1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
Владелец   мастерской оловянной посуды по имени Полар и колбасник Жильбер представляли   полторы тысячи мясников и колбасников города и предместий.      

Мэтр   Никола Пулен, приятель Шико, предлагал всех и вся.      

Выслушав   в четырех стенах своей звуконепроницаемой комнаты эти новости и предложения,   герцог Майенский сказал:      

– Меня   радует, что силы Лиги столь внушительны, но я не вижу той цели, которую она,   видимо, намерена мне предложить.      

Мэтр   Лашапель-Марто тотчас же приготовился произнести речь, состоящую из трех   пунктов. Все знали, что он весьма велеречив. Майен содрогнулся.      

– Будем   кратки, – сказал он.      

Бюсси-Леклер   не дал Марто заговорить.      

– Так   вот, – сказал он. – Мы жаждем перемен. Сейчас мы сильнее противника и   хотим осуществить эти перемены; кажется, я говорю кратко, ясно и определенно.      

– Но, –   спросил Майен, – что вы намерены делать, чтобы добиться перемен?      

– Я   полагаю, – сказал Бюсси-Леклер с откровенностью, которая в человеке столь   низкого происхождения могла показаться дерзостной, – я полагаю, что раз   мысль о нашем Союзе исходила от наших вождей, это они, а не мы должны указать   цель.      

– Господа, –   ответил Майен, – вы глубоко правы: цель должна быть указана теми, кто имеет   честь являться вашими вождями. Но потому-то я и повторяю вам, что лишь   полководец может решать, когда именно он даст бой. Пусть он даже видит, что его   войска построены в боевой порядок, хорошо вооружены и проникнуты воинским   духом, – сигнал к нападению дается им только тогда, когда он считает это   нужным.      

– Но   все же, монсеньер, – вмешался Крюсе, – Лига не хочет больше ждать, мы   уже имели честь заявить вам об этом.      

– Не   хочет ждать чего, господин Крюсе? – спросил Майен.      

– Достижения   цели.      

– Какой   цели?      

– Нашей;   у нас тоже есть свой план.      

– Тогда –   дело другое, – сказал Майен. – Если у вас есть свой план, я не стану   возражать.      

– Так   точно, монсеньер, но можем ли мы рассчитывать на вашу поддержку?      

– Без   сомнения, если план этот подойдет моему брату и мне.      

– Весьма   вероятно, монсеньер, что вы его одобрите.      

– Посмотрим,   в чем же он состоит.      

Лигисты   переглянулись, двое или трое из них дали Лашапелю-Марто знак говорить.      

Лашапель-Марто   выступил вперед, словно испрашивая у герцога разрешения взять слово.      

– Говорите, –   сказал герцог.      

– Так   вот, монсеньер, – сказал Марто. – Придумали его мы – Леклер,   Крюсе и я. Он тщательно обдуман и, вероятно, обеспечит нам полный успех.      

– Ближе   к делу, господин Марто, ближе к делу.      

– В   городе имеется ряд пунктов, связывающих воедино все вооруженные силы города:   это Большой и Малый шатле, дворец Тампля, ратуша, Арсенал и Лувр.      

– Правильно, –   согласился герцог.      

– Все   эти пункты защищаются постоянными гарнизонами, но с ними нетрудно будет   справиться, так как они не могут ожидать внезапного нападения.      

– Согласен   и с этим, – сказал герцог.      

– Кроме   того, город защищает начальник ночной стражи со своими стрелками. Обходя город,   они-то и осуществляют в угрожаемых местах подлинную защиту Парижа. Вот что мы   придумали: захватить начальника ночной стражи у него на дому – он   проживает в Кутюр Сент-Катрин. Это можно сделать без шума, так как место   удаленное от центра и малолюдное.      

Майен   покачал головой:      

– Каким   бы удаленным от центра и малолюдным оно ни было, нельзя взломать прочную дверь   и сделать выстрелов двадцать из аркебузов совсем без шума.      

– Мы   предвидели это возражение, монсеньер, – сказал Марто, – один из   стрелков ночной стражи – наш человек. Среди ночи мы постучим в   дверь – нас будет только два-три человека: стрелок откроет и пойдет к начальнику   сообщить, что тот должен явиться к его величеству. В этом нет ничего   необычного: приблизительно раз в месяц король вызывает к себе этого офицера,   чтобы выслушать его донесения и дать ему те или иные задания. Когда дверь будет   открыта, мы впустим десять человек моряков, живущих в квартале Сен-Поль, они   покончат с начальником ночной стражи.      

– То   есть прирежут его?      

– Так   точно, монсеньер. Таким образом оборона противника окажется в самом начале   расстроенной. Правда, что трусливая часть горожан и политиканы могут выдвинуть   других должностных лиц и чиновников – господина президента, господина д'О,   господина де Шиверни, господина прокурора Лагеля. Что ж, мы их схватим у них на   дому в тот же самый час: Варфоломеевская ночь научила нас, как это делается, а   с ними будет поступлено так же, как и с начальником ночной стражи.      

– Ого! –   произнес герцог, находивший, что дело это не шуточное.      

– Тем   самым мы получим замечательную возможность напасть на политиканов, – мы их   знаем наперечет в каждом квартале, – и покончить зараз со всеми   ересиархами – и религиозными и политическими.      

– Все   это чудесно, господа, – сказал Майен, – но вы мне не объяснили, как   вы возьмете с одного удара Лувр – это же настоящая крепость, которую   непрестанно охраняют гвардейцы и вооруженные дворяне. Король хоть и робок, но   его вам не прирезать, как начальника ночной стражи. Он станет защищаться, а   ведь он – подумайте хорошенько – король, его присутствие произведет   на горожан сильнейшее впечатление, и вас разобьют.      

– Для   нападения на Лувр мы отобрали четыре тысячи человек, монсеньер, и все эти люди   не так любят Генриха Валуа, чтобы вид его произвел на них то впечатление, о   котором вы говорите.      

– Вы   полагаете, что этого будет достаточно?      

– Разумеется,   нас будет десять против одного, – сказал Бюсси-Леклер.      

– А   швейцарцы? Их четыре тысячи, господа.      

– Да,   но они в Ланьи, а Ланьи – в восьми лье от Парижа. Даже если допустить, что   король сможет их предупредить, гонцам потребуется два часа, чтобы туда   добраться, да швейцарцам – восемь часов, чтобы пешим строем прийти в   Париж, итого – десять часов. Они явятся как раз к тому времени, когда их   можно будет задержать у застав: за десять часов мы станем хозяевами города.      

– Что   ж, пусть так, допускаю, что вы правы: начальник ночной стражи убит, политиканы   уничтожены, городские власти исчезли, – словом, все преграды пали; вы,   наверное, уже решили, что вы тогда предпримете?      

– Мы   установим правительство честных людей, какими сами являемся, – сказал   Бригар, – а дальше нам нужно только одно: преуспеть в своих мелких торговых   делах да обеспечить хлебом насущным своих детей и жен. У кое-кого из нас, может   быть, и явится честолюбивое поползновение стать квартальным надзирателем или   командиром роты в городском ополчении. Что ж, господин герцог, мы займем эти   должности, но тем дело и ограничится. Как видите, мы нетребовательны.      

– Господин   Бригар, ваши слова – чистое золото. Да, вы честные люди, я хорошо это   знаю, и в своих рядах вы не потерпите недостойных.      

– О   нет, нет! – раздались кругом голоса. – Только доброе вино, безо   всякого осадка.      

– Чудесно! –   сказал герцог. – Вот это настоящие слова. А скажите-ка вы, заместитель   парижского прево, много ли в Иль-де-Франсе бездельников и проходимцев?      

Никола   Пулен, ни разу не выступавший вперед, словно нехотя, приблизился к герцогу.      

– Да,   монсеньер, их, к сожалению, даже слишком много.      

– Можете   вы хотя бы приблизительно сказать нам, сколько вы насчитываете подобного   народа?      

– Да,   приблизительно могу.      

– Так   назовите цифры.      

Пулен   принялся считать по пальцам.      

– Воров –   тысячи три-четыре; тунеядцев и нищих – две – две с половиной,   случайных преступников – полторы – две, убийц – четыреста –   пятьсот человек.      

– Хорошо,   вот, значит, по меньшей мере шесть – шесть с половиной тысяч всевозможных   мерзавцев и висельников. Какую религию они исповедуют?      

– Как   вы сказали, монсеньер? – переспросил Пулен.      

– Я   спрашиваю – они католики или гугеноты?      

Пулен   рассмеялся.      

– Они   исповедуют любую религию, монсеньер, – сказал он, – или, вернее, одну;   их бог – золото, а пророк его – кровь.      

