1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
«Рассказывают, что в одном публичном месте, присутствуя при разговоре двух лиц, которые спорили о вреде курения табаку, и на замечание одного из них: «Вот я курю с детства, и мне теперь шестьдесят лет», Кузьма Прутков, не будучи с ним знаком, глубокомысленно ему заметил: «А если бы вы не курили, то вам теперь было бы восемьдесят», — чем поверг почтенного господина в большое недоумение.
   
Говорят, что однажды, при разъезде из театра, на глазах испуганного швейцара Кузьма Прутков усадил в свою четырехместную карету пятнадцать седоков, в чем, однако, никакого чуда не заключалось, так как каждый из влезавших в карету, захлопнув одну дверку, незаметно вылезал из другой».
   
Это еще так-сяк, но мог ли Козьма Петрович при всей своей благонамеренности и осмотрительности принимать участие в проделках иного рода?
   
«Рассказывают, как один из членов кружка ночью, в мундире флигель-адъютанта, объездил всех главных архитекторов города С.-Петербурга с приказанием явиться утром во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор провалился, и как был рассержен император Николай Павлович, когда услыхал столь дерзкое предположение».
   
Разумеется, этот случай надо отнести на счет либо Алексея Константиновича Толстого и Алексея Михайловича Жемчужникова, либо их более молодых и озорных братьев Владимира и Александра (в особенности последнего).
   
Но, несмотря на столь предосудительное поведение Толстого и Жемчужниковых, дружба их с Козьмой Петровичем крепла с каждым днем, к вящей пользе для отечественной литературы.
   
Так, например, 8 февраля 1851 года в Александрийском театре была поставлена комедия «Фантазия», вошедшая впоследствии в «Полнее собрание сочинений Козьмы Пруткова». На премьере присутствовал сам император Николай I. Он не понял глубокого смысла истории пропавшей моськи Фантазии и был раздражен непрерывным лаем десятка собак, бегавших по сцене императорского театра. Не дождавшись конца пьесы, царь уехал из театра, сказав при этом: «Много я видел на своем веку глупостей, но такой еще никогда не видел».
   
Комедия была тотчас запрещена.
   
В «Моем посмертном объяснении к комедии «Фантазия» Козьма Прутков весьма кратко рассказал о постановке и о скандальном поведении публики, не понявшей, как и император, глубокого смысла комедии.
   
Из скромности, а также, по его словам, «опасаясь последствий по службе», Прутков подписал комедию не своим именем, а последними литерами латинского алфавита.
   
После первой и единственной постановки «Фантазии» едва ли не все русские газеты и журналы писали о ней. Перечислим «Современник», «Отечественные записки», «Санкт-Петербургские ведомости»… Федор Кони на страницах своего «Пантеона» недоуменно и подробно изложил содержание комедии. Строгий критический окрик раздался со страниц булгаринского полуофициоза «Северная пчела»:
   
«Признаемся, Фантазия превзошла все паши ожидания. Нам даже совестно говорить о ней, совестно за литературу, театр, актеров и публику. Это уже не натуральная школа, на которую мы, бывало, нападали в беллетристике. Для школы Фантазии надобно придумать особенное название. Душевно и глубоко мы благодарны публике за ее единодушное решение, авось это остановит сочинителей подобных фантазий. Приучив нашу публику наводнением пошлых водевилей ко всем выходкам дурного вкуса и бездарности, эти господа воображают, что для нее все хорошо. Ошибаетесь, чувство изящного но так скоро притупляется. По выражению всеобщего негодования, проводившему Фантазию, мы видим, что большая часть русских зрителей состоит из людей образованных и благонамеренных».
   
Одним росчерком пера автор рецензии как бы выключал автора комедии из числа людей благонамеренных, что вполне понятно, имея в виду высочайшее недоумение. С другой стороны, Козьме Петровичу, считавшему благонамеренность важнейшим качеством чиновника и поэта, было обидно.
   
И потом разве мог он подумать, что, следуя примеру многих драматургов, имевших успех у публики и критики, он вызовет огонь не только на себя, но и на те произведения, которые наводняли сцену и вдруг показались пошлыми и бездарными? Разве не изучил он внимательно все приемы, которыми достигали успеха у зрителей авторы водевилей?
   
Другое дело, что эти приемчики показались многим доведенными до абсурда. Козьма Прутков опередил свою эпоху. В XX веке было время, когда абсурд предлагали считать вершиной драматического искусства. От этого за версту несло разложением.
   
Химический термин «разложение» ввел в литературоведение Аполлон Григорьев. И едва ли не в тот самый год, когда была поставлена «Фантазия».
   
Аполлон Александрович жил в то время в Москве и, естественно, на спектакле быть не мог. Но он прочел рецензию Федора Кони и отозвался на «Фантазию» статьей в журнале «Москвитянин» (1851, № 6).
   
«Со своей стороны, — писал он, — мы видим в Фантазии гг. Y и Z злую и меткую, хотя грубую пародию на произведения современной драматургии, которые все основаны на такого же рода нелепостях. Ирония тут явная — в эпитетах, придаваемых действующим лицам, в баснословной нелепости положений. Здесь только доведено до нелепости и представлено в общей картине то, что по частям найдется в каждом из имеющих успех водевилей. Пародия гг. Y и Z не могла иметь успеха потому, что не пришел еще час падения пародируемых ими произведений».
   
Но если комедия была встречена прохладно, то первая же публикация басен Козьмы Пруткова в том же году получила самый положительный отклик.
   
Сотрудник Некрасова и совладелец «Современника» И. И. Панаев помещал в своем журнале фельетоны и заметки за подписью «Новый Поэт», то есть скрывался за псевдонимом, хотя в государственной службе не состоял. В ноябрьской книжке журнала он возвестил:
   
«Вообще нынешний месяц я завален стихотворениями, которые слетаются ко мне со всех концов России на мое снисходительное рассмотрение. При самом заключении этих заметок, я получил три басни, с которыми мне непременно хочется познакомить читателей».
   
Поместив в журнале басни «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки», но не указав имени их автора, что впоследствии внесло некоторую неясность в проблему определения творческого наследия Козьмы Пруткова, Новый Поэт присовокупил:
   
«Эти басни заставили меня очень смеяться, чего желаю от всей души и вам, мой читатель».
   
Известный писатель А. В. Дружинин откликнулся на эти шедевры в «Библиотеке для чтения» весьма обширной рецензией, начинавшейся так:
   
«Басен этих нет возможности прочитать, не выронив книги из рук, не предавшись самой необузданной веселости и не сделавши несколько энергических возгласов. Это верх лукавой наивности, милой пошлости, «збурифантности и дезопилянтной веселости», как сказал бы я, если б желал подражать некоторым из моих литературных приятелей…»
   
Последним произведением К. П. Пруткова, увидевшим свет без подписи, была басня «Стан и голос». И снова в статье Нового Поэта, что давало основания впоследствии приписывать перу И. И. Панаева некоторые произведения К. П. Пруткова, а заодно подвергать сомнению само существование последнего.
   
В 1881 году появилась статья одного из друзей уже покойного К. П. Пруткова, в которой с негодованием отвергались досужие вымыслы.
   
В какое положение, говорилось в статье, ставится все управление министерства финансов уверением, будто Козьма Прутков не существовал! Да кто же тогда был столь долго директором Пробирной Палатки, производился в чины и получал жалование?
   
Известно, что Иван Иванович Панаев всегда спешил призвать Николая Алексеевича Некрасова, когда Козьма Петрович, невзирая на — свой служебный сан, удостаивал своим посещением редакцию «Современника».
   
Жажда славы привела к тому, что Козьма Прутков отказался от своего инкогнито и публиковал в журнале цикл за циклом свои стихотворения под общим названием «Досуги» почти весь 1854 год.
   
Наконец, Козьма Прутков решил предпринять отдельное издание своих сочинений. Лев Михайлович Жемчужников, Александр Егорович Бейдеман и Лев Феликсович Лагорио — три художника трудились одновременно над всем известным теперь портретом Пруткова. Но «тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета; вследствие этого не состоялось все издание».
   
Большая часть стихотворений и прочих произведений была передана через В. М. Жемчужникова в «Современник».
   
Как только редакция «Современника» увидела попавшее ей в руки литературное богатство, она сразу же создала особый отдел, который так и назвала — «Литературный ералаш». Первая порция была помещена в февральской книжке с предисловием Н. А. Некрасова:
   
Кто видит мир с карманной точки, Кто туп и зол, и холоден, как лед, Кто норовит с печатной каждой строчки Взымать такой или такой доход, — Тому горшок, в котором преет каша, Покажется полезней «Ералаша»…
   
Тогда же появились 75 «Мыслей и афоризмов», что сразу поставило Козьму Пруткова в один ряд с герцогом Франсуа де Ларошфуко, Георгом Кристофом Лихтенбергом и другими светочами краткого, но меткого слова.
   
Уже после первых обширных публикаций читатели стали замечать, что многие его стихи чем-то весьма уловимо напоминают произведения поэтов, уже успевших прославиться. С первых слов прутковского «Моего вдохповения» («Гуляю ль один я по Летнему саду…») узнавали пушкинское «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», узнавали произведения Лермонтова, Хомякова, Жуковского, Плещеева, Майкова, Фета, Щербины, Бенедиктова…
   
Одни считали это вполне закономерным развитием традиций вышеупомянутых поэтов, другие возмутились.
   
Снова началась оживленная полемика.
   
Журнал «Пантеон» возмущался в каждом своем номере.
   
    
«Писать пародии на все и на всех, конечно, особенное искусство, но его никто не назовет поэзией».
   
   
    
«Признаемся, что мы предпочли бы быть автором какой угодно глупости без претензии, нежели господином Кузьмой Прутковым, подрядившимся пополнять остроумными статьями отдел «Литературного ералаша».
   
   
    
«В стихах есть пародия на балладу Б. Тиллера, как. в 3 № есть пародия на стихи Жуковского. Нецеремонность ералашников доходит до того, что, написав какой-нибудь вздор, они подписывают под ним: «из такого-то знаменитого поэта» и смело печатают, хотя у поэта, конечно, не встречалось никогда ничего подобного».
   
   
Речь, очевидно, шла о балладе Шиллера в перекладе В. А. Жуковского «Рыцарь Тогенбург». У Козьмы Пруткова его «Немецкая баллада» заканчивалась так:
   
    
     
Года за годами…
     
Бароны воюют,
     
Бароны пируют…
     
Барон фон Гринвальдус,
     
Сей доблестный рыцарь,
     
Все в той же позицьи
     
На камне сидит.
    
   
   
Нетрудно увидеть, что Козьма Прутков оказался не только конгениальным Шиллеру и Жуковскому, но и умудрился создать в русском языке устойчивое словосочетание «все в той же позицьи», которым бичуют некоторые отрицательные явления вот уже второй век, чего критик из «Пантеона», естественно, не мог и предположить.
   
Обозреватель «С.-Петербургских ведомостей», тоже решив, что Козьма Прутков пишет пародии, стал поучать его, как это делать.
   
    
«Во всех этих пародиях (лучших в «Ералаши»), — писал он, — нет цели, нет современности, нет жизни».
   
   
В мае 1854 года всем этим измышлениям была дана отповедь в «Письме известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту «С.-Петербургских ведомостей» (1854) по поводу статьи сего последнего».
   
