1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– А  то, что вы, господин д'Эксмес, несмотря на ту памятную прогулку на улицу Святого  Якова, сохранили за собой полную свободу действий. Но, сдается мне, вы сейчас  настолько в чести, что не сможете не вступить в армию короля, ведущую борьбу с  так называемой ересью!    

Следя за  королем, Габриэль ответил:    

– А  я полагаю, господин адмирал, что вы ошибаетесь! Думаю, что скоро я с чистой  совестью восстану вместе с угнетенными против угнетателей.    

– Что?  Что это значит? – взволновался адмирал. – Вы даже побледнели,  Габриэль! Что с вами?    

– Ничего,  ничего, адмирал, но я вынужден вас покинуть. До скорой встречи!    

Габриэль  издалека увидел, как король утвердительно кивнул головой, после чего Монморанси  тут же удалился, торжествующе взглянув на Диану.    

Через  несколько минут прием был окончен, и Габриэль, поклонившись королю, осмелился  сказать ему:    

– До  завтра, государь.    

– До  завтра, – буркнул король, отвернувшись в сторону.    

Теперь  он не улыбался. Улыбалась, напротив, госпожа де Пуатье.    

Габриэль  вышел из дворца. Гнетущая тоска охватила его.    

Весь  вечер он бродил вокруг Шатле. Убедившись, что Монморанси туда не входил, он  немного воспрянул духом. Потом, потрогав пальцем королевское кольцо, он  вспомнил слова Генриха II, слова, которые исключали всякие сомнения, всякую  двусмысленность: «Вы немедленно получите то, ради чего вы так свято и доблестно  боролись». И все-таки эта ночь, отделявшая его от решающего мгновения,  показалась ему длиннее года!    

 XXIX.    

ПРЕДОСТОРОЖНОСТЬ    

     

Одному  лишь богу известно, что передумал Габриэль, чего стоили ему эти мучительные  часы. Вернувшись домой, он не перекинулся ни единым словом ни со слугами, ни с  кормилицей. С этой минуты для него началась новая жизнь – молчаливая,  напряженная, насыщенная действием. Все, что он пережил в эту ночь –  обманутые надежды, смелые решения, замыслы отмщения, мечты о любви, – все  это он похоронил в своей душе.    

Только в  восемь часов он мог явиться в Шатле с кольцом, полученным от короля. Оно должно  было открыть все двери не только ему, но и его отцу.    

До шести  часов утра Габриэль пребывал в своих покоях. В шесть часов одетый и  вооруженный, как для долгого путешествия, он спустился вниз. Слуги засуетились.  Четыре добровольца из его отряда окружили Габриэля. Но он всех дружески  поблагодарил и отпустил, оставив при себе только пажа Андре и Алоизу.    

– Алоиза, –  обратился он к ней, – я жду со дня на день гостей двух моих друзей из  Кале – Жана Пекуа и его жену Бабетту. Возможно, мне не придется самому их  встретить, но и в мое отсутствие прими их как подобает и обращайся с ними так,  как будто они мне брат и сестра.    

– Ваша  светлость, уж кому-кому, а вам-то должно быть ясно, что для меня достаточно  одного вашего слова. Не беспокойтесь, у ваших гостей будет все, что нужно.    

– Благодарю,  Алоиза, – сказал Габриэль, пожимая ей руку. – Теперь поговорим с  вами, Андре… У меня есть несколько важных поручений, и вам придется ими заняться,  поскольку вы замещаете Мартен-Герра.    

– Я  к вашим услугам, монсеньер.    

– Тогда  слушайте. Через час я один покину этот дом. Если я вернусь, вам ничего не  придется делать, но если я не вернусь ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра…    

Кормилица  горестно всплеснула руками, а Андре перебил своего господина:    

– Простите,  монсеньер, вы сказали, что, возможно, не скоро вернетесь сюда?    

– Да,  Андре.    

– Так  почему же я не могу вас сопровождать? Вы и впрямь будете долго  отсутствовать? – смущенно спросил Андре.    

– Вполне  возможно…    

– Но  тогда… Перед отъездом госпожа де Кастро вручила мне для вас письмо…    

– Письмо?  И вы мне его до сих пор не передали? – быстро спросил Габриэль.    

– Простите,  ваша светлость, я должен был вам его вручить только в том случае, если вы  придете из Лувра опечаленным и разгневанным. «Вот тогда, – сказала мне  госпожа Диана, – передайте виконту д'Эксмесу это письмо, и пусть оно  послужит ему либо предупреждением, либо утешением».    

– Дайте  мне его! – воскликнул Габриэль. – Совет и утешение! Как раз вовремя!    

Андре  вынул из кармана бережно свернутое письмо и отдал виконту. Габриэль поспешно  сломал печать, отошел к окну и принялся читать.    

     

«Друг  мой, среди треволнений и упований этой последней ночи, которая, быть может,  навсегда разлучит нас, меня тревожит жестокая мысль. Вот она: возможно, что,  исполняя свой страшный долг, вы будете вынуждены вступить в столкновение с  королем; возможно, что в результате этой борьбы вы возненавидите его и захотите  покарать…    

Габриэль,  я не знаю точно, мой ли он отец, но знаю, что он все время лелеял меня, как  своего ребенка. Когда я думаю о вашей мести, я содрогаюсь. И если месть эта  осуществится, я погибну.    

И  пока все эти ужасные сомнения еще не разрешены, умоляю вас, Габриэль: сохраните  уважение к особе короля. Ведь людей должны карать не такие же люди, а Бог!    

Итак,  друг мой, что бы ни случилось, не спешите карать даже заведомого преступника.  Не будьте его судьей и тем более его палачом. Знайте: всевышний отомстит за вас  так сурово, как вам не суметь. Доверьте вашу тяжбу его правосудию.    

Сделайте  так во имя любви ко мне. Милосердия! Вот последняя мольба, последний призыв,  который к вам обращает    

Диана  де Кастро».    

     

Габриэль,  грустно улыбаясь, дважды перечитал письмо, потом сложил его, спрятал на своей  груди и, опустив голову, на минутку задумался. Потом, как бы очнувшись ото сна,  сказал:    

– Хорошо!  Свои приказания я не отменяю. Если я, как было сказано, не вернусь, если вы обо  мне что-нибудь услышите или, наоборот, ничего не услышите, запомните  крепко-накрепко, что вам надлежит сделать…    

– Я  вас слушаю, монсеньер, – отозвался Андре.    

– Через  несколько дней госпожа де Кастро прибудет в Париж. Вы должны узнать точный срок  ее прибытия.    

– Это  не сложно, монсеньер.    

– Постарайтесь  выйти ей навстречу и передайте от моего имени вот этот запечатанный пакет. В  нем нет ничего ценного… так, просто косынка и больше ничего, но смотрите не  потеряйте ее. Вы вручите ей этот пакет и скажете…    

– Что  ей сказать, ваша светлость? – спросил Андре, видя, что виконт колеблется.    

– Нет,  не говорите ей ничего! Скажите только, что она свободна, что я возвращаю ей все  ее обещания, и залогом будет служить эта косынка.    

– И  это все?    

– Все…  А если обо мне не будет вестей и госпожа де Кастро проявит хоть чуточку  беспокойства, тогда… вы скажете… Впрочем, не говорите ей ничего, но попросите,  чтоб она взяла вас обратно к себе на службу… А если она не захочет,  возвращайтесь сюда и ждите, когда я вернусь.    

– Вы  вернетесь… ваша светлость, вернетесь… – со слезами на глазах прошептала  кормилица. – Разве может случиться, чтобы вы пропали без вести?    

– Может,  так оно и лучше было бы… – заметил Габриэль. – Во всяком случае,  надейся и жди меня.    

– Надеяться!  А вдруг вы исчезнете! – воскликнула Алоиза.    

– Исчезну?  Почему ты так думаешь? Ведь всего не предвидишь. И все-таки я надеюсь вскоре  обнять тебя, Алоиза!    

– Да  благословит вас бог за эти слова!    

– А  кроме этих приказаний, у вашей светлости других не будет? – спросил  Андрей.    

– Нет…  Впрочем, постойте!    

И  Габриэль, присев к столу, написал следующее письмо адмиралу Колиньи:    

     

«Господин  адмирал, извольте считать меня с нынешнего дня в ваших рядах. Так или иначе, но  я безраздельно отдаю себя вашему делу и посвящаю угнетенной религии свое сердце  и свою жизнь.    

Ваш  смиренный соратник и верный друг    

Габриэль  де Монтгомери».    

     

– Передайте,  если я не вернусь. – Габриэль протянул Андре запечатанное письмо. – А  теперь, друзья мои, я с вами прощаюсь и ухожу. Час настал!..    

И  действительно, через полчаса Габриэль уже стучал в ворота Шатле.    

 XXX.    

НЕВЕДОМЫЙ УЗНИК    

     

Господин  де Сальвуазон, комендант Шатле, который принимал Габриэля при первом посещении,  недавно скончался. Нового коменданта звали господин де Сазерак.    

К  нему-то и провели молодого человека. Беспокойство железной хваткой сжало горло  Габриэля, и он не смог выдавить из себя ни слова. Молча он показал коменданту  кольцо короля.    

Господин  де Сазерак с достоинством поклонился:    

– Я  ожидал вас, сударь! Час назад мною был получен приказ, имеющий к вам прямое  отношение. Предъявителю этого кольца я должен беспрекословно выдать на руки  безымянного заключенного, который в течение многих лет содержится в Шатле под  номером двадцать один. Верно, сударь?    