– Хорошо,   так, значит, обстоит дело с убеждениями религиозными. А что вы скажете о   политических? Кто они – сторонники дома Валуа, лигисты, ревностные   политиканы или друзья короля Наваррского?      

– Они –   разбойники и грабители.      

– Не   думайте, монсеньер, – сказал Крюсе, – что мы возьмем в союзники   подобных людей.      

– Конечно,   не думаю. Но именно это-то меня и смущает.      

– А   почему это смущает вас, монсеньер? – с удивлением спросили некоторые из   членов делегации.      

– Ах,   господа, поймите же, дело в том, что эти люди, не имеющие убеждений и потому не   примыкающие к вам, увидят, что в Париже нет больше начальства, вооруженных   блюстителей порядка, королевской власти – словом, ничего того, что их все   же обуздывало, и примутся обчищать ваши лавки, пока вы будете воевать, и ваши   дома, пока вы станете занимать Лувр; то они будут на стороне швейцарцев против   вас, то на вашей – против швейцарцев, так что всегда окажутся   победителями.      

– Черт   побери! – сказали, переглядываясь, депутаты.      

– Я   полагаю, это вопрос немаловажный и стоит над ним поразмыслить, не так ли,   господа? – сказал герцог. – Что до меня, то я им весьма занят и   постараюсь найти способ устранить эту беду. Ибо девиз моего брата и мой –   ваши интересы выше наших собственных.      

У депутатов   вырвался одобрительный шепот.      

– Теперь,   господа, позвольте человеку, проделавшему двадцать четыре лье верхом ночью и в   течение дня, поспать несколько часов. В том, чтобы выждать время –   опасности нет, во всяком случае, – а если бы вы стали действовать, она бы   возникла; может быть, вы другого мнения?      

– О   нет, вы правы, господин герцог, – сказал Бригар.      

– Отлично.      

– Разрешите   же нам, монсеньер, смиренно откланяться, – продолжал Бригар, – а   когда вам угодно будет назначить новую встречу…      

– Постараюсь   сделать это как можно скорее, господа, будьте покойны, – сказал   Майен, – может быть, даже завтра, самое позднее – послезавтра.      

И,   распрощавшись наконец с ними, он оставил их в совершенном изумлении его   предусмотрительностью, обнаружившей опасность, о которой они даже не подумали.      

Но не   успел он скрыться, как потайная дверь, прорезанная в стене и покрытая теми же,   что и стена, обоями, открылась, и в зал ворвалась какая-то женщина.      

– Герцогиня! –   вскричали депутаты.      

– Да,   господа, – воскликнула она, – и я пришла, чтобы вывести вас из   затруднительного положения!      

Депутаты,   знавшие решительность герцогини, но в то же время несколько опасавшиеся ее   пыла, окружили вновь прибывшую.      

– Господа, –   продолжала с улыбкой герцогиня, – чего не смогли сделать иудеи, совершила   одна Юдифь. Надейтесь, и у меня есть свой план.      

И,   протянув лигистам свои белые ручки, которые наиболее любезные из них поднесли к   своим губам, она вышла в ту же дверь, за которой уже скрылся Майен.      

– Ей-богу, –   вскричал Бюсси-Леклер, облизывая усы и выходя вслед за герцогиней, –   кажется, это в их семье настоящий мужчина!      

– Уф! –   прошептал Никола Пулен, отирая пот, проступивший у него на лбу, когда он увидел   госпожу де Монпансье, – хотел бы я быть в стороне от всего этого.      

       

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ      

       

Глава 1.      

ОПЯТЬ БРАТ БОРРОМЕ      

       

Было   около десяти часов вечера, когда господа депутаты, довольно огорченные, стали   расходиться и на каждом углу, где им надо было сворачивать к своим домам,   прощались друг с другом, обмениваясь поклонами.      

Никола   Пулен жил дальше всех; он одиноко шагал домой, погруженный в размышления о   своем затруднительном положении, заставившем его испустить то самое   восклицание, которым начался последний абзац нашей последней главы.      

Действительно,   день был полон событий для всех и в особенности для него.      

Итак, он   возвращался домой, еще весь дрожа от того, что ему довелось услышать, говоря   себе, что, если Тень сочла необходимым донести о Венсенском заговоре, Робер   Брике никогда не простил бы ему, если бы он утаил план действий, который   Лашапель-Марто так простодушно изложил г-ну де Майену.      

Когда   Никола Пулен, по-прежнему погруженный в размышления, дошел до середины улицы   Пьер-о-Реаль, представлявшей собой проход шириной четыре фута, на углу   Нев-Сент-Мари он увидел бежавшего ему навстречу монаха в поддернутой до колен   рясе.      

Пришлось   посторониться, так как двоим здесь было не разойтись.      

Никола   Пулен надеялся, что монашеское смирение с готовностью уступит середину дороги   ему, человеку военному, но ничего подобного не произошло; монах бежал как   загнанный олень; он бежал так стремительно, что мог бы пробить стену на своем   пути, поэтому Никола Пулен, чтобы не быть сбитым с ног, ругаясь, посторонился.      

И тотчас   в этом футляре, замкнутом стенами домов, началась та раздражающая суетня, когда   двое в нерешительности стараются пройти, не задев друг друга, и неизменно   попадают друг другу в объятия.      

Пулен   ругался, монах божился, и наконец священнослужитель, более нетерпеливый, чем   офицер, обхватил Пулена вокруг туловища, чтобы прижать его к стене.      

И вот   тогда, уже готовясь обменяться тумаками, они узнали друг друга.      

– Брат   Борроме! – сказал Пулен.      

– Господин   Никола Пулен! – воскликнул монах.      

– Как   поживаете? – спросил Пулен с восхитительным добродушием и неуязвимой   мягкостью истого парижскою буржуа.      

– Отвратительно, –   ответил монах, которому, казалось, гораздо труднее было успокоиться, чем   мирному Пулену, – потому что вы меня задержали, а я очень тороплюсь.      

– Что   вы за дьявольский парень! – ответил Пулен. – Всегда воинственный, как   римлянин! Куда вы так спешите в столь поздний час, черт вас возьми! Монастырь   горит, что ли?      

– Нет,   я тороплюсь к госпоже герцогине, чтобы поговорить с Мейнвилем.      

– К   какой герцогине?      

– Мне   кажется, есть только одна герцогиня, у которой можно поговорить с   Мейнвилем, – сказал Борроме, который хотел сначала прямо сказать все   судейскому чиновнику, так как тот мог бы его выследить, но в то же время ему не   хотелось быть слишком откровенным с любопытным.      

– В   таком случае, – продолжал Никола Пулен, – что вам нужно от госпожи де   Монпансье?      

– Ах,   боже мой, все очень просто, – сказал Борроме, ища подходящего   ответа, – госпожа герцогиня просила нашего уважаемого настоятеля стать ее   духовником; он согласился, потом его охватили сомнения, и он отказался.   Свидание было назначено на завтра; я должен от имени дома Модеста Горанфло   передать герцогине, чтобы она на него не рассчитывала.      

– Очень   хорошо, но вы направляетесь совсем не к дворцу Гизов, мой дорогой брат; я бы   даже сказал, что вы идете в прямо противоположном направлении.      

– Правильно, –   ответил брат Борроме, – я как раз оттуда и иду.      

– Но   куда же вы тогда идете?      

– Мне   сказали во дворце, что госпожа герцогиня поехала к господину де Майену, который   прибыл сегодня и остановился во дворце Сен-Дени.      

– Правильно.   Действительно, – сказал Пулен, – герцог во дворце Сен-Дени, и   герцогиня у него; но, куманек, зачем вы хитрите со мной? Не принято посылать   казначея с монастырскими поручениями.      

– Почему   же нет, ведь поручение-то к принцессе?      

– Во   всяком случае, вы, доверенное лицо Мейнвиля, не можете верить в разговоры об   исповеди госпожи герцогини Монпансье?      

– А   чему же мне верить?      

– Черт   возьми, дорогой, вы очень хорошо знаете, каково расстояние от монастыря до   середины дороги, раз уж вы заставили меня его измерить: берегитесь! Вы мне   сообщили так мало, что я могу подумать слишком много!      

– И   напрасно, дорогой господин Пулен; я больше ничего не знаю. А теперь не   задерживайте меня, прошу вас, а то я не застану госпожу герцогиню.      

– Она   же вернется к себе домой. Вам было бы проще всего подождать там.      

– Ах   ты, боже мой, – сказал Борроме, – я не прочь повидать и господина   герцога.      

– Ну   вот еще!      

– Ведь   вы же его знаете: если только я упущу его и он уедет к своей любовнице, до него   уж никак не добраться.      

– Это   другое дело. Теперь, когда я знаю, с кем у вас дела, я вас пропущу; прощайте,   желаю удачи!      

