1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
«Я видел во сне, что иду я в темноте, и вдруг окружен  собаками, но иду без страха; вдруг одна небольшая схватила меня за левое стегно  зубами и не выпускает. Я стал давить ее руками. И только что я оторвал ее, как  другая, еще большая, стала грызть меня. Я стал поднимать ее и чем больше  поднимал, тем она становилась больше и тяжеле. И вдруг идет брат А. и взяв  меня под руку, повел с собою и привел к зданию, для входа в которое надо было  пройти по узкой доске. Я ступил на нее и доска отогнулась и упала, и я стал  лезть на забор, до которого едва достигал руками. После больших усилий я  перетащил свое тело так, что ноги висели на одной, а туловище на другой  стороне. Я оглянулся и увидал, что брат А. стоит на заборе и указывает мне на  большую аллею и сад, и в саду большое и прекрасное здание. Я проснулся.  Господи, Великий Архитектон природы! помоги мне оторвать от себя собак -  страстей моих и последнюю из них, совокупляющую в себе силы всех прежних, и  помоги мне вступить в тот храм добродетели, коего лицезрения я во сне  достигнул».      

«7‑го декабря.      

«Видел сон, будто Иосиф Алексеевич в моем доме сидит, я рад  очень, и желаю угостить его. Будто я с посторонними неумолчно болтаю и вдруг  вспомнил, что это ему не может нравиться, и желаю к нему приблизиться и его  обнять. Но только что приблизился, вижу, что лицо его преобразилось, стало  молодое, и он мне тихо что‑то говорит из ученья Ордена, так тихо, что я  не могу расслышать. Потом, будто, вышли мы все из комнаты, и что‑то тут  случилось мудреное. Мы сидели или лежали на полу. Он мне что‑то говорил.  А мне будто захотелось показать ему свою чувствительность и я, не вслушиваясь в  его речи, стал себе воображать состояние своего внутреннего человека и  осенившую меня милость Божию. И появились у меня слезы на глазах, и я был  доволен, что он это приметил. Но он взглянул на меня с досадой и вскочил,  пресекши свой разговор. Я обробел и спросил, не ко мне ли сказанное относилось;  но он ничего не отвечал, показал мне ласковый вид, и после вдруг очутились мы в  спальне моей, где стоит двойная кровать. Он лег на нее на край, и я будто пылал  к нему желанием ласкаться и прилечь тут же. И он будто у меня спрашивает:  "Скажите по правде, какое вы имеете главное пристрастие? Узнали ли вы его? Я  думаю, что вы уже его узнали". Я, смутившись сим вопросом, отвечал, что лень  мое главное пристрастие. Он недоверчиво покачал головой. И я ему, еще более  смутившись, отвечал, что я, хотя и живу с женою, по его совету, но не как муж  жены своей. На это он возразил, что не должно жену лишать своей ласки, дал  чувствовать, что в этом была моя обязанность. Но я отвечал, что я стыжусь  этого, и вдруг всё скрылось. И я проснулся, и нашел в мыслях своих текст Св.  Писания: Живот бе свет человеком, и свет во тме светит и тма его не объят  . Лицо у Иосифа Алексеевича было моложавое и светлое. В этот день получил  письмо от благодетеля, в котором он пишет об обязанностях супружества».      

«9‑го декабря.      

«Видел сон, от которого проснулся с трепещущимся сердцем.  Видел, будто я в Москве, в своем доме, в большой диванной, и из гостиной  выходит Иосиф Алексеевич. Будто я тотчас узнал, что с ним уже совершился  процесс возрождения, и бросился ему на встречу. Я будто его целую, и руки его,  а он говорит: "Приметил ли ты, что у меня лицо другое?" Я посмотрел на него, продолжая  держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое, но волос на  голове нет, и черты совершенно другие. И будто я ему говорю: "Я бы вас узнал,  ежели бы случайно с вами встретился", и думаю между тем: "Правду ли я сказал?"  И вдруг вижу, что он лежит как труп мертвый; потом понемногу пришел в себя и  вошел со мной в большой кабинет, держа большую книгу, писанную, в  александрийский лист. И будто я говорю: "это я написал". И он ответил мне  наклонением головы. Я открыл книгу, и в книге этой на всех страницах прекрасно  нарисовано. И я будто знаю, что эти картины представляют любовные похождения  души с ее возлюбленным. И на страницах будто я вижу прекрасное изображение  девицы в прозрачной одежде и с прозрачным телом, возлетающей к облакам. И будто  я знаю, что эта девица есть ничто иное, как изображение Песни песней. И будто  я, глядя на эти рисунки, чувствую, что я делаю дурно, и не могу оторваться от  них. Господи, помоги мне! Боже мой, если это оставление Тобою меня есть  действие Твое, то да будет воля Твоя; но ежели же я сам причинил сие, то научи  меня, что мне делать. Я погибну от своей развратности, буде Ты меня вовсе  оставишь».XI      

       

Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух  лет, которые они пробыли в деревне.      

Несмотря на то, что Николай Ростов, твердо держась своего  намерения, продолжал темно служить в глухом полку, расходуя сравнительно мало  денег, ход жизни в Отрадном был таков, и в особенности Митенька так вел дела,  что долги неудержимо росли с каждым годом. Единственная помощь, которая  очевидно представлялась старому графу, это была служба, и он приехал в  Петербург искать места; искать места и вместе с тем, как он говорил, в  последний раз потешить девчат.      

Вскоре после приезда Ростовых в Петербург, Берг сделал  предложение Вере, и предложение его было принято.      

Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему  обществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали  обществу, в Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В  Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди,  которых, не спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили  Ростовы.      

Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в  Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному,  старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын  уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в  доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого,  встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни  проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое  может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.      

Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком  сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно  и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в  целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две  награды.      

В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял  осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес  начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно  рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это  сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19‑м году он  был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие‑то особенные  выгодные места.      

Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили  про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный,  храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек  с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.      

Четыре года тому назад, встретившись в партере московского  театра с товарищем‑немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по‑немецки  сказал: «Das soll mein Weib werden>, [Она должна быть моей женой,] и с той  минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение  Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.      

Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него  недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского  дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера  Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы  подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо  и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог  не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря  на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда  ей не сделал предложения. Согласие было дано.      

- Вот видите ли, - говорил Берг своему товарищу,  которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают  друзья. - Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы  не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив,  папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском  крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и  при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю  это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба -  у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что‑нибудь такое  значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня:      

Берг покраснел и улыбнулся.      

- И я люблю ее, потому что у нее характер  рассудительный - очень хороший. Вот другая ее сестра - одной фамилии, а совсем  другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?: Неприятно: А  моя невеста: Вот будете приходить к нам: - продолжал Берг, он хотел сказать  обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком,  выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его  мечты о счастьи.      

Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях  предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях  праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах  родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как  будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так  охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не  умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его  денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и  что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой  было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана,  другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать  имение было невозможно. Денег тоже не было.      

Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась  до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом  с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то  занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в  кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя  объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом  давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в  голову.      

- Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен:      

И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить  разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать  верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что  назначено ей, то он принужден будет отказаться.      

- Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь  позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей  жены, я поступил бы подло:      

Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и  не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг  кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но  никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30  тысяч. - Хотя бы 20 тысяч, граф, - прибавил он; - а вексель  тогда только в 60 тысяч.      

- Да, да, хорошо, - скороговоркой заговорил  граф, - только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на  80 тысяч дам. Так‑то, поцелуй меня.XII      

       

Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого  она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с  ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с  матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как  о деле решенном, что всё, что было прежде, - было ребячество, про которое  не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее  души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным,  связывающим обещанием, мучил ее.      

С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в  армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал  недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.      

Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее,  и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем  старшие:      

- В нынешнем веке не помнят старых друзей, -  говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.      

Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых,  тоже держала себя как‑то особенно достойно, и всякий раз восторженно и  благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на  которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с  визитом.      

Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было  самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым  намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения  между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У  него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней  Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного  лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся  планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко  могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей  комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя  более чем ласковой улыбкой.      

Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными,  блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал  4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и  лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало  Наташу.      

- Что, узнаешь свою маленькую приятельницу‑шалунью? -  сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен  происшедшей в ней переменой.      

- Как вы похорошели!      

«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.      

- А папа постарел? - спросила она. Наташа села и,  не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского  жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного,  ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.      

Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое  модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел  немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую,  облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об  увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о  прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это  чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале  посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.      

Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него.  Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще  оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут  и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько  насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис  сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но  что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней - девушке  почти без состояния, - была бы гибелью его карьеры, а возобновление  прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис  решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение,  приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у  Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей,  сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё: она не  может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за  него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С  каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони,  казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала  ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о  старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал  в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и  для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен,  ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё‑таки целые дни  проводил у Ростовых.XIII      

       

Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в  ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос,  выступавшим из‑под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные  поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в  кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она  дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?»  Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав  мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула  язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках  подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула  туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее  гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками.  Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под  одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть  слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила  молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с  головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.      

- Ну, ну, ну, - сказала мать.      

- Мама, можно поговорить, да? - сказала  Hаташa. - Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. - И она обхватила  шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа  выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она  ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не  было ни больно, ни неприятно, ни неловко.      

- Ну, об чем же нынче? - сказала мать, устроившись  на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя,  не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное  выражение.      

Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения  графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.      

- Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать:      

Наташа закрыла рукою рот матери.      

- О Борисе: Я знаю, - сказала она серьезно, -  я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! - Она отпустила  руку. - Скажите, мама. Он мил?      

- Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты  говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты  хочешь?: Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу:      

Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо  и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева,  вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо  дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и  сосредоточенного выражения.      

Наташа слушала и соображала.      

- Ну так что ж? - сказала она.      

- Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь  от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.      

- Отчего? - не переменяя положения, сказала  Наташа.      

- Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого,  что он родня: оттого, что ты и сама не любишь его.      

- А почему вы знаете?      

- Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.      

- А если я хочу: - сказала Наташа.      

- Перестань говорить глупости, - сказала графиня.      

- А если я хочу:      

- Наташа, я серьезно:      

Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку  графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала  целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять  в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».      

- Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, -  сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из‑за  этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.      

- Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую  связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других  молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может  быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.      

- Сходит? - повторила Наташа.      

- Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin:      

- Знаю - Кирилла Матвеич, да ведь он старик?      

- Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю  с Борей. Ему не надо так часто ездить:      

- Отчего же не надо, коли ему хочется?      

- Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.      

- Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что  за глупости! - говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его  собственность.      

- Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело  и мне весело. - Наташа улыбаясь поглядела на мать.      

- Не замуж, а так , - повторила она.      

- Как же это, мой друг?      

- Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду,  а: так .      

- Так, так, - повторила графиня и, трясясь всем  своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.      

- Полноте смеяться, перестаньте, - закричала  Наташа, - всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же  хохотунья: Постойте: - Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость  мизинца - июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. - Мама,  а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил,  очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе - он узкий такой, как часы столовые:  Вы не понимаете?:Узкий, знаете, серый, светлый:      

- Что ты врешь! - сказала графиня.      

Наташа продолжала:      

- Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял: Безухий  - тот синий, темно‑синий с красным, и он четвероугольный.      

- Ты и с ним кокетничаешь, - смеясь сказала  графиня.      

- Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно‑синий  с красным, как вам растолковать:      

- Графинюшка, - послышался голос графа из за  двери. - Ты не спишь? - Наташа вскочила босиком, захватила в руки  туфли и убежала в свою комнату.      

Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто  никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.      

«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку  с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку  и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я  умна и как: она мила», - продолжала она, говоря про себя в третьем лице и  воображая, что это говорит про нее какой‑то очень умный, самый умный и  самый хороший мужчина: «Всё, всё в ней есть, - продолжал этот  мужчина, - умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша,  ловка, - плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать,  удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из  Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что  она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела  выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир  сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но  только было еще лучше, потому что было по другому.      

       

       

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса,  переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.XIV      

       

31‑го декабря, накануне нового 1810 года, le réveillon  [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть  дипломатический корпус и государь.      

На Английской набережной светился бесчисленными огнями  иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном  стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки  офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями  и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и  лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым  подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.      

Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе  пробегал шопот и снимались шапки.      

- Государь?: Нет, министр: принц: посланник: Разве не видишь  перья?: - говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось,  знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.      

Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых,  долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.      

Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе  Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет  готово, и не устроится всё так, как было нужно.      

Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская,  приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора,  руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.      

В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к  Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще  барышни не были одеты.      

Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот  день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и  деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все:  она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне  ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые  дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны  были быть причесаны à la grecque [по‑гречески].      

Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были  уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже  были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были  почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за  всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи  пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким  пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.      

- Не так, не так, Соня, - сказала Наташа,  поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела  отпустить державшая их горничная. - Не так бант, поди сюда. - Соня  присела. Наташа переколола ленту иначе.      

- Позвольте, барышня, нельзя так, - говорила  горничная, державшая волоса Наташи.      

- Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.      

- Скоро ли вы? - послышался голос графини, -  уж десять сейчас.      

- Сейчас, сейчас. - А вы готовы, мама?      

- Только току приколоть.      

- Не делайте без меня, - крикнула Наташа: - вы не  сумеете!      

- Да уж десять.      

На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо  было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.      

Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из‑под  которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне,  осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола  току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам,  подшивавшим ей юбку.      

Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна;  ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в  губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко‑поднятой  руке всё дымковое платье.      

- Мавруша, скорее, голубушка!      

