1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
        
И не раз, и не два
        
Вспоминаю святые слова —
        
Дрова…
       
      
      
И еще что-то такое он сказал, в высшей степени ценное, про дрова.
      
Так вот, значит, стали во дворе нашего дома пропадать дрова.
      
Ну, известно, наложены дрова во дворе. Вот они и пропадают. Их кто-то берет на предмет отопления.
      
То у одного жильца несколько полен пропадет. То у другого, то, наконец, третий крик поднимает:
      
— У меня, — кричит, — не хватает…
      
И невозможно разобрать, кто их ворует, и где дрова, и кто ими пользуется.
      
Тогда жильцы на собрании говорят друг другу:
      
— В доме завелся вор. Вот это интересно. И, может быть, он даже тут сидит и на нас с вами глядит. Но, поскольку у нас сорок пять жильцов, то угадать не представляется возможным. Давайте, в крайнем случае, наймем сторожа или будем сами поочередно караулить.
      
Некто Серега Пестриков моментально подсчитал, во что обойдется сторож. Оказалось, каждое полено удорожится на девяносто копеек. Это показалось дорого.
      
Тогда решили, что будут караулить сами.
      
Серега Пестриков написал расписание и повесил его во дворе.
      
Стали все дежурить, поочередно. Но, видят, дрова опять воруют.
      
Тогда образовалась во дворе одна небольшая экстренная группа в три человека.
      
Некто жилец Боборыкин, Власов Егор Иваныч и его племянник Мишка. Тоже почему-то Власов.
      
Этот Мишка является к своему дяде и так ему интимно говорит:
      
— Я, — говорит, — товарищ дядя, как вам известно, состою в союзе химиков. Мы там у себя имеем разные химические штучки, всякие химические газы, дымовые шашки и прочую тому подобную чертовщинку. И я, — говорит, — последние ночи худо сплю. Я, — говорит, — товарищ дядя, мечтаю принести домой динамитный патрон. И мне хочется этот патрон заложить в полено. И это полено мы, я извиняюсь, дядя, бросим совместно с другими поленьями, будто оно лежит само по себе. Вор его непременно возьмет. Он его положит в печку. А там уж, товарищ дядя, предоставьте действовать технике.
      
Дядя, не понимая еще, как и что, говорит:
      
— Ну, что ж, принеси. Посмотрим.
      
Племянник говорит:
      
— Это такое средство, дядя, что против него никакой вор не удержится. И то есть непременно мы так или иначе вора поймаем. Где взорвет, в какой квартире, — там, значит, и взято.
      
Дядя, обрадовавшись, говорит:
      
— Тогда — неси. Это действительно в высшей степени интересно. Главное, накануне у нас будет дух захватывать — у кого взорвет.
      
Жилец Боборыкин говорит:
      
— Только ни об чем никому говорить не будем, но сами все совершим и увидим. У кого в какой печке взорвет, тот и есть то, чего мы ищем. Это становится забавным.
      
Племянник Мишка говорит:
      
— Патрончик я принесу небольшой, чтобы было допущено небольшое разрушение, но чтобы громадной катастрофы не было.
      
Боборыкин говорит:
      
— Небольшую катастрофу допустить тоже можно. И это даже полезно для других. Она всех может немного устрашить и одернуть. Это полезно. Но, конечно, дом разрушать не надо.
      
Вот Мишка вскоре принес патрон со службы, и этот патрон они заложили в полено.
      
To есть они выдолбили дырочку в полене и его туда вложили.
      
И небрежно кинули это поленышко на дрова. И сами с интересом стали ждать, что будет.
      
На другой день вечером в доме произошел адский взрыв.
      
Взорвалось в аккурат под жильцом Боборыкиным, в квартире у Сергея Пестрикова.
      
Все моментально узнали, какой это взрыв и чему его приписать. И все бросились к месту происшествия.
      
И все глядели на Сергея Пестрикова, который суетился около своей разрушенной печки и восклицал:
      
— С чего бы это она, господа?
      
Но ему ничего не говорили. Только говорили:
      
— Ну и ну!
      
Между прочим, Мишка Власов не учел, и патрон оказался до того боевой, что совершенно разломал к черту всю печку и две стены.
      
Кроме того, разбило стекла в двух этажах. И что-то произошло с канализацией. Она, правда, и раньше почти не работала, но сейчас она совсем что-то заштопорила. Хотя многие это и не приписывают взрыву.
      
Жертва была одна. Серегин жилец — инвалид Гусев помер с перепугу. Его, собственно, звездануло кирпичом по затылку. И он, привыкший к многочисленным ранениям на войне, тут, в тылу, совершенно растерялся и, как говорится, сразу, без сопротивления, отдал богу душу. То есть он скончался.
      
Кроме того, Серегиной сестре, которая была совершенно тут не при чем, надуло флюс благодаря разбитому окну.
      
Серега признался, что он для экономии брал изредка по одному полену от других и не считал, что это какое-нибудь особенное ограбление или воровство.
      
В скором времени он предстанет перед судом, и там он даст исчерпывающий ответ.
      
Между прочим, на суд попала также вся наша боевая тройка — оба Власовы и Боборыкин.
      
Их обвинили в незаконных поступках и в порче государственного имущества.
      
Так что они тоже будут судиться.
      
И, наверное, их тоже к чему-нибудь присудят, поскольку нельзя же идти на такие чрезвычайные поступки.
      
А Мишка пока что развернул еще сильнее свою деятельность.
      
В другой коммунальной квартире, у его мамаши, крали, между прочим, керосин. Так этот Мишка разбавил керосин водой, а после увидел, в каком примусе зашипело.
      
Вообще, этот мальчишка подает большие надежды благодаря пониманию современного коварства.
      
Но вот, извольте, еще рассказ, основанный на самой тончайшей современной хитрости.
      
В этом факте мы отчасти сами участвовали, так что с большим удовольствием осветим это дело.
      
Вот как это произошло.
     
     
      
       
Мелкий случай из личной жизни
      
      
На днях мы отправляли с вокзала вещи.
      
Мы их отправляли багажом. Одной нашей родственнице. Это ее вещи. Но они у нас временно лежали. И вот она вдруг просит — пришлите.
      
И мы поехали на вокзал отправлять багажом.
      
И вот на вокзале видим такую картину, как говорится, в духе Рафаэля.
      
Будка для приема груза. Очередь, конечно. Десятичные метрические весы. Весовщик за ними. Весовщик, такой в высшей степени благородный служащий, быстро говорит цифры, записывает, прикладывает гирьки, клеит ярлыки и дает свои разъяснения.
      
Только и слышен его симпатичный голос:
      
— Сорок. Сто двадцать. Пятьдесят. Сымайте. Берите. Отойдите… Не становись сюда, балда! Станови на эту сторону.
      
Такая приятная картина труда и быстрых темпов.
      
Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж требовательный законник. Очень уж он соблюдает интересы граждан и государства. Ну, не каждому, но через два-три человека он обязательно отказывает груз принимать. Чуть расхлябанная тара — он ее не берет. Хотя видать, что сочувствует.
      
Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают.
      
Весовщик говорит:
      
— Заместо страданий укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с гвоздями. Пущай он вам укрепит. Пущай туда-сюда пару гвоздей вобьет и пущай проволокой надтянет. И тогда подходите без очереди — я приму.
      
Действительно верно: стоит человек за будкой. В руках у него гвозди и молоток. Он работает в поте лица и укрепляет желающим слабую тару. И которым отказали, те смотрят на него с мольбой и предлагают ему свою дружбу и деньги за это самое.
      
Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой белокурый, в очках. Он не интеллигент, но близорукий. У него, видать, трахома на глазах. Вот он и надел очки, чтобы другим его было хуже видать. А может быть, он служит на оптическом заводе и там даром раздают очки.
      
Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.
      
Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
      
— Слабая тара! Не пойдет. Сымай обратно.
      
Который в очках, услышав эти слова, совершенно упадает духом. А перед тем как упасть духом, до того набрасывается на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки.
      
Который в очках кричит:
      
— Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, — говорит, — не свои ящики отправляю. Я, — говорит, — отправляю государственные ящики. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму сто рублей, чтобы везть назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю!
      
Весовщик говорит:
      
— А я почему знаю?
      
И при этом делает рукой в сторону.
      
Тот, по близорукости своего зрения и по причине запотевших стекол, принимает этот жест за что-то другое. Он всхлипывает, чего-то вспоминает, давно позабытое, роется в своих карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями, и хочет их подать весовщику.
      
Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег.
      
Он кричит:
      
— Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкастая кобыла, взятку дать?!
      
Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор и ужас своего положения. Он говорит:
      
— Нет, я вынул деньги просто так. Я хотел, чтобы вы их подержали, пока я сыму ящики с весов.
      
Он совершенно теряется, несет сущий вздор, принимается извиняться и даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде, только чтоб не что-нибудь другое.
      
Весовщик говорит:
      
— Стыдно! Здесь взяток не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов — они мне буквально холодят душу. Но, поскольку это государственные ящики, обратитесь вот до того рабочего: он вам укрепит слабую тару. А что касается денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени возжаться с вами.
      
Тем не менее он зовет еще одного служащего и говорит ему голосом человека, только что перенесшего оскорбление:
      
— Знаете, сейчас мне хотели взятку дать. Понимаете, какой абсурд! Я жалею, что поторопился и для виду не взял деньги, а то теперь трудно доказать.
      
Другой служащий отвечает:
      
— Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать, что у нас по-прежнему рыльце в пуху.
      
Который в очках, совершенно сопревший, возится со своими ящиками. Их ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.
      
Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.
      
И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на всякий случай укрепить мою сомнительную тару.
      
Он спрашивает с меня восемь рублей.
      
Я говорю:
      
— Что вы, — говорю, — обалдели! Восемь рублей брать за три гвоздя?!
      
Он мне говорит интимным голосом:
      
— Это верно, я бы вам и за трояк сделал, но, — говорит, — войдите в мое пиковое положение: мне же надо делиться вот с этим крокодилом.
      
Тут я начинаю понимать всю механику.
      
— Стало быть, — говорю я, — вы делитесь с весовщиком?
      
Тут он несколько смущается, что проговорился, несет разный вздор и небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне, делает мне крупную скидку и приступает к работе.
      
Вот приходит моя очередь.
      
Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.
      
Весовщик говорит:
      
— Тара слабовата. Не пойдет.
      
Я говорю:
      
— Разве она слабовата? А мне только сейчас ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял.
      
Весовщик отвечает:
      
— Ах, пардон, пардон! Извиняюсь! Сейчас ваша тара крепкая, но она была слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон.
      
Принимает он мой ящик и пишет накладную. Я читаю накладную, а там сказано: «Тара слабая».
      
— Да что же вы, — говорю, — делаете, арапы? Мне же, — говорю, — с такой надписью обязательно весь ящик в пути разворуют. И надпись не позволит требовать убытки. Теперь, — говорю, — я вижу ваши арапские комбинации.
      
Весовщик говорит:
      
— Что пардон, то пардон! Извиняюсь!
      
Он вычеркивает надпись, и я ухожу домой, рассуждая по дороге о перестройке характеров, о хитрости и коварстве и о той неохоте, с какой некоторые мои уважаемые сограждане сдают свои насиженные позиции.
      
Но они непременно рано или поздно сдадут эти свои позиции. Некоторые впрочем сдадут после длительных боев.
      
И это даже наплевать, что некоторые из них отошли на другую линию и там, как видите, ведут бой по всем правилам искусства.
      
Мы их и оттуда выкурим. Даром, что у них позиция больно хороша и она не всем заметна.
      
А вот мы сейчас их еще с флангу слегка ударим. Сейчас наш удар придется в аккурат по всякому свинству и жульничеству.
      
В общем, вот еще какой боевой рассказ из серии «Коварство» мы предлагаем вашему скромному вниманию.
     
     
      
       
Рассказ о подлеце
      
      
Ввиду того, что это тоже факт и тут речь пойдет об одном живом человеке, то мы бы не хотели затрагивать в печати его фамилию.
      
То есть, вообще говоря, он, конечно, подлец и его следует публично прохватить, но он в настоящее время и без того чересчур расстраивается и говорит, что в ближайшее время он непременно перестроится.
      
Поэтому, из педагогических целей, назовем его ***.
      
И вот, едет этот «три звездочки» в трамвае.
      
Вот он едет в трамвае. А по виду никак не скажешь, что это подлец едет. По виду — это едет скромный работник в валенках. Он едет в гости. Он едет к своему приятелю на именины.
      
Вот он едет в трамвае к нему в гости, думает, может, там про свои всякие подлости — чего он сожрет, и хорошо, думает, что подарка имениннику не купил. Другие, думает, имеют привычку подарки покупать, а что касается меня, то они не на таковского напали.
      
И вот он едет на именины без подарка. И на углу Седьмой линии он слезает. Он, вернее, не дождавшись остановки, спрыгивает с трамвая, чтобы поскорее пойти в гости, а то, думает, все сожрут. Им только, нахалам, опоздай.
      
И вот он, в силу этого, спрыгивает поскорей. И вдруг слышит свисток, и чьи-то ноги спешат. Это милиция к нему поспешает. Желает узнать, как он спрыгнул, не повредил ли внутренностей и, вообще, есть ли у него лишние деньжонки в кармане.
      
Наш герой думает:
      
«Ну, налетел на трешку. Лучше бы, — думает, — я имениннику пару червивых яблок купил, чем мне теперь штраф платить!»
      
И, так подумавши, поскорей смешивается с толпой и идет как ни в чем не бывало. Будто это и не он прыгнул, а кто-нибудь там другой.
      
Милиционер говорит:
      
— Некрасиво делаете, что убегаете!
      
