1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Это   обещание, произнесенное твердым голосом, было встречено восклицаниями воинственного   пыла. Каждое восклицание глубоко ударяло в сердце виконтессы: они казались ей   кинжалами, грозившими смертью ее возлюбленному.      

– Видишь,   что я им обещала, – сказала принцесса Кларе, – ты должна расквитать   меня с этими добрыми людьми.      

– Будьте   спокойны, ваше высочество, – отвечала виконтесса, – я сдержу слово.      

В тот же   вечер ее посланный поспешно отправился на остров Сен-Жорж.      

 VIII      

       

На   другой день, когда Каноль обходил крепость утренним дозором, Вибрак подошел к   нему и подал ему письмо и ключ, отданные каким-то неизвестным человеком во   время ночи. Незнакомец оставил их у дежурного лейтенанта, сказав, что ответа не   нужно.      

Каноль   вздрогнул, увидав почерк виконтессы, и распечатал письмо с трепетом.      

Вот его   содержание:      

«В   последнем письме моем я извещала вас о нападении на Сен-Жорж, в этом извещаю   вас, что завтра Сен-Жорж будет взят. Как человек, как офицер короля, вы   рискуете только тем, что вас возьмут в плен. Но госпожа Лартиг совсем в другом   положении, ее так сильно ненавидят, что я не отвечаю за ее жизнь, если она   попадет в руки жителей Бордо. Уговорите же ее бежать, я доставлю вам к этому   средства.      

За   изголовьем вашей кровати, под занавескою с гербом фамилии Канб, которой прежде   принадлежал остров Сен-Жорж, подаренный покойным мужем моим королю, вы найдете   дверь: вот ключ от нее. Это подземный ход, он ведет к замку Канб. Нанона Лартиг   может бежать через это подземелье и… если вы ее любите… спасайтесь с нею.      

За ее   жизнь я отвечаю вам моею честью.      

Прощайте!   Мы квиты. Виконтесса де Канб».      

Каноль   прочел и потом еще раз перечитал письмо. Он дрожал и бледнел во время чтения:   он чувствовал, сам непостигая этой тайны, что странная сила овладела и   располагала им. Подземелье, предназначенное для спасения Наноны, не может ли   предать остров Сен-Жорж в руки врагов, если известна тайна существования этого   подземного хода?      

Вибрак   следил за выражением лица коменданта.      

– Плохие   вести, комендант? – сказал он.      

– Да,   кажется, на нас опять нападут в следующую ночь.      

– Какие   упрямцы! – воскликнул Вибрак. – Я думал, что они сочтут себя довольно   побитыми и что мы избавимся от них по крайней мере на неделю.      

– Считаю   бесполезным, – сказал Каноль, – рекомендовать вам строжайшую   бдительность.      

– Будьте   спокойны, господин комендант. Они, верно, постараются напасть на нас врасплох,   как было в первый раз?      

– Не   знаю, но приготовимся ко всему и примем те же меры осторожности, как и прежде.   Обойдите и осмотрите крепость вместо меня, я ворочусь домой, мне нужно   отправить несколько приказаний.      

Вибрак   кивнул головою и пошел с тою военною беспечностью, с которою встречают опасность   люди, попадающие в нее на каждом шагу.      

Каноль   воротился в свою комнату, всячески стараясь, чтобы Нанона не видала его, и, убедившись,   что он один в комнате, заперся на ключ.      

За   изголовьем его кровати оказался герб фамилии де Канб, окруженный золотою   лентою.      

Каноль   оторвал ленту и под нею увидел разрез двери.      

Дверь   эта отперлась ключом, который виконтесса прислала барону вместе со своим письмом:   перед Канолем открылось отверстие подземелья, которое, очевидно, шло по   направлению к замку Канб.      

Каноль с   минуту оставался на одном месте, крупный пот выступил на лице его. Этот таинственный   ход, может быть, не единственный в крепости, пугал барона!      

Он зажег   свечу и хотел осмотреть его.      

Он   сначала спустился по двадцати ступенькам, потом по легкому скату пошел под   землею.      

Скоро он   услыхал глухой гул, который сначала испугал его, потому что он не знал, откуда   он происходит, но пройдя далее, барон догадался, что над его головою течет и   шумит река.      

В   нескольких местах свода были трещины, через которые, вероятно, текла вода, но   их заметили вовремя и тотчас замазали цементом, который скоро стал тверже   камня.      

Почти   десять минут Каноль слышал над головою шум воды. Мало-помалу шум утих и казался   шепотом. Наконец не стало слышно и шепота, и в безмолвии, пройдя шагов   пятьдесят, Каноль дошел до лестницы, совершенно похожей на прежнюю. За   последнею ступенькою находилась массивная дверь, которую не выломали бы и   десять человек, на случай пожара она была плотно окована железом.      

– Теперь   понимаю, – сказал Каноль. – Здесь у двери будут ждать Нанону и спасут   ее.      

Каноль   воротился, прошел под рекой, нашел лестницу, поднялся в свою комнату, прикрепил   ленту на прежнее место и в задумчивости отправился к Наноне.      

 IX      

       

Нанона,   как и всегда, сидела между ландкартами, письмами и книгами. Бедняжка по-своему   вела междоусобную войну за короля. Увидав Каноля, она с восторгом подала ему   руку.      

– Король   едет, – сказала она, – и через неделю мы будем вне опасности.      

Каноль   отвечал печально:      

– Он   едет и, к несчастию, все еще не приезжает.      

– О,   на этот раз я получила самые верные известия, милый барон, и через неделю он   будет здесь.      

– Как   бы ни спешил он, Нанона, он все-таки опоздает для нас.      

– Что   вы говорите!      

– Я   говорю, что бесполезно сидеть над этими картами и бумагами и гораздо лучше   подумать о бегстве.      

– Бежать!   Для чего?      

– Потому   что я получил дурные вести. Против нас готовится экспедиция, в этот раз я могу   погибнуть.      

– Что   же, друг мой? Ведь решено: ваша участь – моя, как мои богатства – ваши.      

– Нет,   это не должно быть так. Я буду трусить, если мне придется бояться за вас.   Помните ли, в Ажане хотели сжечь вас, хотели бросить вас в реку! Нет, Нанона,   из сострадания ко мне не упрямьтесь, не оставайтесь здесь, ваше присутствие   может принудить меня к какой-нибудь подлости.      

– Боже   мой!.. Каноль, вы пугаете меня!      

– Нанона,   умоляю вас… Поклянитесь, что если меня атакуют, вы сделаете все, что я ни прикажу…      

– Но   к чему такая клятва?      

– Она   даст мне силу жить. Нанона, если вы не обещаете слепо повиноваться мне,   клянусь, я буду искать смерти непременно.      

– Клянусь!..   Все, все, что вы хотите, Каноль!.. Клянусь вам нашею любовью.      

– Благодарю,   Нанона! Теперь я спокоен. Соберите ваши драгоценности. Где ваше золото?      

– В   бочонке.      

– Приготовьте   все это, чтобы его можно было отнести вслед за вами.      

– Ах,   вы знаете, Каноль, что настоящие мои драгоценности не золото и не бриллианты. Каноль,   уж не хотите ли вы удалить меня?      

– Нанона,   вы убеждены, что я честный человек, не так ли? Клянусь честью, что все эти меры   внушены мне одним страхом за вас.      

– И   вы думаете, что я в опасности?      

– Думаю,   что завтра остров Сен-Жорж будет взят.      

– Каким   образом?      

– Не   знаю, но уверен.      

– А   если я соглашусь бежать?..      

– Так   я постараюсь остаться живым, клянусь вам.      

– Приказывайте,   друг мой, я буду повиноваться, – сказала Нанона, протягивая Канолю руку,   и, засмотревшись на него, забыла, что у нее по щекам текут слезы.      

Каноль   пожал ей руку и вышел. Если бы он остался еще минуту, то поцеловал бы эти жемчужные   слезы, но он положил руку на письмо виконтессы, и, как талисман, письмо это   дало ему силу уйти.      

Он   провел день в жестокой тоске. Эта решительная угроза «Завтра Сен-Жорж будет   взят» беспрерывно жужжала в его ушах. Как, какими средствами возьмут остров?   Почему виконтесса говорит об этом с такою уверенностью? Как нападут на него? С   берега? Или с моря? С какой неизвестной точки налетит на него беда, еще   невидимая, но уже неизбежная? Он сходил с ума.      

