1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
       

Ты, знающий один, куда в земной утробе      

Творцом сокровища укрыты в алчной   злобе!      

       

  Мои томления помилуй, Сатана!      

       

О ты, чей светлый взор проникнул в   арсеналы,      

Где, скрыты в безднах, спят   безгласные металлы!      

       

  Мои томления помилуй, Сатана!      

       

Ты, охраняющий сомнамбул от падений      

На роковой черте под властью   сновидений!      

       

  Мои томления помилуй, Сатана!      

       

Ты, кости пьяницы, не взятые могилой,      

Восстановляющий магическою силой!      

       

  Мои томления помилуй, Сатана!      

       

Ты, дух измученный утешив новой   верой,      

Нас научающий мешать селитру с серой![114]      

       

  Мои томления помилуй, Сатана!      

       

О ты, на Креза[115] лоб рукою всемогущей      

Клеймо незримое предательски   кладущий!      

       

  Мои томления помилуй, Сатана!      

       

Ты, развращающий у дев сердца и   взгляды      

И их толкающий на гибель за наряды!      

       

  Мои томления помилуй, Сатана!      

       

Ты, посох изгнанных, ночных трудов   лампада,      

Ты, заговорщиков советчик и ограда!      

       

  Мои томления помилуй, Сатана!      

       

Усыновитель всех, кто, злобою сгорая,      

Изгнали прочь отца из их земного рая!      

       

  Мои томления помилуй, Сатана!      

       

       МОЛИТВА      

Тебе, о Сатана, мольбы и песнопенья!      

О, где бы ни был ты: в лазурных небесах,      

Где некогда царил, иль в адских пропастях,      

Где молча опочил в час страшного паденья, –      

Пошли душе моей твой непробудный сон      

Под древом роковым добра и зла познанья,      

Когда твое чело, как храма очертанья,      

Ветвями осенит оно со всех сторон!      

       

       

       

 СМЕРТЬ      

       CXXI

   СМЕРТЬ ЛЮБОВНИКОВ      

       

       

Мы ляжем, как в гроба, в глубокие   диваны,      

Цветов тропических расставим вкруг   леса –      

Для нас соткали их иные небеса –      

И ложе смертное обвеет запах пряный!      

       

Два сердца верные, последний жар   храня,      

Зажгутся пламенем двух факелов   широких,      

И в глубине двух душ, как двух зеркал   глубоких,      

Скользнут два отблеска ответного   огня!      

       

В тот вечер розовый,   таинственно-лазурный      

Мы все мерцания в единый луч сольем,      

Как в долгий, тяжкий стон – слова разлуки   бурной!      

       

О верный Ангел наш, ты к нам приди   потом,      

Открой с улыбкой дверь в покой любви   печальный,      

Зажги померкший свет и тусклый лик   зеркальный!      

       

       

       CXXII

   СМЕРТЬ БЕДНЯКОВ      

       

       

Лишь Смерть утешит нас и к жизни   вновь пробудит,      

Лишь Смерть – надежда тем, кто наг, и   нищ, и сир,      

Лишь Смерть до вечера руководить нас   будет      

И в нашу грудь вольет свой сладкий   эликсир!      

       

В холодном инее и в снежном урагане      

На горизонте мрак лишь твой прорежет   свет,      

Смерть – ты гостиница, что нам сдана   заране,      

Где всех усталых ждет и ложе и обед!      

       

Ты – Ангел: чудный дар экстазов,   сновидений      

Ты в магнетических перстах ко всем   несешь,      

Ты оправляешь одр нагим, как добрый   гений;      

       

Святая житница, ты всех равно   сберешь;      

Отчизна древняя и портик ты чудесный,      

Ведущий бедняка туда, в простор   небесный!      

       

       

       CXXIII

   СМЕРТЬ ХУДОЖНИКОВ      

       

       

Не раз раздастся звон потешных   бубенцов;      

Не раз, целуя лоб Карикатуры мрачной,      

Мы много дротиков растратим неудачно,      

Чтоб цель достигнута была в конце   концов!      