*** говорит:
      
— А что такое? Это не я прыгнул. За что я буду штраф платить? Что ты — ошалел, стоявши на своем посту? Я иду спокойно. И в трамвае я по крайней мере три дня назад ехал.
      
Милиционер говорит:
      
— Ах, вот какие речи! Тогда пойдемте в милицию.
      
*** говорит:
      
— Пойдемте.
      
И сам, видя, что вокруг никаких свидетелей нету, начинает по дороге нашего милиционера чехвостить и костить настолько, что тот аж рот раскрывает, но сдерживается. Самые ужасные слова и грубости ему говорит. А милиционер тактично молчит и не теряет своего достоинства.
      
Вот приходят они в милицию. Докладывают дежурному, что случилось. Милиционер говорит:
      
— И, кроме того, он меня незаслуженно оскорблял. Запишите.
      
Наш подлец говорит:
      
— Он нахально врет. Никаких оскорблений я не допускал. Свидетелей не было, и я отказываюсь от этих показаний.
      
Начальник милиции говорит:
      
— А мы привыкли своим милиционерам доверять. И на тебя мы сейчас составим протокол.
      
И вот они составляют протокол и спрашивают его, где он служит и где живет. А *** с перепугу и по своей подлости нарочно указывает не тот адрес. А то, думает, пожалуй, накладка будет.
      
Вот он дает не тот адрес и говорит:
      
— Можно мне идти? А то я опаздываю.
      
Дежурный говорит:
      
— Посиди маленько.
      
И сам поспешает к телефону. Он вызывает адресный стол и там берет справку. Тогда *** говорит:
      
— Ой, пардон, я спутался! Я вам не тот адрес дал. И не ту фамилию. На меня затмение нашло.
      
Начальник милиции говорит:
      
— Ах, вон ты какой фрукт! Ну, нам теперь твоя характеристика видна. Говори свой правдивый адрес и выметайся.
      
Тогда ***, предвидя суд и неприятности, говорит адрес, но опять-таки говорит не свой адрес, а, во избежание дальнейших неприятностей, на всякий случай говорит адрес своего приятеля, именинника.
      
И при этом думает: «Тому все равно ни черта не будет. Тот докажет свою невинность, а тут и адрес сойдется, если справку возьмут, и мне легче вздохнется».
      
Вот он дает адрес именинника и называет себя его фамилией.
      
Вот начальник милиции звонит в адресный стол и там вскоре отвечают:
      
— Такой есть, живет по этому адресу, и все правильно.
      
Отпустите.
      
И вот в хорошем настроении духа спешит наш *** на именины. Но приходит туда поздно. Там уж все съели, и ему подают лишь стакан чаю и какие-то пустяки.
      
***, расстроившись от такой подачи, думает про себя: «Ничего! Я ему тоже хороший подарок преподнес. Он у меня теперь, свинья, побегает!»
      
И снова в хорошем настроении уходит домой.
      
Дня через два на работу является бывший именинник, весь не в себе. Он говорит друзьям:
      
— Со мной такое случилось, что только в сказках происходит. На меня какие-то подлецы двадцать пять рублей штрафу наложили за оскорбление милиции и за вранье. И я, — говорит, — сам теперь не пойму, что к чему. А они говорят: «Плати, или мы на твое жалованье наложим».
      
От этих слов *** сконфузился и так отвечает:
      
— Знаешь, Ваня, я тебе на именины ничего не подарил. Хочешь, я тебе десятку дам, чтобы ты внес этот штраф и не волновался.
      
Тогда бывший именинник вдруг начинает кое-что понимать.
      
— Позволь! — говорит. — Я твою скупость преотлично знаю. А то, что ты мне десятку суешь, это мне в высшей степени удивительно. Уж не ты ли, собака, мне это дело удружил? То-то я вспоминаю, что ты опоздал и пришел в расстроенных чувствах. Так вот какие ты подарки даришь своим друзьям!
      
И с этими словами, размахнувшись, ударяет того по физиономии.
      
Тот удивляется и говорит:
      
— Ну, хорошо: я весь штраф заплачу, только не губи моей хорошей репутации. Вот тебе двадцать пять целковых, поспеши заплатить.
      
Бывший именинник говорит:
      
— Это еще что за новости? Ты — такой подлец, а я буду за тебя ходить и платить.
      
*** говорит:
      
— Ну, хорошо: я сейчас сам пойду и заплачу. Только громко не кричи.
      
И бежит в милицию.
      
А там, как назло, сидит то же самое начальство, которое объяснялось с именинником, но не то начальство, которое было в первый раз. А наш герой, не сообразив мелочей, подает повестку и кладет на нее деньги.
      
Дежурный изумляется перемене в наружности пришедшего и говорит:
      
— А ну вас к черту! Что-то я ничего не пойму. То один не хочет заплатить, то другой, наоборот, хочет.
      
Только вдруг приходит начальник отделения милиции. Он сразу разбирается во всем деле и говорит:
      
— А, вот оно что! Ну, теперь мы тебе пришпилим обвинение.
      
*** просит прощения и унижается. Но на него составляют протокол. И этот протокол отсылают на место службы.
      
Там состоялся товарищеский суд, на котором нашего подлеца, к общему удивлению, оштрафовали на десять целковых. И, кроме того, приговорили к общественному порицанию и дали строгий выговор с предупреждением.
      
А бывший именинник перестал с ним здороваться и говорит:
      
— Вот так он мне подарок преподнес!
      
А сам этот тип ходит теперь тише воды, ниже травы и говорит:
      
— Так-то я довольно честный, но, конечно, и у меня случаются затмения. Но теперь, после этого факта, я совершенно перековался.
      
Однако от перековки мы требуем порядочно. И если говорить о перековке, то нам желательно, чтоб окружающие люди были умные, честные и чтобы все стихи писать умели. Ну, стихи даже в крайнем случае пущай не пишут. Только чтоб все были умные.
      
Хотя, впрочем, конечно, ум — дело темное. И часто неизвестно, откуда он берется.
      
Так что желательно, чтоб все были хотя бы честные и чтоб не дрались. В крайнем случае даже пусть себе немного дерутся, но только чтоб вранья не было.
      
Это не значит, что не соври. Нет, врать можно. Но только самую малость. Ну, например, жена спросит: где был? Ну, тебе сказать неохота, где был. Ну, скажешь — в аптеке был. Ну, она — хлесь со всего размаху.
      
— Как это, — скажет, — в аптеке, когда, например, от тебя пивом пахнет?!
      
Нет, драться тоже нехорошо.
      
И лучше совсем без вранья, тогда, может, и драки прекратятся.
      
Итак, желательно, чтоб все были довольно честные и чтоб даже в частной жизни, хотя бы опять-таки в гостях, наблюдалось поменьше вранья и свинства.
      
А то хозяева иногда от этого сильно переживают.
      
Вот, например, какой однажды, благодаря бытовому коварству, произошел случай на одной вечеринке.
     
