1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 
– Вы  дивитесь, что на вашу бедную сестру брызнула капля деревенской мудрости! Вам бы  хотелось видеть дурочку на моем месте – да? Вам досадно?..    

– Ах,  нет – я упиваюсь тобой. Ты сердишься, запрещаешь заикаться о красоте, но хочешь  знать, как я разумею и отчего так высоко ставлю ее? Красота – и цель, и  двигатель искусства, а я художник: дай же высказать раз навсегда…    

– Говорите, –  сказала она.    

– В  женской высокой, чистой красоте, – начал он с жаром, обрадовавшись, что  она развязала ему язык, – есть непременно ум, в твоей, например. Глупая  красота – не красота. Вглядись в тупую красавицу, всмотрись глубоко в каждую  черту лица, в улыбку ее, взгляд – красота ее мало-помалу превратится в  поразительное безобразие. Воображение может на минуту увлечься, но ум и чувство  не удовлетворятся такой красотой: ее место в гареме. Красота, исполненная  ума, – необычайная сила, она движет миром, она делает историю, строит  судьбы; она, явно или тайно, присутствует в каждом событии. Красота и грация –  это своего рода воплощение ума. От этого дура никогда не может быть красавицей,  а дурная собой, но умная женщина часто блестит красотой. Красота, про которую я  говорю, не материя: она не палит только зноем страстных желаний: она прежде  всего будит в человеке человека, шевелит мысль, поднимает дух, оплодотворяет  творческую силу гения, если сама стоит на высоте своего достоинства, не тратит  лучи свои на мелочь, не грязнит чистоту…    

Он  остановился задумчиво.    

– Все  это не ново: но истина должна повторяться. Да, красота – это всеобщее  счастье! – тихо, как в бреду, говорил он,это тоже мудрость, но созданная  не людьми. Люди только ловят ее признаки, силятся творить в искусстве ее  образы, и все стремятся, одни сознательно, другие слепо и грубо, к красоте, к  красоте… к красоте! Она и здесь – и там! – прибавил он, глядя на  небо, – и как мужчина может унизить, исказить ум, упасть до грубости, до  лжи, до растления, так и женщина может извратить красоту и обратить ее, как  модную тряпку, на наряд, и затаскать ее… Или, употребив мудро, – быть  солнцем той сферы, где поставлена, влить массу добра… Это женская мудрость! Ты  поймешь, Вера, что я хочу сказать, ты женщииа!.. И… ужель твоя женская рука  поднимется казнить за это поклонение и человека, и артиста!..    

– Ваш  гимн красоте очень красноречив, cousin, – сказала Вера, выслушав с улыбкой, –  запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше мира». Может  быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим  словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я…    

– Что?    

– Не  мудрая дева! Нет – у меня нет этого елея! – произнесла она.    

Что-то  похожее на грусть блеснуло в глазах, которые в одно мгновенье поднялись к небу  и быстро потупились. Она вздрогнула и ушла торопливо домой.    

– Если  не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!..  Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как ночь! Ужель ее молодая жизнь успела  уже омрачиться?.. – в страхе говорил Райский, провожая ее глазами.    

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ    

     

I    

     

Райский  считал себя не новейшим, то есть не молодым, но отнюдь не отсталым человеком.  Он открыто заявлял, что, веря в прогресс, даже досадуя на его «черепаший» шаг,  сам он не спешил укладывать себя всего в какое-нибудь, едва обозначившееся  десятилетие, дешево отрекаясь и от завещанных историею, добытых наукой, и еще более  от выработанных собственной жизнию убеждений, наблюдений и опытов, ввиду едва  занявшейся зари quasi-новых[116]  идей, более или менее блестящих или остроумных гипотез, на которые бросается  жадная юность.    

Он  ссылался на свои лета, говоря, что для него наступила пора выжидания и  осторожности: там, где не увлекала его фантазия, он терпеливо шел за веком.    

Его  занимал общий ход и развитие идей, победы науки, но он выжидал результатов, не  делая pas de geants, не спеша креститься в новую веру, предлагающую всевозможные  умозрения и часто невозможные опыты.    

Он  приветствовал смелые шаги искусства, рукоплескал новым откровениям и открытиям,  видоизменяющим, но не ломающим жизнь, праздновал естественное, но не  насильственное рождение новых ее требований, как праздновал весну с новой  зеленью, не провожая бесплодной и неблагодарной враждой отходящего порядка и  отливающих начал, веря в их историческую неизбежность и неопровержимую,  преемственную связь с «новой весенней зеленью», как бы она нова и ярко-зелена  ни была.    

От этого,  бросая в горячем споре бомбу в лагерь неуступчивой старины, в деспотизм  своеволия, жадность плантаторов, отыскивая в людях людей, исповедуя и  проповедуя человечность, он добродушно и снисходительно воевал с бабушкой,  видя, что под старыми, заученными правилами таился здравый смысл и житейская  мудрость и лежали семена тех начал, что безусловно присвоивала себе новая  жизнь, но что было только завалено уродливыми формами и наростами в старой.    

Открытие  в Вере смелости ума, свободы духа, жажды чего-то нового – сначала изумило,  потом ослепило двойной силой красоты – внешней и внутренней, а наконец отчасти  напугало его, после отречения ее от «мудрости».    

– Не  мудрая дева! – сказала она и вздрогнула.    

«Мудреная», –  решил он и задумался над этим.    

Да, это  не простодушный ребенок, как Марфенька, и не «барышня». Ей тесно и неловко в  этой устаревшей, искусственной форме, в которую так долго отливался склад ума,  нравы, образование и все воспитание девушки до замужества.    

Она  чувствовала условную ложь этой формы и отделалась от нее, добиваясь правды. В  ней много именно того, чего он напрасно искал в Наташе, в Беловодовой: спирта,  задатков самобытности, своеобразия ума, характера – всех тех сил, из которых  должна сложиться самостоятельная, настоящая женщина и дать направление своей и  чужой жизни, многим жизням, осветить и согреть целый круг, куда поставит ее  судьба.    

Она пока  младенец, но с титанической силой: надо только, чтоб сила эта правильно  развилась и разумно направилась.    

Он  положил бы всю свою силу, чтобы помочь ей найти искомое, бросил бы семена своих  знаний, опытов и наблюдений на такую благодарную и богатую почву: это не мираж,  опять это подвиг очеловечивания, долг, к которому мы все призваны и без  которого немыслим никакой прогресс.    

Но какие  капитальные препятствия встретились ему? Одно – она отталкивает его, прячется,  уходит в свои права, за свою девическую стену, стало быть… не хочет. А между  тем она не довольна своим положением, рвется из него, стало быть, нуждается в  другом воздухе, другой пище, других людях. Кто же ей даст новую пищу и воздух?  Где люди?    

Он по  родству – близкое ей лицо: он один и случайно, и по праву может и должен быть  для нее этим авторитетом. И бабушка писала, что назначает ему эту роль.    

Вера  умна, но он опытнее ее и знает жизнь. Он может остеречь ее от грубых ошибок,  научить распознавать ложь и истину, он будет работать, как мыслитель и как  художник; этой жажде свободы даст пищу: идеи добра, правды, и как художник  вызовет в ней внутреннюю красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок жизни  и…и…вместе бы исполнил его! Вот чего ему все хочется: «вместе»! От этого  желания он не может отделаться, стало быть, не может действовать бескорыстно: и  это есть второе препятствие.    

Третье  препятствие еще, правда, в тумане, гадательное, но есть уже в виду, и оно самое  капитальное: это – пока подозрение, что кто-нибудь уже предупредил его,  кому-нибудь она вверила угадывать свою судьбу, исполнять урок жизни «вместе».    

«Вот что  скверно: это хуже всего!» – говорил он и решал, что ему даже, не дожидаясь  объяснения и подтверждения догадки об этом третьем препятствии, о «двойнике»,  следует бежать без оглядки, а не набиваться ей на дружбу.    

Простительно  какому-нибудь Викентьеву напустить на себя обман, а ему ли, прожженному  опытами, не знать, что все любовные мечты, слезы, все нежные чувства – суть  только цветы, под которыми прячутся нимфа и сатир?..    

Последствия  всего этого известны, все это исчезает, не оставляя по себе следа, если нимфа и  сатир не превращаются в людей, то есть в мужа и жену, или в друзей на всю  жизнь.    

«Нимфа  моя не хочет избрать меня сатиром, – заключил он со вздохом, –  следовательно, нет надежды и на метаморфозу в мужа и жену, на счастье, на  долгий путь! А с красотой ее я справлюсь: мне она все равно, что ничего…»    

Утром он  чувствовал себя всегда бодрее и мужественнее для всякой борьбы: утро приносит с  собою силу, целый запас надежд, мыслей и намерений на весь день: человек  упорнее налегает на труд, мужественнее несет тяжесть жизни.    

И  Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили в разные стороны летучие  мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета,  новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все  прожитое днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого  бессознательно, подводится итог «злобе дня».    

