1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Ужасное  лицо у этого монаха! – сказал де Гиш.    

– Ужасное! –  повторил Рауль. – В особенности его выражение; эти желтые волосы, тусклые  глаза, эти губы, проваливающиеся при каждом слове, которое он произносит…    

– Да, –  сказал де Гиш, которого менее, чем Рауля, поразили эти подробности, потому что  он разговаривал, в то время как Рауль занимался наблюдением. – Да,  странное лицо. Но, знаете, все эти монахи подвергают себя таким уродующим  человека мучениям! От постов они бледнеют, бичевание делает их лицемерными, а  глаза их тускнеют от слез: они оплакивают житейские блага, которых лишились и  которыми мы наслаждаемся.    

– Как  бы то ни было, – сказал Рауль, – бедняга получит своего священника.  Но, судя по лицу, у кающегося, право, совесть чище, чем у духовника. Я,  признаться, привык к священникам совсем другого вида.    

– Видите  ли, – сказал де Гиш, – он из странствующих монахов, что просят  милостыню на большой дороге, пока им не свалится приход с неба. По большей  части это иностранцы – шотландцы, ирландцы, датчане. Мне иногда показывали  таких.    

– Столь  же безобразных?    

– Нет,  но все же достаточно отвратительных.    

– Какое  несчастье для бедного раненого умирать на руках у подобного монаха!    

– Положим,  разрешение-то грехов идет не от того, кто его дает, а от бога, – сказал  Гиш. – Но, признаюсь, я предпочел бы умереть без покаяния, чем иметь дело  с таким духовником. Вы согласны со мной, не правда ли, виконт? Я видел, вы  поглаживали ручку вашего пистолета, словно вам хотелось размозжить ему голову.    

– Да,  граф, странная вещь, которая вас удивит: при виде этого человека я почувствовал  неописуемый ужас. Вам приходилось когда-нибудь повстречать змею?    

– Никогда, –  сказал де Гиш.    

– Со  мной это часто случалось в наших лесах возле Блуа. Помнится, когда я в первый  раз увидел змею и она, извиваясь, посмотрела на меня своими тусклыми глазками,  покачивая головой и высовывая язык, я побледнел и замер на месте, словно  зачарованный, пока граф де Ла Фер…    

– Ваш  отец? – спросил де Гиш.    

– Нет,  мой опекун, – ответил Рауль, краснея.    

– Ну,  ну?    

–…Пока  граф де Ла Фер не сказал мне: «Ну что же, Бражелон, скорей за шпагу!» Тогда я  подбежал к гадине и рассек ее пополам в тот момент, когда она, шипя, поднялась  на хвосте, чтобы броситься на меня. Уверяю вас, такое же чувство я испытал при  виде этого человека, когда он сказал: «А вы зачем спрашиваете?» – и  посмотрел на меня.    

– И  вы сожалеете, что не рассекли его пополам, как ту змею?    

– Ну  да, почти что, – сказал Рауль.    

Они были  уже недалеко от гостиницы, когда увидали на дороге приближающуюся с другой  стороны процессию во главе с д'Арменжем. Два человека несли умирающего, третий  вел лошадей.    

Молодые  люди прибавили ходу.    

– Вот  раненый, – сказал де Гиш, проезжая мимо августинца. – Будьте так  добры, поторопитесь немного, сеньор монах!    

Рауль  постарался проехать по дороге как можно дальше от монаха, отворачиваясь от него  с омерзением.    

Теперь  молодые люди ехали не позади августинца, а впереди него. Они поспешили к раненому  и сообщили ему радостное известие. Умирающий приподнялся, чтобы посмотреть в  указанном направлении, увидел монаха, который приближался, подгоняя мула, и с  лицом, просветленным радостью, опять опустился на носилки.    

– Теперь, –  сказали молодые люди, – мы сделали для вас все, что могли, и так как мы спешим  в армию принца, то будем продолжать наш путь. Вы извините нас, не правда ли?  Говорят, что готовится сражение, и мы не хотели бы явиться на следующий день  после него.    

– Поезжайте,  молодые сеньоры, – сказал раненый, – и будьте благословенны за вашу заботу.  Вы поистине сделали для меня все, что было в ваших силах. Я могу только сказать  вам еще раз: да хранит бог вас и всех близких вашему сердцу.    

– Мы  поедем вперед, – сказал де Гиш своему воспитателю, – а вы догоните  нас по дороге в Камбрен.    

Трактирщик  ждал у дверей. Он все приготовил – постель, бинты, корпию – и послал  конюха за лекарем в ближайший город Ланс.    

– Хорошо, –  сказал трактирщик, – все будет сделано, как вы приказали. Но сами-то вы  разве не остановитесь, чтобы перевязать вашу рану? – прибавил он,  обращаясь к Бражелону.    