     
      
       
Интересный случай в гостях
      
      
Это было порядочно давно. Кажется, лет восемь назад. Или что-то около этого. И проживал тогда в Москве некто Григорий Антонович Караваев.
      
Он — служащий. Бухгалтер. Он не так молодой, но он любитель молодежи. И у него под выходные дни всегда собиралась публика. Все больше, так сказать, молодые начинающие умы.
      
Велись разные споры. Разные дискуссии. И так далее.
      
Говорилось, может быть, про философию, про поэзию. И прочее. Про искусство, наверно. И так далее. О театре, наверное, тоже спорили. О драматургии.
      
А однажды у них разговор перекинулся на международную политику.
      
Ну, наверное, один из гостей, попивши чай, что-нибудь сказал остро международное. Другой, наверное, с ним не согласился. Третий сказал: Англия. Хозяин тоже, наверное, что-нибудь дурацкое добавил. В общем, у них начался адский спор, крики, волнения и так далее. В общем — дискуссия.
      
Что-то у них потом перекинулось на Африку, потом на Австралию и так далее. В общем, в высшей степени дурацкий, беспринципный спор.
      
И в разгар спора вдруг один из гостей, женщина, товарищ Анна Сидоровна, служащая с двадцать третьего года, говорит:
      
— Товарищи, чем нам самим об этих отдаленных материях рассуждать — давайте позвоним, например, какому-нибудь авторитетному товарищу и спросим, как он про этот международный вопрос думает. Только и всего.
      
Один из гостей говорит, вроде как шуткой:
      
— Может, еще прикажете запросить об этом председателя народных комиссаров?
      
Женщина Анна Сидоровна немного побледнела и говорит:
      
— Отчего же? Вызовем, например, Кремль. Попросим какого-нибудь авторитетного товарища. И поговорим.
      
Тут среди гостей наступила некоторая тишина. Все в одно мгновенье посмотрели на телефон.
      
А в те годы на посту председателя был, кажется что, товарищ Рыков.
      
Вот Анна Сидоровна побледнела еще больше и говорит:
      
— Вызовем к аппарату товарища Рыкова и спросим. Только и делов.
      
Поднялись крики, гул. Многим это показалось интересным.
      
Некоторые сказали:
      
— В этом нет ничего особенного.
      
А другие сказали:
      
— Нет, не надо.
      
Но хозяин ответил:
      
— Конечно, этим звонком мы можем ему помешать, но все-таки поговорить интересно. Я люблю молодежь и согласен предоставить ей телефон для этой цели.
      
Тут один энергичный товарищ Митрохин подходит к аппарату твердой походкой и говорит:
      
— Я сейчас вызову.
      
Он снимает трубку и говорит:
      
— Будьте любезны… Кремль…
      
Гости, затаив дыхание, встали полукругом у аппарата. Товарищ Анна Сидоровна сделалась совсем белая, как бумага, и пошла на кухню освежаться.
      
Жильцы, конечно, со всей квартиры собрались в комнату. Явилась и квартирная хозяйка, на имя которой записана была квартира, — Дарья Васильевна Пилатова.
      
Она — ответственная съемщица. И она пришла поглядеть, все ли идет правильно во вверенной ей квартире.
      
Она остановилась у двери, и в глазах у нее многие заметили тоску и непонимание современности.
      
Энергичный товарищ Митрохин говорит:
      
— Будьте любезны, попросите к аппарату товарища Рыкова. Что?
      
И вдруг гости видят, что товарищ Митрохин переменился в лице, обвел блуждающим взором всех собравшихся, зажал телефонную трубку между колен, чтоб не слыхать было, и говорит шепотом:
      
— Чего сказать?.. Спрашивают — по какому делу? Откуда говорят?.. Секретарь, должно быть… Да говорите же, черт возьми.
      
Тут общество несколько шарахнулось от телефона. Кто-то сказал:
      
— Говори: из редакции… Из «Правды»… Да говори же, подлец этакий…
      
— Из «Правды»… — глухо сказал Митрохин. — Что-с? Вообще насчет статьи.
      
Кто-то сказал:
      
— Завели волынку. Теперь расхлебывайте. Вовсе не надо было врать, что из «Правды». Так было бы вполне хорошо, а теперь наврали, и неизвестно еще, как обернется.
      
Квартирная хозяйка Дарья Васильевна Пилатова, на чье благородное имя записана была квартира, покачнулась на своем месте и сказала:
      
— Ой, тошнехонько! Зарезали меня, подлецы. Вешайте трубку. Вешайте в моей квартире трубку. Я не позволю в моей квартире с вождями разговаривать…
      
Товарищ Митрохин обвел своим блуждающим взглядом общество и повесил трубку.
      
В комнате наступила тишина. Некоторые из гостей встали и пошли по домам.
      
Оставшееся общество минут пять тихо сидело, рассуждая о том, что врать не надо было. А просто вызвали бы по личному делу и поговорили. И ясно, что в этом им бы не отказали. А теперь соврали, и получилось некрасиво.
      
Во время этой тихой беседы вдруг раздался телефонный звонок. Сам хозяин, бухгалтер Караваев, подошел к аппарату и с мрачным видом снял трубку.
      
И стал слушать. Вдруг глаза у него стали круглые, и лоб покрылся потом. И телефонная трубка захлопала по уху.
      
В трубке гремел голос:
      
— Кто вызывал товарища Рыкова? По какому делу?
      
— Ошибка, — сказал хозяин. — Никто не вызывал. Извиняюсь…
      
— Никакой нет ошибки! Звонили именно от вас.
      
Гости стали выходить в прихожую. И, стараясь не глядеть друг на друга, молча выходили на улицу.
      
И никто не догадался, что этот звонок был шуточный.
      
И узнали об этой шутке только на другой день. Оказывается, один из гостей сразу после первого разговора вышел из комнаты, побежал в аптеку и оттуда позвонил, с тем чтобы разыграть всю компанию.
      
В этом он на другой день сам и признался. И при этом страшно хохотал.
      
Но хозяин, бухгалтер Караваев, отнесся к этому без смеха и поссорился с этим своим знакомым. И даже хотел набить ему морду, как проходимцу, который ради собственного развлечения пускается на подобные мелкие аферы и хитрости, заставляющие других людей переживать. А главное, хозяин не захотел простить этому гостю за то, что тот для смеха произнес в телефон несколько бранных слов, которые бухгалтер воспринял как должное. За это он ему в дальнейшем не простил и больше не приглашал на вечеринки, которые в скором времени и совсем отменил.
      
В общем, нижеследующая история, еще более забавная своей бытовой хитростью.
     
     
      
       
Забавное происшествие с кассиршей
      
      
В одном кооперативе «Пролетарский путь» за последние полтора года сменилось двадцать три кассирши. И это мы ничуть не преувеличиваем.
      
Двадцать три кассирши в течение короткого времени. Это, действительно, нечто странное и поразительное.
      
