1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
   
– Да, дяденька лет пятидесяти, он еще за собой охранников всюду водит. Не знаете, где он сидит?
   
– Я не уверен, – человек прищуривается, должно быть, мой вид: черная вязаная шапка, темные очки, вываренная фиолетовая футболка, джинсы в чернильных потеках и грязно-белые кеды, сильно его смущает, – кажется, на втором этаже...
   
– Это мой папа, можете быть уверены. Это он! – взбегаю на второй этаж, нахожу столик, плюхаюсь напротив отца. – Привет!
   
– Ты опоздал на двадцать минут. – Папа тушит сигарету, стряхивает крошки с лацканов своего серого костюма.
   
– Пробки, пап.
   
– Как-то ты странно одет, – смотрит на меня недобро.
   
– Дикие пробки, пап. – Я отвлекаюсь на симпатичную хостесс, так что вопроса, собственно, не слышу.
   
– При чем тут пробки? Я говорю, вид у тебя дурацкий.
   
– Что? – оглядываю себя, пожимаю плечами. – Мне кажется, ничего выгляжу.
   
– Что ты будешь есть?
   
– Суп.
   
– Какой?
   
– М-м-м... да все равно. – Я снимаю очки.
   
– Андрей, я хочу серьезно поговорить с тобой, – он смотрит на часы.
   
«Интересно, сколько мне осталось продержаться?»
   
– Как ты полагаешь, о чем я думал, когда забирал тебя из ментовки?
   
– Менты совсем оборзели? Всего лишь марихуана, откуда такой прайс? Моей любовнице уже исполнилось восемнадцать?
   
– Прекрати паясничать!
   
– Па-ап, ну в самом деле, откуда мне знать, о чем ты думал?
   
– Правильно. Ты не знаешь, о чем я думал, потому что у тебя нет детей!
   
– Это достоверная информация?
   
– Когда мне было тридцать, тебе было семь, и я не курил анашу.
   
– Тогда ее негде было достать.
   
– Было где, не волнуйся. Просто мне было не до того: семья, ответственность. Я делал карьеру. Я зарабатывал деньги. Я не мог себе позволить жить так, как ты живешь.
   
– А как я живу? Ты много знаешь о моей жизни? Ты живешь со мной в одной квартире?
   
– Знаю! Я вижу тебя в журналах, я примерно представляю себе круг твоего общения. И... мне не нравится все это. Знаешь, это какая-то бесцельная жизнь.
   
– Послушай, о каких целях ты говоришь? Ты всегда корил меня за то, что я живу не по средствам, на твои деньги. Ты хотел, чтобы я начал хотя бы что-то зарабатывать, я начал. Ты хотел, чтобы я стал журналистом. Я им стал. Даже программу свою получил.
   
– Я смотрю твою программу... иногда. Наверное, сейчас так принято, я, конечно, не критик, но... местами пошловато.
   
– На вкус и цвет, как говорится. Проехали, это сложная тема. Я все-таки не понимаю сути твоих претензий ко мне. Что мне еще сделать? Какой из твоих целей достичь? Вступить в партию? Начать носить строгие темно-синие костюмы?
   
– При чем тут костюмы? Ты... ты живешь так, будто завтрашнего дня для тебя не существует.
   
– Это правда.
   
– Ты как стрекоза у Крылова. У тебя всегда лето красное.
   
– Крылов все своровал у Лафонтена, помним об этом, да? И кстати, я всегда готов к зиме! – показываю пальцем на свою шапку.
   
– Ты совершаешь множество бездумных поступков. Вот скажи, что бы случилось, если бы я не приехал за тобой в воскресенье?
   
– Приехали бы другие. Тебе денег жалко? Я верну. Прости, я не подумал, больше не буду тебе звонить в таких случаях.
   
– Не передергивай! Ты всегда должен звонить отцу. Я – единственный близкий человек, который решит твою проблему. Еще, безусловно, твоя мать. Но...
   
– ...У нее нет завязок в ментовке!
   
– Примерно так. Я не об этом. Я хочу сказать, что... мне жалко тебя, сынок.
   
– У меня опять прыщ на лбу выскочил? Я плохо выгляжу?
   
– Я смотрю, как ты просаживаешь свои дни, год за годом. И мне становится тебя жалко. У тебя же ничего нет, понимаешь?
   
– У меня есть квартира и мопед!
   
– Твоя квартира похожа на дешевый отель с редкими постояльцами!
   
– Не такой уж и дешевый. Впрочем, какая разница, я там только сплю.
   
– Вот именно! Ты ни к чему и ни к кому не привязан!
   
– Так ли уж это плохо в век мобильного интернета?
   
– Плохо, Андрей, очень плохо. Ты живешь так, будто тебе все еще восемнадцать, а тебе уже тридцатка, милый мой!
   
– Все-таки я плохо выгляжу, да? Для профессии телеведущего это смерть, знаешь? Ты убил меня!
   
– Телеведущий – это вообще не профессия! Завтра тебя выгонят, и чем ты будешь заниматься? Опять в гламурный журнал пойдешь работать? Этот твой... хипхоп петь? Пойми, я все это время надеялся, что ты... Предлагал тебе работать у меня, заняться серьезным делом. Бизнесом. Попытаться наконец состояться в этой жизни!
   
– А кто сказал, что в этой жизни обязательно нужно состояться? И потом, что, по-твоему, значит состояться?
   
– Давай без софистики! Ты напоминаешь мне свою маму.
   
– А ей я напоминаю тебя.
   
– Я пытаюсь говорить с тобой о серьезных вещах, Андрей!
   
– Почему все, что тебе кажется серьезным, – это бизнес? У человека не может быть других увлечений в жизни? Пойми, я не хочу заниматься тем, чем занимаешься ты. Меня тошнит от пиджаков, деловых партнеров, балансов, продаж, чиновников, откатов и прочей шняги. В твоем мире, папа, можно купить все, кроме свежего воздуха. Я задыхаюсь в нем, понимаешь?
   
– Да ладно тебе дурака валять! Задыхается он! Откуда весь этот дешевый пафос? Нашли бы тебе отдушину, не переживай. Ты сколько еще так протанцевать по жизни думаешь? Лет пять? Семь? А дальше что? Новости пойдешь читать на радио?
   
– Я полагаю, что молодежные программы всегда будут востребованы....
   
– Ага. А потом ты, как мудак, в сорок лет вставишь себе серьгу в ухо, чтобы соответствовать аудитории!
   
– Может быть, – мечтательно тяну я, – может быть. Кстати, девушки находят это очень сексуальным.
   
– Кстати о девушках. Ты живешь с кем-нибудь? В смысле, у тебя есть серьезные отношения?
   
– I’m aching to see my heroine.
   
– При чем тут героин? Ты уже и это дерьмо успел попробовать?
   
– Это песня английского ВИА. Она про героинь, а не про героин. В общем, я в вечном поиске. Пока еще мне не встретилась та, которая смогла бы... перед которой я смог бы... короче, как-то сложно все.
   
– Когда ты прекратишь манерничать, как педик?! Ты разговариваешь со мной так, будто даешь интервью говенному молодежному журналу.
   
– Откуда ты знаешь, как манерничают педики? И кстати, я не даю интервью молодежным журналам, папа.
   
– А ты не думал о том, что наступает возраст, в котором у нормальных людей создаются семьи, получаются дети?
   
– А степень нормальности кто определяет?
   
– Я! Я определяю степень нормальности моего сына! И я вижу, что в тридцать лет он ведет себя как школьник старших классов. У тебя нет нормальной работы...
   
– ...Это спорное заявление.
   
– ...у тебя нет нормальной девушки! Ты скачешь по ночным клубам, ты участвуешь в сомнительных фотосессиях, – говоря это, он забавно кривит рот, – ты общаешься со всей этой чертовой богемой, с этими силиконовыми проститутками...
   
– ...Факты, пожалуйста! Потом, кто сказал, что силиконовые проститутки – это плохо? Ты сам наверняка пользуешься их услугами.
   
– ...А теперь, до кучи, у тебя еще и проблемы с наркотиками!
   
– ...Ну, это очень сильное преувеличение.
   
– Не перебивай меня! А главное, главное – тебя это совершенно не беспокоит. Тебе кажется, что так и нужно жить! Дети моих знакомых, многие моложе тебя, уже занимаются серьезными вещами. У многих есть дети, а...
   
– ...А я не хочу быть таким, как дети твоих знакомых, – говорю я стальным голосом. – Я их не видел, но представляю, о ком ты говоришь. Я не хочу быть одним из них.
   
– Не хочешь? Скажи, а кем ты хочешь быть? Чего ты хочешь добиться в этой жизни?
   
– Абсолютной внешней свободы и внутренней гармонии. Comprends?
   
Возникает неловкая пауза, которую я же первым и нарушаю.
   
– Па-ап, а пап. Чего ты от меня хочешь, а? К чему все эти морали? Ты внезапно осознал, – я делаю страшное лицо, – что тебе необходимо заниматься воспитанием единственного сына? Не поздно ли? Может, стоило это делать раньше, хотя бы лет на десять?
   
– Десять лет назад твоя мама не давала нам общаться. – Он опускает глаза.
   
– Можно подумать, ты от этого страдал, – хмыкаю я.
   
– Ты бьешь по больному.
   
– А ты бьешь по здоровому. Пап, может, тебе кажется, что мы редко встречаемся? Может, я тебя обидел мимоходом? Недостаточно демонстрирую любовь сына к отцу? Не уважаю?
   
Он молчит.
   
– Ты из-за этой истории с ментами взвился? Так это обычное дело.
   
– Что значит «обычное»? – Он бледнеет.
   