    
«Я пробежал статейку… — начиналось оно. — Здесь уверяют, что я пишу пародии: отнюдь! Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда взял г. фельетонист, что я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису: ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к пей путь: подражание именно тем поэтам, которые приобрели ее в некоторой степени. Слышите ли? — «подражание», а не пародию!.. Откуда же взято, что я пишу пародии?..»[71]
   
   
Утверждения Козьмы Пруткова легко доказать. Сколько русских поэтов отдало дань испанской теме — и до и после Пруткова! Пушкин, Кони, Плещеев и многие, многие другие окунали читателя в мир междометия чу, испанской ночи, кастаньет, гитар, шелковых лестниц, серенад, балконов, старых мужей и молодых соперников, севилий, инезилий и гвадалквивиров. То же сделал и Прутков в своем «Желании быть испанцем». Легко убедиться, что Прутков держался лишь в русле сложившихся традиций.
   
«Пушкин — наше все», — сказал как-то Аполлон Григорьев. И был прав. Козьма Прутков тоже обожал Пушкина и подражал ему [Козьма Прутков подражал Пушкину во всем, даже в манере одеваться. Он сознательно отставал от моды, рядясь в плащ-альмавиву. См. у А. Я. Панаевой (1948, с. 39): «Я старалась заранее встать к окну, чтобы посмотреть на Пушкина. Тогда была мода носить испанские плащи, и Пушкин ходил в таком плаще, закинув одну полу на плечо»], как и многие уважаемые поэты.
   
Они пригоршнями черпали идеи и темы из пушкинского творчества. Прутков не отставал от них. Одной из пушкинских тем, которая проходила через все творчество Козьмы Петровича, была тема взаимоотношений поэта и толпы.
   
В своем стихотворении «Поэту» Пушкин писал:
   
    
     
Поэт! не дорожи любовию народной.
     
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
     
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
     
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм…
    
   
   
Козьма Прутков придавал этому мотиву сугубо важное значение. Вы помните «Мой портрет», где чрезвычайно короткое пушкинское «угрюм» вырастает в образ поэта, «чей лоб мрачней туманного Казбека», а «смех толпы холодной» оборачивается подлинной трагедией:
   
    
     
С кого толпа венец его лавровый
     
Безумно рвет…
    
   
   
В другом месте Прутков скажет:
   
    
     
 «С чела все рвут священный лавр венца,
     
с груди — звезду святого Станислава!»
    
   
   
Те же вариации звучат и в прутковеком «Моем вдохновении». (Повторном, не он первый. Как другие, так и он.)
   
Некоторые исследователи считают, что это попытка «представить использование пошлым поэтом» темы Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (П. Н. Берков). Мы категорически не согласны с подобным мнением, так как Козьма Прутков брал гораздо шире, черпая мысли и из пушкинского «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», и из лермонтовских стихотворений, из бенедиктовских… Особенно из бенедиктовских.
   
Наиболее ярко тема взаимоотношений поэта и толпы прозвучала в стихотворении, которое так и называется — «К толпе».
   
И тут он идет вслед за Пушкиным, «питомцем муз прекрасных», воспевая «треножники златые». Мы слышим в этом стихотворении и лермонтовский «железный стих, облитый горечью и злостью…», но у Козьмы Пруткова он становится еще более тяжелым — «свинцовым». Мы слышим лермонтовское: «Он некрасив, он невысок, но взор горит…» и «Пускай толпа клеймит презреньем наш неразгаданный союз…»
   
Но мы не можем не вспомнить и бенедиктовское: «Пускай меня язвят с насмешкой люди…»
   
Особенное место в творчестве Пруткова занимает так называемая «антологическая» поэзия. Античной мифологией, историей и антуражем увлекались почти все более или менее выдающиеся русские поэты.
   
Вспомните пушкинский «Фиал Анакреона», вспомните вакхов, нимф, мирты, амуров, фебов, харит, урны и пр. в стихах Батюшкова, Баратынского, Дельвига, Катенина, Майкова, Фета, того же Бенедиктова и, наконец, Щербины, творчество которого представляет собой апофеоз этого явления.
   
«Красота, красота, красота! Я одно лишь твержу с умиленьем», — восклицал Н. Ф. Щербина, и ему вторил К. П. Прутков, создавший такие шедевры, как «Пластический грек», «Спор греческих философов об изящном», «Письмо из Коринфа», «Философ в бане», «Древней греческой старухе, если б она домогалась моей любви», «Честолюбие»…
   
Исследователи отметили любопытное соревнование двух поэтов — Пруткова и Щербины, когда последний, признав превосходство первого, исключал некоторые стихи из дальнейших собраний сочинений…
   
Если мы полистаем полные и неполные собрания сочинений Козьмы Пруткова, то заметим в примечаниях к ним невероятную разноголосицу. Многие считают своим долгом найти конкретное стихотворение современника Пруткова, которое будто бы пародируется нашим замечательным поэтом. И все они каждый раз называют самые разные имена.
   
Больше всего исследователям полюбился Бенедиктов. И это понятно. В судьбе Пруткова и Бенедиктова есть много общего — служба в одном министерстве, чин, космический романтизм в стихах, сопрягаемый с житейскими явлениями, а отсюда возвышенный тон, перебиваемый обыденными словечками…
   
Да, многое роднит поэзию Козьмы Пруткова с поэзией Бенедиктова, которого Белинский называл гениальным стихотворцем. Как и Прутков, Бенедиктов пользовался громадным успехом у своих современников. Он прекрасно сознавал свое значение и место в российской словесности, о чем говорит известный в истории литературы факт.
   
Когда издателю «Сына Отечества» Старчевскому бывали нужны стихи действительного статского советника Бенедиктова, он подъезжал к поэту весьма тонко.
   
— Ваше превосходительство, публика настоятельно требует ваших стихов, — говорил он.
   
И генерал отвечал с добродушной убежденностью:
   
— Ну, коли публика настоятельно требует, надо ее удовлетворить.
   
Мы уверены, что именно так отвечал и Козьма Петрович, когда друзья обращались к нему за стихами для публикации.
   
Козьму Пруткова обвиняли и продолжают обвинять в том, что он писал пародии. Один современный автор доказывает это на протяжении 266 страниц, где 744 раза утверждает, что в стихах поэта «высмеиваются такие-то и такие-то». Например, в своих пародиях «Прутков высмеивает Хомякова и в его лице чрезмерные претензии некоторых малозначительных поэтов». В эту компанию попадают все, кому подражал Прутков, — от Пушкина до Фета. Одного Гейне все авторы, изучающие Пруткова, берегут пуще глаза, всякий раз оговаривая, что «высмеивается» не этот поэт, писавший на немецком языке, а его переводчики.
   
И надо сказать, что такое почтение вполне понятно. Гейне в прошлом веке переводили многие поэты.
   
Частенько, правда, они выдавали за переводы собственные стихи, и тогда под заглавием появлялось скромное «Из Гейне». Такова была мода. Козьма Прутков не отставал от нее, но, как человек правдивый, выражался более точно — «Будто бы из Гейне».
   
Вернемся к пародии. Лучше других понял ее значение Николай Остолопов. В своем «Словаре древней и новой поэзии», вышедшем еще в 1821 году, он пояснил, что пародия «выставляет на позор подверженное осмеянию; иногда выказывает ложные красоты какого-либо сочинения; а иногда служит одному только увеселению читателя, ибо случается, что пародируемое сочинение не имеет таких недостатков, кои бы заслуживали малейшее порицание».
   
На самого Козьму Пруткова стали писать пародии, и это было верным признаком его славы. Вспомним Пушкина, который восхищался тем, что в Англии «всякое сочинение, ознаменованное успехом, попадает под пародию».
   
А как же быть в последнем случае? Сочинения Пруткова недостатков не имели, как не имело их большинство избранных им примеров для подражания. Но у каждого большого поэта был свой слог, излюбленные им слова, свой взгляд на вещи. Это нравилось читателю. Это подметил Прутков, «совместивший» в себе многих поэтов. Но у Пруткова было и еще одно качество, которым он отличался от всех прочих. Уменье довести все до абсурда, а потом одним махом поставить все на свои места, призвав на помощь житейский здравый смысл.
   
Здравый смысл — это главное, чем привлекает к себе читателей Козьма Прутков. Некоторые считают, что он часто ломится в открытые двери, но истина, даже известная всем, нисколько не проигрывает от частого ее повторения…
   
Возьмем для примера «Осаду Памбы» Козьмы Пруткова. Чем навеяно это стихотворение?
   
Известно, что на рубеже XVIII и XIX веков Иоганн Готфрид Гердер перевел на немецкий и обработал старинные народные эпические песни испанцев. Его «Романсы о Сиде» имели громадный успех. Ими вдохновлялись поэты во многих странах, а в России им писали подражания Карамзин, Жуковский, Пушкин, Катенин…
   
Всем известно увлечение испанской поэзией и Козьмы Пруткова.
   
Некоторые современные литературоведы находят в «Осаде Памбы» реминисценции из «Романсов о Сиде» в переводе П. А. Катенина (Бухштаб), другие считают, что он «высмеивает» переводы В. А. Жуковского (Сукиасова, Берков), а нам кажется, что Прутков был знаком и с немецкими, и с русскими переводами. Пропустив их через неповторимое прутковское «я», он создал нечто особенное, всеобъемлющее, о чем говорит и подзаголовок стихотворения «Романсеро, с испанского», в котором воплощена идея отобразить дух романса вообще (роман-серо — собрание романсов).
   
Федор Михайлович Достоевский считал «Осаду Памбы» совершенно оригинальным подражанием. Он по памяти воспроизвел его в «Селе Степанчикове и его обитателях».
   
Но опять скажем: никто не обнимет необъятного, никто не охватит всего творчества Пруткова и тем более в кратком очерке.
   
1854 год кончился, и Козьма Прутков замолк.
   
Сперва это объяснялось тревожным временем. Разразившаяся Крымская война отвлекла от Козьмы Пруткова его друзей, А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых, без которых как-то не писалось…
   
Целых шесть лет читатель не видел в журналах ни единой его строчки. Но помнил Козьму Пруткова.
   
И он помнил читателя. Но служебные дела занимали его целиком. В царствование Александра II повеяло запахом реформ. Козьма Прутков не мог уловить строгих начальственных нот, почва под ним всколебалась, и он стал роптать. У людей появилось собственное мнение, не удостоенное доверия начальства. Когда неизбежность реформ стала несомненной, Прутков, «враг всех так называемых вопросов», предложил «Проект: о введении единомыслия в России». Он считал, что материалом для собственного мнения может быть только мнение начальства, а для этого предлагал «учреждение такого официального повременного издания, которое давало бы руководи-тельные взгляды на каждый предмет». Редактором такого органа мог быть только сам Прутков. Однако начальство сочло его усердие медвежьей услугой и забраковало этот выдающийся документ.
   
Объяснив свою неудачу завистью и происками, Прутков впал в отчаяние и в этом состоянии написал мистерию «Сродство мировых сил», где в образе Поэта вывел самого себя. К этому же времени относится гениальное: «Все стлю на камне, — дай-ка брошусь в море…»
   
Страхи его оказались напрасными. Кризис прошел, Козьма Прутков ожил, возвратился к прежнему самодовольству и стал ожидать значительного повышения по службе.
   