– Да,  да, – торопливо подтвердил Габриэль, которому надежда вернула  голос. – И этот приказ, господин комендант…    

– Я  готов его выполнить.    

– О-о!  И это правда? – вздрогнул Габриэль.    

– Несомненно, –  ответил господин де Сазерак, в голосе которого чуткое ухо уловило бы грусть и  горечь.    

Но  Габриэль был слишком взволнован и обрадован, чтобы заметить это.    

– Значит,  я не сплю! Значит, мои нелепые страхи – только сон! Вы мне возвращаете узника,  господин комендант! Благодарю тебя, боже! Благодарю тебя, государь! Тогда  пойдемте скорее, умоляю вас!    

И он  шагнул было вперед, но вдруг как-то неожиданно обессилел и невольно  остановился. Ему показалось, будто сердце его разрывается на куски, будто он  задыхается. Увы, человеческая природа слишком слаба, чтобы вынести столько  треволнений!..    

Почти  неожиданное осуществление столь долгих упований, достижение цели всей его  жизни, благодарность королю, удовлетворение, любовь к отцу – все это  переплелось в тугой клубок, завертелось, закружилось перед мысленным взором  ослабевшего Габриэля. Ну как он мог хоть на мгновение усомниться в великодушии  монарха!    

Наконец  он взял себя в руки.    

– Простите,  господин комендант, за эту минутную слабость. Как видите, бывает, что и радость  трудно перенести.    

– О,  не извиняйтесь, прошу вас, – глухо отвечал комендант.    

Габриэль,  пораженный тоном, которым сказаны были эти слова, поднял взгляд на открытое,  благородное лицо господина де Сазерака. В нем было столько доброты, столько  сердечности!    

Но  странное дело – господин де Сазерак смотрел на восторженного Габриэля с  каким-то затаенным сожалением. Заметив это, Габриэль побледнел, и зловещее  предчувствие вновь закралось в его душу. И все-таки он поборол в себе это  неожиданное сомнение и, выпрямившись, сказал:    

– Теперь  идемте. Я готов.    

И они  двинулись в подземелье.    

Впереди  шел слуга с факелом.    

Габриэль,  помимо своей воли, припоминал и эти мрачные стены, и коридоры, и лестницы,  которые ему довелось уже видеть, и те полузабытые ощущения, которые владели им  тогда.    

Они  подошли к железной двери подземелья, где он некогда увидел того изнуренного,  бессловесного узника. Габриэль, не колеблясь, круто остановился.    

– Здесь, –  выдохнул он.    

Но  господин де Сазерак грустно покачал головой:    

– Нет,  еще не здесь.    

– Как –  не здесь? Вы что, смеетесь надо мной, милостивый государь?    

– О,  что вы! – с упреком тихо возразил комендант. Холодный пот выступил у  Габриэля на лбу.    

– Простите!  Но как вас понимать?    

– Я  должен вам сообщить прискорбную весть. Вчера вечером узника из этой камеры было  велено перевести этажом ниже.    

– А!  Но почему? – растерялся Габриэль.    

– Было  обусловлено, что узник за любую попытку заговорить, за малейший крик, даже за  произнесенное имя препровождается в другое, более низкое подземелье.    

– Мне  это известно, – еле слышно прошептал Габриэль.    

Де  Сазерак продолжал:    

– Однажды  он уже осмелился нарушить приказ, и тогда-то его и препроводили в эту страшную  темницу, в которой вам довелось его видеть. Мне говорили, что вас когда-то  осведомили о той пытке молчанием, на которую он был осужден.    

– Верно,  верно, – нетерпеливо воскликнул Габриэль, – но что же дальше?    

– А  дальше вот что: вчера вечером незадолго до закрытия ворот явилось в Шатле одно  влиятельное лицо, имени которого я не назову.    

– Это  неважно. Дальше… – торопил Габриэль.    

– Человек  этот, – продолжал комендант, – приказал, чтобы его провели в камеру  номер двадцать один. Он обратился к заключенному, тот в ответ не проронил ни  слова. Я надеялся, что старец сумеет выдержать испытание; в течение получаса,  несмотря на все уловки и ухищрения этой особы, узник хранил молчание!..    

Габриэль  тяжело вздохнул, однако не прервал мрачного повествования.    

– Но  после одной фразы, последней фразы, которая была сказана ему на ухо, узник  приподнялся на своем ложе, слезы брызнули из его выцветших глаз, и он  заговорил… Должен вам сказать: узник заговорил, клянусь вам честью! Я сам его  слышал!    

– И  тогда? – хрипло спросил Габриэль.    

– И  тогда, – отвечал господин де Сазерак, – я должен был, несмотря на мои  же возражения и просьбы, выполнить жестокую обязанность, предписанную мне  службой! Я должен был повиноваться власти, превышавшей мою власть. И вот я  перевел заключенного в подземелье, которое находится под этим!    

– В  подземелье под этим? – вскричал Габриэль. – Скорей туда!.. Принесем  ему освобождение!    

Комендант  грустно покачал головой, но Габриэль не заметил этого. Он уже спускался по  скользким, заплесневелым ступеням каменной лестницы, которая вела в  смертоносную клоаку мрачного узилища.    

Тогда  господин де Сазерак жестом отпустил слугу, взял сам факел и, приложив платок ко  рту, последовал за Габриэлем.    

С каждой  ступенькой удушливый воздух становился все тяжелее и тяжелее. В конце лестницы  уже нечем было дышать. В этой губительной атмосфере могли выживать только  омерзительные гады, попадавшиеся им под ноги. Но Габриэль ни на что не обращал  внимания. Дрожащей рукой он взял заржавленный ключ, который ему протянул  комендант, и, открыв тяжелую, источенную червями дверь, ринулся в подземелье.  При свете факела в углу, на соломенном тюфяке, виднелось распростертое тело.    

Габриэль  бросился к нему и, приподняв, крикнул:    

– Отец!    

Господин  де Сазерак содрогнулся от этого крика. Но голова старца безжизненно откинулась,  руки повисли, как плети.    

 XXXI.    

ГРАФ ДЕ МОНТГОМЕРИ    

     

Габриэль,  стоя на коленях, поднял голову и осмотрелся вокруг со зловещим спокойствием. Но  спокойствие это показалось господину де Сазераку страшнее воплей и рыданий.    

Затем,  как бы спохватившись, Габриэль приложил руку к сердцу старца. Так он ждал одну  или две минуты, потом сдержанно и спокойно произнес:    

– Ничего,  ничего!.. Сердце уже не бьется, хотя тело еще не остыло…    

– Какое  могучее сложение! – прошептал комендант. – Он еще мог бы долго жить…    

Габриэль  наклонился над усопшим, закрыл ему глаза и почтительно поцеловал угасшие веки.    

Господин  де Сазерак попытался отвлечь его от страшного зрелища.    

– Сударь, –  сказал он, – если покойный вам дорог…    

– Дорог? –  перебил его Габриэль. – Да это же мой отец!..    

– Если  вам угодно воздать ему последний долг, мне разрешено выдать вам его тело.    

– Неужели? –  с таким же зловещим спокойствием усмехнулся Габриэль. – Значит, налицо  полная справедливость и верность данному слову, этого нельзя не признать.  Посудите сами, господин комендант, мне поклялись перед богом возвратить моего  отца… и возвратили – вот он! Правда, не было и речи, чтоб вернуть его  живым… – И он пронзительно захохотал.    

– Мужайтесь, –  сказал господин де Сазерак. – Проститесь с тем, кого вы оплакиваете.    

– А  я это и делаю, вы же видите!..    

– Да,  но все-таки лучше поскорее уйти отсюда. Воздух здесь вреден и опасен для жизни.    

– И  вот доказательство. – Габриэль указал на неподвижное тело.    

– Пойдемте,  пойдемте отсюда, – взял молодого человека за руку комендант.    

– Хорошо,  я последую за вами, – согласился Габриэль и жалобно добавил: – Но  сжальтесь, подарите мне несколько минут!    

Господин  де Сазерак молча кивнул, а сам отошел к двери, где воздух был не такой тяжелый  и зловонный.    

Габриэль  опустился на колени перед покойником и замер, безмолвный и неподвижный.    

Что  говорил он своему усопшему отцу? Искал ли он страшную разгадку на этих  сомкнутых устах? Клялся ли он в священной мести? Думал ли он о прошлом или о  будущем? О людях или о боге? О правосудии или о милосердии?    

Так  прошло пять-шесть минут.    

Дышать  становилось все труднее. И тогда комендант обратился к Габриэлю:    

– Теперь  уж я вас буду просить. Нам пора подняться наверх.    

– Я  готов, – отвечал Габриэль, – я готов… Он взял холодную руку отца и  поцеловал ее. Потом приложился губами ко лбу. Он не плакал. Слез не было.    

– До  свидания, – сказал он ему, – до свидания!    

Он  поднялся с колен и медленно, тяжело зашагал вслед за господином де Сазераком…    

Войдя в  кабинет, залитый утренним солнцем, комендант снова взглянул на своего молодого  гостя и поразился: белые пряди засеребрились в его каштановых волосах.    

Помолчав,  господин де Сазерак мягко сказал:    

– Не  могу ли я вам быть полезен? Я буду счастлив сделать все, что дозволено мне  должностью.    