– В смысле, с каждым может случиться. Все в порядке, пап. У меня вызывает уважение твое положение в этом городе. Твой бизнес, твои проекты. Охрана у тебя, кстати, очень крутая. Я люблю тебя, честное слово. Просто у меня своя жизнь. И она другая. – Я протягиваю вперед кулак. – Ударь! – Он слегка касается его своим кулаком. – Вот видишь! Все окей, пап. Давай не будем друг друга залечивать на эти стремные темы. Заметано, да?
   
– Сердце у меня за тебя болит. – Он укоризненно качает головой, потом поднимает глаза и спрашивает: – Почему ты ничего не съел?
   
– Это всегда так, когда ломка. Аппетита нет, все мысли только о новой дозе...
   
– Андрей, – он кривится, – я не люблю такие шутки.
   
– Извини, пап. – Я смотрю на мобильник. – Слушай, я побегу, да? У меня еще встреча со сценаристом.
   
Отец отворачивается, потом берет салфетку, аккуратно вытирает губы, смотрит на часы, делает загадочное лицо:
   
– Андрей, мы начинаем инвестировать в интернетпроекты. Как тебе идея возглавить у меня это направление? – и хитро сморит на меня. – Может, попробуешь? Это же можно с твоим телевидением совмещать, мне кажется.
   
– Отличная идея! – Я встаю из-за стола. – Надо посмотреть, что на этом рынке делается. Идея очень своевременная, да. Я мог бы, наверное, попробовать.
   
– И сколько тебе нужно думать?
   
– Давай встретимся через недельку! – Я поправляю шапку.
   
– Ну, как скажешь. Я себе, вот прямо сейчас, запишу в органайзер. – Он достает телефон.
   
– Только в понедельник не пиши. Выходные, сам понимаешь.
   
– А когда? – Он растерянно смотрит на телефон. – Вторник?
   
– Давай лучше на среду, а?
   
– Договорились.
   
– И прости, что так с ментами вышло, – я пожимаю плечами, – мне, честно, стыдно и все такое.
   
– Да брось ты! – отмахивается он.
   
– Ну, я пошел. – Мы обнимаемся.
   
– Матери привет передавай, – говорит он мне в спину. – Как она поживает?
   
– Все окей, – я оборачиваюсь и поднимаю два больших пальца вверх. – С ее новым мужем мы практически не общаемся!
   
Кубарем скатываюсь по лестнице, хлопаю себя по карманам, проверяя, не оставил ли на столе телефон. Бросаю взгляд налево и обнаруживаю за предпоследним, если считать от входа, столом, Наташу. Наташа сидит в пол-оборота и видеть меня не может. На столе перед ней бокал красного вина, какой-то салат, бутылка минеральной воды и... рука. Рука, которая принадлежит сидящему напротив седовласому мужчине в костюме и галстуке. Рука, которую Наташа слегка пожимает или вроде того, а этот кекс в костюме улыбается, делает небольшой глоток из своего бокала, ставит на стол, потом снова прихлебывает. Судя по всему, Наташа что-то увлеченно рассказывает, а он благосклонно кивает, будто ему действительно интересно.
   
Замедляю шаг, позволяя себе рассмотреть эту сцену в деталях. Выпить ее по капле, медленно, пока не сведет желудок. Первое спонтанное желание – подойти, вежливо поздороваться. Узнать, как дела, сказать чтото вроде «не ожидал тебя здесь встретить».
   
Мужчина достает из портфеля журнал, раскрывает. Тычет пальцем в фотографии, Наташа часто-часто кивает.
   
Подойти, посмотреть в глаза этого черта. Не для выяснения отношений, а так, для справки. Просто чтобы увидеть, как выглядят двуличие, лицемерие, пошлость. Насладиться видеорядом под саундтрек быстро всплывающих в памяти вчерашних «я тебя люблю», «я за тебя волновалась».
   
Второе, что приходит в голову, – это сделать крюк между столиков, встать поодаль, напротив Наташи, чтобы меня было достаточно хорошо видно, улыбнуться и свалить. Испуганные глаза, поспешная смена выражения лица, неловкие улыбки в адрес спутника. Или... или ничего не значащий кивок, брошенный в мою сторону, и тут же переведенный на этого козла взгляд. Пустые, усталые глаза, которые меня убьют. Которые словно говорят:
   
– Так бывает, Андрюша, – взмах ресницами, – прости, кто же думал, что Москва в самом деле столь тесна для нас двоих?
   
Поэтому я просто стою, не в состоянии ступить и шагу. Стою и думаю, как же здорово это смотрится со стороны, когда люди небезразличны друг другу, когда им есть о чем поговорить, и все такое.
   
Он гладит ее по щеке тыльной стороной ладони. Во рту пересыхает. Поднимаю воротник. Отворачиваюсь, будто это сделает меня невидимым. Семеню по лестнице, открываю дверь ресторана, практически вгрызаясь ногтями в ручку, лишь бы не дать себе обернуться. Выхожу на улицу. Солнце неспешно заходит за шпиль высотки на «Баррикадной». Надеваю очки.
   
   
Сижу дома, понуро пью. По телевизору русские нимфетки кривляются, наверное, под R&B, звук выключен, вместо телевизора фоном играет «Meds» Placebo. Время около одиннадцати, и час назад я все-таки написал ей эсэмэс. Раз десять стирал и начинал снова. Тон записок – от истерично-злобного до разочарованного. В итоге остановился на короткой:
   
«Ничто не украшает женщину больше, чем мужчины в возрасте. Это как вечная молодость, взятая в аренду».
   
Она несколько раз звонила, но я не подходил, потом принялась писать что-то вроде «Ты вообще о чем?», «Ты с ума сошел», и все в таком духе. Вникать особенно не хотелось, ввиду опасности быть втянутым в бесполезную переписку объяснительного характера. А весь диалог, с моей стороны, в итоге свелся бы к уничижительным характеристикам объекта. Весьма вероятно, нецензурным. Трудно оставаться джентльменом после половины бутылки виски. Поэтому лучше молчать. Лучше сосредоточиться на чем-то бесполезном. Например, разборке груды компакт-дисков в кабинете. Или просто пойти спать.
   
Но ревность съедает по частям. Не дает уснуть, не дает сконцентрироваться ни на чем, кроме нее. Заставляет фантазировать. У тебя уже есть тысячи вариантов того, как все происходит в эту минуту у нее с ним. Что она ему говорит, что он ей отвечает, и как она смеется его шуткам. Чуть запрокинув назад голову и коснувшись его руки. Его гребаной руки. И ты был бы рад забыть, как это бывает, когда ты открываешь глаза раньше, чем она. Ничего страшного не произошло. Ты говоришь себе, что «так бывает». Как это ты объяснил Даше: «скольжение по волнам придуманных эмоций»? Самому себе говорить это сложнее, ведь эмоции теперь твои. Но декорации опять разобрали, и ты сидишь один, как старый клоун после представления, которое никого уже не вставляет. Никому не приносит радости. Ты опять уполз к себе в нору, замазывать синяки и заклеивать пластырем раны. Наискось. Ведь завтра будет новое шоу, да? И тебе не в чем себя упрекнуть в этой истории. Ты всегда готов ко всему, тебя ничто не может удивить, тем более ранить. Ты внушаешь себе, что эта история недостойна не только твоих переживаний, но даже виски на нее переводить жалко. Но при всем этом твоем вечном цинизме, кажется, был бы на тебе грим – он бы сам потек, не дожидаясь твоих слез...
   
   
    
     
Leave me dreaming on a bed
     
See you right back here tomorrow
     
For the next round
     
Keep this scene inside your head
     
As the bruises turn to yellow
     
The swelling goes down
    
   
   
– поет Брайан Молко.
   
Это была странная история. Вы расстаетесь по два раза на неделе, точно зная, что это навсегда, потому что слишком уж вы разные. А назавтра опять начинаете бутылкой вина, а кончаете под аккомпанемент скрежещущих метел таджикских дворников. И ты точно знаешь, что завтра вы обязательно поругаетесь. По очень важному, жизнеопределяющему поводу. Например не сойдетесь во взглядах на сольное творчество Бет Гиббонс, чей альбом с Расселом Меном ты назовешь «унылым говном», а она примется расшифровывать тебе подтексты (хотя этот гребаный альбом подарил ей ты, а значит это твоя сфера опинион-лидерства). Или вы вдрызг поссоритесь из-за деятельности «Гринписа», чьих членов она считает «идейными борцами», а ты – коррумпированными мудаками, качающими бабки из Shella, когда тот воюет с Бритиш петролеум и наоборот. Ты терпеть не можешь ее в те моменты, когда она, краснея от злости, доказывает попсовость и ненужность твоих телевизионных проектов. В ответ ты плюхаешь ей пощечину за пощечиной, выставляя дешевым снобизмом ее работу в школе и ее дурацких знакомых из клуба любителей животных. Еще бы, – говоришь ты, – имея таких родителей, можно демонстрировать всем, что ты над потоком, и больше думаешь о вечном, нежели о том, сколько денег осталось на твоей карте. «Daddy’s gonna pay for your crashed car», – напеваешь ты с издевкой. «Родителей не выбирают, ты уж прости», – усмехается она в ответ. И в этот момент ты ее ненавидишь.
   
Но сам уже не можешь по-другому. В этой войне не берут пленных:
   
– Хорошо, я согласен, не все любители собак наглухо ебанутые люди, среди них попадаются и умные, потрясающе развитые, красивые девушки.
   
– Интересно слышать слово «развитые» от человека, считающего, что оперу «Князь Игорь» написал Тимбаленд, а главную партию спел Тупак Шакур!
   
Здесь бомбят санитарные поезда и тысячами расстреливают раненых:
   
– Дай мне руку, в голове гудит так, что кажется, я сейчас утону в ванне.
   
– Ты утонешь, если я тебе скажу, что те две телочки, с которыми ты вчера напился, пока флиртовал, дали бы тебе только из вежливости. Да и то, если бы кто-то сказал им, что ты, вроде, «телезвезда»...
   
