1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
    
Фоминков хотел было еще что-то сказать, но староста снова на него зашикал и запретил ему что-либо говорить. И при этом сказал:
    
— Взять хотя бы нашего Фоминкова. Ему полагается четыре надела. Но я сильно сомневаюсь, что он их получит сполна. Кто такой этот Фоминков с точки зрения нового немецкого порядка? Какую ценность он собой представляет для обширной Германской империи? Один его сын служит в Красной Армии. А другой его сынок как будто бы находится среди партизан. Сам же Фоминков до крайности невоздержан на язык. И за все эти его минусы я вычитаю с нашего Фоминкова три надела. Вот и рассчитайте теперь, сколько получит наш Фоминков. Он получит один надел.
    
Услышав, что он получит один надел, Фоминков растерялся. Он побежал к машине, чтоб высказать гитлеровскому офицеру свои соображения.
    
Однако фашистский солдат не подпустил его к машине. И тогда Фоминков сказал старосте:
    
— Ты в своем ли уме — давать мне один надел. Ну-ка сообрази — как я обойдусь с моим семейством при одном наделе? Ведь я же с голоду начну пухнуть, что может бросить тень на Германскую империю, на их новый немецкий порядок.
    
Староста сказал Фоминкову:
    
— Всякий получает свое. Ты же получишь один надел, и не более того. А если тебе этого мало, то наймись ко мне на работу.
    
Фоминков с удивлением говорит:
    
— Что значит «наймись на работу»? Да ты, никак, предлагаешь у тебя батрачить?
    
Староста говорит:
    
— Да, я желаю тебя взять в батраки. Посуди сам — могу ли я обработать всю свою землю? Ведь помимо того у меня шесть дарственных коров. Гуси. Овечки. Четыре кабанчика.
    
Не переставая изумляться, Фоминков говорит:
    
— Да ты, дядя с барок, что, серьезно зовешь меня в батраки?
    
Староста говорит:
    
— Предлагаю это тебе самым серьезным образом. И заявляю всему уважаемому крестьянскому обществу, что отныне свою земельную политику мы будем строить именно так, чтоб у нас завсегда имелись свои батраки, без которых нам теперь не обойтись.
    
И тогда брат старосты Антошка крикнул:
    
— Нам теперь, ясно, без батраков не обойтись.
    
Фоминков снова побежал к машине, чтоб поговорить с фашистским офицером, но солдат навел на Фоминкова свой автомат и снова не подпустил к машине. И тогда Фоминков сказал, обращаясь к обществу:
    
— Взгляните на их нахальство… в мои зрелые годы… в батраки меня нанимают…
    
И, подойдя к старосте, Фоминков крикнул ему:
    
— Не для того столько лет воспитывала меня советская власть, чтоб ты с фашистами хватал меня за глотку!
    
И с этими словами Фоминков дернул старосту за бороду так, что тот со стоном упал на коленочки. Офицер велел отвести Фоминкова в комендатуру. А староста, поднимаясь с земли, крикнул Фоминкову:
    
— Попробуй только вернуться с комендатуры. До гробовой доски ты у меня теперь с батраков не выйдешь.
    
Однако Фоминков не вернулся. Он шумел в комендатуре, и гитлеровцы отправили его в концлагерь. И что с ним сталось в дальнейшем, никому не известно.
   
   
    
     
5. Вас это не коснется
    
    
Весной сорок первого года Лиза Повелихина закончила школу и сразу стала готовиться к экзаменам для поступления в планово-экономический институт. Все лето она решила посвятить занятиям.
    
Но мать прислала ей письмо из деревни. Пишет: «Нечего тебе делать в городе. Приезжай в деревню. Здесь попьешь молока, отдохнешь и еще лучше подготовишься к своим экзаменам».
    
Лиза так и сделала. Приехала в деревню. Но буквально на второй день ее приезда началась война.
    
Девушка решила вернуться в город. Ей не хотелось быть бездеятельной. Но мать сказала ей:
    
— Не пущу в город. В такой жуткий момент останься тут со мной. А если не хочешь сидеть без дела — готовься к своим экзаменам, которые когда-нибудь да состоятся, поскольку война не будет вечно продолжаться.
    
Лиза осталась. И хотя теперь занятия не шли на ум, но девушка заставила себя сидеть над книгами.
    
Между тем нацисты неожиданно заняли деревню. Поблизости не было боев, и никто не предполагал, что так может случиться. Но это случилось, и тогда девушка сказала своей матери:
    
— Что же мне теперь делать?
    
Мать сказала:
    
— Бежать теперь поздно. И тебе остается только одно — сиди тихонько в избе, учись, занимайся. Когда-нибудь война кончится, и тогда ты первая из всех сдашь на «отлично» свои экзамены, имея такую длительную подготовку.
    
Как в тумане проходили дни при фашистах. Лиза помогала матери по хозяйству. Несколько раз ходила вместе с жителями деревни на работы. А в свободное время по-прежнему склонялась над книгами. Читала, составляла конспекты. Но все это делала она как-то машинально, без чувства и должного внимания, хотя где-то в душе и теплилась неясная надежда, что все это ей в дальнейшем пригодится.
    
И вот однажды Лиза сидит у открытого окна. Читает. И что-то записывает на листочке.
    
Неожиданно книга ее захлопнулась. Лиза подняла глаза. Перед окном на улице стоял гитлеровский офицер — молодой, франтоватый, с хлыстиком в руках. Этим своим хлыстиком он и захлопнул книгу.
    
Несколько раз перед тем Лиза видела этого офицера. Он всегда с улыбкой посматривал на нее. И даже как-то раз заговорил с ней. Что-то спросил ее по-немецки. А Лиза прилично знала язык. Все понимала и немного разговаривала. Она ответила ему по-немецки, но разговора не стала поддерживать — ей было неприятно беседовать с врагом.
    
И вот теперь этот офицер стоял перед окном и с улыбкой смотрел на девушку. Спросил ее:
    
— Что вы изволили читать? Роман?
    
Лиза ответила:
    
— Нет, это учебник политэкономии. Я готовлюсь к экзаменам.
    
Офицер весело рассмеялся. Сказал:
    
— Птичка моя, это напрасный труд. Это вам больше никогда не пригодится.
    
— Почему? — спросила Лиза с удивлением. Офицер сказал:
    
— Нам не понадобятся образованные люди в России.
    
Лиза воскликнула:
    
— Вам не понадобятся, но нашей стране они будут нужны.
    
Офицер снова рассмеялся. Сказал:
    
— Ваша страна, мадмуазель, изменит свое лицо до полной неузнаваемости. Она не будет в том прежнем виде, в каком вы ее привыкли видеть и понимать. Нет сомнения, здесь будут проживать русские люди, нужные нам. Но это будут мастеровые, ремесленники, работники сельского труда. Но интеллигенции среди них абсолютно не будет.
    
С недоумением Лиза спросила:
    
— Где же, по-вашему, будет интеллигенция? Куда же она денется?
    
Похлопывая хлыстиком по своей ноге, офицер сказал:
    
— Ну, не знаю, душечка. За Урал уедут. Во всяком случае, здесь ваши интеллигенты проживать не будут. Иначе они помешают нашим планам, с которыми они, очевидно, не пожелают согласиться.
    
С волнением Лиза спросила гитлеровца:
    
— Поэтому вы и расстреляли нескольких человек из нашей сельской интеллигенции?
    
Гитлеровский офицер сказал:
    
— Я не знаю, почему они были расстреляны. Возможно, что именно поэтому они и пришли к своему печальному концу.
    
Все это гитлеровец говорил легким, веселым тоном, как будто речь шла о самых простых, повседневных делах.
    
Ужасное волнение охватило Лизу. Она побледнела, и руки у нее стали дрожать.
    
Мать, увидев ее в таком состоянии, замахала на немца руками и сказала ему, воспользовавшись тем, что он не понимает по-русски:
    
— Хватит, понимаешь! Довольно! Прекрати к черту беседу с ней. Иди к своим.
    