– Вы  мне обещали, что я могу отдать последние почести усопшему. Сегодня вечером я  пришлю людей, и, если вы соблаговолите уложить останки в гроб, они унесут и  похоронят узника в его семейном склепе.    

– Понятно,  сударь, – ответил де Сазерак. – Эта милость для вас мне разрешена, но  только при одном условии.    

– При  каком? – холодно спросил Габриэль.    

– Если  вы дадите обещание не делать никакой огласки.    

– Хорошо,  обещаю вам, господин комендант. Люди придут ночью и без лишних разговоров  отнесут тело на улицу Садов святого Павла, к склепу графов де…    

– Прошу  прощения, – торопливо перебил его комендант, – я не знаю имени  заключенного, не хочу и не должен его знать. Моя должность и присяга запрещают  говорить мне с вами об этом. Так что советую вам скрыть от меня такие  подробности.    

Габриэль  гордо усмехнулся:    

– Мне  скрывать нечего. Скрывают только те, кто виновны.    

– А  вы принадлежите к несчастным, – возразил комендант. – Разве так будет  не лучше?    

– Во  всяком случае, то, о чем вы умолчали, я угадал и все могу вам рассказать.  Например, я знаю, что некая влиятельная особа явилась сюда вечером и пожелала  говорить с узником для того, чтобы заставить его разговориться! Я знаю, к каким  соблазнам прибегали, чтобы он нарушил свое молчание. От этого молчания зависела  вся его дальнейшая жизнь.    

– Как!  Вы это знали? – поразился де Сазерак.    

– Конечно,  знал, – ответил Габриэль. – Тот влиятельный человек сказал старцу:  «Ваш сын жив!» Или: «Ваш сын покрыл себя славой!» Или: «Ваш сын несет вам  освобождение!» Он сказал ему о его сыне, презренный!    

У  коменданта вырвался жест удивления.    

– И,  услыхав имя своего сына, несчастный отец, который молчал из ненависти к своему  смертельному врагу, не совладал с порывом любви! Так ли оно было, милостивый  государь?    

Комендант,  не говоря ни слова, склонил голову.    

– Было  так, вы не можете отрицать! Вам совершенно бесполезно отрицать, что именно  сказало влиятельное лицо бедному узнику! Ну, а что же до имени этого лица… хотя  вы и пытались его замолчать… угодно ли вам, чтоб я его назвал?..    

– Что  вы, что вы! – вскричал господин де Сазерак. – Мы здесь одни, это так,  но все-таки будьте осторожны! Неужели вы не страшитесь?    

– Я  ничего не страшусь! Итак, это был коннетабль, герцог де Монморанси! Палача  всегда видно…    

– О,  помилуйте! – перебил его комендант, с ужасом озираясь по сторонам.    

– Что  касается имени узника и моего, – спокойно продолжал Габриэль, – так  оно вам неизвестно. Но мне ничто не препятствует открыться. Вы были весьма  благожелательны ко мне в эти суровые часы; если вы в будущем услышите мое имя,  знайте: тот, о ком идет речь, считает себя обязанным вам.    

Господин  де Сазерак ответил:    

– И  я буду счастлив узнать, что судьба не всегда так жестока к вам.    

– О,  это для меня теперь не столь важно. Но так или иначе, я объявляю вам, что с  этой ночи, когда скончался мой отец, я – граф де Монтгомери!    

Комендант  Шатле, застыв на месте, не проронил ни слова. Габриэль продолжал:    

– На  том мы и расстанемся, милостивый государь. Примите мою благодарность. Да  сохранит вас господь!    

Он  поклонился и твердым шагом вышел из Шатле.    

Свежий  утренний воздух и солнечный свет ошеломили его. Он остановился на мгновение и  даже пошатнулся. Но когда прохожие стали уже на него оглядываться, он собрался  с силами и зашагал прочь от этого зловещего места.    

Отыскав  уединенное местечко на берегу Сены, он вынул свою записную книжку и написал  кормилице следующее письмо:    

     

«Моя  добрая Алоиза!    

Теперь  решено: не жди меня, сегодня домой я не вернусь. Мне нужно некоторое время  побыть одному, побродить, подумать, подождать. Но обо мне не беспокойся, я  непременно вернусь к тебе. Нынче вечером сделай так, чтобы все в доме пораньше  легли спать. Ты, однако, не спи. Вечером, когда опустеет улица, в ворота  постучат четверо людей со скорбной и драгоценной ношей. Ты открой им, проводи  их к нашему фамильному склепу и укажи открытую гробницу, в которую они  захоронят того, кого принесли. Благоговейно проследи за выполнением обряда.  Потом, когда все будет кончено, дай каждому по четыре золотых экю, выпусти их и  вернись обратно, дабы преклонить колени и помолиться за своего усопшего  господина.    

Я  тоже буду молиться, но только не здесь. Так нужно. Ибо чувствую, что созерцание  этой гробницы привело бы меня к страшным и безрассудным поступкам. Мне нужно  побыть одному.    

До  свидания, моя добрая Алоиза. Скажи Андре, чтоб он помнил о госпоже де Кастро, и  сама не забудь о моих друзьях из Кале. До встречи, да хранит тебя бог!    

Габриэль  де М.»    

     

Написав  письмо, Габриэль нанял четырех простолюдинов, дал каждому из них по четыре  золотых экю в задаток и столько же обещал впоследствии. Но для этого они должны  были отнести письмо по адресу, а вечером, после десяти часов, явиться в Шатле,  получить от коменданта, господина де Сазерака, гроб с телом и отнести его на  улицу Садов святого Павла, в тот особняк, куда и было адресовано письмо.    

Бедняки  горячо поблагодарили Габриэля и поклялись в точности исполнить его поручения.  Выслушав их, Габриэль печально усмехнулся: «И все это осчастливило четырех  людей!».    

Он решил  покинуть Париж.    

Дорога  его проходила мимо Лувра. Закутавшись в плащ, скрестив на груди руки, он на  мгновение остановился перед королевским дворцом.    

– Теперь-то  мы рассчитаемся! – еле слышно прошептал он и пошел дальше, вспоминая слова  гороскопа, некогда составленного для графа Монтгомери магистром Нострадамусом и  повторявшего ныне судьбу его сына:    

     

Всерьез  иль в игре он коснется копьем    

чела  короля,    

И  алая кровь заструится ручьем    

с  чела короля!    

Ему  провидение право дает    

карать  короля –    

Полюбит  его и его яке убьет    

любовь  короля!    

     

Да, это  странное предсказание, уготованное его отцу, осуществилось. Действительно, граф  Монтгомери в юности, играя, ударил короля Франциска I тлеющей головешкой;  потом, в зрелые годы, стал соперником короля Генриха II в любви, и, наконец,  вчера был умерщвлен по приказу женщины, которую любил король.    

Габриэля  же, в свою очередь, любила королева Екатерина Медичи. Доведет ли его судьба до  последнего предначертания? Представится ли ему случай, играя, поразить короля?    

И если  месть свершится, Габриэлю будет совершенно безразлично, когда убьет его –  раньше или позже – любовь короля!    

 XXXII.    

СТРАНСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ    

     

Алоиза,  давно уж привыкшая к ожиданию и одиночеству, вновь провела немало томительных  часов, поджидая у окна возвращения молодого хозяина.    

Когда  какой-то простолюдин постучал в ворота, Алоиза сама побежала открыть.  Наконец-то известие!..    

Известие  было ужасное!    

Первые  же прочитанные строки как бы заволокли туманом ее глаза, и, чтобы скрыть свое  волнение, она убежала к себе в комнату и там, заливаясь слезами, дочитала до  конца страшное письмо.    

Но у нее  был твердый характер и мужественная душа. Она взяла себя в руки, вытерла слезы  и вышла к посланцу.    

– Хорошо.  До вечера. Я буду ждать вас и ваших товарищей.    

Едва  наступил вечер, она отправила спать своих домашних.    

– Сегодня  хозяин не ночует дома, – сказала она, а оставшись одна, подумала: «Да,  хозяин возвращается, но не молодой, а старый! Кого же еще можно захоронить в  семейном склепе, если не прах графа Монтгомери? О благородный мой повелитель,  неужели вы унесете с собой в могилу свою тайну? Тайна! Тайна! Тайна! Повсюду  тайны, повсюду страсти!..»    

Скорбные  размышления Алоизы закончились горячей молитвой. Было около одиннадцати часов.  Улицы совсем опустели, когда в ворота глухо постучали.    

Алоиза  вздрогнула и побледнела, но, собрав все свое мужество, открыла ворота зловещим  носильщикам. Глубоким и почтительным поклоном она встретила старого хозяина,  возвращавшегося домой после такого долгого отсутствия. Потом сказала людям:    

– Идите  за мной. Я вам укажу дорогу.    

И,  освещая дорогу светильником, она повела их к склепу. Дойдя до места, носильщики  опустили гроб в одну из открытых гробниц, накрыли ее плитою черного мрамора,  сняли шапки, стали на колени и наскоро помолились за упокой души неизвестного  раба божьего.    

Потом  кормилица молча проводила их и вручила им деньги, обещанные Габриэлем. Словно  безгласные тени, они растворились во мраке. Не было сказано ни слова.    

А Алоиза  снова вернулась к склепу и там, в слезах и молитвах, провела остаток ночи.    

Поутру,  когда к ней пришел Андре, она, бледная, но спокойная, сказала ему:    

– Дитя  мое, нам не придется ожидать господина виконта. Позаботьтесь об исполнении его  поручений.    