– О,  моя рана пустячная, – отвечал виконт. – Успею заняться ею на  следующей остановке. Прошу вас об одном: если проедет верховой и спросит вас о  молодом человеке на рыжей лошади, в сопровождении лакея, – скажите ему,  что вы меня видели, что я поехал дальше и рассчитываю обедать в Мазенгарбе, а  ночевать в Камбрене. Этот верховой – мой слуга.    

– Не  лучше ли будет для большей верности спросить его имя и назвать ему ваше? –  сказал хозяин.    

– Лишняя  предосторожность не повредит, – ответил Рауль. – Меня зовут виконт де  Бражелон, а его – Гриме.    

В это  время с одной стороны принесли раненого, а с другой подъехал монах. Молодые  люди посторонились, чтобы пропустить носилки. Монах между тем слез с мула и  велел отвести его в конюшню, не расседлывая.    

– Сеньор  монах, – сказал де Гиш, – хорошенько исповедуйте этого человека и не  беспокойтесь о расходах, за вас и за вашего мула заплачено.    

– Благодарю  вас, сударь, – ответил монах с той же улыбкой, от которой Бражелон содрогнулся.    

– Едемте,  граф, – сказал Рауль, испытывавший инстинктивное отвращение к августинцу. –  Едемте, мне здесь как-то не по себе.    

– Благодарю  вас еще раз, прекрасные сеньоры, – сказал раненый, – не забывайте  меня в своих молитвах.    

– Будьте  покойны, – ответил де Гиш и пришпорил своего коня, чтобы догнать Рауля, отъехавшего  уже шагов на двадцать.    

В это  время слуги внесли носилки в дом. Хозяин и хозяйка стояли на ступеньках перед  дверью.    

Несчастный  раненый, видимо, испытывал страшные мучения, но его волновала только одна  мысль: идет ли за ним монах.    

При виде  бледного, окровавленного человека хозяйка схватила мужа за руку.    

– Что  случилось? – спросил тот. – Уж не дурно ли тебе?    

– Нет,  но ты посмотри на него, – сказала хозяйка, указывая мужу на раненого.    

– Да,  мне кажется, ему очень плохо.    

– Я  не об этом, – продолжала хозяйка, вся дрожа, – я спрашиваю тебя,  узнаешь ли ты его?    

– Этого  человека? Постой…    

– А,  вижу, ты узнал его, ты тоже побледнел, – сказала жена.    

– В  самом деле! – воскликнул хозяин. – Горе нашему дому! Это бывший  бетюнский палач!    

– Бывший  бетюнский палач! – прошептал молодой монах, останавливаясь, и на лице его  отразилось отвращение к тому, кого он собирался исповедовать.    

Д'Арменж,  стоявший в дверях, заметил его колебания.    

– Сеньор  монах, – сказал он, – настоящий ли это палач или бывший, все-таки он  человек. Окажите ему последнюю помощь, которую он у вас просит: ваш поступок от  этого будет еще достойнее.    

Монах,  ничего не ответив, молча направился в нижнюю комнату, где слуги уложили умирающего  на кровать.    

Увидав  служителя алтаря, шедшего к изголовью больного, слуги вышли и затворили за собой  дверь.    

Д'Арменж  и Оливен дожидались их. Все четверо сели на коней и рысью пустились по дороге  вслед за Раулем и его спутником, уже исчезнувшими вдали.    

Когда  воспитатель и его свита уже скрылись из вида, перед гостиницей остановился  новый путник.    

– Что  вам угодно, сударь? – спросил побледневший хозяин, все еще взволнованный  своим открытием.    

Путник  знаком показал, что хочет пить, затем слез с лошади и сделал движение, каким чистят  лошадь.    

– Черт  возьми, – пробормотал хозяин, – а этот вот, кажется, еще и немой. Где  хотите вы пить? – спросил он громко.    

– Здесь, –  сказал путешественник, указывая на стол.    

«Оказывается,  я ошибся, – подумал хозяин. – Он не совсем немой».    

Он  поклонился, сходил за бутылкой вина и печеньем и поставил их на стол перед  своим молчаливым посетителем.    

– Угодно  ли вам, сударь, еще чего-нибудь? – спросил он.    

– Да, –  ответил путешественник.    

– Что  же вам угодно?    

– Узнать,  не проезжал ли здесь молодой человек пятнадцати лет, верхом на рыжей лошади, в  сопровождении слуги.    

– Виконт  де Бражелон? – спросил хозяин.    

– Именно.    

– Значит,  вас зовут господин Гримо?    

Приезжий  утвердительно кивнул головой.    

– Так  вот, – сказал хозяин, – ваш молодой барин был здесь четверть часа тому  назад. Он будет обедать в Мазенгарбе и ночевать в Камбрене.    

– А  сколько отсюда до Мазенгарба?    

– Две  с половиной мили.    

– Благодарю  вас.    