Фашист по-русски действительно не понимал, но на этот раз он понял, что его просят удалиться. Кисло улыбнувшись, он попрощался с Лизочкой. И отвесил полупоклон мамаше, на которую он заметно обиделся за то, что та энергично махала руками перед его лицом.
    
Когда нацист ушел, Лиза бросилась на кровать. Волнение ее душило. Никогда она раньше не задумывалась, кто она — русская или кто такая. Почему-то раньше она не придавала этому значения. А сейчас она вдруг поняла, что происходит что-то ужасное и такое, которое может уничтожить ее родную страну, может уничтожить русских или превратит их в бессловесных немецких рабов.
    
Мать села рядом с Лизой, стала утешать ее и гладить. И тогда девушка расплакалась, разрыдалась.
    
Мать сказала ей:
    
— Что тебе думать об этих делах? Есть люди, которые и без тебя об этом заботятся. Чем ты можешь помочь? Лучше снова сядь за свои книги. Это вернет тебе душевное спокойствие.
    
На другой день Лиза снова села заниматься. Но на этот раз Лиза села не у окна, а на кухне. И машинально стала читать, не вникая в дело.
    
Мать пришла с улицы и сказала ей:
    
— Там опять этот брандахлыст прошел мимо нашего дома и заглянул в окно. Неприятно будет, если эта личность повадится к нам.
    
Вдруг дверь отворилась, и на кухню вошел этот офицер. Вошел, как в пивную, — развязно, весело и даже не постучался.
    
На мамашу он не обратил внимания, и та, увидев фашиста, ушла из кухни. А с Лизой он весело поздоровался и сказал ей:
    
— Мне показалось, радость моя, что вчерашний наш разговор вас немного расстроил. И вот я специально пришел вас утешить, сказать вам, что перемена в вашей стране не всех коснется, и уж во всяком случае вас это не коснется. Хорошенькие женщины менее всего будут подвержены переменам судьбы. Глядите спокойней на свое будущее.
    
Сдерживая свою ненависть к этому холеному офицеру — наглому и самоуверенному, Лиза сказала:
    
— Зачем вы так говорите? Речь не обо мне. Но я русская, и ваши слова о моей стране, не скрою от вас, ужасно меня смутили.
    
Улыбаясь, офицер сказал:
    
— О, я вижу, вы горячая патриотка. Не знал, что русские, в силу их мягкой славянской натуры, способны на сильные чувства, да еще к такому отвлеченному предмету — к отчизне. Зачем вам, крошка моя, страдать об отчизне? Наше отечество там, где нас любят. Вам будет у нас хорошо. Вы увидите такой европейский комфорт, который вам и вашим оборванным подругам в глаза не снился.
    
Лиза вдруг почувствовала непреодолимое желание ударить этого гитлеровского офицера. Едва сдержавшись от нахлынувших чувств, она сказала ему тем грубым тоном, который заставил фашиста насторожиться:
    
— Я не хочу об этом говорить. Оставьте меня одну.
    
Мать в этот момент вошла на кухню и тоже сказала офицеру:
    
— Давай, давай уходи к лешему. Нечего тебе болтаться на кухне.
    
Пожав плечами, немец ушел. Мать сказала дочери:
    
— Придется дверь закрывать на задвижку.
    
Лиза сказала:
    
— Теперь это неважно. Я ухожу в партизанский отряд.
    
Мать воскликнула:
    
— Никуда не пущу. И не думай об этом.
    
Девушка сказала:
    
— Нет, я твердо решила это сделать. Я приблизительно знаю, где стоит этот отряд, который был сформирован при райкоме. Не удерживай меня.
    
Мать стала бормотать сквозь слезы:
    
— А как же твоя подготовка к экзаменам… Ты же так мечтала поступить в институт…
    
Девушка ответила:
    
— Вот для этого, мамочка, я и пойду в партизанский отряд. Это и будет моей подготовкой к экзаменам. Никакие экзамены не состоятся, пока не прогонят гитлеровцев. И все погибнет, если они тут останутся.
    
Продолжая плакать, мать сказала:
    
— Иди, доченька, если находишь нужным. А фашистам я скажу, что ты, допустим, ушла к своей старшей сестре в Славковичи.
    
На другой день Лиза Повелихина взяла в комендатуре пропуск на станцию Славковичи. Но туда она не пошла.
    
Попрощавшись с матерью, она ушла в лес. И после нескольких дней блужданья примкнула к партизанскому отряду, который в дальнейшем вошел в Третью партизанскую бригаду.
   
   
    
     
6. Топчите свой рай
    
    
Таня[15] работала на огороде. Вскапывала гряды. Перепачканная и перемазанная, она присела отдохнуть. Вдруг подходит к ней незнакомый молодой человек. Лет ему 18, не более. Одет простенько. Черная курточка на нем. Ушанка на голове.
    
Подходит он ближе, присаживается недалеко от Танечки. Улыбается ей. И та в ответ ему улыбается и снова берется за лопату.
    
Молодой человек говорит ей:
    
— Ну, как у вас в деревне живется?
    
Таня отвечает:
    
— Сам знаешь как — немцы же тут.
    
Паренек говорит:
    
— Слушай, говорит, я к тебе питаю большое доверие. Помоги нам в одном деле.
    
Танечка говорит:
    
— А ты кто такой? Откуда прилетел на крыльях?
    
Тот отвечает:
    
— Я разведчик с партизанского отряда.
    
Тане еще не приходилось видеть партизан, и она немного взволновалась тем, что он сказал. Спросила его, что ему требуется.
    
Тот говорит:
    
— Видишь ли, я принес листовочки, и надо будет раскидать их по твоей деревне. Ты здешняя, и тебе это не составит особого труда.
    
— А какие листовочки? — спрашивает Таня.
    
Тот отвечает:
    
— В листовках напечатано обращение партизан к крестьянам — что им делать и как поступать против фашистов.
    
Таню зажгло это предложение, и она сказала:
    
— Хорошо, я согласна разбросать листовки по деревне. Давай их сюда.
    
Молодой партизан засмеялся, сказал Тане:
    
— Или ты думаешь, что я такой тюфяк и листовки держу у себя в шапке? Листовки оставлены в роще. Я положил их в дупло одного дерева. И пусть теперь это дупло будет нашим почтовым ящиком.
    
И тут он объяснил Тане, как найти это дерево. И дал совет, как принести эти листовки и как их разбросать, чтобы не попасться гитлеровцам.
    
Потом он попрощался с Таней и ушел, поблагодарив ее за содействие.
    
Тане не терпелось ждать. Работа не спорилась. И она пошла в рощу, чтобы отыскать почтовый ящик.
    
Без труда она отыскала нужное дерево. И там в дупле нашла пачку листовок. Их было пятьдесят штук.
    
Таня стала читать. В листовках было сказано: «Крестьяне! Кто вы — собственники своей земли или батраки у гитлеровцев? Морите их голодом, не давайте им продуктов. Создайте им тяжелую, непереносимую жизнь. Иначе они закабалят вас и сделают рабами фашистских помещиков».
    
Таня принесла эти листовки домой и дома ничего своим родным не сказала, чтобы не тревожить их. И в этот же день к вечеру она раскидала эти листовки по дворам. Одну же листовку ей удалось наклеить на забор на самом видном месте.
    
На другой день Таня вышла со двора, чтобы посмотреть, висит ли на заборе ее листовка. И вдруг на улице она увидела странное шествие. Идет староста и с ним вместе немецкий унтер-офицер. А позади верхом едут два казака в немецкой форме. Такие казаки у нацистов были набраны из военнопленных. Они были у них вроде полиции.
    
Таня поняла, что дело обстоит нехорошо. Бросилась домой. Схватила оставшиеся листовки. Схватила еще патроны, которые она однажды подняла на дороге. И эти листовки и патроны забросила в крапиву на дворе.
    
И только успела она это сделать — во двор входит староста и с ним унтер-офицер. А за ними во двор въезжают казаки.
    