Вот тут  Райский поверял себя, что улетало из накопившегося в день запаса мыслей,  желаний, ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все – и с ним  оставалась только Вера. Он с досадой вертелся в постели и засыпал – все с одной  мыслью и просыпался с нею же.    

«Нужна  деятельность», – решил он, – и за неимением «дела» бросался в  «миражи»: ездил с бабушкой на сенокос, в овсы, ходил по полям, посещал с  Марфенъкой деревню, вникал в нужды мужиков, и развлекался также: был за Волгой,  в Колчине, у матери Викентьева, ездил с Марком удить рыбу, оба поругались опять  и надоели один другому, ходил на охоту – и в самом деле развлекся.    

«Вот и  хорошо: поработаю еще над собой и исполню данное Вере обещание», – думал  он и не видал ее дня по три. Ей носили кофе в ее комнату; он иногда не обедал  дома, и все шло как нельзя лучше. Он даже заметил где-то в слободе хорошенькую  женскую головку и мимоездом однажды поклонился ей, она засмеялась и спряталась.  Он узнал, что она дочь какого-то смотрителя, он и не добирался – смотрителя  чего, так как у нас смотрителей множество.    

Он  заметил только, что этот смотритель не смотрел за своей дочерью, потому что  головка, как он увидел потом, улыбалась и другим прохожим.    

Он  послал ей рукой поцелуй и получил в ответ милый поклон.    

Раза два  он уже подъезжал верхом к ее окну и заговорил с ней, доложив ей, как она  хороша, как он по уши влюблен в нее.    

– Да  вы все вре-те! – протяжно говорила она, – так я вам и поверила!  Мужчины известно – подлецы!    

– Будто  все?    

– Известное  дело – мужчины! Сколько у меня перебывало – знаю я их! Не надуете!  Проваливайте!    

Долго  развлекала его эта, опытом добытая, «мудрость» мещанки.    

Чтобы  уже довершить над собой победу, о которой он, надо правду сказать, хлопотал из  всех сил, не спрашивая себя только, что кроется под этим рвением: искреннее ли  намерение оставить Веру в покое и уехать, или угодить ей, принести «жертву»,  быть «великодушным», – он обещал бабушке поехать к ней с визитами и даже  согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье  «на пирог».    

 II    

     

В  воскресенье он застал много народу в парадной гостиной Татьяны Марковны. Все  сияло там. Чехлы с мебели, обитой малиновым штофом, были сняты; фамильным  портретам Яков протер мокрой тряпкой глаза – и они смотрели острее, нежели в  будни. Полы натерли воском    

Яков был  в черном фраке и белом галстухе, а Егорка, Петрушка и новый, только что из  деревни взятый в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на ногах, одеты были в  старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью  кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом, с запахом  какого-то сладкого соуса.    

Сама  Бережкова, в шелковом платье, в чепце на затылке и в шали, сидела на диване.  Около нее, полукружием в креслах, по порядку сидели гости.    

На  первом месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный старик, с  сросшимися бровями, с большим расплывшимся лицом, с подбородком, глубоко  уходившим в галстух, с величавой благосклонностью в речи, с чувством  достоинства в каждом движении.    

Потом неизменно  скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке,  с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом,  советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся  кровно лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»;  две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и  несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих  друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.    

Наконец  какой-то ближайший к городу помещик, с тремя сыновьями-подростками, приехавший  с визитами в город. Эти сыновья – гордость и счастье отца – напоминали собой  негодовалых собак крупной породы, у которых уж лапы и голова выросли, а тело  еще не сложилось, уши болтаются на лбу и хвостишко не дорос до полу. Скачут они  везде без толку и сами не сладят с длинными, не по росту, безобразными лапами;  не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку  или ухо родного брата, если попадется в зубы.    

Отец  всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних  чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и  воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы и просил  проэкзаменовать их, поговорить с ними по-французски.    

Их, как  малолетних, усадили было в укромный уголок, и они, с юными и глупыми  физиономиями, смотрели полуразиня рот на всех, как молодые желтоносые воронята,  которые, сидя в гнезде, беспрестанно раскрывают рты, в ожидании корма.    

Ноги не  умещались под стулом, а хватали на середину комнаты, путались между собой и  мешали ходить. Им велено быть скромными, говорить тихо, а из утробы  четырнадцатилетнего птенца, вместо шепота, раздавался громовый бас; велел отец  сидеть чинно, держать ручки на брюшке, а на этих, еще тоненьких, «ручках» уж  отросли громадные, угловатые кулаки.    

Не  знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока  Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было и  тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не  выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и  скакать – только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут  завтракать.    

Райский  вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то  соусу. Он почувствовал себя в том положении, в каком чувствует себя приезжий  актер, первый раз являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и  слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание на  него.    

– Внук  мой, от племянницы моей, покойной Сонечки! – сказала Татьяна Марковна,  рекомендуя его, хотя все очень хорошо знали, кто он такой.    

Кое-кто  привстал и поклонился, Нил Андреич благосклонно смотрел, ожидая, что он  подойдет к нему, барыни жеманно начали передергиваться и мельком взглядывать в  зеркало.    

Молодые  чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в руках, переступили с ноги на  ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в большой  опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма,  вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые  ноги и выронили из рук картузы.    

Райский  сделал всем полупоклон и сел подле бабушки, прямо на диван. Общее движение.    

– Эк,  плюхнул куда! – шепнул один молодой чиновник другому, – а его  превосходительство глядит на него…    

– Вот  Нил Андреич, – сказала бабушка, – давно желал тебя видеть… он – его  превосходительство – не забудь, – шепнула она.    

– Кто  эта барынька: какие славные зубы и пышная грудь? – тихо спросил Райский  бабушку.    

– Стыд,  стыд, Борис Павлыч: горю! – шептала она. – Вот, Нил Андреич, –  сказала она, – Борюшка давно желал представиться вам…    

Райский  открыл было рот, чтоб возразить, но Татьяна Марковна наступила ему на ногу.    

– Что  же не удостоили посетить старика: я добрым людям рад! – произнес  добродушно Нил Андреич. – Да ведь с нами скучно, не любят нас нынешние:  так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.    

– Я  не разделяю людей ни на новых, ни на старых, – сказал Райский, принимаясь  за пирог.    

– А  ты погоди есть, поговори с ним, – шептала бабушка.    

– Я  буду и есть, и говорить, – отвечал вслух Райский.    

Бабушка  сконфузилась и сердито отвернула плечо.    

– Не  мешайте ему, матушка, – сказал Нил Андреич, – на здоровье, народ  молодой! Так как же вы понимаете и принимаете людей, батюшка? – обратился  он к Райскому, – это любопытно!    

– А  смотря по тому, какое они впечатление на меня делают, так и принимаю!    

– Похвально!  Люблю за правду! Ну, как вы, например, меня понимаете?    

– Я  вас боюсь.    

Ныл  Андреич с удовольствием засмеялся.    

– Чего  же, скажите? Я позволяю говорить откровенно! – сказал он.    

– Чего  боюсь? вот видите…    

– «ваше  превосходительство», – подсказала бабушка, но Райский не слушал.    

– Вы,  говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у обедни не был, бабушка  сказывала…    

Татьяна  Марковна так и не вспомнилась. Она даже сняла чепец и положила подле себя: ей  вдруг стало жарко.    

– Что  ты, что ты, Борис Павлыч, – на меня!.. – останавливала она.    

– Не  мешайте, не мешайте, матушка! Слава богу, что вы сказали про меня: я люблю,  когда обо мне правду говорят! – вмешался Нил Андреич.    

Но  бабушка была уж сама не своя: она не рада была, что затеяла позвать гостей.    

– Точно,  журю: помнишь? – сказал он, обратясь к дверям, где толпились чиновники.    

– Точно  так, ваше превосходительство! – проворно отвечал один, выставив ногу  вперед и заложив руки назад, – меня однажды…    

– А  за что?    

– Был  одет пестро…    

– Да,  в воскресенье пожаловал ко мне от обедни: за это спасибо – да уж одолжил!  Вместо фрака, какой-то сюртучок на отлете.    

– Не  этакий ли, что на мне? – спросил Райский.    

– Да,  почти: панталоны клетчатые, жилет полосатый – шут шутом!    

– А  тебя журил? – обратился он к другому.    

– Был  грех, ваше превосходительство, – говорил тот, скромно склоняя и гладя  рукой голову.    

– А  за что?    

– За  папеньку тогда…    

– Да,  вздумал отца корить: у старика слабость – пьет. А он его усовещивать, отца-то!  Деньги у него отобрал! Вот и пожурил: и что ж, спросите их: благодарны мне же!    

Чиновники,  при этой похвале, от удовольствия переступили с ноги на ногу и облизали языком  губы.    

