1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Приветствовать мы рады благодарно,
        
Среди холмов зеленых, и долин,
        
Зерна, и винограда, и маслин,
        
Среди природы щедрой и здоровой,
        
Где жизнь обильна, где неведом сплин,
        
И к роскоши привел расцвет торговый,
        
Зарю наук воззвав из тьмы средневековой.
       
      
      49
      
       
        
Любви богиня силой красоты
        
Здесь каждый камень дивно оживила,
        
И сам бессмертью причастишься ты,
        
Когда тебя радушно примет вилла,[198]
        
Где мощь искусства небо нам открыла
        
Языческой гармонией резца,
        
Которой и природа уступила,
        
Признав победу древнего творца,
        
Что создал идеал и тела и лица.
       
      
      50
      
       
        
Ты смотришь, ты не в силах с ней проститься,
        
Ты к ней пришел — и нет пути назад!
        
В цепях за триумфальной колесницей
        
Искусства следуй, ибо в плен ты взят.
        
Но этот плен, о, как ему ты рад!
        
На что здесь толки, споры, словопренья,
        
Педантства и бессмыслицы парад!
        
Нам голос мысли, чувства, крови, зренья
        
Твердит, что прав Парис и лишни заверенья.
       
      
      51
      
       
        
Такой ли шла ты к принцу-пастуху,
        
Такая ли к Анхизу приходила?
        
Такая ли, покорствуя греху,
        
Ты богу битв лукаво кровь мутила,
        
Когда он видел глаз твоих светила,
        
К твоей груди приникнув головой,
        
А ты любви молила, ты любила,
        
И поцелуев буре огневой
        
Он отдавал уста, как раб смиренный твой.
       
      
      52
      
       
        
Но бог, любя, не пел любовных песен,
        
Он в красках чувство выразить не мог.
        
Он был, как мы, влюбленный, бессловесен,
        
И смертному уподоблялся бог.
        
Часов любви не длит упрямый рок,
        
Но смертный помнит краски, ароматы,
        
Сердечный трепет — вечности залог,
        
И памятью и опытом богатый,
        
Ужели он не бог, творец подобных статуй!
       
      
      53
      
       
        
Пусть, мудростью красуясь наживной,
        
Художнической братьи обезьяна,
        
Его эстетство — критик записной
        
Толкует нам изгиб ноги и стана,
        
Рассказывая то, что несказанно,
        
Но пусть зеркал не помрачает он,
        
Где должен без малейшего изъяна
        
Прекрасный образ, вечно отражен,
        
Примером царственным сиять для смертных жен.
       
      
      54
      
       
        
В священном Санта-Кроче[199] есть гробницы,
        
Чьей славой Рим тысячекратно свят.
        
И пусть ничто в веках не сохранится
        
От мощи, обреченной на распад,
        
Они его бессмертье отстоят.
        
Там звездный Галилей в одном приделе,
        
В другом же, рядом с Альфиери, спят
        
Буонаротти и Макиавелли,
        
Отдав свой прах земле, им давшей колыбели.
       
      
      55
      
       
        
Они бы, как стихии, вчетвером
        
Весь мир создать могли. Промчатся годы,
        
И может рухнуть царственный твой дом,
        
Италия! Но волею Природы
        
Гигантов равных не дали народы,
        
Царящие огнем своих армад.
        
И, как твои ни обветшали своды,
        
Их зори Возрожденья золотят,
        
И дал Канову твой божественный закат.
       
      
      56
      
       
        
Но где ж, Тоскана, где три брата кровных?[200]
        
Где Дант, Петрарка? Горек твой ответ!
        
Где тот рассказчик ста новелл[201] любовных,
        
Что в прозе был пленительный поэт?
        
Иль потому он так пропал, их след,
        
Что Смерть, как Жизнь, от нас их отделила?
        
На родине им даже бюстов нет!
        
Иль мрамора в Тоскане не хватило,
        
Чтобы Флоренция сынов своих почтила?
       
      
      57
      
       
        
Неблагодарный город! Где твой стыд?
        