Староста говорит Тане:
    
— Такая у нас была тихая деревня, и вот теперь по твоей милости будем терпеть неприятности.
    
Таня решила ни в чем не признаваться и поэтому сказала:
    
— Почему по моей милости? Это надо доказать.
    
Староста говорит ей:
    
— Вчера видел, как ты моталась по деревне. Наверно, ты и подкинула эти антинемецкие листовки.
    
Таня говорит:
    
— Мало ли я зачем ходила со двора. Я гуляла и листовок не видела.
    
Староста велел казакам караулить Таню, а сам с унтер-офицером пошел в дом и там произвел обыск. Но они ничего не нашли. И тогда они арестовали Таню и увели ее.
    
Они посадили ее в темный чулан. И там она просидела сутки без еды и даже без питья.
    
Потом они произвели допрос, на котором присутствовал переводчик. И на этом допросе они били Таню резиновой палкой по голове так, что она дважды теряла сознание.
    
Три дня ее водили на допрос и три дня нещадно били. А потом сказали ей:
    
— Ты напрасно скрываешься. На одной листовке мы обнаружили отпечаток твоего пальца. Вероятно, ты копала землю, руки у тебя были жирные, и вот остался на бумаге этот отпечаток. Мы его проверили, и теперь у нас нет сомнения — ты разбросала эти листовки. И мы тебя будем судить показательным судом, чтобы другим крестьянам неповадно было держать связь с партизанами.
    
Когда Таню вели в чулан, переводчик ей тихо сказал:
    
— Держись проще на суде. Прикинься дурочкой. И раскайся во всем. Иначе они тебя повесят.
    
Таня с удивлением посмотрела на переводчика, но он ушел.
    
На другой день гитлеровцы устроили в деревне показательный суд. Нет, в дальнейшем немцы без всякого суда вешали каждого, кого подозревали в партизанской деятельности, но тогда они, вероятно, не настолько еще боялись партизан, они еще не понимали, что такое партизанское движение и в каком оно масштабе. Они думали, что таким показательным судом они образумят крестьян, остерегут их от связи с партизанами. Так или иначе, они устроили показательный суд.
    
Три фашиста сидели за столом. Это были судьи. А четвертый, хорошо говоривший по-русски, был обвинителем.
    
Этот обвинитель сразу стал так кричать и топать ногами, что Таня поняла — ей пощады не будет.
    
Обвинитель кричал, показывая на Таню:
    
— Умертвите эту змею! Конечно, она молодая, ей всего восемнадцать лет, но вы не принимайте это в расчет, уничтожьте ее. Нет сомнения, она поступила слепо, несознательно. Она защищала свою кривую, убогую деревню, защищала свое бедное жилье только потому, что она не знала и никогда не видела другой жизни. Если бы она посмотрела, как живут у нас в Германии, она не совершила бы этого преступления. Но она его совершила, и пусть теперь меч правосудия без жалости коснется ее шеи.
    
Потом, обратившись к Тане, обвинитель сказал ей:
    
— Теперь ты что-нибудь говори.
    
Таня сказала:
    
— Я не знаю, как живут люди в Германии. Может быть, и очень хорошо. Но это не меняет картины. Я защищала не свою, как вы говорите, кривую деревню, я защищала советскую власть. И вот почему я бросила листовки против вас.
    
Обвинитель, вскочив со своего места, крикнул:
    
— А зачем, зачем ты защищала советскую власть? Что дала тебе советская власть? Шелковые платья? меха? бриллианты? Или, может быть, горничную или лакея? Разве рай тебе предоставила советская власть? Где твой особняк, гостиная, духи, избранное общество, утонченные разговоры? Где хотя бы комфортабельная жизнь, о которой мечтает каждый человек в Европе?
    
Таня сказала:
    
— При чем тут особняк? При чем тут бриллианты и лакеи? Разве в этом дело? Моя мать была поденщица. Она стирала белье для здешнего помещика. Она не знала грамоты. И мой отец был малограмотный. Он занимался хлебопашеством. И он с хлеба на квас перебивался со своей семьей. А теперь мой старший брат полковник Красной Армии. Другой мой брат педагог. Он учитель на селе. Моя сестра заканчивает медицинский институт. Я же в этом году собиралась идти в техникум и пошла бы, если бы не война. Вот что дала нам советская власть. Это наша, своя, мужицкая власть. И она сделает для нас все, что требуется. Разве можем мы в этом сомневаться? Я защищала эту власть и родину, где я родилась.
    
Кто-то из публики крикнул:
    
— Она правильно говорит!
    
Тогда обвинитель снова стал кричать. Он топал ногами и прямо бесновался, видя, что судьи сидят нахмурившись и им весьма недовольны. Он кричал, обращаясь к публике, которая толпилась на улице у открытых окон и в дверях:
    
— Не слушайте, что она говорит. Топчите свой рай! Топчите свой советский рай — он больше никогда к вам не вернется.
    
Судьи не велели обвинителю больше говорить. И он сел на стул, вытирая платком свое мокрое лицо.
    
Потом, недолго посовещавшись, гитлеровцы вынесли приговор расстрелять Таню.
    
Однако фашисты, вероятно, хотели вызвать симпатии к своей власти. Они тогда еще думали, что это возможно. Они уже начинали страшиться, что в своем тылу они наживают столько врагов. И вот теперь, на что-то надеясь, они сказали, обращаясь к публике:
    
— Смертную казнь мы заменим ей пожизненной работой. Она будет отправлена в Германию. Там она поработает и забудет свои поверхностные взгляды, вызванные тем, что она не видела иной жизни. Однако не значит, что мы каждого помилуем. Каждый из вас будет немедленно повешен или расстрелян за содействие партизанскому движению.
    
На другой день рано утром Таню посадили в телегу и повезли.
    
Таня лежала в телеге голодная, без сил. Лежала и ни о чем не думала. Ей в тот момент было безразлично, что с ней будет и куда ее везут.
    
Однако везли ее долго, и Таня подумала, что везут ее, должно быть, не на станцию, иначе давно бы уже приехали.
    
Тот, кто правил лошадью, одет был в немецкую шинель. Он обернулся к Тане. И тут она увидела, что это был переводчик, тот самый, который перед судом уговаривал ее прикинуться несознательной, а на суде он то и дело прикладывал к своим губам палец, как бы упрашивая ее не болтать лишнего. И вот теперь этот переводчик обернулся к Тане и сказал:
    
— Хорошенький урок ты мне дала на суде. Ты показала, что можно не страшиться немцев, как страшился я. И вот я договорился с одним из них, подкупил его, и он дал мне возможность отвезти тебя на станцию и сдать там под расписку.
    
Таня молча смотрела на говорившего. А тот, усмехнувшись, продолжал:
    
— Но ты не такой уж ценный груз. И фашисты не станут проверять, где ты находишься. И я как-нибудь вывернусь из этого дела — сам распишусь за них.
    
Таня спросила:
    
— А зачем вам все это надо?
    
Тот говорит:
    
— Собственно говоря, я и сам не знаю зачем. Видишь ли, я русский, работаю у гитлеровцев переводчиком. И черт меня знает, как это я зашился с ними. Испугался, струсил, хотел сохранить свою драгоценную жизнь. И поэтому стал работать на них. И вот, понимаешь, не было дня, чтоб я спокойно жил с тех пор. Раньше даже мыслей не было — что такое родина, народ. А теперь только об этом и думаю, когда это мне, сама понимаешь, менее всего нужно.
    
Помолчав, переводчик добавил:
    
— И вот решил хоть частично загладить свою вину — повез тебя…
    
Таня спросила:
    
— Куда?
    
Тот говорит:
    
— Да вот привез тебя к твоим партизанам. Они где-то тут, совсем близко. Иди к ним, если хочешь.
    
И с этими словами он остановил телегу. Таня вышла на дорогу. Говорит ему:
    
— Так давайте пойдем вместе, если вас настолько совесть мучает.
    
