1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Однако  же вы, как мне кажется, не король, господин Фуке, – сказала Анна  Австрийская.    

– Поэтому-то  лошади только и ждут знака его величества, чтобы занять место в конюшнях Лувра.  Если я попробовал их, то только из опасения поднести его величеству  недостаточно ценную вещь.    

Король  густо покраснел.    

– Вы  знаете, господин Фуке, – заметила королева, – что при французском  дворе нет обычая, чтобы подданные дарили что-нибудь королю.    

Людовик  посмотрел на нее.    

– Я  надеялся, – сказал Фуке взволнованно, – что моя преданность его  величеству, мое постоянное усердие послужат противовесом требованиям этикета.  Я, впрочем, предлагал не подарок, а дань почтения.    

– Благодарю,  господин Фуке, – любезно сказал король. – Благодарю за ваше  намерение, я действительно люблю хороших лошадей, но я не богат; вы знаете это  лучше всех, потому что заведуете моими финансами. Как бы я ни хотел, я не могу  купить таких дорогих лошадей.    

Фуке  бросил надменный взгляд в сторону королевы-матери, которая, казалось, была в восторге  от того ложного положения, в каком оказался министр, и отвечал:    

– Роскошь –  это добродетель королей, сир. Это роскошь делает их похожими на бога; это из-за  роскоши они стоят выше прочих людей. Роскошью король вскармливает своих  подданных и их честь. В нежном тепле роскоши королей рождается роскошь частных  лиц, источник богатств для народа. Его величество, приняв в дар этих коней  несравненной красоты, задевает самолюбие коневодов нашей страны – Лимузен,  Периге, Нормандия: такое соревнование полезно для них… Но король молчит, и  следовательно, я осужден.    

Между  тем Людовик XIV все еще вертел в руках письмо Мазарини, не глядя на него. Наконец  его взгляд остановился на нем» и, прочитав первую строчку, король вскрикнул.    

– Что  с вами, сын мой? – спросила Анна Австрийская, подходя к королю.    

– Письмо  как будто от кардинала, – сказал король, продолжая читать. Да,  действительно от кардинала!    

– Что,  ему хуже?    

– Прочтите  сами, – предложил король, передавая листок королеве.    

Анна  Австрийская, в свою очередь, прочла письмо. По мере того как она читала, в ее  глазах загоралась радость, которую она тщетно старалась скрыть от взглядов  Фуке.    

– О!  Да это дарственная! – воскликнула королева.    

– Дарственная? –  переспросил Фуке.    

– Да, –  отвечал король суперинтенданту финансов. – Господин кардинал, чувствуя  приближение смерти, передает мне свое состояние.    

– Сорок  миллионов! – продолжала королева. – Ах, сын мой! Какой благородный  поступок со стороны кардинала! Он пресекает все дурные слухи. Эти сорок  миллионов, медленно собранные, вольются сразу в королевскую казну: вот верный  подданный и истинный христианин.    

Прочитав  еще раз бумагу, королева возвратила ее Людовику, который вздрогнул, услышав  названную королевой огромную сумму. Фуке, отступивший на несколько шагов,  молчал.    

Король  посмотрел на него и подал ему письмо. Суперинтендант поклонился и сказал, едва  взглянув на бумагу:    

– Да,  я вижу, это дарственная.    

– Надо  ответить, сын мой, – сказала Анна Австрийская, – ответить сейчас же.    

– Как  ответить, ваше величество?    

– Поехать  к кардиналу.    

– Но  ведь не прошло и часа, как я вернулся от его высокопреосвященства, –  возразил король.    

– Так  напишите ему, сын мой.    

– Написать! –  с отвращением воскликнул король.    

– Но,  мне кажется, – продолжала Анна Австрийская, – человек, предлагающий  такое сокровище, имеет право на немедленную благодарность.    

Потом,  повернувшись к Фуке, она спросила:    

– Не  так ли, господин Фуке?    

– Подарок  стоит того, государыня, – ответил Фуке со сдержанностью, не ускользнувшей  от внимания короля.    

– Так  примите и поблагодарите, сын мой, – сказала королева настойчиво.    

– А  что думает господин Фуке?    

– Вы  хотите знать мое мнение, государь?    

– Да.    

– Поблагодарите,  но не принимайте подарка, ваше величество, – проговорил Фуке.    

– А  почему? – спросила королева.    

– Вы  сами сказали, государыня: короли не могут или не должны принимать подарков от  своих подданных.    

Король  молча выслушал эти противоречивые советы.    

– Сударь, –  возразила Анна Австрийская, – вы не только не должны отговаривать короля  от принятия этих денег, но даже обязаны, по вашему званию, разъяснить его  величеству, что эти сорок миллионов – для него богатство.    

– Именно  потому, что эти сорок миллионов – богатство, я должен сказать королю:  «Ваше величество, если неприлично королю принять от подданного шестерку лошадей  ценою в двадцать тысяч ливров, то еще неприличнее принять целое состояние от  другого подданного, не всегда разборчивого по части средств, которыми это  состояние создано».    

– Вам  не подобает, сударь, учить короля, – сказала Анна Австрийская.    

– Доставьте  ему сами сорок миллионов, которых вы хотите лишить его.    

– Король  получит их, когда пожелает, – произнес с поклоном суперинтендант финансов.    

– Да,  изнурив народ налогами, – ответила Анна Австрийская.    

– А  разве не из народа выжаты сорок миллионов, указанные в дарственной? Его  величество хотел знать мое мнение, и я высказал его. Если король пожелает моего  содействия, я готов усердно служить ему.    

– Примите,  примите, сын мой, – опять повторила Анна Австрийская. – Вы выше  толков и пересудов.    

– Откажитесь,  ваше величество, – сказал Фуке. – Пока король жив, у него одна  преграда – совесть, один судья – его воля. Но после смерти его судит  потомство, которое оправдывает или обвиняет его.    

– Благодарю,  ваше величество, – сказал Людовик, почтительно кланяясь королеве. –  Благодарю, – прибавил он, прощаясь с Фуке.    

– Вы  примете? – спросила Анна Австрийская.    

– Я  подумаю, – ответил король, взглянув на Фуке.    

 Глава 48. АГОНИЯ    

     

Отослав  дарственную королю, кардинал приказал в тот же день перевезти себя в Венсен. Король  и двор отправились за ним туда же. Последние лучи этого светила были еще так  ярки, что побеждали блеск других огней. Болезнь усилилась, как и предсказывал  Гено; кардинал боролся уже не с подагрой, а со смертью. Не менее смерти мучил  его страх, что король примет предложенный ему подарок, хотя Кольбер продолжал  утверждать, что король возвратит деньги.    

Чем  долее не возвращалась дарственная, тем чаще Мазарини думал, что ради сорока  миллионов стоило кое-чем рискнуть, особенно такою сомнительною вещью, как душа.  В качестве Кардинала и первого министра Мазарини был почти что атеистом и, уж  во всяком случае, материалистом.    