Разгуливая как-то по Васильевскому острову, Козьма Петрович обратил внимание на вывеску склада, находившегося в Волховском переулке и принадлежавшего какому-то немцу. «Daunen und Federn» — «Пух и перья» — значилось на ней. Название это так понравилось ему, что Козьма Прутков взял его для нового цикла своих произведений, который вскорости стал печататься в отделе «Свисток» журнала «Современник».
   
Добролюбов предпослал ему в марте 1860 года самое горячее и сочувственное напутствие. В журнале за прошедшие годы произошли кое-какие изменения. Решающее слово теперь имели разночинцы. Добролюбов и Чернышевский выступали против «чистого искусства», которое было дорого Козьме Пруткову. Они требовали от художника злобы дня, «живого отношения к современности».
   
Добролюбов в течение 1860 года неоднократно высказывался по поводу творчества К. П. Пруткова:
   
«Художественный индеферентизм к общественной жизни и нравственным вопросам, в котором так счастливо прежде покоились г. г. Фет и Майков (до своих патриотических творений) и другие, — теперь уже не удается новым людям, вступающим на стихотворное поприще. Кто и хотел бы сохранить прежнее бесстрастие к жизни, и тот не решается, видя, что чистая художественность привлекает общее внимание только в творениях Кузьмы Пруткова».
   
Но такая поддержка нисколько не радовала Козьму Петровича. Он чувствовал себя устаревшим и лишним.
   
Козьма Прутков стал чаще печататься и в других журналах. Новая серия «Плодов раздумья» была опубли-ковдна уже в «Искре». В этих афоризмах он блеснул глубокими рассуждениями о службе, чиновниках, генералах. С возрастом к нему пришла еще большая мудрость, о чем говорит хотя бы такое высказывание:
   
    
«Если хочешь быть покоен, не принимай горя и неприятностей на свой счет, но всегда относи их на казенный».
   
   
Однако вследствие всяких огорчений, а также «органических причин» Козьма Прутков скончался 13 января 1863 года в два и три четверти часа пополудни. Обстоятельства, предшествовавшие скорбному событию, и само оно описаны в стихотворении покойного «Предсмертное» и некрологе, опубликованном в «Современнике».
   
В «завещании» Козьмы Пруткова можно было прочесть:
   
    
«Я… в особенности дорожил отзывами о моих сочинениях приятелей моих: гр. А. К. Толстого и двоюродных его братьев Алексея, Александра и Владимира Жемчужниковых. Под их непосредственным влиянием и руководством развился, возмужал, окреп и усовершенствовался тот громадный литературный талант мой, который прославил имя Пруткова и поразил мир своею необыкновенною разнообразностью…
    
Благодарность и строгая справедливость всегда свойственны характеру человека великого и благородного, а потому смело скажу, что эти чувства внушили мне мысль обязать моим духовным завещанием вышепоименованных лиц издать полное собрание моих сочинений, на собственный их счет, и тем навсегда связать их малоизвестные имена с громким и известным именем К. Пруткова».
   
   
Создатели замечательного образа директора Пробирной Палатки и поэта называли себя по-разному: приятели, друзья, клевреты, опекуны, приближенные советники, представители, участники Козьмы Пруткова.
   
Иногда они присваивали себе пышные титулы: «Лица, создавшие и разработавшие литературную личность Козьмы Пруткова».
   
Но все это было уже потом, когда Козьма Петрович Прутков скончался, а слава его не умерла с ним, и появилось множество претендентов на это громкое литературное имя.
   
А сперва вся затея была всего лишь семейной шуткой, продолжением молодого озорства, перенесенного на страницы литературного журнала, и даже само имя Козьмы Пруткова родилось не сразу…
   
Шутили Алексей Константинович Толстой и его двоюродные братья Алексей, Владимир и Александр Жемчужниковы. Они были молодые, красивые, богатые, образованные и остроумные. Если они и писали стихи, то только для себя и своих знакомых. Если пьесы, то только для домашней сцены.
   
Алексей Константинович Толстой (1817–1875) еще не был тем замечательным поэтом, каким его знали позже. Он еще только начинал писать свои лирические стихи, которые почти все и по многу раз будут положены на музыку, и едва ли не половина — Римским-Корсаковым и Чайковским. Он еще не написал своих сатир, которые в списках будут ходить по всей России. Он еще только начал работать над историческим романом «Князь Серебряный», ставшим любимым чтением подростков. Еще не созрел у него замысел драматической трилогии, которая и в наше время неизменно привлекает зрителей больше, чем их могут вместить театральные залы. Постановка «Царя Федора Иоанновича» стала началом Художественного театра…
   
Алексей Михайлович Жемчужников (1821–1908) тоже стал известным поэтом и даже академиком, но таланта был скромного и основательно забылся. Впрочем, и его лучшие стихи положены на музыку. Хочется привести слова песни, известные многим, не помнящим, однако, кто их сочинил:
   
    
     
Сквозь вечерний туман мне, под небом стемневшим,
     
Слышен крик журавлей все ясней и ясней…
    
   
   
Александр Михайлович Жемчужников (1826–1896) в молодости был порядочным озорником, но именно ему выпала честь написать первую басню, положившую начало поэтическому творчеству Козьмы Пруткова. Потом он стал крупным чиновником, но не утратил веселого нрава.
   
И наконец, Владимир Михайлович Жемчужников (1830–1884), самый юный из всех «опекунов» Пруткова, стал организатором и редактором публикаций вымышленного поэта. Это он подготовил «Полное собрание сочинений» директора Пробирной Палатки, да и сама эта должность, а следовательно, львиная часть биографии поэта-сановника придумана им.
   
Как-то жаль раскладывать Козьму Пруткова на составные части. Пользуясь сохранившимся архивом Алексея Жемчужникова, где на стихах Козьмы Пруткова есть пометки об их принадлежности, нетрудно было разнести творчество этого поэта по отдельным авторам. Сложнее определить, кто написал вещи, не имеющие пометок, а в иных случаях и невозможно, потому что создавались они чаще всего сообща.
   
Своим талантом Козьма Прутков обязан прежде всего Алексею Константиновичу Толстому. Известно, что им написаны «Юнкер Шмидт», «Мой портрет», «Эпиграмма № I», «Память прошлого», что другие стихи Пруткова писались им вместе с Алексеем Жемчужниковым. Рифмы Толстого безупречны, поэзии в них — бездна, остроумия — тоже. Существуют серьезные подозрения, что и афоризмы задуманы и в основном написаны им же.
   
Именно талант Толстого придал такую весомость имени Козьмы Пруткова. Не так ли бывало и с некоторыми поэтами — несколько действительно талантливых и нашумевших вещей тянут за собой собрание сочинений, в котором заодно снисходительно помещается все остальное, посредственное и серое? Правда, у Козьмы Пруткова серого очень мало — камертон изобличал фальшь очень быстро, да и сам образ неусыпно стерег свою цельность.
   
Козьму Пруткова часто называли «гениальным» по «тупости». Сравнительно недавно В. Сквозников усомнился в этом штампованном определений сущности смешного в прутковском творчестве. В частности, анализируя стихотворение «Юнкер Шмидт», он привел выражение Б. Бухштаба «бесконечная ограниченность», назвав его не без иронии «изысканным» и тем самым показав несовместимость этих слов. В. Сквозникова подкупает это стихотворение «своей трогательностью, полной незащищенностью от обличений со стороны критики, от насмешек». И ему даже видится не надменный петербургский чиновник с изжелта-коричневым лицом, каким стал впоследствии Козьма Прутков, а уездный фельдшер или почтальон, умирающий от скуки, уныло мечтающий о неведомой красивой жизни, тайно пописывающий стишки. У стихотворения превосходная рифма («лето» — «пистолета»), мастерская чеканка ритма, а вот перенос ударения ради сохранения метра (честное) и должно быть смешным обличением провинциального рифмоплета-любителя. Но В. Сквозников замечает и другое — добрую интонацию: «Если человеку, утратившему вкус к жизни, находящемуся в состоянии подавленности, скажут: «Юнкер Шмидт, честное слово, лето возвратится!» — то это будет шуткой, но ведь ободряющей шуткой!» Если вспомнить, что стихотворение было написано в 1851 году, когда Алексей Толстой влюбился в Софью Андреевну Миллер, страдал от неясности ее ответного чувства и упреков своей матери, недовольной связью сына с чужой женой, то остается сделать всего один шаг — к состоянию Алексея Константиновича, который писал тогда стихотворения, полные боли и любви. Но он мог и взбодрить себя иронией. В стихотворении о юнкере Шмидте, иронизируя над собой, Толстой прикоснулся к большому чувству. Не потому ли это стихотворение так выделяется во всем наследии Пруткова? Оно действительно трогает. Ощущение чего-то большого, глубинного остается даже в пустячке…
   
«Начало» Козьмы Пруткова восходит еще к 1837 году, когда Алексей Толстой в письмах к своему приятелю Николаю Адлербергу сочинял пародии на модные водевили, на «фельдмаршала Бенедиктова»: «Кто же, кто же виноват, что у нашей господыни груди спелые, как дыни?», куплеты вполне в духе Пруткова, с прутковскими заглавиями и подзаголовками…
   
Но подлинное рождение образа связано с многочисленными Жемчужниковыми. Их мать (родная сестра матери Толстого) рано умерла, они воспитывались в различных закрытых учебных заведениях. Известны их веселый нрав и похождения в более зрелые лета, мемуарная литература полна легенд об этом. Но нигде еще не приводились воспоминания Н. А. Крылова, отца замечательного кораблестроителя А. Н. Крылова [72].
   
В Первом кадетском корпусе, где он учился вместе с Жемчужниковыми, мальчиков наказывали и даже секли. Но и в суровой обстановке николаевской эпохи юные Жемчужниковы не теряли чувства юмора. Друг друга кадеты звали только по фамилии. Однофамильцы получали порядковые номера, братья различались по цвету волос.
   
«Так и братьев Жемчужниковых звали одного — «рыженький», а другого — «серенький», — писал Н. А. Крылов. — И вот этот «серенький» в 12–14 лет от роду так дурачил и околпачивал все корпусное начальство, что невольно остался у меня в памяти. Впоследствии он, кажется, составлял сборный псевдоним: «Кузьма Прутков», который состоял из А. К. Толстого и двоих братьев Жемчужниковых.
   
Первая шалость «серенького» была еще в 1-м приготовительном классе, в котором сидело 40 человек мелюзги от 10 до 12 лет. Ждали нового учителя естественной истории. Входит «серенький» и громогласно объявляет, что он сейчас видел нового учителя: гусар, высокий, стройный, красавец, усищи до плеч, шпоры золотые и сабля отточена. Под этим впечатлением все приосанились, чтобы встретить бравого гусаря, и вдруг инспектор вводит штафирку с впалой грудью, маленького, тщедушного и на кривых ногах. Неудержимый хохот всего класса озадачил инспектора Кушакевича и нового учителя. Кадеты долго не могли успокоиться, часто раздавались фырканья, которые заражали весь класс…»
   
Можно было бы привести и другие примеры остроумия юных Жемчужниковых, но именно эта мистификация, кажется, лучше всего передает прутковский дух, комический эффект столкновения прекрасного мифа с жалкой действительностью, врожденное чувство смешного у создателей веселого образа.
   