Тот говорит:
    
— Да нет, мне уже поздно перекраивать свою жизнь. Привез семью из Полоцка, немецкий шоколад привык кушать, завяз по уши. И твое предложение — мне это теперь все равно как лекарство покойнику.
    
Он вынул из кармана небольшой пакет и подал его Тане.
    
Таня спросила:
    
— Это что?
    
Тот говорит:
    
— Там хлеб, сало и немного шоколаду. Подкрепись и иди все прямо по лесной дороге. Я специально посмотрел карту. Там у фашистов крестиком отмечено, где стоят партизаны. Ты им скажи, что их местопребывание немцам уже известно. Пусть они отойдут куда-нибудь в лес поглубже.
    
Переводчик больше ничего не сказал. Он стегнул лошадь и быстро уехал.
    
Таня долго стояла на дороге. Потом она позавтракала и пошла лесом.
    
Но она недолго шла. Ее окликнули партизаны, и она рассказала им, что случилось с ней.
   
   
    
     
7. Мы напрасно остались
    
    
Фронт приближался к деревне. Гул стоял от орудий. И все небо было красным от пожаров.
    
Две сестры — Василиса и младшая, Маргарита — стали обсуждать, как им поступить — остаться ли тут или уйти в лес, как это многие сделали.
    
А у младшей сестры Маргариты был трехлетний ребенок, сын. И она из-за него решила остаться в деревне. Она сказала Василисе:
    
— Ну куда я пойду с такой крошкой. Этим я погублю ребенка. Наступает осень. И где же такому малышу вынести все невзгоды, с которыми мы столкнемся в лесу.
    
Тогда Василиса решила уйти одна. Но тут сестра Маргарита опасно заболела, и Василиса не могла оставить ее в беспомощном положении. И поэтому ей пришлось остаться.
    
И вот скоро гитлеровцы вошли в деревню.
    
Во все дома они разместили своих солдат. А у сестер домик был небольшой, чистенький, как игрушка. И им поместили офицера с его денщиком.
    
Сестры перешли на кухню. И там повесили занавеску, чтобы своим присутствием не мешать немцам.
    
Офицер был среднего возраста, худой, высокий, в очках. Причем он был очень брезгливый и мнительный.
    
Посуду для еды он взял у сестер, но всякий день он заставлял своего денщика кипятить посуду заново. И денщик сказал сестрам, что его офицер боится заразы и вот почему он это делает.
    
А младшая сестра Маргарита некоторое время жила с мужем в Латвии, и там она научилась говорить по-немецки и по-латышски, и поэтому она понимала, что говорил ей денщик.
    
Сестры выразили удивление, что бывают такие брезгливые и мнительные люди. Но солдат сказал, что его офицер человек большой учености и такие люди обычно имеют свои причуды. Этот денщик сказал:
    
— Всем известно, что образование губит людей — лишает их силы, здоровья, храбрости и спокойствия. Наш офицер не раз предостерегал мир от этой грозной опасности, от образования, ненужного людям. И вот теперь на примере моего офицера я вижу, что это так. И вы можете посулить мне золотые горы, но высшего образования вы от меня никогда не дождетесь.
    
Однако при всей своей брезгливости офицер не был опрятным человеком. Он постоянно кашлял и плевал. Плевал за кровать, когда лежал. А когда ходил по комнате, то плевал во все углы и даже на стенку. Неизвестно, была ли у него чахотка или что другое, но он все время откашливался и плевался. И тут сестры увидели, что его чистота и аккуратность не соответствуют мнению, которое существует о немцах. Впрочем, дома он, может быть, вел себя иначе.
    
Причем этот офицер никогда сам дверь не открывал в свою комнату. Он не хотел браться за ручку двери. А если денщика не было, чтобы открыть дверь, то он вынимал из кармана носовой платок и через платок брался за ручку. А потом этот платок бросал на пол.
    
К сестрам он тоже относился с крайней брезгливостью. Он морщился, когда проходил через кухню. И выражал нетерпение, если не было денщика, чтобы открыть дверь.
    
Нельзя сказать, чтобы сестрам было больно или огорчительно видеть к себе такое отношение. Скорей всего, это было смешно. Сестры были очень аккуратны. И в кухне у них всегда было удивительно чистенько. В конце концов, им было наплевать, что думает о них этот фашист и как он к ним относится.
    
Но однажды денщик сказал сестрам, что им следует уходить к соседям всякий раз, когда его офицер возвращается домой. Что постоянные разговоры, шушуканье и крики ребенка беспокоят офицера, мешают ему думать и не позволяют спать. Пусть ночью сестры находятся здесь, на кухне, а вечером и днем пусть они будут где-нибудь в другом месте.
    
Конечно, сестрам обидно было выслушать такой приказ, но возражать они не смели. Они с ребенком переселились в сарай и старались больше не входить в дом.
    
А когда наступили холода, сестры решили выложить в сарае печку. И уже приступили к этой работе. Но ребенок неожиданно захворал, простудился. И сестры вынуждены были вернуться на кухню.
    
Ребенок горел, как в огне. У него была очень высокая температура. И тут сестры увидели, что офицер очень обеспокоен болезнью ребенка. Он несколько раз присылал денщика, чтобы узнать, как чувствует себя ребенок и какой у него жар.
    
Младшая сестра Маргарита была даже тронута таким сочувствием. Ей хотелось, чтобы все любили ее ребенка и тревожились за него. Но Василиса сказала ей:
    
— Тут что-то не так. Я чувствую, что мы напрасно остались.
    
Наконец снова пришел денщик и спросил, не болит ли у ребенка горло?
    
Сестры ответили, что у ребенка горло чистое, но у него, вероятно, воспаление легких, поскольку он кашляет и хрипло дышит.
    
Денщик сказал:
    
— Мой офицер опасается, что у вашего ребенка дифтерит. Если скарлатина, то это ничего. Мой барин перенес в детстве скарлатину. Но дифтеритом он не болел. И теперь озабочен, нет ли у ребенка дифтерита.
    
Сестры уверили денщика, что дифтерита нет, но это не успокоило офицера. Он сам вышел на кухню и, прикрывая рот платком, сказал, что он сейчас пошлет за полковым врачом, чтобы выяснить, какая болезнь у ребенка.
    
Вечером пришел фашистский врач. Он с сестрами не поздоровался и не сел на предложенный стул. Он велел подать чайную ложку и стал осматривать у ребенка горло. И он так вращал этой ложкой, что даже согнул ее. Маргарита схватила за руку врача, умоляя не причинить ребенку боли. Но врач отстранился от нее и крикнул офицеру, который находился в своей комнате:
    
— Але, Густав… Поздравляю, у ребенка чистое горло, можешь не опасаться…
    
Василиса сказала врачу:
    
— Вероятно, у ребенка воспаление легких. Послушайте его.
    
Но врач не стал слушать ребенка. Он махнул рукой и пошел в комнату офицера. И там он некоторое время пробыл у него. Потом они вышли вместе, обнявшись за плечи, и на прощанье нежно поцеловались. И было удивительно видеть такое трогательное и сентиментальное отношение двух друзей. Ну что ж — и звери между собой бывают ласковы.
    
На четвертый день ребенок умер. И сестры понесли его на кладбище хоронить.
    
Маргарита не плакала. Она двигалась машинально и была как деревянная. Но делала все, что ей говорила сестра.
    
Похоронив ребенка, сестры пошли прочь. Они молча шли, ничего не говоря друг другу. Потом они увидели, что идут не к дому, а в другую сторону. И тогда Василиса сказала:
    
— Надо было бы зайти домой взять какой-нибудь еды и что-нибудь из вещей.
    
Маргарита ничего не ответила, и они снова пошли. Они шли до вечера, пока не наткнулись на партизанскую заставу.
    
Партизаны отвели их в свой отряд. И в этом отряде Василиса осталась санитаркой. Что касается Маргариты, то она продолжала болеть, и ее в скором времени отправили самолетом на Большую землю.
   