Он  оглядывался на дверь при каждом скрипе, воображая, что к нему возвращается его  несчастная дарственная; но, обманувшись в надежде, опять со вздохом откидывался  на постели и чувствовал боль еще сильнее, после того как на минуту забывал о  ней.    

Анна  Австрийская отправилась вслед за кардиналом; хотя сердце ее и очерствело к старости,  она не могла отказать умирающему в изъявлении скорби – в качестве женщины,  по словам одних, в качестве государыни, по словам других. Она заранее, если  можно так выразиться, облекла в траур свое лицо, и весь двор подражал ей.    

Людовик,  не желая показывать, что происходило в его душе, совершенно не выходил из своей  комнаты, где с ним сидела одна его кормилица. Чем более приближался час его  независимости, тем более скромным и терпеливым он становился, тем более уходил  в себя, как все сильные люди, имеющие определенную цель и собирающиеся с силами  для решительной минуты.    

Кардинал  тайно соборовался. Верный своей привычке все скрывать, он боролся с очевидностью  и, лежа в постели, принимал гостей, как будто у него было временное  недомогание. Гено, с своей стороны, никому ничего не говорил; когда ему  надоедали расспросами, он отвечал только:    

– Кардинал  еще не стар и полон сил. Но судьба неотвратима. Если суждено человеку умереть,  то он непременно умрет.    

Он ронял  слова скупо и осторожно, и особенно тщательно взвешивали их два человека: король  и кардинал.    

Мазарини,  несмотря на предсказания Гено, все еще хранил надежду, или, лучше сказать, так  мастерски играл свою роль, что самые тонкие хитрецы, утверждая, что кардинала  обманывают надежды, сами казались обманутыми кардиналом.    

Людовик,  не видевший кардинала уже два дня, неотступно думал о сорока миллионах, которые  так терзали Мазарини. Он тоже не знал истинного состояния здоровья первого  министра.    

Сын  Людовика XIII, следуя отцовским традициям, до сих пор был столь мало королем,  что, страстно жаждая королевской власти, он жаждал ее с тем страхом, какой  всегда сопровождает неизвестность.    

Приняв  тайно от всех определенное решение, он попросил свидания у Мазарини. Анна Австрийская,  не отходившая от больного, первая услышала о желании короля и передала его встревожившемуся  кардиналу.    

С какой  целью Людовик XIV просит у него свидания? Для того чтобы возвратить деньги, как  полагал Кольбер? Или чтобы поблагодарить за подарок и оставить их у себя, как  думал сам Мазарини? Чувствуя, что неизвестность убьет его, умирающий не  колебался ни минуты.    

– Буду  счастлив видеть его величество! – воскликнул он, делая знак Кольберу,  который сидел у постели больного и сразу его понял. – Ваше  величество, – продолжал Мазарини, обращаясь к королеве, – не откажите  уверить короля в полной искренности моих слов.    

Анна  Австрийская встала. Ее тоже волновала судьба этих сорока миллионов, о которых  все сейчас втайне думали.    

Когда  она вышла, Мазарини с трудом приподнялся и сказал секретарю:    

– Ах,  Кольбер, какие ужасные дни!.. Два убийственных дня! И ты видишь: бумага не возвращается.    

– Терпение, –  отвечал Кольбер.    

– Ты  с ума сошел! Говорить мне о терпении! О Кольбер, ты смеешься надо мною; я  умираю, а ты советуешь мне ждать!    

– Монсеньер, –  сказал Кольбер с обычным хладнокровием, – не может быть, чтобы вышло не  так, как я предсказывал. Король желает видеть вас; это значит, что он лично  возвратит вам дарственную.    

– Ты  думаешь?.. А я уверен, что он хочет поблагодарить меня.    

В эту  минуту вернулась Анна Австрийская: по дороге к сыну она встретила в передней  нового лекаря, предлагавшего свои услуги для спасения кардинала. Анна  Австрийская принесла один порошок на пробу.    

Но  Мазарини ждал не этого; он даже не взглянул на порошок.    

– Ах,  ваше величество, – сказал он, – не в лекарстве дело! Два дня тому  назад я предложил королю небольшой подарок. До сих пор, вероятно из  деликатности, его величество не хотел говорить о нем; но настала минута для  объяснений, и я умоляю вас, государыня, сказать мне: решился ли король на что-нибудь  в этом деле?    

Королева  хотела ответить. Мазарини остановил ее.    

– Говорите  правду! Ради всего святого-правду! Не льстите умирающему несбыточной надеждой!    

В эту  минуту он поймал взгляд Кольбера, говоривший, что он собирается сделать  неверный шаг.    

– Я  знаю, – отвечала Анна Австрийская, взяв кардинала за руку, – вы  великодушно предложили королю не небольшой подарок, как вы говорите из  скромности, а огромную сумму. Знаю, как вам будет тяжело, если король…    

Умирающий  Мазарини слушал ее с большим вниманием, чем десять здоровых людей.    

– Если  король… – пробормотал он.    

– Если  король, – продолжала Анна Австрийская, – не примет дара, который вы  ему предлагаете от души.    

Мазарини  откинулся на подушку с отчаянием человека, отказавшегося от всякой борьбы. У  него хватило сил и присутствия духа бросить на Кольбера один из тех взглядов,  которые стоят десяти длинных поэм.    

– Не  правда ли, – прибавила королева, – вы сочли бы отказ короля за  оскорбление?    

Мазарини  метался в постели, не произнося ни слова. Королева не поняла или притворялась,  что не понимает его.    

– Поэтому, –  сказала она, – я постаралась помочь королю добрым советом. Нашлись люди,  завидующие той славе, какою покроет вас этот великодушный поступок. Они  старались внушить королю, что ему не следует принимать вашего подарка; но я  боролась за вас, и так удачно, что, кажется, вам не придется перенести горечи  отказа.    

– Ах, –  прошептал Мазарини, обращая на нее мутный взгляд, – вот услуга! Я ни на  минуту не забуду ее в те немногие часы, которые мне остается прожить!    

– Надо  признаться, что эта услуга стоила мне большого труда.    

– Ах,  проклятье! Я думаю!    

– Что  с вами?    

– Горю!  Горю!    

– Вы  очень мучаетесь?    

– Как  в аду!    

Кольбер  готов был провалиться сквозь землю.    

– Вы  думаете, – спросил Мазарини у королевы, – вы думаете, что его величество… –  он остановился на секунду, – что его величество придет поблагодарить меня?    

– Да, –  ответила королева.    

Мазарини  пронзил Кольбера огненным взглядом.    

В эту  минуту доложили о появлении короля в передних, полных посетителей. Кольбер воспользовался  суматохой и исчез в проходе за кроватью кардинала. Анна Австрийская стоя ждала  сына. Людовик XIV, войдя в дверь, устремил глаза на умирающего. Кардинал не  пожелал даже повернуться к королю, от которого он уже ничего не ожидал.    