– Я  спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь:    

«Все  старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» – продолжал  Тычков, – дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а  сами сели бы на наше место, – вот ведь к чему все клонится! Как это  по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? – обратился он к  одной барыне.    

– Ote-toi  de la pour que je m'y mette…[117]  – сказала она.    

– Ну  да, вот чего им хочется, этим умникам в кургузых одеяниях! А как эти одеяния  называются по-французски, Наталья Ивановна? – спросила он, обратясь опять  к барыне и поглядывая на жакетку Райского.    

– Я  не знаю! – сказала она с притворной скромностью.    

– Ой,  знаешь, матушка! – лукаво заметил Ныл Андреич, погрозя пальцем, –  только при всех стыдишься сказать. За это хвалю!    

– Так  изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую прыть, – продолжал  он, обращаясь к Райскому, – дескать, я сам умен, никого и знать не хочу –  и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!    

– Точно  не к добро это все новое ведет, – сказал помещик, вот хоть бы венгерцы и  поляки бунтуют: отчего это? Все вот от этих новых правил!    

– Вы  думаете? – спросил Райский    

– Да-с,  я так полагаю: желал бы знать ваше мнение… – сказал помещик, подсаживаясь  поближе к Райскому, – мы век свой в деревне ничего не знаем, поэтому и  лестно послушать просвещенного человека… Райский с иронией поклонился слегка.    

– А  то прочитаешь в газетах, например, вот хоть бы вчера читал я, что шведский  король поселил город Христианию; и не знаешь, что этому за причина?    

– А  вам это интересно знать?    

– Зачем  же пишут об этом, если королю не было особой причины посетить Христианию?..    

– Не  было ли там большого пожара: этого не пишут? – спросил Райский.    

Помещик,  Иван Петрович, сделал большие глаза.    

– Нет,  о пожаре не пишут, а сказано только, что «его величество посетил народное  собрание».    

Тит  Никоныч и советник палаты переглянулись и усмехнулись. После этого замолчали.    

– Еще  я хотел спросить вот что-с, – начал тот же гость, – теперь во Франции  воцарился Наполеон…    

– Так  что же?    

– Ведь  он насильно воцарился…    

– Как  насильно: его выбрали…    

– Да  что это за выборы! Говорят, подсылали солдат принуждать, подкупали… Помилуйте,  какие это выборы: курам на смех!    

– Если  отчасти и насильно, так что же с ним делать? – с любопытством спросил  Райский, заинтересовавшись этим деревенским политиком.    

– Как  же это терпят все, не вооружатся против него?    

– Попробуй! –  перебил Нил Андреич, – ну-ну: как?    

– Собрать  бы со всех государств армии, да и пойти, как на покойного Бонапарта… Тогда был  Священный союз…    

– Вы  бы представили план кампании, – заметил Райский, – может быть, и  приняли бы…    

– Куда  мне! – скромно возразил гость, – я только так, из любопытства… Вот  теперь я хотел спросить еще вас… – продолжал он, обращаясь к Райскому.    

– Почему  же меня?    

– Вы  столичный житель, там живете у источника, так сказать… не то, что мы,  деревенские… Я хотел спросить: теперь турки издревле притесняют христиан, жгут,  режут, а женщин того…    

– Ну,  смотри, Иван Петрович, ты договорился до чего-нибудь… вон уж Настасья Петровна  покраснела… – вмешался Нил Андреич.    

– Что  вы, ваше превосходительство… отчего мне краснеть? Я и не слыхала, что говорят… –  сказала бойко одна барыня, жеманно поправляя шаль.    

– Плутовка! –  говорил Нил Андреич, грозя ей пальцем, – что, батюшка, – обратился он  к священнику, – не жаловалась ли она вам на исповеди на мужа, что он…    

– Ах,  что вы, ваше превосходительство! – торопливо перебила дама.    

– То-то,  то-то! Ну что ж, Иван Петрович: как там турки женщин притесняют? Что ты  прочитал об этом: вон Настасья Петровна хочет знать? Только смотри, не махни в  Турцию, Настасья Петровна!    

Иван  Петрович с нетерпением ждал, когда кончит Нил Андреич, и опять обратился к  Райскому, к которому, как с ножом, приступал с вопросами.    

– Так  я вот хотел спросить вас: отчего это не уймут турок?..    

– Женщины-то  за них очень заступаются! – шутил благосклонно Нил Андреич, – вон она  – первая…    

Он  указал на ту же барыню.    

– Ах,  Татьяна Марковна… что это его превосходительство для праздника нынче?..    

Она  притворно конфузилась.    

– Я  вот хотел спросить вас, отчего это все не восстанут на турок, – приставал  Иван Петрович к Райскому, – и не освободят гроба господня?    

– Я,  признаюсь вам, мало думал об этом, – сказал Райский, – но теперь  обращу особенное внимание, и если вы мне сообщите ваши соображения, то я  всячески готов содействовать к разрешению восточного вопроса…    

– Вот  позвольте к слову спросить, – живо возразил гость, – вы изволили  сказать «восточный вопрос», и в газетах поминутно пишут восточный вопрос: какой  это восточный вопрос?    

– Да  вот тот самый, что вы мне сделали сейчас о турках.    

– Так…  – задумчиво сказал он. – Да вопроса никакого нет!    

– Теперь  все «вопросы» пошли! – сиплым голосом вмешался полнокровный полковник, –  из Петербурга я получил письмо от нашего полкового адъютанта: и тот пишет, что  теперь всех занимает «вопрос» о перемене формы в армии…    

Замолчали.    

– Или,  например, Ирландия! – начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав,  пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для  пищи…    

– Ну-с,  так что же?    

– Ирландия  в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких помещиков, как там, нигде  нет. Отчего теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота, да и не отдать  туда, в Ирландию?    

– Что  это, брат, ты проповедуешь: бунт? – вдруг сказал Нил Андреич.    

– Какой  бунт, ваше превосходительство… Я только из любопытства.    

– Ну,  если в Вятке или Перми голод, а у тебя возьмут половину хлеба даром, да туда?..    

– Как  это можно! Мы – совсем другое дело…    

– Ну,  как услышат тебя мужики? – напирал Нил Андреич, – а? тогда что?    

– Ну,  не дай боже! – сказал помещик.    

– Сохрани  боже! – сказала и Татьяна Марковна.    

– Они  и теперь, еще ничего не видя, навострили уши! – продолжал Нил Андреич.    

– А  что? – с испугом спросила Бережкова.    

– Да  вон, о воле иногда заговаривают. Губернатор получил донесение, что в селе у  Мамыщева не покойно…    

– Сохрани  бог! – сказали опять и помещик, и Татьяна Марковна.    

– Правду,  правду говорит его превосходительство! – заметил помещик.Дай только волю,  дай только им свободу, ну и пошли в кабак, да за балалайку: зарежется и прет  мимо тебя и шапки не ломает!    

– Начинается-то  не с мужиков, – говорил Нил Андреич, косясь на Райского, – а потом  зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет  ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить  лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу  явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) – и дальше, и  дальше, – и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и бога то в  небе нет, что и молиться то некому!..    

В зале  сделалось общее движение.    

– Да,  да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из  семинарии! – сказал помещик, обратясь к священнику. – Смирно так шло  все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям – только однажды  девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич  от кого-то слышал». Его к допросу: «Как бога нет: как так?» Отец к архиерею  ездил: перебрали тогда всю семинарию…    

– Да,  помню, – сказал священник, – нашли запрещенные книги.    

– Ну,  вот видите!    

– Скажите  на милость, – обратился опять Иван Петрович к Райскому, – отчего это  все волнуются народы?    

– Какие  народы?    

– Да  вот хоть бы индейцы: ведь это канальи все, не христиане, сволочь, ходят голые,  и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут…  Чего им еще надо?    

Райский  молчал. На него находила уже хандра.    

«Какой  гнусный порок, эта славянская добродетель, гостеприимство! – подумал  он, – каких уродов не встретишь у бабушки!»    

И прочие  молчали, от лени говорить после сытного завтрака. Говорил за всех Иван  Петрович.    

– А  вот теперь Амур там взяли у китайцев; тоже страна богатая – чай у нас будет  свой, некупленный: выгодно и приятно… – начал он опять свое.    

– Ну,  брат, Иван Петрович: всю воду в решете не переносишь… – заметил Тычков.    

– Я  только из любопытства хотел с ними наговориться, они в столице живут… Теперь  опять пишут, что римский папа…    

В это  время из залы с шумом появилась Полина Карповна, в кисейном платье, с широкими  рукавами, так что ее полные белые руки видны были до плеч. За ней шел кадет.    

– Какая  жара! Bonjur, bonjur, – говорила она, кивая на все стороны, и села на  диван подле Райского.    

– Тут  нам тесно! – сказал Райский и пересел на стул рядом    

– Non,  non, ne vous derangez pas[118], –  удерживала она его, но не удержала. – Какая скука! – успела она  шепнуть ему, – у вас так много гостей, а я хотела бы видеть вас одного.    