       

Мы много панцирей пробьем без состраданья,      

Как заговорщики коварные хитря,      

И адским пламенем желания горя –      

Пока предстанешь ты, великое   созданье!      

       

А вы, что Идола не зрели никогда!      

А вы, ваятели, что, плача, шли дотоле      

Дорогой горькою презренья и стыда!      

       

Вас жжет одна мечта, суровый Капитолий[116]!      

Пусть Смерть из мозга их взрастит   свои цветы,      

Как солнце новое, сверкая с высоты!      

       

       

       CXXIV

   КОНЕЦ ДНЯ      

       

       

В неверных отблесках денницы      

Жизнь кружит, пляшет без стыда;      

Теней проводит вереницы      

И исчезает навсегда.      

       

Тогда на горизонте черном      

Восходит траурная Ночь,      

Смеясь над голодом упорным      

И совесть прогоняя прочь;      

       

Тогда поэта дух печальный      

В раздумьи молвит: «Я готов!      

Пусть мрак и холод погребальный      

       

Совьют мне траурный покров,      

И сердце, полное тоскою,      

Приблизят к вечному покою!»      

       

       

       CXXV

   МЕЧТА ЛЮБОПЫТНОГО      

 К Ф.Н.[117]      

       

       

Тоску блаженную ты знаешь ли, как я?      

Как я, ты слышал ли всегда названье:   «Странный»?      

Я умирал, в душе влюбленной затая      

Огонь желания и ужас несказанный.      

       

Чем меньше сыпалось в пустых часах   песка,      

Чем уступала грусть послушнее   надежде,      

Тем тоньше, сладостней была моя   тоска;      

Я жаждал кинуть мир, родной и близкий   прежде.      

       

Тянулся к зрелищу я жадно, как дитя,      

Сердясь на занавес, волнуясь и   грустя…      

Но Правда строгая внезапно   обнажилась:      

       

Зарю ужасную я с дрожью увидал,      

И понял я, что мертв, но сердце не   дивилось.      

Был поднят занавес, а я чего-то ждал.      

       

       

       CXXVI

   ПУТЕШЕСТВИЕ      

       

Максиму   Дюкану[118]      

       

       

       I      

Дитя, влюбленное и в карты и в эстампы,      

Чей взор вселенную так жадно обнимал, –      

О, как наш мир велик при скудном свете лампы,      

Как взорам прошлого он бесконечно мал!      

       

Чуть утро – мы в пути; наш мозг сжигает пламя;      

В душе злопамятной желаний яд острей,      

Мы сочетаем ритм с широкими валами,      

Предав безбрежность душ предельности морей.      

       

Те с родиной своей, играя, сводят счеты,      

Те в колыбель зыбей, дрожа, вперяют взгляд,      

Те тонут взорами, как в небе звездочеты,      

В глазах Цирцеи – пьют смертельный аромат.[119]      

       

Чтоб сохранить свой лик, они в экстазе славят      

Пространства без конца и пьют лучи небес;      

Их тело лед грызет, огни их тело плавят,      

Чтоб поцелуев след с их бледных губ исчез.      

       

Но странник истинный без цели и без срока      

Идет, чтобы идти, – и легок, будто мяч;      

Он не противится всесильной воле Рока      

И, говоря «Вперед!», не задает задач.      

       

       II      

Увы! Мы носимся, вертясь как шар, и каждый      

Танцует, как кубарь, но даже в наших снах      

Мы полны нового неутолимой жаждой:      

Так Демон бьет бичом созвездья в небесах.      

       

Пусть цели нет ни в чем, но мы – всегда у цели;      

Проклятый жребий наш – твой жребий, человек, –      

Пока еще не все надежды отлетели,      

В исканье отдыха лишь ускорять свой бег!      