Борроме,   увидев, что дорога свободна, бросил Никола Пулену в ответ на все его пожелания   беглое «прощайте» и помчался вперед.      

– Ну-ну,   опять что-то новенькое, – сказал себе Никола Пулен, глядя вслед постепенно   исчезающей во тьме рясе монаха, – но на кой черт мне знать, что   происходит? Неужели я вхожу во вкус того, что вынужден делать! Фу-у!      

И он   пошел спать не с тем спокойствием, какое дает человеку чистая совесть, но с   уверенностью, которую нам придает во всех жизненных обстоятельствах, какие бы   шаткие они ни были, поддержка человека, стоящего выше нас.      

В это   время Борроме продолжал бежать с быстротой, которую придает стремление   наверстать упущенное время.      

Он очень   хорошо знал привычки господина де Майена, и у него имелись причины торопиться,   которые он совсем не считал нужным объяснять г-ну Никола Пулену.      

Во   всяком случае, он добежал, задыхаясь и весь в поту, до дворца Сен-Дени как раз   в тот момент, когда герцог и герцогиня переговорили о важных делах и г-н де   Майен прощался с сестрой, чтобы, освободившись, поехать к той даме, живущей в   Сите, на которую имел основание жаловаться Жуаез.      

Основательно   обсудив прием короля и план десяти, брат и сестра убедились в следующем:      

Король   ничего не подозревал, и напасть на него становилось день ото дня все легче.      

Самое   важное было организовать отделения Лиги в северных провинциях, пока король не   оказывал помощи брату и совсем пренебрегал Генрихом Наваррским.      

Из этих   двух врагов следовало бояться только герцога Анжуйского с его потаенным   честолюбием; что же касается Генриха, то через хорошо осведомленных шпионов   было известно, что у него три или четыре любовницы и он совершенно поглощен   любовными делами.      

– Париж   подготовлен, – громко говорил Майен, – но союз с королевской семьей   придает силу политикам и подлинным роялистам; надо подождать ссоры между   королем и его союзниками; непостоянный характер Генриха, несомненно, очень   скоро приведет к разрыву. А так как нас ничто не торопит, – продолжал   говорить Майен, – подождем.      

– А   я, – тихо говорила герцогиня, – нуждалась в десятке людей, рассеянных   по всем кварталам Парижа, чтобы поднять Париж после намеченного мною удара; я   нашла этих десять человек, и мне больше ничего не нужно.      

Только   они успели произнести – один свой монолог, другая свои замечания в   сторону, – как внезапно вошел Мейнвиль с сообщением, что Борроме хочет   говорить с герцогом.      

– Борроме! –   удивленно сказал герцог. – Кто это?      

– Монсеньер, –   ответил Мейнвиль, – это тот, кого вы мне послали из Нанси, когда я просил   у вашей светлости направить ко мне одного умного человека, а другого –   деятельного.      

– Я   вспоминаю, я вам ответил, что у меня есть человек, обладающий обоими   качествами, и послал вам капитана Борровилля. Разве он переменил имя и теперь   зовется Борроме?      

– Да,   монсеньер, он переменил в имя и форму; его зовут Борроме, и он монах монастыря   святого Иакова.      

– Борровилль –   монах?      

– Да,   монсеньер!      

– Почему   же он стал монахом? Дьявол, наверно, здорово веселится, если узнал его под   рясой.      

– Почему   он монах?      

Герцогиня   сделала Мейнвилю знак молчать.      

– Вы   это узнаете позже, – продолжал тот, – это наша тайна, монсеньер, а   пока что послушаем капитана Борровилля или брата Борроме, как вам угодно.      

– Да,   тем более что этот визит меня беспокоит, – сказала г-жа Монпансье.      

– Признаюсь,   и меня тоже, – ответил Мейнвиль.      

– Тогда   впустите его, не теряя ни минуты, – добавила герцогиня.      

А герцог   колебался между желанием выслушать посланца и боязнью не попасть на свидание с   любовницей.      

Он   смотрел на дверь и на стенные часы.      

Дверь   открылась, на часах пробило одиннадцать.      

– А,   Борровилль, – сказал герцог, который, несмотря на дурное настроение, не   был в силах удержаться от смеха, – как вы перерядились, мой друг.      

– Монсеньер,   я действительно неважно себя чувствую в этом чертовском обличье; но раз нужно,   значит, нужно, как говорил герцог Гиз-отец.      

– Во   всяком случае, не я напялил на вас эту рясу, Борровилль, – сказал герцог, –   поэтому прошу вас на меня не обижаться.      

– Нет,   монсеньер, это госпожа герцогиня; но я на нее не сержусь, раз это нужно, чтобы   услужить ей.      

– Хорошо,   спасибо, капитан; ну а теперь что вы хотели сообщить нам в такой поздний час?      

– То,   что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, монсеньер, так как у меня на   руках было все аббатство.      

– Ну,   хорошо, теперь говорите.      

– Господин   герцог, – сказал Борровилль, – король посылает помощь герцогу   Анжуйскому.      

– Ба! –   ответил Майен. – Это старая песня; нам ее поют уже три года.      

– О   да! Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения.      

– Гм! –   сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. – Как это   проверенные?      

– Сегодня,   то есть ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на   корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.      

– Ого! –   воскликнул герцог. – И кто вам это сказал, Борровилль?      

– Человек,   который отправляется в Наварру, монсеньер.      

– В   Наварру! К Генриху?      

– Да,   монсеньер.      

– И   кто же посылает его к Генриху?      

– Король;   да, монсеньер, король! И он везет письмо от короля.      

– Кто   этот человек?      

– Его   зовут Робер Брике.      

– Дальше.      

– Это   большой друг отца Горанфло.      

– Большой   друг отца Горанфло?      

– Они   на «ты».      

– И   он посланец короля?      

– В   этом я уверен; из монастыря посылали в Лувр за охранной грамотой, ходил один из   наших монахов.      

– А   этот монах?      

– Это   наш маленький вояка, Жак Клеман, тот самый, которого вы заметили, госпожа   герцогиня.      

– И   он не показал вам письма? – сказал Майен. – Вот растяпа.      

– Монсеньер,   письма король ему не отдал; он отправил к посланцу своих людей с этим письмом.      

– Нужно   его перехватить, черт возьми!      

– Обязательно   нужно, – сказала герцогиня.      

– Я   так серьезно об этом думал, что решил послать с ним одного из моих людей,   некого Эркюля; но Робер Брике заподозрил и отослал его.      

– Вы   должны были поехать сами.      

– Невозможно.      

– Почему?      

– Он   меня знает.      

– Монахом,   но не капитаном, надеюсь.      

– Честное   слово, не знаю. У этого Робера Брике очень проницательный взгляд.      

– Что   же это за человек? – спросил Майен.      

– Высокий,   худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий – и насмешник, но умеющий   молчать.      

– Ага!   А владеть шпагой?      

– Как   тот, кто ее изобрел, монсеньер.      

– Длинное   лицо?      

– Монсеньер,   у него может быть какое угодно лицо.      

– Друг   настоятеля?      

– С   того времени, как тот был простым монахом.      

– О,   у меня есть подозрения, – сказал Майен, нахмуря брови, – и я наведу   справки.      

– Побыстрее,   монсеньер, подобные ему парни умеют ходить по-настоящему.      

– Борровилль, –   сказал Майен, – вам придется поехать в Суассон, к моему брату.      

– А   как же монастырь, монсеньер?      

– Неужели   вам так трудно, – ответил Мейнвиль, – выдумать какую-нибудь историю   для дома Модеста и разве он не верит во все то, во что вы хотите, чтобы он   верил?      

– Вы   скажете господину де Гизу, – продолжал Майен, – все, что вы узнали о   поручении, данном де Жуаезу.      

– Да,   монсеньер.      

– Но   не забывайте Наварру, Майен, – сказала герцогиня.      

– Я   так хорошо помню о ней, что займусь этим сам. Пусть мне оседлают свежую лошадь,   Мейнвиль. – Потом он добавил тихо:      

– Неужели   он жив? О да, должно быть, жив.      

 Глава 2.      

ШИКО – ЛАТИНИСТ      

       

Следует   помнить, что после отъезда двух молодых людей Шико зашагал очень быстро.      

Но как   только они исчезли в долине, от которой проложен мост Жювизи на реке Орж, Шико,   у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке и который не видел   больше ни Эрнотона, ни Сент-Малина, остановился на вершине пригорка и стал   осматривать горизонт, рвы, равнину, кусты, реку – одним словом, все,   вплоть до кучевых облаков, скользивших под уклон за большими придорожными   вязами; уверившись в том, что здесь нет никого, кто бы следил за ним или мог   помешать ему, он сел на краю рва, оперся спиной о дерево и начал то, что он   называл исследованием собственной совести.      