Во весь   день Каноль под лучами солнца искал врагов в отдалении. Вечером Каноль мучил   свои глаза, рассматривая рощи, отдаленную равнину и извилистое течение реки, но   бесполезно: нигде он ничего не видал.      

Когда   совершенно стемнело, осветился флигель в замке Канб. Каноль видел тут свет в первый   раз с тех пор, как приехал в крепость.      

– Ага, –   сказал он, – вот явились избавители Наноны!      

И он   тяжело вздохнул.      

Какая   странная и таинственная загадка заключается в в сердце человеческом! Каноль уже   не любил Нанону, он обожал виконтессу де Канб. Однако же, когда ему пришлось   расставаться с тою, которой он не любил, сердце его разрывалось на части.   Только далеко от нее или расставаясь с нею, чувствовал он всю силу странной   привязанности своей к этой очаровательной женщине.      

Весь   гарнизон не спал и находился у крепостной стены. Каноль, устав смотреть, начал   прислушиваться. Никогда темнота не казалась такою немою и уединенною. Никто не   нарушал тишины, истинно пустынной.      

Вдруг   Канолю пришла мысль, что враги явятся к нему через подземелье, которое он осматривал.   Это было довольно невероятно, потому что в таком случае его, верно, не   предупредили бы. Однако же он решился стеречь подземелье. Он велел приготовить   бочонок с порохом и фитиль, выбрал лучшего из своих сержантов, приказал   прикатить бочонок к последней ступеньке подземелья, зажег факел и отдал его в   руки сержанта. Возле него стояли еще два человека.      

– Если   в этом подземелье вы увидите больше шести человек, – сказал он   сержанту, – то сначала велите им сдаться. Если они не согласятся,   подожгите фитиль и толкните бочонок – подземелье покато, он взорвется среди   врагов.      

Сержант   взял факел. За ним молча стояли два солдата, освещенные красноватым огнем факела,   у ног их лежал бочонок с порохом.      

Каноль   воротился наверх спокойный за эту сторону дела, но, войдя в свою комнату, он увидел   Нанону. Она в испуге следила за ним и с ужасом смотрела на черное отверстие   подземелья, ей незнакомое.      

– Боже   мой, что это за дверь? – спросила она.      

– Для   твоего бегства, милая Нанона.      

– Ты   обещал, что я расстанусь с тобою только в то время, когда на тебя нападут.      

– И   повторяю обещание.      

– Все,   кажется, очень спокойно около острова, друг мой.      

– И   в крепости тоже все, кажется, очень спокойно. Однако же в двадцати шагах от нас   лежит бочонок пороху, и возле него стоит человек с факелом. Если этот человек   поднесет факел к бочонку, через минуту все здесь взлетит на воздух. Вот как все   спокойно, Нанона!      

– О,   вы заставляете меня трепетать! – вскричала она – Нанона, позовите ваших   женщин, пусть они принесут ваши бриллианты, пусть ваш камердинер принесет ваши   деньги. Может быть, я ошибся, может быть, в эту ночь ничего не случится, но все   равно: будьте готовы.      

– Кто   идет? – закричал солдат в подземелье.      

Ему   отвечал какой-то голос очень ласково.      

– Вот   уже за вами идут, – сказал Каноль.      

– Да   ведь еще нет нападения, друг мой, все спокойно, позвольте мне остаться при вас,   может быть, враги не придут сегодня.      

Нанона   не успела еще договорить, как на внутреннем дворе крепости три раза закричали:      

– Кто   идет?      

За   третьим разом последовал выстрел.      

Каноль   бросился к окну и отворил его.      

– Неприятель! –   кричал часовой.      

Каноль   увидел в углу черную движущуюся массу: то были неприятельские солдаты, выходившие   из низенькой двери, ведшей в погреб, где лежали дрова. В этом погребе, как и в   комнате, находился потайной ход.      

– Вот   они! – вскричал Каноль. – Спешите, вот они!      

В ту же   секунду залп из двадцати мушкетов отвечал на выстрел часового. Несколько пуль   попало в окно, которое запирал Каноль.      

Он   повернулся: Нанона стояла на коленях.      

Прибежали   ее служанки, камердинер.      

– Нельзя   терять ни минуты, Нанона! – сказал Каноль. – Ступайте, ступайте!      

Он   поднял Нанону и побежал с нею в подземелье, люди ее пошли за ним.      

Сержант   стоял на прежнем месте с факелом в руках. Солдаты, товарищи его, готовились   стрелять по группе людей, между которыми стоял старинный знакомец наш, Помпей,   бледный и расточавший всевозможные уверения в дружбе.      

– Ах,   барон, – вскричал он, – скажите вашим солдатам, что мы именно те   люди, которых вы ждали. Черт возьми! Нельзя так шутить с друзьями.      

– Помпей, –   сказал Каноль, – поручаю тебе госпожу Лартиг. Ты знаешь, кто отвечает мне   за нее своею честью, ты же будешь отвечать головою.      

– Отвечаю,   отвечаю!      

– Каноль!   Каноль! Я с вами не расстанусь! – кричала Нанона, обнимая барона. –   Каноль! Вы обещали мне идти за мною.      

– Я   обещал защищать крепость Сен-Жорж, пока в ней будет хоть один камень, и сдержу   слово.      

Несмотря   на крики, слезы, мольбы Наноны, Каноль передал ее Помпею, который увел ее при   помощи нескольких лакеев виконтессы де Канб и собственных ее служанок.      

Каноль   следил глазами за этим милым белым привидением, которое, удаляясь, простирало к   нему руки. Но вдруг он вспомнил, что его ждут в другом месте, и бросился вверх   по лестнице, приказав сержанту и солдатам идти за собою.      

Вибрак   стоял в его комнате, бледный, без шляпы, со шпагою в руках.      

– Господин   комендант! – закричал он, увидав Каноля. – Неприятель в крепости!      

– Знаю.      

– Что   же делать?      

– Что   за вопрос? Умирать!      

Каноль   бросился на внутренний двор. На дороге он увидел топор и схватил его.      

Двор был   наполнен врагами. Человек шестьдесят крепостных солдат старались защищать вход   в комнаты Каноля. Со всех сторон слышались крики и выстрелы: это показывало,   что везде дерутся.      

– Комендант!   Комендант! – закричали солдаты, увидав Каноля.      

– Да,   да, – отвечал он, – комендант ваш пришел умереть с вами! Мужайтесь,   друзья мои! Вас взяли изменой, не надеясь победить.      

– На   войне все хорошо, – сказал Равальи насмешливым голосом, Равальи, у   которого рука была подвязана, но который дрался отчаянно и поджигал солдат   своих схватить Каноля.      

– Сдавайся,   Каноль, сдавайся! – кричал он. – Тебе предложат выгодные условия.      

– А,   это ты, Равальи! – вскричал Каноль. – Я думал, что уже заплатил тебе   долг дружбы! Но ты еще недоволен, так погоди же…      

Каноль,   прыгнув шагов на пять вперед, бросился с топором на Равальи с такою силою, что   топор раздробил шлем офицера, стоявшего возле Равальи. Несчастный офицер упал   мертвый.      

– А,   так вот каким образом ты отвечаешь на мою учтивость? – сказал   Равальи. – Пора бы мне привыкнуть к твоей манере! Друзья мои, он с ума   сошел. Стреляйте в него, стреляйте!      

Тотчас   из неприятельских рядов раздался залп. Пять или шесть человек упало около   Каноля.      

– Пали! –   закричал он своим.      

По его   приказанию выстрелили только три или четыре человека. Захваченные врасплох в ту   самую минуту, как они спали спокойно, солдаты Каноля потеряли присутствие духа.      

Каноль   понял, что нечего делать.      

– Вернемся   в крепость, Вибрак, – сказал он, – возьмем с собой и солдат. Запрем   двери и сдадимся только тогда, когда они возьмут нас приступом.      

– Стреляй! –   закричали два голоса – герцога де Ларошфуко и господина Эспанье. – Вспомните   об убитых товарищах, они требуют мщения! Стреляйте!      

Опять   град пуль засвистал около Каноля, но не нанес ему вреда, однако же значительно   уменьшил его отряд.      

– Назад! –   закричал Вибрак.      

– Вперед!   Вперед! – кричал Равальи. – За ними, скорей!      

Враги   бросились вперед. Каноль не более как с дюжиною солдат выдержал их натиск, он   поднял ружье убитого солдата и действовал им, как палицей.      

Все его   товарищи вошли в дом, он вошел туда после всех с Вибраком.      