Камердинер  придвинул кресло к кровати. Людовик XIV поклонился королеве, кардиналу и сел.  Королева тоже села.    

Король  оглянулся. Камердинер понял его взгляд и подал знак придворным, которые тотчас  удалились. В спальне воцарилась тишина. Молодой король, всегда робевший перед  тем, кто был его учителем в юности, чувствовал еще больше почтения к нему в  торжественную минуту смерти. Поэтому он не решался начать разговор сам,  сознавая, что теперь каждое слово должно иметь особенное значение, не только  для этого, но и для потустороннего мира.    

Кардинала  в это время мучила только одна мысль – о дарственной. Причиной его истерзанного  вида и угрюмого взгляда были не страдания, а томительное ожидание: вот сейчас  король поблагодарит его и убьет сразу всякую надежду на возвращение денег.    

Мазарини  первый нарушил молчание.    

– Ваше  величество тоже переехали в Венсен? – опросил он.    

Король  кивнул головой.    

– Вы  оказали лестную милость умирающему, – продолжал Мазарини, – я умру  спокойнее.    

– Надеюсь, –  отвечал король, – что я пришел не к умирающему, а к больному, который может  выздороветь.    

Мазарини  покачал головой.    

– Последнее  посещение, – сказал он, – да, последнее!    

– Если  бы это было так, – отвечал король, – я пришел бы в последний раз  попросить совета у руководителя, которому я всем обязан.    

Анна  Австрийская была женщиной: она не могла сдержать слез. Людовик тоже казался растроганным,  но более всех был взволнован Мазарини, хотя совсем по иной причине. Наступило  молчание. Королева отерла слезы. Король успокоился.    

Мазарини  пожирал короля глазами, чувствуя, что наступает решительная минута.    

– Я  говорил, – продолжал король, – что многим обязан вашему  преосвященству. Главная цель моего посещения, господин кардинал, –  поблагодарить вас от души за последнее доказательство дружбы, которое я  получил.    

Щеки  кардинала ввалились, рот раскрылся, и он едва сдержал такой тяжелый вздох,  какого не издавал за всю жизнь.    

– Ваше  величество, – сказал он, – я всего лишу мое бедное семейство, разорю  всех моих родственников. Это мне вменят в вину, но зато никто не скажет, что я  отказался пожертвовать всем ради моего короля.    

Анна  Австрийская опять заплакала.    

– Любезный  кардинал, – возразил король с такою серьезностью, какой, при его  молодости, нельзя было от него ожидать. – Мне кажется, вы плохо поняли  меня.    

Мазарини  приподнялся на локте.    

– Никто  не собирается разорять ваше семейство и обирать ваших родственников… Нет, этого  никогда не будет!    

«Король  расчувствуется и станет щедрым, – подумала королева. – Мы не дадим  ему отступить; подобный удачный случай никогда более не представится».    

Мазарини  подумал: «О, он, верно, возвратит мне какие-нибудь крохи из этих миллионов; постараемся  вырвать у него кусок побольше».    

– Ваше  величество, – сказал он вслух, – семейство у меня большое, и  племянницы мои подвергнутся лишениям, когда меня не будет на свете.    

– О,  не беспокойтесь, – поспешно возразила королева, – не беспокойтесь о  своем семействе. Самыми драгоценными нашими друзьями будут ваши друзья.  Племянницы ваши будут моими дочерьми, сестрами короля; он осыплет милостями  всех тех, кого вы любите.    

«Слова! –  подумал Мазарини, знавший лучше всех, чего стоят обещания королей.    

Людовик  угадал мысль умирающего.    

– Успокойтесь,  любезный господин Мазарини, – сказал он с печальной и насмешливой  улыбкою. – Лишившись вас, племянницы ваши потеряют свое главное сокровище,  но они все же останутся богатейшими наследницами во Франции. Вы предложили мне  их приданое…    

У  кардинала захватило дух.    

– Но  я возвращаю его им, – продолжал король, подавая умирающему дарственную,  мысль о которой в продолжение двух дней терзала Мазарини.    

– А!  Что я вам говорил, господин кардинал? – прошептал за кроватью голос,  легкий, как ветерок.    

– Ваше  величество возвращает мне дарственную! – вскричал Мазарини, пришедший от  радости в такое волнение, что он даже забыл свою роль благодетеля.    

– Ваше  величество возвращает сорок миллионов! – воскликнула королева, до того  пораженная, что забыла свою роль убитой горем женщины.    

– Да,  ваше величество, да, господин кардинал, – сказал король, разрывая бумагу,  которую Мазарини все еще не решался взять. – Да, я уничтожаю акт, который  разоряет целую семью. Состояние, нажитое кардиналом у меня на службе,  принадлежит ему, а не мне.    

– Но,  ваше величество, подумали ли вы, – возразила Анна Австрийская, – что  у вас в казне нет и десяти тысяч экю?    

– Дорогая  матушка, я совершил свой первый королевский поступок и надеюсь, что он послужит  хорошим началом моего царствования.    

– О,  вы правы! – вскричал Мазарини. – Это поступок поистине  величественный, поистине великодушный.    

И он  принялся тщательно разглядывать один за другим клочки бумаги, упавшие к нему на  кровать, желая убедиться, что разорван действительно подлинник, а не копия.  Наконец он нашел клочок со своей подписью и, узнав ее, от радости чуть не в  обмороке откинулся на подушки.    

Анна  Австрийская, не в силах скрыть своего огорчения, подняла глаза и руки к небу.    

– Ах,  ваше величество! – повторял Мазарини. – Как вас будут благословлять,  как вас будут любить в моем семействе. Perbacco[13], если кто-нибудь из моих  родственников подаст вам повод к неудовольствию, нахмурьте только брови –  я тотчас встану из могилы.    

Но эта  выходка не произвела ожидаемого впечатления. Мысль Людовика обратилась на другие,  более важные предметы. Анна Австрийская, чувствуя себя не в силах скрыть досаду  по поводу великодушия сына и лицемерия кардинала, встала и вышла из комнаты, не  заботясь о том, что выдает свои чувства.    

Мазарини  все понял и, боясь, как бы Людовик XIV не переменил своего решения, вдруг разразился  стонами, чтобы отвлечь внимание в другую сторону. Так поступил позже Скапен в  замечательной комедии Мольера, которую осмеливался порицать мрачный и ворчливый  Буало.    

Понемногу  все же стоны стихли, а когда Анна Австрийская вышла, они совсем прекратились.    

– Господин  кардинал, не желаете ли вы подать мне какой-нибудь совет?    

– спросил  король.    

– Ваше  величество, – отвечал Мазарини, – вы уже сейчас воплощение мудрости и  благоразумия, я не говорю о вашем великодушии: сегодняшний ваш поступок  превосходит все, что совершили древние и современные великие люди.    