Гримо,  убедившись в том, что еще до вечера увидится со своим молодым барином, успокоился,  отер себе лоб, налил стакан вина и выпил его молча.    

Он  поставил стакан на стол и только что собрался наполнить его снова, как страшный  крик раздался из комнаты, в которой был монах с умирающим.    

Гримо  вскочил.    

– Что  это такое? – спросил он. – Откуда этот крик?    

– Из  комнаты раненого, – ответил хозяин.    

– Какого  раненого? – спросил Гримо.    

– Бывший  бетюнский палач был ранен испанскими бандитами. Его привезли сюда, и сейчас он  исповедуется августинскому монаху. Он, видно, сильно страдает.    

– Бывший  бетюнский палач! – пробормотал Гримо, напрягая память. – Человек лет  под шестьдесят, высокий широкоплечий, смуглый, волосы и борода черные?    

– Так,  так, только борода поседела, а волосы стали совсем белые. Вы его знаете? –  спросил хозяин.    

– Я  видел его один раз, – сказал Гримо, лицо которого омрачилось при этом  воспоминании.    

Тут  вбежала хозяйка, вся дрожа.    

– Ты  слышал? – спросила она мужа.    

– Да, –  ответил тот, с беспокойством поглядывая на дверь.    

Крик  повторился; он был слабее и тотчас же перешел в долгий, протяжный стон.    

Все трое  в ужасе переглянулись.    

– Надо  посмотреть, что там такое, – сказал Гримо.    

– Можно  подумать, что там кого-нибудь душат, – пробормотал хозяин.    

– Господи  Иисусе! – воскликнула его жена, крестясь.    

Гримо  говорил мало, зато, как мы знаем, умел действовать. Он бросился к двери и с силой  толкнул ее, но она была заперта изнутри на задвижку.    

– Отворите! –  крикнул хозяин. – Отворите, сеньор монах, отворите сию же минуту!    

Ответа  не последовало.    

– Отворите,  или я вышибу дверь! – крикнул Гримо.    

Никакого  ответа. Тогда Гримо посмотрел вокруг и увидел кочергу, случайно стоявшую в углу.  Он подсунул ее под дверь, и, прежде чем хозяин успел помешать, дверь соскочила  с петель. Комната была залита кровью, сочившейся через тюфяк. Раненый уже не  мог говорить, а только хрипел.    

Монах  исчез.    

– А  монах? – вскричал хозяин. – Где же монах?    

Гримо  бросился к открытому окну, выходившему во двор.    

– Он  выскочил отсюда! – воскликнул он.    

– Вы  думаете? – переспросил испуганный хозяин. – Эй, посмотрите, в конюшне  ли мул монаха!    

– Мула  нет! – крикнул слуга, к которому был обращен этот вопрос.    

Гримо  нахмурился, а хозяин, сложив руки, как для молитвы, опасливо оглядывался. Жена  его даже побоялась войти в комнату и, объятая страхом, осталась стоять за  дверью.    

Гримо  подошел к раненому и вгляделся в суровые, резкие черты его лица, вызвавшего в  нем такое страшное воспоминание.    

Наконец  после минуты мрачного и немого созерцания он сказал:    

– Нет  сомнения: это он.    

– Жив  ли он еще? – спросил хозяин.    

Гримо  вместо ответа расстегнул камзол на умирающем, чтобы послушать, бьется ли сердце.  Хозяин с женой также подошли. Но вдруг они отшатнулись. Хозяин закричал в  ужасе, Гримо побледнел.    

В грудь  палача слева по самую рукоятку был всажен кинжал.    

– Бегите  за помощью, – сказал Гримо. – Я побуду здесь.    

Хозяин с  растерянным видом вышел из комнаты, жена его убежала, едва заслышав крик мужа.    

 Глава 35. ОТПУЩЕНИЕ  ГРЕХОВ    

     

Вот что  произошло.    

Как мы  видели, монах не по доброй воле, а, напротив, весьма неохотно последовал за раненым,  которого ему навязали столь странным образом.    

Быть  может, он попытался бы бежать, если б было возможно. Но угрозы молодых людей,  слуги, оставшиеся позади в гостинице и, несомненно, получившие соответствующий  приказ, а быть может, и свои собственные соображения побудили монаха разыграть  роль духовника до конца, не выказывая открыто своего неудовольствия.    

Войдя в  комнату, он подошел к изголовью раненого.    

Быстрым  взглядом, свойственным умирающим, которым каждая минута дорога, палач посмотрел  в лицо того, кто должен был быть его утешителем.    

Он  сказал с нескрываемым удивлением:    

– Вы  еще очень молоды, отец мой.    

– В  моем звании люди не имеют возраста, – сухо ответил монах.    

– О,  отец мой, говорите со мной не так сурово, – сказал раненый, – я  нуждаюсь в друге в последние минуты жизни.    