   
    
     
8. Не продаю свою родину
    
    
Комсомолец Николай Соколов вместе с родными проживал в деревне Рассадники, Порховского района.
    
Семья Соколовых была большая — отец, мать, три малолетние дочурки и два сына — Николай шестнадцати лет и, двумя годами младше его, Володя.
    
Когда немцы подходили к деревне, многие жители ушли в лес. Ушел и Яков Соколов со своим старшим сыном Николаем. Но Яков тогда сильно хворал, у него была сердечная болезнь, опухали ноги, и он с трудом ходил. И поэтому решил вернуться в деревню, после того как немцы прислали в лес делегата, который сказал жителям:
    
— Без страха возвращайтесь в деревню. Каждому вернувшемуся немцы гарантируют личную свободу. Наоборот — оставшиеся будут расстреляны и их дома сожжены.
    
И вот Яков Соколов решил вернуться, но его сын Николай сказал ему:
    
— А ведь я, отец, не могу вернуться в деревню. Я комсомолец, и мне не полагается быть при немцах.
    
Отец сказал ему:
    
— Ты же знаешь, как я хвораю, и, вероятно, скоро умру. На кого я оставлю свою многочисленную семью? Ты у меня старший сын, и я убедительно прошу тебя вернуться со мной.
    
Николай пожалел отца и вернулся. Но он вернулся еще и потому, что партизанское движение в то время только начиналось, оружия ни у кого не было, и непонятно было, что делать в лесу и как там находиться.
    
В общем, отец и сын вернулись. А через несколько дней немцы окружили дом Соколовых и двух братьев, Володю и Николая, вытащили на улицу.
    
На улице стоял немецкий офицер и рядом с ним староста.
    
Почтительно кланяясь офицеру, староста сказал ему:
    
— Осмелюсь доложить, господин офицер, один из этих подростков есть политическое лицо — комсомолец. Как прикажете с ним поступить?
    
Офицер пристально посмотрел на Николая, махнул своей перчаткой, которую держал в своей руке, и сказал всего лишь одно слово: «Полицай».
    
Мать Николая вскрикнула, услышав это. Она подумала, что ее сына забирают в полицию, в тюрьму. Но староста ей сказал:
    
— Позволяете себе кричать в присутствии офицера. А речь идет всего лишь об учебе. Вашего Кольку мы направляем в город Порхов на кратковременные курсы полицейских.
    
Николай невольно вскрикнул, когда услышал эти слова. Побелев как бумага, он сказал старосте:
    
— Ты что — с ума сошел, направлять меня в полицию? Не для этого я пробыл в комсомоле два года.
    
Староста схватил Николая за плечи и стал со злобой его трясти, говоря:
    
— Вот поэтому тебя и направляют в полицию, чтобы ты забылся там от своих политических заблуждений.
    
Тогда офицер сказал:
    
— Этот подросток не надо полицай. Он — обоз…
    
Староста перестал трясти Николая и сказал ему:
    
— В полицаи мы направляем тех, кто идет туда добровольно, желая всей душой принести пользу Германии. Ты же от этого отказался и вот теперь получай скуку — будешь трястись в обозе.
    
Коля сказал старосте:
    
— И в обозе я не буду служить. Я не стану на них работать.
    
Усмехнувшись, староста сказал Николаю:
    
— Ну, это мы посмотрим, как ты у них не будешь служить. Они выбьют из тебя лишние мысли.
    
Николая увели, и родные долгое время его не видели.
    
Но вот однажды из Латвии шел обоз в сторону немецкого фронта. Это был огромный обоз из крестьянских телег, которых было не меньше сотни. И там среди извозчиков находился Николай Соколов.
    
Когда обоз проходил по деревне, Николай соскочил с телеги и громко крикнул:
    
— Стой! Бросай вожжи…
    
Обоз остановился, и Николай снова крикнул:
    
— Бросай вожжи… Не продаем свою родину!
    
Извозчики стали шуметь и кричать. И многие из них, побросав вожжи, кинулись бежать с криком: «Не продаем родину!»
    
Николай прибежал домой. Он бросился к отцу и сказал ему:
    
— Папа, вон что они с нами делают — заставляют возить грузы для своего фронта. Ведь это значит, что я помогаю им воевать. А я комсомолец и должен другим показать пример.
    
Отец посадил Колю на лавочку, обнял его и сказал:
    
— Я всецело понимаю тебя, сынок. Давай придумаем что-нибудь, пока они не пришли за тобой.
    
И только отец произнес эти слова, как вдруг в избу ворвался староста и вслед за ним немецкий ефрейтор. Увидев Николая, староста крикнул:
    
— Вот он, из-за которого разбежался весь обоз!
    
Николай сказал старосте:
    
— Или ты думаешь, что я изменник и буду работать на германскую армию?
    
Немецкий ефрейтор подошел к Николаю и ударил его так, что Николай упал и с кровью выплюнул несколько зубов.
    
Мать закричала. Девчонки заплакали. Отец подбежал к Николаю.
    
А тот, поднимаясь с пола, увидел на лавке нож, и отец, увидев это, крикнул:
    
— Коли его, сынок!
    
И Николай ударил ефрейтора ножом так, что тот без звука упал.
    
Староста пронзительно закричал, но отец прикрыл его рот рукой, и они оба, схватившись, упали на пол. Отец подмял под себя старосту и крикнул Николаю:
    
— Беги скорей, сынок, я держу его…
    
Коля бросился к выходу, но крики старосты уже услышали на улице. И в избу ворвались немецкие солдаты.
    
В общей суматохе Коля успел выбежать из дома. Он миновал улицу и бежал теперь полями, стараясь достигнуть леса. Но тут немецкие солдаты стали в него стрелять из автоматов. Николай упал и остался лежать на дороге. Он был убит.
    
Немцы схватили Якова Соколова и увели его с собой.
    
Володя с матерью перенесли убитого Николая в сад и хотели его тут похоронить, но староста не разрешил им этого сделать. Он сказал: «Отнесите убитого туда, где он был убит, и там закопайте его. И никакого камня или даже знака я не разрешаю вам положить на его могилу».
    
Мать не могла исполнить этого приказания, она так плакала, что не в силах была приподняться с земли. Но тут снова немцы ворвались к Соколовым и крикнули им: «Все до единого выходите во двор».
    
Володя Соколов понял, что сейчас произойдет что-то ужасное. Он схоронился в сенях и во двор не вышел.
    
И тогда фашисты расстреляли его мать и трех его сестренок.
    
Вечером, когда стемнело, Володя бежал в лес. И там партизаны приняли его в свой отряд.
    
Володя Соколов был назначен разведчиком в Семнадцатый отряд, входящий в Третью партизанскую бригаду.
   
   
    
     
9. Надо отвечать огнем
    
    
Мать ушла в город за солью. Семнадцатилетняя девушка Тося осталась одна.
    
Она вынула из-под подушки тетрадочку и стала перечитывать свои стихи.
    
Где-то послышались ружейные выстрелы. С тетрадочкой в руках Тося выбежала на улицу, чтобы посмотреть, где стреляют.
    
Из соседнего дома вышел молодой человек — Петя Лютов. Из всей мужской молодежи он один остался в деревне. Он прихрамывал, и поэтому его не взяли в армию. И немцы, видя, что он калека, отнеслись к нему невнимательно — не назначили его никуда. Но он сам себя назначил — заготовлял продовольствие, доставал оружие и патроны для партизанского отряда, стоящего за Шелонью.
    
Итак, Петя Лютов вышел из дома и прислушался к выстрелам. Сказал:
    
— Где-то близко стреляют. Ну да вряд ли что-нибудь серьезное — слишком далеко от фронта.
    
Увидев тетрадочку у Тоси, Петя улыбнулся. Спросил:
    
— Что, поэтесса, опять стихи сочиняешь?
    
Вместо ответа Тося сказала:
    
— Петя, вот ты умный, студент третьего курса, медик. Должен все знать. Скажи, почему у людей бывает потребность писать стихи?
    