– Зачем? –  спросил он вслух, – дело есть?    

– Да,  дело! – с улыбкой и шепотом старалась она говорить.    

– Какое  же?    

– А  портрет?    

– Портрет,  какой портрет?    

– А  мой! Вы обещали рисовать: забыли – ingrat![119]    

– А!  Далила Карповна! – протяжно воскликнул Нил Андреич, – здравствуйте,  как поживаете?    

– Здравствуйте! –  сухо сказала она, стараясь отвернуться от него.    

– Что  ж не подарите меня нежным взглядом? Дайте полюбоваться лебединой шейкой…    

В толпе  у дверей послышался смех, дамы тоже улыбались.    

– Грубиян:  сейчас глупость скажет!.. – шептала она Райскому.    

– Что  брезгаешь старым, а как посватаюсь? Чем не жених – или стар? Генеральша будете…    

– Не  «льщусь» этой почестью… – сказала она, не глядя на него. – Bonjur, Наталья  Ивановна: где вы купили такую миленькую шляпку: у m-me Pichet?[120]    

– Это  муж из Москвы выписал, – сказала Наталья Ивановна, робко взглянув на  Райского, – сюрприз.    

– Очень,  очень мило!    

– Да  взгляните же на меня: право, посватаюсь, – приставал Нил Андреич, –  мне нужна хозяйка в доме, скромная, не кокетка, не баловница, не охотница до  нарядов… чтобы на другого мужчину, кроме меня, и глазом не повела… Ну, а вы у  нас ведь пример…    

Полина  Карповна будто не слыхала, она обмахивалась веером и старалась заговорить с  Райским.    

– Вы  у нас, – продолжал неумолимый Нил Андреич, – образец матерям и дочерям:  в церкви стоите, с образа глаз не отводите, по сторонам не взглянете, молодых  мужчин не замечаете…    

Смех у  дверей раздался громче, и дамы гримасничали, чтоб скрыть улыбку.    

Татьяна  Марковна постаралась было замять атаку Нила Андреича на ее гостью.    

– Пирога  скушайте, Полина Карповна, – я вам положу! – сказала она.    

– Merci,  merci, нет, я только что завтракала!    

Но это  не помогло. Нил Андреич возобновил нападение.    

– А  одеваетесь монахиней: напоказ плеч и рук не выставляете… ведете себя сообразно  вашим почтенным летам… – говорил он.    

– Что  это вы ко мне привязались! – сказала Полина Карповна, – est-il bete,  grossier?[121]  – обратилась она к Райскому.    

– Да,  да, «парле ву франсе…» – перебил Тычков, – жениться, сударыня, хочу, вот и  привязался: а мы с вами пара!    

– Едва  ли вам найдется кто под пару! – отозвалась Крицкая, не глядя на него.    

– А  как же не пара, позвольте-ка: я был еще коллежским асессором, когда вы выходили  замуж за покойного Ивана Егорыча. А этому будет…    

– Какая  жара – on etouffe ici: allons au jardin![122]  Мишель, дайте мантилью!.. – обратилась она к кадету.    

В эту  минуту показалась Вера.    

Все  встали, окружили ее, и разговор принял другое направление. Райскому надоела вся  эта сцена и эти люди, он собирался уже уйти, но с приходом Веры у него  заговорила такая сильная «дружба», что он остался, как пригвожденный к стулу.    

Вера  мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала руки некоторым  девицам, которые уперли глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась  дамам и села на стул у печки.    

Чиновники  охорашивались, Нил Андреич с удовольствием чмокнул ее в руку, девицы не  спускали с нее глаз.    

Марфенька  не сидела на месте: она то нальет вина кому-нибудь, то попотчует закуской или  старается занять разговором своих приятельниц.    

– Вера  Васильевна! – сказал Нил Андреич, – заступитесь вы, красавица моя, за  меня!    

– Разве  вас обижают?    

– Как  же не обижает! Далила… нет – Пелагея Карповна.    

– Impertinent![123] –  громким шепотом сказала Крицкая, поднимаясь с места и направляясь к двери.    

– Куда,  Полина Карповна: а пирога? Марфенька, удержи! Полина Карповна! –  останавливала Татьяна Марковна.    

– Нет,  нет, Татьяна Марковна: я всегда рада и благодарна вам, – уже в зале  говорила Крицкая, – но с таким грубияном никогда не буду, ни у вас, нигде…  Если б покойный муж был жив он бы не смел…    

– Ну,  не сердитесь на старика: он не от злого сердца; он почтенный такой.    

– Нет,  нет; прошю, пустите – я приеду в другой раз, без него…    

     

     

Она  уехала в слезах, глубоко обиженная. В гостиной все были в веселом расположении  духа, и Нил Андреич, с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения Не  смеялся только Райский, да Вера. Как ни комична была Полина Карповна, грубость  нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он угрюмо молчал, покачивая  ногой.    

– Что,  прогневалась, уехала? – говорил Нил Андреич, когда Татьяна Марковна,  видимо озабоченная этой сценой, воротилась и молча села на свое место.    

– Ничего,  скушает на здоровье! – продолжал старик, – не ходи раздетая при  людях: здесь не баня!    

Дамы  потупили глаза, девицы сильно покраснели и свирепо стиснули друг другу руки.    

– Да  не вертись по сторонам в церкви, не таскай за собой молодых ребят… Что, Иван  Иваныч: ты, бывало, у ней безвыходно жил! Как теперь: все еще ходишь? –  строго спросил он у какого-то юноши.    

– Отстал  давно, ваше превосходительство: надоело комплименты говорить.    

– То-то  отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок!  Ходит в розовом, бантики да ленточки…    

– Как  не пожурить! Видите-ли, – обратился он к Райскому, – что я страшен  только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!    

– Кто?  Да Марк, – сказал Райский.    

Общее  движение. Некоторые вздрогнули.    

– Какой  такой Марк? – нахмурив брови, спросил Тычков.    

– Марк  Волохов, вот что прислан сюда на житье.    

– Это  тот разбойник? Да разве вы знаетесь с ним?    

– Мы  приятели.    

– Приятели? –  с изумлением произнес старик и посвистал. – Татьяна Марковпа, что я слышу?    

– Не  верьте ему, Нил Андреич: он сам не знает, что говорит… – начала бабушка. –  Какой он тебе приятель…    

– Что  вы, бабушка! Да не он ли у меня ужинал и ночевал? Не вы ли велели ему постлать  мягкую постель…    

– Борис  Павлыч! помилосердуй, помолчи! – неистово шептала бабушка.    

Но было  уже поздно. Тычков вскинул изумленные очи на Татьяну Марковну, дамы глядели на  нее с состраданием, мужчины разинули рты,девицы прижались друг к другу.    

У Веры  от улыбки задрожал подбородок. Она с наслаждением глядела на всех и дружеским  взглядом благодарила Райского за это нечаянное наслаждение, а Марфенька  спряталась за бабушку.    

– Что  я слышу! – с изумлением произнес Нил Андреич, – и вы впустили этого  Варраву под свой кров!    

– Не  я, Нил Андреич, а Борюшка привел его ночью. Я и не знала, кто там у него спит!    

– Так  вы с ним по ночам шатаетесь! – обратился он к Райскому. – А знаете ли  вы, что он подозрительный человек, враг правительства, отверженец церкви и  общества?    

– Какой  ужас! – сказали дамы.    

– Он-то  и отрекомендовал вам меня? – допрашивал Нил Андреич.    

– Да,  он.    

– Что  же, он меня зверем изобразил: что я глотаю людей?..    

– Нет,  не глотаете, а позволяете себе по какому-то праву оскорблять их.    

– И  вы поверили?    

– До  нынешнего дня – нет.    

– А  нынче?    

– А  нынче верю.    

Общий  ужас и изумление. Некоторые чиновники тихонько вышли в залу и оттуда слушали,  что будет далыне.    

– Что  так, – с изумлением и высокомерно спросил Тычков, нахмурив брови. –  Почему?    

– А  потому что вы сейчас оскорбили женщину.    

– Слышите,  Татьяна Марковна!    

– Борюшка!  Борис Павлыч! – унимала она.    

– Эту…  эту старую модницу, прельстительницу, ветреницу… – говорил Нил Андреич.    

– Что  вам за дело до нее? и кто вам дал право быть судьей чужих пороков?    

– А  вы, молодой человек, по какому праву смеете мне делать выговоры? Вы знаете ли,  что я пятьдесят лет на службе и ни один министр не сделал мне ни малейшего  замечания?..    

– По  какому праву? А по такому, что вы оскорбили женщину в моем доме, и если б я  допустил это, то был бы жалкая дрянь. Вы этого не понимаете, тем хуже для  вас!..    

– Если  вы принимаете у себя такую женщину, про которую весь город знает, что она  легкомысленна, ветрена, не по летам молодится, не исполняет обязанностей в  отношении к семейству…    

– Ну,  так что же?    