Король  холодно принял эти похвалы.    

– Вы  ограничиваетесь одной благодарностью, – сказал он. – Но неужели ваша  опытность, которая гораздо более известна, чем моя мудрость, благоразумие и  великодушие, не подсказывают вам дружеского совета, полезного мне в будущем?    

Мазарини  задумался на минуту.    

– Ваше  величество так много сделали для меня, вернее, для моего семейства.    

– Не  будем говорить об этом, – ответил король.    

– И  я хочу дать вам кое-что взамен сорока миллионов, от которых вы так великодушно,  истинно по-королевски отказались.    

Людовик  XIV показал жестом, что вся эта лесть тяготит его.    

– Я  хочу, – продолжал Мазарини, – дать вам один совет, да, совет, который  драгоценнее сорока миллионов. Выслушайте его.    

– Слушаю.    

– Приблизьтесь,  ваше величество, потому что я слабею. Ближе, ближе!    

Король  наклонился к больному.    

– Ваше  величество, – сказал Мазарини так тихо, что, казалось, лишь могильное  дыхание долетало до напряженного слуха короля, – ваше величество, никогда  не берите себе первого министра!    

Людовик  выпрямился в изумлении. Совет походил на исповедь. Эта искренняя исповедь Мазарини  действительно была драгоценнее всех сокровищ.    

Наследство,  завещанное кардиналом молодому королю, состояло только из шести слов, но эти  шесть слов, как сказал Мазарини, стоили, по крайней мере, сорока миллионов.  Людовик на минуту смутился. А у Мазарини был такой вид, словно он сказал самую  обыкновенную вещь.    

– Кроме  вашего семейства, вы никого мне не поручаете? – спросил король.    

За  пологом кровати послышался шорох.    

Мазарини  понял.    

– Да,  да, – сказал он, – я хочу рекомендовать вашему величеству одного  человека, умного, честного, очень искусного…    

– Как  его зовут?    

– Вы  почти не знаете его имени. Это господин Кольбер, управляющий моими делами. Испытайте  его, – убежденно продолжал Мазарини, – все его предсказания  оправдываются. У него верный взгляд, он ни разу не ошибся ни в оценке событий,  ни в людях, что еще более удивительно. Я многим обязан вашему величеству, но  думаю, что отблагодарю вас, если оставлю вам господина Кольбера.    

– Хорошо, –  сказал Людовик XIV рассеянно; он вовсе не знал имени Кольбера и принимал  воодушевленные слова кардинала за бред умирающего.    

Мазарини  упал на подушки.    

– А  теперь прощайте, ваше величество… Прощайте! – прошептал Мазарини. – Я  устал, я должен еще совершить» трудный путь, прежде чем я предстану перед новым  своим властелином. Прощайте, ваше величество.    

Молодой  король, чувствуя, что на глаза навертываются слезы, наклонился к кардиналу, который  уже казался трупом, а затем поспешно вышел.    

     

 ЧАСТЬ II    

     

Глава 1. ПЕРВОЕ  ПОЯВЛЕНИЕ КОЛЬБЕРА    

     

Ночь  прошла в томлении для умирающего и для короля: умирающий ждал избавления, король –  свободы.    

Людовик  не ложился. Через час после того, как король вышел из спальни кардинала, он  узнал, что умирающий, почувствовав себя лучше, приказал себя одеть, нарумянить  и причесать и пожелал принять послов. Подобно Августу, кардинал считал мир  огромным театром и намеревался сыграть как следует последний акт своей комедии.    

Анна  Австрийская не появлялась больше у кардинала, ей нечего было делать у него.  Предлогом ее отсутствия были соображения приличия. Впрочем, кардинал не  осведомлялся о ней: он хорошо запомнил совет, данный королевой сыну.    

Около  полуночи, когда румяна еще не сошли со щек Мазарини, у него началась агония. Он  снова перечитал завещание. Оно вполне выражало его желания. Боясь, чтобы  чья-либо корыстная воля, пользуясь его слабостью, не заставила его что-нибудь  изменить в завещании, он приказал Кольберу, который прохаживался по коридору  перед спальней умирающего, как самый бдительный часовой, никого не впускать к  нему.    

Король,  запершись у себя, каждый час посылал кормилицу в покои Мазарини с приказанием  доставлять ему самые точные сведения о состоянии кардинала. Узнав, что Мазарини  дозволил одеть, причесать и убрать себя, принял послов, Людовик понял, что для  кардинала началась отходная молитва.    

В час  пополуночи Гено испробовал последнее средство, считавшееся сильнодействующим. В  те времена воображали, что против смерти есть еще какие-то тайные снадобья.    

Мазарини,  приняв это средство, успокоился минут на десять. Он сейчас же распорядился пустить  слух, что произошел счастливый перелом болезни.    

Когда  король узнал эту новость, холодный пот выступил у него на лбу. Он уже видел  зарю свободы, рабство показалось ему теперь еще более невыносимым. Но следующее  известие совершенно меняло картину: кардинал едва дышал и с трудом следил за  молитвами, которые читал у его изголовья аббат из церкви св. Николая.    

Король в  сильном волнении начал ходить по комнате и на ходу просматривал бумаги, вынутые  им из шкатулки, ключ от которой хранился только у него.    

Кормилица  вернулась в третий раз и сообщила, что Мазарини сказал каламбур и приказал  покрыть лаком принадлежащую ему «Флору» Тициана.    

Наконец,  часа в два утра, король не мог преодолеть усталости: он не спал уже целые  сутки. Сон, непобедимый в молодости, овладел им. Однако король не лег в  постель: он заснул в кресле. Часа в четыре вошла кормилица и разбудила его.    

– Ну? –  спросил король.    

– Ваше  величество, – прошептала кормилица, соболезнующе сложив руки.    

– Он  умер!    

Король  быстро вскочил, словно его подбросила стальная пружина.    

– Так  ли это?    

– Так.    

– Кто  сказал тебе?    

– Господин  Кольбер.    

– А  он знает это наверное?    

– Он  вышел из спальни и сказал, что сам прикладывал зеркало к губам кардинала.    

– А,  хорошо! – вырвалось у короля. – Но где же Кольбер?    

– Он  только что покинул спальню кардинала.    

– И  куда направился?    

– Следом  за мной.    

– Так  что он…    

– Здесь,  ваше величество, ожидает у ваших дверей, если вам угодно будет принять его.    

Людовик  подбежал к двери, сам отворил ее и увидел в коридоре Кольбера, неподвижно стоявшего  в ожидании. При виде этой статуи в черном король вздрогнул, затем сделал знак  Кольберу следовать за ним.    

– Что  вы пришли сообщить мне, сударь? – спросил Людовик, смущенный тем, что  догадались о его сокровенных мыслях, которые он не мог утаить.    

– Господин  кардинал скончался, ваше величество, и я принес вам его последнее прости.    