– Вы  очень страдаете? – спросил монах.    

– Да,  душой еще сильное, чем телом.    

– Мы  спасем вашу душу, – сказал монах. – Но действительно ли вы бетюнский  палач, как я сейчас слышал?    

– Вернее, –  поспешно ответил раненый, боясь, без сомнения, лишиться из-за этого имени последней  помощи, о которой просил, – вернее, я был им. Теперь я больше не палач.  Уже пятнадцать лет, как я сложил с себя эту должность. Я еще присутствую при  казнях, но сам не казню, о нет!    

– Значит,  вас тяготит ваша должность?    

Палач  глубоко вздохнул.    

– Пока  я лишал жизни во имя закона и правосудия, мое дело не мешало мне спать спокойно,  потому что я был под покровом правосудия и закона. Но с той ужасной ночи, когда  я послужил орудием личной мести и с гневом поднял меч на божие создание, с того  самого дня…    

Палач  остановился и в отчаянии покачал головой.    

– Говорите, –  сказал монах и присел в ногах кровати, потому что его внимание было уже  привлечено таким необычным началом.    

– Ах, –  воскликнул умирающий с порывом долго скрываемого и, наконец, прорвавшегося  страдания, – я старался заглушить угрызения совести двадцатью годами  доброй жизни. Я отучил себя от жестокости, привычной для того, кто проливал  кровь. Я никогда не жалел своей жизни, если представлялся случай спасти жизнь  тем, кто находился в опасности. Я сохранил не одну человеческую жизнь взамен той,  которую отнял. Это еще не все.    

Деньги,  которые я приобрел, состоя на службе, я роздал бедным; я стал усердно посещать  церковь; люди, прежде избегавшие меня, привыкли ко мне.    

Все меня  простили, некоторые даже полюбили. Но я думаю, что бог не простил меня, и каждую  ночь встает передо мною тень этой женщины.    

– Женщины!  Так вы убили женщину? – воскликнул монах.    

– И  вы тоже, – воскликнул палач, – употребили это слово, которое  постоянно звучит у меня в ушах: «убили»! Значит, я убил, а не казнил. Я убийца,  а не служитель правосудия!    

И он со  стоном закрыл глаза.    

Монах,  без сомнения, испугался, что он умрет, не открыв больше ничего, и поспешил сказать:    

– Продолжайте,  я еще ничего не знаю. Когда вы окончите свой рассказ, мы – бог и я –  рассудим вас.    

– О  отец мой! – продолжал палач, не открывая глаз, словно он боялся увидеть  что-то страшное. – Это ужас, который я не в силах победить, усиливается во  мне в особенности ночью и на воде. Мне кажется, что рука моя тяжелеет, будто я  держу топор; что вода окрашивается кровью; что все звуки природы – шелест  деревьев, шум ветра, плеск волн – сливаются в плачущий, страшный,  отчаянный голос, который кричит мне: «Да свершится правосудие божье!»    

– Бред, –  прошептал монах, качая головой.    

Палач  открыл глаза, сделал усилие, чтобы повернуться к молодому человеку, и схватил  его за руку.    

– Бред! –  повторил он. – Вы говорите: бред! О нет, потому что именно вечером я  бросил ее тело в реку, потому что слова, которые шепчет мне совесть, – те  самые слова, которые я повторял в своей гордыне. Будучи орудием человеческого  правосудия, я возомнил себя орудием небесной справедливости.    

– Но  как это случилось? Расскажите же, – попросил монах.    

– Однажды  вечером ко мне явился человек и передал приказ. Я последовал за ним. Четверо  других господ, ждали меня. Я надел маску, и они увели меня с собой. Мы поехали.  Я решил отказаться, если дело, которого от меня потребуют, окажется  несправедливым. Проехали мы пять-шесть миль в угрюмом молчании, почти не  обменявшись ни одним словом. Наконец они показали мне в окно небольшого домика  на женщину, которая сидела у стола, облокотившись, и сказали мне: «Вот та,  которую нужно казнить».    

– Ужасно! –  сказал монах. – И вы повиновались?    

– Отец  мой, она была чудовищем, а не женщиной. Говорят, она отравила своего второго мужа,  пыталась убить своего деверя, бывшего среди этих людей. Она незадолго перед тем  отравила одну молодую женщину, свою соперницу, а когда она жила в Англии, по ее  проискам, говорят, был заколот любимец короля.    

– Бекингэм! –  воскликнул монах.    

– Да,  Бекингэм.    

– Так  она была англичанка, эта женщина?    

– Нет,  она была француженка, но вышла замуж в Англии.    

Монах  побледнел, отер свой лоб и встал, чтобы запереть дверь на задвижку. Палач  подумал, что он покидает его, и со стоном упал на кровать.    

– Нет,  нет, я здесь, – поспешно подходя к нему, произнес монах. –  Продолжайте. Кто были эти люди?    