– Все  ясно, – грустно ответил паж. – Я сегодня же отправлюсь обратно к  госпоже де Кастро.    

– От  имени отсутствующего нашего господина благодарю вас, Андре, за усердие, –  молвила Алоиза.    

Он уехал  и после долгих расспросов встретился с госпожой де Кастро в Амьене.    

Диана де  Кастро только что прибыла в этот город и сопровождении свиты, которую  предоставил ей герцог де Гиз, и пожелала немного отдохнуть с дороги в доме  господина Тюре, губернатора края.    

Увидев  пажа, Диана изменилась в лице, но овладела собой и жестом позвала его в  соседнюю комнату.    

– Ну  что? – спросила она, когда они остались вдвоем. – Что вы принесли  мне, Андре?    

– Только  вот это, – подал ей паж свернутую косынку.    

– О,  это не перстень! – воскликнула Диана.    

Наконец,  придя в себя от неожиданной вести, она принялась расспрашивать Андре с  пытливостью несчастных, которые жаждут испить до дна чашу своего горя.    

– Господин  д'Эксмес не вручил вам никакого письма для меня?    

– Нет,  сударыня.    

– Но  что вы можете мне передать на словах?    

– Увы, –  молвил паж, склонив голову, – господин д'Эксмес сказал только то, что  возвращает вам все ваши обеты, даже тот, залогом которого была эта косынка. А  больше он ничего не добавил.    

– Но  при каких обстоятельствах он направил вас ко мне? Вы передали ему мое письмо?  Что он сказал, прочитав его? Говорите, Андре! Вы честны и преданны! От ваших  слов зависит счастье моей жизни. Даже малейший наш намек может натолкнуть меня  на нужную дорогу.    

– Сударыня, –  отвечал Андре, – я мог бы рассказать вам все, что знаю, но знаю-то я  совсем ничего.    

– Говорите,  все равно говорите!    

И Андре  заговорил. Он рассказал ей о тех приказаниях, которые Габриэль дал ему, Андре,  и Алоизе на случай своего отсутствия, о тех сомнениях и тревогах, которые  одолевали молодого человека. Рассказал он и о том, как, прочитав письмо Дианы,  Габриэль собрался было что-то сказать, но потом раздумал и ограничился  несколькими фразами. Словом, Андре, как и обещал, передал ей все, что знал. Но  поскольку он плохо разбирался в сути дел, рассказ его еще больше растревожил  Диану.    

С  грустью смотрела она на эту черную косынку, словно ожидая от нее ответа. А в  голове билась беспокойная мысль: «Одно из двух – либо Габриэль узнал, что  он в действительности – мой брат, либо потерял последнюю надежду разгадать  эту дьявольскую тайну… Но тогда почему он не избавил меня от жестоких недоумений?»    

Диана растерялась.  Как ей поступить? Навеки укрыться в стенах какого-нибудь монастыря? Или  вернуться ко двору, отыскать Габриэля, узнать у него всю правду и остаться при  короле, дабы предохранить его от возможных опасностей?    

Король?  Ее отец? Но отец ли он ей? А вдруг она – недостойная дочь, спасающая  короля от заслуженной мести? Какие страшные противоречия!    

Но Диана  была женщина, и женщина с мягкой и великодушной душой. Она сказала себе: что бы  ни случилось, тот, кто мстит, иногда жалеет о свершенном, тот, кто прощает,  никогда не жалеет об этом! И она решила вернуться в Париж, остаться при короле  и любыми путями разузнать о деяниях и намерениях Габриэля. Кто знает, может  быть, и самому Габриэлю понадобится ее заступничество! Если же ей удастся  примирить их обоих, тогда совесть у нее будет спокойна и она сможет посвятить  себя богу.    

Приняв  такое решение, Диана отбросила прочь всякие колебания, двинулась в путь и через  три дня появилась в Лувре, где ее встретил с распростертыми объятиями  растроганный король.    

Однако  эти изъявления отцовских чувств она приняла крайне сдержанно. Сам же король,  которому хорошо было известно расположение Дианы де Кастро к Габриэлю, тоже  испытывал какую-то тревожную растерянность.    

Присутствие  дочери невольно напоминало ему то, о чем вспоминать не хотелось. Быть может,  поэтому он и не заикнулся о предполагавшемся ее браке с сыном Монморанси: в  этом смысле госпожа де Кастро могла быть совершенно спокойна.    

Впрочем,  ей и без того хватало забот. Ни в особняке Монтгомери, ни в Лувре, ни в других  местах ничего достоверного о виконте д'Эксмесе ей не сказали.    

Молодой  человек исчез.    

Проходили  дни, недели, целые месяцы. Напрасно Диана, прямо или исподволь, выспрашивала о  Габриэле – никто ничего определенного о нем не знал. Некоторые уверяли,  будто видели его, но заговорить с ним не решились – вид его был столь  мрачен, что все от него шарахались. Более того, все эти неожиданные встречи  происходили почему-то в самых различных местах: одни встречали его в  Сен-Жерменском предместье, другие – в Фонтенбло, третьи – в  Венсенском лесу, а некоторые – даже в Париже…    

Откуда  могли взяться такие разноречивые сведения?    

И,  однако, в этом была доля истины.    

Габриэль,  пытаясь избавиться от страшных воспоминаний и еще более страшных мыслей, не мог  усидеть на одном месте. Нестерпимая жажда действия бросала его по всему краю.  Пешком или на коне, бледный и мрачный, похожий на античного Ореста[52], гонимого  фуриями, он блуждал как неприкаянный по городам, деревням, полям, заходя в дома  только на ночлег.    

Однажды,  когда война на севере уже утихла, он заглянул к одному своему знакомому, к  метру Амбруазу Парэ, недавно вернувшемуся в Париж. Обрадованный Амбруаз Парэ  встретил его как героя и задушевного друга.    

Габриэль,  словно изгнанник, возвратившийся из далеких странствий, принялся расспрашивать  хирурга обо всех давным-давно известных новостях.    

Так он  узнал, например, что Мартен-Герр выздоровел и теперь находится, видимо, на пути  в Париж, что герцог де Гиз и его армия стоят лагерем под Тионвиллем, что маршал  де Терм отбыл в Дюнкерк, а Гаспар де Таванн овладел Гином и что у англичан не  осталось ни одной пяди французской земли, как в том и поклялся Франциск  Лотарингский…    

Габриэль  слушал внимательно, но новости эти не взволновали его.    

– Благодарю  вас, метр, – сказал он Амбруазу Парэ. – Мне приятно было узнать, что  взятие Кале пошло на пользу Франции. Однако не только ради интереса к этим  новостям явился я к вам, метр. Должен признаться: меня взбудоражил наш разговор  в прошлом году, в маленьком домике на улице Святого Якова. Теперь мне хотелось бы  побеседовать с вами о вопросах религии, которые вы постигли в совершенстве… Вы,  вероятно, перешли уже на сторону Реформации?    

– Да,  виконт, – не колеблясь, ответил Амбруаз Парэ. – Кальвин благосклонно  ответил мне на мое письмо и рассеял последние мои сомнения, последние  колебания. Ныне я – один из самых ревностных среди посвященных.    

– Тогда  не угодно ли вам приобщить к вашему свету нового добровольца? Я говорю о себе.  Не угодно ли вам укрепить мою зыбкую веру, подобно тому как вы укрепляете  истерзанное тело?    

– Мой  долг – облегчать не только физические страдания человека, но и страдания  его души. Я готов вам служить, господин д'Эксмес.    

Больше  двух часов длилась их беседа, во время которой Амбруаз Парэ был пылок и  красноречив, а Габриэль – спокоен, печален и внимателен.    

Потом  Габриэль встал и, протягивая руку хирургу, сказал:    

– Благодарю,  наш разговор пойдет мне на пользу. Время, к сожалению, не такое, чтоб я мог  открыто присоединиться к вам. Мне нужно подождать… Но благодаря вам, метр, я  понял, что вы идете по верному пути, и отныне считайте, что я если не делом, то  сердцем уже с вами. Прощайте, метр Амбруаз… Мы еще свидимся.    

Габриэль  молча распрощался с хирургом и ушел.    

Через  месяц, в самом начале мая 1558 года, впервые после своего таинственного  исчезновения он появился в особняке на улице Садов святого Павла.    

Там было  немало перемен. Две недели назад вернулся Мартен-Герр, а Жан Пекуа с Бабеттой  жили там уже третий месяц. Но судьба, очевидно, не пожелала довести испытание  преданности Жана до конца, и за несколько дней до возвращения Габриэля Бабетта  разрешилась мертвым ребенком.    

Бедная  мать сильно убивалась, но в конце концов нежные утешения мужа и материнская  забота Алоизы несколько смягчили ее горе.    

Итак,  однажды они сидели вчетвером за дружеской беседой, как вдруг дверь отворилась,  и в комнату медленно и спокойно вошел хозяин дома, виконт д'Эксмес.    

Они с  радостными возгласами вскочили со своих мест и бросились к Габриэлю. Когда  первые восторги утихли, Алоиза засыпала вопросами того, кого вслух называла  «господин», а в сердце своем – «дитя мое». Где это он так долго пропадал?  Что намерен делать сейчас? Останется ли наконец среди тех, кому так дорог? Но  Габриэль грустно взглянул на нее и приложил палец к губам: значит, он не желает  распространяться ни о прошлом, ни о будущем.    