Оба они   с неимоверными усилиями притворили дверь, несмотря на сопротивление осаждавших,   и заперли ее огромным железным засовом.      

Окна   были с железными решетками.      

– Топоров!   Если нужно, пушек сюда! – кричал герцог де Ларошфуко. – Мы должны   взять их живыми или мертвыми.      

Страшный   залп последовал за этими словами: две или три пули пробили дверь. Одна из этих   пуль раздробила ногу Вибраку.      

– Ну,   комендант, – сказал он, – мое дело кончено, устраивайте теперь ваше.      

И он   опустился вдоль стены, потому что не мог уже стоять на ногах.      

Каноль   осмотрелся кругом. Человек двенадцать могли еще защищаться. В числе их находился   и сержант, которому поручено было смотреть за бочонком.      

– Где   факел? – спросил он. – Куда ты девал факел?      

– Я   бросил его там, у бочонка.      

– Он   еще горит?      

– Может   быть.      

– Хорошо.   Выведи всех этих людей заднею дверью. Постарайся выхлопотать для себя и для них   самые выгодные условия. Остальное – уже мое дело.      

– Но…      

– Повиноваться!      

Сержант   опустил голову и подал солдатам знак идти за ним. Все они скоро исчезли во внутренних   апартаментах: они поняли намерение Каноля и вовсе не желали взлететь с ним на   воздух.      

Каноль   начал прислушиваться: дверь рубили топорами, что однако же не мешало перестрелке   продолжаться. Стреляли наудачу в окна, полагая, что за окнами спрятались   осажденные.      

Вдруг   страшный грохот показал, что дверь развалилась, и Каноль слышал, как толпа бросилась   в замок с радостными криками.      

– Хорошо,   хорошо, – прошептал он, – через пять минут эти радостные крики   превратятся в стоны отчаяния.      

И он   бросился в подземелье.      

Там, на   бочонке с порохом, сидел молодой человек, у ног его дымился факел. Он закрыл лицо   обеими руками.      

Услышав   шум, юноша поднял голову.      

Каноль   узнал виконтессу.      

– А,   вот и он наконец! – вскричала она.      

– Клара! –   прошептал Каноль. – Зачем вы здесь?      

– Умереть   с вами, если вы хотите умереть.      

– Я   обесславлен! Я погиб! Мне остается только умереть.      

– Вы   спасены и со славой, вы спасены мною!      

– Вы   погубили меня! Слышите ли их? Вот они идут! Бегите, Клара, бегите через это   подземелье! Остается еще минут пять, более вам не нужно…      

– Я   не уйду.      

– Но   знаете ли, зачем я сошел сюда? Знаете ли, что я хочу сделать?      

Виконтесса   подняла факел, поднесла его к бочонку и сказала:      

– Догадываюсь!      

– Клара! –   вскричал испуганный Каноль.      

– Скажите   еще раз, что хотите умереть вместе со мною.      

Бледное   лицо Клары показывало такую решимость, что Каноль убедился, она исполнит обещание.   Он остановился.      

– Но   чего же вы хотите? – спросил он.      

– Сдайтесь!      

– Никогда!      

– Время   драгоценно, – продолжала виконтесса, – сдавайтесь! Предлагаю вам   жизнь, предлагаю вам славу, потому что доставляю вам превосходное извинение:   измену!      

– Так   позвольте мне бежать… Я брошусь к ногам короля и выпрошу у него позволение отмстить   за себя.      

– Нет,   вы не убежите.      

– Почему   же?      

– Потому   что я не могу жить так… Не могу жить без вас… Потому, что я вас люблю.      

– Сдаюсь!   Сдаюсь! – вскричал Каноль, падая на колени перед виконтессой и отбрасывая   факел, который она держала в руках.      

– О, –   прошептала виконтесса, – теперь он мой, и никто не отнимет его у меня.      

Тут была   одна странность, которую, однако же, можно объяснить: любовь различно подействовала   на этих двух женщин.      

Виконтесса   де Канб, осторожная, ласковая и скромная, стала решительною, смелою и твердою.      

Нанона,   капризная, своевольная, вспыльчивая, стала скромною, ласковою и осторожною.      

Виконтесса   чувствовала, что Каноль все более и более любит ее.      

Нанона   чувствовала, что любовь Каноля ежеминутно уменьшается.      

 X      

       

Второе   возвращение армии принцев в Бордо вовсе не походило на первое. На этот раз достало   лавровых венков для всех, даже для побежденных. Нежное чувство виконтессы де   Канб предоставило большую часть их барону Канолю. Едва въехал он в заставу   возле друга своего Равальи, которого два раза едва не убил, как его окружила   толпа, удивлялась ему, как великому полководцу и храброму воину.      

Горожане,   разбитые третьего дня, и особенно раненые, несколько сердились на своего победителя.   Но Каноль казался таким добрым, таким прекрасным и простым, он сносил новое   свое положение с такою веселостью и с таким достоинством, его окружила такая   свита искренних друзей, офицеры и солдаты Навайльского полка так хвалили его,   что жители Бордо скоро забыли свою первую неудачу.      

Притом   же другие мысли занимали их. Герцог Бульонский должен был приехать на другой   или на третий день, а по самым верным известиям знали, что король будет в   Либурне через неделю.      

Принцесса   Конде нетерпеливо желала видеть Каноля. Спрятавшись за занавески окна, она   смотрела, как барон проходил мимо. Вид его показался ей торжествующим и вполне   соответствующим той блестящей репутации, которую создали ему друзья и враги.   Маркиза де Турвиль, не соглашаясь в этом случае с принцессой, уверяла, что в   Каноле нет ничего особенного. Лене говорил, что считает его достойнейшим   человеком, а герцог де Ларошфуко сказал только:      

– А,   так вот герой-то!      

Канолю   назначили квартиру в главной городской крепости, в замке Тромпет. Ему позволили   днем прогуливаться в городе, заниматься своими делами или удовольствиями. По   пробитии зари он должен был возвращаться в крепость. Все это основывалось на   его честном слове – не искать случая бежать и ни с кем не переписываться вне   города.      

Прежде   этой последней клятвы Каноль попросил позволения написать несколько строк. Получив   позволение, он отправил Наноне следующее письмо:      

«Я в плену,   но свободен, в Бордо. Дал только слово ни с кем не переписываться, и пишу вам   эти строки, Нанона, чтобы уверить вас в моей дружбе, в которой вы могли бы   сомневаться, видя мое молчание. Прошу вас защитить мою честь перед королем и   королевой.      

Барон де   Каноль».      

В этих   условиях плена, столь снисходительного, нельзя было не узнать влияния   виконтессы де Канб.      

Дней   пять или шесть Каноль был занят обедами и праздниками, которые ему давали   друзья. Его беспрестанно видели вместе с Равальи, который водил его здоровою   рукою, а раненую носил на повязке. Когда били барабаны и жители Бордо   отправлялись в экспедицию, на сборном месте являлся Каноль с Равальи или один,   и, сложив за спиной руки, с любопытством смотрел на толпу и улыбался.      

Впрочем,   поселившись в Бордо, он редко видал виконтессу де Канб и едва говорил с нею.   Казалось, Кларе достаточно того, что Каноль не с Наноной, казалось, она   счастлива тем, что держит его при себе. Каноль написал ей письмо и горько   жаловался. Она ввела его в несколько домов тою невидимою протекциею, которую   оказывает женщина, когда она любит, но не желает, чтобы угадывали ее чувства.      

Она   сделала еще более. Каноль по просьбе Лене был представлен принцессе Конде, красавец-пленник   показывался иногда в ее гостиной и ухаживал за придворными дамами.      

Не было,   по-видимому, человека, который занимался бы так мало общественными делами, как   Каноль. Видеть виконтессу, сказать ей несколько слов, если он не мог говорить с   нею, то подметить ее ласковый взгляд, пожать ей руку, когда она садилась в   карету, – вот чем занимался пленник во весь день.      

Ночью он   думал о том же.      

Однако   же через некоторое время такое развлечение показалось пленнику недостаточным.   Зная деликатность виконтессы, которая боялась более за честь Каноля, чем за   свою, он искал средств расширить круг знакомства и доставить себе более   развлечения. Он дрался на дуэли с офицером и с двумя статскими, что дало ему   занятия на несколько часов. Но он выбил шпагу у первого и ранил двух последних,   и лишился развлечения этого рода, потому что не являлось людей, готовых   доставлять ему подобное препровождение времени.      