- Дайте наперсток оттуда, барышня.      

- Скоро ли, наконец? - сказал граф, входя из‑за  двери. - Вот вам духи. Перонская уж заждалась.      

- Готово, барышня, - говорила горничная, двумя  пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что‑то обдувая и потряхивая,  высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.      

Наташа стала надевать платье.      

- Сейчас, сейчас, не ходи, папа, - крикнула она  отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня  захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и  башмаках, надушенный и припомаженный.      

- Ах, папа, ты как хорош, прелесть! - сказала  Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.      

- Позвольте, барышня, позвольте, - говорила  девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую  переворачивая языком булавки.      

- Воля твоя! - с отчаянием в голосе вскрикнула  Соня, оглядев платье Наташи, - воля твоя, опять длинно!      

Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье  было длинно.      

- Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, - сказала  Мавруша, ползавшая по полу за барышней.      

- Ну длинно, так заметаем, в одну минутую  заметаем, - сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая  иголку и опять на полу принимаясь за работу.      

В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей  токе и бархатном платье.      

- Уу! моя красавица! - закричал граф, - лучше  вас всех!: - Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.      

- Мама, больше на бок току, - проговорила Наташа. -  Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней  броситься, оторвали кусочек дымки.      

- Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата:      

- Ничего, заметаю, не видно будет, - говорила  Дуняша.      

- Красавица, краля‑то моя! - сказала из‑за  двери вошедшая няня. - А Сонюшка‑то, ну красавицы!:      

В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но  еще нужно было заехать к Таврическому саду.      

Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и  некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой  торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено,  вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами,  и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась  нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную.  Перонская похвалила туалеты Ростовых.      

Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и  платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.XV      

       

Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни  разу не успела подумать о том, что предстоит ей.      

В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте  колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее  там, на бале, в освещенных залах - музыка, цветы, танцы, государь, вся  блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она  не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением  холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только  тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и  пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только  тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять  ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале.  Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не  видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее  сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла,  замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта‑то  была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же  тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по  лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и  жемчугами на открытых руках и шеях.      

Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить  себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую  залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий - оглушил Наташу; свет и  блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной  двери и говорившие одни и те же слова входившим: ,  [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.      

Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных  волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд  на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в  придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть,  и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже  проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?      

- Charmante! [Очаровательна!] - сказал он, поцеловав  кончики своих пальцев.      

В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая  государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и  чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла,  что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение  несколько успокоило ее.      

«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» - подумала она.      

Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на  бале.      

- Вот это голландский посланик, видите, седой, -  говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых,  обильных волос, окруженного дамами, которых он чему‑то заставлял  смеяться.      

- А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, -  говорила она, указывая на входившую Элен.      

- Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как  за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна: Говорят принц: без ума  от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.      

Она указала на проходивших через залу даму с очень  некрасивой дочерью.      

- Это миллионерка‑невеста, - сказала  Перонская. - А вот и женихи.      

- Это брат Безуховой - Анатоль Курагин, - сказала  она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты  поднятой головы через дам глядя куда‑то. - Как хорош! неправда ли?  Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш‑то соusin, Друбецкой, тоже  очень увивается. Говорят, миллионы. - Как же, это сам французский  посланник, - отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. -  Посмотрите, как царь какой‑нибудь. А всё‑таки милы, очень милы  французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья‑то  Антоновна! И как просто одета. Прелесть! - А этот‑то, толстый, в  очках, фармазон‑всемирный, - сказала Перонская, указывая на  Безухова. - С женою‑то его рядом поставьте: то‑то шут  гороховый!      

Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая  толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по  толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого‑то.      

Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого  шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в  особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей  кавалеров.      

Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого,  очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с  каким‑то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала  невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который  показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.      

- Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? -  сказала Наташа, указывая на князя Андрея. - Помните, он у нас ночевал в  Отрадном.      

- А, вы его знаете? - сказала Перонская. -  Терпеть не могу. Il fait à présent la pluie et  le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода.  (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая,  что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие‑то  проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он  отвернулся, - сказала она, указывая на него. - Я бы его отделала,  если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.XVI      

       

Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять  раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки,  вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь  направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты  встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на  него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас:» Государь  прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися  выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей  гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой‑то  молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться.  Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий  света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и  строиться в пары Польского.      

Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за  руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А.  Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая  называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или  приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с  матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в  Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно‑поднимающейся,  чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами  глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на  величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых  указывала Перонская - у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко  мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти  мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то  смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего  смотреть. Нет, это не может быть!» - думала она. - «Они должны же знать,  как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет  танцовать со мною».      

Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже  начинали звучать грустно, - воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось  плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня  и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и  ненужные. Князь Андрей прошел с какой‑то дамой мимо них, очевидно их не  узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что‑то говорил даме, которую он вел,  и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза  прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие,  подошли к ним.      

Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение  здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме  как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что‑то говорившую ей  про свое зеленое платье.      

Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он  танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых,  прося их еще куда‑то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор  раздались отчетливые, осторожные и увлекательно‑мерные звуки вальса.  Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута - никто еще не начинал.  Адъютант‑распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она  улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта.  Адъютант‑распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и  мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга,  на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из‑за всё  убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и  ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало  развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была  плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.      

Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии)  мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга,  недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом  первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий  Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные  сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он  не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на  сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.      

Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и  дам, замиравших от желания быть приглашенными.      

Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.      

- Вы всегда танцуете. Тут есть моя  protégée [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, -  сказал он.      

- Где? - спросил Болконский. -  Виноват, - сказал он, обращаясь к барону, - этот разговор мы в другом  месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. - Он вышел вперед, по  направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи  бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она  была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица  подошел к графине Ростовой.      

- Позвольте вас познакомить с моей дочерью, -  сказала графиня, краснея.      

- Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня  помнит меня, - сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно  противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося  руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец.  Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на  отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской  улыбкой.      

«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и  счастливая девочка, своей проявившейся из‑за готовых слез улыбкой,  поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в  круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа  танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и  независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее  оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее  плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто  лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой,  которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее  не уверили, что это так необходимо надо.      

Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от  политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая  поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от  присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал  ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но  едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от  него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он  почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее,  остановился и стал глядеть на танцующих.XVII      

       

После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на  танцы, подошел и тот танцор‑адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и  Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся,  не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из  того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь  долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с  такой‑то дамой, как принц такой‑то и такой‑то сделали и  сказали то‑то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного  внимания такого‑то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал  только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых  котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей  о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в  лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом  напоминании и старалась оправдаться, как будто было что‑то стыдное в том  чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.      

Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил  встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова  была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во  французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя  подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь  Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к  говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и  она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности  на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело  дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и  запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку  на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.      