Любые попытки переговоров воспринимаются как капитуляция:
   
– Потрясающее платье.
   
– Я надела его для тебя.
   
– Это лишнее. Я люблю смотреть винтажное порно, но не готов в нем участвовать.
   
И единственный повод для прекращения огня – кофе, который вы пьете, передавая друг другу чашку. Тесная ванна, в которой вы лежите вдвоем, стараясь дать возможность другому устроиться удобней, и стакан сока с утра, принесенный тому, кто вчера усугубил виски шампанским. В остальном эта любовь-война продолжается постоянно. И каждая ваша встреча как очередной поединок. Где ковровые бомбардировки колкостями – целый день, а перемирия и обмен ранеными – только ночью...
   
    
     
And if you’re ever around
     
In the city or the suburbs
     
Of this town
     
Be sure to come around
     
I’ll be wallowing in sorrow
     
Wearing a frown
     
Like Pierrot the clown.
    
   
   
Стоп. Я сказал «любовь»? Ну, это образно, для придания, так сказать, шарма. Специя. Как розовый перец, или шафран, или какие там еще они бывают? Ты не любил ее. Она была тебе симпатична, тебе нравилось играть, тебя это развлекало. Ты находил ее интересной, а себя увлеченным. В конце концов вы совсем не подходите друг другу. Это потрясающий обмен энергетикой. Она давала то, чего у тебя давно уже не было, и наоборот. Вы всего лишь насыщали друг друга эмоциями, чтобы не раствориться в тумане московских выхлопных газов. Но сложенный вместе багаж, которым вы обменялись, не пронести больше десяти метров: подеретесь из-за того, кто будет штурманом, а кто пилотом. Этот грузовой самолет не разобьется при посадке, он просто не взлетит. Но если все так, то почему ты покрывался иголками, когда на простой вопрос «ты где?», она отвечала что-то вроде «в кафе с одной… подругой», почему у тебя стало сводить челюсти от эсэмэс, на которые она отвечает в твоем присутствии? А твой ежедневный счетчик отправленных сообщений вчера показал цифру «восемьдесят пять» – вероятно, сбой настроек, ага? Почему сегодня, когда она… впрочем… fuck it!
   
Конечно, женщина, которая ругается с тобой из-за того, что ты «примитивно воспринимаешь стиль ар-нуво», а не из-за брошенных носков или постоянно орущей музыки, достойна того, чтобы оставаться у нее ночевать пару раз в неделю. Тебе бесконечно лестна ее реакция на то, что ты, как ей показалось, слишком долго расцеловывался в ресторане со случайно встреченной коллегой. Надутые губы, мечущие искры глаза, скомканная салфетка – она божественна в своих попытках показать, что не ревнует. Она невероятно сексуальна, когда захлестнута чувством собственницы. Но вместе с тем она не нарушает твоей внутренней организации. Кроме того – она потрясающая любовница, и скорее всего, на сто процентов, нет никаких сомнений – именно это вас и держит вместе. Вы занимались сексом в туалетах большинства твоих любимых ресторанов, в ее машине, на балконе ее квартиры. Это было волнующе. В этом был драйв. Уж это не похоже на порядком надоевшие случки в твоей спальне со случайными девушками. Спальня, как тебе кажется, стала слишком обыденна. Это чересчур семейно, что ли.
   
При таком раскладе, не подскажешь, зачем ты взял дубликат ключей от ее квартиры? Ах, ну да, на ее балконе ты быстрее заводишься. Потом, вы часто возвращаетесь домой порознь. Тебе ведь неудобно ждать под дверью, правда?
   
А у нее в последнее время слишком много работы с ее литературным журналом. Конечно, это детский сад, но пусть развлекается, если ей это нравится.
   
Именно поэтому ты был так мил, что позавчера выгулял ее собаку, когда она готовила к сдаче последний номер. Тебе же было по пути, правда? Тебя это не напрягло. Прекрасный ирландский сеттер. Тупой, но добрый. Теперь он приносит тебе поиграть свой теннисный мяч, это же так прикольно!
   
   
    
     
Remember all the things you’d say
     
How your promises rang hollow
     
As you threw me to the ground.
    
   
   
Ты незаметно поделил свой гардероб на две части, а в ее косметическом шкафчике тебе осталась одна из четырех полок. В копилку странностей можно добавить еще и то, что за все прошедшие несколько дней ты ни разу не взбесился оттого, что с утра слышишь в квартире шаги кого-то другого. А сегодня ты уже в третий раз хочешь уползти в спальню, но не очень понимаешь, как это засыпать одному? Не хотел тебя расстраивать, но, похоже, ты влюбился, Андрюша. Заигрался, попал, утонул. И тебя это даже не настораживает. Такие дела, чувак. Еще вчера представлялось, что она лишь слегка оцарапала, оказалось – вскрыла тебе вены.
   
    
     
When I dream, I dream of your lips
     
When I dream, I dream of your kiss
     
When I dream, I dream of your fists
     
Your fists…
    
   
   
…Меня прерывает звонок телефона. Один, второй, третий. Я не возьму телефон. Мне нечего тебе сказать. Четвертый, пятый, шестой. Я не отвечу тебе. Седьмой, восьмой, девятый. ЗАЧЕМ? Какого черта пытаться чтото исправить? Кому теперь все это нужно? Ты хочешь быть глобально хорошей? Типа, остаться со всеми nice? Так не бывает, зайка… кому-то одному будет больно.
   
Телефон замолкает. Потом снова начинает трещать с нарастающей громкостью. От меня до дивана полметра, но подойти и сбросить звонок не получится. Я судорожно закуриваю и сваливаю в ванную. Сижу на краю ванны и делаю глубокие затяжки, как косяком. Давлюсь дымом, пока сигарета не истлевает до фильтра. Кидаю ее в раковину, выхожу в комнату. Звонки не смолкают. Подхожу к телефону, осторожно беру в руки, будто это фугас, касаюсь пальцем «Ответить».
   
Обоюдное молчание, шорохи телефонных линий или ее дыхание на том конце.
   
– Я стою у твоего подъезда, какая у тебя квартира?
   
– …
   
– АНДРЕЙ, Я ВНИЗУ, КАКАЯ У ТЕБЯ КВАРТИРА?
   
– Тридцать девять, – выдыхаю я и отключаюсь.
   
Шатаясь, бреду на звук домофона, нажимаю кнопку, открываю дверь, разворачиваюсь. Сажусь на пол, прислонившись спиной к шкафу. Делаю еще один глоток, щупаю по карманам сигареты, но их нет. Пару минут спустя она появляется на пороге. Волосы мокрые, на плечах мокрые пятна, глаза горят каким-то больным огнем.
   
– Там дождь? – зачем-то уточняю я.
   
– Я стояла внизу… впрочем, не важно… Андрей!
   
– Зачем ты… зачем ты приехала?
   
– Я тебе все объясню, – садится на пол рядом со мной.
   
– Я просил объяснений?
   
– Послушай… – Она пытается обнять меня.
   
– Я не хочу тебя слушать, – сбрасываю ее руку.
   
– Андрей! – кричит она. – Послушай, пожалуйста, я тебя умоляю!
   
– Не надо меня умолять, я не дилер, – пытаюсь встать, но оттолкнуться от пола не получается, – а ты не джанки.
   
– Я была в этом ресторане с отцом! Ты слышишь? – Она трясет меня за плечи. – С отцом!
   
– Ты что-то путаешь, зайка, в том ресторане с отцом был я, а не ты…
   
– Почему ты мне не веришь? Что с тобой?
   
– Потому что отцы так не касаются запястья дочерей – кажется, я слышу свой голос в наушниках, – потому что ты не умеешь врать… Придумай ответ сама. – Я запрокидываю голову и смотрю в потолок. В голове смесь из раздирающей горечи обмана и нарастающей радости. Алкоголь высаживает меня, не дает поверить, подсказывает, что все, как обычно, цинично и лживо. «Отцы так не касаются». Она говорила мне, что едет на встречу, могла бы сразу сказать, что с отцом, к чему такие секреты.
   
Наташа говорит, не останавливаясь, зачем-то сует мне под нос свой телефон, но я вижу лишь ее макияж. Само лицо размазано так, что остался лишь контур губ, подведенные глаза и ресницы. Современная косметическая индустрия продвинулась столь далеко, что у плачущей женщины скорее вытекут глаза, чем потечет тушь. Наташа похожа на постер в стиле поп-арт. Только контуры, только контуры…
   
– Посмотри, пожалуйста, я умоляю тебя! – Она берет меня за подбородок. – Вот на этой фотографии, тут мама, я и отец. Видишь? Видишь?
   
На фотографии какие-то взрослые люди, между ними Наташа, на заднем плане море и, кажется, какие-то лодки, я не уверен. Все размывается, смешивается, как гуашь в школьном альбоме.
   
– Вот еще одна, с моего дня рождения, – она подносит телефон еще ближе, – вот другая, из…
   
Она листает фотографии на экране айфона, но я уже ничего не вижу. Мурашки осторожно подбираются от основания шеи к макушке. У меня начинает кружиться голова. Как же это сладко, упиваться чувством жалости к самому себе! Ощущать себя обманутым, выброшенным на асфальт. Глотать слезы обиды, зная, что на самом деле ты просто ошибся, чувак. И через секунду все будет как прежде, даже еще лучше. Ты слишком плохо думаешь о людях. Ты никому не веришь. Ни ей, ни себе.
   
– Идиот, господи, какой же ты идиот! – Она плачет мне в плечо. – Зачем ты себя насилуешь? Почему ты придумываешь себе жизнь, в которой все непременно должны тебя обмануть?
   
Я стираю ее, линия за линией. Смесь запаха ее тела, слез и духов. У меня все сильнее кружится голова и слегка закладывает уши.
   