Король  задумался. Он внимательно смотрел на Кольбера, вспоминая слова кардинала.    

– Вы  были верным слугой его высокопреосвященства, о чем он сам мне говорил.    

– Да,  ваше величество.    

– Вы  посвящены в некоторые его тайны?    

– Во  все.    

– Мне  дороги друзья и слуги покойного кардинала, я позабочусь о том, чтобы вы были приняты  ко мне на службу.    

Кольбер  наклонился.    

– Вы,  кажется, финансист?    

– Да,  ваше величество.    

– Непосредственно  моему дому вы, помнится, никогда не служили?    

– Извините,  ваше величество, я имел счастье подать господину кардиналу мысль об экономии,  которая приносит казне вашего величества триста тысяч франков ежегодно.    

– Какая  же это экономия, сударь? – спросил Людовик XIV.    

– Ваше  величество изволите знать, что рота швейцарцев носит серебряное кружево на концах  лент?    

– Знаю.    

– Я  предложил пришивать к лентам кружево из фальшивого серебра; этого никто не  может заметить, а на сто тысяч экю можно прокормить в течение шести месяцев  полк и купить десять тысяч хороших мушкетов или построить корабль с десятью  пушками.    

– Правда, –  заметил Людовик XIV, еще внимательнее всматриваясь в Кольбера. – По-моему,  экономия очень уместная; смешно подумать, что солдаты носили такое же кружево,  как вельможи.    

– Я  счастлив, что ваше величество одобрили мои действия, – ответил Кольбер.    

– При  кардинале вы вели только его дела? – спросил король.    

– Его  высокопреосвященство поручал мне еще проверять счета суперинтенданта финансов.    

– А! –  воскликнул Людовик XIV. Он собирался отпустить Кольбера, но последние слова заинтересовали  его. – Покойный кардинал поручал вам контролировать счета господина Фуке?  И каковы же результаты?    

– Оказался  дефицит, ваше величество. И если вы позволите…    

– Говорите,  господин Кольбер.    

– Я  должен дать вашему величеству некоторые объяснения.    

– Нет,  не надо. Вы же проверяли счета, скажите: каков итог?    

– Это  легко, ваше величество… Все пусто, денег нет.    

– Будьте  осторожны, сударь. Вы осуждаете управление господина Фуке, а он, по общему  мнению, очень искусен в делах.    

Кольбер  покраснел, потом побледнел, чувствуя, что в эту минуту вступает в борьбу с человеком  почти таким же могущественным, как умерший кардинал.    

– Совершенно  верно, ваше величество, он очень искусный человек, – отвечал Кольбер,  низко кланяясь.    

– Но  если он искусный человек, а денег все-таки нет, то кто же виноват?    

– Я  никого не обвиняю, ваше величество, а только констатирую факты.    

– Хорошо,  составьте отчет и подайте его мне. Вы говорите, что есть дефицит? Но, может  быть, это дефицит временный: кредит вернется, а с ним и деньги?    

– Нет,  ваше величество.    

– Не  в этом году, я понимаю, но, может быть, в будущем?    

– Будущий  год так же начисто съеден, как и текущий.    

– Ну,  еще через год.    

– И  он съеден.    

– Что  вы говорите, господин Кольбер?    

– Я  утверждаю, что истрачены доходы за четыре года вперед.    

– Так  придется сделать заем.    

– Уже  сделано три займа, ваше величество.    

– Я  создам новые должности и за них получу деньги.    

– Невозможно,  ваше величество: их создано слишком много. Откупщики приобрели их, но не исполняют  своих обязанностей. К тому же господин суперинтендант получает с каждой из них  треть, так что народ обирают, а ваше величество не извлекает из этого никакой  пользы.    

Король  нетерпеливо двинулся с места.    

– Объясните  мне это, господин Кольбер.    

– Ваше  величество, выскажите яснее вашу мысль: каких объяснений вы желаете?    

– Вы  правы. Ясность прежде всего. Так вот. Если сегодня со смертью господина  кардинала я стал королем и пожелаю получить деньги?    

– Ваше  величество их не получите.    

– Странно!  Как, мой суперинтендант не добудет мне денег?    

Кольбер  отрицательно покачал головой.    

– Что  же это значит? Неужели мы обременены такими долгами, что государственные доходы  все равно что не существуют?    

– Да,  ваше величество.    

Король  нахмурил брови.    

– Хорошо, –  сказал он, – я соберу платежные обязательства и добьюсь от их держателей  уменьшения налога и продажи по дешевым ценам.    

– Невозможно,  ваше величество: платежные обязательства превращены в векселя, которые для  удобства и облегчения сделок разрезаны на столько частей, что теперь не узнать  оригинала.    

Людовик  в сильном волнении ходил по комнате, все еще нахмурив брови.    

Вдруг он  остановился и спросил:    

– Если  все это правда, я разорен, еще не начав царствовать?    

– Да,  ваше величество, разорены, – отвечал бесстрастный счетовод.    

– Однако  ж деньги куда-нибудь делись?    

– Разумеется,  ваше величество, и для начала я принес записку о капиталах кардинала Мазарини,  о которых он не хотел упомянуть ни в своем завещании, ни в других актах; он  доверил их мне.    

– Вам?    

– Да,  государь, и приказал передать их вашему величеству.    

– Как!  Кроме сорока миллионов, упомянутых в завещании, у господина Мазарини были еще  деньги?    

Кольбер  поклонился.    

– Какая  бездонная пропасть этот человек! – прошептал король. – С одной  стороны – Мазарини, с другой – Фуке; у них, может быть, более ста  миллионов. Не удивительно, что у меня пусто в казне.    

Кольбер  ждал, не двигаясь с места.    

– А  сумма, которую вы должны передать мне, заслуживает внимания? спросил король.    

– Да,  ваше величество, кругленькая сумма.    

– Она  составляет?    

– Тринадцать  миллионов ливров, государь.    

– Тринадцать  миллионов! – воскликнул Людовик XIV с радостным трепетом. – Вы говорите –  тринадцать миллионов, господин Кольбер?    

– Да,  тринадцать миллионов, ваше величество.    

– И  никто не знает о них?    

– Никто.    

– И  они в ваших руках?    

– Да,  ваше величество.    

– Когда  я могу получить их?    

– Через  два часа.    

– Где  же они?    

– В  погребе дома, принадлежавшего господину кардиналу и доставшегося мне по его завещанию.    

– Так  вы знаете завещание кардинала?    

– У  меня есть копия, подписанная его рукой.    

Кольбер  вынул бумагу из кармана и показал королю. Король прочел статью о передаче дома.    

– Но, –  сказал он, – здесь говорится только о доме и ни слова о деньгах.    

– О  них говорит моя совесть.    

– И  Мазарини доверился вам?    

– Почему  же нет, ваше величество?    

– Он…  такой недоверчивый?    

– Мне,  ваше величество, он, как видите, доверял.    