       

Мы – трехмачтовый бриг, в Икарию[120] плывущий,      

Где «Берегись!» звучит на мачте, как призыв,      

Где голос слышится, к безумию зовущий:      

«О слава, о любовь!», и вдруг – навстречу риф!..      

       

Невольно вскрикнем мы тогда: о, ковы Ада!      

Здесь каждый островок, где бродит часовой,      

Судьбой обещанный, блаженный Эльдорадо[121],      

В риф превращается, чуть свет блеснет дневной.      

       

В железо заковать и высадить на берег      

Иль бросить в океан тебя, гуляка наш,      

Любителя химер, искателя Америк,      

Что горечь пропасти усилил сквозь мираж!      

       

Задрав задорный нос, мечтающий бродяга      

Вкруг видит райские, блестящие лучи,      

И часто Капуей[122]   зовет его отвага      

Шалаш, что озарен мерцанием свечи.      

       

       III      

В глазах у странников, глубоких словно море,      

Где и эфир небес, и чистых звезд венцы,      

Прочтем мы длинный ряд возвышенных историй;      

Раскройте ж памяти алмазные ларцы!      

       

Лишь путешествуя без паруса и пара,      

Тюрьмы уныние нам разогнать дано;      

Пусть, горизонт обняв, видений ваших чара      

Распишет наших душ живое полотно.      

       

Так что ж вы видели?      

       

       IV      

     «Мы видели светила,      

Мы волны видели, мы видели пески;      

Но вереница бурь в нас сердца не смутила –      

Мы изнывали все от скуки и тоски.      

       

Лик солнца славного, цвет волн нежней фиалки      

И озлащенные закатом города      

Безумной грезою зажгли наш разум жалкий:      

В небесных отблесках исчезнуть без следа.      

       

Но чар таинственных в себе не заключали      

Ни роскошь городов, ни ширина лугов:      

В них тщетно жаждал взор, исполненный печали,      

Схватить случайные узоры облаков.      

       

От наслаждения желанье лишь крепчает,      

Как полусгнивший ствол, обернутый корой,      

Что солнца светлый лик вершиною встречает,      

Стремя к его лучам ветвей широких строй.      

       

Ужель ты будешь ввысь расти всегда, ужели      

Ты можешь пережить высокий кипарис?..      

Тогда в альбом друзей мы набросать успели      

Эскизов ряд – они по вкусу всем пришлись!..      

       

Мы зрели идолов, их хоботы кривые,      

Их троны пышные, чей блеск – лучи планет,      

Дворцы, горящие огнями феерии;      

(Банкирам наших стран страшней химеры нет!)      

       

И красочность одежд, пьянящих ясность взоров,      

И блеск искусственный накрашенных ногтей,      

И змей, ласкающих волшебников-жонглеров».      

       

       V      

А дальше что?      

       

       VI      

   «Дитя! среди пустых затей      

       

Нам в душу врезалось одно неизгладимо:      

То – образ лестницы, где на ступенях всех      

Лишь скуки зрелище вовек неустранимо,      

Где бесконечна ложь и где бессмертен грех;      

       

Там всюду женщина без отвращенья дрожи,      

Рабыня гнусная, любуется собой;      

Мужчина осквернил везде развратом ложе,      

Как раб рабыни – сток с нечистою водой;      

       

Там те же крики жертв и палачей забавы,      

Дым пиршества и кровь все так же слиты там;      

Все так же деспоты исполнены отравы,      

Все так же чернь полна любви к своим хлыстам;      

       

И там религии, похожие на нашу,      

Хотят ворваться в Рай, и их святой восторг      

Пьет в истязаниях лишь наслажденья чашу      

И сладострастие из всех гвоздей исторг;      

       

Болтлив не меньше мир, и, в гений свой влюбленный,      

Он богохульствует безумно каждый миг,      

И каждый миг кричит к лазури, исступленный:      

„Проклятие тебе, мой Бог и мой Двойник!"      

       

И лишь немногие, любовники Безумья,      

Презрев стада людей, пасомые Судьбой,      

В бездонный опиум ныряют без раздумья!      