– Я люблю тебя, – шепчет она откуда-то из-под моих рук.
   
– Почему ты не сказала сразу, что встречаешься с отцом? – говорю я или хочу сказать. Или просто сжевываю эту фразу. Опьянение вместе с переживаниями заносит меня на гребень какой-то чужой волны. Мышцы расслабляются, и волна бежит дальше, от груди до кончиков пальцев.
   
– Я люблю тебя, – говорит она или мне хочется услышать, что она говорит именно это.
   
Я хочу сказать ей «прости», но губы уже не шевелятся. Слишком много алкоголя, слишком много надуманных сцен. Я обхватываю ее тонкое запястье, и, кажется, чувствую пульс. Я закрываю глаза. Я выпускаю стакан. Он заваливается на бок и медленно катится по плитке, оставляя за собой маслянистый след алкоголя.
   
Я выпадаю из реальности и, вероятно, этот момент и есть настоящая жизнь…
   
   
    
     
When I dream, I dream of your fists Your fists…
    
   
  
  
   
    
День, когда все не так
   
   
    
When routine bites hard
    
And ambitions are low
    
And resentment rides high
    
But emotions won’t grow
    
And we’re changing our ways
    
Taking different roads
    
Love, love will tear us apart again.
    
    
    
    Joy Division. Love will tear us apart 
   
   
Лечу по коридорам Останкино, взбегаю на третий этаж, мучимый одышкой доползаю до двери переговорной, делаю глубокий вдох-выдох. Аккуратно приоткрываю дверь. В темноте нащупываю свободный стул, сажусь, стараясь не дышать. На экране финал «пилота»: Фархад только что встретился с Таней, подружкой главной героини, которая сказала ему, чтобы он забыл дорогу к Катиному дому, что он ей не пара, что Таня заверила Катиных родителей, что Фархаду просто нужна московская девушка с квартирой, и родители готовы прогнать его взашей. И все в таком духе. Сцена снята у одного из фонтанов на ВДНХ.
   
И вот Фархад стоит, опустив голову, с букетом белых роз в руках, затравлено озирается по сторонам, делает шаг к фонтану, кидает букет в воду и уходит прочь.
   
Следующий кадр: Катя прибегает к месту встречи Фарахада с Таней, мечется, ей все время кажется, что Фархад где-то в людском потоке. Она бежит в толпу, но Фархада там нет. Катя возвращается к фонтану, видит плавающие на поверхности воды цветы, снимает туфли (крупный план), медленно залезает в фонтан и собирает цветы. Крупный план: Катины руки, собирающие розы. Крупный план: Бегущий мент, придерживающий рукой фуражку, что-то кричит Кате, но что, разобрать невозможно.
   
Финальная сцена. Фархад в белом халате ловко срезает мясо с подвешенного окорока. Крупный план: Руки Фархада раскладывают мясо на лаваше, добавляют майонез, кетчуп, лук, заворачивают лаваш наполовину, замирают в воздухе. Крупный план: Широко раскрытые глаза Фархада. Общий план: Катя стоит перед палаткой Фархада с его букетом в руках. С подола ее мокрого платья капает вода. Крупный план: Глаза Кати, в них стоят слезы. Final cut.
   
Раздаются жиденькие хлопки, включается свет и собравшиеся на просмотр, видя, что аплодирует Лобов, устраивают дружные аплодисменты. В углу комнаты, вытянув ноги, обутые в оранжевые кроссовки, сидит Антон и самодовольно улыбается. По обе стороны от него сидят Катя и Фархад. Точнее было бы сказать, Катя и Фархад version 2.0. Вчерашних любителей довольно трудно теперь опознать. На Кате черное трикотажное платье в обтяжку и туфли на высоком каблуке. Волосы аккуратно собраны сзади в «рогульку», на запястье широкий браслет светлого металла, минимум макияжа, взгляд отсутствующий (чувствуется рука мастера, видимо Антон так и не удосужился ознакомиться со статьей УК относительно совращения несовершеннолетних). Фархад вырядился в черный пиджак на двух пуговицах, джинсы и белую рубашку с фиолетовым галстуком. Единственная недоработка – «богатые» лакированные ботинки с острыми носами (скорее всего собственный выбор). Фархад ерзает на стуле, кажется, ему неуютно в новом имидже и он предпочел бы этому клоунскому пиджаку с галстуком достойный серьезного человека спортивный костюм. Его взгляд, направленный сначала на себя, потом на меня, как бы говорит зрителю – shit happens, you know... – Ребят, ну поздравляю, – Лобов встает, разводит руками, – не ожидал, честно говоря. Душевно. Девочки будут плакать, мальчики ревновать. И Москва как столица многонационального государства, опять же... в общем, твердая пятерка.
   
Ваня сдержанно кивает. Антон встает, театрально кланяется и снова садится.
   
– А где вы таких прекрасных актеров нашли на роль главных героев? – Лобов разворачивается в сторону Фархада с Катей. – Ребят, вы, может, расскажете немного о себе?
   
Катя резко вскидывает глаза на Лобова, томно кривит рот, но говорит за нее Антон:
   
– Катеньку я нашел на первом курсе ВГИКа, ее там называют русской Одри Хёпберн. – Катя слегка напрягается, Катя впервые слышит это имя. – Но в отличие от Одри, у Кати есть жертвенность... Это сугубо русская женская душа.
   
Обладательница души потупляет взор и, предположительно, краснеет.
   
– Это ваш первый опыт, Катенька? – Лобов вытягивает шею.
   
– Да, – она оглядывается на Антона, – еще пара короткометражных фильмов. В эпизодах...
   
– А наш главный герой? – Лобов подмигивает.
   
– Это заслуга Андрея. Он нашел его на Ташкентской киностудии...
   
– Это правда, – киваю я, одновременно испепеляя взглядом Антона.
   
– Ты и в Ташкент успел съездить? – Лобов вскидывает бровь.
   
– Интернет, Анатолий Иванович, великая вещь. Друзья помогли.
   
– Фархад, а ты раньше в каком жанре снимался? Я прикусываю язык. Вижу, как Антон улыбается и хлопает Фархада по плечу.
   
– Боэвик, – выплевывает Фархад, верно, заранее обученный.
   
– Правда? Никогда бы не сказал, – качает головой Лобов. – А как это у тебя получилось так ловко шаурму готовить? Это народное, да?
   
– Уапшэ первый раз. Трудн быль, – Фархад начинает ерзать еще сильнее.
   
– Анатолий Иванович, ребята слегка смущены, давайте их отпустим! – предлагаю я.
   
– А может, отпразднуем? – Лобов щелкает пальцами. – Первый «пилот» все-таки!
   
Катя довольно хлопает глазами, потом слегка морщится как от укуса комара и, борясь сама с собой, выдавливает:
   
– Я бы с удовольствием, но мне в институт надо, у меня...
   
– ...Мастерская у нее, – скорбно вздыхает Антон.
   
– А Фархаду сегодня улетать, – я встаю, сжимаю руки в замок, – он к нам в пятницу вернется, правда, Фархад?
   
Тот кивает.
   
– Ну что же, жаль, конечно, – вздыхает Лобов, – тогда всем спасибо, увидимся... встретимся, так сказать... в эфире.
   
Каждый норовит пожать нашей троице руку, похлопать по плечу Фархада или задержаться рядом с Катей. Последними комнату покидают «актеры».
   
– Ну, ребята, это, конечно класс, – откашливается Лобов, когда дверь за последним участником просмотра захлопывается.
   
Мы одновременно делаем благодарно-смущенные лица.
   
– Я считаю, что у такого сериала огромный потенциал. Пилот очень точно и, как мне кажется, честно попадает в целевую аудиторию.
   
– У нас есть пара задумок, как сделать сериал чуть более проникновенным... глубоким, – вкрадчиво говорит Антон.
   
– Следующая серия потребует чуть больше времени, чем пилот, – поддакиваю я.
   
– И другого финансирования, – замечает Ваня.
   
– Да, да. Согласен, – Лобов отворачивается к окну и начинает барабанить пальцами по поверхности стола, – особенно с финансированием... тут есть такой момент...
   
– Да? – кажется, мы говорим все одновременно.
   
– Сами понимаете, кризисные времена. На всем приходится экономить, но как мне кажется, у нас хорошие перспективы в этом направлении, правда, Ваня?
   
– В каком смысле, Анатолий Иванович? – Ваня непонимающе вылупляет глаза.
   
– Ну, ты же мне что-то говорил насчет спонсоров. Кажется, Андрей подключился, да?
   
– Мы работаем в этом направлении, – я смотрю то на Ваню, то на Антона, – но, пока, честно говоря, все очень туманно...
   
– Вот и я говорю, очень туманно, – Лобов мечтательно смотрит на висящий на стене экран. – Такой проект надо делать на нормальном уровне, правда? Прошло время копеечных сериалов, так мне кажется!
   
– Вчерашний день, – кивает Антон.
   
– Абсолютно не наш уровень, – соглашаюсь я.
   
– Именно! А у канала финансовая ситуация, сами знаете, какая... Так что, – Лобов оглядывает каждого из нас, – как найдем спонсоров, так и продолжим.
   
Он резко встает со стула.
   
– Договорились? А пилот классный! Шикарный пилотище, я вам скажу. – Лобов протягивает руку мне, потом Антону. – Побежал я, коллеги. У меня еще собрание по эфирной «сетке» на следующую неделю.
   
– А когда мы научимся плавать, нам воду нальют, – тихо говорит Ваня, глядя на закрытую дверь.
   
– Сука! – Антон комкает бумаги со сценарием и кидает в стену, – столько времени убить! Снять все за три дня! И такой пиздец!
   
– В одном из неснятых фильмов Федерико Феллини, – мрачно затягиваю я.
   