У него   было два кошелька с деньгами, ибо он заметил, что в мешочке, переданном ему   Сент-Малином, кроме королевского письма, были еще некие круглые   перекатывающиеся предметы, очень напоминавшие серебряные и золотые монеты.      

Мешочек   был настоящим королевским кошельком, на котором с обеих сторон была вышита   буква «Г».      

– Красиво, –   сказал Шико, рассматривая кошелек, – очень мило со стороны короля! Его   имя, его герб! Нельзя быть щедрее и глупее! Нет, его не переделаешь! Честное   слово, – продолжал Шико, – меня удивляет только, что этот добрый и   великодушный король не велел одновременно вышить на том же кошельке письмо,   которое он приказал мне отвезти своему зятю, и мою расписку. Чего же   стесняться? Сейчас вся политика ведется открыто; займемся и мы политикой, как все.   Ба! Когда слегка прирежут бедного Шико, как прирезали курьера господина де   Жуаеза, которого тот же самый Генрих послал в Рим, будет одним другом меньше,   только и всего, а друзья в наше время встречаются так часто, что можно быть   расточительным. Как плохо выбирает господь бог, если он только выбирает! Теперь   посмотрим сначала, сколько денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и   после: сто экю! Как раз та самая сумма, какую я занял у Горанфло. А, простите,   не будем клеветать, вот еще пакетик.., испанское золото, пять квадруплей.   Ну-ну, это весьма предупредительно; о, он очень мил, мой Генрике! Эх, если бы   не шифр и лилии, на мой взгляд – излишние, я бы послал ему пламенный   поцелуй. Но этот кошелек мне мешает; мне кажется, что птицы, пролетая над моей головой,   принимают меня за королевского эмиссара и собираются посмеяться надо мной или,   что еще хуже, указать на меня прохожим.      

Шико   вытряхнул содержимое кошелька на ладонь, вынул из кармана полотняный мешочек   Горанфло и пересыпал туда золото и серебро, приговаривая вслед монетам:      

– Вы   можете спокойно лежать рядом, детки, ведь вы все из одной страны.      

Потом,   вытащив письмо из кошелька, он положил на его место камешек и, словно человек,   вооруженный пращой, бросил его в Орж, извивавшуюся под мостом.      

Раздался   всплеск, два-три круга разбежались по спокойной поверхности и, все расширяясь,   разбились о берега.      

– Это   для моей безопасности, – сказал Шико, – теперь поработаем для   Генриха.      

И он   взял письмо, которое положил на землю, чтобы легче забросить кошелек в реку.      

Но на   дороге показался осел, груженный дровами.      

Его вели   две женщины, и он выступал так гордо, будто нес не дрова, а священные реликвии.      

Шико   спрятал письмо, опершись на него своей широкой ладонью, и дал им проехать.      

Оставшись   один, он снова взял письмо, разорвал конверт и с несокрушимым спокойствием   сломал печать, как если бы это было просто письмо от прокурора.      

Потом он   опять взял конверт, скатал его в ладонях, раздавил печать между двумя камнями и   послал все это вслед кошельку.      

– Теперь, –   сказал Шико, – можно и насладиться стилем этого послания.      

Он   развернул письмо и прочитал:      

«Дражайший   наш брат, глубокая любовь, которую питал к Вам наш дражайший брат покойный   король Карл IX, и поныне живет под сводами Лувра и неизменно наполняет мое   сердце».      

Шико   поклонился.      

«Поэтому   мне неприятно говорить с Вами о печальных и досадных предметах; но Вы   проявляете стойкость в превратностях судьбы, и я, не колеблясь, сообщаю Вам о   том, что можно сказать только мужественным и проверенным друзьям».      

Шико   прервал чтение и снова поклонился.      

«Кроме   того, – продолжал он, – я, как король, имею заботу о том, чтобы Вы   этой новой заботой прониклись: это честь моего и Вашего имени, брат мой.      

Мы с   Вами сходны в одном: оба одинаково окружены врагами, Шико Вам это объяснит».      

– Chicotus   explicabit, – сказал Шико, – или лучше evolvet, что гораздо изящнее.      

«Ваш   слуга, господин виконт де Тюренн, является источником постоянных скандалов при   Вашем дворе. Бог не попустит, чтобы я вмешивался в Ваши дела, иначе как для   блага Вашего и чести. Ваша жена, которую я, к моему великому огорчению, называю   сестрой, должна была бы позаботиться об этом вместо меня.., но она этого не   делает».      

– Ого! –   сказал Шико, продолжая переводить на латинский. – Quaeque omittit facere.   Это жестко сказано.      

«Я прошу   Вас, мой брат, проследить, чтобы отношения Марго с виконтом де Тюренн,   связанным с нашими общими друзьями, не вносили стыда и позора в семью Бурбонов.   Начните действовать, как только Вы в этом убедитесь, и проверьте факты, как   только Шико прочтет Вам мое письмо».      

– Statim   atque audiveris Chicotum litteras explicantem. Пошли дальше, – сказал   Шико.      

«Было бы   очень неприятно, если бы возникло малейшее сомнение в законности Ваших   наследников, брат мой, – самого драгоценного, о чем бог не дозволяет мне   мечтать; так как, увы, мне не дано возродиться в моем потомстве.      

Оба   соучастника, которых я выдаю Вам, как брат и король, чаще всего встречаются в   маленьком замке Луаньяк. Они отправляются туда под предлогом охоты; этот   дворец, кроме того, очаг интриг, в которых замешаны и господа де Гиз; ибо Вы   несомненно знаете, какой злополучной любовью преследовала моя сестра и Генриха   де Гиза, и моего собственного брата, герцога Анжуйского, в те времена, когда я   сам носил это имя, а мой брат назывался герцогом Алансонским».      

– Quo   et quam irregulari amore sit prosecuta et Henricum Guisium et germanum meum…      

«Обнимаю   Вас и прошу обратить внимание на мои предупреждения, я готов помочь Вам всегда   и во всем. Пока же воспользуйтесь советами Шико, которого я Вам посылаю».      

– Age   auctore Chicoto! Великолепно, вот я и советник королевства Наваррского.      

«Ваш   любящий и т, д, и т, д.»      

Прочитав   письмо, Шико сжал голову обеими руками.      

– О! –   сказал он, – вот, мне думается, довольно скверное поручение, оно   доказывает, что, убегая от одной беды, можно попасть в еще худшую, как говорит   Гораций Флакк. По правде сказать, я предпочитаю Майена. И все же, если не   считать его вытканного золотом кошелька, которого я не могу ему простить, это   письмо написано ловким человеком. Если предположить, что Генрих сделан из того   же теста, как все мужья, это письмо может его рассорить сразу и с женой, и с   Тюренном, и с Анжу, и с Гизами, и даже с Испанией. Для того чтобы Генрих Валуа,   живя в Лувре, был так хорошо осведомлен о том, что происходит в По у Генриха   Наваррского, нужно, чтобы у него там был шпион, и этот шпион очень заинтересует   наваррца. С другой стороны, это письмо принесет мне кучу неприятностей, если я   встречу испанца, лорренца, беарнца или фламандца, которые пожелали бы узнать   цель моей поездки в Беарн. Я же проявлю крайнюю непредусмотрительность, если не   подготовлюсь к встрече с одним из таких любопытных. Кое-что припас для меня,   если не ошибаюсь, монах Борроме.      

Кроме   того:      

Чего   искал Шико, когда он просил у короля Генриха куда-нибудь послать его? Покоя –   вот чего он хотел. А теперь Шико поссорит короля Наваррского с женой. Это   совсем не дело для Шико, так как Шико, поссорив между собой таких влиятельных   людей, приобретет смертельных врагов, которые помешают ему благополучно достичь   восьмидесятилетнего возраста. Черт возьми, тем лучше, хорошо жить только   молодым. Но тогда уж лучше было подождать, пока господин де Майен пырнет меня   кинжалом. Нет, во всем нужна взаимность – таков девиз Шико. Значит, Шико   продолжит свое путешествие. Но Шико человек умный, и Шико примет все   предосторожности. То есть при нем будут только деньги, и если Шико убьют, это   принесет вред только ему одному. Шико поэтому докончит то, что начал, – он   переведет это прекрасное письмо с начала до конца на латинский язык,   запечатлеет его в памяти, где оно уже на две трети запечатлелось, потом он   купит лошадь, потому что от Жувизи до По нужно слишком много раз поставить   правую ногу перед левой. Но прежде всего Шико разорвет письмо своего друга   Генриха Валуа на бесчисленное количество кусочков и постарается, чтобы одни из   этих кусочков, превращенные в атомы, полетели в Орж, другие – в воздух, а   третьи вернулись к нашей общей матери земле, в лоно которой возвращается все,   даже глупости королей. Когда Шико кончит то, что он начал…      

Шико   замолчал, чтобы осуществить свой проект. Одна треть письма отправилась в воду,   вторая в воздух, а третья исчезла в яме, вырытой для этой цели не кинжалом, не   ножом, но таким инструментом, который мог в случае необходимости заменить и   одно и другое и который Шико носил за поясом.      