Завелись   у него две или три интриги, и это не удивительно: Каноль, как мы уже говорили,   был очень хорош лицом, кроме того, попав в плен, он стал еще интереснее. В   первые три дня и во все утро четвертого весь город говорил только об его плене,   то есть почти столько же, сколько о плене самого принца.      

Один   раз, когда Каноль надеялся видеть в капелле виконтессу де Канб и когда Клара не   приехала, боясь, может быть, встретить его, Каноль, стоявший на обычном месте у   колонны, загляделся на премиленькую женщину, которой прежде он не замечал. В   этом виноват был не Каноль, а, разумеется, виконтесса: если бы она приехала,   так он думал бы о ней, видел бы только ее и загляделся бы только на нее.      

В этот   же день, когда Каноль спрашивал себя, кто может быть эта хорошенькая брюнетка,   он получил приглашение на вечер к генералу-адвокату Лави, тому самому, который   не хотел впускать принцессу в Бордо. Его, как приверженца королевской партии,   не терпели столько же, сколько и герцога д'Эпернона. Каноль, все более и более   нуждавшийся в развлечении, принял приглашение с благодарностью и в шесть часов   отправился к генерал-адвокату.      

Час   посещения, может быть, покажется странным, особенно нашим современным львам, но   Каноль поехал так рано по двум причинам. Во-первых, в то время обедали в   полдень, и, стало быть, вечеринки начинались гораздо раньше. Во-вторых, Каноль   всегда возвращался в крепость не позже половины десятого, и, стало быть, если   он хотел повеселиться на вечере, то должен был приехать одним из первых.      

Войдя в   гостиную генерал-адвоката, Каноль едва не вскрикнул от радости: госпожа Лави   была именно та миленькая брюнетка, на которую он так загляделся в капелле.      

Каноля   приняли в этом доме как роялиста, доказавшего свою преданность на деле. Его так   превозносили, что такие похвалы могли бы свести с ума даже одного из семи   греческих мудрецов. Защиту его во время первого нападения сравнивали с подвигом   Горация Коклеса, а гибель его – с падением Трои, которую Улисс взял обманом.      

– Любезный   барон, – сказал ему генерал-адвокат, – я знаю из верного источника,   что о вас очень много говорили при дворе, и что ваш превосходный подвиг покрыл   вас славой. Королева поклялась, что при первом обмене пленных вы будете   свободны и в тот день, как вступите в ее службу, получите еще чин. Вы, верно,   желаете, чтобы вас освободили?      

– Нет,   милостивый государь, – отвечал Каноль, бросая убийственный взгляд на   госпожу Лави, – клянусь вам, у меня одно желание: чтобы ее величество не   слишком торопилась. Ведь она должна выменять меня или на деньги, или на   дельного офицера. Я не стою ни такой издержки, ни такой чести. Подожду, пока ее   величество возьмет Бордо, где мне очень хорошо. Тогда она получит меня даром.      

Госпожа   Лави очаровательно улыбнулась.      

– О, –   сказал ее муж, – барон, вы очень холодно говорите о своей свободе!      

– Да   из чего же мне горячиться? – отвечал Каноль. – Неужели вы думаете,   что мне приятно вступить опять в действительную службу и ежедневно подвергать   себя необходимости убивать друзей?      

– Но   какую жизнь ведете вы здесь? – продолжал генерал-адвокат. – Жизнь, не   достойную такого отличного человека, как вы. Вы не принимаете участия ни в   советах, ни в экспедициях. Принуждены видеть, как другие служат своей партии, а   сами сидите сложа руки. Вы бесполезны, оскорблены, вот вы что! Такое положение   должно казаться вам тягостным.      

Каноль   посмотрел на госпожу Лави, которая тоже на него взглянула.      

– О   нет, – отвечал он, – вы очень ошибаетесь: мне совсем не скучно. Вы   занимаетесь политикой, что очень скучно, я занимаюсь любовью, что очень весело.   Некоторые из вас служат королеве, другие принцессе Конде, а я не привязываюсь   постоянно к одной владычице, я раб всех женщин.      

Такой   ответ очень понравился хозяйке дома, она высказала свое мнение улыбкою.      

Скоро сели   за карточные столы. Каноль начал играть. Госпожа Лави играла пополам с ним   против своего мужа, который проиграл пятьсот пистолей.      

На   другой день без всякой причины чернь вздумала начать беспорядки. Один   приверженец принцев, неистовый фанатик, предложил разбить окна в доме господина   Лави. Когда разбили стекла, другой фанатик предложил поджечь его дом. Уже   раздували огонь, когда Каноль подоспел с ротою Навайльского полка, отвел   госпожу Лави в безопасное место и вырвал ее мужа из рук дюжины бешеных злодеев,   которые хотели повесить его, потому что не могли сжечь.      

– Что,   господин любитель деятельности, – сказал Каноль генерал-адвокату,   дрожавшему от страха, – что думаете вы теперь о моем бездействии? Не лучше   ли, что я ничего не делаю?      

Потом он   вернулся в замок Тромпет, потому что уже пробили зарю. На своем столике он   увидел письмо и сердце его сильно забилось. Рассмотрев почерк, он весь   задрожал.      

То был   почерк виконтессы де Канб.      

Каноль   тотчас распечатал письмо и прочел:      

«Завтра   будьте одни в капелле, часов в шесть вечера, и станьте налево при входе».      

– О, –   сказал Каноль, – да это превосходно!      

В письме   была еще приписка:      

«Не   говорите никому, что ходите туда, где были вчера и сегодня. Бордо не   роялистский город, не забывайте этого. Да остановит вас участь, которой   подвергся бы господин генерал-адвокат, если бы вы не спасли его».      

– Хорошо, –   сказал Каноль, – она ревнует! Что ни говорила бы она, я прекрасно сделал,   что ездил вчера и сегодня к господину Лави.      

 XI      

       

Надобно   сказать, что со времени приезда в Бордо Каноль перенес все мучения несчастной   любви. Он видел, как все ухаживали за виконтессой, волочились за ней, угождали   ей, и не мог показать ей своей любви, должен был довольствоваться одним   утешением: тайком ловить взгляды Клары, скрываемые от злых языков. После сцены   в подземелье, после горячего признания виконтессы такое ее поведение казалось   ему не только холодным, но даже ледяным. Однако, даже видя ее холодность, он   был уверен, что его действительно и глубоко любят, и потому решился быть   несчастнейшим из счастливых любовников. Впрочем, это было дело нетрудное.   Пользуясь честным словом, по которому он не мог ни с кем переписываться вне   города, он отправил Нанону в уголок совести, где помещаются любовные сожаления.   Он не получал известий от Наноны, не чувствовал скуки от писем, которые всегда   возбуждают живое воспоминание о женщине, и потому угрызения совести не очень   мучили его.      

Однако   же иногда, в то самое время, когда веселая улыбка играла на устах молодого   барона, когда он расточал шутки и остроты громким голосом, вдруг лицо его   становилось печальным и вздох вырывался если не из глубины сердца, так по   крайней мере из уст его. Вздох этот относился к Наноне, прошедшее бросало тень   на настоящее.      

Виконтесса   замечала эту минутную его горесть. Глаз ее проникал в самую глубину сердца   Каноля. Она подумала, что нельзя оставлять Каноля в таком положении между   прежнею любовью, которая не совсем еще погасла, и новою страстью, которая могла   возродиться. Избыток его чувств, прежде поглощаемый войною и обязанностями   важного звания, мог подвинуть его на что-нибудь противное той чистой любви,   которую виконтесса хотела внушить ему. Она, впрочем, старалась только выиграть   время, чтобы исчезло воспоминание о прежних романических встречах. Может быть,   виконтесса де Канб ошибалась, может быть, если бы она прямо сказала о своей любви,   то меньше бы занимались ею или занимались бы не так долго.      

Более и   внимательнее всех следил за этою таинственною страстью Лене. Сначала его опытный   глаз заметил любовь Клары, но не мог найти ее предмета, он не мог угадать, что   такое эта любовь, несчастная или счастливая. Только ему показалось, что Клара   решительно поражена в самое сердце, потому что она иногда труслива и   нерешительна, иногда сильна и отчаянна, почти всегда равнодушна к   удовольствиям, ее окружающим. Вдруг погасло ее рвение к войне и она не казалась   уже ни трусливою, ни храброю, ни решительною, ни отчаянною. Она задумывалась,   смеялась без причины, плакала без причины, как будто губы и глаза ее отвечали   изменениям ее мысли. Такая перемена произошла в течение последней недели. В   течение последней недели был взят в плен Каноль. Стало быть, нельзя   сомневаться, Каноль – предмет ее любви.      