«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы  видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы  с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда  кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.      

«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой  даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь  Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.      

«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей;  но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не  протанцует здесь месяца и выйдет замуж: Это здесь редкость», думал он, когда  Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.      

В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к  танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей?  Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком  говорила: «как можно было спрашивать об этом?»      

- Так весело, как никогда в жизни! - сказала она,  и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять  отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в  жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне  доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.      

       

       

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя  оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был  угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна,  смотрел через очки, никого не видя.      

Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.      

Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась  против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.      

- Как весело, граф, - сказала она, - не  правда ли?      

Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему  говорили.      

- Да, я очень рад, - сказал он.      

«Как могут они быть недовольны чем‑то, думала Наташа.  Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале  были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог  обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.XVIII      

       

На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на  долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще: да,  Ростова очень мила. Что‑то в ней есть свежее, особенное, не  петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и  напившись чаю, сел за работу.      

Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для  занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою  работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто‑то  приехал.      

Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях,  бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и  Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые  выбирают направление как платье - по моде, но которые по этому‑то кажутся  самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу,  вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал  подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого  государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это  была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами.  «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия  ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые  начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты  быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно  раскрывая глаза.      

- Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей  истории, - заключил он.      

Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного  совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую  важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только  не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой  слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в  голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно  было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»      

И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея  весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей  должен был обедать у Сперанского XIX      

       

На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые  дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил  знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно  было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную,  оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.      

Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем  синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном.  Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и  радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь  показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей.  Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в  Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это  добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос  того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют  наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно‑поэтическая,  переполненная жизни, прелестная девушка!»      

Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно  чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких‑то неизвестных  ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на  окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его,  не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя  наслаждение.      

После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к  клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и  слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно,  что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он  посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что‑то новое и  счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не  об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О  маленькой княгине? О своих разочарованиях?: О своих надеждах на будущее?: Да и  нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо‑сознанная им  страшная противуположность между чем‑то бесконечно‑великим и  неопределимым, бывшим в нем, и чем‑то узким и телесным, чем он был сам и  даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.      

Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и  спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после  того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он  улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё,  что она делает.      

Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать  по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа  свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь  бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной  комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был  влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие  этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего  я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее  радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого  времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему  надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему;  потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию.  «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и  молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в  возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим  мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.XX      

       

В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как  знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с  припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович,  приехал к нему.      

- Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так  несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф,  я буду счастливее, - сказал он, улыбаясь.      

- Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.      

- Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой  квартире, - сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть  приятно; - и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей  супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас  сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и: на ужин.      

- Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя  унизительным общество каких‑то Бергов, могла иметь жестокость отказаться  от такого приглашения. - Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать  у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему  он для карт и для чего‑нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего  общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.      

- Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без  10‑ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет.  Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.      

Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо  восьми без 10‑ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.      

Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к  приему гостей.      

В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и  новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом  мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь  знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от  знакомств. - «Переймешь что‑нибудь, можешь попросить о чем‑нибудь.  Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а  высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции  полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку  Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел  всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что  надо быть добродетельным и аккуратным».      

Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой  женщиной и замолчал, подумав, что всё‑таки эта милая жена его есть слабая  женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство  мужчины, - ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также  улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем,  но который всё‑таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал  жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера,  судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все  мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды  и эгоисты.      

Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять  кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину  губ.      

- Одно только, чтобы у нас не было так скоро  детей, - сказал он по бессознательной для себя филиации идей.      

- Да, - отвечала Вера, - я совсем этого не  желаю. Надо жить для общества.      

- Точно такая была на княгине Юсуповой, - сказал  Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.      

В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга  переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого  посещения.      

«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот  что значит уметь держать себя!»      

- Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, -  сказала Вера, - ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять  каждого, и в каком обществе что надо говорить.      

Берг тоже улыбнулся.      

- Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен  быть, - сказал он.      

Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть  нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно  было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла,  или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в  болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер  расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер,  перебивая один другого и занимая гостя.      

Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором  о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что  надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с  Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех  предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех  причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень  нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба  супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один  гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож  на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.      

Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым  оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом  приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже  совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли  удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке  этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех,  особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и  с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола.  Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после  себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на  котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных  на вечере, всё было совершенно так же, как у других.XXI      

       

Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в  бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом  пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня  бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как  она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и  равнодушного ко всему вида.      

«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле  сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что‑то подсевшему  к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять  взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих‑то шагов, вошедших  в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.      

«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.      

Князь Андрей с бережливо‑нежным выражением стоял перед  нею и говорил ей что‑то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо  стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого‑то  внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась.  Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.      

Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое  выражение и в лице своего друга.      

Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то  лицом к Наташе, и во всё продолжение 6‑ти роберов делал наблюдения над  ней и своим другом.      

«Что‑то очень важное происходит между ними», думал  Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и  забывать об игре.      

После 6‑ти роберов генерал встал, сказав, что эдак  невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с  Соней и Борисом, Вера о чем‑то с тонкой улыбкой говорила с князем  Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится,  сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на  вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на  чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о  чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она  считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.      

Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в  самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался  смущен.      

- Как вы полагаете? - с тонкой улыбкой говорила  Вера. - Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей.  Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях,  может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить  человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы  думаете, князь?      

- Я слишком мало знаю вашу сестру, - отвечал князь  Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, -  чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее  нравится женщина, тем она бывает постояннее, - прибавил он и посмотрел на  Пьера, подошедшего в это время к ним.      

- Да это правда, князь; в наше время, -  продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать  ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего  времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка  имеет столько свободы, что le plaisir d'être courtisée [удовольствие  иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut  l'avouer, y est très sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень  чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться  князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной  улыбкой.      

- Я думаю, никто так не был courtisée [предметом  ухаживанья], как она, - говорила Вера; - но никогда, до самого  последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, -  обратилась она к Пьеру, - даже наш милый cousin Борис, который был, entre  nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre: [в стране нежностей:]      

Князь Андрей нахмурившись молчал.      

- Вы ведь дружны с Борисом? - сказала ему Вера.      

- Да, я его знаю:      

- Он верно вам говорил про свою детскую любовь к  Наташе?      

- А была детская любовь? - вдруг неожиданно  покраснев, спросил князь Андрей.      

- Да. Vous  savez entre cousin et cousine cette intimité mène quelquefois  à l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете,  между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое  родство - опасное соседство. Не правда ли?]      

- О, без сомнения, - сказал князь Андрей, и вдруг,  неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть  осторожным в своем обращении с своими 50‑ти‑летними московскими  кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел  его в сторону.      

- Ну что? - сказал Пьер, с удивлением смотревший  на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая  бросил на Наташу.      