– А  то, что и вы, вот и Татьяна Марковна, стоите того, чтоб пожурить вас обоих. Да,  да, давно я хотел сказать вам, матушка… вы ее принимаете у себя…    

– Ну,  ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, – сказал  Райский, – а вот про вас тоже весь город знает, что вы взятками награбили  кучу денег да обобрали и заперли в сумасшедший дом родную племянницу, –  однако же и бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот за это  пожурите нас!    

Сцена  невообразимого ужаса между присутствующими! Дамы встали и кучей направились в  залу, не простясь с хозяйкой; за ними толпой, как овцы, бросились девицы, и все  уехали. Бабушка указала Марфеньке и Вере дверь.    

Марфенька  ушла, а Вера осталась.    

Нил Андреич  побледнел.    

– Кто,  кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к  губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого  молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и  его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…    

Тычков  задыхался от злости и не знал сам, что говорил.    

– Кто,  кто ему это сказал, я хочу знать? Кто… говори!.. – хрипел он.    

Татьяна  Марковна вдруг встала с места.    

– Полно  тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал: того и гляди  лопнешь от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто сказал? Да я сказала, и  сказала правду! – прибавила она. – Весь город это знает.    

– Татьяна  Марковна! как!.. – заревел было Нил Андреич.    

– Меня  шестьдесят пять лет Татьяной Марковной зовут. Ну, что – «как»? И поделом тебе!  Что ты лаешься на всех: напал, в самом деле, в чужом доме на женщину – хозяин  остановил тебя – не по-дворянски поступаешь!..    

– Да  как вы мне смеете это говорить! – заревел опять Тычков.    

Райский  бросился было к нему, но бабушка остановила его таким повелительным жестом, что  он окаменел и ждал, что будет.    

Она  вдруг выпрямилась, надела чепец и, завернувшись в шаль, подступила к Нилу  Андреичу.    

Райский  с удивлением глядел на бабушку. Она, а не Нил Андреич, приковала его внимание к  себе. Она вдруг выросла в фигуру, полную величия, так что даже и на него напала  робость.    

– Ты  кто? – сказала она, – ничтожный приказный, parvenu – и ты смеешь  кричать на женщину, и еще на столбовую дворянку! Зазнался: урока хочешь! Я дам  тебе один раз навсегда: будешь помнить! Ты забыл, что, бывало, в молодости,  когда ты приносил бумаги из палаты к моему отцу, ты при мне сесть не смел и по  праздникам получал не раз из моих рук подарки. Да если б ты еще был честен, так  никто бы тебя и не корил этим, а ты наворовал денег – внук мой правду сказал –  и тут, по слабости, терпели тебя, и молчать бы тебе да каяться под конец за  темную жизнь. А ты не унимаешься, раздулся от гордости, а гордость – пьяный  порок, наводит забвение. Отрезвись же, встань и поклонись: перед тобою стоит  Татьяна Марковна Бережкова! Вот, видишь, здесь мой внук, Борис Павлыч Райский:  не удержи я его, он сбросил бы тебя с крыльца, но я не хочу, чтоб он марал о  тебя руки – с тебя довольно и лакеев! У меня есть защитник, а найди ты  себе! – Люди! – крикнула она, хлопнув в ладони, выпрямившись во весь  рост и сверкая глазами.    

Она  походила на портрет одной из величавых женщин в ее роде, висевший тут же на  стене.    

Тычков  ворочал одурелыми глазами.    

– Я  в Петербург напишу… город в опасности… – торопливо говорил он, поспешно уходя и  сгорбившись под ее сверкающим взглядом, не смея оглянуться назад.    

Он ушел,  а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом,  передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко  подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую,  незнакомую ему до тех пор женщину.    

– Напрасно  вы требовали должной вам дани, поклона, от этого пня, – сказал он, –  он не понял вашего величия. Примите от меня этот поклон, не как бабушка от  внука, а как женщина от мужчины. Я удивляюсь Татьяне Марковне, лучшей из  женщин, и кланяюсь ее женскому достоинству!    

Он  поцеловал у ней руку    

– Принимаю,  Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь – и не даром принимаю – я его  заслуживаю. А вот и тебе за твой честный поступок, мой поцелуй – не от бабушки,  а от женщины…    

Она  поцеловала в щеку    

В эту же  минуту кто-то поцеловал его в другую щеку.    

– А  это от другой женщины! – тихо сказала Вера, целуя его, и быстро  ускользнула в дверь.    

– Ах! –  страстно сделал Райский, протягивая вслед ей руку.    

– Мы  с ней не сговаривались, а обе поняли тебя. Мы с нею мало говорим, а похожи друг  на друга! – сказала Татьяна Марковна.    

– Бабушка!  вы необыкновенная женщина! – сказал Райский, глядя на нее с восторгом, как  будто в первый только раз увидел ее.    

– А  ты урод, только хороший урод! – заключила она, сильно трепля его по  плечу. – Подь же, съезди к губернатору и расскажи по правде, как было  дело, чтоб тот не наплел вздору, а я поеду к Полине Карповне и попрошу у ней  извинения.    

 III    

     

Нила  Андреича почти сняли с дрожек, когда он воротился домой. Экономка его терла ему  виски уксусом, на живот поставила горчичники и «ругательски ругала» Татьяну  Марковну. Но домашние средства не успокоили старика. Он ждал, что завтра  завернет к нему губернатор, узнать, как было дело, и выразить участие, а он  предложит ему выслать Райского из города, как беспокойного человека, а  Бережкову обязать подпиской не принимать у себя Волохова.    

Но прошло  три дня: ни губернатор, ни вице-губернатор, ни советники не завернули к нему.  Начать жалобу самому, раскапывать старые воспоминания – он почему-то не счел  удобным.    

Прежний  губернатор, старик Пафнутьев, при котором даже дамы не садились в гостях,  прежде нежели он не сядет сам, взыскал бы с виновных за одно неуважение к  рангу; но нынешний губернатор к этому равнодушен. Он даже не замечает, как  одеваются у него чиновникш, сам ходит в старом сюртуке и заботится только, чтоб  «в Петербург никаких историй не доходило».    

Ждал Нил  Андреич Тычков, что зайдет кто-нибудь из его бывших подчиненных, молодых  чиновников, чтоб расспросить, что делается в неприятельском лагере. Но никто не  являлся.    

Он  снизошел до того, что сам, будто гуляя, зашел дома в два и получил отказ. Лакеи  смотрели на него как-то любопытно.    

«Плохо  дело», – думал он и засел дома.    

В  воскресенье он послал за доктором, который лечил и в губернаторском доме, и в  Малиновке.    

Доктор  старался не смотреть на Нила Андреича, а если смотрел, то так же, как и лакеи,  «любопытно». Он торопился, и когда Тычков предложил ему позавтракать, он  сказал, что зван на «фриштик» к Бережковой, у которой будет и его  превосходительство, и все, и что он видел, как архиерей прямо из собора уже  поехал к ней, и потому спешит… И уехал, прописав Нилу Андреичу диету и покой.    

– Суета  сует! – произнес, вздохнув всем животом своим, Тычков и поникнул головой.    

Он  понял, что авторитет его провалился навсегда, что он был последний могикан,  последний из генералов Тычковых!    

И  другие, прежние его подчиненные, еще недавно облизывавшиеся от его похвалы,  вдруг будто прозрели и поняли «правду» в поступке Райского, краснея за  напрасность своего долговременного поклонения фальшивому пугале-авторитету. Они  все перебывали с визитом у Райского.    

В  кратком очерке изобразил и его Райский в программе своего романа, и вам не знал  – зачем.    

– Под  руку попался, как Опенкин! – говорил он, дописывая последнюю строку и не  предвидя ему более роли между своими героями.    

Райский  дня три был под влиянием воскресного завтрака. Внезапное превращение Татьяны  Марковны из бабушки и гостеприимной хозяйки в львицу поразило его.    

Ее  сверкающие глаза, гордая поза, честность, прямота, здравый смысл, вдруг  прорвавшиеся сквозь предрассудки и ленивые привычки, – не выходили у него  из головы.    

Он  натянул холст и сделал удачный очерк ее фигуры, с намерением уловить на полотно  ее позу, гнев, величавость и поставить в галерею фамильных портретов.    

Он, если  можно, полюбил ее еще больше. Она тоже ласковее прежнего поглядывала на него,  хотя видно было, что внутренне она не мало озабочена была сама своей «прытью»,  как говорила она, и старалась молча переработать в себе это «противоречие с  собой», как называл Райский.    

Уважать  человека сорок лет, называть его «серьезным», «почтенным», побаиваться его суда,  пугать им других – и вдруг, в одну минуту выгнать его вон! Она не раскаивалась  в своем поступке, находя его справедливым, но задумывалась прежде всего о том,  что сорок лет она добровольно терпела ложь и что внук ее… был… прав.    