Когда Жемчужниковы подросли, они чаще стали встречаться со своим старшим двоюродным братом А. К. Толстым, который читал им свои, тогда еще неопубликованные, стихи. Все они посвящали вообще много времени поэзии, увлекались чтением Пушкина, Гомера в переводах Гнедича. Декламировали стихи Бенедиктова, Щербины… Дурачась, молодые люди сочиняли шутливые подражания известным поэтам. По образцу печатавшихся в газетах изречений великих людей придумывали свои, произнося банальности с напыщенным видом. Афоризмы обычно содержат претензии их авторов на открытие непреложных истин. Молодые люди удачно подметили относительность таких «истин», поскольку всегда находился афоризм, утверждавший нечто совершенно обратное…
   
Вот так в конце сороковых годов собрался кружок, которому предстояло создать Козьму Пруткова.
   
Многие из тех, кто писал о Козьме Пруткове, отмечали, что он родился на свет не вдруг, что в него вошли стихи и пародии, написанные задолго до того, как появилась идея создать образ самонадеянного, а потом и чиновного стихотворца. Но на этот счет ни письма, аи «разъяснения» Жемчужниковых но проливают света. Когда пришло время открыть «тайну» Пруткова, они уже не помнили подробностей, путали даты, потому что помнить их не было нужды на протяжении десятилетий.
   
«Революция на пороге России. Но, клянусь, она не проникнет в Россию, пока во мне сохранится дыхание жизни», — сказал Николай I, подавив мятеж 14 декабря 1825 года.
   
Был усилен надзор за «направлением умов», газетам запрещалось судить «о политических видах его величества», политические новости разрешалось сообщать только путем перепечатки их из официальных органов. II том не менее журналистика в России набирала силу. За казенным фасадом империи и стеснением внешним царствовала свобода внутренняя, духовная, что отмечал и Герцен.
   
Министр народного просвещения С. С. Уваров на два десятилетия запретил открытие новых периодических изданий. Потому-то Некрасов и Панаев не создали собственного журнала, а приобрели в 1846 году право на издание «Современника», основанного Пушкиным.
   
Пушкин был блестящим полемистом. Он любил острое слово. Он учил в споре стилизовать, пародировать слог литературного противника. Как-то он заметил: «Сей род шуток требует редкой гибкости слога; хороший пародист обладает всеми слогами»,
   
Еще при Пушкине витийствовал в своей «Библиотеке для чтения» Осип Сенковский. Под псевдонимом «Барон Брамбеус» он устраивал гонения на ту словесность, которую родила Французская революция. Уже Барона Брамбеуса тогдашняя читающая публика была склонна воспринимать как живого, реально существующего литератора. За полтора-два десятилетия до дебюта Козьмы Пруткова в русском литературном обиходе достаточно сильно проявилась тенденция к мифологизации псевдонима.
   
Тогда Надеждин публиковал в «Вестнике Европы» свои злопыхательские фельетоны, надев маску «экс-студента» Никодима Аристарховича Надоумко, который будто бы жил в Москве, в переулке на Патриарших прудах в бедной каморке на третьем этаже. Юмор, латинские фразы, исторические ссылки — все входило в образ, как и мнимые собеседники Надоумко — поэты-романтики Тленский и Флюгеровский, отставной университетский корректор Пахом Силыч и другие.
   
Надеждин критиковал романтизм как «чадо безверия и революции», но на смену уже шла «натуральная школа. «Подражания» Козьмы Пруткова романтической поэзии были навеяны настроениями второй половины сороковых годов, когда вещание с ходуль уже казалось фальшью.
   
О времени, предшествовавшем появлению Козьмы Пруткова, Тургенев вспоминал:
   
    
«…Явилась целая фаланга людей, бесспорно даровитых, но на даровитости которых лежал общий отпечаток риторики, внешности, соответствующей той великой, но чисто внешней силе, которой они служили отголоском. Люди эти явились и в поэзии, и в живописи, и в журналистике, даже на театральной сцене… Что было шума и грома!»
   
   
Он называет имена этой «ложно-величавой школы» — Марлинского, Кукольника, Загоскина, Бенедиктова, Брюллова, Каратыгина…
   
    
     
На хладных людей я вулканом дохну,
     
Кипящею лавой нахлыну…
    
   
   
Эти бенедиктовские стихи воспринимаются как водораздел между романтизмом Пушкина и нелепостями Козьмы Пруткова.
   
Творчество Пруткова не понять в отрыве от сложной литературной борьбы, которая в свою очередь была отражением общественных отношений. В нем часто обыгрывалось славянофильство. Несмотря на прекрасные личные отношения с представителями этого направления русской духовной жизни, А. К. Толстой никак. не идеализировал допетровскую Русь и даже писал: «Я в душе западник и ненавижу московский период» [73], отдавая свои симпатии периоду, предшествовавшему татаро-монгольскому игу.
   
В пятидесятые годы журнал «Современник» печатал произведения лучших русских литераторов — Тургенева, Григоровича, Боткина, Дружинина, Писемского, Тютчева, А. Толстого, Фета… В тот период дебютировали Гончаров и Лев Толстой. И наконец, Козьма Прутков.
   
Имена его создателей встречаются среди гостей на знаменитых обедах в кругу «Современника», где умели ценить шутку, сыпали эпиграммами и остротами, «попадали на темы совсем скользкие».
   
Когда же и при каких обстоятельствах родилось имя — Козьма Прутков?
   
Всякий, кто возьмется раскапывать историю возникновения псевдонима, опираясь на воспоминания, статьи, разъяснения, опровержения «друзей Козьмы Пруткова», вскоре поймет, что ему морочат голову.
   
Великая путаница — это часть игры в Козьму Пруткова. Троякое написание его имени — тоже. Библиографы откопали сборник «Разные стихотворения Козьмы Тимошурина», изданный в Калуге в 1848 году. Открывает его стихотворение «К музе», в котором есть такая строфа:
   
    
     
Не отринь же меня от эфирных объятий!..
     
 О!., если вниманье твое получу,
     
 Среди многотрудных служебных занятий
     
Минуты покоя — тебе посвящу…
    
   
   
В предсмертном стихотворении Козьмы Пруткова есть нечто похожее на вирши калужского чиновника.
   
    
     
Но музы не отверг объятий
     
Среди мне вверенных занятий.
    
   
   
В Калуге подолгу бывал Алексей Толстой, а впоследствии жил Алексей Жемчужников…
   
Впервые, как известно, имя Кузьмы Пруткова появилось в печати в феврале 1854 года, когда в «Современнике» началась публикация его «Досугов». Пока он был бесплотен и жаждал лишь славы, которой удостоились другие: «Если они поэты, так и я тоже!» Но предисловие к «Досугам», помеченное 11 апреля 1853 года, значительно сдвигает дату возникновения имени.
   
В «Биографических сведениях о Козьме Пруткове», подготовленных Владимиром Жемчужниковым для первого издания «Полного собрания сочинений», ошибочно говорилось, что «гласная литературная деятельность» Пруткова началась в 1853 году и что «он уже занялся приготовлением отдельного издания своих сочинений, с портретом». Друзья Кузьмы Пруткова решили издать книгу его произведений и, лишь потерпев неудачу, передали прут-ковские материалы журналу «Современник».
   
Сейчас уже можно почти с уверенностью сказать, что «Досуги» писались постепенно, с 1849 по 1854 год, а потом в жизнь друзей вошла война и другие события, не располагавшие к веселым занятиям…
   
Через несколько лет после окончания войны имя Козьмы Пруткова снова замелькало на страницах журналов.
   
Возрождение поэта, казалось бы, обусловлено было возвращением всех его друзей к мирной жизни, их общением, новыми проявлениями веселого нрава. Но времена молодости ушли безвозвратно, каждый из них становился на собственную дорогу, у каждого резче обозначился характер, у каждого были свои либо творческие, либо иные планы. И она возвращались к Козьме Пруткову эпизодически, шлифуя и дополняя его судьбу, делая и его характер более определенным.
   
Козьма Прутков продолжал жить, и в его творчестве теперь отражалась эпоха в стократ более сложная, чем та, которая его породила. Крымская война была вехой, миновав которую Россия стала другой. Более полувека потом она вынашивала революцию, подспудно бурля, выплескивая на поверхность либералов, демократов, нигилистов, террористов, народных заступников…
   
Своим возрождением после войны Козьма Прутков обязан Владимиру Жемчужникову, который поддерживал тесные связи с редакцией «Современника» и, судя по материалам жандармских наблюдений, нередко бывал у Чернышевского. О его общении с Добролюбовым свидетельствуют напутствие того к «Пуху и перьям» и вообще пристальное внимание революционного демократа к творчеству Козьмы Пруткова, весьма украсившего «Свисток».
   
В «Свистке» произведения Пруткова звучали весьма радикально и пущены были в демократический обиход, чего никак не могли ожидать некоторые из его друзей.
   
Смерть Добролюбова и арест Чернышевского не остановили выхода «Свистка». Всего свет увидело в 1859 и I860 годах по три номера, в 1861, 1862 и 1863-м — по одному. «Проект» Козьмы Пруткова вместе с некрологом по поводу его безвременной кончины появились в последнем, девятом, номере «Свистка».
   
Впоследствии Владимир Жемчужников взял на себя все тяготы по изданию «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова», составил его, снабдил вступительным очерком и примечаниями. Вскоре после выхода книги он скончался в Ментоне 6(18) ноября 1884 года, За год до смерти он получил письмо от историка литературы Л. Н. Пыпипа, который спрашивал его о Козьме Пруткове, «о знаменитом покойном соотечественнике нашем», уже ставшем видной «исторической достопримечательностью». Вспомнилась молодость, и Прутков встал перед ним как реально существовавшее лицо, «очень хороший человек, и притом очень добрый и сердечный, лишь напускавший на себя важность и мрачность, в соответствие своему чину и своему званию поэта и философа».
   
Владимир Жемчужников написал письмо брату Алексею, и тот тоже согласился сообщить кое-какие сведения о «достолюбезном и достопочтенном Косъме Пруткове».
   
Но как-то так получилось, что даже «друзьям» Козьмы Пруткова, когда они уже были в возрасте, этот образ казался сложившимся едва ли не с самого начала,
   
«Все мы были молоды, — вспоминал Алексей Жемчужников, — и настроение кружка, при котором возникли творения Пруткова, было веселое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни. Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие «казенности» в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему «казенному». Эта черта помогла нам — сперва независимо от нашей воли и вполне непреднамеренно, — создать тип Кузьмы Пруткова, который до того казенный, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая так называемая злоба дня, если на нее не обращено внимания с казенной точки зрения. Он потому и смешон, что вполне невинен. Он как бы говорит в своих творениях: «все человеческое — мне чуждо». Уже после, по мере того как этот тип выяснялся, казенный характер его стал подчеркиваться. Так, в своих «прожектах» он является сознательно казенным человеком. Выставляя публицистическую и иную деятельность Пруткова в таком виде, его «присные» или «клевреты» (как ты называешь Толстого, себя и меня) тем самым заявили свое собственное отношение «к эпохе борьбы с превратными идеями, к деятельности негласного комитета» и т. д. Мы богато одарили Пруткова такими свойствами, которые делали его ненужным для того времени человеком, и беспощадно отобрали у него такие свойства, которые могли его сделать хотя несколько полезным для своей эпохи. Отсутствие одних и присутствие других из этих свойств — равно комичны; и честь понимания этого комизма принадлежит нам».
   