Людовик  с удивлением взглянул на простое, но выразительное лицо Кольбера.    

– Вы  честный человек, господин Кольбер, – сказал он.    

– Это  не добродетель, а долг, – холодно ответил Кольбер.    

– Но  эти деньги, может быть, принадлежат его семейству?    

– Если  б они принадлежали его семейству, то вошли бы в завещание, как вошло туда все  имущество кардинала. Если б эти деньги принадлежали его семейству, то я,  писавший дарственную, прибавил бы их к тем сорока миллионам, которые господин  кардинал предлагал вам.    

– Как!  Вы составляли дарственную?    

– Я,  ваше величество.    

– И  кардинал любил вас? – спросил наивно король.    

– Я  говорил его высокопреосвященству, что ваше величество не примете дара, – сказал  Кольбер прежним спокойным тоном.    

Людовик  провел рукою по лбу.    

– О,  как я еще молод, чтобы управлять людьми, – прошептал он.    

Кольбер  ждал, пока король придет в себя.    

– В  котором часу прикажете доставить деньги, государь? – спросил Кольбер  немного погодя.    

– Сегодня,  в одиннадцать часов вечера. Пусть никто не знает, что я получил их.    

– Куда  прикажете привезти их?    

– В  Лувр. Благодарю вас, господин Кольбер.    

Кольбер  поклонился и вышел.    

– Тринадцать  миллионов! – воскликнул король, оставшись один. – Невероятно!    

Потом он  опустил голову на руки и как будто задремал.    

Но через  минуту король поднял голову, встал и, распахнув окно, подставил горевшее лицо  свежему утреннему ветру, пропитанному благоуханием деревьев и цветов. Сияющая  заря занималась на горизонте. Первые лучи солнца осветили молодого короля.    

– Эта  заря – заря моего царствования, – прошептал Людовик XIV. – Не  предзнаменование ли посылает мне всевышний?..    

 Глава 2. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ  ЦАРСТВОВАНИЯ ЛЮДОВИКА ЧЕТЫРНАДЦАТОГО    

     

Утром во  дворце все узнали о смерти кардинала, затем новость распространилась по городу.    

Министры –  Фуке, Лион и Летелье – собрались в зале заседаний на совет. Король тотчас  позвал их.    

– Господа, –  сказал он, – при жизни кардинала я позволял ему управлять моими делами; теперь  я намереваюсь сам заниматься ими. Вы будете давать мне советы, когда я попрошу  их у вас. Можете идти!    

Министры  переглянулись с изумлением, едва скрыв улыбку: они знали, что Людовик XIV,  воспитанный в полном неведении, что такое управлять государством, из самолюбия  берет на себя совершенно непосильное бремя.    

Фуке  простился с товарищами на лестнице и сказал им:    

– Нам  же лучше, господа, – меньше забот.    

И он  весело сел в карету.    

Остальные,  слегка обеспокоенные таким оборотом дела, вернулись в Париж.    

В десять  часов король прошел к матери и имел с нею тайное совещание; потом, пообедав,  сел в закрытую карету и поехал прямо в Лувр. Тут он принял множество придворных  и с удовольствием отметил общее смущение и любопытство.    

Вечером  он приказал запереть все входы в Лувр, кроме входа с набережной. Тут он  поставил караул из двухсот швейцарцев, которые ни слова не знали по-французски;  им приказано было пропустить только сундуки и никого не выпускать.    

Ровно в  одиннадцать под сводами послышался тяжелый стук повозки, потом – другой,  наконец – третьей. Затем раздался гул захлопнувшейся решетки. Вскоре  кто-то поцарапался в дверь королевского кабинета.    

Король  сам отпер дверь и увидел Кольбера, сказавшего только:    

– Деньги  в погребе вашего величества.    

Людовик  спустился в подземелье, ключ от которого еще утром передал Кольберу, и осмотрел  бочонки с золотом и серебром, перенесенные туда людьми, преданными Кольберу.  После этого Людовик вернулся в кабинет в сопровождении Кольбера. Последний был  так же холоден, ни малейший проблеск удовлетворения не нарушал его  невозмутимого равнодушия.    

– Сударь, –  сказал король, – какой награды желаете вы за такую преданность и  честность?    

– Никакой,  ваше величество.    

– Как,  никакой? Вы не желаете даже получить должность?    

– Если  ваше величество и не дадите мне должности, я все равно буду служить вам. Я буду  лучшим слугой короля.    

– Вы  будете интендантом финансов.    

– Но  ведь уже есть суперинтендант, и он самое могущественное лицо в королевстве.    

– О, –  воскликнул Людовик, покраснев, – вы так думаете?    

– Он  раздавит меня в одну неделю, государь. Ваше величество поручает мне контроль,  для которого надо иметь силу; а что значит интендант рядом с суперинтендантом?    

– Вы  хотите иметь поддержку… Значит, вы не полагаетесь на меня?    

– Я  уже имел честь сказать вашему величеству, что при кардинале Мазарини господин  Фуке был вторым лицом в королевстве; теперь Мазарини умер, и господин Фуке стал  первым.    

– Сударь,  сегодня вы можете говорить мне все, что хотите; но не забывайте, что завтра я  этого уже не потерплю.    

– Значит,  я не буду нужен вашему величеству?    

– Вы  уже и теперь не нужны, потому что боитесь служить мне.    

– Я  боюсь только того, что мне помешают служить вам.    

– Так  чего же вы хотите?    

– Прошу  ваше величество назначить мне помощников по интендантству.    

– Но  тогда должность потеряет значение.    

– Зато  станет безопасной.    

– Выбирайте.    

– Я  прошу Бретейля, Марена и Эрвара.    

– Завтра  они будут назначены.    

– Благодарю  вас, государь!    

– И  это все, о чем вы просите?    

– Осмелюсь  еще просить…    

– Чего?    

– Позвольте  мне созвать судебную палату.    

– Зачем?    

– Для  суда над чиновниками, которые за последние десять лет позволяли себе  злоупотребления.    

– Но…  что же с ними сделают?    

– Троих  повесят; остальные во всем сознаются.    

– Но  я не могу начинать моего царствования с казней, господин Кольбер.    

– Лучше  начать, чем кончить казнями, ваше величество.    

Король  не ответил.    

– Ваше  величество согласны со мною? – спросил Кольбер.    

– Я  подумаю.    

– Тогда  будет уже поздно.    

– Почему?    

– Потому  что, если эти люди будут предупреждены, они окажутся гораздо сильнее нас.    

– Созовите  судебную палату.    

– Не  замедлю.    

– Теперь  все?    

– Нет,  государь; еще одно важное обстоятельство…    

Какие  права присвоит ваше величество этому интендантству?    

– Но…  я не знаю… есть же обычные…    

– Ваше  величество, мне нужно иметь право читать переписку с Англией.    

– Это  невозможно. Английские депеши распечатываются в совете, так было и при кардинале.    