Этого  она ни за что не скажет ему: молод он, пожалуй, зазнается, а она покажет ему  внимание иначе, по-своему, не ставя себя в затруднительное положение перед  внуком и не давая ему торжества.    

Вот  отчего она ласковее смотрела на Райского и про себя уважала его больше прежнего    

Но все  же ей было неловко – не от одного только внутреннего «противоречия с собой», а  просто оттого, что вышла история у ней в доме, что выгнала человека старого,  почтен… нет, «серьезного», «со звездой»…    

Она  вздыхала, но воротить прежнего не желала, а хотела бы только, чтоб это событие  отодвинулось лет за десять назад, превратилось бы каким-нибудь чудом в давно  прошедшее и забылось совсем.    

Внезапный  поцелуй Веры взволновал Райского больше всего. Он чуть не заплакал от умиления  и основал было на нем дальние надежды, полагая, что простой случай,  неприготовленная сцена, где он нечаянно высказался просто, со стороны честности  и приличия, поведут к тому, чего он добивался медленным и трудным путем, –  к сближению.    

Но он  ошибся. Поцелуй не повел ни к какому сближению.    

Эта была  такая же неожиданная искра сочувствия Веры к его поступку, как неожидан был сам  поступок. Блеснула какая-то молния в ней и погасла.    

Конечно,  молнию эту вызвала хорошая черта, но она и не сомневалась в достоинстве его  характера, она только не хотела сближения теснее, как он желал, и не давала ему  никаких других, кроме самых ограниченных, прав на свое внимание.    

Он  держал крепко слово: не ходил к ней, виделся с ней только за обедом, мало  говорил и вовсе не преследовал.    

«Поговорю  с ней раза два, окончательно разрешу себе задачу, как было и с Беловодовой, и с  Марфенькой, и по обыкновению разочаруюсь – потом уеду!» – решил он.    

– Егор! –  сказал он, – принеси и осмотри чемодан, цел ли замок и ремни: я недолго  здесь останусь.    

В доме  было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч  не влюблен, не беснуется, не делает глупостей и в течение дня решительно  забывает о Вере, только вечером и утром она является в голове, как по зову. Он  старался, и успевал, не показывать ей, что еще занят ею. Ему даже хотелось бы  стереть и память об увлечении, которое он неосторожно и смешно высказал.    

«Вот уж  до чего я дошел: стыжусь своего идола – значит победа близка!» – радовался он  про себя, хотя ловил и уличал себя в том, что припоминает малейшую подробность  о ней, видит, не глядя, как она войдет, что скажет, почему молчит, как  взглянет.    

– Все  это пустое, мираж, мираж! – говорил он, – анализ коснулся впечатления  – и его нет!    

Он  занялся портретом Татьяны Марковны и программой романа, которая приняла значительный  объем. Он набросал первую встречу с Верой, свое впечатление, вставил туда, в  виде аксессуаров, все лица, пейзажи Волги, фотографию с своего имения – и  мало-помалу оживлялся. Его «мираж» стал облекаться в плоть. Перед ним носилась  тайна создания.    

Он стал  весел, развязен и раза два гулял с Верой, как с посторонней, милой, умной  собеседницей, и сыпал перед ней, без умысла и желания добиваться чего-нибудь,  весь свой запас мыслей, знаний, анекдотов, бурно играл фантазией, разливался в  шутках или в задумчивых догадках развивал свое миросозерцание, – словом,  жил тихою, но приятною жизнью, ничего не требуя, ничего ей не навязывая.    

Он с  удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не  запиралась от него на ключ, не уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней  несколько минут, уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними  сама к нему в комнату, а он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не  напрашивался в «руководители мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда  говорила ему о своем впечатлении.    

Они  послеобеденные часы нередко просиживали вдвоем у бабушки – и Вера не скучала,  слушая его, даже иногда улыбалась его шуткам. А иногда случалось, что она,  вдруг не дослушав конца страницы, не кончив разговора, слегка извинялась и  уходила – неизвестно куда, и возвращалась через час, через два или вовсе не  возвращалась к нему – он не спрашивал.    

Его  отвлекали, кроме его труда, некоторые знакомства в городе, которые он успел  сделать. Иногда он обедывал у губернатора, даже был с Настенькой и с Верой на  загородном летнем празднике празднике у откупщика, но, к сожалению Татьяны  Марковны, не пленялся его дочерью, сухо ответив на ее вопросы о ней, что она  «барышня».    

Вера  была невозмутимо равнодушна к нему: вот в чем он убедился и чему покорялся, по  необходимости. Хотя он сделал успехи в ее доверии и дружбе, но эта дружба была  еще отрицательная, и доверие ее состояло только в том, что она не боялась  больше неприличного шпионства его за собой.    

У ней  сильно задрожал от улыбки подбородок, когда он сам остроумно сравнил себя с  выздоровевшим сумасшедшим, которого уже не боятся оставлять одного, не запирают  окон в его комнате, дают ему нож и вилку за обедом, даже позволяют самому  бриться, – но все еще у всех в доме памятны недавние сцены неистовства, и  потому внутренне никто не поручится, что в одно прекрасное утро он не выскочит  из окна или не перережет себе горла.    

Дружба  ее не дошла еще до того, чтоб она поверила ему, если не тайны свои, так хоть  обратилась бы к его мнению, к авторитету его опытности в чем-нибудь, к его  дружбе, наконец сказала бы ему, что ее замимает, кто ей нравится, кто нет.  Никакой искренней своей мысли не высказала она, не обнаружила желания, кроме  одного, которое высказала категорически, – это быть свободной, то есть  чтобы ее оставляли самой себе, не замечали за ней, забыли бы о ее  существовании.    

«Ну вот –  это исполнено теперь: что ж дальше? ужели так все и будет? – говорил  он. – Надо поосторожнее справиться!..»    

Он  добился, что она стала звать его братом, а не кузеном, но на ты не переходила,  говоря, что ты, само по себе, без всяких прав, уполномочивает на многое, чего  той или другой стороне иногда не хочется, порождает короткость, даже иногда  стесняет ненужной, и часто не разделенной другой стороной, дружбой.    

– Ну,  довольна ты мной? – сказал он однажды после чаю, когда они остались одни.    

– Что  такое, чем? – спросила она, взглянув на него с любопытством.    

– Как  чем? – с изумлением повторил он, – а переменой во мне?    

– Переменой?    

– Да!  Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал  тебя: чего мне стоило! А она и не заметила! Ведь я испытываю себя, а она… Вот и  награда!    

– Я  думала, вы и забыли об этом! – сказала она равнодушно.    

– А  ты забыла?    

– Да,  и это награда и есть.    

Он с  изумлением смотрел на нее.    

– Хороша  награда: забыла!    

– Да,  я забыла, что вы мне надоедали, и вижу в вас теперь то, чем вам следовало быть  сначала, как вы приехали.    

– И  только?    

– Чего  же вы хотите?    

– А  дружба?    

– Это  дружба и есть. Я очень дружна с вами…    

«Э! так  нельзя, нет!.» – горячился он про себя – и тут же сам себя внутренно уличил,  что он просит у Веры «на водку», за то, что поступал «справедливо».    

– Хороша  дружба: я ничего не знаю о тебе, – ты ничего мне не поверяешь, никакой  сообщительности – как чужая… – заметил он.    

– Я  ничего никому не говорю: ни бабушке, ни Марфеньке…    

– Это  правда: бабушка, Марфенька – милые, добрые существа, но между ними и тобой  целая бездна… а между мною и тобой много общего…    

– Да,  я забыла, что я «мудрая», – сказала она насмешливо.    

– Ты  развитая: у тебя не молчит ум, и если сердце еще не заговорило, то уж трепещет  ожиданием… Я это вижу…    

– Что  же вы видите?    

– Что  ты будто прячешься и прячешь что-то… Бог тебя знает!    

– Пусть  же он один и знает, что у меня!    

– Ты  – характер, Вера!    

– Что  ж, это порок?    

– Редкое  достоинство – если характер, а не претензия на него.    

Она  слегка пожала плечами, как бы не удостоивая отвечать.    

– И  у тебя нет потребности высказаться перед кем-нибудь, разделить свою мысль,  проверить чужим умом или опытом какое-нибудь темное пятно в жизни, туманное  явление, загадку? А ведь для тебя много нового.    

– Нет,  брат, пока нет желания, а если будет, может быть, я тогда и приду к вам…    

– Помни  же, Вера, что у тебя есть брат, друг, который готов все для тебя сделать, даже  принести жертвы…    

– За  что вы будете приносить их?    

– За  то, что – ты так… «прекрасна», – хотелось сказать, но она смотрела на него  строго. – За то, что ты так… умна, своеобразна… и притом мне так  хочется! – договорил он.    

– А  если мне не хочется?    

– Ну,  значит, нет дружбы.    