– Герой на героине, – подхватывает Ваня, – героиня на героине.
   
– И двойная сплошная пролегла между ними.
   
– Я уволюсь! – верещит Антон. – Считайте, я уже уволился! Такой проект профакапить! Такую работу – псу под хвост! Нищеброд! Жлобье! Мог бы сразу сказать, что у канала деньги есть только на пилот!
   
– Не переживай, Тох, – Ваня обнимает его за плечи. – Мы что-нибудь придумаем, обязательно! Правда, Дрончик? – Он отчаянно подмигивает мне.
   
– Правда. Зря ты так убиваешься, Тох.
   
– Зря. Зря ты думаешь о смерти.
   
– Я хочу найти письмо в тугом конверте и прочесть... тебе...
   
– Life is Pigsty, – заключает Антон и садится на стул.
   
– Ребят, а когда следующая съемка? – В дверь просовывается голова Кати, за ней маячит Фархад.
   
– Скоро, Кать, – говорю я.
   
– Очень скоро, – поднимает указательный палец вверх Ваня.
   
– Антон, а можно тебя на секундочку? – не унимается она.
   
– Не видишь, у нас переговоры! – рычит Антон.
   
– У меня только один вопрос, быстрый. Мы сегодня вечером в кино пойдем? Помнишь, ты мне рассказывал про фестиваль арт-хауса? – недовольно поджимает губы Катя, удивительно рано для своего возраста научившаяся демонстрировать чувства собственницы.
   
– Нет, – отрезает Антон.
   
– Почему? – канючит она.
   
– Слишком... – он запинается, – слишком уж у нас большая разница в возрасте...
   
Катя хлопает дверью.
   
– Ты сдурел? – смотрит на него Ваня.
   
– Или адвокат хороший имеется? – уточняю я.
   
– Нет. Просто, в отличие от других, я презервативами пользуюсь. – Он строит смешную рожу. – А ленту при открытии этого торгового центра, как вы догадываетесь, не я перерезал. Так что, в этом случае я зять...
   
– Нехуй взять, – хором цитируем мы Ноггано.
   
– А сериал жалко, – резюмирует Антон, – вот так и гибнет молодое российское кино...
   
   
Открываю почту, пробегаю рассылку из различных дирекций, письмо от Антона с фотографиями сцен сериала, еще какой-то спам. Натыкаюсь на письмо от Наташи с приложением. Она мне никогда не писала писем, с чего бы это? Еще семейные фото, в продолжение нашей вчерашней истории? Зачем? Я поверил, поверил еще вчера. В самом деле, бывают такие фейлы, очень уж он был похож... скажем, не на отца. Открываю письмо.
   
В приложении видео файл. Кликаю на него, медленно подгружается изображение какой-то комнаты. Картинка размыта в серые тона. На заднем фоне играет знакомая музыка, слышен сдавленный смех, голоса. Потом голоса пропадают, видимо, дверь закрывают или переходят в другие декорации. На крупном плане кровать, на которой лежит, раскинув руки, абсолютно голый парень и что-то нечленораздельно мычит. Все похоже на рекламный вирус, стилизованный под домашнюю вечеринку или хоум-порно. Что-то очень знакомое в этой кровати, в светильниках, стоящих на прикроватных тумбочках, в картине, висящей в изголовье. Я где-то это уже смотрел?
   
Камера наезжает все ближе и ближе. Голова запрокинута, но анатомические подробности мне... скажем так, знакомы.
   
«Ты спишь?» – смеющийся женский голос.
   
«Меня тут нет», – мой собственный голос.
   
Крупный план: Мое лицо... камера начинает дрожать, изображение пропадает, слышна какая-то возня, женский и мужской смех.
   
Я: «Сова улетит или нет?»
   
Женский голос: «Какая сова?»
   
Я: «С красными глазами».
   
Дальше неразборчиво, почти ничего не слышно, камера снимает шторы и кусок окна.
   
В следующем кадре камера работает, ритмично поднимаясь и опускаясь. Мое лицо очень крупно – глаза состоящие из одних зрачков, какая-то идиотская улыбка, губы бормочут – но что, понять невозможно. Женские вздохи, скрип кровати...
   
Камера меняет позицию – теперь она снимает женское тело. Колышущуюся грудь, живот. Девушка наклоняется, открывая зрителям свое – Дашино – лицо... Прикольный бэкстейдж.
   
Пара, занимающаяся сексом, издает утробные звуки. Я отворачиваюсь от монитора. Кончики пальцев холодеют, я чувствую капли пота у себя на лбу. Я никогда это раньше не видел. Проблема в том, что я в этом участвовал... «Питер... ебаный андеграунд»...
   
Набираю номер Наташи, она не отвечает, потом Семисветову: «Абонент временно недоступен».
   
– Глаза! – слышится из динамиков, – Какого цвета у тебя глаза-а-а?!
   
Видео заканчивается. Вместе с видео, кажется, заканчиваюсь я.
   
– Андрей, у нас полчаса до грима, – просовывает голову в дверь Гуля, моя ассистентка. – Что с тобой? У тебя какой-то вид убитый.
   
– Меня изнасиловали, – отвечаю я монитору.
   
С этим шоу все сразу пошло не так. Я оступился, делая первый шаг на площадке. Потом, во время чтения подводки, обронил листок с вопросами к главному герою, завязавшему двадцатипятилетнему героиновому наркоману, и мне пришлось серфить эфир, стараясь нащупать выход на эмоцию. Меня отвлекали редакторские подсказки в ухе, мешали сосредоточиться аплодисменты зрителей. Парень был высок и необычайно худ, что дало мне повод внутренне усомниться в том, что он действительно соскочил. Еще его глаза были какие-то смеющиеся. Мне казалось, он издевается. Рассказывает сказки про добрых врачей, а у самого одно желание – в самый неудобный момент сказать, что-то типа: чувак, чего ты тут исполняешь, ты же сам из наших? И потом, я думал совсем о другом. Голова была занята видео, Наташей, меня переполняла дикая ярость на Дашину выходку. В целом все было нервно, очень нервно и смазано. Кое-как прошли первый блок. Во втором подтянулись гости. Представитель ФСКН, преисполненный чувством типа ответственности, врач-нарколог с выеденными состраданием глазами и молодой парень из общественной организации «Обратно», помогающей социализации бывших наркозависимых. Первые восемь минут прошли фоном, и я практически оглох от окриков «Андрей, ты вялый!», «Поймай уже себя, в конце концов!», «Не выпадай из сценария». А я выпал сразу и безнадежно. Абсолютно моя тема. Тема, по которой у меня сотни злых, острых и язвительных вопросов. Вопросов, которые могут загнать любого из гостей в тупик, обвинения всем и сразу, без возможности отмазаться. А я лишь переваливался за своей трибуной, как пень, и уныло модерил дискуссию.
   
Ближе к концу блока спасло то, что парень-правозащитник набросился на ФСКНщика, и начал костерить систему нарко-контроля, которая вместо того чтобы бороться с масштабными поставками отравы, борется с мелкими дилерами и подкидывает в карманы клубных жителей тяжелые улики. «Ваше ведомство неоднократно влипало в истории с коррупцией. Может быть, настало время что-то менять в системе?» – только на это меня и хватило. Бездарно, абсолютно бездарно. Даже мой редактор притих, видимо, понимая, что эфир безнадежно слит. Я постоянно косился на студийные часы, умоляя время бежать быстрее. Каждый поворот камеры в мою сторону напоминал мне о Дашиной съемке, цеплял ситуацию и заставлял мысли бежать по кругу: видео – Наташа – я, и обратно. «В кадре» – подсказывает мне ассистент режиссера, и я механическим голосом читаю подводку финала второго блока. Третий блок начинается с унылого монолога главного героя, который благодарит врачей, а нарколог благосклонно кивает и говорит что-то вроде «это же наша работа». И правозащитник уже выдохся, а нарко-контролер оседлал лошадь под названием «нужно сделать так, чтобы общество наконец поняло, что наркотики – это катастрофа. Необходимо это понимание в кино, в литературе, в культуре вообще». В целом – все умерли и я собираюсь из последних сил выгнать из головы мысли про Наташку и зацепить тему легалайза как облегчения ситуации с легкими наркотиками, но в этот момент слева слышится робкий гул, я слегка поворачиваю голову и краем глаза вижу, как расступаются два парня из первого ряда, а между ними начинает падение девушка лет девятнадцати.
   
Сначала она медленно оседает, а потом вдруг резко падает вперед и в сторону. При касании о трибуну ее голова издает глухой звук «дыыыщ». И все вокруг места падения начинают глухо роптать, а девчонка лежит на полу, и даже мне отсюда видно, что лицо её быстро начинает сереть.
   
Между рядов тут же возникает оператор с камерой на плече, который снимает лежащую без чувств чувиху, а все вокруг стоят как статисты и смотрят то на девушку, то на оператора с неподдельным интересом. Другие девушки, стоящие рядом, выставляют ноги, чтобы они казались гиперстройными, а некоторые мужики из задних рядов пробиваются, чтобы оказаться ближе к тому месту, на которое работает камера и, кажется, никто вокруг не врубается, что этого не было в сценарии, что это не часть моего шоу...
   
Представитель ФСКН что-то говорит о влиянии молодежных субкультур на рост наркомании, но я уже не способен адекватно воспринимать его речь. Я прирос к своей трибуне, вытянул шею в сторону места происшествия, у меня моментально пересыхает во рту, а мысли скачут между «ЧП в прямом эфире», «Надо бы заканчивать, сколько времени до конца?» и «Она поднимется или нет?». И гости уже практически не обращают на меня никакого внимания, продолжая свою бессмысленную полемику, а редактор говорит мне в ухо срывающимся голосом, что-то вроде «Андрей, не обращай внимания, ее сейчас уберут», но девушку никто не убирает. Она лежит себе и лежит, похожая на восковую куклу, а оператор делает еще пару шагов и начинает снимать ее крупным планом, практически в упор. В этот момент что-то щелкает во мне, и я кричу не своим голосом:
   
– Врача в студию! Человеку плохо!
   