Как Сципион, храним чужою сенью,[202]
        
Изгнанник твой, вдали твой Данте спит,[203]
        
Хоть внуки всех причастных преступленью
        
Прощенья молят пред великой тенью.
        
И лавр носил Петрарка не родной[204] —
        
Он, обучивший сладостному пенью
        
Всех европейских бардов, — он не твой,
        
Хотя ограблен был, как и рожден, тобой.[205]
       
      
      58
      
       
        
Тебе Боккаччо завещал свой прах,
        
Но в Пантеоне ль мастер несравненный?
        
Напомнит ли хоть реквием в церквах,
        
Что он возвел язык обыкновенный
        
В Поэзию — мелодию сирены?
        
Он мавзолея славы заслужил,
        
Но и надгробье снял ханжа презренный,[206]
        
И гению нет места средь могил,
        
Чтобы и вздохом тень прохожий не почтил.
       
      
      59
      
       
        
Да, в Санта-Кроче величайших нет.
        
Но что с того? Не так ли в Древнем Риме,
        
Когда на имя Брута лег запрет,[207]
        
Лишь слава Брута стала ощутимей.
        
И Данте сон валами крепостными
        
Равенна благодарная хранит.
        
И в Аркуа кустами роз живыми
        
Певца Лауры смертный холм увит.
        
Лишь мать-Флоренция об изгнанных скорбит.
       
      
      60
      
       
        
Так пусть вельможам, герцогам-купцам
        
Воздвиглись пирамиды из агата,
        
Порфира, яшмы, — это льстит глупцам!
        
Когда роса ложится в час заката
        
Иль веет ночь дыханьем аромата
        
На дерн могильный — вот он, мавзолей
        
Титанам, уходящим без возврата.
        
Насколько он прекрасней и теплей
        
Роскошных мраморов над прахом королей!
       
      
      61
      
       
        
Скульптура вместе с радужной сестрой
        
Собор над Арно в чудо превратила.
        
Я свято чту искусств высокий строй,
        
Но сердцу все ж иное чудо мило:
        
Природа — море, облака, светила;
        
Я рад воспеть шедевры галерей,
        
Но даже то, что взор мой поразило,
        
Не рвется песней из души моей.
        
Есть мир совсем иной, где мой клинок верней.
       
      
      62
      
       
        
Где зыблется в теснине Тразимена,
        
Где для мечты — ее желанный дом.
        
Здесь победила хитрость Карфагена,[208]
        
И, слишком рано гордый торжеством,
        
Увидел Рим орлов своих разгром,
        
Не угадав засаду Ганнибала,
        
И, как поток, в ущелье роковом
        
Кровь римская лилась и клокотала,
        
И, рухнув, точно лес от буревала,
       
      
      63
      
       
        
Горой лежали мертвые тела, —
        
Храбрейшим, лучшим не было спасенья,
        
И жажда крови так сильна была,
        
Что, видя смерть, в безумстве исступленья
        
Никто не замечал землетрясенья,
        
Хотя бы вдруг разверзшийся провал,
        
Усугубляя ужас истребленья,
        
Коней, слонов и воинов глотал.
        
Так ненависть слепа, и целый мир ей мал.
       
      
      64
      
       
        
Земля была под ними как челнок,
        
Их уносивший в вечность, без кормила,
        
И руль держать никто из них не мог,
        
Затем что в них бушующая сила
        
Самой Природы голос подавила —
        
Тот страх, который гонит вдаль стада,
        
Взметает птиц, когда гроза завыла,
        
И сковывает бледные уста, —
        
Так, словно человек умолкнул навсегда.
       
      
      65
      
       
        
Как Тразимена изменилась ныне!
        
Лежит, как щит серебряный, светла.
        
Кругом покой. Лишь мирный плуг в долине
        
Земле наносит раны без числа.
        