– Да  неужели дружба такое корыстное чувство и друг только ценится потому, что сделал  то или другое? Разве нельзя так любить друг друга, за характер, за ум? Если б я  любила кого-нибудь, я бы даже избегала одолжать его или одолжаться…    

– Отчего?    

– Я  уж сказала однажды, отчего: чтоб не испортить дружбы. Равенства не будет,  друзья связаны будут не чувством, а одолжением, оно вмешается – и один станет  выше, другой ниже: где же свобода?    

– Какая  ты красная, Вера: везде свобода! Кто это нажужжал тебе про эту свободу?.. Это,  видно, какой-то дилетант свободы! Этак нельзя попросить друг у друга сигары или  поднять тебе вот этот платок, что ты уронила под ноги, не сделавшись крепостным  рабом! Берегись: от свободы до рабства, как от разумного до нелепого – один  шаг! Кто это внушил тебе?    

– Никто, –  сказала она, зевая и вставая с места.    

– Я  не надоел тебе, Вера? – спросил он торопливо, – пожалуйста, не прими  этого за допытыванье, за допрос; не ставь всякого лыка в строку. Это простой  разговор…    

– Я  настолько «мудра», брат, чтоб отличить белое от черного, и я с удовольствием  говорю с вами. Если вам не скучно, приходите сегодня вечером опять ко мне или в  сад: мы будем продолжать…    

Он чуть  не вспрыгнул от радости.    

– Милая  Вера! – сказал он.    

– Только,  я боюсь, что не умею занять вас: я все молчу, вам приходится говорить одному…    

– Нет,  нет – будь такою, какая ты есть и какою хочешь быть…    

– Вы  позволяете, братец?    

– Не  смейся, ей-богу, я не шучу…    

– Ну,  и побожились еще, как Викентьев… Теперь уж надо помнить слово. До вечера!    

 IV    

     

И  вечером ничего больше не добился Райский. Он говорил, мечтал, вспыхивал в одно  мгновение от ее бархатных, темно-карих глаз и тотчас же угасал от равнодушного  их взгляда. Перед ним было прекрасное явление, с задатками такого сильного,  мучительного, безумного счастья, но оно было недоступно ему: он лишен был права  не только выражать желания, даже глядеть на нее иначе, как на сестру, или как  глядят на чужую, не знакомую женщииу.    

Оно так  и должно быть: он уже согласился с этим. Если б это отчуждение налагалось на  него только чистотой девической скромности, бессознательно, неведающею зла  невинностью, как было с Марфенькой, он бы скорее успокоился, уважив безусловно  святость неведения.    

Но у  Веры нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается если не  опыт (и конечно не опыт: он был убежден в этом), если не знание, то явное  предчувствие опыта и знания, и она – не неведением, а гордостью отразила его  нескромный взгляд и желание нравиться ей. Стало быть, она уже знает, что значит  страстный взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет, и когда и почему  поклонение может быть оскорбительно. Она как-нибудь угадала или уследила  перспективу впечатлепий, борьбу чувств, и предузнает ход и, может быть, драму  страсти, и понимает, как глубоко входит эта драма в жизнь женщины. Эта  преждевременная чуткость не есть непременно плод опытности. Предвидения и  предчувствия будущих шагов жизни даются острым и наблюдательным умам вообще,  женским в особенности, часто без опыта, предтечей которому у тонких натур  служит инстинкт.    

Он готовит  их к опыту по каким-то намекам, непонятным для наивных натур, но явным для  открытых, острых глаз, которые способны, при блеске молнии, разрезавшей тучи,  схватить весь рисунок освещенной местности и удержать в памяти. А у Веры именно  такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и  сейчас увидит кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и  судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на  барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был  такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза. Не все, конечно, знает  Вера в игре или борьбе сердечных движений, но, однако же, она, как по всему  видно, понимает, что там таится целая область радостей, горя, что ум, самолюбие,  стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют человека. Инстинкт у ней шел  далеко впереди опыта.    

Вот об  этом и хотелось бы поговорить Райскому с ней, допытаться, почему ей этот мир  волнений как будто знаком, отчего она так сознательно, гордо и упрямо отвергает  его поклонение.    

Но она и  вида не показывает, что замечает его желание проникнуть ее тайны, и если у него  вырвется намек – она молчит, если в книге идет речь об этом, она слушает  равнодушно, как Райский голосом ни напирает на том месте. У него, от  напряженных усилий разгадать и обратить Веру к жизни («а не от любви», –  думал он), накипало на сердце, нервы раздражались опять, он становился едок и  зол. Тогда пропадала веселость, надоедал труд, не помогали развлечения.    

– Это  не опыт, а пытка! – говорил он в такие мрачные дни и боязливо спрашивал  себя, к чему ведет вся эта тактика и откуда она у него проистекает?    

И  совестно было ему по временам, когда он трезво оглядывался вокруг, как это он  довел себя до такой подчиненной роли перед девочкой, которая мудрит над ним,  как над школьником, подсмеивается и платит за всю его дружбу безнадежным  равнодушием?    

Он опять  подкарауливал в себе подозрительные взгляды, которые бросал на Веру, раз или  два он спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме,  полдня просидел у обрыва и, не дождавшись, пошел к ней и спросил, где она была  стараясь сделать вопрос небрежно    

– Была  там, на берегу, на Волге, – еще небрежнее отвечала она.    

Он  только хотел уличить ее, что он там караулил и что ее не было, но удержался,  зато у него вырвался взгляд изумления и был ею замечен. Но она даже не дала  себе труда объясниться, отчего вышло противоречие и каким путем она воротилась  с берега. Но она была там или где-нибудь далеко, потому что была немного  утомлена, надела, воротясь, вместо ботинок туфли, вместо платья блузу, и руки у  ней были несколько горячи. Он, однако, продолжал работать над собой, чтобы  окончательно завоевать спокойствие, опять ездил по городу, опять заговаривал с  смотрительской дочерью и предавался необузданному веселью от ее ответов. Даже  иногда вновь пытался возбудить в Марфеньке какую-нибудь искру поэтического,  несколько мечтательного, несколько бурного чувства, не к себе, нет, а только  повеять на нее каким-нибудь свежим и новым воздухом жизни, но все отскакивало  от этой ясной, чистой и тихой натуры.    

Иногда  он как будто и расшевелит ее, она согласится с ним, выслушает задумчиво, если  он скажет ей что-нибудь «умное» или «мудреное», а через пять минут, он слышит,  ее голос где-нибудь вверху уже поет: «Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя»,  или рисует она букет цветов, семейство голубей, портрет с своего кота, а не то  примолкнет, сидя где-нибудь, и читает книжку «с веселым окончанием» или же  болтает неумолкаемо и спорит с Викентьевым.    

Протянулась  еще неделя, и скоро должен исполниться месяц глупому предсказанию Марка, а  Райский чувствовал себя свободным «от любви». В любовь свою он не верил и  относил все к раздражению воображения и любопытства.    

Случалось  даже, что по нескольку дней не бывало и раздражения, и Вера являлась ему  безразлично с Марфенькой: обе казались парой прелестных институток на выпуске,  с институтскими тайнами, обожанием, со всею мечтательною теориею и вкладами на  жизнь, какие только устанавливаются в голове институтки – впредь до опыта,  который и перевернет все вверх дном.    

Вера  приходила, уходила, он замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не  добивался ее взгляда, слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя  совершенно твердым, то есть равнодушным и свободным, не только от желания  добиваться чего-нибудь от Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.    

«Я  совсем теперь холоден и покоен, и могу, по уговору, объявить, наконец, ей, что  я готов, опыт кончен – я ей друг, такой, какие множество у всех. А на днях и  уеду. Да: надо еще повидаться с „Варравой“ и стащить с него последние  панталоны: не держи пари!»    

Он  мимоходом подтвердил Егорке, чтобы тот принес чемодан с чердака и приготовил к  отъезду.    

Он пошел  к Леонтью справиться, где в настоящую минуту витает Марк, и застал их обоих за  завтраком.    

– Знаете  что, – сказал Марк, глядя на него, – вы могли бы сделаться порядочным  человеком, если б были посмелее!    

– То  есть если б у меня хватило смелости подстрелить кого-нибудь или разбить ночью  трактир! – отвечал Райский.    

– Ну,  где вам разбить ночью трактир! Да и не нужно – у бабушки вечный трактир. Нет,  спасибо и на том, что выгнали из дома старую свинью. Говорят, вдвоем с  бабушкой: молодцы!    

– Почем  вы знаете?    

– Весь  город говорит! Хорошо! Я уж хотел к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с  губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним с той же бабушкой на  задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб  спихнуть с крыльца.    

– Это  называется, кажется, «гражданское мужество»? – сказал Райский.    