Впрочем,   Лене с радостью хотел покровительствовать такой любви, которая могла дать   принцессе Конде храброго защитника.      

Ларошфуко,   может быть, еще лучше, чем Лене, читал в сердце виконтессы. Но его телодвижения,   рот, глаза говорили только то, что он позволял им говорить, и потому никто не   мог сказать, любит он или ненавидит виконтессу. Он никогда не говорил про Каноля,   не смотрел на него и вообще не обращал на него никакого внимания. Впрочем,   герцог воевал лучше, чем когда-нибудь, показывал себя героем, чему много   помогали его неустрашимая храбрость и действительное знание военного дела.   Напротив, герцог Бульонский, холодный, таинственный, расчетливый, которому   превосходно служили припадки подагры и случались так кстати, что некоторые люди   даже отвергали их действительность, – герцог Бульонский все вел   переговоры, скрывался, как мог, и, не умея видеть огромной разницы между   Ришелье и Мазарини, все боялся лишиться головы, которой едва не отсекли ему на   одном эшафоте с Сен-Марсом, и за которую он заплатил своим родным городом   Седаном и сложением с себя прав владетельного герцога.      

Что же   касается до жителей Бордо, то они носились в вихре любовных интриг. Находясь   между двух огней, двух смертей, двух гибелей, они были так мало уверены в   завтрашнем дне, что надобно было чем-нибудь усладить это неверное   существование, которое считало будущее секундами.      

Все   помнили разрушение Ла-Рошели, истребленной Людовиком XIII, знали, как много уважала   Анна Австрийская этот подвиг. Почему же Бордо не предоставит злобе и ненависти   честолюбивой королевы случай сделать то же самое?      

Но они   забывали, что тот, кто уравнивал слишком высокие головы и слишком высокие стены,   давно уже умер, и что кардинал Мазарини был только тенью кардинала Ришелье.      

Все   действовали без цели, пример увлек и Каноля. По правде сказать, он принимался   иногда сомневаться во всем и в припадках скептицизма сомневался даже в любви   виконтессы. В эти минуты Нанона вырастала в его сердце и казалась еще нежнее и   еще преданнее именно потому, что находилась в отсутствии. Если бы в такую   минуту явилась перед ним Нанона, он, – о, непостоянный! – упал бы   перед ней на колени.      

Находясь   между этими противоположными мыслями, которые могут быть понятны только людям,   попадавшим между двух страстей, Каноль получил письмо виконтессы. Не нужно говорить,   что он начал думать только о ней, а все другие мысли исчезли. Прочитав письмо,   он не понимал, как он мог любить какую-нибудь женщину, кроме Клары. Перечитав   письмо, он вообразил, что никогда никого не любил, кроме нее.      

Каноль   провел одну из тех лихорадочных ночей, которые жгут и вместе с тем доставляют   отдохновение, потому что радость борется с бессонницей. Хотя он во всю ночь не   смыкал глаз, однако же встал с петухами.      

Известно,   как влюбленные проводят время перед свиданием. Смотрят на часы, бегают туда и   сюда и не узнают даже самых коротких приятелей. Каноль сделал все глупости,   которых требовало его положение.      

В   назначенный час (Каноль уже двадцать раз подходил к капелле) он вошел в нее.   Сквозь темные стекла пробивались лучи заходящего солнца, вся внутренность   капеллы освещалась тем таинственным светом, который так приятен молящимся и   любящим. Каноль дал бы год жизни, чтобы не потерять надежды в эту минуту.      

Каноль   хорошенько осмотрелся, стараясь убедиться, что в капелле никого нет, заглянул   за все колонны, потом, уверившись, что никто не может видеть его, стал на   назначенное место.      

 XII      

       

Через   минуту явилась Клара, закутанная в широкую мантилью; она оставила на часах за   дверьми своего верного Помпея. Клара тоже осмотрелась, не видят ли ее, и потом   стала на колени возле Каноля.      

– Наконец   я вас вижу, виконтесса! – сказал Каноль. – Наконец вы сжалились надо   мною!      

– Надобно   было сжалиться, потому что вы губите себя, – отвечала Клара и смутилась,   потому что говорила неправду, хотя самую невинную, но все-таки неправду.      

– Ах, –   сказал Каноль, – так только чувству жалости обязан я вашею милостью? О,   признайтесь, я мог ожидать чего-нибудь получше!      

– Поговорим   серьезно, – возразила Клара, тщетно стараясь овладеть своим голосом,   который дрожал. – Вы губили себя, повторяю вам, когда ездили к   генерал-адвокату Лави, к отъявленному врагу принцессы. Вчера принцесса узнала   об этом от герцога де Ларошфуко, который все знает. Она сказала слова, которые   испугали меня:      

«Если   нам придется бояться замыслов наших пленников, то мы должны снисходительность   заменить строгостью. Находясь в неверном положении, мы должны действовать   решительно. Мы не только хотим строжайших мер, но даже готовы исполнить их».      

Виконтесса   произнесла эти слова голосом довольно твердым: ей казалось, что не стыдно говорить   неправду для доброй цели, так успокаивала она свою совесть.      

– Я   вовсе не слуга принцессы, – отвечал Каноль, – я только ваш раб, не   более: вам сдался я, вам одной, вы знаете, в каких обстоятельствах и на каких   условиях.      

– Но   мне кажется, не было выговорено условий…      

– На   словах – нет, но в сердце – да. Ах, виконтесса! После того, что вы мне   говорили, как позволили мне надеяться на счастье, после всех надежд, которые вы   мне дали… О, признайтесь, что вы чересчур жестоки!      

– Друг   мой, – отвечала Клара, – вы ли можете упрекать меня за то, что я   заботилась о вашей чести столько же, сколько о своей? Неужели вы не понимаете –   надобно признаться в этом, потому что вы и сами, верно, догадаетесь, –   неужели вы не понимаете, что я страдала не меньше вас, даже больше вас, потому   что у меня не достало сил переносить такие страдания? Выслушайте же меня, и пусть   слова мои, вырывающиеся из глубины сердца, упадут прямо на вашу душу. Друг мой,   я уже сказала вам, я страдала больше вас: меня терзало опасение, которого вы не   могли иметь, потому что знали, что я люблю только вас. Живя здесь, не жалеете   ли вы о той, которой здесь нет, и в мечтах о будущем нет ли у вас какой-нибудь   надежды, которая не относится ко мне?      

– Виконтесса, –   отвечал Каноль, – вы вызываете меня на откровенность, и потому я буду говорить   с вами откровенно. Да, когда вы оставляете меня печальным моим размышлениям,   отсутствием вашим вы заставляете меня скитаться в домах, где глупцы волочатся   за здешними горожанками. Когда вы не хотите смотреть на меня или когда   заставляете меня так дорого покупать одно ваше слово, одно движение, один взор,   которого я может быть не стою… тогда я досадую, что не умер на поле сражения,   упрекаю себя за то, что сдался, жалею об этом, даже совесть грызет меня…      

– Совесть!      

– Да,   виконтесса. Как верно, что я вас люблю, так же верно и то, что теперь другая   женщина плачет, стонет, готова отдать жизнь за меня, и что же? Она должна   думать, что я или подлец, или предатель.      

– Не   может быть!      

– Уверяю   вас, что так!.. Не она ли сделала меня тем, что я теперь? Не поклялся ли я ей,   что спасу ее?      

– Но   вы и спасли ее.      

– Да,   от врагов, которые могли измучить ее тело, а не от отчаяния, которое гложет ее   сердце, если она знает, что я сдался вам.      

Клара   опустила голову и вздохнула.      

– Вы   не любите меня! – сказала она.      

Каноль   вздохнул в свою очередь.      

– Не   хочу обольщать вас, барон, – продолжала она, – не хочу лишать вас   подруги, которой я не стою. Однако же вы знаете, я тоже люблю вас, я пришла   сюда просить всей вашей любви. Я пришла сказать вам: я свободна, вот моя рука…   Предлагаю вам ее, потому что никого не могу сравнить с вами… Не знаю человека   достойнее вас.      

– Ах,   виконтесса! – вскричал Каноль. – Какое счастье! Вы дарите мне   блаженство!      

– О,   вы меня не любите! – печально прошептала она.      