Кончив   эту операцию, он продолжал:      

– Шико   отправится в путь со всеми мельчайшими предосторожностями, пообедает в добром   городе Корбейле, как того требует его добропорядочный желудок. А пока, –   продолжал Шико, – займемся латинским сочинением, которое мы решили   составить; думается, мы создадим довольно изящный текст.      

Внезапно   Шико остановился: он заметил, что не сможет перевести на латинский язык слово   «Лувр», – это его очень огорчило.      

Ему   пришлось также переделать Марго в Марготу, как он уже сделал из Шико –   Шикотуса; между тем для красоты надо было бы превратить Шико в Шикота, а Марго   в Маргот, что уже напоминает не латынь, а греческий.      

О слове   «Маргарита» он даже не думал; такой перевод был бы, по его мнению, не точен.      

Вся эта   латынь, изысканно пуристическая, с цицероновскими оборотами, привела Шико к   приятному городу Корбейлю, где смелый посланец меньше знакомился с чудесами   Сен-Спира, чем с чудесами повара-трактирщика, насыщавшего ароматными парами   окрестности собора.      

Мы не   будем описывать пиршество, которому он предался, мы не будем пытаться рисовать   лошадь, которую он купил в конюшне хозяина гостиницы; это значило бы задать   себе слишком трудную задачу; мы скажем только, что обед был достаточно длинным,   а лошадь достаточно плохой, чтобы дать нам, если бы у нас хватило совести,   материала почти на целый том.      

 Глава 3.      

ЧЕТЫРЕ ВЕТРА      

       

Шико на   своей маленькой лошади, настолько, впрочем, сильной, чтобы нести на себе такого   большого человека, Шико, переночевав в Фонтенебло, сделал на следующий день крюк   вправо и достиг маленькой деревушки Оржеваль. Он хотел в этот день сделать еще   несколько лье, потому что ему, видимо, не терпелось подальше отъехать от   Парижа. Но его лошадь начала спотыкаться так часто и так сильно, что он счел   необходимым остановиться.      

В   течение всего пути его обычно очень проницательный взгляд не смог обнаружить   ничего подозрительного.      

Люди,   тележки, заставы казались в одинаковой мере безобидными.      

Несмотря,   однако же, на то, что внешне все было как будто спокойно, Шико не чувствовал себя   в безопасности; наши читатели знают, что в действительности он меньше кого бы   то ни было доверялся внешнему спокойствию.      

Прежде   чем лечь спать и поставить на ночь лошадь, он очень внимательно осмотрел весь   дом.      

Шико   показали великолепные комнаты с тремя или четырьмя выходами; однако, по мнению   Шико, в них не только было слишком много дверей, но эти двери недостаточно   хорошо закрывались.      

Хозяин   только что отремонтировал большой чулан, имевший только один выход на лестницу;   эта дверь была снабжена изнутри солидными задвижками.      

Шико   приказал поставить кровать в этом чулане, сразу понравившемся ему больше, чем   великолепные, но ничем не защищенные комнаты, которые ему показали сначала.      

Он   несколько раз попробовал задвижки и, удовлетворенный тем, что они двигаются   легко, хотя достаточно крепки, поужинал, приказал не убирать со стола, под   предлогом, что у него по ночам бывают приступы голода, разделся, положил одежду   на стул и лег.      

Но прежде   чем лечь, он для большей безопасности вытащил из кармана кошелек или, вернее,   мешок с деньгами и положил вместе со шпагой под подушку.      

Потом он   мысленно три раза повторил письмо.      

Стол был   для него второй линией обороны, и все же это двойное укрепление казалось ему   недостаточным; он встал, поднял обеими руками шкаф и, поставив его перед   дверью, герметически закрыл ее.      

Итак,   между ним и возможным нападением были дверь, шкаф и стол.      

Гостиница   показалась Шико почти необитаемой. У хозяина было невинное лицо; вечером был   такой ветер, что мог вырвать рога у быков, а деревья по соседству ужасно   скрипели, но этот скрип, по словам Лукреция, мог показаться ласковым и   приветливым хорошо укрытому и закутанному путешественнику, лежащему в теплой   постели.      

Завершив   подготовку к возможной обороне, Шико с наслаждением растянулся на своем ложе.   Нужно сказать, что постель была мягкой и приспособленной для того, чтобы   защитить лежащего в ней от всяческого беспокойства как со стороны людей, так и   со стороны предметов неодушевленных.      

Действительно,   ее закрывали широкие занавеси из зеленой саржи, а одеяло, толстое, как перина,   обволакивало приятной теплотой все члены заснувшего путешественника.      

Шико   поужинал по рецепту Гиппократа, то есть очень скромно, он выпил только одну   бутылку вина; его желудок, расширившийся должным образом, распространял по   всему организму то блаженное ощущение, которое безошибочно дает этот услужливый   орган, заменяющий сердце многим так называемым честным людям.      

Шико был   освещен лампой, которую он поставил на край стола рядом с кроватью; он читал   перед сном, и отчасти для того, чтобы скорее уснуть, очень любопытную, совсем   новую книгу, сочинение некого мэра города Бордо, которого звали не то Монтань,   не то Монтень.      

Эта   книга была напечатана в Бордо как раз в 1581 году; в ней заключались две первые   части впоследствии довольно известного сочинения, названного «Опыты». Эта книга   была достаточно занятной для того, чтобы ее читать и перечитывать днем. Но в то   же время она была достаточно скучна, чтобы не помешать заснуть человеку,   сделавшему пятнадцать лье на лошади и выпившему за ужином бутылку доброго вина.      

Шико   очень высоко ценил эту книгу, которую он положил в карман своей куртки, уезжая   из Парижа; он был лично знаком с ее автором. Кардинал дю Перрон назвал ее молитвенником   честных людей; и Шико, способный во всех смыслах оценить вкус и ум кардинала,   Шико – мы можем это утверждать – охотно употреблял «Опыты» мэра Бордо   вместо молитвенника.      

И все   же, читая восьмую главу, он крепко заснул.      

Лампа   горела по-прежнему, дверь, укрепленная шкафом и столом, была по-прежнему   закрыта; шпага и деньги по-прежнему лежали под подушкой. Сам архангел Михаил   спал бы, как Шико, не думая о Сатане, даже если бы лев рычал за дверью,   запертой на все задвижки.      

Мы уже   говорили, что на дворе дул сильный ветер, свист этого гигантского дракона   устрашающей мелодией скользил за дверью и как-то странно сотрясал воздух; ветер   умеет самым совершенным образом подражать человеческому голосу или, вернее,   великолепно пародировать его; то он хнычет, как плачущий ребенок, то рычит, как   разгневанный муж, ссорящийся с женой.      

Шико   хорошо знал, что такое буря: через час от этого шума ему становилось даже   как-то спокойнее; он успешно боролся со всеми проявлениями осенней непогоды.      

С   холодом – при помощи одеяла.      

С   ветром – заглушая его храпом.      

И все   же, хотя Шико продолжал спать, ему казалось, что буря все усиливается и все   приближается самым странным образом.      

Внезапно   порыв ветра непобедимой силы расшатал дверь, сорвал задвижки, толкнул шкаф,   который, потеряв равновесие, упал, потушил лампу и разбил стол.      

Шико   имел способность, как бы крепко он ни спал, просыпаться быстро и сразу обретать   присутствие духа; это присутствие духа побудило его скользнуть за кровать, а не   встать перед ней. И, скользя за кровать, Шико успел быстро схватить левой рукой   мешочек с деньгами, а правой рукоятку шпаги.      

Он   широко открыл глаза: непроглядная тьма. Тогда Шико насторожил уши, и ему   показалось, что тьма буквально раздиралась дракой четырех ветров, боровшихся во   всей комнате, начиная от шкафа, все более давившего на стол, и кончая стульями,   которые катались, сталкивались и задевали другую мебель.      

Среди   всего этого грохота Шико казалось, что четыре ветра ворвались к нему, так   сказать, во плоти, что он имеет дело с Эвром, Нотом, Аквилоном и Бореем, с их   толстыми щеками и в особенности с их огромными ногами.      

Смирившись,   понимая, что он ничего не может поделать с олимпийскими богами, Шико присел в   углу за кроватью, подобно сыну Оилея после одного из приступов его ярости, как   о том повествует Гомер.      