Улыбаясь, Петя ответил:
    
— Стихи пишут те люди, у которых чувства идут не на реальные дела, а на свои мечты. На бумаге у них «ах» и «ох», а на деле они пас. По-моему, это несчастные люди.
    
— А Пушкин? — обиженно спросила Тося.
    
Петя сказал:
    
— Пушкин писал от избытка своих чувств. Но это бывает крайне редко. Большинство пишет…
    
Петя не договорил. Пули совсем близко просвистели над головой. Со стороны огорода Петя и Тося неожиданно увидели немецкий отряд, который неторопливо двигался по шоссе. Впереди идущие солдаты по временам стреляли из автоматов. Отряд приблизился к деревне.
    
Петя торопливо сказал:
    
— Похоже на то, что это карательный отряд. Ведь немцы знают, что партизаны у нас бывают.
    
Теперь пули роем звенели в воздухе. По улицам метались люди, не зная, что предпринять. Петя крикнул:
    
— Скорей к реке! Там окопы…
    
Тесня друг друга, люди побежали к реке. Там на берегу Шелони были вырыты окопы. Когда-то здесь происходили учения Красной Армии, и вот с тех пор остались эти окопы.
    
В одной небольшой землянке набилось человек тридцать. Люди стояли, напуганные неожиданностью. Прислушивались к выстрелам, которые продолжались. В землянке было много детей. Но они не плакали. Только лишь некоторые дрожали, прижимаясь к взрослым. Сжав Тосе руку, Петя сказал:
    
— Как это унизительно, Тося. Однако будем надеяться, что здесь нас не тронут.
    
Неожиданно открылась дверь землянки. Показался молодой фашистский солдат с гранатой в руках. Люди прижались друг к другу, ожидая, что сейчас солдат бросит гранату. Однако солдат, постояв секунды две, удалился, прикрыв дверь землянки. Он, вероятно, рассчитал, что ранит себя, если кинет гранату с этой открытой позиции.
    
Взобравшись на крышу землянки, солдат опустил гранату в трубу. В печке раздался оглушительный взрыв. Однако печка была сложена крепко, выдержала взрыв. Никто не был ранен.
    
Люди стояли в землянке, оглушенные и подавленные.
    
Снова открылась дверь, и опять появился тот же солдат. Он сказал по-немецки:
    
— Черт возьми, они целы!
    
Потом добавил по-русски:
    
— Наверх! Бистро…
    
Люди вышли из землянки, поднялись из окопов на поле. Там еще стояло человек сорок. Фашисты скомандовали:
    
— Идите в свой деревня Горуха. Бистро…
    
Люди пошли полем, недоверчиво оглядываясь. И тогда фашисты открыли пулеметный огонь.
    
Некоторые сразу упали. Но многие побежали вперед по открытому полю. И там, сраженные пулями, падали и падали.
    
Почти теряя сознание, Тося побежала вдоль обрывистого берега. Кто-то с силой толкнул ее в спину. И тогда она сползла с обрыва к реке. Рядом с ней оказался Петя Лютов. Схватив Тосю за руку, он тащил ее вперед.
    
Некоторое время они бежали по берегу. Увидев рыбацкую лодку, вскочили в нее, чтобы переплыть на тот берег. Но подбежало еще несколько человек. Люди уселись и не без труда оттолкнулись от берега. В лодке оказалось девять человек. Она была уже на середине реки, когда с берега стали стрелять. Трое сразу были убиты. Остальные попадали на дно лодки. И лодку тихо понесло по течению.
    
Тося выглянула на берег. Два солдата стояли на берегу и стреляли из автоматов. Их пули снова стали задевать лодку. Еще была убита одна женщина, и Петю Лютова ранило в руку. Рука его повисла, как плеть.
    
Казалось, спасенья нет. К счастью, река делала поворот, и лодку скрыло за кустами. Выстрелы продолжались, но пули летели стороной.
    
Из девяти человек на берег вышло пять.
    
Тося легла на землю и не захотела подняться. И когда товарищи сказали, что надо идти, Тося ответила:
    
— Никуда не пойду. Оставьте меня тут. Если на земле есть такие звери, которые так жестоко и бессмысленно уничтожают людей, то мне не хочется жить. Я хочу умереть.
    
Перевязывая свою рану куском рубашки, Петя Лютов спокойно сказал:
    
— А что ты удивляешься, что есть такие звери? Ведь это нацисты, гитлеровцы. И потом они далеко не бессмысленно уничтожают людей. Они этим хотят ослабить нашу страну. Они ведут подлую войну на истребление нашего народа, хотя и прикрываются враньем. И на это, Тося, надо отвечать огнем, а не слезами или нытьем. Дело слишком серьезно. Говорю тебе об этом как комсомолец. Никакого малодушия сейчас не должно быть. Никакого колебания. Встань и иди, если не хочешь, чтобы я тебя презирал.
    
Открыв глаза, Тося взглянула на Петю. Тот сказал:
    
— А если ты такая тонкая, возвышенная поэтесса и непременно хочешь умереть, увидев то ужасное, что мы сейчас пережили, так иди и умирай. Не возражаю. Да только умирай с пользой для дела. В борьбе с врагом. А не тут, в кустах, с лягушками и червями.
    
Тося поднялась с земли. Ей теперь неловко было глядеть в глаза своим товарищам. Подойдя к Пете, она сказала:
    
— Сама не понимаю, что такое произошло со мной.
    
Петя Лютов молча пожал ей руку. Ничего не ответил.
    
Молча шли и остальные.
    
Шли кустарником. Потом пошли лесом. Знали, что тут, где-то за Шелонью, стоит партизанский отряд.
    
Партизаны, услышав выстрелы, послали вперед своих разведчиков узнать, что происходит.
    
И тут разведчики встретили идущих лесом и повели их к командиру отряда.
   
   
    
     
10. Мы вас не звали
    
    
Группа женщин работала у деревни Дряжи, недалеко от Порхова. Немцы послали их сюда ремонтировать дорогу.
    
Работали женщины без охраны. Им ежедневно лишь указывали, какой надо выполнить урок.
    
Стояли холодные дни, и работающие иной раз забегали погреться на кухню. Там в одном доме, недалеко от дороги, помещалась немецкая кухня. И повар разрешал погреться у плиты.
    
Этот повар любил пошутить с русскими женщинами. Он разрешал им бывать на кухне. Мужчин же, наоборот, отгонял от крыльца. Даже иной раз, по своей фашистской шутливости, скорей для забавы, чем всерьез, прицеливался в них из пистолета, который он носил в кобуре под своим белым халатом.
    
Забегала на кухню и Маша А-ва. Но она забегала редко. Ей неприятен был этот толстый повар, постоянно весело настроенный. Когда Маша входила на кухню, повар всякий раз начинал подмигивать и лопотать по-немецки что-то такое, от чего он сам и его помощник покатывались со смеху.
    
И вот однажды Маша работала на дороге, и к ней подошел какой-то незнакомый человек. Спросил ее вежливо, тихо, наклонившись к ней:
    
— Будьте любезны, гражданка, скажите — вы лично сильно пострадали от фашистов?
    
От неожиданности Маша не сразу поняла этот вопрос, переспросила незнакомца. Тот сказал:
    
— Ну, может быть, из близких у вас кто-нибудь убит или расстрелян. Или, может быть, враги ваш дом в деревне сожгли. Какую именно потерю вы понесли от фашистов?
    
Маша сказала:
    
— Нет, на этот счет у меня как раз все благополучно. Мама жива и здорова. И мои детишки находятся при ней в деревне. Бабушка же проживает в Порхове. И она тоже там ничего не потеряла. Так что я не могу сказать, что лично я как-либо пострадала.
    
Незнакомец сказал Маше:
    
— Ну, тогда разговор с вами отпадает. Тогда укажите мне на какую-нибудь женщину, которая наиболее сильно пострадала от фашистов.
    
Маша ответила:
    
— Таких у нас имеется немало. И даже есть одна, у которой фашисты расстреляли мужа и трех ее детей. Но зачем вам все это? Для чего вы собираете эти сведения?
    