- Мне надо, мне надо поговорить с тобой, - сказал  князь Андрей. - Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех  масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения  любимой женщине). - Я: Но нет, я после поговорю с тобой: - И с странным  блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и  сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что‑то спросил у нее, и она  вспыхнув отвечала ему.      

Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая  его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.      

Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его  лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он  видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами  генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало,  того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.      

Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем‑нибудь  важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему‑то Берг привлек  Пьера.XXII      

       

На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так  как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.      

Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не  скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи  испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх  перед чем‑то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно‑строгими  глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и  притворно начинала какой‑нибудь ничтожный разговор, как скоро он  оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда  она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты  оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она  чувствовала, что ему нужно было сказать ей что‑то, но что он не мог на  это решиться.      

Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и  шопотом сказала:      

- Ну что?      

- Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь.  Это нельзя говорить, - сказала Наташа.      

Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то  испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она  рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за‑границу,  то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про  Бориса.      

- Но такого, такого: со мной никогда не бывало! -  говорила она. - Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем,  что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?      

- Нет, душа моя, мне самой страшно, - отвечала  мать. - Иди.      

- Все равно я не буду спать. Что за глупости спать?  Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! - говорила она с  удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. - И  могли ли мы думать!:      

Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала  князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это  странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо  была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется,  неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в  Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что  это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я  почувствовала что‑то особенное».      

- Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи‑то эти?  Прочти: - задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей  написал в альбом Наташе.      

- Мама, это не стыдно, что он вдовец?      

- Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans  les cieux. [Браки заключаются в небесах.]      

- Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне  хорошо! - крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая  мать.      

В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил  ему о своей любви к Наташе и о твердо‑взятом намерении жениться на ней.      

       

       

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был  французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым  посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу,  прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно‑рассеянным  и мрачным видом.      

Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков  ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени  сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с  этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему  стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же  время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем  Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга,  еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о  своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в  сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи  заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение  злого духа. Пьер в 12‑м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя  наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и  переписывал подлинные шотландские акты, когда кто‑то вошел к нему в  комнату. Это был князь Андрей.      

- А, это вы, - сказал Пьер с рассеянным и  недовольным видом. - А я вот работаю, - сказал он, указывая на  тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые  люди на свою работу.      

Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни  лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом  счастия улыбнулся ему.      

- Ну, душа моя, - сказал он, - я вчера хотел  сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего  подобного. Я влюблен, мой друг.      

Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом  на диван, подле князя Андрея.      

- В Наташу Ростову, да? - сказал он.      

- Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это  чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам  ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без  нее. Но может ли она любить меня?: Я стар для нее: Что ты не говоришь?:      

- Я? Я? Что я говорил вам, - вдруг сказал Пьер,  вставая и начиная ходить по комнате. - Я всегда это думал: Эта девушка  такое сокровище, такое: Это редкая девушка: Милый друг, я вас прошу, вы не  умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь: И я уверен, что  счастливее вас не будет человека.      

- Но она!      

- Она любит вас.      

- Не говори вздору: - сказал князь Андрей, улыбаясь и  глядя в глаза Пьеру.      

- Любит, я знаю, - сердито закричал Пьер.      

- Нет, слушай, - сказал князь Андрей, останавливая  его за руку. - Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все  кому‑нибудь.      

- Ну, ну, говорите, я очень рад, - говорил Пьер, и  действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал  князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где  была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный  человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё,  что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное  будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза  своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или  обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что‑то странное,  чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.      

- Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу  так любить, - говорил князь Андрей. - Это совсем не то чувство,  которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна -  она и там всё счастье надежды, свет; другая половина - всё, где ее нет, там всё  уныние и темнота:      

- Темнота и мрак, - повторил Пьер, - да, да,  я понимаю это.      

- Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я  очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.      

- Да, да, - подтверждал Пьер, умиленными и  грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба  князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.XXIII      

       

Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой  день князь Андрей уехал к отцу.      

Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял  сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто‑нибудь хотел изменять  жизнь, вносить в нее что‑нибудь новое, когда жизнь для него уже  кончалась. - «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали,  что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию,  которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё  дело.      

Во‑первых, женитьба была не блестящая в отношении  родства, богатства и знатности. Во‑вторых, князь Андрей был не первой  молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень  молода. В‑третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В‑четвертых,  наконец, - сказал отец, насмешливо глядя на сына, - я тебя прошу,  отложи дело на год, съезди за‑границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь,  немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что  хочешь, так велики, тогда женись.      

- И это последнее мое слово, знай, последнее: - кончил  князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое  решение.      

Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство  его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый  князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение  и отложить свадьбу на год.      

Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых,  князь Андрей вернулся в Петербург.      

       

       

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа  ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было  то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей  уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.      

Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и  как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала  и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей  казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей  силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.      

Однажды она пришла к графине, хотела что‑то сказать  ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не  знает, за что он наказан.      

Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся  сначала в слова матери, вдруг прервала ее:      

- Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать!  Так, поездил и перестал, и перестал:      

Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и  спокойно продолжала: - И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь;  я теперь совсем, совсем, успокоилась:      

На другой день после этого разговора Наташа надела то старое  платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам  веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она  отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно  любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения).  Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну  музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той  (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь  наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об  этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить  по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу  переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же  радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту  каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в  него. - «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде  себя. - «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».      

Лакей хотел войти, чтобы убрать что‑то в зале, но она  не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она  возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и  восхищения перед собою. - «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять  про себя словами какого‑то третьего, собирательного, мужского  лица. - «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее  в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна  и тотчас же почувствовала это.      

В передней отворилась дверь подъезда, кто‑то спросил:  дома ли? и послышались чьи‑то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но  она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо  ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его  голоса из затворенных дверей.      

Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.      

- Мама, Болконский приехал! - сказала она. -  Мама, это ужасно, это несносно! - Я не хочу: мучиться! Что же мне делать?:      

Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с  тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо  его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.      

- Давно уже мы не имели удовольствия: - начала было  графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь  сказать то, что ему было нужно.      

- Я не был у вас всё это время, потому что был у отца:  мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только  вернулся, - сказал он, взглянув на Наташу. - Мне нужно переговорить с  вами, графиня, - прибавил он после минутного молчания.      

Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.      

- Я к вашим услугам, - проговорила она.      

Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого  сделать: что‑то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми  глазами смотрела на князя Андрея.      

«Сейчас? Сию минуту!: Нет, это не может быть!» думала она.      

Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что  она не ошиблась. - Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.      

- Поди, Наташа, я позову тебя, - сказала графиня  шопотом.      

Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя  Андрея и на мать, и вышла.      

- Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, -  сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.      

- Ваше предложение: - степенно начала графиня. -  Он молчал, глядя ей в глаза. - Ваше предложение: (она сконфузилась) нам  приятно, и: я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой: я надеюсь: но от  нее самой будет зависеть:      

- Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие:  даете ли вы мне его? - сказал князь Андрей.      