Но   кончик длинной шпаги был настороженно направлен в сторону ветра или, вернее,   ветров, так что если бы эти мифологические персонажи неосмотрительно   приблизились к нему, они сами сели бы на вертел, даже если затем произошло бы   то, что произошло с Диомедом, когда он ранил Венеру.      

Но после   нескольких минут самого ужасающего грохота, который когда-либо раздирал   человеческий слух, Шико воспользовался моментом передышки в буре, чтобы   заглушить своим голосом разбушевавшиеся стихии и грохот мебели, слишком шумные   для того, чтобы быть естественными.      

Шико   принялся изо всех сил кричать:      

– На   помощь!      

Наконец   он сам стал производить столько шума, что стихии успокоились, как если бы   Нептун собственной персоной произнес свое знаменитое Quos ego [9], и через шесть или восемь минут, когда Эвр,   Нот, Борей и Аквилон, казалось, начали отступление, появился хозяин с фонарем и   осветил место действия.      

Сцена,   на которой оно разыгралось, имела весьма плачевный вид и чрезвычайно напоминала   поле сражения. За огромным шкафом, поваленным на раздавленный стол, зияла   дверь, сорванная с петель, висевшая только на одной из задвижек и качавшаяся,   как парус корабля; четыре или пять стульев, довершавшие меблировку, были   опрокинуты, и их ножки торчали вверх; наконец, фаянсовая посуда, украшавшая   стол, валялась на плитах пола, потрескавшаяся и побитая.      

– Но   здесь настоящий ад! – воскликнул Шико, узнав хозяина при свете фонаря.      

– О   сударь! – воскликнул хозяин, увидев произведенные разрушения. – О   сударь, что случилось?      

И он   поднял к небу руки, а следовательно, и фонарь.      

– Сколько   демонов живет у вас, скажите мне, мой друг? – прорычал Шико.      

– О,   Иисус! Какая погода! – ответил хозяин с тем же патетическим жестом.      

– Что   у вас, задвижки еле держатся, что ли? – продолжал Шико. – Дом   выстроен из картона? Я лучше уйду отсюда. Я предпочитаю ночевать под открытым   небом.      

И Шико   вылез из-за кровати и встал со шпагой в руках в промежутке между концом кровати   и стеной.      

– О,   моя бедная мебель! – вздохнул хозяин.      

– А   мое платье? – воскликнул Шико. – Где мое платье, лежавшее на этом   стуле?      

– Ваше   платье, мой дорогой господин, – простодушно сказал хозяин, – если оно   здесь было, здесь оно и должно быть.      

– Как   это «если было»? Уж не хотите ли вы сказать, что я вчера приехал сюда в таком   виде?      

И Шико   напрасно попытался завернуться в свою тонкую рубашку.      

– Боже   мой! – ответил хозяин, которому трудно было возразить против подобного   аргумента. – Конечно, вы были одеты.      

– Хорошо   еще, что вы это признаете.      

– Но…      

– Но   что?      

– Ветер   сюда ворвался и все разбросал.      

– Нечего   сказать, объяснение!      

– Вы   же видите! – быстро сказал хозяин.      

– А   все же, мой друг, – ответил Шико, – внемлите голосу рассудка. Когда   ветер куда-нибудь влетает, а он, видимо, влетел сюда, не правда ли, раз учинил   здесь весь этот разгром?      

– Без   сомнения.      

– Хорошо!   Если ветер влетает куда-нибудь, он влетает снаружи.      

– Конечно,   сударь.      

– Вы   этого не отрицаете?      

– Нет,   было бы просто глупо отрицать.      

– Так   вот, ветер, влетев сюда, должен был бы принести одежды других в мою комнату, а   не уносить мои неизвестно куда.      

– Ах,   боже ты мой! Как будто так. И все же мы вроде как бы видим доказательства   противного.      

– Куманек, –   сказал Шико, пристально оглядев пол, – куманек, по какой дороге пришел ко   мне ветер?      

– Как   вы сказали, сударь?      

– Я   спрашиваю, откуда пришел ветер?      

– С   севера, сударь, с севера.      

– Ну,   значит, он шел по грязи, видите следы на плитах.      

И Шико   показал на полу свежие следы грязных сапог. Хозяин побледнел.      

– Так   вот, дорогой мой, – сказал Шико, – я позволю себе дать вам совет;   следите хорошенько за ветрами, которые влетают в гостиницу, проникают в   комнаты, срывая двери с петель, и улетают, украв одежду путешественников.      

Хозяин   отступил на два шага, чтобы обойти всю опрокинутую мебель и оказаться у выхода   в коридор.      

Потом,   почувствовав, что отступление обеспечено, он сказал:      

– Почему   вы называете меня вором?      

– Что   случилось с вашей добродушной физиономией? – спросил Шико. – Вы стали   совсем другим.      

– Я   стал другим потому, что вы меня оскорбляете.      

– Я   оскорбляю?      

– Конечно,   вы называете меня вором, – ответил хозяин еще более вызывающим тоном, в   котором теперь звучала угроза.      

– Я   называю вас вором, потому что вы должны отвечать, если мои вещи украдены; вы не   посмеете этого отрицать?      

И теперь   уже Шико, как мастер фехтования, прощупывающий противника, сделал угрожающий   жест.      

– О-ла! –   крикнул хозяин. – О-ла! Ко мне! Эй, люди!      

В ответ   на этот зов на лестнице появилось четыре человека, вооруженные палками.      

– А,   вот они, Эвр, Нот, Аквилон и Борей, – сказал Шико, – черт возьми! Раз   уж мне представился случай, я хочу освободить землю от северного ветра: я   должен оказать эту услугу человечеству – наступит вечная весна.      

И он   сделал такой сильный выпад своей длинной шпагой в направлении первого из   нападающих, что, если бы тот не отскочил назад с легкостью истинного сына Эола,   он был бы пронзен насквозь.      

К   несчастью, делая этот прыжок, он смотрел на Шико, и, следовательно, не смог   оглянуться назад: он соскользнул с последней ступеньки и, не в силах сохранить   равновесие, со страшным шумом скатился вниз.      

Это   отступление послужило сигналом для трех остальных, которые исчезли в открытом   перед ними или, вернее, позади них пролете с быстротою призраков, исчезающих в   театральном трапе.      

В то же   время у последнего из них хватило времени, пока удалялись товарищи, сказать   несколько слов на ухо хозяину.      

– Хорошо,   хорошо! – проворчал тот. – Найдется ваше платье.      

– Прекрасно!   Это все, что мне нужно.      

– Вам   его принесут.      

– В   добрый час. Я не желаю ходить голым, это, кажется, вполне естественно.      

Ему   принесли одежду, но явно порванную во многих местах.      

– Ого! –   сказал Шико. – На вашей лестнице порядочно гвоздей. Чертовские ветры,   ей-ей! Но возвращено по-хорошему. Как я мог вас заподозрить? У вас же такое   честное лицо.      

Хозяин   любезно улыбнулся и сказал:      

– Но   теперь-то, я думаю, вы опять ляжете спать?      

– Нет,   спасибо, я достаточно выспался.      

– Что   же вы будете делать?      

– Вы   мне, пожалуйста, одолжите фонарь, и я снова займусь чтением, – ответил так   же любезно Шико.      

Хозяин   ничего не сказал. Он подал фонарь и ушел.      

Шико   снова приставил шкаф к двери и опять улегся в постель.      

Ночь   прошла спокойно, ветер утих, точно шпага Шико пронзила мех, в котором он был   запрятан.      

На заре   посланец спросил свою лошадь, оплатил расходы и уехал, думая про себя:      

«Увидим,   что будет сегодня вечером».      

 Глава 4.      

КАК ШИКО ПРОДОЛЖАЛ СВОЕ   ПУТЕШЕСТВИЕ И ЧТО С НИМ СЛУЧИЛОСЬ      

       

Шико все   утро хвалил себя за то, что он, как нам удалось убедиться, не потерял   спокойствия и терпения в ночь испытаний.      

«Но, –   подумал он, – нельзя дважды поймать старого волка в ту же западню; значит,   для меня наверняка изобретут какую-нибудь новую чертовщину: будем держаться   настороже».      

Следуя   этим чрезвычайно осторожным соображениям, Шико совершил в течение дня   путешествие, которое даже Ксенофонт счел бы достойным обессмертить в своем   «Отступлении десяти тысяч».      

Каждое   дерево, каждая неровность почвы, каждая стена служили ему наблюдательным   пунктом и естественной крепостью.      

По   дороге он даже заключил несколько союзов, если не наступательных, то, по   крайней мере, оборонительных.      