И чтобы  избавиться от настойчивых расспросов, он сам стал расспрашивать Бабетту и Жана  Пекуа: не нуждаются ли они в чем-нибудь, имеют ли они сведения о Пьере,  оставшемся в Кале… Он посочувствовал горю Бабетты и постарался ее утешить,  насколько можно утешить мать, потерявшую свое дитя.    

Почти  целый день провел Габриэль среди друзей и домочадцев, но хотя был он добр и  любезен, по всему было видно, что пребывает он в мрачной меланхолии.    

Мартен-Герр  не спускал глаз со своего вернувшегося хозяина. Габриэль и с ним поговорил, но,  к сожалению, ничем не напомнил о давнем обещании покарать преступника, некогда  прикидывавшегося его оруженосцем. Mapтен же настолько уважал Габриэля, что не  смел первый заговорить с виконтом об этом.    

Но  вечером, уже собираясь уходить, Габриэль сам обратился к Мартен-Герру.    

– Мартен,  я не забыл о тебе. Я все время искал, допытывался и, кажется, нашел следы той  правды, что тебя волнует.    

– О,  ваша светлость! – радостно пробормотал смутившийся оруженосец.    

– Да,  Мартен, – продолжал Габриэль, – я собрал нужные сведения и чувствую,  что иду по верному пути. Но мне нужна твоя помощь, друг мой. На той неделе  поезжай к себе на родину, но по дороге остановись в Лионе. Через месяц я с  тобой там встречусь, и мы согласуем дальнейшие наши действия.    

– Слушаюсь,  ваша светлость, – отвечал Мартен-Герр. – Но неужели до той поры мы не  увидимся?    

– Нет,  сейчас мне нужно побыть одному, – непреклонным тоном возразил  Габриэль. – Я снова вас покину, и не надо меня удерживать, это меня только  огорчит. Прощайте, друзья мои! Помни, Мартен, через месяц мы встречаемся в  Лионе.    

– Я  буду вас там ждать, ваша светлость.    

Габриэль  тепло распрощался с Жаном Пекуа и его женой, крепко пожал руки Алоизе и, словно  не замечая скорби своей старой кормилицы, ушел в ночь… И снова –  беспокойные метания, снова – бродячая жизнь, на которую, казалось, он был  обречен…    

 XXXIII.    

НОВАЯ ВСТРЕЧА С АРНО ДЮ  ТИЛЕМ    

     

Миновало  еще шесть недель, и вот мы уже у порога красивого домика в деревушке Артиг, что  неподалеку от Риэ.    

15 июля  1558 года…    

На  гладко выструганной деревянной скамейке сидел какой-то человек, проделавший,  судя по его запыленной одежде, немалый путь. Он небрежно протягивал ноги,  обутые в грязные башмаки, женщине, стоявшей перед ним на коленях и, видимо,  собиравшейся их расшнуровать.    

Человек  недовольно хмурил брови, женщина улыбалась.    

– Долго  я буду ждать, Бертранда? – грубо спросил он. – Ты выводишь меня из  терпения! До чего же ты неуклюжа!    

– Вот  и готово, Мартен, – кротко промолвила женщина.    

– Что  готово? Эх! – заворчал мужчина. – А где домашние туфли? Ну! Разве ты  вовремя догадаешься их принести, дубина ты стоеросовая!.. А я сиди босой и жди!    

Бертранда  метнулась в дом и через секунду вернулась с туфлями.    

Вы,  конечно, узнали, с кем имеете дело. Да, это были все тот же подлец и негодяй  Арно дю Тиль, укрывшийся под именем Мартен-Герра, и ныне укрощенная и  удивительно смиренная Бертранда де Ролль.    

– А  где мой стакан меду? – пробурчал Арно.    

– Все  готово, – робко сказала Бертранда, – я сейчас принесу…    

– Опять  дожидаться! – нетерпеливо топнул он ногой. – Поторапливайся, а не  то… – И он выразительным жестом завершил свою недосказанную мысль.    

Бертранда  исчезла и вернулась с молниеносной быстротой. Мартен взял из ее рук стакан меду  и с явным удовольствием залпом выпил его.    

– Здорово! –  причмокнул он языком, как бы удостаивая благодарности жену.    

– Бедный  мой дружок, тебе жарко! – Бертранда осмелилась отереть платком лоб своего  сурового муженька. – Надень шляпу, а то еще простудишься. Ты, наверно,  устал?    

Тот  ответил ей тем же ворчанием:    

– И  надо было мне считаться с какими-то дурацкими обычаями и гонять по всей округе,  чтоб созвать на обед целую стаю голодных родичей! Как же, годовщина свадьбы!..  Клянусь, я начисто забыл про этот нелепый обычай, и вот только вчера ты мне  напомнила… Ну ничего, обошел теперь всех… Через два часа вся эта родня с  ненасытными челюстями будет здесь…    

– Спасибо,  Мартен. Ты верно говоришь: обычай действительно нелепый, но ему нужно  покоряться, если не хочешь прослыть гордецом и невежей.    

– Тоже  мне философ! – с издевкой отозвался Мартен-Герр. – А ты, бездельница,  хоть что-нибудь сделала по своей части? Стол накрыт?    

– Да,  Мартен, как ты и приказал.    

– А  судью пригласила?    

– Пригласила,  Мартен, и он сказал, что постарается заглянуть к нам.    

– «Постарается»! –  яростно завопил лже-Мартен. – Это не то! Надо, чтоб он непременно был!  Плохо ты, значит, его приглашала! Этого судью мне нужно приручить. Его приход  хоть как-то окупит всю эту глупую сумятицу с бестолковой годовщиной!..    

– «Бестолковая  годовщина»! – слезливо повторила Бертранда. – И это о нашей свадьбе!  Ах, Мартен, ты теперь стал образованный, много ездил, много видел и можешь  презирать обычаи нашего края… но все-таки… Эта годовщина мне напоминает то  время, когда ты был не так суров к своей бедной женушке…    

Мартен  разразился язвительным хохотом:    

– Да,  да, но тогда и женушка была не так нежна к своему муженьку!.. Помнится, иной  раз она даже позволяла себе…    

– О  Мартен! – воскликнула Бертранда. – Не заставляй меня краснеть…    

– А  я когда вспоминаю, что был ослом, который мог терпеть… Да ладно уж… довольно об  этом… Характер мой с тех пор изменился, да и твой тоже… Ну, а теперь все идет  ладно, и у нас получилась недурная семья.    

– Вот  именно, – подтвердила Бертранда.    

– Бертранда!    

– Что,  Мартен?    

– Ты  сейчас же отправишься снова к судье, еще раз пригласишь к нам и непременно  заручишься его согласием. И знай: если он не явится, то быть тебе битой!    

– Все  сделаю, Мартен, – уверила его Бертранда и мгновенно исчезла.    

Арно дю  Тиль одобрительно посмотрел ей вслед, потом блаженно потянулся, удовлетворенно  вздохнул и самодовольно прищурил свои глазки, как человек, который ничего не  боится и ничего не желает.    

Он даже  и не заметил, что по дороге, безлюдной в этот знойный час, бредет, тяжело  опираясь на костыль, какой-то путник.    

Завидев  Арно, он остановился:    

– Извините,  приятель, нет ли в вашем селении таверны, где можно было бы отдохнуть и  пообедать?    

– Таковой  у нас не имеется, – вяло отозвался Арно. – Вам придется идти в Риэ,  это две мили отсюда. Там есть постоялый двор.    

– Еще  две мили! – ахнул незнакомец. – Я и без того валюсь с ног и охотно бы  дал пистоль за хорошую постель и добрый обед.    

– Пистоль? –  пошевелился Арно дю Тиль (его отношение к деньгам ничуть не изменилось). –  Ну что ж, если уж вам так хочется, то можно будет постелить в уголке, а что до  обеда, так у нас сегодня справляют годовщину свадьбы и лишний сотрапезник не  помешает. Подойдет?    

– Конечно,  ведь я же сказал, что валюсь с ног от голода и усталости.    

– Тогда  решено: оставайтесь за один пистоль.    

– Получите  вперед!    

Арно дю  Тиль привстал, чтобы взять деньги, и приподнял шляпу, закрывавшую его лицо.    

Увидев  его, странник изумленно попятился:    

– Племянничек!  Арно дю Тиль!    

Арно  взглянул на него и побледнел, но тут же оправился.    

– Ваш  племянничек? Я вас не узнаю. Кто вы такой?    

– Ты  не узнаешь меня, Арно? Ты не узнаешь своего старого дядюшку по матери, Карбона  Барро, которому ты, так же как и всей семье, причинил столько хлопот?    

– Да  нет, клянусь! – нагло рассмеялся Арно.    

– Как  так! Да разве ты не уморил свою матушку, мою бедную сестру, которую десять лет  назад ты бросил в Сожьясе?! Ах, так, значит, ты меня не узнаешь, негодяй! Но  я-то тебя тут же признал!    

– Не  понимаю, сударь, что вы хотите этим сказать? – ничуть не смущаясь, отвечал  наглец. – Я никакой не Арно, я Мартен-Герр, я не из Сожьяса, а из Артига.  Здешние старожилы знают, что я здесь родился, и если вам охота выставить себя  на посмешище, так повторите свои бредни перед моей женой Бертрандой де Ролль и  перед моими родными.    