- Да, - сказала графиня и протянула ему руку и с  смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда  он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала,  что он был чужой и страшный для нее человек. - Я уверена, что мой муж  будет согласен, - сказала графиня, - но ваш батюшка:      

- Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным  условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это‑то  я хотел сообщить вам, - сказал князь Андрей.      

- Правда, что Наташа еще молода, но так долго.      

- Это не могло быть иначе, - со вздохом сказал  князь Андрей.      

- Я пошлю вам ее, - сказала графиня и вышла из  комнаты.      

- Господи, помилуй нас, - твердила она, отыскивая  дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати,  бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что‑то.  Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.      

- Что? Мама?: Что?      

- Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, -  сказала графиня холодно, как показалось Наташе: - Поди: поди, -  проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело  вздохнула.      

Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и  увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё   для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь  дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.      

- Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я  надеяться?      

Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее  лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в  том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того,  что чувствуешь».      

Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и  поцеловал.      

- Любите ли вы меня?      

- Да, да, - как будто с досадой проговорила  Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.      

- Об чем? Что с вами?      

- Ах, я так счастлива, - отвечала она, улыбнулась  сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая  себя, можно ли это, и поцеловала его.      

Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не  находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что‑то:  не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к  ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью,  тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею.  Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было  серьезнее и сильнее.      

- Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше  года? - сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я,  та девочка‑ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я  теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного  человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что  теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне  ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»      

- Нет, - отвечала она, но она не понимала того,  что он спрашивал.      

- Простите меня, - сказал князь Андрей, - но  вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не  знаете себя.      

Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять  смысл его слов и не понимала.      

- Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое  счастье, - продолжал князь Андрей, - в этот срок вы поверите себя. Я  прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша  останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили  бы: - сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.      

- Зачем вы это говорите? - перебила его  Наташа. - Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в  Отрадное, я полюбила вас, - сказала она, твердо уверенная, что она  говорила правду.      

- В год вы узнаете себя:      

- Целый год! - вдруг сказала Наташа, теперь только  поняв то, что свадьба отсрочена на год. - Да отчего ж год? Отчего ж год?:  - Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.      

- И нельзя иначе? - спросила она. Князь Андрей  ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.      

- Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! - вдруг  заговорила Наташа и опять зарыдала. - Я умру, дожидаясь года: это нельзя,  это ужасно. - Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем  выражение сострадания и недоумения.      

- Нет, нет, я всё сделаю, - сказала она, вдруг  остановив слезы, - я так счастлива! - Отец и мать вошли в комнату и  благословили жениха и невесту.      

С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.XXIV      

       

Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке  Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он  причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он  навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и  предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она  не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою  разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь  Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как  жених обращался с Наташей: он говорил ей вы  и целовал только ее руку.  Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие  чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг  друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга,  когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими  существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в  семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком  из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью  уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и  все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После  нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем  прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел  говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с  Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому,  как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд  князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и  князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение  в 1805‑м году между Андреем и Николаем, и еще много других  предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.      

В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость,  которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все  молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё  также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и  совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его  чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать  про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что  особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.      

- Отчего? - испуганно сказала Наташа.      

- Я не могу отнять его у деда и потом:      

- Как бы я его любила! - сказала Наташа, тотчас же  угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и  меня.      

Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его,  спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая  графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и  старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было.  Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью  слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он  внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что  он ищет во мне? Чего‑то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне  того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно‑веселое  расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь  Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь  своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему.  Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и  приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной  мысли о том.      

Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с  собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался  растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у  шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.      

- Вы ведь давно знаете Безухого? - спросил  он. - Вы любите его?      

- Да, он славный, но смешной очень.      

И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать  анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.      

- Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, - сказал князь  Андрей. - Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу,  Натали, - сказал он вдруг серьезно; - я уеду, Бог знает, что может  случиться. Вы можете разлю: Ну, знаю, что я не должен говорить об этом.  Одно, - чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет:      

- Что ж случится?:      

- Какое бы горе ни было, - продолжал князь  Андрей, - я вас прошу, m‑lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь  к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но  самое золотое сердце.      

Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли  предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и  взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми  ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и  в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. - Не  уезжайте! - только проговорила она ему таким голосом, который заставил его  задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил  после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не  плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда:  - Ах, зачем он уехал!      

Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно  для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как  прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим  лицом встают с постели после продолжительной болезни.XXV      

       

Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в  этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более  раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью  обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные  места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были  две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были  любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил  разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. - «Тебе  хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно:  князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle  Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа,  и шутил:      

Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже  не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед  нею, и разве мог отец ее, который, она всё‑таки знала это, любил ее, быть  несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом  гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества  сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе - в законе любви и  самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество,  когда сам он - Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости  других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.      

Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток  и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним  что‑то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви.  Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем‑то с отцом и княжна  Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.      

Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из  Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья  мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это  время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.      

«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг  Julieie>.      

«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить  ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать - любя вас - вас и вашу  превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже  не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам  то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа  добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не  вредящие, но необходимые для счастия других - призываются к Богу, а остаются  жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим.  Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду - смерть моей милой  невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете  судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала  я, для чего было умирать этому ангелу‑Лизе, которая не только не сделала  какого‑нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в  своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим  ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и  каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца,  все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только  проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю,  она была слишком ангельски‑невинна для того, чтобы иметь силу перенести  все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она  не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в  особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там  вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря  уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние,  несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли  не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и  несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в  евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с  головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною  беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для  нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря  на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что  причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он  не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность  эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может  перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми  государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы  знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и  разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в  особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще  только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни  еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне  кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на  политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его  манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о  поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров  о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро.  Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея.  Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он  теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким,  каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я  не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но  вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее  чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за‑границу,  которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы  мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных,  образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства - я никогда в  этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная  с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему  следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву  и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, - слух о  мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда‑нибудь  женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во‑первых  я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери  слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда‑нибудь он решился  дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во‑вторых потому,  что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут  нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и  откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй  листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и  могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.      

Мари».XXVI      

       

В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от  князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную  новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его  дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к  сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь  только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой  приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об  этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить  отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе  бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не  было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и  вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь  более, чем когда‑нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не  задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение  мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом.  Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать  противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось  ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо  о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить  меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он  согласился сократить срок на три месяца».      

После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья  передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:      

- Напиши брату, чтоб подождал, пока умру: Не долго -  скоро развяжу:      

Княжна хотела возразить что‑то, но отец не допустил  ее, и стал всё более и более возвышать голос.      