Действительно,   четыре бакалейщика-оптовика из Парижа, ехавшие заказывать котиньякское варенье   в Орлеане и сухие фрукты в Лиможе, удостоили принять в свое общество Шико,   который назвался обувщиком из Бордо, возвращающимся по окончании дел домой. А   так как Шико, гасконец по происхождению, переставал говорить с акцентом только   тогда, когда это было особенно необходимо, он не внушил своим спутникам никаких   подозрений.      

Их отряд   состоял, следовательно, из пяти хозяев и четырех приказчиков бакалейных лавок.   И в количественном отношении, и по своему воинскому духу он заслуживал, чтобы о   ним считались, если учитывать воинственные нравы, распространившиеся среди   парижских бакалейщиков после организации Лиги.      

Мы не   станем утверждать, что Шико чувствовал чрезмерное уважение к храбрости своих   спутников, но, конечно, права пословица, утверждающая, что у трех трусов меньше   страха, если они вместе, чем у одного храбреца, если он один.      

Шико   совсем перестал бояться, как только очутился среди четырех трусов; он даже   перестал оглядываться, как делал до сих пор, чтобы обнаружить возможных   преследователей.      

Поэтому   они, болтая о политике и отчаянно хвастаясь, беспрепятственно достигли города,   где намеревались поужинать и переночевать все вместе.      

Поужинали,   крепко выпили и разошлись по комнатам.      

Шико во   время кутежа не воздерживался ни от остроумия, развлекавшего его спутников, ни   от муската или бургундского, поддерживавших его остроумие. Торговцы, иначе   говоря, свободные люди, не слишком почтительно отзывались о его величестве   короле Франции и всех других величествах лотарингских, наваррских, фландрских и   любых других.      

И Шико   отправился спать, назначив на утро свидание четырем бакалейщикам, которые,   можно сказать, триумфально отвели его в предназначенную ему комнату.      

Четыре   путешественника охраняли мэтра Шико, как принца, потому что их четыре комнаты   предшествовали его собственной, расположенной в конце коридора и недосягаемой   благодаря смежным дверям.      

А так   как в эту эпоху дороги не были надежны, даже для людей, путешествующих по своим   собственным делам, каждый старался обеспечить себе поддержку соседа на случай   неприятной встречи.      

Шико, не   рассказавший своим спутникам о печальных происшествиях предыдущей ночи, все   сделал, чтобы провести этот пункт союзного договора, который к тому же был   принят единодушно.      

Шико, не   изменяя своей обычной осторожности, мог лечь и уснуть. И он мог сделать это тем   спокойнее, что для большей уверенности он самым тщательным образом осмотрел   комнату, задвинул асе задвижки на дверях, запер ставни единственного окна;   нечего и говорить, что он выстукал все стены, и они повсюду ответили вполне   успокоительным звуком.      

Но как   только он заснул, произошло нечто такое, чего даже сфинкс, этот   профессиональный прорицатель, никогда бы не мог предвидеть; действительно,   дьявол постоянно вмешивался во все дела Шико, а дьявол хитрее всех сфинксов на   свете.      

Около   половины десятого в дверь приказчиков-бакалейщиков, ночевавших совместно в   помещении, похожем на чердак, над коридором их хозяев-торговцев, кто-то робко   постучал. Один из них довольно сердито открыл и оказался нос к носу с хозяином   гостиницы.      

– Господа, –   сказал им хозяин, – я с радостью вижу, что вы легли спать одетые; я хочу   оказать вам большую услугу. Ваши хозяева слишком разошлись за столом, говоря о   политике. Видимо, один из старшин города их слышал и донес мэру, а наш город   гордится своей верностью; мэр послал стражников, они схватили ваших хозяев и   отвели в ратушу для объяснений. Тюрьма совсем рядом с ратушей; братцы,   вставайте, ваши мулы вас ждут, а хозяева вас всегда догонят.      

Четверо   приказчиков помчались, как козлята, скатились с лестницы, дрожа от страха,   вскочили на мулов и поехали обратно в Париж, попросив хозяина предупредить   торговцев об их отъезде и направлении в случае, если те вернутся в гостиницу.      

Когда   хозяин увидел, как четыре приказчика исчезли за углом, он так же осторожно   постучался в первую дверь по коридору.      

Он так   долго скребся, что первый торговец закричал громовым голосом:      

– Кто   там?      

– Тише,   несчастный! – ответил хозяин. – Подойдите к двери, да ступайте на   цыпочках.      

Торговец   повиновался; но так как он был человек осторожный, то не открыл дверь, а,   приникнув ухом к косяку, спросил:      

– Кто   вы?      

– Разве   вы не узнаете голоса хозяина гостиницы?      

– Правда,   но, боже мой, что случилось?      

– За   столом вы слишком свободно говорили о короле, и какой-то шпион донес об этом   мэру, а тот прислал стражников. К счастью, я догадался послать их в комнату   ваших приказчиков, так что они заняты там, наверху, их арестом, вместо того   чтобы арестовать вас.      

– О-о!   Что вы говорите? – воскликнул купец.      

– Чистую   благородную правду. Торопитесь бежать, пока лестница свободна.      

– А   мои спутники?      

– Ой,   у вас не хватит времени предупредить их.      

– Вот   бедняги!      

И купец   торопливо оделся.      

В то же   время хозяин, точно вдохновленный свыше, постучал в стенку, отделявшую первого   купца от второго.      

Второй,   разбуженный теми же словами и той же басней, тихонько открыл дверь; третий,   разбуженный, как и второй, позвал четвертого, и все четверо, легко, как стайка   ласточек, убежали на цыпочках, размахивая руками.      

– Бедный   обувщик, – говорили они, – все неприятности обрушатся на него, но   ведь, по правде сказать, он и говорил больше всех. Черт возьми! Пусть   побережется, ведь хозяин не успел предупредить его, как нас!      

Действительно,   мэтр Шико, как вы понимаете, ни о чем не был предупрежден.      

В тот   самый момент, когда купцы убегали, поручив его богу, он спал самым глубоким   сном.      

Хозяин   убедился в этом, послушав у дверей; потом он спустился в низенький зал,   тщательно прикрытая дверь которого открылась по его знаку. Он снял свой колпак   и вошел. В зале находились шестеро вооруженных людей, из которых один,   казалось, был командиром.      

– Ну,   как? – сказал он.      

– Я   выполнил все в точности, господин офицер.      

– В   вашей гостинице пусто?      

– Совершенно   пусто.      

– Человек,   которого мы вам указали, не был ни разбужен, ни предупрежден?      

– Ни   разбужен, ни предупрежден.      

– Господин   хозяин гостиницы, вы знаете, от чьего имени мы действуем; вы знаете, какому   делу мы служим, потому что вы сами защитник этого дела.      

– Ну,   конечно, господин офицер; вы же видите, чтобы сдержать клятву, я потерял   деньги, которые проезжие потратили бы у меня; но ведь в клятве говорится: я   пожертвую моим имуществом, защищая святую католическую веру!      

– И   жизнью! Вы забыли добавить это слово, – надменно сказал офицер.      

– Боже   мой! – воскликнул хозяин, всплеснув руками. – Неужели от меня   потребуют жизни? У меня жена и дети!      

– Ничего   от вас не потребуют, если вы будете слепо повиноваться приказаниям.      

– О,   я буду повиноваться, будьте спокойны.      

– В   таком случае ложитесь спать; заприте двери и, что бы ни слышали и ни видели, не   выходите, даже если ваш дом загорится и обрушится вам на голову. Как видите,   роль у вас не трудная.      

– Увы!   Увы! Я разорен, – пробормотал хозяин.      

– Мне   поручено оплатить ваши убытки, – сказал офицер, – возьмите эти   тридцать экю.      

– Мой   дом оценен в тридцать экю! – жалобно сказал хозяин.      

– А,   боже мой! У вас не будет разбито ни одного стекла, плакса вы этакий… Ну и   ничтожества же защитники нашей святой Лиги!      

Хозяин   ушел и заперся, как парламентер, предупрежденный о том, что город отдан на   разграбление. Тогда офицер поставил двух лучше всего вооруженных людей под   окном Шико.      

Он сам и   трое остальных поднялись к спальне бедного обувщика, как назвали его спутники   по путешествию, давным-давно выехавшие из города.      

– Вы   знаете приказ? – сказал офицер. – Если он откроет и позволит себя   обыскать, если мы найдем на нем то, что ищем, мы не причиним ему ни малейшего   зла; но если произойдет обратное, то хороший удар кинжалом – и все!   Запомните хорошенько. Ни пистолета, ни аркебуза. Кроме того, это и бесполезно,   раз нас четверо против одного.      

Они   подошли к двери.      

Офицер   постучал.      

– Кто   там? – спросил Шико, мгновенно проснувшись.      