– О,   люблю, люблю!.. Но не могу пересказать вам, сколько я страдал от вашего   молчания и осторожности.      

– Боже   мой! Так вы, мужчины, ничего не угадываете? – сказала Клара, поднимая   прелестные глаза к небу. – Разве вы не поняли, что я не хотела заставить   вас играть смешную роль, не хотела, чтобы могли подумать, что мы вместе   устроили сдачу Сен-Жоржа? Нет, я хотела, чтобы вас выменяла королева, или чтобы   я вас выкупила, и тогда вы совершенно бы принадлежали мне. Но вы не захотели   подождать!      

– Теперь,   виконтесса, теперь я подожду. За один теперешний час, за одно обещание, сказанное   вашим очаровательным голосом, который уверяет, что вы любите меня, я готов   ждать целые годы…      

– Вы   все еще любите Нанону Лартиг! – сказала Клара, покачав головою.      

– Виконтесса, –   отвечал Каноль, – я солгал бы, если бы не сказал вам, что чувствую к ней   дружескую благодарность. Верьте мне, возьмите меня с этим чувством. Я отдаю вам   столько любви, сколько могу дать, а это уже очень много.      

– Ах, –   сказала Клара, – я не знаю, должна ли я принять ваше предложение: вы   выказываете много великодушия и вместе с тем много любви.      

– Послушайте, –   продолжал Каноль, – я готов умереть, чтобы избавить вас от одной слезинки,   и без сострадания заставлю плакать ту, о которой вы говорите. Бедняжка! У ней   множество врагов, даже те, кто не знает ее, и те проклинают ее. У вас,   напротив, только друзья, кто вас не знает, и тот уважает вас, а все ваши   знакомые вас любят. Судите же, какая разница в моих чувствах к вам и к ней:   последнее кроется в моей совести, а первое наполняет мою душу.      

– Благодарю,   друг мой. Но, может быть, вы покоряетесь минутному увлечению, потому что я   здесь с вами, а потом будете раскаиваться? Так взвесьте слова мои хорошенько.   Даю вам сроку на размышление до завтра. Если хотите передать что-нибудь госпоже   Лартиг, если хотите ехать к ней, то вы свободны, Каноль, я возьму вас за руку и   сама выведу за бордосскую заставу.      

– Виконтесса,   не нужно ждать до завтра, – отвечал Каноль. – Хотя сердце мое горит,   однако же я в полном рассудке и повторяю вам: люблю вас, люблю только вас, буду   любить только вас!      

– Благодарю,   благодарю, друг мой! – воскликнула Клара, подавая ему руку. – Вот вам   моя рука и мое сердце.      

Каноль   принялся целовать ее руку.      

– Помпей   подает мне знак, что пора выйти, – сказала Клара. – Верно, хотят   запереть капеллу. Прощайте, друг мой, или лучше до свидания! Завтра вы узнаете,   что я хочу сделать для вас, то есть для нас. Завтра вы будете счастливы, потому   что я буду счастлива.      

Не   будучи в силах скрывать своей любви, она взяла руку Каноля, поцеловала ее и   убежала, оставив Каноля в невыразимом восторге.      

 XIII      

       

Между   тем, как говорила Нанона, король, королева, кардинал Мазарини и маршал де ла Мельере   отправились в путь наказывать непокорный город, который дерзнул открыто   восстать за принцев. Они приближались медленно, но все-таки приближались.      

Приехав   в Либурн, король принял депутацию жителей Бордо. Они уверяли его в своей преданности   и в своем усердии. При тогдашнем положении дел такое уверение было довольно   странно.      

Королева   приняла посланных очень гордо.      

– Господа, –   отвечала она им, – мы поедем через Вер и скоро будем иметь случай лично удостовериться,   так ли искренни ваша преданность и ваше усердие, как вы уверяете.      

При   слове «Вер» депутаты, вероятно знавшие какое-нибудь особенное обстоятельство,   не известное королеве, посмотрели друг на друга с беспокойством. Анна   Австрийская, от которой ничто не могло скрыться, тотчас заметила их смущение.      

– Сейчас   же отправимся в Вер, – сказала она, – крепость хороша, по уверению   герцога д'Эпернона. Там поместим мы короля.      

Потом,   повернувшись к капитану своей роты Гито и к прочим лицам свиты, спросила:      

– Кто   комендантом в Вере?      

– Кто-то   новый, – отвечал Гито.      

– Человек   верный, надеюсь? – продолжала Анна Австрийская, нахмурив брови.      

– Он   лично известен герцогу д'Эпернону.      

Лицо   королевы прояснилось.      

– Если   так, скорее в путь! – сказала она.      

Маршал   де ла Мельере возразил ей:      

– Ваше   величество вольны делать, что вам угодно, но лучше бы не расставаться с армией   и не уезжать вперед. Воинственный въезд в Верскую крепость произвел бы доброе   впечатление. Подданные короля должны знать его силу, она ободряет верных и устрашает   изменников.      

– Мне   кажется, что маршал совершенно прав, – сказал кардинал Мазарини.      

– А   я говорю, что он ошибается, – отвечала королева. – До самого Бордо   вам нечего опасаться, король силен сам собою, а не войском. Его придворного   штата достаточно ему.      

Маршал   опустил голову в знак согласия.      

– Приказывайте,   ваше величество, – сказал он, – ведь вы королева.      

Королева   подозвала Гито и приказала ему собрать телохранителей, мушкетеров и конноегерей.   Король сел на лошадь и поехал впереди их. Племянница кардинала Мазарини и   придворные дамы сели в карету.      

Тотчас   все отправились в Вер. Армия следовала сзади. До Вера оставалось только десять   лье, стало быть, армия могла прийти к крепости часа через три или через четыре   после прибытия туда короля. Ее хотели поставить на левый берег Дордони.      

Королю   было только двенадцать лет, но он уже превосходно ездил верхом, грациозно управлял   лошадью и уже отличался тою фамильною гордостью, которая впоследствии заставила   его так строго смотреть на этикет. Воспитанный на глазах королевы, но   преследуемый скупостью кардинала, который не удовлетворял самым необходимым его   потребностям, он с бешеным нетерпением ждал, когда пробьет час его   совершеннолетия, которое наступало следующего 5 сентября, и иногда в детских   своих капризах показывал, чем он будет впоследствии. Эта экспедиция очень ему   нравилась: он переставал считаться мальчиком, учился военному делу, привыкал к   употреблению королевской власти.      

Он ехал   гордо то у кареты, причем кланялся королеве и умильно поглядывал на госпожу де   Фронтенак, в которую, как уверяли, он был влюблен, то впереди своего отряда и   разговаривал с маршалом де ла Мельере и с Гито о походах Людовика XIII и   подвигах покойного кардинала.      

Разговаривая   и подвигаясь вперед, увидели наконец башни и галереи крепости Вер. Погода была   превосходная, местоположение живописное. Солнце золотило реку косыми лучами.   Можно было подумать, что едут на прогулку, такою веселою и довольною казалась   королева. Король ехал между маршалом де ла Мельере и Гито и смотрел на   крепость, в которой не было видно движения, хотя, по всей вероятности, часовые,   расхаживавшие около башен, видели блестящий авангард королевской армии.      

Карета   королевы поехала поскорее и поравнялась с королем.      

– Послушайте, –   сказал Мазарини маршалу, – одно удивляет меня.      

– Что   такое?      

– Обыкновенно,   кажется мне, исправные коменданты знают, что происходит около их крепостей, и   когда королю угодно удостоить крепость посещением, то они должны выслать по крайней   мере депутацию.      

– Ну, –   сказала королева, засмеявшись громко, но принужденно, – что за церемонии!   Они вовсе бесполезны, я требую только верности.      

Маршал   закрыл лицо платком, чтобы скрыть гримасу или желание сделать гримасу.      

– Но   в самом деле, они там не шевельнутся! – сказал юный король, недовольный   таким забвением правил этикета, на котором он впоследствии основал все свое   величие.      

– Ваше   величество, – отвечала Анна Австрийская, – вот маршалы де ла Мельере   и Гито скажут вам, что первая обязанность всякого коменданта в неприятельской   земле сидеть осторожно за стенами, чтобы его не захватили врасплох. Разве вы не   видите на цитадели ваше знамя, знамя Генриха IV и Франциска?      

И она   гордо указала на эту значительную эмблему, которая доказывала, что королева не   обманулась в надежде.      

Поезд   подвигался и вдруг увидел земляное укрепление, которое, по-видимому, было сооружено   очень недавно.      