Заведующий в свое время так об этом явлении сказал. Он сказал:
      
— Они все не соответствовали своему назначению. И все были дуры. И подряд их двадцать две штуки сменил.
      
Ну, конечно, были дамские крики, вопли и объяснения. Но дело от этого не изменилось. Каждая такая работала у него неделю или полторы, и после он ее с шумом вышибал. Он их вышибал назад, на биржу труда. И требовал еще.
      
— Если можно, — он говорил, — дайте кассира. Мужчину.
      
Но ему почему-то вечно присылали не то. То есть женщин. Кассирш. Наверное, мужчин не было. А то бы они, конечно, прислали. Вообще, это довольно странное психологическое явление. Скажем, за прилавком обязательно мужчина работает, а за кассой определенно женщина.
      
И почему это? Почему за кассой женщина? Что за странное явление природы?
      
Или наш брат, мужик, не может равнодушно глядеть на вращение денег вокруг себя? Или он запивает от постоянного морального воздействия и денежного звона? Или еще есть какие-нибудь причины? Но только очень изредка можно увидеть нашего брата за этим деликатным денежным делом. И то это будет по большей части старый субъект, вроде бабы, с осоловевшими глазами и с тонким голосом.
      
Короче говоря, несмотря на все просьбы заведующего, ему все время присылали барышень.
      
И вот он сменил их уже свыше двух десятков.
      
И, наконец, он сменяет двадцать третью.
      
А эта двадцать третья была очень миленькая собой. Она была интересная. И даже отчасти красавица… Во всяком случае франтоватая. Хорошо одетая. И потому она хорошо и выглядела. В общем, она была хорошенькая.
      
Но, несмотря на это, наш заведующий, не поглядев на ее миловидность, тоже ее вышибает.
      
Она вдруг в слезы. Драмы. Истерики. Скандал.
      
Конечно, кассирша настоящего времени отчасти может даже удивиться этим истерикам. И не поймет причину огорчения. Но пять лет назад это было в высшей степени понятно. Тогда работа на полу не валялась. И местом кассирши многие интересовались.
      
В общем, когда эту нашу хорошенькую кассиршу уволили, — она в слезы.
      
И говорит окружающим:
      
— Я знаю, почему меня уволил ваш заведующий. Я, — говорит, — к нему сурово относилась и мало, — говорит, — смотрела на него как женщина. И вот он меня за это и прогнал.
      
Ну, конечно, слухи эти дошли до инспекции труда. Вообще, советский контроль. И так далее. Нашего заведующего вызывают. Он говорит:
      
— Это наглая ложь. Я на эту барышню даже не глядел. Меня она вообще мало интересует. Пожалуйста, посмотрите мой жизненный путь: за полтора года только и делал, что их увольнял.
      
Ему говорят:
      
— Но, может быть, вы их увольняли как раз за то, на что эта жалуется.
      
Заведующий говорит:
      
— Я, — говорит, — не нахожу слов от возмущения. Хорошо, — говорит. — В таком случае я сознаюсь, почему я их уволил. И раз меня теперь на двадцать третьей обвиняют как раз в обратном смысле, то я не считаю больше возможным скрывать настоящую причину. Видите, в чем дело. Я, как бы сказать, любитель иногда выругаться. Ну, знаете, фронтовая привычка. На работе я еще сдерживаюсь. Но в конце трудового дня или там при подсчете товара я сдерживаться затрудняюсь. И если у меня кассирша, то это меня совершенно стесняет. Она мне не дает творчески развернуться. Вот почему я уволил двадцать две кассирши. И почему уволил двадцать третью. Я щадил их наивность. И все надеялся, что мне пришлют какого-нибудь из нашего лагеря, перед которым я смогу быть самим собой. И поэтому я пустился на подобное коварство — стал подряд выкуривать всех барышень, в надежде когда-нибудь наскочить на мужчину. Но этого, увы, не случилось. И вот я теперь пострадал за свою хитрость. И нахожусь перед вами.
      
Тогда инспекция вызывает эту хорошенькую кассиршу. И ей говорит:
      
— Что же вы дурака валяете? Ведь вот он у вас какой!
      
Кассирша говорит:
      
— А я почем знала? Я думала, что он меня уволил по другой причине. А что касается этого, то это меня отнюдь бы не тревожило. Подумаешь, Художественный театр! За что другое, а как раз за это меня не надо было увольнять. Смешно.
      
Заведующий говорит:
      
— Да, кажется, с этой кассиршей я бы смог сработаться. Я жалею, что я ее выгнал, не узнав характеристики.
      
В общем, эта кассирша снова работает в этом магазине.
      
Но заведующий, к сожалению, там уже не работает. Ему сделали строгий выговор с предупреждением и сказали, чтоб в другой раз он не пускался бы на подобное арапство для угождения своим низменным вкусам.
      
И перевели его работать в склады. Там он, может быть, и отводит душу.
      
Но хочется думать, что это его одернуло, и он уже расстался со своей привычкой, благодаря которой он испортил настроение двадцати трем женщинам, из которых одна была даже недурненькая.
      
Интересная хитрость была также допущена в одном общежитии.
      
Предлагаем вашему вниманию рассказ об этом небольшом происшествии.
     
     
      
       
Хитрость, допущенная в одном общежитии
      
      
В одном общежитии жила некто Маруся Кораблева. Очень кокетливая особа. Молоденькая. Лет восемнадцати. Довольно вертлявая и вообще склонная к мещанскому уюту.
      
Она училась, конечно, плоховато. Но в высшей степени любила нравиться мужчинам. И для этой цели она подводила себе глазки и пудрила кожицу. И, кроме того, очень отчаянно душилась. Духами или одеколоном. Ей это было все равно.
      
И она, несмотря на свои скромные капиталы, непременно всегда тратилась на эту жидкость.
      
У нее перед кроваткой стоял ночной столик, и на этом столике у нее всегда красовался пузырек с духами. И лежала разная подмазка, зеркальце и так далее.
      
Только вдруг однажды Маруся стала замечать, что кто-то у нее берет эти духи. Кто-то ими пользуется.
      
Стала она тогда в столик класть пузырек. Все равно кто-то неуклонно отливает. Может быть, какая-нибудь ее подруга, не имея своей парфюмерии, пользуется чужой.
      
Марусенька и в столик прятала свои духи, и под подушку зарывала, — не помогает. Чья-то невидимая рука, нет-нет, да и скрадет немного.
      
Стала она отметки делать на этикетке — сколько было. Тоже не помогает. Воры с этим не считались и при каждом удобном случае знай себе отливают.
      
Короче говоря, Маруся придумала такую штуку. Она взяла и на баночке сделала наклейку «яд» и поверх наклейки изобразила череп с двумя костями. И этот флакончик поставила на стол. И с тех пор никто уже больше не прикасался к жидкости.
      
За исключением, впрочем, одного раза. Одна истеричка взяла и зараз выпила всю жидкость.
      
Она, видите ли, поссорилась с одним знакомым. И сдуру заглотала всю жидкость, правда, без особого вреда для себя.
      