– Да  уж не знаю, какое, а только я вам как-нибудь покажу образчик этого мужества.  Вот тут что-то часто стал ездить мимо наших огородов полицмейстер: это, должно  быть, его превосходительство изволит беспокоиться и посылает узнавать о моем  здоровье, о моих удовольствиях. Ну, хорошо же!.. Теперь я воспитываю пару  бульдогов: еще недели не прошло, как они у меня, а уж на огородах у нас ни  одной кошки не осталось… Я их посаду теперь на чердак, в темноту, а когда  полковник или его свита изволят пожаловать, так мои птенцы и вырвутся…  нечаянном конечно…    

– Ну,  я пришел с вами проститься – скоро еду! – сказал Райский    

– Вы  едете? – с изумлением спросил Марк.    

– А  что?    

– Мне  нужно бы сказать вам несколько слов… – тихо и серьезно добавил он.    

Райский  в свою очередь с удивлением поглядел на него    

– Что  вам? говорите! – сказал он, – не денег ли опять?    

– Пожалуй,  и денег опять – да теперь не о деньгах речь. После, я к вам зайду, теперь  нельзя…    

Он  кивнул на жену Козлова, сидевшую тут, давая знать, что при ней не хочет  говорить.    

Леонтий  всплеснул руками, услыхав об отъезде Райского; жена его надулась.    

– Как  же, кто вас пустит? – шептала она, – хорошо; так-то помните свою  Оленьку? Ни разу без мужа не пришли ко мне…    

Опа  взяла его за руку и долго держала, глядя на него с печальной насмешкой.    

– А  деньги принесли? – вдруг спросил Марк, – триста рублей пари?    

Райский  иронически поглядывал на него.    

– Ну,  что же, панталоны где? – сказал он.    

– Я  не шучу, давайте триста рублей.    

– За  что? Я не влюблен, как видите.    

– Нет,  я вижу, что вы по уши влюблены.    

– Как  же это вы видите?    

– Да  так, по роже.    

– Смотрите  же: месяц прошел – и пари кончено. Мне ваших панталон не нужно – я их вам дарю,  в придачу к пальто.    

– Как  же это ты… едешь… – с горестью говорил Козлов, – а книги?    

– Какие  книги?    

– А  эти, твои, – вот они, все целы, вот по каталогу, в порядке…    

– Ведь  я тебе подарил их.    

– Да  полно шутить, скажи, куда их?..    

– Прощайте,  мне некогда. С книгами не приставай, сожгу, – сказал Райский. – Ну,  мудрец, по рожам узнающий влюбленных, – прощайте! Не знаю, встретимся ли  опять…    

– Деньги  подайте – это бесчестно не отдавать, – говорил Марк, – я вижу любовь:  она, как корь, еще не вышла наружу, но скоро высыпет… Вон, лицо уже красное!  Какая досада, что я срок назначил! От собственной глупости потерял триста  рублей!    

– Прощайте!    

– Вы  не уедете, – сказал Марк.    

Я еще  зайду к тебе, Козлов… я на той неделе еду, – обратился Райский к Леонтью.    

– Ну,  так не уедете! – повторил Марк.    

– А  что ж твой роман? – спросил Леонтий, – ведь ты хотел его кончить  здесь.    

– Я  уж у конца – только привести в порядок, в Петербурге займусь.    

– И  романа не кончите, ни живого, ни бумажного! – заметил Марк.    

Райский  живо обернулся к нему, хотел что-то сказать, но отвернулся с досадой и ушел.    

Отчего  же ты думаешь, что он романа не кончит? – спросил Леонтий Марка.    

– Где  ему! – с язвительным смехом отвечал Марк, – он неудачник!    

 V    

     

Райский  пошел домой, чтоб поскорее объясниться с Верой, но не в том уже смысле, как  было положено между ними. Победа над собой была до того верна, что он стыдился  прошедшей слабости, и ему хотелось немного отмстить Вере за то, что она  поставила его в это положение.    

Он  дорогой придумал до десяти редакций последнего разговора с ней. И тут опять  воображение стало рисовать ему, как он явится ей в новом, неожиданном образе,  смелый, насмешливый, свободный от всяких надежд, нечувствительный к ее красоте,  как она удивится, может быть… опечалится!    

Наконец  он остановился на одной редакции разговора, дружеской, но  учтиво-покровительственной и, в результате, совершенно равнодушной. У него даже  мелькнула мысль передать ей, конечно в приличной и доступной ей степени и  форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить на неведомую ей высоту  Беловодову, облить ее блеском красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера  почувствовала себя просто Сандрильоной перед ней, и потом поведать о том, как и  эта красота жила только неделю в его воображении.    

Он хотел  осыпать жаркими похвалами Марфеньку и в заключение упомянуть вскользь и о Вере,  благосклонно отозваться о ее красоте, о своем легком увлечении, и всех их  поставить на одну доску, выдвинув наперед других, а Веру оставив в тени, на  заднем плане.    

Он  трепетал от радости, создав в воображении целую картину – сцену ее и своего  положения, ее смущения, сожалений, которые, может быть, он забросил ей в сердце  и которых она еще теперь не сознает, но сознает, когда его не будет около. Он  так целиком и хотел внести эту картину-сцену в свой проект и ею закончить  роман, набросав на свои отношения с Верой таинственный полупокров: он уезжает  непонятый, не оцененный ею, с презрением к любви и ко всему тому, что  нагромоздили на это простое и несложное дело люди, а она останется с жалом – не  любви, а предчувствия ее в будущем, и с сожалением об утрате, с туманными  тревогами сердца, со слезами, и потом вечной, тихой тоской до замужества – с  советником палаты! Оно не совсем так, но ведь роман – не действительность, и  эти отступления от истины он называл «литературными приемами».    

У него  даже дух занимался от предчувствия, как это будет эффектно и в действительности  и в романе.    

Он  сделал гримасу, встретивши бабушку, уже слышавшую от Егорки, что барин велел  осмотреть чемодан и приготовить к следующей неделе белье и платье.    

Новость  облетела весь дом. Все видели, как Егорка потащил чемодан в сарай смести с него  пыль и паутину, но дорогой предварительно успел надеть его на голову мимошедшей  Анютке, отчего та уронила кастрюльку со сливками, а он захихикал и скрылся.    

Бабушка  была поражена неожиданною вестью.    

– Это  ты что затеял, Борюшка? – приступила было она к нему и осыпала его  упреками, закидала вопросами – но он отделался от нее и пошел к Вере.    

Тихо, с  замирающим от нетерпения сердцем предстать в новом виде, пробрался он до ее  комнаты, неслышно дошел по ковру к ней.    

Она  сидела за столом, опершись на него локтями, и разбирала какое-то письмо, на  простой синей бумаге, написанное, как он мельком заметил, беспорядочными  строками, и запечатанное бурым сургучом.    

– Вера! –  сказал он тихо.    

Она  вздрогнула от испуга так, что и он задрожал. В это же мгновение рука ее с  письмом быстро опустилась в карман.    

Оба они  неподвижно глядели друг на друга.    

– Извини,  ты занята? – сказал он, пятясь от нее, но не уходя.    

Она  молчала и мало-помалу приходила от испуга в себя, не спуская с него глаз и все  стоя, как встала с места, не вынимая руки из кармана.    

– Письмо? –  говорил он, глядя на карман.    

Она  глубже опустила туда руку. У него в одну минуту возникли подозрения насчет  Веры, мелькнуло в голове и то, как она недавно обманула его, сказав, что была  на Волге, а сама, очевидно: там не была.    

«Что это  такое!» – со страхом подумал он.    

– Должно  быть, интересное письмо и большой секрет! – с принужденной улыбкой сказал  он. – Ты так быстро спрятала.    

Она села  на диван и продолжала глядеть на него уже равнодушно.    

«Нет, уж  теперь не надуешь этим равнодушием!» – подумал он.    

– Покажи  письмо… – сказал он шутливо, нетвердым от волнения голосом.    

Она с  удивлением взглянула на него и плотнее прижала руку к карману.    

– Не  покажешь?    

Она  покачала головой.    

– Зачем? –  спросила потом.    

– Разумеется,  мне не нужно: что интересново в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и  что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел  успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением.  Погляди на меня: таков ли я, как был?.. «Ах, черт возьми, это письмо из головы  нейдет!» – думал между тем сам.    

Она  поглядела на него, точно ли он равнодушен. Лицо, пожалуй, и равнодушно, но  голосом он как будто просит милостыню.    

– Не  покажешь? Ну, бог с тобой! – полупечально сказал он. – Я пойду.    

Он  обернулся к дверям.    

– Постойте, –  сказала она.    

Потом  пошарила немного рукой в кармане, вынула письмо и подала ему.    

Он  поглядел на обе стороны и взглянул на подпись: Pouline Krityki[124].    

– Это  не то письмо, – сказал он, подавая его назад.    

– А  разве вы видели другое? – спросила она сухо.    

Он  боялся признаться, что видел, чтоб опять не уличила она его в шпионстве.    

– Нет, –  сказал он.    

– Ну,  так читайте.