– Жена!  Родные! – повторил ошеломленный Карбон Барро. – Позвольте… Неужели я  ошибся?.. Нет, невозможно… Такое сходство…    

– За  десять лет трудно поручиться, – перебил его Арно. – Но, может, вам и  зрение изменяет? Мою родню вы сможете увидеть и услыхать здесь, они вот-вот  подойдут.    

– Ну  что же, пусть так! – Карбон Барро начинал убеждаться в своей  ошибке. – Бывает… но могу сказать от имени всей семьи, что племянничек-то  наш был величайшим прохвостом! И, по моему расчету, даже трудно предположить,  чтоб он был жив. Думается мне, что его давным-давно повесили!    

– Вы  так думаете? – не без горечи спросил Арно дю Тиль.    

– Я  в этом уверен, дорогой Мартен-Герр! – убежденно заявил Карбон  Барро. – Но вам-то все это ни к чему, поскольку речь идет вовсе не о вас.    

– Совершенно  ни к чему, – подтвердил Арно с некоторым недовольством.    

– Ах,  сколько раз, – продолжал разговорчивый дядюшка, – сколько раз, глядя  на слезы его бедной матери, я поздравлял себя с тем, что остался холостяком и  не наплодил кучу детишек!    

«Ладно!  У дядюшки Карбона нет детей, значит, нет и наследников!» – поразмыслив,  заключил Арно.    

– О  чем вы задумались, метр Мартен? – спросил дядюшка.    

– Вот  думаю, – мягко отозвался Арно, – что, несмотря на все эти  утверждения, вы, почтенный Карбон Барро, все-таки были бы не прочь иметь сынка  или, на худой конец, хоть вот такого неважного племянника… Все же родственник…  вы бы могли ему завещать свое состояние…    

– Мое  состояние? – переспросил Карбон.    

– Ну  конечно! Вы, наверное, не слишком-то бедны, ежели так легко бросаетесь  пистолями! А этот Арно был бы вашим, как я полагаю, наследником. Черт возьми!  Вот потому-то я и жалею, что не могу хоть на время превратиться в Арно!    

– Арно  дю Тиль действительно был бы моим наследником, – согласно кивнул головой  Карбон Барро. – Но невелика радость от моего наследства, ибо я совсем  небогат… Правда, сейчас я могу заплатить пистоль, потому что очень устал и  проголодался. Но тем не менее мой кошелек не слишком туго набит…    

– Хм!.. –  недоверчиво хмыкнул Арно дю Тиль.    

– Вы  мне не верите, метр Мартен-Герр? Как вам угодно… Впрочем, проверить нетрудно: я  направляюсь в Лион, где председатель судебной палаты, у которого я двадцать лет  служил судебным приставом, предлагает мне приют и кусок хлеба до конца моих  дней. Он-то мне и прислал двадцать пять пистолей на уплату долгов и на дорогу.  Словом, мое наследство не таково, чтобы соблазнить Арно дю Тиля… если он  здравствует и поныне. Вот почему…    

– Хватит  болтать! – грубо оборвал его раздосадованный Арно дю Тиль. – Мне  только и дела, что выслушивать ваши побасенки! Давайте мне ваш пистоль и  заходите в дом, если хочется. Потом пообедаете, отоспитесь, и мы будем квиты. И  незачем так долго и много разглагольствовать.    

– Но  вы же сами меня расспрашивали!    

– Ладно…  Вот уж и гости собираются… Я вас покидаю, надо их встретить… А вы не  стесняйтесь, заходите сами. Провожать я вас не буду…    

– Сам  вижу, – буркнул Карбон Барро и вошел в дом, поругивая про себя хозяина за  столь неожиданные перемены в его настроении.    

Три часа  спустя все сидели за столом под тенистыми деревьями. Артигский судья, которого  так усердно зазывали на обед, восседал на почетном месте. Добрые вина  чередовались с затейливыми тостами. Молодежь говорила о будущем, старики –  о минувшем. Дядюшка Карбон Барро имел полную возможность убедиться, что хозяина  и в самом деле называли Мартен-Герр и что среди обитателей Артига он свой человек.    

– Помнишь,  Мартен-Герр, – говорил один, – августинского монаха, брата  Хризостома, того, что нас обоих учил читать?    

– Ну  как же, как же! – отвечал Арно.    

– А  помнишь, братец Мартен, – подхватывал другой, – как на твоей свадьбе  впервые у нас в краю дали салют из мушкетов?    

– Как  же, припоминаю…    

И, дабы  оживить приятные воспоминания, он крепко обнимал жену, горделиво восседавшую  рядом с ним.    

– Если  у вас такая прекрасная память, – раздался вдруг позади него повелительный  голос, – если вы помните все детали, то, может быть, вы припомните и меня?    

 XXXIV.    

ПРАВОСУДИЕ ПОПАЛО  ВПРОСАК    

     

Тот, кто  произнес эти слова, сбросил с себя коричневый плащ и широкополую шляпу,  затенявшую ему лицо, и подгулявшие гости увидели перед собой богато одетого  молодого человека с гордой осанкой. Неподалеку от него стоял слуга и держал под  уздцы двух лошадей.    

Все  почтительно встали, удивленные и заинтересованные.    

Один  лишь Арно дю Тиль вдруг побледнел как мертвец.    

– Виконт  д'Эксмес! – растерянно прошептал он.    

– Так  как же? – громовым голосом обратился к нему Габриэль. – Узнаете ли вы  меня?    

Арно  прикинул в уме свои шансы на выигрыш и после мгновенного колебания решился.    

– Конечно, –  ответил он, пытаясь придать своему голосу необходимую твердость, –  конечно, узнаю… Вы – виконт д'Эксмес, которого я не раз видел в Лувре в те  времена, когда был в услужении у господина де Монморанси… Но я никак не  полагал, что вы запомните меня, скромного и незаметного слугу господина  коннетабля.    

– Вы  забываете, что служили одновременно и у меня!    

На лице  у Арно отразилось глубочайшее изумление.    

– Кто?  Я? Простите, но вы, монсеньер, глубоко ошибаетесь!    

– Я  настолько не боюсь ошибиться, – спокойно возразил Габриэль, – что  предлагаю артигскому судье, который присутствует здесь, немедленно вас  арестовать и заключить в тюрьму! Теперь ясно?    

За  столом воцарилась настороженная тишина. Удивленный судья подошел к Габриэлю.  Один Арно сохранял завидное самообладание.    

– Хотел  бы я знать, в каком преступлении меня обвиняют, – обратился он к виконту.    

– Я  вас обвиняю, – громко заявил Габриэль, – в том, что вы нагло  подменили собою моего оруженосца Мартен-Герра и предательски завладели его  именем, имуществом и женой, использовав при этом поразительное внешнее  сходство.    

Услыхав  такую четкую формулировку, пораженные гости со страхом переглянулись.    

– Что  бы это значило? – бормотали, крестясь, они. – Мартен-Герр больше не  Мартен-Герр? Что за дьявольщина? Уж не колдовство ли здесь?    

Арно дю  Тиль понял, что нужно немедленно ответить ударом на удар и тем самым перетянуть  на свою сторону усомнившихся. И он тут же обратился к той, которую называл  своей женой:    

– Бертранда!  Скажи сама наконец: муж я тебе или нет?    

Испуганная,  задыхающаяся Бертранда не проронила ни звука. Она только широко раскрыла глаза  и переводила их то на Габриэля, то на своего мнимого супруга. Но когда Арно дю  Тиль сделал угрожающий жест, все ее колебания мгновенно кончились, и,  бросившись в его объятия, она вскрикнула:    

– Дорогой  мой Мартен-Герр!    

Эти  слова вывели из оцепенения гостей, и до виконта донесся ропот негодования.    

– Теперь,  сударь, – заявил, торжествуя, Арно дю Тиль, – при наличии  свидетельства моей жены, а также и всех моих родичей и друзей вы все еще  настаиваете на своем нелепом обвинении?    

– Настаиваю.    

– Минутку! –  вмешался в разговор дядюшка Карбон. – Ясно, что на свете существует другой  человек, похожий точь-в-точь на вот этого, и я утверждаю, что один из них  непременно мой племянничек Арно дю Тиль!    

– Вот  уж поистине помощь свыше, и как раз вовремя! – заметил Габриэль и  обратился к старику: – Так вы действительно признаете в этом человеке  своего племянника?    

– Точно  не скажу, – отвечал старик, – но могу поклясться наперед, что, ежели  тут кроется какой-нибудь обман, так, значит, в нем замешан мой племянник!    

– Вы  слышите, господин судья? – обратился Габриэль к представителю  власти. – Кто бы ни был виновен, но преступление налицо.    

– А  где же тот, кто хочет обличить меня в обмане? – усмехнулся Арно. –  Почему не дают мне очную ставку? Прячется он, что ли? Пусть он покажется, и  тогда нас рассудят!    

– Мартен-Герр,  мой оруженосец, – сказал Габриэль, – по моему приказу пребывает в Риэ  под стражей; господин судья, я граф де Монтгомери, бывший гвардии его  величества капитан. Обвиняемый сам меня опознал. Я, как обвинитель, настаиваю  на том, чтобы он был арестован и заключен в тюрьму. Когда они оба будут в руках  правосудия, мы без труда установим, на чьей стороне истина.    

– Вы  совершенно правы, ваша светлость, – согласился с Габриэлем судья. –  Отведите Мартен-Герра в тюрьму.    