Незнакомец сказал:
    
— Отвечу с полной откровенностью, чтобы вы не думали, что тут какая-нибудь провокация. Я разведчик из ближайшего партизанского отряда[16]. Мы еще вчера заметили, что ваши работающие женщины нередко забегают на кухню. И вот мы собираемся размочить одно дело. Хотим засыпать отраву в какой-нибудь их кухонный котел.
    
Маша сказала:
    
— И что же, вы ищете такую женщину, которая пошла бы на это?
    
Партизан сказал:
    
— Да, ищем такую, которая желала бы отомстить врагам за свою беду, за свое несчастье. Такую женщину, которая пошла бы на это с пылающим сердцем. Потому что дело это, вы сами понимаете, крайне рискованное. И если фашисты схватят ее за руку, то можно представить, что произойдет и что с ней будет.
    
Маша сказала:
    
— Так дайте я это сделаю. Зачем вам непременно надо, чтобы у меня дом сожгли или кого-нибудь убили?
    
Партизан сказал:
    
— Нет, это, конечно, не обязательно. Мы просто хотели этим облегчить вашу задачу. А если вы согласны и без этого, тогда отлично. Это показывает, какая вы истинная патриотка своей родины.
    
Маша сказала:
    
— Короче говоря, дайте сюда порошок. Я сегодня же сделаю то, что вы просите.
    
Партизан подал ей порошок и сказал:
    
— Это очень сильный яд. Одной порции хватит отравить роту солдат.
    
Маша спросила:
    
— Как его сыпать, куда?
    
Партизан сказал:
    
— Лучше всего высыпать его в суп, но можно и во второе. Вкуса и цвета яд не имеет. И покушавший отравленную пищу не поймет, что это отрава. Он ничего не заметит, пока его не схватит окончательно.
    
Маша взяла порошок и пошла на кухню.
    
И вот стоит она у плиты, греется и посматривает, что там у них варится в котлах. В одном котле кофе с молоком, в другом — свинина с картошкой. Супа же нет.
    
На кухню пришел помощник. Вместе с поваром он взял начатую свиную тушу, и эту тушу они понесли во двор, в сарай.
    
Маша поспешно высыпала в кофе порошок, а что осталось на бумажке, она всыпала во второе. И только она успела это сделать, на кухню вернулся повар.
    
На дворе ему было холодно, он продрог, и поэтому он сразу налил себе полстакана кофе и принялся его пить, бормоча: «Корошо».
    
Вернулся и помощник. Он тоже налил себе кофе, стал пить. А Маша почему-то не уходит. Стоит, смотрит на них. И что-то, должно быть, в ее облике было угрожающее. Она молчала, но всем своим видом как бы говорила: «Мы вас не звали сюда. А пришли, так вот и кушайте начинку, если вам позволяет аппетит». Во всяком случае, повара, взглянув на нее, нахмурились, отвернулись.
    
Маша немного постояла на кухне и ушла. Она вернулась к своей работе. И не меньше часа еще работала. И все поглядывала на кухню — не вынесут ли ее поваров на носилках. Но этого не случилось.
    
На другой день было воскресенье. И Маша отпросилась у немцев в Порхов, навестить свою бабушку.
    
А у бабушки одна ее знакомая работала в городской больнице. До немцев она работала в палатах уборщицей, а при немцах ее перевели работать по двору. И Маша упросила бабушку сходить к этой женщине, узнать у нее — не привозили ли в больницу отравленных фашистов.
    
Бабушка пошла к ней и, вернувшись, сказала Маше:
    
— Под самый вечер вчера привезли в больницу двадцать восемь солдат. Из них двадцать загнулось еще в пути. Остальные держатся, но вряд ли поправятся.
    
Маша вернулась в деревню и в понедельник вышла на прежнюю работу. Ожидала, что арестуют работающих, если повар успел проговориться, что он пускал их на кухню. Однако повар одним из первых отправился в иной мир. Вслед за ним туда же, молча, ушел и его помощник.
    
В следующее воскресенье Маша выяснила у бабушки, что и остальные фашисты тоже, как говорится, вскоре откланялись.
    
Маша сказала бабушке:
    
— Теперь я спокойна. Я выполнила свою задачу.
   
   
    
     
11. Так что же вам надо?
    
    
В городе Пушкине Мария Васильевна проживала с тридцать девятого года. Она там работала вахтером на электростанции.
    
Когда стало известно, что немцы приближаются, Мария Васильевна вырыла две ямы и закопала туда свое имущество. Однако уйти не решалась — кругом шли бои.
    
Немцы вошли в город Пушкин 17 сентября. И, к удивлению Марии Васильевны, они отнеслись к населению прилично. Стало известно, что у них был приказ по армии — не раздражать людей, не сердить их, чтобы они не уходили к партизанам. И поэтому фашисты временно прекратили свои грабежи и насилия, стали вежливы и даже провели эвакуацию гражданского населения.
    
Тех, у кого были дети, они везли поездом до Гатчины. А потом на крестьянских подводах до Гдова.
    
А в деревне Леонтьево Порховского района проживали родные Марии Васильевны. И она попросилась у немцев к своим родным. Ей разрешили, и она со своими двумя детьми приехала в деревню.
    
Немцы и там не позволяли себе ничего лишнего. И даже они подчеркивали свою показную гуманность и доброту. Этим они хотели ослабить партизанское движение, прекратить новый приток сил к партизанам. Это входило в их военные планы.
    
Но эти меры не дали им ожидаемых результатов. Деревня Леонтьево да и кругом другие деревни наладили крепкую связь с партизанами. И некоторые жители стали уходить в лес.
    
Собралась уйти и Мария Васильевна. Но партизаны, которые нередко заходили в деревню побеседовать с жителями, сказали ей:
    
— У тебя двое детей, и это затруднит твое пребывание в лесу. Лучше оставайся тут, и этим ты еще больше принесешь нам пользы — будешь давать нам сведения и выполнять некоторые наши поручения.
    
И тогда партизаны стали давать Марии Васильевне различные поручения. Иной раз они просили ее сходить в Порхов — узнать, где именно стоят военные части. Или просили ее выяснить, на каком мосту какая охрана. Ходила Мария Васильевна и в военный городок — разузнавала, сколько там людей.
    
А в самом Порхове проживала родная сестра Марии Васильевны. И Мария Васильевна нередко у нее бывала. И там она сумела наладить связь с порховчанами, среди которых много было желающих уйти к партизанам.
    
Но к тому времени партизаны перестали брать людей без оружия. И они просили Марию Васильевну передать порховчанам, что кто желает быть партизаном — пусть несет с собой оружие, пусть добьется и достанет его. И это для каждого добровольца будет лучшей рекомендацией, чем какая-нибудь горячая характеристика на бумаге.
    
Достать же оружие было нелегким делом. И главное, вынести оружие из Порхова почти не представлялось возможным. Немцы следили за этим и останавливали подозрительных людей.
    
Но однажды староста приказал Марии Васильевне отвезти в Порхов снегозадержатели — деревянные щиты, которые были изготовлены в деревне Леонтьеве Мария Васильевна повезла эти щиты, сдала их. А на обратном пути некоторые из добровольцев положили в ее телегу всякого рода оружие и сами пошли вперед.
    
Мария Васильевна благополучно вывезла это оружие из Порхова. И добровольцы сердечно благодарили ее. И с оружием в руках они ушли в лес.
    
Между тем немцы стали подозревать, что именно в деревне Леонтьево налажена связь с партизанами. И, в частности, их подозрение пало на Марию Васильевну. Но никаких доказательств у них не было, а без этого они не хотели арестовывать людей, чтобы, согласно приказу, не раздражать их.
    