– Ага, –   сказал маршал, – видно, комендант действительно знаток своего дела!   Аванпост выбрал удачно и ретраншемент ловко очерчен.      

Королева   высунула голову из кареты, а король приподнялся на стременах.      

Один   часовой ходил по укреплению; впрочем, оно казалось таким же пустынным и безмолвным,   как и крепость.      

– Хоть   я не военный человек, – сказал Мазарини, – хотя вовсе не знаю военных   обязанностей коменданта, однако же такое небрежение к лицу короля кажется мне   очень странным.      

– Во   всяком случае поедем вперед, – сказал маршал, – и узнаем, что это   значит.      

Когда   они подъехали шагов на сто к укреплению, часовой, до сих пор ходивший взад и вперед,   вдруг остановился, посмотрел и закричал:      

– Кто   идет?      

– Король! –   отвечал маршал.      

Анна   Австрийская ожидала, что при этом одном слове выбегут солдаты, поспешно явятся   офицеры, опустятся мосты, отворятся ворота, и заблещут шпаги.      

Ничего   этого не было.      

Часовой   выдвинул правую ногу, занес ее на левую, уставил мушкет против прибывших и закричал   громким и твердым голосом:      

– Стой!      

Король   побледнел от досады, Анна Австрийская укусила губы до крови, Мазарини пробормотал   итальянское ругательство, очень неприличное во Франции, но от которого он не   мог отвыкнуть, маршал только взглянул на их величества, но очень красноречиво.      

– Люблю   меры предосторожности, когда они принимаются для службы мне, – сказала королева,   стараясь обмануть себя.      

Хотя   лицо ее казалось спокойным, однако же она начинала беспокоиться.      

– А   я люблю уважение к моему лицу, – прошептал юный король, не сводя глаз с   бесстрастного часового.      

 XIV      

       

Между   тем крик «Король! Король!», изданный часовым и повторенный двумя или тремя голосами,   долетел до крепости.      

На   крепостной стене показался человек, за ним выстроился весь гарнизон.      

Комендант   подал знак: заиграли барабаны, солдаты отдали честь, протяжно и торжественно   раздался залп из орудий.      

– Видите   ли, – сказала королева, – вот они исполняют свою обязанность. Лучше   поздно, чем никогда. Поедем.      

– Извините, –   возразил маршал де ла Мельере, – но я не вижу, чтобы они отпирали ворота,   а мы можем въехать в крепость, только когда отворят ворота.      

– Они   забыли отпереть их, вероятно, от изумления и восторга, потому что они не   ожидали августейшего посещения, – осмелился сказать какой-то льстец.      

– Такие   вещи не забываются, – возразил маршал.      

Потом   обернулся к королю и королеве и прибавил:      

– Позволите   ли предложить совет вашему величеству?      

– Что   такое, маршал?      

– Вашим   величествам следует отъехать шагов на пятьсот с Гито и с телохранителями на то   время, пока я с мушкетерами и егерями сделаю рекогносцировку.      

Королева   отвечала одним словом:      

– Вперед! –   закричала она. – И мы увидим, посмеют ли они не впустить нас!      

Юный   король в восторге пришпорил лошадь и проскакал шагов двадцать.      

Маршал и   Гито бросились за ним и догнали его.      

– Нельзя!.. –   закричал часовой, оставаясь в прежней угрожающей позе.      

– Ведь   это король! – закричали придворные.      

– Назад!.. –   крикнул часовой с угрозой.      

В то же   время из-за парапета показались шляпы и мушкеты солдат, которые охраняли это   первое укрепление.      

Продолжительный   ропот встретил слова часового и появление солдат. Маршал схватил за узду лошадь   короля и повернул ее, в то же время он приказал кучеру королевы отъехать   дальше. Когда король и королева удалились шагов на тысячу от первых   ретраншементов, свита тотчас разлетелась, как разлетаются птички после первого   выстрела охотника.      

Тут   маршал де ла Мельере, овладев позицией, оставил человек пятьдесят для охранения   короля и королевы и, взяв с собою остальных солдат, приблизился к укреплению.      

Когда он   подошел шагов на сто, часовой, начавший ходить спокойным и мерным шагом, опять   остановился.      

– Возьмите   трубача, навяжите платок на шпагу, Гито, – сказал маршал, – и   ступайте, требуйте, чтобы дерзкий комендант сдался.      

Гито повиновался   и под прикрытием мирного флага, который во всех странах обеспечивает   безопасность посланных, подошел к ретраншементу.      

– Кто   идет? – закричал часовой.      

– Парламентер! –   отвечал Гито, размахивая платком на шпаге.      

– Впустить! –   закричал тот человек, которого мы уже видели на крепостной стене.      

Он   пришел на аванпост, вероятно, каким-нибудь скрытым путем.      

Ворота   отворились, мост опустился.      

– Что   вам угодно? – спросил офицер, ждавший в воротах.      

– Хочу   переговорить с комендантом, – отвечал Гито.      

– Я   здесь, – отвечал тот человек, которого мы видели уже два раза      

– в   первый раз на крепостной стене, во второй на парапете ретраншемента.      

Гито   заметил, что этот человек очень бледен, но спокоен и учтив.      

– Вы   комендант Вера? – спросил Гито.      

– Я.      

– И   не хотите отпереть ворот вашей крепости королю и королеве?      

– К   величайшему моему прискорбию.      

– Что   же вы хотите?      

– Освобождения   принцев, плен которых разоряет и печалит всю Францию.      

– Его   величество не вступает в переговоры с подданными.      

– Увы,   мы это знаем, милостивый государь, потому мы готовы умереть, зная, что умираем   на службе короля, хотя, по-видимому, вступаем с ним в войну.      

– Хорошо, –   отвечал Гито, – вот все, что мы хотим знать.      

И   поклонившись коменданту довольно сухо, на что комендант отвечал ему вежливым поклоном,   он ушел.      

На   бастионе никто не пошевелился.      

Гито   воротился к маршалу и передал ему результат переговоров.      

Маршал   указал на селение Изон.      

– Отправить   туда пятьдесят человек, – сказал он, – пусть заберут там все   лестницы, какие найдутся, но как можно скорее.      

Пятьдесят   человек поскакали галопом и тотчас приехали в село, потому что оно находилось   недалеко.      

– Теперь,   господа, – сказал маршал, – вы должны спешиться. Одна половина из   вас, с мушкетами, будет прикрывать осаждающих, другая пойдет на приступ.      

Приказание   приняли с радостными криками. Телохранители, мушкетеры и егеря тотчас сошли с   лошадей и зарядили ружья.      

В это   время возвратились посланные и привезли двадцать лестниц.      

На   бастионе все было спокойно, часовой прохаживался взад и вперед, а из-за него выглядывали   концы мушкетов и углы шляп.      

Королевский   отряд двинулся вперед под личным предводительством маршала. Отряд состоял из   четырехсот человек, половина их по приказанию маршала должна была идти на   приступ, а другая – поддерживать осаждающих.      

Король,   королева и свита издали со страхом следили за движениями маленького отряда. Даже   королева казалось уже не такою самоуверенною. Чтобы лучше видеть, она велела   повернуть карету и поставить ее боком к крепости.      

Осаждающие   едва прошли двадцать шагов, как часовой остановил их.      

– Кто   идет? – закричал он громким голосом.      

– Не   отвечайте ему, – сказал Мельере. – Вперед!      

– Кто   идет? – закричал часовой во второй раз, взводя курок.      

– Кто   идет? – повторил он в третий раз и прицелился.      

– Стреляй   в него! – сказал Мельере.      

В ту же   минуту град пуль посыпался из роялистских рядов. Часовой пошатнулся, выпустил   из рук мушкет, который покатился в ров, и упал, закричав громко:      

– Неприятель!      

Один   пушечный выстрел отвечал началу неприятельских действий. Ядро просвистело над   первым рядом солдат, попало во второй и третий, опрокинуло человека четыре и   рикошетом убило одну из лошадей в карете Анны Австрийской.      

Продолжительный   крик ужаса раздался в группе, которая охраняла их величества. Король,   увлеченный общим движением, подался назад. Анна Австрийская едва не упала в   обморок от бешенства, а Мазарини – от страха. Отрезали постромки убитой лошади   и лошадей уцелевших, потому что они начинали беситься от испуга и могли разбить   карету. Десять телохранителей запряглись и оттащили экипаж на такое место, куда   не могли долететь ядра.      