– Раз  такое дело, я бы и сам туда пошел, – проговорил Арно. – Слава богу, я  ни в чем не виновен… А ваши верные показания, мои добрые и честные  друзья, – обратился он к гостям, желая перетянуть их на свою  сторону, – сослужат мне хорошую службу в такой крайности. Ведь вы все  помните меня и знаете, разве не так?    

– Так,  так, Мартен, можешь быть покоен! – зашумели гости, растроганные его  словами.    

Бертранда  же упала в обморок.    

Через  восемь дней в трибунале города Риэ начался судебный процесс.    

Дело  было поистине трудное и необычайное для судопроизводства! Оно могло быть  интересным и для нашего времени, поскольку за прошедшие триста лет ничего  подобного еще не случалось.    

Если бы  не вмешался Габриэль де Монтгомери, то, по всей вероятности, превосходные судьи  из Риэ никогда бы не выпутались из этого дела.    

Габриэль  прежде всего настоял, чтобы обоим подследственным не устраивали очной ставки до  особого распоряжения. Допросы и показания снимали с них порознь: Мартен-Герр и  Арно дю Тиль находились в строгой изоляции.    

Мартен-Герра,  закутанного в широкий плащ, представили Бертранде, дядюшке Карбону Барро и всем  соседям и родичам.    

Все его  опознали. Это был он, его осанка, его лицо. Ошибиться было невозможно. Но и  Арно дю Тиля также все опознали. Все кричали, все волновались и никак не могли  установить истину.    

Да и как  можно найти какое-то различие между такими удивительными двойниками, как Арно  дю Тиль и Мартен-Герр?    

– Тут  сам черт себе ногу сломит! – ворчал растерявшийся Карбон Барро.    

По виду  различить их было просто невозможно. Оставалось единственное средство:  подметить разницу в их поступках и особенно в их склонностях.    

Вспоминая  о своей юности, Арно и Мартен говорили об одних и тех же случаях, помнили те же  самые числа, называли те же имена с поразительной точностью.    

В  подтверждение своих слов Арно предъявлял письма Бертранды, семейные документы,  а также и свое обручальное кольцо; в ответ на это Мартен доказывал, что тот,  повесив его в Нуайоне, имел возможность похитить у него и обручальное кольцо, и  все бумаги.    

Таким  образом, судьи пребывали все в том же замешательстве, все в той же  неуверенности. Показания и улики одной стороны были так же четки и убедительны,  как и другой, высказывания взаимообвинителей казались совершенно искренними.  Нужны были какие-то особые, необычные улики, способные разрешить с полной  очевидностью такой трудный спор.    

Габриэль  их нашел и пустил в ход.    

По его  предложению председатель суда задал Арно и Мартену один и тот же вопрос:    

– Где  вы жили в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет?    

Каждый  из двух ответил совершенно одинаково:    

– В  Сен-Себастьяне, в Бискайе[53],  у моего кузена Санси.    

Санси  был тут же и подтвердил, что так оно и было.    

Тогда  Габриэль подошел к нему и что-то сказал ему на ухо. Санси рассмеялся и  обратился к Арно на бискайском наречии. Арно побледнел и не сумел ответить.    

– Как  же так? – спросил Габриэль. – Вы четыре года прожили в Сен-Себастьяне  и не знаете местного наречия?    

– Я  его позабыл, – пробормотал Арно.    

Мартен-Герр,  подвергнутый такому же испытанию, болтал по-бискайски добрые пятнадцать минут,  к великой радости кузена Санси и к вящему убеждению суда, а также и всех  присутствующих.    

Таково  было первое доказательство, пролившее первый луч света на истину, а за ним  последовало и другое, которое оказалось тем не менее достаточно убедительным.    

Сверстники  Мартен-Герра по Артигу с восхищением и не без зависти вспоминали, как ловко он  играл в мяч. Однако после возвращения он постоянно отказывался от игры,  ссылаясь на рану в правой руке, тогда как настоящий Мартен-Герр с радостью  согласился сыграть и тут же, в присутствии судей, обыграл лучших игроков. Но  играл он, между прочим, закутавшись в плащ; его подручный только подносил ему  мячи, которые он забивал с изумительной легкостью.    

С этого  момента общественное мнение перешло на сторону Мартена и оказалось, как ни  странно, на стороне истины.    

Наконец  последний факт окончательно уронил Арно дю Тиля в глазах судей.    

Арно и  Мартен были одного и того же роста. Но Габриэль в поисках мельчайших улик  заметил, что ноги, вернее, одна-единственная нога у его оруженосца гораздо  меньше, чем у Арно дю Тиля.    

Старый  артигский башмачник предстал перед судом и предъявил ему новые и старые мерки  Мартена.    

– Да, –  сказал он, – в прежние времена обувь Мартен-Герра была меньшего размера, и  я несказанно удивился, узнав по возвращении, что теперь он носит обувь другого  размера – на целых три номера больше, чем раньше!..    

Мартен  же с гордостью протянул ему уцелевшую ногу, и сапожник, сняв мерку, тут же  признал, что она ничуть не увеличилась в размерах, несмотря на долгие  странствия.    

Теперь  уже никто не сомневался в невинности Мартен-Герра; все считали преступником  Арно дю Тиля    

Но  Габриэлю мало было этих формальных улик, он хотел нравственных доказательств.    

Он  отыскал того самого крестьянина, которого Арно дю Тиль отправил будто бы из  Нуайона в Париж с престранным поручением: распустить слух о гибели  Мартен-Герра. Крестьянин подробно рассказал, как в особняке на улице Садов  святого Павла встретил того, кого уже видел на дороге в Лион.    

После  выступления этого свидетеля снова обратились к Бертранде де Ролль. Бедняжка  Бертранда, несмотря ни на что, показывала в интересах того, кто внушал ей  страх. Ей задали вопрос: заметила ли она какие-либо перемены в характере ее  мужа после его возвращения?    

– Конечно,  он очень изменился, – ответила она и тут же добавила: – К лучшему, к  лучшему, господа судьи.    

Когда же  ей предложили пояснить свои слова, Бертранда совсем разоткровенничалась:    

– Раньше  Мартен был слабенький, тихий, как барашек, и иногда мне было даже стыдно за  него. А как вернулся, сразу стало видно: мужчина, хозяин! Он в два счета  доказал мне, что прежде я вела себя не так и что женское дело – слушаться  слова и палки. Теперь он говорит, а я его слушаю. Одним словом, когда он  приехал из своих странствий, мы поменялись ролями, и все стало на свое место.    

Другие  жители Артига тоже подтвердили, что прежде Мартен-Герр был добродушен,  благочестив и безобиден, а ныне стал дерзок, насмешлив и задирист. Как и  Бертранда, они объяснили такую перемену долгими странствиями.    

Граф  Габриэль де Монтгомери начал свою речь при почтительном молчании судей и всех присутствующих.    

Он  рассказал, при каких непостижимых обстоятельствах у него служили два Мартена,  как он не в силах был понять неожиданные перемены в поведении своего  оруженосца, как он наконец напал на верный след…    

Рассказал  он и о горестном недоумении Мартена, и о предательстве Арно дю Тиля, о  порядочности одного и о подлости другого, пролил свет на всю эту запутанную и  темную историю и закончил тем, что потребовал кары виновному и полного  восстановления в правах неповинного.    

В те  времена правосудие было не столь предупредительно и благосклонно к обвиняемым,  как в наши дни. Арно дю Тиль не знал всей совокупности обвинений, выдвинутых  против него. Его беспокоили лишь две улики: бискайское наречие и игра в мяч, но  в то же время ему думалось, что данные им разъяснения вполне убедительны. В  показаниях же башмачника толком он не разобрался, да, кстати, и не знал, что  ответил на те же вопросы Мартен-Герр.    

Габриэль  из чувства справедливости и великодушия предложил, чтобы Арно дю Тиль  присутствовал при заключительном заседании суда и мог лично отвечать суду на  предложенные им вопросы. Поэтому Арно слышал всю обвинительную речь Габриэля.    

Когда  виконт д'Эксмес кончил, Арно дю Тиль, не терявший присутствия духа, подошел к  судьям и попросил слова. Суд хотел было отклонить эту просьбу, но Габриэль  воспротивился, и Арно предоставили слово.    

Говорил  он превосходно. Изворотливый, смышленый наглец имел врожденный дар красноречия.  И он снова попытался спутать все нити следствия и заронить в головы судей  спасительную для него неразбериху.    

Не  пускаясь в объяснения всех происшедших недоразумений, он принялся четко и  последовательно излагать все события своей жизни от раннего детства до  нынешнего дня. Он обращался к друзьям и родичам, вспоминая массу подробностей,  о которых те давным-давно забыли. И, слушая его, они то заливались хохотом, то  умиленно вздыхали.    

Он  намекал, что при желании его сопернику нетрудно было подучить бискайское  наречие и набить руку в игре в мяч. Он спрашивал у графа де Монтгомери, где  доказательство того, что он будто бы похитил у оруженосца бумаги. Ну, а что  касается крестьянина-свидетеля, кто может поручиться, что он – не кум  лже-Мартена? Если, наконец, говорить об исчезнувших выкупных деньгах, то  непременно надо учесть, что он, Мартен-Герр, прибыл в Артиг с суммой,  значительно превышавшей размер выкупа, а происхождение этой суммы объяснялось  грамотой от весьма высокопоставленного и могущественного вельможи, коннетабля  де Монморанси.    