- Женись, женись, голубчик: Родство хорошее!: Умные  люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что  пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет - она, а я на Бурьенке  женюсь!: Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме  больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему  переедешь? - обратился он к княжне Марье: - с Богом, по морозцу, по  морозцу: по морозцу!:      

После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом  деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с  дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый - разговор о мачехе  и любезности к m‑lle Bourienne.      

- Отчего же мне на ней не жениться? - говорил он  дочери. - Славная княгиня будет! - И в последнее время, к недоуменью  и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно  начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала  князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая  надежду примирить отца с этою мыслью.      

Николушка и его воспитание, André и религия были  утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку  нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души  скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни.  Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди - юродивые и странники,  посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше  испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей,  ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся  и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и  порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он  хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что  желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и  страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ,  которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, - Христос,  сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь,  испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не  понял этого? - думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих  людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь  попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для  того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских  благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под  чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и  за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и  жизни нет истины и жизни!»      

Была одна странница, Федосьюшка, 50‑ти‑летняя,  маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30‑ти лет босиком  и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате,  при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, - княжне  Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный  путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла  спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно  это было - ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только  одному духовнику‑монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение.  Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние  странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному  комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли  уже время для приведения в исполнение ее намерения.      

Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их  простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так  что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении  своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и  котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой,  без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни  печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.      

«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть,  полюбить - пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и  умру где‑нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни  печали, ни воздыхания!:» думала княжна Марья.      

Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она  ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она  грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ      

       

       I      

       

Библейское предание говорит, что отсутствие труда -  праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к  праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над  человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой,  но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и  спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны.  Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал  бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного  блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется  целое сословие - сословие военное. В этой‑то обязательной и безупречной  праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.      

Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807  года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал  эскадроном, принятым от Денисова.      

Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого  московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который  был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был  доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому  находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора  бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков‑родителей.      

Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести  его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил  так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить  в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих,  ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё  это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными  классическими письмами, начинавшимися: Ma chère maman [Моя милая  матушка] и кончавшимися: votre obéissant fils, [Ваш послушный сын,]  умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма  родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что  свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо  огорчило, оскорбило Николая. Во‑первых, ему жалко было потерять из дома  Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во‑вторых, он с своей  гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы  показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и  что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного  отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу  невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и  Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери,  писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели  Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все  пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его  обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас  же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала  графиня.      

Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый  смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.      

Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск.  Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел  оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно‑злого жеребца, и  вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова  остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет  домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из  штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры,  или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и  уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф  торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни  непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать  панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, -  он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда‑то туда, где  всё было вздор и путаница.      

Через неделю вышел отпуск. Гусары‑товарищи не только  по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб.  подписки, - играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал  трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова;  солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова  положили в сани и проводили до первой станции.      

До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до  Киева, все мысли Ростова были еще назади - в эскадроне; но перевалившись за  половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и  беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем  ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное  чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах  расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал  ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.      

После восторгов встречи, и после того странного чувства  неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь - всё то же, к чему же я так  торопился! - Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать  были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое‑то  беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как  скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже  двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того,  что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с  тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки  радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя  был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно‑шаловливый  мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и  смеялся, глядя на нее.      

- Совсем не та, - говорил он.      

- Что ж, подурнела?      

- Напротив, но важность какая‑то. Княгиня! -  сказал он ей шопотом.      

- Да, да, да, - радостно говорила Наташа.      

Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его  приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.      

- Что ж ты рад? - спрашивала Наташа. - Я так  теперь спокойна, счастлива.      

- Очень рад, - отвечал Николай. - Он отличный  человек. Что ж ты очень влюблена?      

- Как тебе сказать, - отвечала Наташа, - я  была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне  покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно,  хорошо теперь. Совсем не так, как прежде:      

Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что  свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата,  доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью  против воли отца, что она сама этого хотела.      

- Ты совсем, совсем не понимаешь, - говорила она.  Николай замолчал и согласился с нею.      

Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже,  чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна,  спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло  недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба  уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось,  что что‑нибудь не то, в этом предполагаемом браке.      

«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он.  Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к  удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво  смотрела на этот брак.      

- Вот пишет, - говорила она, показывая сыну письмо  князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть  у матери против будущего супружеского счастия дочери, - пишет, что не  приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь!  Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это  уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз,  как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, -  заключала она всякий раз: - он отличный человек.II      

       

Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже  скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела  хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу,  на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет,  пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты  всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в  страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго.  Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и  удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё  возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова,  сыпавшиеся одно за другим.      

- Разбойник! Неблагодарная тварь!: изрублю собаку: не с  папенькой: обворовал: - и т. д.      

Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели,  как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил  Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов  толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не  было!»      

Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в  клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном.  Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители  Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)      

Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в  сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая  высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.      

Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания,  решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.      

Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло  во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние  их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет  это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он  курил трубку за трубкой.      

На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой  улыбкой сказал ему:      

- А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне  Митенька рассказал все.      

«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь,  в этом дурацком мире».      

- Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь  они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.      

- Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то  сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.      

- Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал,  что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими  детьми но не знал, как поправить это) - Нет, я прошу тебя заняться делами, я  стар, я:      

- Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам  неприятное; я меньше вашего умею.      

«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по  странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда‑то, но по  странице транспорт - ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более  не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о  том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая,  как он думает поступить с ним.      

- А вот как, - отвечал Николай. - Вы мне  сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю  Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! - и он разорвал  вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После  этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным  увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших  размерах была заведена у старого графа.III      

       

Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную  осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко‑зелено отделялась от  полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло‑желтого ярового жнивья  с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие  зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и  ярко‑красными островами посреди ярко‑зеленых озимей. Русак уже до  половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые  волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего,  молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились  так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и  16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий  выводок.      

В таком положении были дела 14‑го сентября.      

Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с  вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром  в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло  быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю.  Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз  спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада  висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на  огороде, как мак, глянцевито‑мокро чернела, и в недалеком расстоянии  сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с  натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая,  широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина,  встала, потянулась назад и легла по‑русачьи, потом неожиданно вскочила и  лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной  дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило  (хвост), стала тереться о ноги Николая.      

- О гой! - послышался в это время тот  неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас,  и самый тонкий тенор; и из‑за угла вышел доезжачий и ловчий Данило,  по‑украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым  арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в  мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед  барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно  для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий  Данило всё‑таки был его человек и охотник.      

- Данила! - сказал Николай, робко чувствуя, что  при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то  непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние  намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.      

- Что прикажете, ваше сиятельство? - спросил  протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза  взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто  сказали эти два глаза.      

- Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? - сказал  Николай, чеша за ушами Милку.      

Данило не отвечал и помигал глазами.      