А если б не этот случай, то это ее изобретение было бы на высоте положения. Можно было бы даже патент схлопотать, так сказать, за остроту и хитрость мысли.
      
Но, безусловно, изобретение несколько меркнет, ибо оно направлено на мещанские интересы — на охрану частной собственности.
      
В общем, после этого случая Маруся Кораблева переменила тактику. Она теперь носит пузырек в сумочке. Отчасти это неудобно и тяжело, но зато безопасно.
      
Сей забавный рассказ предлагаем вниманию кокетливых особ. Без желания доставить им неприятные минуты.
      
А следующий рассказ, наоборот, — кокетливых просит не тревожиться. А пущай его читают отцы и деды и также матери. Детям же читать тоже не рекомендуется, чтоб философская мысль этого произведения не натолкнула бы их на нечто похожее.
     
     
      
       
Рассказ о том, как девочке сапожки покупали
      
      
Трофимыч с нашей коммунальной квартиры пошел своей дочке полсапожки покупать.
      
Дочка у него, Нюшка, небольшой такой дефективный переросток. Семи лет.
      
Так вот, пошел Трофимыч с этой своей Нюшкой сапоги приобретать. Потому как дело к осени, а сапожонок, конечно, нету.
      
Вот, Трофимыч поскрипел зубами — мол, такой расход, — взял, например, свою Нюшку за лапку и пошел ей покупку производить.
      
Зашел он со своим ребенком в один коммерческий магазин. Велел показать товар. Велел примерить. Все вполне хорошо: и товар хорош, и мерка аккуратная. Одно, знаете, никак не годится — цена не годится. Цена, прямо скажем, неинтересная.
      
Тем более Трофимыч, конечно, хотел купить эти детские недомерки совсем за пустяки. Но цена его напугала.
      
Пошел тогда Трофимыч, несмотря на отчаянный Нюш-кин рев, в другой магазин. В другом магазине опять та же цена. В третьем магазине — та же картина. Одним словом, куда ни придут, та же история: и нога по сапогу, и товар годится, а с ценой форменные ножницы — расхождение, и вообще Нюшкин рев.
      
В пятом магазине Нюшка примерила сапоги. Хороши. Спросили цену. Ему говорят:
      
— Напрасно ходите, цена, — говорят, — всюду казенная, и никакой скидки.
      
Начал Трофимыч упрашивать, чтоб ему скостили несколько рублей для морального равновесия, а в это время Нюшка в новых сапожках подошла к двери и, не будь дура, вышла на улицу.
      
Кинулся было Трофимыч за этим своим ребенком, но его заведующий удержал:
      
— Прежде, — говорит, — заплатить надо, товарищ, а потом бежать по своим делам.
      
Начал Трофимыч упрашивать, чтоб обождали.
      
— Сейчас, — говорит, — ребенок, может быть, явится. Может, ребенок пошел промяться в этих новых сапожках.
      
Заведующий говорит:
      
— Это меня не касается. Я товара не вижу. Платите за товар деньги. Или с магазина не выходите.
      
Трофимыч отвечает:
      
— Я с магазина не выйду. Я обожду, когда ребенок явится.
      
Но только Нюшка в магазин не вернулась.
      
Она вышла из магазина в новеньких баретках и, не будь дура, домой пошла.
      
«А то, — думает, — папаня, как пить дать, обратно не купит, по причине все той же дороговизны».
      
Так и не вернулась.
      
Нечего делать — заплатил Трофимыч, сколько спросили, поскрипел зубами и пошел домой.
      
А Нюшка была уже дома и щеголяла в своих баретках.
      
Хотя Трофимыч ее слегка потрепал, но, между прочим, баретки так при ней и остались.
      
Теперь, после этого факта, может быть, вы заметили: в государственных магазинах начали отпускать на примерку по одному левому сапогу.
      
А правый сапог теперь прячется куда-нибудь, или сам заведующий зажимает его в коленях и не допускает трогать.
      
А детишки, конечно, довольно самостоятельные пошли.
      
Поколение, я говорю, довольно свободное.
      
А что со стороны ребенка допущено такое маленькое коварство, то это скорей всего, я так думаю, по причине папиной скупости или, может, у него деньжонок не хватило.
      
На этом невинном детском рассказике мы хотели закончить наш отдел «Коварство», с тем чтобы перейти к новому — «Неудачи», однако близость этого отдела позволяет нам рассказать еще одну новеллу, в которой два этих предмета — коварство и неудачи — соединились между собой. И вот что получилось.
     
     
      
       
История с переодеванием
      
      
Конечно, всем известно, что в гостинице достать номер сейчас не так легко.
      
Я как приехал на юг — так сразу в этом убедился.
      
Слез с парохода, зашел в одну гостиницу, там портье говорит:
      
— Знаете, я прямо удивляюсь на современную публику. Как пароход приходит, так все непременно к нам. Как будто у нас тут гостиница. Ну — гостиница. Но номеров у нас нет. Переполнение.
      
Тогда я решаюсь пуститься на такую хитрость. Я выхожу на улицу и обдумываю план действия.
      
В руках у меня два места. Одно место — обыкновенная корзинка, на какую глядеть мало интереса. Зато другое место — очень великолепный фибровый, или, вернее, фанерный, чемодан.
      
Корзинку я оставляю у газетчика, выворачиваю наизнанку свое резиновое международное пальто с клетчатой подкладкой, напяливаю кепку на нос, покупаю сигару и ее закуриваю и вот в таком неестественном виде со своим экспортным чемоданом вламываюсь снова в эту гостиницу.
      
Швейцар говорит:
      
— Напрасно будете заходить — номерей нету.
      
Я подхожу до портье и говорю ему ломаным языком:
      
— Ейн шамбер-циммер, — говорю, — яволь?
      
Портье говорит:
      
— Батюшки-светы, никак иностранец к нам приперся.
      
И сам отвечает тоже ломаным языком:
      
— Яволь, яволь. Она, шамбер-циммер, безусловно яволь. Битте-дритте сию минуту. Сейчас выберу номер, какой получше и где поменьше клопов.
      
Я стою в надменной позе, а у самого поджилки трясутся.
      
Портье, любитель поговорить на иностранном языке, спрашивает:
      
— Пардон, — говорит, — господин, извиняюсь. By зет Германия, одер, может быть, что-нибудь другое?..
      
«Черт побери, — думаю, — а вдруг он, холера, по-немецки кумекает? И сейчас на этом языке разговорится».
      
— Но, — говорю, — их бин ейне шамбер-циммер Испания. Компрене? Испания. Падеспань.
      
Ох, тут портье совершенно обезумел.
      
— Батюшки-светы, — говорит, — никак к нам испанца занесло. Сию минуту, — говорит. — Как же, как же, — говорит, — знаю, слышал — Испания, падеспань.
      