– Андрей, две минуты до конца, ты потерял студию! – истошно вопит редактор. – Девчонка не мешает эфиру! Ее показали крупно всего два раза, успокойся! Ты вообще представляешь, какой это взрыв? От твоей программы люди теряют сознание! Ты лучший, Миркин! Вернись к гостям!
   
– Кто-нибудь! Вызовите врача немедленно! – Я делаю несколько шагов вперед, как лунатик.
   
– Андрей! Вернись обратно! Ты слышишь? Брось ее к черту, у нас еще минута сорок в эфире, – надрывается ухо, – у нас срыв программы! Не уходи от гостей!
   
Но гости сами по себе вдруг замолкают и поворачивают головы в ту сторону, где лежит эта девчонка.
   
– Послушайте, да она же без сознания, – тихо говорит кто-то из них, а я сбегаю с подиума, двумя руками луплю по камере ближайшего оператора, которому не удается сохранить равновесие, присаживаюсь рядом с девчонкой на корточки и беру ее за руку, абсолютно автоматически.
   
– Пульс, проверьте пульс, – говорит кто-то рядом, и я в отчаянии сильно сжимаю ее запястье, но толку от этого ноль, ведь я никогда в жизни не измерял пульса.
   
– Где врач?! – ору я. – У нас человек умирает!!!
   
Наконец сквозь толпу просачивается толстая тетка в белом халате, садится с другой стороны от тела, щупает пульс и констатирует:
   
– Обморок...
   
А у меня под глазами уже все плывет, спина мокрая, уши слегка заложило, и только слабый голос где-то на заднем фоне:
   
– Ушли из эфира... без титров... пошла реклама...
   
Я сижу на корточках, откинувшись спиной к стене, а передо мной стоит мой редактор Таня, и еще пресс-секретарь канала, и, кажется, несколько человек из съемочной группы. Пресс-секретарь что-то монотонно вещает, а я верчу в руках гарнитуру навесного микрофона и смотрю прямо перед собой, стараясь не различать лиц. В моей гримерке лежит девушка, и местный врач старается оказать ей первую помощь, но все слишком затянулось, что-то пошло не так. Я чувствую это, потому что в гримерку постоянно приходят новые и новые люди, а девушка остается там.
   
– Я тебя умоляю, Андрей, никаких комментариев прессе, – увещевает меня пресс-секретарь.
   
– Ее две минуты снимали крупным планом, – звучит чей-то глухой голос, но судя по тому, что мои губы шевелятся, этот голос – мой.
   
– Сейчас слетятся все эти шакалы, кто-нибудь обязательно ролик на ютьюб выложит.
   
– Оператор снимал ее две минуты... никто не позвал врача, – бормочу я, будто это кому-то здесь важно, – никому даже в голову не пришло вызвать врача... Она была без сознания, все же видели...
   
– Ты главное молчи или... просто скажи, что организовывал оперативное оказание помощи.
   
– Две минуты, – я поворачиваю голову и вижу, как в гримерку забегают врачи «скорой помощи», с металлическими чемоданами в руках. В мою гримерку. В гримерку, где лежит человек. Скорее всего, при смерти. В гримерку, в которую я никогда больше не смогу зайти.
   
– Андрюш, тебя Лобов срочно просит зайти, – вкрадчиво сообщает Таня.
   
– Хорошо, – снимаю с себя гарнитуру, передаю ей, – я зайду.
   
Поднимаюсь, оправляю пиджак, прохожу мимо дверей гримерки, спускаюсь на первый этаж, медленно бреду к выходу, просачиваюсь сквозь стеклянные двери, на улице сворачиваю налево и иду к Останкинскому пруду. Кто-то, идущий навстречу, здоровается со мной кивком головы, кто-то сзади кричит: «Андрей!» – а я не оборачиваюсь, не смотрю по сторонам, будто на мне шоры, и тупо двигаюсь вперед, к кромке воды...
   
   
Нарезаю круги по ее квартире, за мной шьется сеттер, виляя хвостом. Я даю ему кусок колбасы, хотя ему вроде бы нельзя, но пусть хоть одно животное в этой истории будет кратковременно счастливо. Курю сигарету за сигаретой, сеттер какое-то время сидит, не сводя с меня глаз, и жадно дышит, высунув язык. Я чокаюсь с его носом стаканом виски, он лижет мне руку и преданно смотрит в глаза. Его любовь можно понять – ему-то видео не присылали. Почему-то не отпускает эта упавшая девчонка. Может, все обошлось, она жива и здорова? И все в один день. День, когда все не так.
   
В десятом часу в двери слышится поворот ключа и в квартиру входит Наташа. Собака срывается с кухни и бежит ее встречать, я остаюсь за столом. Жизнь угнетающе продолжается.
   
– Я собрала твои вещи, – с порога сообщает Наташа.
   
– Спасибо.
   
Уходит, возвращается с большим пластиковым пакетом.
   
– Вот, – я смотрю на нее и пытаюсь понять, сможет ли она отпустить меня так запросто, «без руки и слова»?
   
– Ты их сегодня заберешь? – звучит как приглашение к беседе.
   
– Ты не хочешь поговорить?
   
– О чем?
   
– Об этом дурацком эпизоде с видео.
   
– Нет. Я знаю, что это был видеомонтаж, постановка или «игровой эпизод» к твоему сериалу, или еще что-то в таком духе. Ты ведь уже придумал?
   
– Это была настоящая съемка, – я сглатываю, – в Питере, в прошлый, кажется, вторник. До момента нашего с тобой знакомства, если хочешь знать.
   
– Не хочу знать.
   
Она оставляет пакет на кухне и идет обратно в прихожую, потом в гостиную, снимает часы, перекладывает вещи с места на место. Двигается по квартире какимито зигзагами, я бреду за ней, хватаю за руки, пытаюсь обнять, повернуть к себе, но Наташа настолько наэлектризована, что, чуть касаясь ее, я будто получаю жесточайший удар током.
   
– Поговори со мной, – предлагаю я.
   
– Отстань.
   
– Я прошу тебя, выслушай!
   
– Пакет на кухне не забудь.
   
– Все не так, как ты себе это нарисовала, поверь!
   
– Если ты сумел нарисовать историю параллельного романа, увидев меня в ресторане с отцом, то что, скажи, должна думать я после этого видео? Подскажи мне, как я должна реагировать? Чем я его себе должна объяснить?
   
– Я тебе уже объяснил, мне кажется этого вполне достаточно.
   
– А мне не кажется, Андрей! Мне совсем не кажется. Ты выглядишь так, будто ничего не произошло. Будто кто-то мне просто открытку прислал с описанием того, как ты проводишь досуг. А на открытке вроде бы ты, а вроде бы и нет!
   
– Это я. Но вчера. А сегодня... сегодня уже все подругому. Ты не оставляешь мне право на прошлое?
   
– У тебя каждый вчерашний вечер – глубокое прошлое. Я не хочу с этим жить, понимаешь? Это трудно, это ранит.... А главное – героиня. Это мерзко и мелко...
   
– На ее месте в тот вечер могла быть любая другая...
   
– Но оказалась почему-то она. Почему-то она пишет тебе эсэмэсы «я волнуюсь» по выходным. Почему-то ее номер проскальзывает в списке твоих вызовов...
   
«Надо все-таки установить пароль на телефон».
   
– Мы коллеги по работе, ко всему прочему.
   
– КО ВСЕМУ ПРОЧЕМУ? А «все прочее» это что? То, что вы трахаетесь в свободное от работы время?
   
– Это была случайность, – я пожимаю плечами, – с каждым может случиться. Я в тот вечер кислоты обожрался. Меня ввели в заблуждение, что это, – я щелкаю пальцами, – экстази...
   
– А в следующий раз ты чем обожрешься?
   
– Тобой, – улыбаюсь я.
   
– Знаешь, меня поражает твое абсолютное спокойствие. Ты рассказываешь об этом так, будто речь идет о пачке сигарет... равнодушно. Если тебе все так параллельно, какого черта просто не свалить сейчас?
   
– Наташ, у меня проблема.
   
– О да! Я ее даже видела.
   
– Другая. Сегодня на съемке у меня девушка в зале умерла... наверное... то есть ее отвезли в больницу. А там... не знаю...
   
– Тебе это важно?
   
– Наташа, это ужасно: видеть, как на твоих глазах человек падает навзничь, а его продолжают снимать... две камеры, крупным планом. Это убивает.
   
– Завтра поднимется вой в СМИ по поводу этого случая? У тебя рейтинги упадут? Тебя уволят?
   
– Рейтинги, скорее, поднимутся. Только вот у меня что-то опустилось... Как будто прокололи насквозь...
   
– Ты мне предлагаешь обсудить это сейчас? Погрузиться во вселенский траур вместе с тобой?
   
– А где твое неизменное человеколюбие? – говорю я грустным голосом. – Ты постоянно говоришь о том, как важна человеческая личность... как страшно, то, что порой происходит с людьми!
   
– Не передергивай! Мне страшно, что происходит с нами. Здесь, сегодня. Прости, я не готова обсуждать твои телевизионные страдания.
   
– А ты считаешь, что гребаное видео, снятое за день до нашего знакомства, это лучшая тема для обсуждения?
   
– Ты ведешь себя поразительно лицемерно. – Она садится на стул. – Все равно как если бы ты поймал меня с кем-то в постели, а я бы тебе потом часами рассказывала, что у меня в школе карантин из-за свиного гриппа. Бедные дети, бедная я, как всех жалко. Как меня это заботит сейчас. Ты прости, что так в постели вышло, но сейчас меня просто очень заботит, да что там, убивает судьба детей. А о моей параллельной половой жизни давай поговорим в другой раз. Это же было вчера? Понимаешь, как ты выглядишь со стороны? Или еще дальше расшифровывать?
   