- Уварку посылал послушать на заре, - сказал его  бас после минутного молчанья, - сказывал, в отрадненский заказ перевела,  там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла  с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был  небольшое отъемное место.)      

- А ведь ехать надо? - сказал Николай. -  Приди‑ка ко мне с Уваркой.      

- Как прикажете!      

- Так погоди же кормить.      

- Слушаю.      

Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете  Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате  производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на  полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как  обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы  не поломать как‑нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё  высказать и выйти на простор, из‑под потолка под небо.      

Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки  ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что  Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не  причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.      

- Ты едешь? - сказала Наташа, - я так и  знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя  не ехать.      

- Едем, - неохотно отвечал Николай, которому  нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать  Наташу и Петю. - Едем, да только за волками: тебе скучно будет.      

- Ты знаешь, что это самое большое мое  удовольствие, - сказала Наташа.      

- Это дурно, - сам едет, велел седлать, а нам  ничего не сказал.      

- Тщетны россам все препоны, едем! - прокричал  Петя.      

- Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе  нельзя, - сказал Николай, обращаясь к Наташе.      

- Нет, я поеду, непременно поеду, - сказала  решительно Наташа. - Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с  моей сворой, - обратилась она к ловчему.      

И так‑то быть в комнате Даниле казалось неприлично и  тяжело, но иметь какое‑нибудь дело с барышней - для него казалось  невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не  касалось, стараясь как‑нибудь нечаянно не повредить барышне.IV      

       

Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же  передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15‑го сентября,  развеселившись, собрался сам тоже выехать.      

Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и  серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел  мимо Наташи и Пети, которые что‑то рассказывали ему. Он осмотрел все  части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца  и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к  отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого  Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в  дрожечках на оставленный ему лаз.      

Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми,  доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8  человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами  выехало в поле около 130‑ти собак и 20‑ти конных охотников.      

Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал  свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и  разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к  отрадненскому лесу.      

Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по  лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и  равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно.  Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником  или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.      

Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана  показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик  с большими седыми усами.      

- Здравствуйте, дядюшка, - сказал Николай, когда  старик подъехал к нему.      

- Чистое дело марш!: Так и знал, - заговорил  дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), - так и  знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была  любимая поговорка дядюшки.) - Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что  Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя - чистое дело марш! - под  носом выводок возьмут.      

- Туда и иду. Что же, свалить стаи? - спросил  Николай, - свалить:      

Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали  рядом. Наташа, закутанная платками, из‑под которых виднелось оживленное с  блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее  Петей и Михайлой‑охотником и берейтором, который был приставлен нянькой  при ней. Петя чему‑то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и  уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила  его.      

Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не  любил соединять баловство с серьезным делом охоты.      

- Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! - прокричал  Петя.      

- Здравствуйте‑то здравствуйте, да собак не  передавите, - строго сказал дядюшка.      

- Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он  узнал меня, - сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.      

«Трунила, во‑первых, не собака, а выжлец», подумал  Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то  расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.      

- Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому‑нибудь, -  сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.      

- И хорошее дело, графинечка, - сказал  дядюшка. - Только с лошади‑то не упадите, - прибавил он: - а то  - чистое дело марш! - не на чем держаться‑то.      

Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и  доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда  бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло  побежать, направился в заезд над оврагом.      

- Ну, племянничек, на матерого становишься, -  сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).      

- Как придется, отвечал Ростов. - Карай,  фюит! - крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый  и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого  волка. Все стали по местам.      

Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не  опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич,  веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по  зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды,  влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку.  Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но  знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял,  разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся  улыбаясь.      

Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший  ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших,  как хозяин и лошадь, - волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без  свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька,  отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед  охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой  своего любимого бордо.      

Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его,  подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле,  имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь,  устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа  в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора.  Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из‑за  леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском  капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.      

- Ну, Настасья Ивановна, - подмигивая ему, шопотом  сказал граф, - ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.      

- Я сам: с усам, - сказал Настасья Ивановна.      

- Шшшш! - зашикал граф и обратился к Семену.      

- Наталью Ильиничну видел? - спросил он у  Семена. - Где она?      

- Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно  встали, - отвечал Семен улыбаясь. - Тоже дамы, а охоту большую имеют.      

- А ты удивляешься, Семен, как она ездит: а? -  сказал граф, хоть бы мужчине в пору!      

- Как не дивиться? Смело, ловко.      

- А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? -  всё шопотом спрашивал граф.      

- Так точно‑с. Уж они знают, где стать. Так тонко  езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, - говорил Семен,  зная, чем угодить барину.      

- Хорошо ездит, а? А на коне‑то каков, а?      

- Картину писать! Как намеднись из Заварзинских  бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть - лошадь  тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!      

- Поискать: - повторил граф, видимо сожалея, что  кончилась так скоро речь Семена. - Поискать? - сказал он, отворачивая  полы шубки и доставая табакерку.      

- Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так  Михаил‑то Сидорыч: - Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в  тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив  голову, прислушался и молча погрозился барину. - На выводок натекли: -  прошептал он, прямо на Лядовской повели.      

Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль  по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак  послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась  к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с  тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие  уже не порскали, а улюлюкали, и из‑за всех голосов выступал голос Данилы,  то басистый, то пронзительно‑тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял  весь лес, выходил из‑за леса и звучал далеко в поле.      

Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной  убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно  горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа,  и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались,  переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку,  в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке  табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который  выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и  стал поднимать ее.      

Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает,  звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были  лающие рты собак и улюлюканье Данилы.      

Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который  выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед,  на другую сторону.      

- Береги! - закричал он таким голосом, что видно  было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал,  выпустив собак, по направлению к графу.      

Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали  волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той  самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со  свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.      

Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул  свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой  и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из  противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна,  другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где  пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и  показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее  комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами  над красным, потным лицом.      

- Улюлюлю, улюлю!: - кричал он. Когда он увидал графа,  в глазах его сверкнула молния.      

- Ж: - крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.      

- Про:ли волка‑то!: охотники! - И как бы не  удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей  злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого  мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь  улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было:  он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также  перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не  перехватил его.V      

       

Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя.  По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по  приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что  совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые  (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где‑нибудь  травили, и что что‑нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на  свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с  какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась  отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел  на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся  люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе  стоит, говорил он Богу, - сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что  грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и  чтобы Карай, на глазах "дядюшки", который вон оттуда смотрит, влепился ему  мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и  беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над  осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося  из‑за куста направо.      

«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило!  Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и  Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз  бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая  слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим  оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному  полю навстречу к нему бежало что‑то. «Нет, это не может быть!» подумал  Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было  долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье - и так просто, без шума, без  блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это  продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину,  которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным  красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не  видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка  и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы,  сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.      

- Улюлюлю! - шопотом, оттопыривая губы, проговорил  Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою  ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели  войлоки шерсти.