Там, где лежали густо их тела,
        
Разросся лес. И лишь одна примета
        
Того, что кровь когда-то здесь текла,
        
Осталась для забывчивого света:
        
Ручей, журчащий здесь, зовется Сангвинетто.[209]
       
      
      66
      
       
        
А ты, Клитумн, о светлая волна,
        
Кристалл текучий, где порой, нагая,
        
Купается, в струях отражена,
        
Собой любуясь, нимфа молодая;
        
Прозрачной влагой берега питая,
        
О, зеркало девичьей красоты,
        
О, благосклонный бог родного края,
        
Забыв войну, растишь и холишь ты
        
Молочно-белый скот, и травы, и цветы.
       
      
      67
      
       
        
Лишь небольшой, но стильный, стройный храм,
        
Как память лет, что в битвах отгремели,
        
Глядит с холма, ближайшего к волнам,
        
И видно, как в прозрачной их купели
        
Гоняются и прыгают форели,
        
А там, где безмятежна глубина,
        
Нимфеи спят, колышась еле-еле,
        
И, свежести пленительной полна,
        
Пришельца сказками баюкает волна.
       
      
      68
      
       
        
Благословен долины этой гений!
        
Когда, устав за долгий переход,
        
Пьешь полной грудью аромат растений,
        
И вдруг в лицо прохладою дохнет,
        
И, наконец, ты, смыв и пыль и пот,
        
Садишься в тень, на склон реки отлогий,
        
Сама душа Природе гимн поет,
        
Дарующей такой приют в дороге,
        
Где далеко и жизнь, и все ее тревоги.
       
      
      69
      
       
        
Но как шумит вода! С горы в долину
        
Гигантской белопенною стеной —
        
Стеной воды! — свергается Велико,
        
Все обдавая бурей водяной.
        
Пучина Орка! Флегетон шальной!
        
Кипит, ревет, бурлит, казнимый адом,
        
И смертным потом — пеной ледяной —
        
Бьет, хлещет по утесистым громадам,
        
Как бы глумящимся над злобным водопадом,
       
      
      70
      
       
        
Чьи брызги рвутся к солнцу и с небес,
        
Как туча громоносная в апреле,
        
Дождем струятся на поля, на лес,
        
Чтобы они смарагдом зеленели,
        
Не увядая. В тьму бездонной щели
        
Стихия низвергается, и вот
        
Из бездны к небу глыбы полетели,
        
Низринутые вглубь с родных высот
        
И вновь летящие, как ядра, в небосвод,
       
      
      71
      
       
        
Наперекор столбу воды, который
        
Так буйно крутит и швыряет их,
        
Как будто море, прорывая горы,
        
Стремится к свету из глубин земных
        
И хаос бьется в муках родовых —
        
Не скажешь: рек источник жизнедарный!
        
Нет, он, как Вечность, страшен для живых,
        
Зеленый, белый, голубой, янтарный,
        
Обворожающий, но лютый и коварный.
       
      
      72
      
       
        
О, Красоты и Ужаса игра!
        
По кромке волн, от края и до края,
        
Надеждой подле смертного одра
        
Ирида светит, радугой играя,
        
Как в адской бездне луч зари, живая,
        
Нарядна, лучезарна и нежна,
        
Над этим мутным бешенством сияя,
        
В мильонах шумных брызг отражена,
        
Как на Безумие — Любовь, глядит она,
       
      
      73
      
       
        
И вновь я на лесистых Апеннинах —
        
Подобьях Альп. Когда б до этих пор
        
Я не бывал на ледяных вершинах,
        
Не слышал, как шумит под фирном бор
        
И с грохотом летят лавины с гор,
        
Я здесь бы восхищался непрестанно,
        
Но Юнгфрау мой чаровала взор,
        
Я видел выси мрачного Монблана,
        
Громовершинную, в одежде из тумана,
       
      
      74
      
       
        
Химари — и Парнас, и лет орлов,
        
Над ним как бы соперничавших славой,
        
Взмывавших выше гор и облаков;
        
Я любовался Этной величавой,
        
Я, как троянец, озирал дубравы
        
Лесистой Иды, я видал Афон,
        
Олимп, Соракт, уже не белоглавый,
        
Лишь тем попавший в ряд таких имен,
        
Что был Горацием в стихах прославлен он,
       
      
      75
      
       
        
Девятым валом вставший средь равнины,
        
Застывший на изломе водопад, —
        
Кто любит дух классической рутины,
        
Пусть эхо будит музыкой цитат.
        