Между   тем комендант открыл батарею из шести орудий.      

Когда   маршал де ла Мельере увидел эту батарею, которая могла в несколько секунд истребить   все три его роты, он понял, что бесполезно продолжать атаку, и велел бить отбой.      

В ту   минуту, как королевский отряд начал отступать, в крепости прекратились   оборонительные действия.      

Маршал   воротился к королеве и предложил ей выбрать для главной квартиры какое-нибудь   место в окрестности.      

Королева   увидела на другой стороне Дордони маленький уединенный домик, едва видный из-за   деревьев и очень похожий на замок.      

– Узнайте, –   сказала она Гито, – кому принадлежит этот домик, и попросите в нем гостеприимства   для меня.      

Гито   тотчас поскакал, переправился через реку на пароме изонского перевозчика и   скоро вернулся к королеве.      

Он   доложил, что никто не живет в доме, кроме управляющего, который отвечал, что   дом принадлежит герцогу д'Эпернону и потому предоставляется в полное   распоряжение ее величества.      

– Так   поедем, – сказала королева. – Но где же король?      

Позвали   маленького Людовика XIV, который стоял в стороне. Хотя он старался скрыть слезы,   однако же видно было, что он плакал.      

– Что   с вами, государь? – спросила Анна Австрийская.      

– Ничего! –   отвечал он. – Но когда я буду королем… горе тому, кто оскорбит меня!      

– Как   зовут коменданта? – спросила королева.      

Никто не   отвечал. Никто не знал, как его зовут.      

Спросили   у изонского перевозчика, он отвечал, что коменданта зовут Ришоном.      

– Хорошо, –   сказала королева, – я не забуду этого имени.      

– И   я тоже, – прибавил юный король.      

 XV      

       

Сто   человек из королевского отряда переправились через Дордонь вместе с королем и   королевою. Прочие остались при маршале де ла Мельере, который, решившись взять   Вер, ждал прибытия армии.      

Едва   королева успела расположиться в домике, который стараниями Наноны превратился в   удобное и почти великолепное жилище, как явился Гито и доложил, что какой-то   капитан ради весьма важного дела просит аудиенции.      

– Как   его зовут? – спросила Анна Австрийская.      

– Капитан   Ковиньяк.      

– Он   в моей армии?      

– Не   думаю.      

– Так   справьтесь, и если он не на моей службе, то скажите, что я не могу принять его.      

– Прошу   позволения не быть согласным в этом случае с вашим величеством, – сказал   кардинал Мазарини, – но мне кажется, если он не из вашей армии, то именно   поэтому надобно принять его.      

– Для   чего?      

– А   вот для чего: если он из армии и просит у вашего величества аудиенции, то он,   наверно, прекрасный подданный. Напротив, если он из неприятельской армии, то,   может быть, изменник. А в теперешнем положении нельзя пренебрегать изменниками,   потому что они могут быть очень полезны.      

– Так   велите ему войти, – сказала королева, – если таково мнение кардинала.      

Капитана   тотчас ввели. Он вошел с ловкостью и развязностью, которые удивили королеву,   привыкшую производить на всех окружавших ее совершенно другое впечатление.      

Она   осмотрела Ковиньяка с головы до ног, но он бесстрашно вытерпел королевский   взгляд.      

– Кто   вы? – спросила королева.      

– Капитан   Ковиньяк.      

– Кому   вы служите?      

– Вашему   величеству, если позволите.      

– Позволю   ли я? Разумеется, позволяю. Впрочем, разве есть во Франции какая-нибудь другая   служба? Разве во Франции две королевы?      

– Разумеется,   нет; есть только одна королева – та, к стопам которой я имею счастие в эту минуту   принести всю мою преданность. Но есть два мнения, по крайней мере, так   показалось мне…      

– Что   хотите вы сказать? – спросила Анна Австрийская, нахмурив брови.      

– Хочу   сказать вашему величеству, что я прогуливался здесь в окрестностях, на холме, с   которого видна вся страна, и любовался местоположением, которое, как сами вы   вероятно заметили, очень живописно, когда показалось мне, что комендант Ришон   принимает вас не с должным почтением. Это убедило меня в одном обстоятельстве,   о котором я уже догадывался, то есть, что во Франции два мнения: роялистское и   еще другое. Ришон, верно, принадлежит к другому.      

Лицо   Анны Австрийской еще более омрачилось.      

– А,   так вот что вам показалось, – сказала она.      

– Точно   так, ваше величество, – отвечал Ковиньяк с самым искренним   простодушием. – Сверх того, мне показалось еще, будто бы пушечное ядро   вылетело из крепости и попало в лошадей вашей кареты.      

– Довольно…   Неужели вы просили у меня аудиенции только для того, чтобы рассказывать мне   ваши нелепые замечания?      

«А вы не   учтивы, – подумал Ковиньяк, – так вы заплатите мне дороже».      

– Я   просил аудиенции, желая сказать вашему величеству, что вы великая королева, и   что я более всех удивляюсь вам.      

– В   самом деле? – сказала королева сухо.      

– Уважая   это величие, и, следовательно, удивляясь ему, я решился вполне посвятить себя   службе вашей.      

– Благодарю, –   отвечала королева с иронией.      

Потом   повернулась к Гито и прибавила:      

– Вывести   этого болтуна!      

– Извините,   ваше величество, не нужно выгонять меня, я уйду и сам, но если я уйду, вы не   возьмете Вера.      

Ковиньяк,   очень ловко поклонившись королеве, повернулся и пошел к дверям.      

– Ваше   величество, – сказал Мазарини потихоньку, – мне кажется, вы напрасно   выгоняете его.      

– Вернитесь, –   сказала королева Ковиньяку, – и говорите. Вы очень странны и забавляете   меня.      

– Вы   слишком милостивы, – отвечал Ковиньяк, кланяясь.      

– Что   говорили вы о Вере?      

– Если   вашему величеству, как я заметил сегодня утром, непременно угодно быть в Вере,   то я долгом почту ввести вас туда.      

– Каким   образом?      

– В   Вере полтораста человек принадлежит мне.      

– Вам?      

– Да,   мне.      

– Что   это значит?      

– Я   уступаю их вашему величеству.      

– А   потом?      

– Что   будет потом?      

– Да.      

– Потом,   мне кажется, очень легко с сотнею солдат отпереть одни ворота.      

Королева   улыбнулась.      

– Он   не глуп, – сказала она.      

Ковиньяк,   вероятно, угадал комплимент, потому что поклонился во второй раз.      

– А   что вы за них хотите? – спросила она.      

– Немного!   По пятисот ливров за каждого. Я сам так платил им.      

– Хорошо.      

– А   мне что же?      

– А,   так вы просите еще и себе?      

– Я   гордился бы местом, полученным от щедрот вашего величества.      

– А   какое место желаете?      

– Хоть   коменданта в Броне. Мне всегда хотелось быть комендантом.      

– Согласна.      

– В   таком случае, дело улажено, кроме одной маленькой бумажки.      

– Какой?      

– Не   угодно ли вам подписать эту бумагу, которую я уже приготовил в надежде, что   услуги мои будут приняты милостиво?      

– А   что это за бумага?      

– Извольте   прочитать.      

Ловко   округлив руку и почтительно преклонив колено, Ковиньяк подал бумагу.      

Королева   прочла:      

«Если я   вступлю без выстрела в Вер, то обязуюсь выплатить капитану Ковиньяку семьдесят   пять тысяч ливров и назначить его комендантом крепости Брон».      

– Это   значит, – сказала королева, удерживая гнев, – это значит, что капитан   Ковиньяк не вполне доверяет нашему слову и хочет иметь акт?      

– В   важных делах акты являются необходимостью, – оказал Ковиньяк с поклоном. –   Старинная пословица гласит: Vorba volant, то есть, слова улетают, а у меня уже   и так многое улетело.      

– Дерзкий! –   вскричала королева. – Ступайте!      

– Уйду,   ваше величество, – отвечал Ковиньяк, – но вы не возьмете Вера.      

И в этот   раз капитан повторил маневр, который так хорошо удался ему в первый раз, то   есть повернулся и пошел к двери. Но королева очень рассердилась и уже не   воротила его.      

Ковиньяк   вышел.      

– Взять   его! – сказала королева.      

Гито   пошел исполнять приказание.      

– Позвольте,   ваше величество, – сказал Мазарини, – мне кажется, вы напрасно   предаетесь первому порыву гнева.      

– Почему   вы так думаете?