– Один  был иностранец, – кажется, англичанин. Четверо других были французы и в мушкетерской  форме.    

– Их  звали?.. – спросил монах.    

– Я  не знаю. Только все они называли англичанина милордом.    

– А  эта женщина была красива?    

– Молода  и красива. О, прямо красавица! Я словно сейчас вижу, как она молит о пощаде,  стоя на коленях и подняв ко мне бледное лицо. Я никогда не мог понять потом,  как я решился отрубить эту прекрасную голову.    

Монах, казалось,  испытывал странное волнение. Он дрожал всем телом.    

Видно  было, что он хочет задать один вопрос и не решается.    

Наконец,  сделав страшное усилие над собой, он сказал:    

– Как  звали эту женщину?    

– Не  знаю. Как я вам сказал, она была два раза замужем, и, кажется, один раз в  Англии, а второй – во Франции.    

– И  она была молода?    

– Лет  двадцати пяти.    

– Хороша  собой?    

– Необычайно.    

– Белокурая?    

– Да.    

– С  пышными волосами, падавшими на плечи, не так ли?    

– Да.    

– Выразительный  взор?    

– Да,  она могла, когда хотела, смотреть так.    

– Необыкновенно  приятный голос?    

– Откуда  вы это знаете?..    

Палач  приподнялся на локте и испуганными глазами поглядел на смертельно побледневшего  монаха.    

– И  вы убили ее! – сказал монах. – Вы послужили оружием для этих низких  трусов, которые не осмелились убить ее сами! Вы не сжалились над ее молодостью,  ее красотой, ее слабостью! Вы убили эту женщину?    

– Увы! –  ответил палач. – Я говорил вам, отец мои, что в этой женщине под  ангельской наружностью скрывался адский дух, и когда я увидел ее, когда я  вспомнил все зло, которое она мне сделала…    

– Вам!  Что же такое она могла вам сделать?    

– Она  соблазнила и погубила моего брата, священника. Он бежал с нею из монастыря.    

– Твой  брат бежал с ней?    

– Да.  Мой брат был ее первым любовником. Она была виновна в смерти моего брата. Не глядите  на меня так, отец мой. Неужели я так тяжко согрешил и вы не простите меня?    

Монах с  трудом справился со своим волнением.    

– Да,  да, – сказал он, – я прощу вас, если вы мне скажете всю правду.    

– Все,  все! – воскликнул палач.    

– Тогда  говорите. Если она соблазнила вашего брата… вы говорите, она соблазнила его…  если она была виновна, да, вы так сказали, она была виновна в его смерти.  Тогда, – закончил монах, – вы должны знать ее девичье имя.    

– О,  боже мой, боже мой, – стонал палач, – мне кажется, что я умираю!  Дайте скорее отпущение, отец мой, отпущение!    

– Скажи  ее имя, – крикнул монах, – и я отпущу тебе твои грехи!    

– Ее  звали… господи, сжалься надо мной, – шептал палач, падая на подушку,  бледный, в смертельном трепете.    

– Ее  имя, – повторял монах, наклоняясь над ним, словно желая силой вырвать у  него это имя, если бы тот отказался назвать его, – ее имя, или ты не  получишь отпущения!    

Умирающий,  казалось, собрал все свои силы. Глаза монаха сверкали.    

– Анна  де Бейль, – прошептал раненый.    

– Анна  де Бейль? – воскликнул монах, выпрямляясь и вздымая руки. – Ты  сказал: Анна де Бейль, не так ли?    

– Да,  да, так, так ее звали… а теперь дайте мне отпущение, ибо я умираю.    

– Мне  дать тебе отпущение? – вскричал монах со смехом, от которого волосы на голове  умирающего стали дыбом. – Мне дать тебе отпущение? Я не священник!    

– Вы  не священник! Так кто же вы? – вскричал палач.    

– Я  это сейчас скажу тебе, несчастный!    

– О  господи! Боже мой!    

– Я  Джон Френсис Винтер!    

– Я  вас не знаю, – сказал палач.    

– Погоди,  ты узнаешь меня. Я Джон Френсис Винтер, – повторил он, – и эта  женщина была…    

– Кто  же?    

– Моя  мать!    

Палач  испустил тот первый, страшный крик, который все слышали.    

– О,  простите меня, простите, – шептал он, – если не от имени божьего, то  от своего; если не как священник, то как сын простите меня.    

– Тебя  простить! – воскликнул мнимый монах. – Бог, может быть, тебя простит,  но я – никогда!    

– Сжальтесь, –  сказал палач, простирая к нему руки.    

– Нет  жалости к тому, кто сам не имел сострадания. Умри в отчаянии, без покаяния,  умри и будь проклят.    

И,  выхватив из-под рясы кинжал, он вонзил его в грудь несчастного.    