И у самого, видать, руки трясутся. И у меня трясутся. И у него трясутся. И так мы оба разговариваем и трясемся. Я говорю ломаным испанским языком:
      
— Яволь, — говорю, — битте-цурбитте. Несите, — говорю, — поскорей чемодан в мою номерулю. А после, — говорю, — мы поговорим, разберемся, что к чему.
      
— Яволь, яволь, — отвечает портье, — не беспокойтесь.
      
А у самого, видать, коммерческая линия перевешивает.
      
— Платить-то как, — говорит, — будете? Инвалют одер все-таки неужели нашими?
      
И сам делает из своих пальцев знаки, понятные приезжим иностранцам, — нолики и единицы. Я говорю:
      
— Это я как раз вас не понимает. Неси, — говорю, — холера, чемодан поскорее.
      
Мне бы, думаю, только номер занять, а там пущай из меня лепешку делают.
      
Вот хватает он мой чемодан. И от старательности до того энергично хватает, что чемодан мой при плохом замке раскрывается.
      
Раскрывается мой чемодан, и, конечно, оттуда вываливается, прямо скажем, разная дрянь. Ну, там, бельишко залатанное, полукальсоны, мыльце «Кил» и прочая отечественная чертовщина.
      
Портье поглядел на это имущество, побледнел и сразу все понял.
      
— А ну-те, — говорит, — испанский подлец, покажи документ.
      
Я говорю:
      
— Не понимает. А если, — говорю, — номеров нету, я уйду.
      
Портье говорит швейцару:
      
— Видали? Он пытался пройти под флагом иностранца.
      
Я хочу поскорей уйти, но швейцар говорит:
      
— Тс-с, товарищ, подойдите сюда. Не бойтесь. Скажите, неужели вам так нужен номер?
      
Я говорю:
      
— На пароходе закачало — еле стою. И даже согласен дать премию, только чтоб мне дали в номере полежать.
      
Портье говорит:
      
— У нас взяток не берут. А если вам так нужен номер, то я вам могу дать просто так. Безвозмездно. Но он без ключа. Номер заперт, а ключ потерян. За это вы слесарю заплатите пятнадцать рублей. Он вам откроет и ключ подберет из старья.
      
Я плачу эти деньги и получаю номер.
      
А вечером узнаю, что никто от этого номера ключа не терял, а просто они мне загнали за пятнадцать целковых обыкновенный ключ от этого номера. Об этом мне сказал сосед, с которого они взяли за то же самое десять целковых. А с меня на пять рублей дороже как с бывшего испанца.
      
В общем, я был доволен, что получил номер.
      
На этом рассказе мы закончим наше повествование о коварстве. Конечно, возможно и даже скорей всего мы позабыли еще что-нибудь отметить из этой области. Так что если читатели вспомнят что-нибудь острое о коварстве, пусть они это отметят в своих сердцах.
      
Прочтите только тут еще небольшое послесловьице к нашему отделу «Коварство». После чего мы с вами перейдем к четвертой книге — «Неудачи».
      
И в этой книге будем говорить о таких делах, от которых мужчины задрожат, а женщины ахнут.
      
Итак, извольте небольшое, вроде болтовни, послесловьице. Оно, так сказать, морским узлом завяжет все то, что вам говорили про коварство.
     
    
    
     
      
Послесловие
     
     
Итак, на этом, дорогие друзья, мы заканчиваем наш отдел «Коварство».
     
Что же мы видим, прочитавши исторические новеллы и забавные мелочишки из нашей жизни?
     
А мы видим, что в истории редко что случалось без коварства. И что на этот скользкий путь, несомненно, многих толкало темное прошлое.
     
А поскольку у нас перемена курса — наше будущее нас, естественно, не волнует. А что касается интуристов, то они, наверное, тоже схватятся за ум и до чего-нибудь додумаются.
     
Тем более там многие сами не захотят, чтоб на вершине жизни в полном блеске и в сказочном великолепии болтались у них, главным образом, спекулянты и темные дельцы со своим коварством и хитростью.
     
То есть это прямо, знаете, исторический анекдот. Кто больше спер, тот и царь. Кто больше выиграл или наспекулировал, тому полное почтение. Ну, что это такое? Ясно, что коварства чересчур много.
     
Нет, это не может быть, чтоб это так у них сохранилось на вечные времена. Ясно, что это переменится.
     
Во всяком случае, старый мир с его мешочниками, купцами и спекулянтами в дальнейшем, без сомнения, рассыплется в прах и в тартарары. Разве что ради курьеза где-нибудь останется что-нибудь такое, вроде Монте-Карло, куда специально будут приезжать любители вспомнить о прошлой жизни.
     
Да еще возможно, что госпожа великая Англия из гордости и самолюбия что-нибудь такое оригинальное придумает. И поскольку там современный строй плюс король, то от них можно ожидать и еще какого-нибудь исключительного соединения — капитализма, например, с социализмом и еще с чем-нибудь. Но, может быть, они и без этого обойдутся.
     
В общем, мы не сомневаемся в победном шествии жизни. Все дрянное уйдет. Арапство исчезнет. Обиды, боль, слезы и огорчения забудутся. Детишки засмеются. Взрослые зааплодируют. И весь старый мир, все прошлое будет сосчитано как печальное недоразумение на заре человеческой жизни.
     
И все это прошлое исчезнет и, так сказать, пройдет.
     
Как сказал поэт:
     
      
       
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
      
     
     
И мы в этом не сомневаемся.
     
Итак, друзья, подумавши возвышенным образом о дальнейшем, перейдем к нашему новому отделу «Неудачи».
     
Тут, как многие уже, наверное, успели догадаться, речь пойдет о неудачах. И мы уже слышим отрывистые голоса и всхлипывания. Мы слышим недовольные речи и брюзжание. И кто-то канючит. Это брюзжат и канючат неудачники. Ах, им не хочется неудач. Они хотят кататься как сыр в масле. Но это, конечно, не так-то легко дается. Вот они и брюзжат…
     
В общем, переходим к очередному отделу «Неудачи».
    
   
   
    
     
IV. Неудачи
    
    
     
1. Когда мы в свое время лежали себе в люльке и крошечными губенками, мало чего понимая, тянули через соску теплое молоко, — какое, наверное, архиблаженство испытывали мы от окружающей жизни.
     
     
2. Главная причина блаженства, я теперь так думаю, заключалась именно в том, что мы решительно ниоткуда не ожидали никаких неприятностей и не испытывали никаких неудач.
     
Ну, разве там, предположим, животик у нас неожиданно схватит, либо там блоха, соскочивши со взрослого, начнет кусать наше еще не окрепшее тельце.
     
Вот, так сказать, и все неудачи, вот вам и все трудности переходного возраста.
     
А все остальное текло, конечно, в чудном свете безмятежного существования.
     
     
3. А каким удивительным, каким прямо сказочным рисовался нам окружающий мир, когда мы юношей с превеликим удовольствием вступали на шаткий путь нашей жизни.
     
Какая прямо волшебная панорама расстилалась тогда перед нашим невинным взором.
     