Но в том-то и дело, что ничего «казенного» в самонадеянном поэте, объявившем впервые свое имя в 1854 году, при всем желании найти невозможно. Он хотел славы, он требовал поклонения толпы, но специфически чиновничьего в- нем еще ничего нет. С одним можно согласиться — в его характере отразилась помпезность эпохи.
   
Владимир Жемчужников, препровождая письмо брата к Пыпину, в своих заметках уже немного уточняет характер раннего Пруткова:
   
    
«Нравственный и умственный образ К. Пруткова создался, как говорит мой брат, не вдруг, а постепенно, как бы сам собою, и лишь потом дополнялся и дорисовывался нами сознательно. Кое-что из вошедшего в творения Кузьмы Пруткова было написано даже ранее представления нами, в своих головах, единого творца литератора, типического, самодовольного, тупого, добродушного и благонамеренного».
   
   
Чиновничье в Пруткове начинает мелькать где-то в самом конце его жизни, но биографию, чин он обретает впервые только в некрологе, напечатанном в последнем номере- «Свистка». Трудно сказать, когда пришло в голову его друзьям (скорее всего, Владимиру Жемчужникову) сделать этот ход, под который великолепно легло все предыдущее творчество Козьмы Пруткова.
   
Это была гениальная идея — сделать Козьму Петровича Пруткова действительным статским советником и директором Пробирной Палатки, учреждения не мифического, а существовавшего на самом деле…
   
В свое время основатель советского «пруткововедения» П. Н. Верков обратился к проживавшему на покое крупному дореволюционному экономисту и финансисту А. Н. Гурьеву с просьбой объяснить, какое место занимала Пробирная Палатка в системе царского министерства финансов, и, очевидно, выразил удивление, как мог «дурак» руководить департаментом.
   
Сохранилось ответное письмо Гурьева от 1933 года, в котором просквозила обида за директоров департаментов.
   
    
«В старом министерском строе назначались директора только департаментов, «дураками» они не были, — писал Гурьев. — Прутковской компании нужен был «авторитетный дурак», и замечательно правильно и остроумно остановили они свой выбор на директоре Пробирной Палатки. Уже словесный состав этого названия умаляет в глазах читателя «директора палатки», а для людей, знакомых с бюрократическими учреждениями, оно било не в бровь, а в глаз. Дело в том, что почти в каждом министерстве, помимо учреждений, входивших в состав центрального управления, имелись еще особые учреждения, тоже центрального характера, но с функциями чисто исполнительными. Они не занимались самым главным делом министерств (и следовательно, директоров департаментов) — проектированием законов, а вели заведенное дело. В министерстве финансов такими учреждениями были Пробирная Палатка и Комиссия погашения государственных долгов. Оба учреждения находились на Казанской улице в казенных домах, с огромными квартирами для начальствующих генералов. Директорами этих учреждений делали заслуженных дураков, которых нельзя было пропустить в директора департаментов. Генеральский чин, большой оклад содержания и огромная квартира в восемнадцать комнат, разумеется, делали этих заслуженных дураков весьма авторитетными[74].
   
   
Но почему же после такого успеха в «Свистке» решено было прекратить жизнь Козьме Пруткову?
   
Ответ на это содержится в одном из писем Владимира Жемчужникова, где он говорит, как «по распадении Косьмы Пруткова, т. е. по смерти его, многое печаталось беззаконно и бесстыдно от его имени».
   
Упомянутое вскользь «распадение» объясняет многое. Кружка уже не существовало. Тот же Владимир Жемчужников в статье «Защита памяти Косьмы Петровича Пруткова» писал об остатках творений вымышленного поэта, печатавшихся в «Современнике» в 1863 году.
   
Выходит, Козьма Прутков и в самом деле скончался «естественной смертью», поскольку его творческие, а следовательно, жизненные силы иссякли.
   
В 1864 году в «Современник» была отдана комедия «Торжество добродетели», подписанная, чтобы не возрождать Козьму Пруткова, его сыновьями Агапием и Антоном. Она не была пропущена цензурой.
   
Запал, видно, все-таки остался. Козьма Прутков умер, но попытки кое-что добавить к его творчеству, уточнить и расширить его образ делались не раз. Однако писали уже порознь.
   
Активен был Александр Жемчужников, находивший время для шутливой писанины, хотя был губернатором в Вильне, Алексей Толстой участие в игре больше не принимал и даже считал ее пустячком, не стоившим упоминания. И все-таки творчество Козьмы Пруткова и стихи Толстого, юмориста и сатирика, связаны невидимыми, по прочными нитями. Эта связь в поэтической лихости, в невероятной сатирической меткости., Еще «пруткововед» В. Сквозников очень удачно говорил о «словесных (от переизбытка сил!) дурачествах, которыми развлекались веселые аристократы с глубоким народным корнем», и предлагал вспомнить размышления Чичикова, в которые Гоголь вложил собственный восторг перед стихией народной речи: «… Нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово».
   
«Бойкость» Козьмы Пруткова проявляется в игре словами, в сопряжении высокого и низкого. Как смешна фраза из «Моего портрета», в которой звучит насмешка над позой, над ложной непреклонностью: «Кто ни пред кем спины не клонит гибкой…»
   
Смешны многие пародии Пруткова, по если вдуматься в них, то можно заметить отличие их от того пародирования, когда насмешник, вцепившись в неудачный стих, старается повернуть его так и сяк, чтобы вызвать смех повтором ошибки, и даже переходит на личности, что иногда смешно, но выходит за рамки литературной этики. Прутковская пародия помогает понять дух, идею стихотворения или целого поэтического направления, но ирония ее не оскорбительна, и поэтому мы не обижаемся за любимых классиков, встречаясь с ними в веселой прутковской обработке.
   
И вообще следует осторожно подходить к оценкам произведений Пруткова, иные из которых можно принять за сатиру, но на самом деле они оказываются пародией на «обличения». Ирония их гибка, толкование ее очень и очень неоднозначно.
   
Самые смешные, самые лихие стихотворения Толстого всегда содержат зерно неожиданного глубокомыслия, которое, вызвав смех, заставляет задумываться.
   
Алексей Толстой часто упоминал имя Ломоносова. И, наверно, он знал, что Ломоносов считал одной из самых разительных черт русского сознания «веселие духа», «веселие ума». Толстой обладал этим свойством в не меньшей степени, чем сам Ломоносов, который оставил нам образцы юмора почти в прутковском роде. В них тот же здоровый дух, больше добродушия и веселья, чем злости.
   
Исторически именно Ломоносов — не Сумароков с его пародийными «Вздорными одами», не Василий Майков с его бурлескным «Елисеем» и даже не сатирики века Екатерины — был пращуром А. К. Толстого и других друзей Козьмы Пруткова.
   
Пушкин считал национальным признаком русских «веселое лукавство ума». Алексей Константинович Толстой обладал этим качеством в полной мере. Было бы кстати вспомнить здесь о «Нравоучительных четверостишиях» Языкова, которые, как считают, были им написаны вместе с Пушкиным. Они кажутся совсем «прутковскими». Вот, например, «Закон природы»:
   
    
     
Фиалка в воздуха свой аромат лила,
     
 А волк злодействовал в пасущемся народе;
     
 Он кровожаден был, фиалочка мила:
     
Всяк следует своей природе.
    
   
   
«Нравоучительные четверостишия» были задуманы как пародии на дидактические стихотворения И. И. Дмитриева, но об этом вспоминают лишь в примечаниях — стихи живут собственной жизнью уже более ста пятидесяти лет.
   
Интересно предположение П. Н. Беркова, что толчком для создания «Выдержек из записок моего деда» Пруткова могли быть погодинские публикации мемуаров, вроде «Мелочей из запаса моей памяти» М. А. Дмитриева, собрания анекдотов о литературных нравах конца XVIII и начала XIX века.
   
Но ирония над дремучей ученостью, заключенная в «Предисловии», и великолепный юмор «Гисторических материалов» едва ли не с самого начала зажили собственной жизнью и воспринимаются до сих пор безотносительно к истории. Алексей Толстой обладал замечательной способностью стилизовать свои шуточные письма и стихи, насыщая их духом и языком самых разных эпох, что дает, основание приписать именно ему замысел и осуществление первых и главных «Выдержек из записок моего деда».
   
Неосознаваемое влияние «неуклюжей грации» «Гисторических материалов» на многих пишущих дожило до наших дней. Стоит кому-нибудь из современных журналистов вздумать поиронизировать, как он тотчас хватается за то, что лежит ближе всего, — за растасканный. многими предыдущими поколениями пишущей братии синтаксис прутковских анекдотов, за архаизмы «сей», «оный», «отменный», «всем ведомый», за все то, что когда-то было открытием, а теперь составляет иронический стереотип.
   
С. А. Венгеров, библиограф и историк литературы, в начале XX века уверял, что «популярность Кузьмы Пруткова в значительной степени преувеличена и главным образом держится на нескольких забавных своею напыщенною наивностью афоризмах. В общем, Кузьма Прутков скорее поражает тем, что в его смехе много таланту потрачено так безрезультатно для подъема общественного самосознания и это нельзя не привести в прямую связь с идейным упадком безвременья первой половины 50-х годов. С литературной точки зрения юмористы новой эпохи часто были гораздо ниже Кузьмы Пруткова, но общественное значение их сатиры было ярче» [75].
   
Общественное значение бывает сиюминутно, а талант, если он тратится, а не зарывается, дает своим детищам жизнь долгую. Время показало, что Козьма Прутков бессмертен. Образ директора Пробирной Палатки и поэта — это замечательная находка, оцененная не только ее авторами. В веселую и умную игру включились и поддержали ее самые талантливые люди разных времен.
   
Создатели Козьмы Пруткова оставили его дела в таком состоянии, что невольно напрашивается их продолжение. В мир и миф Пруткова приглашаются все желающие — бери, используй, фантазируй дальше. Универсальность прутковского юмора, топкого и одновременно многослойного, не могла не привлекать умнейших людей многих поколений.
   
Творчество Козьмы Пруткова не потеряло своей злободневности потому еще, что оно преподносилось под личиной глубокого, прирожденного добродушия. «Злобные» литераторы вычеркиваются народной памятью более охотно.
   
Многие упрямо стараются превратить Козьму Пруткова в обыкновенного пародиста и отыскали уже немало поэтов и их стихотворений, послуживших ему образцами для «подражаний», но при этом как-то забывается и стирается гениальный образ директора Пробирной Палатки. А ведь это главное.
   
Да и сами пародии вовсе не «высмеивают» того или иного уважаемого поэта, а чаще оказываются забавным отражением целых литературных течений и явлений, в них косвенным образом воспроизводятся умонастроения общества. Порой они достигают такой силы и универсальности, что теряется ощущение времени — никто и не вспоминает обстоятельств, при которых они написаны, Прутков становится нашим современником.
   
В его облике и творчестве отразились очень многие приметы российской действительности. Его друзья и авторы были яркими представителями той культуры, которая, взяв у всего человечества лучшее, не порвала с род-. ной почвой, так как только на ней и могла жить. Это русская культура XIX века, одно из высших достижений человеческого гения.
  