– Мне  казалось, ваше величество объявили сегодня утром, что совета больше не будет.    

– Да,  объявил.    

– В  таком случае пусть ваше величество читает лично письма, получаемые из Англии. Я  убедительно прошу об этом.    

– Хорошо,  вы будете получать их и докладывать мне.    

– Позвольте  еще спросить ваше величество: что же делать мне по финансовой части?    

– Все,  чего не сделает господин Фуке.    

– Это  я и хотел знать. Благодарю, ваше величество, я ухожу успокоенный.    

С этими  словами он вышел, провожаемый взором Людовика.    

Не успел  Кольбер отойти и на сто шагов от Лувра, как прибыл курьер из Англии. Король поспешно  распечатал пакет и увидел письмо от короля Карла II.    

Вот что  английский монарх писал своему царственному брату:    

     

«Ваше  величество, без сомнения, встревожены болезнью кардинала Мазарини; но самая  опасность ее может быть вам только полезна. Доктор осудил кардинала на смерть.    

Благодарю  ваше величество за благоприятный ответ на мое предложение о сестре моей, леди  Генриетте Стюарт; через неделю принцесса выедет в Париж со своею свитою.    

Меня  трогает ваше родственное расположение, и я рад, что с еще большим правом могу  теперь назвать вас братом. Особенно рад случаю доказать вашему величеству,  насколько я внимателен ко всему, что представляет важность для вас. Вы тайно  укрепляете Бель-Иль. Напрасно. Никогда между нами не будет войны. Меры,  принимаемые вами, не беспокоят, а печалят меня… Вы тратите миллионы безо всякой  пользы; скажите об этом своим министрам и поверьте, что моя полиция имеет самые  точные сведения.    

Оказывайте  мне, брат мой, подобные же услуги, когда представится случай».    

     

Король  сердито позвонил, появился камердинер.    

– Господин  Кольбер сейчас вышел отсюда, верно, он еще недалеко. Позвать его!    

Камердинер  хотел исполнить приказание, но король остановил его.    

«Нет, –  сказал он себе, – не нужно… – я вижу все замыслы этого человека.  Бель-Иль принадлежит господину Фуке; Бель-Иль укрепляется, значит, Фуке  составил заговор… Раскрытие заговора влечет за собой гибель суперинтенданта;  английские письма разоблачают заговорщиков; вот почему Кольбер непременно хотел  иметь в своих руках переписку с Англией… Однако не могу же я опираться только  на этого человека: он лишь голова, а мне нужна еще рука».    

Вдруг  Людовик радостно вскрикнул.    

– У  меня был лейтенант мушкетеров! – сказал он камердинеру.    

– Да,  ваше величество, господин д'Артаньян.    

– Он  вышел в отставку?    

– Точно  так, ваше величество.    

– Непременно  отыскать его, чтобы он явился ко мне завтра утром, когда я встану.    

Камердинер  поклонился и вышел.    

– У  меня в погребах тринадцать миллионов, – сказал Людовик. – Кольбер  будет распоряжаться моей казной, д'Артаньян – моей шпагой. Я в самом деле  король!    

 Глава 3. СТРАСТЬ    

     

В день  своего прибытия в Париж Атос, как мы уже видели, проехал из королевского дворца  к себе домой, на улицу Сент-Оноре. Там ждал его виконт де Бражелон, беседуя с  Гримо.    

Разговаривать  со старым слугою было делом нелегким; этим искусством обладали только два  человека: Атос и д'Артаньян. Первому это удавалось потому, что Гримо старался  заставить его говорить; д'Артаньян, напротив, умел заставить разговориться  старика Гримо.    

Рауль  пытался вытянуть из него рассказ о последней поездке Атоса в Англию; Гримо передал  все подробности несколькими жестами и восемью словами, не более и не менее.    

Прежде  всего волнообразным движением руки он показал, что они пересекли море.    

– Это  был какой-нибудь поход? – спросил Рауль.    

Гримо  утвердительно кивнул головой.    

– Граф  подвергался опасностям? – спросил Рауль.    

Гримо  слегка пожал плечами, что должно было означать: «В достаточной мере».    

– Но  каким же именно? – спросил настойчиво виконт де Бражелон.    

Гримо  указал на шпагу, на огонь и на мушкет, висевший на стене.    

– Так  у графа был там враг? – вскричал Рауль.    

– Монк.    

Рауль  продолжал:    

– Странно!  Граф все еще считает меня мальчиком и не хочет делить со мной чести и опасностей  таких походов.    

Гримо  улыбнулся.    

В эту  минуту приехал Атос.    

Гримо,  узнав шаги своего господина, побежал к нему навстречу, и разговор на этом прекратился.    

Но Раулю  хотелось получить ответ на свой вопрос. Взяв графа за обе руки, с горячей, но почтительной  нежностью он спросил:    

– Как  могли вы отправиться в опасный путь, не простившись со мной, не призвав на  помощь мою шпагу? Теперь, когда я вырос, я должен быть вашей опорой: ведь вы же  воспитали меня как мужчину. Ах, граф, неужели вы хотели обречь меня на то,  чтобы никогда больше не увидеть вас?    

– А  кто вам сказал, Рауль, что мое путешествие было опасным? – спросил граф,  отдавая плащ и шляпу Гримо, который отстегивал ему шпагу.    

– Я, –  отвечал Гримо.    

– А  зачем? – строго спросил Атос.    

Гримо  смешался, но Рауль опередил его, ответив:    

– Почему  же добрый Гримо не мог сказать мне правду? Кому же любить вас и помогать вам,  если не мне?..    

Атос не  отвечал. Он ласковым жестом отпустил Гримо, потом сел в кресло; Рауль стоял перед  ним.    

– Во  всяком случае, – продолжал Рауль, – ваше путешествие было походом… И  вам угрожали огонь и оружие…    

– Не  будем говорить об этом, – мягко сказал Атос. – Я, правда, уехал  внезапно; но служба королю Карлу Второму заставила меня поспешить с отъездом.  Меня очень трогает ваше беспокойство: я знаю, что могу положиться на вас. Во  время моего отсутствия вы ни в чем не нуждались, виконт?    

– Нет,  граф.    

– Я  приказал Блезуа передать вам сто пистолей, как только вам понадобятся деньги.    

– Я  не видел Блезуа.    

– Так  вы обошлись без денег?    

– У  меня осталось тридцать пистолей после продажи лошадей, которых я захватил во  время последнего похода, и месяца три назад, по милости принца Конде, я выиграл  двести пистолей в карты.    

– Вы  играете… Мне это не нравится, Рауль.    

– Нет,  граф, я никогда не играю, но однажды вечером в Шантильи принц велел мне взять  его карты, когда к нему прибыл курьер от короля. И потом приказал, чтобы я взял  себе выигрыш.    

– Это  у принца в обычае? – спросил Атос, нахмурив брови.    