– Вот  тебе мое отпущение грехов! – воскликнул он.    

Тогда-то  послышался второй крик, слабее первого, за которым последовали стоны.    

Палач,  приподнявшийся было, упал навзничь. А монах, оставив кинжал в ране, подбежал к  окну, открыл его, спрыгнул на цветочную клумбу, пробрался в конюшню, взял мула,  вывел его через заднюю калитку, доехал до первой рощи, сбросил там свое  монашеское одеяние, достал из мошка костюм всадника, переоделся, дошел пешком  до первой почтовой станции, взял лошадь и вскачь помчался в Париж.    

 Глава 36. ГРИМО  ЗАГОВОРИЛ    

     

Гримо  остался наедине с палачом; трактирщик побежал за лекарем, а жена его молилась у  себя.    

Через  минуту раненый открыл глаза.    

– Помогите! –  прошептал он. – Помогите! Боже мой! Боже мой! Неужели на этом свете не  найти мне друга, который помог бы мне жить или умереть?    

И он с  усилием положил руку себе на грудь. Рука наткнулась на рукоятку кинжала.    

– А! –  сказал он, словно припомнив что-то, и опустил руку.    

– Не  падайте духом, – сказал Гримо. – Послали за лекарем.    

– Кто  вы? – спросил раненый, широко раскрытыми глазами смотря на Гримо.    

– Старый  знакомый, – сказал Гримо.    

– Вы?    

Раненый  пытался припомнить черты говорившего с ним.    

– При  каких обстоятельствах мы с вами встречались? – спросил он.    

– Двадцать  лет тому назад однажды ночью мой господин явился за вами в Бетюн и повез вас в  Армантьер.    

– Я  узнал вас, – сказал палач, – вы один из четырех слуг…    

– Да.    

– Как  вы здесь очутились?    

– Проезжая  мимо, я остановился в гостинице, чтобы дать передохнуть лошади. Мне сказали,  что бетюнский палач лежит здесь раненый, и вдруг вы закричали. Мы прибежали на  первый крик, а после второго выломали дверь.    

– А  монах? – спросил палач. – Вы видели монаха?    

– Какого  монаха?    

– Который  был здесь со мной?    

– Нет,  его уже не было здесь. Должно быть, он выскочил в окно. Неужели это он нанес  вам удар?    

– Да, –  сказал палач.    

Гримо  приподнялся, чтобы выйти.    

– Что  вы хотите сделать?    

– Догнать  его.    

– Не  надо, прошу вас.    

– Почему?    

– Он  отомстил мне, и хорошо сделал. Теперь, надеюсь, бог помилует меня… ведь я  искупил свою вину…    

– Объясните,  в чем дело, – сказал Гримо.    

– Та  женщина, которую ваши господа и вы заставили меня убить…    

– Миледи?    

– Да,  миледи. Действительно, вы ее так называли.    

– Но  что общего между миледи и монахом?    

– Это  была его мать.    

Гримо  пошатнулся, он глядел на умирающего мрачными, почти безумными глазами.    

– Его  мать? – повторил он.    

– Да,  его мать.    

– Так  он знает эту тайну?    

– Я  принял его за монаха и открылся ему на исповеди.    

– Несчастный! –  воскликнул Гримо, у которого холодный пот выступил при одной мысли о возможных  последствиях такого разоблачения. – Несчастный! Надеюсь, вы никого не  назвали?    

– Я  не назвал ни одного имени, потому что ни одного не знаю; я сказал ему только  девичью фамилию его матери, поэтому он и догадался. Но ему известно, что его  дядя был в числе людей, произнесших ей приговор.    

И он  упал в изнеможении. Гримо хотел помочь ему и протянул руку к рукоятке кинжала.    

– Не  касайтесь меня, – сказал раненый. – Если вы – тащите кинжал, я  умру.    

Рука  Гримо замерла в воздухе, затем он ударил себя по лбу и сказал:    

– Но  если этот человек узнает когда-нибудь имена этих людей, то мой господин погиб!    

– Торопитесь,  торопитесь! – воскликнул палач. – Предупредите его, если он жив еще.  Предупредите его товарищей… Поверьте, эта ужасная история не закончится моей  смертью.    

– Куда  он ехал? – спросил Гримо.    

– В  Париж.    

– Кто  остановил его?    

– Двое  молодых дворян, направляющихся в армию; одного из них зовут виконтом де Бражелоном;  так, я слышал, называл его спутник.    

– И  этот молодой человек привел к вам монаха?    

– Да.    

Гримо  поднял глаза к небу.    

– Такова,  значит, воля всевышнего, – сказал он.    

– Без  сомнения, – подтвердил раненый.    

– Это  ужасно, – прошептал Гримо. – Но все же эта женщина заслужила свою  участь. Ведь вы тоже так считаете?    

– В  минуту смерти преступления других кажутся очень малыми в сравнении со своими собственными.    