  
   
    
Примечания
   
   
    
Первое «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова» вышло в 1884 году. Над подготовкой его Жемчужниковы работали много лет. В 1883 году В. М. Жемчужников писал издателю М. М. Стасюлевичу, что издание «всего К. Пруткова» он «взял на себя еще при жизни всех трех создателей Пруткова» («М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. IV. Спб., 1912, с. 318). В. М. Жемчужников, по соглашению с А. К. Толстым и Алексеем Жемчужниковым, приступил к редактированию произведений Пруткова в 1853 году. Тогда же для готовящегося собрания сочинений был литографирован портрет К. Пруткова. Но издание это не было осуществлено. В 1859 году была сделана новая попытка издать сочинения К. Пруткова (сохранилась наборная рукопись с цензурным разрешением этого года), но по неизвестным причинам и на этот раз осуществить издание не удалось. Работа по подготовке собрания сочинений продолжалась, и 2 апреля 1876 года В. М. Жемчужников сообщал Стасюлевичу: «Собрание сочинений настоящего Пруткова приводится мною в окончательный порядок и, по изготовлении, будет Вам показано» (там же, с. 312).
    
В сочинениях Пруткова в издании 1884 года, кроме произведений, публиковавшихся в журналах, впервые были напечатаны также такие, например, стихотворения, как «Новогреческая песнь», «Предсмертное», мистерия «Сродство мировых сил».
    
Была проведена большая работа по отбору и исправлению журнальных текстов. Для готовившегося издания подвергся коренной переработке «Проект: о введении единомыслия в России» (первая публикация — 1863 г.). Образ Пруткова, угоднически преданного властям гонителя свободомыслия, стал еще более выразительным. Несомненно, что лишь из-за цензуры «Проект» не попал в собрание сочинений. В этом издании в комедии «Фантазия» Жемчужниковы восстановили и отметили в подстрочных примечаниях все цензурные купюры.
    
В январе 1884 года собрание сочинений Пруткова в одной книге вышло в свет. По свидетельству современников, оно «через неделю, через две после своего выхода исчезло из книжных лавок». «Успех, можно сказать, давно небывалый», — писал один из рецензентов газеты «Новое время» (1884, 30 марта, № 2905).
    
На второй же месяц после выхода книги, в феврале 1884 года, Владимир Жемчужников повел переговоры со Стасюлевичем о ее переиздании. Он писал своему издателю: «Жаль начать теперь же печатать второе издание, потому что в намерениях моих и моего брата Алексея было — дополнить второе издание, а для этого потребно время: кое-что не удалось мне отыскать и доселе (об одном из неотыскивающихся произведений К. Пруткова я пишу сегодня же А. Н. Пыпипу, на случай возможности разыскать оное в архиве последних годов «Современника»), а кое-что не готово. Кроме того, надо исправить во 2-м издании некоторые ошибки первого, вкравшиеся, вероятно, в моей рукописи. Надо также выкинуть некоторые афоризмы, вошедшие в 1-е издание, но плоховатые; всего бы лучше заменить их новыми, а такие новые надо сочинить не в одиночку, но по соглашению с моим братом Алексеем» («М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. IV. Спб., 1912, с. 327).
    
Однако столь значительных изменений во втором издании сделано не было. Афоризмы остались те же, только некоторые из них улучшены стилистически, остался прежним и весь остальной состав книги, снята лишь предварявшая собрание сочинений 1884 года небольшая заметка «От издателей». Пополнить книгу произведением, затерянным в архиве «Современника», не удалось. Несомненно, В. Жемчужников имел здесь в виду рукопись комедии «Торжество добродетели» («Министр плодородия»), которая не была пропущена цензурой.
    
В архиве Института русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом) сохранился экземпляр «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова» издания 1884 года, с многочисленными поправками Владимира Жемчужникова. Но далеко не все поправки внесены во второе издание, вышедшее в 1885 году; по-видимому, в корректуре авторы продолжали работу над текстом. До 1916 года сочинения Пруткова переиздавались еще десять раз.
    
Наиболее полно издавался Прутков в советское время, работы советских ученых явились новым этапом в изучении творчества Козьмы Пруткова. В 1927 году вышло «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова», под редакцией Б. Томашевского и К. Халабаева, в разделе приложений которого даны произведения, ранее не включавшиеся в собрания сочинений К. Пруткова. В издании «Academia» (М.-Л. 1933, редактор П. Н. Берков) отдел приложений еще более расширен, а научный комментарий включает важнейшие варианты текстов и подробные библиографические сведения о Пруткове. Но в этом издании не учтены как авторская переработка произведений, так и структура собраний сочинений 1884 и 1885 годов: тексты напечатаны по журнальным публикациям и в той последовательности, в какой они появлялись в периодической печати. Впервые тексты собрания сочинений 1885 года были взяты за основу Б. Я. Бухштабом — редактором «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова». М., «Советский писатель», 1949 («Библиотека поэта. Большая серия»), В примечаниях к этому изданию также впервые опубликованы многие варианты текстов.
    
В настоящее издание вошли все произведения, включенные в «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова», над подготовкой которого работали Жемчужниковы. Издание дополнено «Кратким некрологом», «Проектом: о введении единомыслия в России», некоторыми стихотворениями и афоризмами.
    
Тексты печатаются по изданию: «Сочинения Козьмы Пруткова». М., Гослитиздат, 1955, в основу которого положено «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова» (2-е изд. Спб., 1885), сверенное по первым публикациям, по изданию 1884 года и по рукописям.
    
В примечаниях приводятся сведения о темах прутковских пародий, взятые нами из работ П. Н. Беркова:
    
1) «Козьма Прутков — директор Пробирной Палатки и поэт». Л., Изд-во АН СССР, 1933;
    
2) комментарий к «Полному собранию сочинений Козьмы Пруткова». М.-Л., «Academia», 1933.
    
Подстрочные примечания принадлежат Козьме Пруткову или авторам статей и писем, за исключением иноязычных переводов, сделанных редакцией указанного издания.
    
Принадлежность произведений Пруткова тому или иному из его создателей во многих случаях отмечена В. М. и А. М. Жемчужниковым в рукописях или указана в их письмах. Кроме того, авторство бесспорно устанавливается иногда на основании автографов. Но в ряде случаев не представляется возможным выяснить принадлежность стихотворений или прозаических сочинений Толстому или Жемчужниковым, поэтому приводимый ниже перечень произведений по авторам не исчерпывает всего наследия Пруткова.
    
    
Алексею Толстому принадлежит:
    
Эпиграмма № I
    
Юнкер Шмидт
    
Письмо из Коринфа
    
Древний пластический грек
    
Память прошлого
    
Мой портрет
    
    
Владимиру Жемчужникову:
    
Немецкая баллада
    
Разница вкусов
    
Поездка в Кронштадт
    
Мое вдохновение
    
Аквилон
    
Проект: о введении единомыслия в России
    
К друзьям после женитьбы
    
Пятки некстати
    
Эпиграмма № III
    
Желания поэта
    
Безвыходное положение
    
В альбом красивой чужестранке
    
К толпе
    
Биографические сведения о Козьме Пруткове
    
Мое посмертное объяснение к комедии «Фантазия»
    
Разочарование
    
Осень
    
    
Алексею Жемчужникову:
    
Древней греческой старухе…
    
В альбом N. N.
    
Стан и голос
    
Чиновник и курица
    
Сродство мировых сил
    
Помещик и садовник
    
Помещик и трава
    
Блестки во тьме
    
Перед морем житейским
    
    
Александру Жемчужникову:
    
Незабудки и запятки
    
    
Алексею Толстому и Алексею Жемчужникову:
    
Фантазия
    
Осада
    
Намбы
    
Доблестные студиозусы
    
Желание быть испанцем
    
Звезда и брюхо
    
    
Алексею Толстому и Владимиру Жемчужникову:
    
На взморье
    
    
Владимиру и Алексею Жемчужниковым:
    
Честолюбие
    
Черепослов, сиречь Френолог
    
    
Александру, Алексею и Владимиру Жемчужниковым:
    
Блонды
    
    
Алексею и Александру Жемчужниковым:
    
Кондуктор и тарантул
    
Цапля и беговые дрожки
    
Червяк и попадья [76]
    
    
Предположительно можно отнести к произведениям Алексея толстого:
    
Философ в бане
    
    
Владимира Жемчужникова:
    
Эпиграмма № II
    
Предсмертное
    
    
Рукописи произведений Пруткова хранятся в Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР, в Государственной библиотеке СССР имени В. И. Ленина и в Институте русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом), Подробные сведения о рукописях см. в издании: «Сочинения Козьмы Пруткова». Гослитиздат, 1955, с. 387–389.
   
   
    
     
Биографические сведения о Козьме Пруткове
    
    
Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года.
    
Даты публикации «Досугов Козьмы Пруткова» и «Пуха и перьев» указаны здесь неточно. «Досуги…» напечатаны в 1854 году, а «Пух и перья» — в 1860 году.
   
   
    
     
Досуги и Пух и Перья
    
    
Почти все произведения этого раздела печатались в юмористическом приложении к журналу «Современник» — «Литературный ералаш» 1854 года; семь стихотворений и басен — в «Свастке» 1860 года. Публикациям 1860 года в «Свистке» предпослана заметка «От редакции», написанная Н. А. Добролюбовым: «Мы все думаем, что общественные вопросы не перестают волновать нас, что волны возвышенных идей растут и ширятся и совершенно затопляют луга поэзии и вообще искусства. Но друг наш Кузьма Прутков, знакомый многим из читателей «Современника», убежден совершенно в противном. Он полагает, что его остроумные басни и звучные стихотворения могут и теперь увлечь массу публики. Печатаем в виде опыта одну серию его стихотворений под названием «Пух и перья». От степени фурора, какой они возбудят, будет зависеть продолжение» («Современник», 1860, Л-3).
    Предисловие
    
Впервые опубликовано в «Современнике», 1854, № 2.
    Письмо известного Козьмы Пруткова
    
Впервые — в «Современнике», 1854, № 6.
    
«Письмо…» является ответом автору статьи «Русская журналистика» («Санкт-Петербургские ведомости», 1854, 9 апреля, Л» 80), который Писал: «Недурно написан «Спор греческих философов об изящном», но мы решительно не видим, где же в нашей литературе поводы или оригиналы для этой карикатуры; скажите, читали ли вы в последние тридцать лет какие-нибудь «Разговоры мудрецов», или «Разговоры об изящном, прекрасном», или что-нибудь в этом роде? Во всех этих пародиях (лучших в «Ералаши») нет цели, нет современности, нет жизни».
    
«Письмо…» являлось также ответом на нападки консервативной печати того времени, враждебно относившейся к сатирическому творчеству Пруткова. Так, в статье «Журналистика» рецензент журнала «Пантеон» (1854, № 4) писал: «О «Литературном ералаше» четвертой книги («Современника», 1854. — А. Б.) мы не можем сказать ничего нового: то же отсутствие вкуса и уважения к литературе, та же пустая проза, являющаяся только в форме анекдотов, как в третьей книге являлась в виде афоризмов».
    