И тогда старосту деревни Леонтьево вызвали в уезд, и там немцы побеседовали с ним в присутствии какого-то их референта по русским вопросам. Немцы сказали старосте:
    
— Кажется, к вашим людям мы относимся теперь вполне прилично. Не тесним их. Распустили колхозы. Даем торговать. Предоставляем льготы. Наши солдаты иной раз приносят вашим детям котелок супа или дают им бомбошки, леденцы. Так что ж вам еще надо?
    
Староста говорит:
    
— Сам не понимаю, что им требуется.
    
Фашисты говорят старосте:
    
— Ваши люди не чувствуют благодарности к нам. Мы имели такую надежду, что вы все сразу откажетесь от советской власти, но теперь мы видим, что это не так. Люди по-прежнему уходят к партизанам, по-прежнему стремятся вернуть то, что у них было; или, говорят, ваши люди не понимают возможностей иной жизни, или мы не разбираемся, что такое с вами.
    
Староста говорит:
    
— Сам не перестаю дивоваться, что такое с людьми.
    
Гитлеровцы говорят:
    
— Ты староста, и, значит, ты и руководи своими людьми. В противном случае мы в порошок их сотрем. И только пока мы не можем на это пойти по тактическим соображениям.
    
Староста говорит:
    
— А что я могу сделать? Я сам шестую неделю не сплю — пугаюсь партизан.
    
Нацисты говорят ему:
    
— А ты поговори с людьми. Объясни им, как нехорошо уходить к партизанам. Как неблагородно с их стороны покидать тех, которые так прекрасно к ним относятся, дают их детям бомбошки, суп. Сам найди какие-нибудь слова, идущие от твоего сердца. Иначе мы просто тебя повесим.
    
В грустном настроении староста вернулся в деревню. А так как он пугался не только партизан, но и всех жителей, имеющих к ним отношение, то он сказал Марии Васильевне, низко сняв перед ней свою шапку:
    
— Марья Васильевна, вы уж как-нибудь потише орудуйте, чтобы это не настолько в глаза бросалось.
    
Однако тишины в деревне не получилось. Наоборот, случилось происшествие более шумное, чем когда-либо раньше.
    
В деревне проживали два добровольца, два человека, которые давно уже решили уйти к партизанам. Однако оружия они никак не могли достать. И поэтому три месяца сидели в деревне.
    
Но кому надо собаку ударить, тот палку сыщет. Через деревню Леонтьево проезжали грузовые машины. И два шофера задержались тут. Они хотели приобрести себе крупы, масла, яичек.
    
Добровольцы заманили гитлеровцев в амбар и там, связав, отобрали у них оружие. И с этим оружием ушли в лес.
    
После этого в деревню Леонтьево нацисты прислали карательный отряд. И тогда многие жители ушли к партизанам.
   
   
    
     
12. Он приказал молчать
    
    
Валя Г.* стояла у окна. По улице деревни Фотинино ходили нацистские солдаты. Они галдели, смеялись, играли в чехарду.
    
Странно веселятся эти победители. То у них чехарда, то они играют в карты, то пьют с необыкновенными криками и стрельбой. И все время, не переставая, кушают.
    
Какой-то их белобрысый солдат, сидя на скамейке у ворот, играет на губной гармошке. Играет удивительно, искусно, с переливами. Но песенка чужая, непонятная, не трогает ни ум, ни сердце.
    
Валя прислушалась к этой чужой музыке. Сердце сжалось от тоски. Впереди неизвестно что. Какой-то новый фашистский порядок.
    
За окном стало темнеть. Мать окликнула Валю:
    
— Не торчи у окна. Ложись спать.
    
Девушка молча выпила свой остывший чай, присела на постель.
    
В этом рассказе (как и в некоторых других рассказах) фамилию я не публикую — для этого хотелось бы иметь согласие тех лиц, о которых идет речь.
    
Мать со вздохом сказала:
    
— Где-то теперь наш Василий…
    
Это мать вспомнила о своем брате Василии, который месяц назад ушел в лес к партизанам. И вот ничего о нем не известно — жив ли или схвачен немцами.
    
В избе стало совсем темно. За окном затихли голоса. Где-то, грохая ногами, прошел немецкий отряд. Потом опять все затихло.
    
Вдруг кто-то постучал в окно. Кто-то тихо побарабанил пальцами по стеклу.
    
Валя открыла дверь. В избу вошел дядя Василий.
    
Мать сказала:
    
— Ну вот, хорошо, не побоялся прийти. Садись ужинать. Рассказывай.
    
Дядя Василий отказался от ужина. Торопливо сказал:
    
— Я зашел на минуточку. За радиоприемником. Хочу отнести его в лес. Там у нас один мастерит передатчик, так вот нужны некоторые детали.
    
Дядя Василий полез на чердак, достал приемник, заваленный разным хламом, и стал прилаживать его, чтобы нести на плечах.
    
Мать сказала:
    
— Тяжело нести на плечах. Да и немцы могут увидеть поклажу. Давай я завтра отвезу его на телеге куда тебе надо.
    
Дядя сказал:
    
— А верно, сестра, отвези-ка ты его на телеге в деревню Овсище. И отдай Марье. А я от нее возьму. Мне оттуда рукой подать.
    
Дядя Василий попрощался с сестрой и племянницей и снова ушел в темноту. Валя сказала матери:
    
— Ах, надо было бы мне пойти с дядей Василием. На что мне тут оставаться в деревне.
    
Мать сказала:
    
— Ну вот, будешь в свои семнадцать лет ходить по лесу. Не надо этого делать.
    
Рано утром девушка вынесла радиоприемник на двор и положила его в телегу. Стала маскировать сеном. Но приемник был громоздкий, в красном деревянном футляре. Как ни закрывай его сеном, он горбом торчит на телеге.
    
Девушка принесла мешок картошки, положила этот мешок на сено, рядом с приемником. Теперь горб из-под сена возвышался не так одиноко и подозрительно.
    
Мать запрягла телегу. Но Валя не взяла мать с собой. Сказала ей:
    
— Довезу одна. Вдруг схватят — пусть уж буду одна в ответе.
    
Стали открывать ворота, чтобы ехать. И вдруг во двор вошли четыре фашистских солдата.
    
Или кто-нибудь им сказал о приемнике, или они сами увидели движение во дворе, но только они сразу подошли к телеге и, разворошив сено, вытащили радиоприемник.
    
Грубо толкая мать и дочь, они повели их в комендатуру и там посадили в одну камеру.
    
Мать и дочь решили молчать, не признаваться ни в чем. Не хотели подводить Василия, которого враги могли бы захватить в деревне Овсище.
    
Уже на первом допросе Валя поняла, что вряд ли их оставят в живых.
    
Следователь был немолодой, ожиревший человек с маленькими свиными глазками и с удивительно неподвижной каменной физиономией. Он допрашивал не крича и бил по лицу с какой-то тупой вялостью, со скукой и равнодушием.
    
Кто он был — немец или русский — нельзя было понять. Может быть, даже и русский. У нацистов было правило наказывать руками русских. И для этой цели они выискивали себе всяких выродков.
    
Во всяком случае, это животное неизвестной породы отлично говорил по-русски.
    
Увидев, что женщины упорствуют и молчат, следователь сказал им, не повышая голоса:
    
— Потерять зрение не такая уже беда, когда впереди предстоит виселица, но все-таки неприятно. Так вот, потеряете глаза, если не скажете, куда везли радиоприемник и где находится партизанский отряд.
    
Этот подлец был опытный палач. Он заметил, что мать защищает свою дочь, выгораживает ее. И поэтому он стал производить свои опыты над дочкой, а не над матерью. А мать заставлял сидеть рядом.
    
Он брал в руки кинжал, с силой замахивался, но ранку около глаза наносил неглубокую. Хотя всякий раз казалось, что кинжал пробил глаз.
    
Эту пытку он продолжал три дня. Но не добился своего. Однако на третий день мать стала бормотать что-то несвязное. Она лишилась рассудка.
    
На четвертый день Вале объявили, что она и ее мать будут повешены.
    
В поле сколотили деревянный помост с двумя виселицами.
    
Четко шагая, пришел взвод фашистских солдат во главе с офицером.