Арно дю  Тиль в заключительной части своей речи с такой ловкостью ввернул имя славного  коннетабля, что оно совершенно ослепило судей.    

Он  настоятельно просил, чтобы о нем справились у этого влиятельного лица, и  выражал уверенность, что полученные сведения без труда помогут восстановить его  доброе имя.    

Одним  словом, в своей речи сей прохвост проявил столько ловкости и изобретательности,  объяснялся с таким пылом, что судьи снова заколебались.    

Нужно  было нанести последний удар, и Габриэль, хотя и с неохотой, наконец решился на  это.    

Он  что-то шепнул на ухо председателю суда, и тот приказал отправить Арно дю Тиля  обратно в тюрьму и привести Мартен-Герра.    

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ    

     

I.    

СНОВА ВОЗНИКАЮТ  НЕДОРАЗУМЕНИЯ    

     

На этот  раз Арно дю Тиля отвели не в прежнюю камеру в Риэ, а поместили во внутренней  тюрьме при трибунале, объявив, что после допроса его двойника судьи, возможно,  снова пожелают обратиться к нему.    

Обдумав  сложившееся положение, хитрый пройдоха мог себя поздравить с тем выгодным  впечатлением, которое произвело на судей его наглое и изобретательное  выступление. Добряк Мартен-Герр при всей своей правоте никак не сумел бы  выглядеть столь убедительным, как Арно.    

Так или  иначе – время выиграно! Но, хорошенько все продумав, он убедился, что,  кроме времени, ничего не выиграл. Истина, которую он так яростно оспаривал,  все-таки выпирала изо всех дыр. Коннетабль де Монморанси, на которого он все  время ссылался, вряд ли рискнет покрыть своим авторитетом гнусные проделки  своего осведомителя. Да, тут было в чем усомниться.    

Поэтому-то  на смену первоначальному ликованию пришло беспокойство. Теперь Арно дю Тиль  прекрасно видел, что его положение далеко не блестяще, и, когда за ним пришли,  чтоб отвести его обратно в тюрьму, он совсем пал духом. Значит, суд не считал  нужным допрашивать снова его после показаний Мартен-Герра! Новый повод для  беспокойства!    

Но Арно дю  Тиль, человек крайне наблюдательный, сразу же заметил, что пришел за ним не  прежний тюремщик, а новый.    

Чем  вызвана такая перемена? Хотят усилить надзор? Или заставить его проговориться?  Арно дю Тиль решил быть настороже и за всю дорогу не проронил ни слова.    

Дальше –  больше: снова сюрпризы! Его, оказывается, отвели совершенно в другую тюрьму, в  другую камеру!    

И в то  же время по всему было видно, что совсем недавно здесь находился другой узник:  вот куски свежего хлеба, полупустая кружка воды, вот соломенный тюфяк и,  наконец, приоткрытый сундук с мужским платьем.    

Арно дю  Тиль обладал завидной выдержкой и ничем не проявил своего удивления. Однако,  оставшись один, он стремительно бросился к сундуку и начал лихорадочно рыться в  нем. Там ничего не было, кроме одежды. Но одежда эта по цвету и по покрою  почему-то показалась ему знакомой. В сундуке лежали два коричневых камзола и  желтые вязаные панталоны несколько необычной формы.    

– О  ля-ля! Вот так штука! – обрадовался Арно дю Тиль.    

Вечером  в камеру зашел незнакомый тюремщик.    

– Эге,  метр Мартен-Герр! – хлопнул он по плечу призадумавшегося арестанта.    

– Что-нибудь  случилось? – спросил Арно дю Тиль благорасположенного стража.    

– Случилось  то, приятель, что ваши дела идут как по маслу. Знаете, кто получил разрешение  на свидание с вами?    

– Ничего  я не знаю, – буркнул в ответ Арно дю Тиль. – Да и откуда мне знать?  Так кто же это такой?    

– Ваша  женушка Бертранда де Ролль собственной персоной. Она, видать, наконец-то  разобралась, где правда, а где ложь. Но на вашем месте я бы ее не принял!    

– А  почему?    

– Почему?  Да потому, что она вас все время не признавала! А теперь ей ничего не остается  делать, как вас признать, коли завтра судьи заставят ее это сделать публично.  Если вы со мной согласны, то я тут же ее и выпровожу!    

Тюремщик  шагнул к двери, но Арно дю Тиль его задержал:    

– Нет,  не прогоняйте ее! Я хочу ее повидать. Раз уж судьи разрешили – впустите.    

– Гм!  Вы вечно верны себе. Вечно благодушны и снисходительны. Но… Впрочем, ваше дело.    

И  тюремщик удалился, недоуменно пожимая плечами.    

Через  минуту он вернулся с Бертрандой.    

– В  вашем распоряжении четверть часа, так что за это время извольте либо  разругаться, либо помириться, – осклабился тюремщик и снова вышел.    

Сгорая  от стыда, низко опустив голову, Бертранда де Ролль приблизилась к Арно. Тот  сидел и молчал, предоставляя ей возможность самой начать разговор.    

– О  Мартен, Мартен, простишь ли ты меня когда-нибудь? – тихо и жалостно  простонала она.    

– За  что мне тебя прощать? – добродушно спросил Арно дю Тиль, подделываясь под  манеру поведения Мартен-Герра.    

– Я  так жестоко ошиблась! – разразилась слезами Бертранда. – Это моя  вина – я тебя не узнала! Признаюсь, что разобрала, в чем дело, только  теперь, когда вся округа, и граф Монтгомери, и само правосудие – все  установили, что ты мой истинный муж, а тот, другой, – прохвост и  самозванец.    

– А  разве теперь уже все окончательно разъяснилось? – взволновался Арно.    

– Господи  боже мой, ну конечно! Господа судьи, а также твой хозяин граф Монтгомери мне  объявили час тому назад, что ты и есть Мартен-Герр, мой добрый и любезный  супруг!..    

– И  это правда?! – бледнея, перебил ее Арно дю Тиль.    

– Мало  того, – продолжала она, – они же посоветовали мне повиниться перед  тобой еще до приговора, вот тогда-то я и испросила свидание с тобой…    

На  секунду она остановилась. Арно молчал. Тогда она снова заговорила:    

– Конечно,  я очень виновата перед тобой, однако учти: все это произошло совсем нечаянно.  Каюсь, я не распознала обман Арно дю Тиля! Но разве могла я допустить, что  господь бог создал для своей забавы двух таких похожих по фигуре, по лицу, по  осанке людей?.. Кстати, у этого негодяя были твое кольцо, твои бумаги. Ни  друзья, ни родные ничего не подозревали, я и попалась на удочку. Но знай,  дорогой мой супруг, я всегда любила тебя одного. И, зная это, прости мне мою  единственную невольную ошибку…    

Тут  Бертранда снова приумолкла, выжидая, что скажет ей Мартен-Герр. Но тот упорно  молчал, и она скрепя сердце залепетала:    

– Вспомни,  когда мне давали очную ставку, ты был одет не в обычное свое платье, а закутан  был почему-то в широкий плащ. При наличии этого проклятого сходства откуда мне  было знать, что этот человек в плаще – мой муж? Вот я и не решилась  указать на тебя как на мужа… Заклинаю тебя, Мартен, не ставь мне это в вину!  Судьи мне сегодня объявили, что я ошиблась… Ты ведь мне не откажешь в своем  снисхождении?.. Что касается меня, я не та, что была. Я уже не та сварливая и  привередливая особа, от которой ты столько натерпелся. Этот проклятый Арно дю  Тиль сумел меня поставить на место. Теперь я буду послушна и приветлива, но и  ты будь со мной, как в прежние времена. Ты мне докажешь это, если простишь.  Тогда я опознаю и твою душу, как опознала уже твою плоть!    

– Так,  значит, ты меня опознала? – проронил наконец Арно дю Тиль.    

– Конечно!  И жалею только о том, что для этого понадобился целый процесс.    

– Ты  меня опознала? – настаивал Арно. – Ты опознала во мне не того  гнусного проходимца, который еще на прошлой неделе нагло выдавал себя за твоего  мужа, а того настоящего, законного Мартен-Герра, которого не видала столько  лет? Посмотри мне в глаза. Я ведь твой первый и единственный супруг, так?    

– Ну  конечно, ты и есть мой настоящий, мой дорогой Мартен-Герр!    

И,  заливаясь слезами, Бертранда бросилась к его ногам. Она ведь была убеждена, что  имеет дело действительно со своим мужем. Арно дю Тиль, поначалу сомневавшийся в  ее искренности, убедился в конце концов, что здесь нет и не может быть никакого  подвоха. «Ну погоди, гадина, – подумал он, – ты мне еще за это  заплатишь!» И, выждав минуту, он якобы уступил наплыву непреодолимой нежности.    

– Я  слишком малодушен, слишком слаб, чтобы упорствовать в своей обиде, –  прошептал он и, словно смахивая с ресницы слезу, поцеловал в лоб раскаявшуюся  грешницу.    

– Какое  счастье! – воскликнула Бертранда. – Он возвращает мне свою любовь!..    

В эту  минуту дверь распахнулась, вошел тюремщик.    

– Совет  да любовь! – проворчал он, взглянув на умиленную парочку. – Я так и  думал! Эх, и мокрая же ты курица, Мартен!    

– Да  чего там, чего там!.. – как бы смущенно бормотал Арно, растягивая губы в  восторженной улыбке.