И,  закрыв глаза, раненый в изнеможении упал на подушку.    

Гримо  колебался между состраданием, запрещавшим ему оставить этого человека без помощи,  и страхом, повелевавшим ему скакать немедленно с неожиданной вестью к графу де  Ла Фер. Вдруг в коридоре послышались шаги, вошел трактирщик с лекарем, которого  наконец отыскали.    

Следом  за ними явилось несколько любопытных, так как молва о странном происшествии  начала распространяться.    

Лекарь  подошел к умирающему, находившемуся, казалось, в забытьи.    

– Прежде  всего надо удалить кинжал из груди, – сказал он, многозначительно качая  головой.    

Гримо  вспомнил слова раненого и отвернулся.    

Лекарь  расстегнул камзол, разорвал рубашку умирающего и обнажил грудь.    

Кинжал  был погружен по самую рукоятку. Лекарь взялся за нее и потянул. По мере того  как он вынимал кинжал, глаза раненого раскрывались все больше и больше, и  взгляд их становился ужасающе неподвижным. Когда лезвие было все извлечено из  раны, красноватая пена показалась на губах раненого. Он тяжело вздохнул. Кровь  хлынула потоком из раны; умирающий со странным выражением устремил свой взгляд  на Гримо, захрипел и тотчас же испустил дух.    

Гримо  поднял облитый кровью кинжал, который, вызывая ужас всех окружающих, лежал на  полу, сделал знак хозяину выйти с ним, расплатился с щедростью, достойной его  господина, и вскочил на лошадь.    

Первою  мыслью Гримо было тотчас же вернуться в Париж, но он подумал, что его долгое  отсутствие встревожит Рауля, что он всего в двух милях от него и что поездка  отнимет всего четверть часа, а разговор и объяснение не больше часа. Он пустил  лошадь галопом и через десять минут остановился перед «Коронованным мулом»,  единственной гостиницей в Мазенгарбе.    

С первых  же слов хозяина Гримо понял, что нашел того, кого искал.    

Рауль  сидел за столом с де Гишем и его наставником. От мрачного утреннего  происшествия на лицах молодых людей еще сохранилось облачко грусти, которое  никак не могла рассеять веселость д'Арменжа, привыкшего наблюдать подобные  зрелища глазами философа.    

Внезапно  дверь отворилась и вошел Гримо, бледный, весь в пыли и еще забрызганный кровью  несчастного раненого.    

– Гримо,  мой дорогой, – воскликнул Рауль, – наконец-то ты здесь! Извините  меня, господа, это не слуга, это друг.    

И  подбежав к нему, продолжал:    

– Здоров  ли граф? Скучает ли по мне? Видел ли ты его после того, как мы расстались? Отвечай  же. Мне тоже есть что тебе рассказать; да, за три дня у нас было немало  приключений. Но что с тобой? Как ты бледен! На тебе кровь! Откуда эта кровь?    

– В  самом деле, кровь! – сказал граф, вставая. – Вы ранены, мой друг?    

– Нет,  сударь, – сказал Гримо, – это не моя кровь.    

– Чья  же? – спросил Рауль.    

– Это  кровь несчастного, которого вы оставили в гостинице. Он умер у меня на руках.    

– У  тебя на руках! Этот человек! Но знаешь ли ты, кто это такой?    

– Да, –  сказал Гримо.    

– Ведь  это бывший палач из Бетюна.    

– Да,  знаю.    

– Так  ты раньше знал его?    

– Да.    

– Он  умер?    

– Да.    

Молодые  люди переглянулись.    

– Что  ж делать, господа, – сказал д'Арменж, – это закон природы, которого  не избегнуть и палачам. Как только я увидел его рану, я решил, что дело плохо,  да и сам он, очевидно, был того же мнения, раз требовал монаха.    

При  слове «монах» Гримо побледнел.    

– Ну,  за стол, за стол, – сказал д'Арменж, который, как и все люди его времени,  а тем более его возраста, не терпел, чтобы трапеза прерывалась чувствительными  разговорами.    

– Да,  да, вы правы. Ну, Гримо, вели себе подать, заказывай, распоряжайся, а когда  отдохнешь, мы потолкуем.    

– Нет,  сударь, – сказал Гримо, – я не могу оставаться ни одной минуты. Я  должен сейчас же ехать в Париж.    

– Как,  в Париж? Ты ошибаешься, это Оливен туда поедет, а ты останешься.    

– Напротив,  Оливен останется, а я поеду. Я нарочно для этого и прискакал, чтобы вам об этом  сообщить.    

– Почему  такая перемена?    

– Этого  я не могу вам сказать.    

– Объясни,  пожалуйста.    

– Не  могу.    

– Что  это еще за шутки!    

– Вы  знаете, виконт, что я никогда не шучу.    