Весь мир, нам казалось, наполнен счастьем, любезностью, удачами и чем-нибудь вроде этого. Каким-нибудь упоением.
     
Мужчины представлялись мыслителями. А женщины в нашем воображении рисовались вроде каких-то бравурных испанских певичек, которые то и дело поют, хохочут и выпивают. И кругом них только и происходит, что свадьбы, танцы, журфиксы и поцелуи.
     
Изредка там, мы думали, совершается что-нибудь неприятное — пожары там или обмороки. И снова опять журфиксы. Пляски. И так далее.
     
     
4. Но вот прошло, конечно, очарование юности. И все оказалось, как говорится, совсем напротив.
     
Так сказать, глазами разума мы имели неосторожность взглянуть на окружающий ландшафт. И вдруг, как в сказке, в одно мгновенье исчезли все эти волшебные картинки. И поблекли пестрые краски. И пропало все, от чего мы было пришли в такой неописуемый восторг.
     
Как сон все это исчезло, погасло и прекратилось.
     
И от этого нам стало так досадно, что мы прямо даже не можем вам и выразить.
     
Об этой досаде в свое время прекрасно выразился один наш славный поэт. Он так воскликнул, говоря о прошедших днях своей юности. Вот как он сказал об этой неудаче с чувством досады, с крайней растерянностью и с дрожью огорчения. Вот его слова:
     
      
       
— Жизнь моя, — воскликнул он, — иль ты приснилась мне!
       
Словно, — говорит, — я весенней, гулкой ранью
       
Проскакал на розовом коне.
      
     
     
5. Да, это очень прекрасно сказано.
     
Буквально как на розовом коне, мало чего понимая, проскакали мы по цветущим полям нашей юности.
     
А когда стали кое-что понимать, то увидели, что все не так-то распрекрасно, как это нам казалось с седла нашей розовой сивки. И все эти розовые картины, которые рисовались нам, оказались совершенно иными. Кроме пожаров и обмороков, кругом были огромные неудачи. И эти огромные неудачи буквально переполняли нашу дореволюционную страну.
     
И даже наш прекрасный, но лирический поэт того времени, хотевший видеть главным образом цветы, луну и букеты, однажды так воскликнул:
     
      
       
И низких нищих деревень
       
Не счесть, не смерить оком!..
       
О нищая моя страна,
       
Что ты для сердца значишь?
       
О бедная моя жена,
       
О чем ты горько плачешь?
      
     
     
Однако закончим наши лирические вступления и перейдем к делу.
     
     
6. И вот, по примеру прошлых отделов, открываем мы историю, чтобы, конечно, поглядеть, как там у них раньше было насчет этих самых неудач. И откуда они, собственно, возникали, эти неудачи? Не от глупости ли? А если не от глупости, то это, может, и поправимо.
     
И вот глядим в историю. Перелистываем ее туда и сюда. Средний мир. Древние века. Халдея там. Финикия. И мало ли там чего. Персия. Сиам.
     
И видим прямо нечто удивительное.
     
То есть, кроме неудач, у них как будто мало чего и бывало. Нищие бродят. Прокаженные лежат. Рабов куда-то гонят. Стегают кнутом. Война гремит. Чья-то мама плачет. Кого-то царь за ребро повесил. Папу в драке убили. Богатый побил бедного. Кого-то там в тюрьму сунули. Невеста страдает. Жених без ноги является. Младенца схватили за ножки и ударили об стенку… Как много, однако, неудач. И какие это все заметные неудачи.
     
Вот как один ученый русский поп сказал в 1734 году. Он так сказал о знаменитой тайной канцелярии, которая учиняла жестокую расправу с царскими врагами. Он сказал на своем дурацком наречии:
     
«Ежели бы перстом руки изрыть частицу земли на месте оном, то ударила бы из нее фонтаном кровь человеческая».
     
И вот, окончательно соскочивши с розового коня, давайте коснемся этого мотива.
     
     
7. Да! Из всех чертовских неудач, рассыпанных на каждой странице истории, наиболыие всего нас может поражать какая-то, прямо скажем, бешеная жестокость по отношению к своей же подчиненной публике.
     
То есть, это прямо в другой раз как-то даже плохо укладывается в голове. Все-таки встречаются милые люди. И вдруг там читаем — целую семью запихали в клетку к медведям.
     
С другого там сняли кожу. Этому отрубили руку. Отрезали нос. Прибили гвоздем шляпу к голове. Посадили на кол.
     
Английский посол Горсей пишет в своих записках (в 1578 году):
     
«…А Тулупова посадили на такой длинный кол, что тот вышел около затылка. И пятнадцать часов князь Тулупов мучился и разговаривал со своей женой».
     
Другого «правонарушителя», доктора Емельяна Бомель-ню, Иван Грозный приказал сжарить на вертеле. И медика привязали к деревянному шесту и медленно жарили, поворачивая шест. Потом еле живого бросили в сарай на солому.
     
     
8. Знаменитую красавицу Лопухину и ее подругу (1743 год) били кнутом на площади в Петербурге и потом, по приказанию императрицы Елизаветы, «урезали» языки. И, когда Лопухина не давалась палачу, тот схватил ее за горло, потряс и, вытащив рукой язык, отрезал его щипцами. Эта Лопухина уже старухой вернулась из ссылки. И всех при дворе удивляла своим мычанием. Так пишет госпожа история.
     
Может быть, впрочем, прекратить эти неприятные речи?
     
Нет, просьба потерпеть еще немного. Но все-таки извольте прочесть еще небольшой отрывок. Иначе не поймете, чего такое — неудача.
     
Наиболее распространенная пытка в России была такого рода. У обвиняемого позади связывали руки в опущенном состоянии и привязывали веревку к ним. И эту веревку перекидывали через блок, укрепленный на потолке. Потом этой веревкой тянули руки вверх. Причем по мере подтягивания руки выворачивались из плеч. При этом чаще всего обвиняемого подпаливали на медленном огне или били кнутом.
     
     
9. Весьма часто, вплоть до середины XVIII века, обвиняемых закапывали в землю, оставляя над землей только голову. Это была весьма мучительная смерть, которая наступала на четвертый, а то и на пятый день. Иногда вешали за ноги или за ребро. А также вплоть до XIX века четвертовали.
     
Один шведский офицер, присутствовавший при казни четвертованием изменника Паткуля (при Карле XII), застрелил этого преступника. Он не мог выдержать картины этой казни. Сначала Паткулю отрубили одну руку и одну ногу, потом другую руку. Но он еще был жив и взглянул на офицера такими глазами, что тот выхватил пистолет и пристрелил его. За это Карл XII велел немедленно расстрелять офицера, что и было исполнено.
     
Но еще более свирепая казнь — колесование, при которой приговоренному раздрабливали все кости и ноги соединяли с головой. Эта казнь возникла в Риме и продолжалась по всей Европе вплоть до XIX века.
     
Может быть, прекратить эти речи? Может быть, перескочить прямо на исторические анекдотики?