Стр. 20… приписываешь, кажется, моему перу и «Гномов», и прочие «Сцены из обыденной жизни»? — Имеются в виду следующие произведения: «Литературные гномы и знаменитая артистка (Фантастическая сцена из подземной литературы)», публиковалось в «Современнике», 1854, № 3; «Драмы из обыденной, преимущественно столичной жизни», напечатанные там же без подписи, их автор — А. В. Дружинин.
    Стихотворения
    
Мой портрет. — Впервые — в «Современнике», 1860, № 3, под заголовком: «К моему портрету (который будет издан вскоре, при полном собрании моих сочинений)».
    
Незабудки и запятки. — Впервые — в «Современнике», 1851, № 11, без подписи, в статье И. И. Панаева «Заметки Нового Поэта о русской журналистике» вместе с баснями Пруткова «Кондуктор и тарантул», «Цапля и беговые дрожки».
    
Басни Пруткова столь же мало похожи на басни в обычном значении этого слова, как его афоризмы на народные изречения. У Пруткова сохраняется только внешняя форма басни. По существу, это шуточное стихотворение, сущность которого не в аллегории и следующей из нее морали, а в смешной нелепости содержания, остроумном соединении несопоставимых понятий — алогизме. Алогизм — один из основных приемов комического изображения Пруткова, — наряду с пародией и гротеском, — который применяется в афоризмах, баснях и «исторических» анекдотах. Некоторые басни Пруткова имеют сатирический смысл, в них высмеиваются невежды-помещики и приверженность дворянским сословным привилегиям («Помещик и садовник», «Цапля и беговые дрожки»).
    
Честолюбие — Впервые — в «Современнике», 1854, № 2.
    
Кондуктор и тарант ул. — Впервые — в «Современнике», 1851, № 11 (см. примеч. к басне «Незабудки и запятки»).
    
Поездка в Кронштадт. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 2.
    
Стр. 25. Венедиктов В. Г. (1807–1873) — поэт, автор напыщенных стихотворений, «состоящих из вычурности и эффектов»; был чиновником министерства финансов.
    
Мое вдохновение. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 10.
    
Цапля и беговые дрожки. — Впервые — в «Современнике», 1851, № 11 (см. примеч. к басне «Незабудки и запятки»),
    
Юнкер Шмидт. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 2, под заголовком: «Из Гейне».
    
Разочарование. — Впервые — в «Современнике», 1860, № 3, со сноской: «Музыка, собственного моего изобретения, будет напечатана при полном собрании моих творений. Прим. Козьмы Пруткова». Прутков пародирует стихотворение Я. П. Полонского «Финский берег».
    
Эпиграмма № 1-я — Впервые — в «Современнике», 1854,№ 2.
    
Червяк и попадья. — Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года.
    
Аквилон. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 10, В рукописи В. Жемчужникова зачеркнута сноска к подзаголовку; «Г. Бенедиктов тоже служил в министерстве финансов». Пародия на стих. Бенедиктова «Море».
    
В своих стихах Прутков, оставаясь верным себе, пародировал запоздалый, эпигонский романтизм Бенедиктова, обнажая пустоту и бессодержательность цветистой лексики, пышных и вычурных фраз, за которыми не скрывалось настоящего поэтического чувства.
    
Стр. 34. Будто влажный сарацин. — Как справедливо отметил П. Н. Берков (см. «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова». М.-Л., «Academia», 1933, с. 542), эта строка пародирует стих Бенедиктова «Пустыни влажной бедуин…», и, для того чтобы усилить бессмыслицу указанной строки Пруткова, определение «влажный» отнесено не к «пустыне», а к «сарацину».
    
Желания поэта. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 10.
    
В экземпляре «Полного собрания сочинений» 1884 года, правленном В. Жемчужниковьш для издания 1885 года, автор сделал сноску к заглавию стихотворения, которая, однако, не была напечатана: «Клевреты покойного Козьмы Пруткова настоятельно убеждали его не высказывать публично таких желаний; но он не слушал, ссылаясь на примеры многих других поэтов и утверждая, что подобные желания составляют один из непременных признаков истинного поэта». Пародия на стихотворение А. С. Хомякова «Желание».
    
Память прошлого. — Впервые — в «Современнике», 1860, № 3.
    
Разница вкусов. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 2.
    
В экземпляре «Полного собрания сочинений» 1884 года, подготовленном для издания 1885. года В. Жемчужниковым, написано продолжение сноски, которое напечатано не было. Здесь, как и в басне, сатирически противопоставлялись славянофилы западникам. «Именно: в день его именин, за многолюдным обедом, на котором присутствовал, в числе прочих чиновных лиц, и приезжий из Москвы, известный своею опасною политическою благонадежностью, действительный статский советник Кашенцов, — с почтенным хозяином вступил в публичный спор о вкусе цикорного салата внучатный племянник его К. И. Шерстобитов. Козьма Прутков сначала возражал спорщику шутя и даже вдруг произнес, экспромтом, следующее стихотворение:.
    
     
      
Я цикорий не люблю —
      
Оттого, что в нем, в цикорье,
      
Попадается песок…
      
Я люблю песок на взморье,
      
Где качается челнок;
      
Где с бегущею волною
      
Спорит встречная волна
      
И полуночной порою
      
Так отрадна тишина!
     
    
    
Этот неожиданный экспромт привел всех в неописуемый восторг и вызвал общие рукоплескания. Но Шерстобитов, задетый в своем самолюбии, возобновил спор с еще большею горячностью, ссылаясь на пример Западной Европы, где, по его словам, цикорный салат уважается всеми образованными людьми. Тогда Козьма Прутков, потеряв терпение, назвал его публично щенком и высказал ему те горькие истины, которые изложены в печатаемой здесь басне, написанной им тотчас после обеда, в присутствии гостей. Он посвятил эту басню упомянутому действительному статскому советнику Кашенцову в свидетельство своего патриотического предпочтения даже худшего родного лучшему чужестранному».
    
Письмо из Коринфа. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 2, с подзаголовком: «Греческое стихотворение».
    
Пародия на стихотворение Н. Ф. Щербины (1821–1869) «Письмо» (из сборника «Греческие стихотворения Николая Щербины», Одесса, 1850) автора антологических стихотворений (написанных на древнегреческие темы).
    
«На мягкой кровати…» Романс. — Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года.
    
Древний пластический грек. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 4, под заглавием: «Пластический грек».
    
Помещик и садовник. — Впервые — в «Современнике», I860, № 3.
    
Безвыходное положение. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 3.
    
Стр. 44. Аполлон Григорьев (1822–1864) — литературный критик и поэт.
    
В альбом красивой чужестранке, — Впервые — в «Современнике», 1854, № 3.
    
В рукописи 1859 года имеется подзаголовок: «от Славянофила». В экземпляре «Полного собрания сочинений» 1884 года, правленном для издания 1885 года, В. Жемчужников сделал следующее примечание (напечатано не было): «Это патриотическое стихотворение написано, очевидно, по присоединении Козьмы Пруткова к славянофильской партии, под влиянием Хомякова, Аксаковых и Аполлона Григорьева. Впрочем, Козьма Прутков, соображавшийся всегда с видами правительства и своего начальства, отнюдь не вдавался в крайности и по славянофильству: он сочувствовал славянофилам в превознесении только тех отечественных особенностей, которые правительство оставляло неприкосновенными, как полезные или безвредные, не переделывая их на западный образец; но при этом он, следуя указаниям правительства, предпочитал для России: государственный совет а сенат — боярской думе и земским собраниям; чистое бритье лица — ношению бороды; плащ-альмавиву — зипуну и т. п.».
    
Пародия на стихотворение А. С. Хомякова «Иностранке» (К А. О. Россет).
    
Стан и голос. — Впервые — в «Современнике», 1853, № 1, в статье Нового Поэта (Панаева) «Канун Нового, 1853 года».
    
Осада Памбы. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 3, Стр. 48. Ниже — ни даже, отнюдь не. Стр, 49. Каплан — капеллан, священник.
    
Эпиграмма № П. — Впервые — в «Искре», 1859, № 28, за подписью Б. Ф., под заглавием: «Опрометчивость (быль)».
    
Доблестные студиозусы. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 4, под заглавием: «Из Гейне».
    
Шея. — Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года, с подзаголовком: «Посвящается поэту-сослуживцу, г-ну Бенедиктову».
    
В рукописи В. Жемчужникова в конце стихотворения есть следующие строки (зачеркнуты автором):
    
     
      
Я тебя держал бы в холе
      
И берег бы, охранял;
      
Я б тебя, гуляя в поле,
      
Дымкой нежной прикрывал.
      
Я б врагов твоих с раченьем
      
Дланью собственной давил;
      
А тебя бы с восхищеньем
      
Все ласкал бы и любил!
     
    
    
Пародия на стихотворение В. Г. Бенедиктова «Кудри»
    
     
      
Кудри девы-чародейки,
      
Кудри — блеск и аромат,
      
Кудри — кольца, струйки, змейки,
      
Кудри — шелковый каскад!
     
    
    
Помещик и трава. — Впервые — в «Современнике», 1860, № 3.
    
На взморье, — Впервые — в «Современнике», 1854, № 3, под заглавием: «*** (Подражание Гейне)».
    
Катерина. — Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года.
    
Стр. 55. «Quousque tandem, Gatiliria, abutere patientia nostra?» (лат.) «Доколе же, Катилина, будешь ты испытывать наше терпение?» — из речи Цицерона (106-43 гг. до н. э.), выдающегося оратора и политического деятеля Древнего Рима, против Кати-лины (108-62 гг. до н. э.) — политического противника Цицерона.
    
Немецкая баллада. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 4, под заглавием: «Баллада (с немецкого)». Пародия на балладу Шиллера (в переводе Жуковского) «Рыцарь Тогёнбургк
    
Чиновник и курица. — Впервые — в «Современнике», 1861, № 1, с подзаголовком: «Новая басня К. Пруткова».
    
Философ в бане. — Впервые — в «Современнике», 1860, № 3.
    
Пародия на стихотворение Н. Ф. Щербины «Моя богиня», Приводим его начальные строки:
    
     
      
Члены елеем натри мне, понежь благородное тело
      
Прикосновением мягким руки, омоченной обильно
      
В светло-янтарные соки аттической нашей оливы.
      
Лоснится эта рука под елейною влагой, как мрамор,
      
Свеже прохладной струей разливаясь по мышцам и бедрам,
      
Иль будто лебедь касается белой ласкающей грудью.
     
    
    
При переиздании стихотворения Щербина опустил эти строки, как предполагает П. Н. Верков, под влиянием пародии Пруткова (см. «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова». М.-Л., «Academia», 1933),
    
Новогреческая песнь, — Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года.
    
В альбомы. N. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 4.
    
Осень. — Впервые — в «Современнике», 1860, № 3. В подзаголовке — намек на переводы Фета с персидского. Пародия на стихотворение А. А. Фета «Непогода. Осень…»
    
     
      
Непогода. Осень. Куришь,
      
Куришь — все как будто мало…
      
Хоть читал бы — только чтенье
      
Подвигается так вяло.
     
    
    
Звезда и брюхо. — Впервые — в газете «Новое время», 1881, № 2026.
    
Путник. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 4.
    
Желание быть испанцем. — Впервые в «Современнике», 1854, № 2. В писарскую копию текста, опубликованного в «Современнике», В. Жемчужниковым вписаны (перед заключительным четверостишием) следующие строки, не вошедшие в собрание сочинений:
    
     
      
Дайте мне конфетку,
      
Хересу, малаги,
      
Персик, амулетку,
      
Кисточку для шпаги;
      
Дайте опахало,
      
Брошку иль вуаль,
      
 Если же хоть мало
      
 Этого вам жаль, —
      
К вам я свой печальный
      
 Обращаю лик:
      
Дайте нацьональный
      
 Мне хоть воротник!..
     