– Вот, мир, на каждый день позорный список твой!»      

       

       VII      

Вот горькие плоды бессмысленных блужданий!      

Наш монотонный мир одно лишь может дать      

Сегодня, как вчера; в пустыне злых страданий      

Оазис ужаса нам дан как благодать!      

       

Остаться иль уйти? Будь здесь, кто сносит бремя,      

Кто должен, пусть уйдет! Смотри: того уж нет,      

Тот медлит, всячески обманывая Время –      

Врага смертельного, что мучит целый свет.      

       

Не зная отдыха в мучительном угаре,      

Бродя, как Вечный Жид[123],   презрев вагон, фрегат,      

Он не уйдет тебя, проклятый ретиарий;      

А тот малюткою с тобой покончить рад.      

       

Когда ж твоя нога придавит наши спины,      

Мы вскрикнем с тайною надеждою: «Вперед!»      

Как в час, когда в Китай нас гнало жало сплина,      

Рвал кудри ветр, а взор вонзался в небосвод;      

       

Наш путь лежит в моря, где вечен мрак печальный,      

Где будет весел наш неискушенный дух…      

Чу! Нежащий призыв и голос погребальный      

До слуха нашего слегка коснулись вдруг:      

       

«Сюда, здесь Лотоса цветок благоуханный,      

Здесь вкусят все сердца волшебного плода,      

Здесь опьянит ваш дух своей отрадой странной      

Наш день, не знающий заката никогда!»      

       

Я тень по голосу узнал; со дна Пилады[124]      

К нам руки нежные стремятся протянуть,      

И та, чьи ноги я лобзал в часы услады,      

Меня зовет: «Направь к своей Электре[125] путь!»      

       

       VIII      

Смерть, капитан седой! страдать нет больше силы!      

Поднимем якорь наш! О Смерть! нам в путь пора!      

Пусть черен свод небес, пусть море – как чернилы,      

В душе испытанной горит лучей игра!      

       

Пролей же в сердце яд, он нас спасет от боли;      

Наш мозг больной, о Смерть, горит в твоем огне,      

И бездна нас влечет. Ад, Рай – не все равно ли?      

Мы новый мир найдем в безвестной глубине!      

       

       

       

       

 LES FLEURS   DU MAL      

       

Au   poëte impeccable      

Au   parfait magicien ès lettres françaises      

À   mon très-cher et très-vénéré      

Maître   et ami      

THÉOPHILE   GAUTIER      

Avec   les sentiments      

De   la plus profonde humilité      

Je   dédie      

CES   FLEURS MALADIVES      

C.   B.      

       

AU LECTEUR      

       

       

La sottise,   l'erreur, le péché, la lésine,      

Occupent nos esprits   et travaillent nos corps,      

Et nous alimentons   nos aimables remords,      

Comme les mendiants   nourrissent leur vermine.      

       

Nos péchés sont têtus,   nos repentirs sont lâches;      

Nous nous faisons   payer grassement nos aveux,      

Et nous rentrons   gaiement dans le chemin bourbeux,      

Croyant par de vils   pleurs laver toutes nos taches.      

       

Sur l'oreiller du   mal c'est Satan Trismégiste      

Qui berce longuement   notre esprit enchanté,      

Et le riche métal de   notre volonté      

Est tout vaporisé   par ce savant chimiste.      

       

C'est le diable qui   tient les fils qui nous remuent!      

Aux objets   répugnants nous trouvons des appas;      

Chaque jour vers   l'enfer nous descendons d'un pas,      

Sans horreur, à   travers des ténèbres qui puent.      

       

Ainsi qu'un débauché   pauvre qui baise et mange      

Le sein martyrisé   d'une antique catin,      

Nous volons au   passage un plaisir clandestin      

Que nous pressons   bien fort comme une vieille orange.      