Я ненавидел этот школьный ад,
        
Где мы латынь зубрили слово в слово,
        
И то, что слушал столько лет назад,
        
Я не хочу теперь услышать снова,
        
Чтоб восхищаться тем, что в детстве так сурово
       
      
      76
      
       
        
Вколачивалось в память. С той поры
        
Я, правда, понял важность просвещенья,
        
Я стал ценить познания дары,
        
Но, вспоминая школьные мученья,
        
Я не могу внимать без отвращенья
        
Иным стихам. Когда бы педагог
        
Позволил мне читать без принужденья, —
        
Как знать, — я сам бы полюбить их мог,
        
Но от зубрежки мне постыл их важный слог.
       
      
      77
      
       
        
Прощай, Гораций, ты мне ненавистен,
        
И горе мне! Твоя ль вина, старик,
        
Что красотой твоих высоких истин
        
Я не пленен, хоть знаю твой язык.
        
Как моралист, ты глубже всех постиг
        
Суть жизни нашей. Ты сатирой жгучей
        
Не оскорблял, хоть резал напрямик.
        
Ты знал, как бог, искусства строй певучий,
        
И все ж простимся — здесь, на Апеннинской круче.
       
      
      78
      
       
        
Рим! Родина! Земля моей мечты!
        
Кто сердцем сир, чьи дни обузой стали,
        
Взгляни на мать погибших царств — и ты
        
Поймешь, как жалки все твои печали.
        
Молчи о них! Пройди на Тибр и дале,
        
Меж кипарисов, где сова кричит,
        
Где цирки, храмы, троны отблистали,
        
И однодневных не считай обид:
        
Здесь мир, огромный мир в пыли веков лежит.
       
      
      79
      
       
        
О Древний Рим! Лишенный древних прав,
        
Как Ниобея — без детей, без трона,
        
Стоишь ты молча, свой же кенотаф.
        
Останков нет в гробнице Сципиона,
        
Как нет могил, где спал во время оно
        
Прах сыновей твоих и дочерей.
        
Лишь мутный Тибр струится неуклонно
        
Вдоль мраморов безлюдных пустырей.
        
Встань, желтая волна, и скорбь веков залей!
       
      
      80
      
       
        
Пожары, войны, бунты, гунн и гот, —
        
О, смерч над семихолмною столицей!
        
И Рим слабел, и грянул страшный год:
        
Где шли в цепях, бывало, вереницей
        
Цари за триумфальной колесницей,
        
Там варвар стал надменною пятой
        
На Капитолий. Мрачною гробницей
        
Простерся Рим, пустынный и немой.
        
Кто скажет: «Он был здесь», — когда двойною тьмой,
       
      
      81
      
       
        
Двойною тьмой — незнанья и столетий
        
Закрыт его гигантский силуэт,
        
И мы идем на ощупь в бледном свете;
        
Есть карты мира, карты звезд, планет,
        
Познание идет путем побед,
        
Но Рим лежит неведомой пустыней,
        
Где только память пролагает след.
        
Мы «Эврика!» кричим подчас и ныне,
        
Но то пустой мираж, подсказка стертых линий.
       
      
      82
      
       
        
О Рим! Не ты ль изведал торжество
        
Трехсот триумфов![210] В некий день священный
        
Не твой ли Брут вонзил кинжал в того,
        
Кто стать мечтал диктатором вселенной!
        
Тит Ливии, да Вергилий вдохновенный,
        
Да Цицерон — в них воскресает Рим.
        
Все остальное — прах и пепел бренный,
        
И Рим свободный — он неповторим!
        
Его блестящих глаз мы больше не узрим.
       