    
    
Стр. 67. Альгамбра — крепость в Гренаде; Эстремадура — провинция в Иепании.
    
Стр. 68. Съерра-Морена — горный хребет в Испании.
    
Стр. 69. Эскуръял — город с старинным дворцом и монастырем.
    
Древней греческой старухе… — Впервые — в «Современнике», 1854, № 2.
    
Пастух, молоко и читатель. — Впервые — в «Современнике», 1859, № 10.
    
Родное. — Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года, с подзаголовком: «Из письма московскому приятелю».
    
Блестки во тьме. — Впервые в «Полном собрании сочинений» 1884 года. Подзаголовок в рукописях — «С персидского. Из Ибн-Фета». Пародия на стихотворение А. А. Фета; «В дымке-невидимке выплыл месяц вешний…»
    
Перед морем житейским. — Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года.
    
Мой сон. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 10.
    
Предсмертное. — Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года. Пародия на стихотворение Д. В. Веневитинова «Завещание» (см. «Русская литература», 1968, № 1, с. 201).
    
В третьем издании «Полного собрания сочинений» 1893 года двенадцатая строка напечатана так: «Иль опрокинутая кадка!» По этому поводу Алексей Жемчужников писал М, М. Стасюлевичу: «Кстати, о Пруткове. Один из его поклонников и ценителей указал мне недавно (и с большой грустью) на одну поправку, сделанную в 3-м издании. А именно, в предсмертном стихотворении Пруткова (стр. 82) последний стих второй строфы оказывается измененным. Вместо: «иль опрокинутая лодка» напечатано: «иль опрокинутая кадка», Конечно: кадка и лампадка рифмуют; между тем как лодка и лампадка — не рифмы; но ведь лодка потому и хороша, что она — не рифма. Прутков принял ее за рифму потому, что он в это время уже угасал. На стр. 83 (в конце) именно сказано: «уже в последних двух стихах 2-й строфы несомненно высказывается предсмертное замешательство мыслей и слуха покойного». После сделанного в третьем издании исправления это замечание не имеет уже значения. Замешательства слуха не было. Лампадка и кадка — прекрасные рифмы, удовлетворяющие самому утонченному слуху. Как могло случиться такое обстоятельство? Это — не опечатка; это — явное, преднамеренное исправление. Как видите, и я также очень огорчен. По этому поводу обращаюсь к Вам с следующей убедительнейшей просьбою. Если я не дождусь 4-го издания Пруткова, а вы, бог даст, будете живы и здоровы и будете таковым руководить в Вашей типографии (чего я очень желаю), то непременно восстановить лодку, которая в первых двух изданиях фигурировала с таким успехом, что ее еще до сих пор не забыли почитатели Пруткова» («М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т, IV, Спб., 1912, с. 376).
    Плоды раздумья
    
Мысли и афоризмы, — Часть афоризмов этого раздела впервые печаталась в 1854 году в «Современнике», № 2 и № 6, другая часть — в 1860 году в «Искре», № 26 и № 28. Многие афоризмы были впервые опубликованы в «Полном собрании сочинений» 1884 года. В это издание вошли не все ранее публиковавшиеся афоризмы, кроме того, многие были значительно переработаны.
    
Стр. 85. Метемпсихозия. — Метемпсихоз — религиозно-мистическое учение о переселении душ.
    
Терпентин — смолистый сок хвойных деревьев; при перегонке дает скипидар и канифоль.
   
   
    
     
Выдержки из записок моего деда
    
    
Предисловие Козьмы Пруткова. — Впервые — в «Современнике», 1854, № 4. В тетради 1859 года есть подзаголовок: «(Издание этих записок посвящается г. Погодину)».
    
Погодин М. П. (1800–1875) — историк консервативного направления.
    Гисторические материалы Федота Кузьмича Пруткова (деда)
    
Впервые — в «Современнике», № 4 — «Приступ старика» и 1–2 (под загл. «Гастроном»), № 3–4, № 6–8 (последний под загл. «Ответ италианского старца»), № 10 (под загл. «Остроумное замечание»), № 12–15 (последний — под загл. «Неуместная настойчивость»), № 17. В «Искре», 1860, № 31, под заглавием «Из записок моего деда (Продолжение)», № 5, 11. В «Искре», 1860, № 32, под заглавием «Выдержки из записок моего деда (Продолжение)», № 9. В «Полном собрании сочинений» 1884 года, № 16 (в рукописи Алексея Жемчужникова озаглавлено: «Повесть о злоключениях профессорши и инженера, или: Не всегда слишком сильно»).
    
«Гисторические материалы» — пародия на «достопримечательности» и сборники анекдотов, которые издавались в XVIII веке, — например, анекдоты в книге для домашнего чтения Курганова «Письмовник», — и на псевдонаучные публикации различных материалов в славянофильском журнале «Москвитянин».
    
О «Гисторических материалах» Достоевский писал в «Зимних заметках о летних впечатлениях»: «Вы думаете, что это надуванье, вздор, что никогда такого деда и на свете не было. Но клянусь вам, что я сам лично в детстве моем, когда мне было десять лет от роду, читал одну книжку екатеринского времени, в которой и прочел следующий анекдот… «Остроумный ответ кавалера де-Рогана». Изложив содержание анекдота, Достоевский говорит: «То есть вообразите только себе этого помещика, старого воина, пожалуй еще без руки, со старухой помещицей, с сотней дворни, с детьми Митрофанушками, ходящего по субботам в баню и парящегося до самозабвения; и вот он, в очках на носу, важно и торжественно читает по складам подобные анекдоты, да еще принимает все за самую настоящую суть, чуть-чуть не за обязанность по службе. И что за наивная тогдашняя вера в дельность и необходимость подобных европейских известий. «Известно, дескать, что у кавалера де-Рогана весьма дурно изо рту пахло…» Кому известно, зачем известно, каким медведям из Тамбовской губернии это известно? Да кто ещё и знать-то про это захочет? Но подобные вольнодумные вопросы деда не смущают, С самой детской верой соображает он, что сие «собрание острых слов» при дворе известно, и довольно с него» (Ф. М. Достоевский. Собр. соч., т. 4. М., Гослитиздат, 1956, с. 75).
   
   
    
     
Драматические произведения
    
    Фантазия
    
Впервые — в «Полном собрании сочинений» 1884 года. Поставлена на сцене Александрийского театра в Петербурге в январе 1851 года (после первого представления запрещена). Сохранилась писарская копия с многочисленными поправками В. Жемчужникова.
    
Попытка опубликовать «Фантазию» еще до издания собрания сочинений предпринималась дважды. В. Жемчужников предлагал А. Н. Пыпину напечатать комедию в «Современнике»; он писал 25 ноября 1865 года (дата письма установлена Б. Я. Бухштабом): «Пытались ли отдавать Министра плодородия и Фантазию в цензуру и как приняли?» В 1881 году В. Жемчужников намерен был отдать комедию в «Исторический вестник». В письме от 22 октября 1881 года он спрашивал А. С. Суворина: «Продолжается ли издание при «Новом времени» «Исторического вестника»? И если продолжается, примут ли туда для напечатания комедию Пруткова «Фантазия», которая была играна при Николае Павловиче однажды и запрещена им? Политического ничего нет в ней. Я напишу к ней предисловие. В газету она не годится, — потому, между прочим, что не вместится в одном №» (Центральный государственный архив литературы и искусства СССР, ф. 459, оп. 1, ед. хр. 1409).
    
На первый взгляд «Фантазия» поражала своей бессмыслицей. Однако в самой нелепости образов заключался, как справедливо пишет один из исследователей творчества Пруткова, «дух непочтения» к регламентации жизни, которая существовала в феодально-полицейском государстве. Это было одной из причин ее неуспеха у аристократической публики и «высочайшего» запрещения для сцены. А отдельные реплики содержали намеки то на «строгость» с подчиненными, то на доносы, или служили целям литературной полемики. На слова одного из героев, что если о пропавшей моське объявить в полиции, то «найдут ли?» — другой говорит: «Он сомневается в полиции!»
    
«Фантазия» была произведением злободневным. В ней высмеивается убожество и пустота репертуара современного театра, остроумно пародируются, доводятся до бессмыслицы бессодержательные и ничтожные по значению водевили, наполнявшие русскую сцену. Этой цели служит сюжет пьесы, развитие ее интриги подчинено нелепым обстоятельствам — вроде тех водевильных сюжетов, о которых говорится в заключительном монологе.
    
Неуспеху пьесы способствовало и то, что, по свидетельству В. Жемчужникова, «она была поставлена на сцену наскоро, среди праздников и разных бенефисных хлопот». Актеры исполняли свои роли «без веселости, робко, вяло, недружно», притом же понимая пьесу как обычный водевиль.
    
Стр. 114. «Ремонтеры» — комедия В. И. Мирошевского «Ремонтеры, или Сцены на ярмарке», написана в 1839 году; в сезон 1839/40 года была поставлена на сцене Александрийского театра (см.; «Литературная газета», 1840, № 4). Пьеса выдержала только два представления.
    Блонды
    
Впервые — в «Современнике», 1854, № 10.
    
Комедия «Блонды» написана в ответ на рецензию, опубликованную в «Москвитянине», в которой разбирается комедия А. Жемчужеикова «Сумасшедший». Автор рецензии В. Алмазов упрекал А. Жемчужникова в незнании «хорошего тона», который «господствует в высшем свете».
    Спор древних греческих философов об изящном
    
Впервые — в «Современнике», 1854, № 2, под заглавием: «Спор греческих философов об изящном. Отрывок из древнеклассической жизни».
    
В комедии пародируются стихотворения на античные темы Щербины, Майкова, Фета и др. В конце прошлого века (1896 г.) комедия исполнялась в любительском театре, устроенном А, Блоком в Шахматове.
    Черепослов, сиречь Френолог
    
Впервые — в «Современнике», 1860, № 5, с редакционным примечанием, написанным Н. А. Добролюбовым: «Поклонники искусства для искусства! Рекомендуем вам драму г. Пруткова. Вы увидите, что чистая художественность еще не умерла».
    
Пьеса «Черепослов» ставилась в петербургских театрах в 1909–1911 годах: в «Веселом театре» и в театре «Фарс»; в 1922–1923 годах — в театре Юдовского.
    
Стр. 181. Френология (греч. phrenos — ум, разум; logos — понятие, учение) — ложное учение о связи между наружной формой черепа и психическими свойствами человека. Создатель френологии — австрийский врач и анатом Ф. И. Галль (1758–1828).
    Опрометчивый Турка, или: Приятно ли быть внуком?
    
Впервые — в «Современнике», 1863, № 4, в статье «Краткий некролог и два посмертные произведения Кузьмы Петровича Пруткова».
    
Стр. 201. Я знал его!.. Мы странствовали с ним в горах Востока и тоску изгнанья делили дружно — из стих. М. Ю, Лермонтова «Памяти А. И. Одоевского» (1839),
    
Стр. 202. Синапизм — горчичник.
    
Фонтенель — искусственно вызванная гнойная рана — старинный способ лечения. Креозот — лекарство.