       

Serré, fourmillant,   comme un million d'helminthes,      

Dans nos cerveaux   ribote un peuple de démons,      

Et, quand nous   respirons, la mort dans nos poumons      

Descend, fleuve   invisible, avec de sourdes plaintes.      

       

Si le viol, le   poison, le poignard, l'incendie,      

N'ont pas encor   brodé de leurs plaisants dessins      

Le canevas banal de   nos piteux destins,      

C'est que notre âme,   hélas! N'est pas assez hardie.      

       

Mais parmi les   chacals, les panthères, les lices,      

Les singes, les   scorpions, les vautours, les serpents,      

Les monstres   glapissants, hurlants, grognants, rampants,      

Dans la ménagerie   infâme de nos vices,      

       

Il en est un plus   laid, plus méchant, plus immonde!      

Quoiqu'il ne pousse   ni grands gestes ni grands cris,      

Il ferait volontiers   de la terre un débris      

Et dans un   bâillement avalerait le monde;      

       

C'est l'ennui! –   l'œil chargé d'un pleur involontaire,      

Il rêve d'échafauds   en fumant son houka.      

Tu le connais,   lecteur, ce monstre délicat,      

Hypocrite   lecteur, – mon semblable, – mon frère!      

       

русский      

 SPLEEN ET   IDÉAL      

       I

   BÉNÉDICTION      

       

       

Lorsque, par un   décret des puissances suprêmes,      

Le poète apparaît   dans ce monde ennuyé,      

Sa mère épouvantée   et pleine de blasphèmes      

Crispe ses poings   vers Dieu, qui la prend en pitié:      

       

– "Ah! Que   n'ai-je mis bas tout un nœud de vipères,      

Plutôt que de   nourrir cette dérision!      

Maudite soit la nuit   aux plaisirs éphémères      

Où mon ventre a   conçu mon expiation!      

       

Puisque tu m'as   choisie entre toutes les femmes      

Pour être le dégoût   de mon triste mari,      

Et que je ne puis   pas rejeter dans les flammes,      

Comme un billet   d'amour, ce monstre rabougri,      

       

Je ferai rejaillir   la haine qui m'accable      

Sur l'instrument   maudit de tes méchancetés,      

Et je tordrai si   bien cet arbre misérable,      

Qu'il ne pourra   pousser ses boutons empestés!"      

       

Elle ravale ainsi   l'écume de sa haine,      

Et, ne comprenant   pas les desseins éternels,      

Elle-même prépare au   fond de la Géhenne      

Les bûchers   consacrés aux crimes maternels.      

       

Pourtant, sous la   tutelle invisible d'un ange,      

L'enfant déshérité   s'enivre de soleil,      

Et dans tout ce   qu'il boit et dans tout ce qu'il mange      

Retrouve l'ambroisie   et le nectar vermeil.      

       

Il joue avec le   vent, cause avec le nuage,      

Et s'enivre en   chantant du chemin de la croix;      

Et l'esprit qui le   suit dans son pèlerinage      

Pleure de le voir   gai comme un oiseau des bois.      

       

Tous ceux qu'il veut   aimer l'observent avec crainte,      

Ou bien, s'enhardissant   de sa tranquillité,      

Cherchent à qui   saura lui tirer une plainte,      

Et font sur lui   l'essai de leur férocité.      

       

Dans le pain et le   vin destinés à sa bouche      

Ils mêlent de la   cendre avec d'impurs crachats;      

Avec hypocrisie ils   jettent ce qu'il touche,      

Et s'accusent   d'avoir mis leurs pieds dans ses pas.      

       

Sa femme va criant   sur les places publiques:      

Puisqu'il me trouve   assez belle pour m'adorer,      

Je ferai le métier   des idoles antiques,      

Et comme elles je   veux me faire redorer;      

       

Et je me soûlerai de   nard, d'encens, de myrrhe,      

De génuflexions, de   viandes et de vins,      

Pour savoir si je   puis dans un cœur qui m'admire      

Usurper en riant les   hommages divins!      

       

Et, quand je   m'ennuierai de ces farces impies,