      
      83
      
       
        
Ты, кто орлов над Азией простер
        
И рвался дальше в бранном увлеченье,
        
Ты, Сулла, чей победоносный взор
        
Не разглядел, что Рим готовит мщенье:
        
Народ — за кровь, сенат — за униженье
        
(Один твой взгляд — и подчинялся он), —
        
Ты все впитал: порок и преступленье,
        
Но, Рима сын, храня небрежный тон,
        
С улыбкой отдал то, что более, чем трон,
       
      
      84
      
       
        
Давало власть — диктаторское право.
        
Ты мог ли знать, что Рим, его оплот,
        
Возвысившая цезарей держава —
        
Всесильный Рим, — когда-нибудь падет,
        
Что в Рим царить не римлянин придет,
        
Он — «Вечный град» в сознанье поколений,
        
Он, крыльями обнявший небосвод,
        
Не знающий проигранных сражений,
        
Он будет варваром поставлен на колени!
       
      
      85
      
       
        
Как Сулла — первый корифей войны,
        
Так первый узурпатор, от природы,
        
Наш Кромвель.[211] Для величия страны,
        
Для вечной славы и за миг свободы
        
Он отдал мрачным преступленьям годы,
        
Прогнал сенат и сделал плахой трон.
        
Священный бунт! Но вам мораль, народы:
        
В день двух побед был смертью награжден[212]
        
Некоронованный наследник двух корон.
       
      
      86
      
       
        
В тот самый месяц, третьего числа,
        
Отвергнув трон, но больше, чем на троне,
        
Он опочил, и смерть к нему пришла,
        
Чтобы в могильном упокоить лоне.
        
Не в высшем ли начертано законе,
        
Что слава, власть — предмет вражды людской —
        
Не стоят нашей яростной погони,
        
Что там, за гробом, счастье и покой.
        
Усвой мы эту мысль — и станет жизнь другой.
       
      
      87
      
       
        
А ты, ужасный монумент Помпея,
        
Пред кем, обрызгав кровью пьедестал,
        
Под крик убийц пал Цезарь[213] и, слабея,
        
Чтобы сыграть достойно свой финал,
        
Закрывшись тогой, молча умирал, —
        
В нагом величье, правда ль, в этом зале
        
Ты алтарем богини мщенья стал?
        
Мертвы ль вы оба? Что за роль играли?
        
Быть может, кукол роль, хоть в плен царей вы брали?
       
      
      88
      
       
        
А ты, в кого ударил дважды гром,
        
Доныне, о священная волчица,
        
Млеко побед, которым вскормлен Рем,
        
Из бронзовых сосцов твоих сочится.
        
Навек — музея древностей жилица,
        
От жгучих стрел Юпитера черна,
        
Чтоб вечно Рим тобою мог гордиться,
        
Мать смелых! Вечно ты стоять должна
        
И город свой хранить, как в оны времена.
       
      
      89
      
       
        
Храни его! Но тех людей железных
        
Давно уж нет. Мир города воздвиг
        
На их могилах. В войнах бесполезных
        
Им подражало множество владык,
        
Но их пугало то, что Рим велик
        
И нет меж ними равного судьбою,
        
Иль есть один, и он всего достиг,
        
Но, честолюбец, вставший над толпою,
        
Он — раб своих рабов[214] — низвергнут сам собою.
       
      
      90
      
       
        
Лжевластью ослепленный, он шагал,
        
Поддельный Цезарь, вслед за неподдельным,
        
Но римлянин прошел другой закал:
        
Страсть и рассудок — все в нем было цельным.
        
Он был могуч инстинктом нераздельным,
        
Который все в гармонии хранит,
        
Гость Клеопатры[215] — подвигам смертельным
        
За прялкой изменяющий Алкид,[216] —
        
Который вновь пойдет, увидит, победит,
       
      
      91
      
       
        
И вот он Цезарь вновь! А тот, хотящий,
        
Чтоб стал послушным соколом орел,
        
Перед французской армией летящий,
        
Которую путем побед он вел, —
        
Тому был нужен Славы ореол,
        
И это все. Он раболепство встретил,
        
Но сердцем был он глух. Куда он шел?
        
И в Цезари — с какою целью метил?