– Черт   возьми, – сказал офицер, – прибегнем к хитрости. Ваши друзья бакалейщики   собираются сообщить вам кое-что важное, – добавил он.      

– О-го! –   сказал Шико. – Ваши голоса значительно огрубели от вина, мои бакалейщики.      

Офицер   смягчил тон и вкрадчиво повторил:      

– Но   открывайте же, дорогой друг и товарищ.      

– Проклятие!   Как ваша бакалея пахнет железом! – сказал Шико.      

– А,   ты не хочешь открыть! – нетерпеливо воскликнул офицер. – Тогда   вперед, ломайте дверь.      

Шико   бросился к окну, открыл его и увидел внизу две обнаженные шпаги.      

– Я   пойман! – воскликнул он.      

– Ага,   куманек, – сказал офицер, услышавший стук открывшегося окна, – ты   боишься опасного прыжка, ты прав. Ну, открывай, открывай!      

– Черт   возьми, нет! – сказал Шико. – Дверь крепка, и мне придут на помощь,   если вы будете шуметь.      

Офицер   рассмеялся и приказал солдатам сорвать дверь с петель.      

Шико   закричал, чтобы позвать купцов.      

– Дурак! –   сказал офицер. – Неужели ты думаешь, что мы оставили тебе помощников? Не   обманывайся, ты – один, а значит – пойман. Придется примириться с   незадачливой судьбой. Вперед, ребята.      

И Шико   услышал, как в дверь нанесли три удара мушкетами с силой и ритмичностью тарана.      

– Там   три мушкета и офицер – внизу только две шпаги; высота всего пятнадцать   футов – это пустяки. Я предпочитаю шпаги мушкетам.      

И,   подвязав мешок к поясу, он, не колеблясь, влез на подоконник, держа в руке   шпагу.      

Оба   солдата внизу стояли, подняв вверх острия шпаг. Но Шико сообразил правильно.   Никогда человек, даже если он силен, как Голиаф, не будет дожидаться падения   хотя бы пигмея, если этот пигмей может убить его, сам разбившись насмерть.      

Солдаты   переменили тактику и отступили, решившись напасть на Шико, как только он   упадет.      

На это и   надеялся гасконец. Он ловко прыгнул на носки и пригнулся, сидя на корточках. В   тот же момент один из солдат нанес ему удар, который мог бы проткнуть стену.      

Но Шико   даже не потрудился отразить его. Он принял удар с открытой грудью; благодаря   кольчуге Горанфло шпага врага сломалась, как стеклянная.      

– На   нем кольчуга! – воскликнул один из солдат.      

– Черт   возьми! – ответил Шико, который обратным ударом разрубил ему голову.      

Второй   начал кричать, стараясь только отражать удары, так как Шико нападал.      

На свою   беду, в фехтовании он был слабее даже Жака Клемана. Шико уложил его вторым   выпадом рядом с его товарищем.      

И когда,   выломав дверь, офицер выглянул в окно, он увидел только двух стражников,   плававших в собственной крови.      

– Это   демон! – воскликнул офицер. – Сталь не причиняет ему вреда.      

– Да,   но не свинец! – сказал один из солдат, прицеливаясь.      

– Несчастный! –   воскликнул офицер, отводя мушкет. – Без шума! Ты разбудишь весь город; мы   настигнем его завтра.      

– Видимо, –   философски сказал один из солдат, – надо было поставить четверых внизу, а   вверху оставить только двоих.      

– Вы –   болван! – ответил офицер.      

– Посмотрим,   как его самого назовет господин герцог, – пробормотал солдат себе в   утешение.      

И он   опустил приклад мушкета на пол.      

 Глава 5.      

ТРЕТИЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ      

       

Шико   только потому уходил не спеша, что был в Этампе, то есть в таком городе, среди   таких горожан и под охраной таких чиновников, которые при первой его просьбе   привели бы в действие машину правосудия и арестовали бы самого герцога де Гиза.      

Его   преследователи прекрасно понимали трудность своего положения.      

Вот   почему офицер, даже рискуя тем, что Шико скроется, запретил своим солдатам   пользоваться огнестрельным оружием.      

По этой   же причине он не решился преследовать Шико, который мог бы при первых шагах   преследователей поднять крик и разбудить весь город.      

Маленький   отряд, потерявший треть своего состава, скрылся в темноте, покинув двух   мертвецов, чтобы меньше себя компрометировать, и оставив им их шпаги, чтобы   можно было подумать, что они убили друг друга на поединке.      

Шико   напрасно искал в этом квартале купцов и их приказчиков.      

Потом   ему пришло в голову, что те, с кем он имел дело, убедившись в неудаче своего   предприятия, вряд ли останутся в городе, и он рассудил, что правильная военная   тактика побуждает его в нем остаться.      

Он   решился на большее: сделав круг и услышав на углу соседней улицы топот   удаляющихся лошадей, имел смелость вернуться в гостиницу.      

Он нашел   там хозяина, который еще не успел прийти в себя; тот не помешал ему оседлать в   конюшне лошадь, хотя и смотрел на него так, словно перед ним был призрак.      

Шико   воспользовался этим благоприятным для него оцепенением, чтобы не оплатить   расходов, о чем хозяин не посмел и напомнить.      

Потом он   отправился провести остаток ночи в другую гостиницу, среди пьяниц, которые даже   и не могли заподозрить, что этот высокий незнакомец с веселым лицом и любезным   видом только что убил двух человек и едва не был убит сам.      

Рассвет   застал его уже на дороге; он ехал охваченный беспокойством, возраставшим с   минуты на минуту. Две попытки, к счастью, не удались, но третья могла оказаться   для него гибельной.      

В этот   момент он согласился бы договориться со всеми на свете сторонниками Гизов,   нарассказав им всяческой чепухи, которую он великолепно умел сочинять.      

Небольшая   рощица вызывала в нем такие опасения, что их трудно описать; при виде рва у   него по коже бегали мурашки, а стена чуть-чуть выше обычной едва не заставляла   его повернуть обратно.      

Время от   времени он давал себе слово, что, добравшись до Орлеана, пошлет к королю   курьера с требованием конвоя, который мог бы сопровождать его от одного города   до другого.      

Но так   как до Орлеана дорога была пустынна и совершенно безопасна, Шико подумал, что   разыгрывать труса не стоит, ибо король потеряет о нем доброе мнение, а конвой   будет очень стеснять его; кроме того, сто рвов, пятьдесят рощиц, двадцать стен,   десять порослей кустарника остались позади, и ни одного подозрительного   предмета не появилось на камнях или под ветвями.      

Но после   Орлеана опасения Шико удвоились; до четырех часов, следовательно, до вечера   времени оставалось много. Дорога шла сквозь чащу леса и поднималась ступенями;   путешественник выделялся на сероватом фоне дороги, как мавр, намалеванный на   мишени, для всякого, кому могла прийти охота настичь его пулей из аркебуза.      

Внезапно   Шико услышал вдали шум, похожий на топот копыт по сухой земле, когда лошади   мчатся галопом.      

Он   оглянулся; от подножия холма, на который он поднялся до половины, во весь опор   мчались всадники.      

Он   сосчитал – их было семь.      

У   четверых на плечах были мушкеты.      

Заходящее   солнце бросало на каждое дуло длинный кроваво-красный отсвет.      

Их кони   мчались гораздо быстрее лошади Шико. Да Шико и не думал состязаться в скорости,   так как это только уменьшило бы его обороноспособность в случае нападения.      

Он   только заставил свою лошадь двигаться зигзагами, чтобы не дать возможности   вооруженным аркебузами всадникам взять точный прицел.      

Шико   пользовался этим маневром, отлично зная и аркебузы вообще, и стрелков из них в   частности; потому что в момент, когда всадники оказались в пятидесяти шагах от   него, они приветствовали его четырьмя пулями, которые, следуя по направлению   движения всадников, пролетели прямо над его головой.      

Шико,   как было указано, ждал этих четырех выстрелов, и он заранее обдумал свой план.   Услышав свист пуль, он отпустил вожжи и соскользнул со стремян. Ради   предосторожности он вытащил шпагу из ножен и держал в левой руке кинжал,   наточенный, как бритва, и заостренный, как игла.      

Мы уже   сказали, что он упал, но при этом так, чтобы его ноги оказались поджатыми, как   пружины, готовые распрямиться; в то же время благодаря позе, принятой им во   время падения, его голова оказалась защищенной грудью лошади.      

Радостный   крик послышался из группы всадников, которые, увидев, что Шико падает, сочли   его мертвым.      

– Я   вам говорил, дураки, – воскликнул приближавшийся галопом человек в   маске, – вы все сделали не так, потому что не следовали точным   приказаниям. Но теперь он сражен; живого или мертвого, обыщите его и   прикончите, если он шевельнется.