– Дальше – не надо.
   
– Это наши отношения, Андрей! Которых, больше, скорее всего не будет... Я не верю тебе, Андрей.
   
– Наташ, ты, мне кажется, делаешь большую ошибку сейчас... насчет наших отношений. Это была случайная пассажирка и она, в общем, уже сошла давно...
   
– Только вещи забыла. Видео, аудио...
   
– Прости, но я не хочу объясняться по поводу случайных трашек, я не хочу оправдываться из-за этой глупой суки, которая по уши влюблена в меня и...
   
– ...Влюблена в тебя, как интересно... и что?
   
– И думает таким образом заполучить.
   
– Заполучить? Ну, пусть заполучит. Мы все свободные люди...
   
– Я сто раз уже сказал, я не хотел этого, я не контролировал себя... в конце концов, в тот момент мы с тобой даже не спали вместе.
   
– В тот момент? – Она встает со стула, подходит к шкафу, достает оттуда пачку сигарет, хотя одна и так уже лежит на столе, нервно разрывает ногтями целлофановую обертку. – А когда «тот» момент был? Когда ты пропал после вечеринки? Может быть, когда тебя в ментовку приняли? Или...
   
Я ее не слышу. Я сижу, уткнувшись носом в колени, и у меня перед глазами пробегают события дня. Хитпарад моих непреднамеренных попаданий. Презентация, зарезанный сериал, Дашино видео, девчонка, опять Дашино видео, снова девчонка, крупно, очень крупно. И ее запрокинутая навзничь голова не уходит из кадра. Врачи, всеобщее мельтешение, опять видео. И все этот под саундтрек Наташиного голоса. В нем уже нет негодования, ярости, минутного движения порвать все к чертям в одну секунду. Она не ждет объяснений, она требует немедленного покаяния.
   
Но при всем моем артистизме проблема состоит в том, что мне не в чем каяться. Я не могу придумать ничего реалистичнее правды. И все эти совпадения с вечеринкой и ментами – даже не повод поймать меня, просто кадры, которые она демонстрирует мне, чтобы я наконец понял, что это такое – истинная жертвенность. Она ждала меня, она переживала за меня, она верила мне, а все закончилось видео. И что же ей теперь делать? Что ей придумать такое, чтобы в очередной раз простить. Но меня не нужно прощать. Я было и сам уже поверил в то, какой я негодяй. Но видео все не закончилось. С него все началось. А перед глазами снова встает эта девчонка и камеры вокруг. Я в состоянии глубокого шока. Мне страшно, когда я вспоминаю съемку. И мне становится искренне жаль себя. Наташа, похоже, никогда не поймет, что по сравнению с прошедшим эфиром Даша – ничто. Вещь, не достойная обсуждения. Я так глубоко закопался в картинках с моего последнего шоу, что единственное, что может во мне вызвать сейчас Наташа, – это злость. Чувство собственницы никогда не даст ей понять, что если мне и нужно извиниться, покаяться перед одной из двух девушек, – я выберу ту, которую внесли в мою гримерку...
   
– ...Ты даже выслушать меня не в состоянии. Ты спрятался, тебя нет. Закрыл глаза и думаешь, что тебя не видно. Как-то все это пошловато, – говорит она.
   
– Ты хочешь, чтобы я упал на колени? – Я медленно поднимаю голову, смотрю прямо на нее. – Признал себя абсолютно виновным? Вымаливал прощение? Забегал вперед, заглядывал в глаза? Расплакался? Что мне еще нужно сделать, расшифруй! Я подонок, тварь, абсолютно распущенный человек... Ты это хочешь услышать? Тебе же не нужно знать правду, не нужно знать, что со мной происходит, тебе важно, чтобы тебя заставили снизойти, да? Полежать пеплом у твоих ног, и возможно, завтра... возможно, к выходным, ты снизойдешь до того, чтобы простить. А все это время я буду мучиться угрызениями совести, ждать твоих ответов на мои эсэмэс, беспробудно пить, и... употреблять наркотики. А ты не просто снизойдешь, но спасешь меня. Вытащишь из темного болота моей психики, да?
   
– Ты редкий экземпляр балабола. Знаешь, – она закидывает ногу на ногу, – я удивляюсь твоей способности все переиграть и перевернуть. Таким образом, чтобы виноватыми оказались все, причем дважды...
   
– Я ничего не переигрываю. Я рассказал тебе, как все было. Не верить – твое право. Я устал, Наташ, – потираю глаза, – я вымотался сегодня. Та девчонка меня сломала.
   
– Я тоже устала. От недоверия, от постоянного домысливания, от всего дерьма, что внезапно появляется вокруг тебя. Я устала заставлять себя верить, понимаешь, Андрюша?
   
– Хорошо, не трать силы понапрасну. Ты потрясающая женщина. – Я встаю. – Общество не простит мне того, что ты тратишь свои бесценные дни на такого мудака, как я.
   
Беру пакет, сую в карман сигареты. Наташа смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Кажется, хочет что-то сказать или что-то услышать. Или просто не верит, что перекрутила эмоции. До того напряжения, когда мужчина должен встать и уйти. И я сваливаю, kids. Я открываю дверь, кладу на тумбочку ключи от ее квартиры и выхожу.
   
– Проблема в том... – В ее голосе слышатся нотки досады, желание удержать меня этим крючком еще на секунду. Зацепить. Зачем? Она сейчас наверняка и сама не знает. – Ты все никак не определишься, кто родился вперед – ты или твое вечно уязвленное самолюбие!
   
– Точно, – говорю я уже из-за двери, – не могу. Пока не получается.
   
В подъезде меня начинает мутить. Я бросаю пакет на пол, тру виски, делаю несколько глубоких вдохов и выдохов и плетусь к дороге. Обессиленный и опустошенный. Уставший попадать в идиотские ситуации и еще больше уставший оправдываться. Poisoned&Trashed, одним словом. Наверное, я буду себя корить за то, что не проявил выдержку, не дал ей упиться собственным страданием. Не обнял ее колени, не прошипел, как спущенный шарик «прости, я тебя умоляю!». Но я на самом деле больше не мог поддерживать градус этих объяснений. Не захотел. Слился.
   
Может, действительно не судьба? Лучше разрубить сразу, чем делать сотни мелких надрезов. У меня и так почти не осталось кожного покрова...
  
  
   
    
Самоубийца
   
   
    
Deleiver me from reasons why
    
You’d rather cry I’d rather fly
    
    
    
    The Doors. Crystal Ship
   
   
   
Просыпаюсь от назойливого, кажется, уже час не умолкающего телефонного звонка. Не открывая глаз, нащупываю трубку, разлепляю губы:
   
– Да.
   
– Ты еще спишь? – верещит в трубке заместитель пресс-секретаря канала Дима. – Ты еще спишь???
   
– Представь, сплю.
   
– Ты до меня с кем-то разговаривал?
   
– Может быть. Я не контролирую себя во сне.
   
– Я серьезно! – завывает он. – Тебе кто-то, кроме меня, сегодня звонил?!
   
– Говорю же тебе, я спал.
   
– Уфф, – он выдыхает, – слава богу! Ты не представляешь, что тут у нас творится!
   
– И что там у вас творится?
   
– Ты цифру знаешь вчерашнюю?
   
– Дим, не еби мне голову, а? Какую цифру?
   
– Мы вчера по Москве взяли рейтинг, – он на секунду пропадает, – ...и долю, – опять провал, – ...дцать!!!
   
– Круто, – бросаю, не уточняя цифр.
   
– Это не круто! Это вообще полный вперед, а не эфир! Порвали всех!
   
– Здорово,– я начинаю просыпаться. Медленно, как ржавый подшипник, в голове крутятся обрывки вчерашнего дня: видео, Даша, эфир, Наташа, снова эфир.
   
– Значит, действуем так! Никаких комментариев журналюгам! Все только через канал. Просто сразу переводи все звонки на меня. Или... или отключи телефон, а сам приезжай ко мне, обсудим...
   
– Я никуда не поеду сегодня, я устал.
   
– Хорошо-хорошо! Давай я к тебе приеду, и мы подумаем, что написать у тебя в блоге.
   
– Зачем там что-то писать?
   
– По поводу эфира, странный ты человек! Ты в интернет зайди! Там такой говномет всюду. На Яндексе первая новость, в блогах – лидер дня уже десять часов, на «Днях.ру» вообще с ума сошли! – Он смеется. – Знаешь, какой заголовок в пол-полосы? «Программа-убийца»!
   
– Какой? – провожу тыльной стороной ладони по лбу. – Что с девушкой?
   
– На «Эхе Москвы» сегодня все утро эти две кошелки трындели про...
   
– Что с девушкой, Дима?
   
– С кем? А... нехорошо с ней, конечно...
   
– ЧТО, МАТЬ ТВОЮ, С НЕЙ НЕХОРОШО? – ору я.
   
– Она... она умерла. Не обращай внимания, врачи сказали, серьезная болезнь сердца, ей вообще нельзя было посещать массовые мероприятия, а у нас душно в студии... Вроде к каналу никаких косяков нет с точки зрения... В общем, этим сейчас юристы наши занимаются... с родителями ее... Короче, тут главное...
   
Я не слышу, что он говорит. У меня начинает ломить в висках, пересыхает во рту, на лбу, на голове, на шее, повсюду моментально выступает пот, и я опять вижу ее лежащей там. Ноги в колготках телесного цвета, лицо, будто вымазанное грязным школьным мелом, и камера, рядом с ней, над ней, сбоку. Потом сверху...
   