– Да,  граф, такую милость принц оказывает каждую неделю одному из своих дворян. У его  высочества пятьдесят дворян; в тот раз была моя очередь.    

– Хорошо?  Так вы побывали в Испании?    

– Да,  я совершил прекрасное путешествие, повидал много интересного.    

– Уже  месяц, как вы вернулись?    

– Да,  граф.    

– А  что вы делали в течение этого месяца?    

– Служил,  граф.    

– Не  заезжали ко мне в Ла Фер?    

Рауль  покраснел. Атос посмотрел на него спокойно, но пристально.    

– Напрасно  вы не верите мне, – сказал Рауль. – Я покраснел невольно; вопрос,  который вы только что задали, пробудил во мне множество воспоминаний, и они  взволновали меня. Но я не солгал вам.    

– Знаю,  Рауль, вы никогда не лжете; но вы напрасно волнуетесь. Я хотел сказать вам только…    

– Я  хорошо знаю, граф, вы хотели спросить меня: ездил ли я в Блуа?    

– Да,  Рауль?    

– Я  не ездил в Блуа и не видал той особы, на которую вы намекаете.    

Голос  Рауля дрожал. Атос, безошибочно подмечавший все оттенки чувства, тотчас прибавил:    

– Рауль,  вы отвечаете мне с тяжелым сердцем, вы страдаете…    

– Да,  очень, очень! Вы запретили мне ездить в Блуа и видеться с Луизой де Лавальер.    

Молодой  человек запнулся. Он с наслаждением произносил это очаровательное имя; оно  ласкало уста, но сердце его разрывалось.    

– И  я хорошо сделал, Рауль, – поспешно сказал Атос. – Меня нельзя назвать  чересчур строгим или несправедливым отцом; я уважаю истинную любовь, но я  забочусь о вашем славном будущем… Занимается заря нового царствования; война  влечет юного, исполненного рыцарского пыла короля.    

Ему нужны  люди молодые и свободные, которые бросались бы в битву с восторгом и, падая,  кричали бы: «Да здравствует король! – а не стонали бы:    

«Прощай,  жена!.. «Вы понимаете, Рауль, какой бы дикой ни показалась моя мысль, я заклинаю  вас верить мне и отвратить свой взор от первых дней младости, когда вы  научились любить, беззаботных дней, когда сердце смягчается и становится  неспособным вместить горькое и терпкое вино, называемое славою и превратностью  судьбы.    

Да,  Рауль, повторяю еще раз: верьте, что я желаю одного – быть вам полезным,  мечтаю об одном – видеть вас счастливым, думая, что вы можете стать со  временем человеком выдающимся. Оставайтесь одиноким, и вы достигнете большего и  скорее придете к цели.    

– Вы  приказываете, граф, – отвечал Рауль. – Я повинуюсь.    

– Приказываю! –  вскричал Атос. – Вот как вы поняли меня! Я приказываю! О, вы придаете не  тот смысл моим словам, вы совсем не понимаете моих намерений! Я не приказываю,  а прошу.    

– Нет,  нет, граф, вы приказали, – сказал виконт с настойчивостью. Но если бы даже  вы только просили, то ваши просьбы действуют на меня сильнее ваших приказаний.  Я не видел Луизы де Лавальер.    

– Но  вы страдаете! Вы страдаете! – настаивал граф.    

Рауль не  отвечал.    

– Я  вижу вашу бледность: вижу, как вы печальны. Ваше чувство так сильно?    

– Это  страсть, – сказал Рауль.    

– Нет…  это привычка…    

– Ах,  граф, вы знаете, что я долго путешествовал, я два года прожил вдали от нее.  Кажется, никакая привычка не устоит против двухлетней разлуки… И что же?  Вернувшись назад, я любил ее – не скажу сильнее, потому что это  невозможно, – но так же, как прежде. Луиза де Лавальер единственная моя  подруга, но вы для меня бог на земле… Ради вас я готов пожертвовать всем.    

– Напрасно, –  возразил Атос. – У меня уже нет никаких прав на вас.    

Возраст  освободил вас, вы даже не нуждаетесь в моем согласии. Впрочем, я не могу не  дать вам согласия после всего, что вы сейчас сказали. Женитесь на Луизе де  Лавальер, если вы этого хотите.    

Рауль  вздрогнул и сейчас же ответил:    

– Как  вы добры, граф! Как благодарен я вам! Но я не принимаю вашего разрешения.    

– Вы  отказываетесь?    

– В  душе вы против этого брака: не вы избрали мне невесту.    

– Это  правда.    

– Этого  достаточно, чтобы я не упорствовал; я подожду.    

– Будьте  осторожны, Рауль! То, что вы говорите, очень серьезно.    

– Знаю,  я подожду.    

– Чего?  Моей смерти? – спросил Атос с огорчением.    

– Ах,  граф! – вскричал Рауль со слезами в голосе. – Можете ли вы огорчать  меня так жестоко, меня, который никогда не подавал вам повода жаловаться!    

– Милый  сын, это совершенная правда, – отвечал Атос, напрасно стараясь скрыть свое  волнение. – Нет, я вовсе не хочу огорчать вас; я только не понимаю, чего  вы будете ждать… того времени, когда вы разлюбите меня?    

– О  нет, нет, граф!.. Я подожду, пока вы перемените мнение.    

– Я  хочу осуществить одно испытание, Рауль. Хочу посмотреть также, будет ли ждать  Луиза де Лавальер.    

– Надеюсь.    

– Берегитесь  же, Рауль. Что, если она не захочет ждать? Ах, вы еще так молоды, так доверчивы  и благородны… Женщины непостоянны!    

– Вы  никогда не говорили мне ничего дурного про женщин; никогда не жаловались на  них. Зачем же вы упрекаете их теперь из-за Луизы де Лавальер?    

– Правда, –  отвечал Атос, опуская глаза, – я никогда не говорил вам ничего дурного о  женщинах; никогда не имел повода жаловаться на них, и никогда Луиза де Лавальер  не давала мне предлога сомневаться в ней. Но когда думаешь о будущем, надо  предвидеть даже редкие случаи, предполагать даже невероятное! Ну, а что, если  Луиза де Лавальер не захочет вас ждать?    

– Не  понимаю…    

– Если  она обратит свой взор на другого?    

– Если  она полюбит другого, хотите вы сказать? – спросил Рауль с ужасом.    

– Да.    

– Что  ж, граф! Я убью этого человека, – отвечал Рауль. – Убью всякого, кого  выберет Луиза де Лавальер. Буду драться до тех пор, пока меня не убьют или  Луиза опять не полюбит меня.    

Атос  вздрогнул.    

– Мне  послышалось, – сказал он глухим голосом, – как будто вы только сейчас  уверяли, что готовы пожертвовать для меня всем на свете.    

– О! –  вскричал Рауль с трепетом. – Неужели вы не позволите мне драться на дуэли?