– ...А мы сейчас пишем в твой блог какой-то такой вариант, а потом уже сами ситуацию берем под контроль. Показываем, как ты ее спасал, фото... Видео, там, на «Лайф.ру», рутьюбе... Сейчас вот прямо все заряжаем...
   
...Люди, пробивающиеся в первые ряды. Люди, позирующие на камеры, раздосадованные лица гостей, которых отвлекли от серьезной дискуссии. Потом крики редактора у меня в ухе, шум. И дверь гримерки – тудасюда. И шмыгающие в эту дверь врачи...
   
– Ты герой, Андрюх. Там кадр гениальный есть, когда ты ей пульс щупаешь, у тебя такие глаза-а-а-а!
   
«...Какие у тебя глаза... какого цвета у тебя глаза?!» Всплывает Дашино видео, потом разговор с Наташей, а этот все верещит и верещит насчет «никаких комментариев», и я бессильно выдыхаю в трубку:
   
– Я перезвоню...
   
Не успеваю прийти в себя после разговора, тут же перезванивает Ваня:
   
– Ты как? – вкрадчиво интересуется он.
   
– Вань, она умерла...
   
– Я знаю, мы с Антоном тут сидим....
   
– ВАНЯ, ОНА УМЕРЛА!!!
   
– Андрюх, мы...
   
– Мне этот мудак Хорьков звонил. – Я в сомнамбуле перемещаюсь по кухне, пытаясь найти, в каком ящике стаканы. – Этот пидар конченый. Он меня грузил комментариями, какими-то видео на «Лайф.ру». – Я запинаюсь, путаюсь в мыслях. – Они меня... он меня... Эта сука хочет, чтобы я что-то такое написал у себя в блоге...
   
– Дрончик, не волнуйся, отключи телефон, мы с Антоном сейчас приедем, все будет нормально...
   
– Что будет нормально, Ваня?! – срываюсь я. – Она умерла, понимаешь?!
   
– Это полный пиздец, старик. Мы тебя поддержим, не обращай ни на кого внимания. Ничего не читай, не залезай в интернет, не включай телевизор. Мы приедем через полчаса максимум.
   
– Ее снимали крупным планом минут пять. Никто не дернул врача в студию, Ванечка! Никто. И сегодня все эти пляски на костях... весь этот...
   
– Давай так, – Ваня говорит абсолютно спокойным голосом, как дрессировщик. – ты прямо сейчас нажимаешь на айфоне две кнопки вместе, потом двигаешь плашку «Отключить» и тупо ждешь нас, договорились? Сидишь, пьешь... У тебя есть что выпить?
   
– Не знаю... найду. – Радиус моих кругов по кухне сокращается, меня начинает трясти. Я говорю с ним как с врачом. – А когда вы приедете?
   
– Антон уже пошел в машину, я прыгаю следом и через двадцать минут у тебя, ок? Хочешь, поговори со мной, пока мы будем ехать.
   
– Не знаю... давай.
   
– Вчера жена рассказала, как вы с ней косяки курили. – В трубке слышится шум от перемещения предметов. – И главное, ты мне – ни гу-гу!
   
– Да... типа... – я наконец нахожу стакан, – типа, прости...
   
– Ты мне чуть семью не разрушил! – Ванино дыхание становится громче, будто он бежит. – Не поделился косяком с другом... Я уж теперь не знаю, как свою жену с тобой оставлять. – Он замолкает, соображая, чем бы еще более глупым меня отвлечь. – Слушай, тут сегодня Семисветова забегала, спрашивала тебя. На ней была футболка, кажется, без лифчика. Скажи, братик, ты ее трахнул-таки в Питере?
   
– Вань, – я облизываю губы, успокаиваю дыхание, – давай лучше не будем говорить, а? Я отключаю телефон.
   
Наливаю полный стакан виски, выпиваю залпом, практически не чувствуя, как алкоголь обжигает мне глотку. Наливаю еще. Пустой желудок предположительно должно свести, но этого не происходит. Листаю эсэмэс, а там сплошные «Просьба перезвонить Лобову», «Просьба дать комментарий», «Андрей, добрый день, я из... издания», все в таком духе. Пока отключаю телефон, он успевает дернуться от звонка абонента с неопределяемым номером. Умываюсь холодной водой, стараясь не смотреть на себя в зеркало. Потом валюсь на диван...
   
   
«SONG TO SAY GOODBYE»
   
Вчера на моих глазах убили девушку. Двое молодых людей в возрасте двадцати лет и один тридцатилетний вечно кривляющийся придурок. Убивали в течение семи минут. 
   
То есть мы не били ее руками, ногами или подручными предметами. Мы просто снимали передачу. Мы просто снимали, как умирает человек. КРУПНЫМ ПЛАНОМ. С двух камер.
   
Завтра на канал придут ее родители. Люди, которых я не знаю, но которые наверняка слышали обо мне. И у меня нет ни одного слова оправдания...
   
Я мог бы сказать им, что был единственным, кто крикнул: «Врача!» Я мог бы сказать вам, что был единственным, кто спрыгнул со сцены и сломал чертову камеру. Но теперь все это уже лишь комментарии...
   
Начинать надо было раньше. Как минимум год назад, когда я пришел сюда работать. 
   
В то время, когда мы перестали следить за смыслом, и подчинили все картинке. Когда мы решили, будто окружающий мир создан лишь для того, чтобы мы не тратились на декорации. Мосты существуют, чтобы рушиться, унося вниз поезда, дома – чтобы обваливаться, оставляя нам горы трупов. Машины должны непременно попадать в «ошеломляющие аварии», самолеты – падать, а природа выходить из берегов, обрушиваться смерчами и ураганами. Да и сами люди нужны только для того, чтобы приходить в наши шоу, рассказывать о себе интимные скабрезности, и иногда... умирать в прямом эфире. Трагически, тяжело, картинно...
   
И главный вопрос современности: БЫЛО? Дурацкая реплика, которую ведущий адресует камерам, интересуясь, как это вышло на видео. 
   
Все подчинено этой ебаной камере. Мы стоим за ней, вы – перед. И весь мир, кажется, сосредоточен в этом куске пластика и металла. 
   
Нарезки, пек-шоты, крупняки, панорамы – все это льется на наши головы. Мы – это племя фанатов видео. Видеоты.
   
Зачем я пишу все это дерьмо? Нет, не подумайте – я все такой же циничный козел, каким был вчера. На меня не снизошло прозрение. Просто вчера на моих и ваших глазах умерла девчонка. Первую минуту, глядя на то, как она валяется без сознания, я не испытал шока. Я находился в состоянии обычной заинтересованности. А это значит, что пиздец особенно близок. Все. Точка. Конец кадра.
   
Следующим шагом может быть только провокация подобных инцидентов (рейтинг-то был охуительный!). 
   
Я хочу сказать, что не могу больше. Не хочу. Не знаю, как. 
   
Я делал это, как делают все. Ради бабок, славы и всего прочего, о чем вы мечтаете. Обычная история обычного, но тщеславного человека. Все это время я предпочитал малодушно об этом не вспоминать. 
   
Сегодня у меня хватило духу набить это письмо в блог. (Правы те из вас, кто считает, что все это, типа, пиар. У меня и самого была такая мысль. Реально, я пишу и думаю – пиар-то будет не хилый. С этим я тоже борюсь.)
   
Мне страшно. Страшно так, как еще не было. Страшно потому, что я не знаю, как после этого выходить туда, где суфлеры и камеры. Еще страшнее оттого, что если я выдохну и снова окажусь в кадре, меня уже не будет. Останется кто-то третий. Тот, кто безучастно наблюдает. Тот, кого ничто не трогает. 
   
Поэтому я ухожу. Бегу, сваливаю, дезертирую. Это уже не мое шоу. Или так: это больше не шоу.
   
Я делал очень популярный и очень подлый продукт. Часть вины снимается. Конечно, у меня ничего не вышло бы без вас, мои драгоценные телезрители. 
   
Спасибо, что оставались все это время с нами. Спасибо, что оставались сами собой – циничными и равнодушными ублюдками. Другие бы подобное дерьмо смотреть не стали, вы уж мне поверьте. 
   
Я свалил.
   
PS: Не надеюсь и не пророчу прихода на мое место людей более чистых и более НОРМАЛЬНЫХ. Придут пока неведомые нам упыри, гораздо хуже нас. Впрочем, какая разница? Видеоты – это не диагноз, это поколение. 
   
В какой-то момент что-то пошло не так, и это напрягает. Желаю вам помусолить мой пост в течение недели и переключиться на что-то еще более блядского содержания.
   
На то, что доставляет...
   
Kisses,
   
AM
   
– Kisses... тоже мне, – криво усмехнулся Антон, еще раз пробежал глазами по экрану ноутбука и закусил нижнюю губу. – И когда ты это успел написать?
   
– Пока вас ждал.
   
– Ты это завтра... собираешься? – вкрадчиво поинтересовался Ваня.
   
– Я это уже опубликовал, – тушу сигарету, – в своем блоге. Полчаса назад. Уже сто комментариев, если интересно.
   
– Да. – Антон встает и принимается маршировать по комнате. – Ты понимаешь, что такие вещи нельзя делать на горячую голову?
   
– Еще и не совсем трезвую, – дополняю я.
   
– Я не буду тебе говорить про то, как я несся сюда, про то, что мы с Антоном приготовили душеспасительную речь.
   
– Вань, спасибо и простите. Я... я, правда, больше не могу.
   
– Количество потоков говна, которое польется на наши головы со всех сторон ты, конечно, оценил?
   
– Ему похуй, Вань, – пожимает плечами Антон, – он же играет, как обычно. Для него это такой красивый финал. Как там, Дрончик, ты говоришь? «Нужно уйти на пике, как...
   
– ...как Джамирокуай». – Я пробую изобразить улыбку. – Это не игра, Тох. К сожалению.