– Да,  но я знаю также приказание графа де Ла Фер, чтобы вы остались со мной, а Оливен  вернулся в Париж. Я следую распоряжениям графа.    

– Но  не при данных обстоятельствах, сударь.    

– Уж  не собираетесь ли вы ослушаться меня?    

– Да,  сударь, потому что так надо.    

– Значит,  вы упорствуете?    

– Значит,  я уезжаю. Желаю счастья, господин виконт.    

Гримо  поклонился и направился к двери.    

Рауль,  разгневанный и вместе с тем обеспокоенный, побежал за ним и схватил его за  руку.    

– Гримо,  останьтесь, я хочу, чтобы вы остались.    

– Значит,  вы желаете, – сказал Гримо, – чтобы я дозволил убить графа?    

Он снова  поклонился, готовясь выйти.    

– Гримо,  друг мой, – сказал виконт, – вы так не уедете, вы не оставите меня в  такой тревоге. О Гримо, говори, говори, ради самого неба.    

И Рауль,  шатаясь, упал в кресло.    

– Я  могу сказать вам только одно… Тайна, которой вы у меня допытываетесь, не принадлежит  мне. Вы встретили монаха?    

– Да.    

Молодые  люди с ужасом посмотрели друг на друга.    

– Вы  привели его к раненому?    

– Да.    

– И  вы имели время его разглядеть?    

– Да.    

– И  узнаете его, если опять встретите?    

– О  да, клянусь в том, – сказал Рауль.    

– И  я тоже, – сказал де Гиш.    

– Если  когда-нибудь вы встретите его где бы то ни было, по дороге, на улице, в церкви,  все равно где, наступите на него ногой и раздавите без жалости, без  сострадания, как раздавили бы змею, гадину, ехидну. Раздавите и не отходите,  пока не убедитесь, что он мертв. Пока он жив, жизнь пяти людей будет в  опасности.    

И,  воспользовавшись изумлением и ужасом, охватившими его собеседников, Гримо, не  прибавив больше ни слова, поспешно вышел из комнаты.    

– Ну,  граф, – сказал Рауль, обращаясь к де Гишу, – не говорил ли я вам, что  этот монах производит на меня впечатление гада?    

Через  две минуты, заслышав на дороге лошадиный топот, Рауль поспешил к окну. Это Гримо  возвращался в Париж. Он приветствовал виконта, взмахнув шляпой, и вскоре исчез  за поворотом дороги.    

Дорогой  Гримо думал о двух вещах: первое – что если ехать так быстро, его лошадь  не выдержит и десяти миль; второе – что у него нет денег.    

Но если  Гримо говорил мало, то изобретательность его от того стала только сильнее. На  первой же почтовой станции он продал свою лошадь и на вырученные деньги нанял  почтовых лошадей.    

 Глава 37. КАНУН БИТВЫ    

     

Рауля  оторвал от его грустных мыслей хозяин гостиницы, стремительно вбежавший в комнату,  где произошла только что описанная нами сцепа, с громким криком:    

– Испанцы!  Испанцы!    

Это было  достаточно важно, чтобы заставить позабыть все другие заботы. Молодые люди  расспросили хозяина и узнали, что неприятель действительно надвигается через  Гуден и Бетюн.    

Пока  д'Арменж отдавал приказания снарядить отдохнувших лошадей к отъезду, оба молодых  человека взбежали к верхним окнам дома, откуда было видно далеко кругом, и  действительно заметили начинавшие выдвигаться на горизонте, со стороны Марсена  и Ланса, многочисленные отряды пехоты и кавалерии. На этот раз то была не  бродячая шайка беглых солдат, но целая армия.    

Ничего  другого не оставалось, как последовать разумному совету д'Арменжа и поспешно отступить.    

Молодые  люди быстро спустились вниз. Д'Арменж уже сидел на коне. Оливен держал в поводу  лошадей молодых господ, а слуги графа стерегли пленного испанца, сидевшего на  маленькой лошадке, нарочно для него купленной. Руки пленного из  предосторожности были связаны.    

Маленький  отряд рысью направился к Камбрену, где предполагали застать принца. Но тот еще  накануне отступил оттуда в Ла-Бассе, получив ложное донесение, будто неприятель  должен перейти Лис около Эстсра, Действительно, обманутый этим известием, принц  отвел свои войска от Бетюна и собрал все свои силы между Вьей-Шапель и  Ла-Вапти. Он только что с маршалом до Граммоном осмотрел линию войск и,  вернувшись, сел за стол, расспрашивая сидевших с ним офицеров, которым он  поручил добыть разные сведения. Но никто не мог сообщить ему ничего  положительного. Уже двое суток, как неприятельская армия исчезла, словно  испарилась.    

А  известно, что никогда неприятельская армия не бывает так близка, а  следовательно, и опасна, как в тот миг, когда она вдруг бесследно исчезает.  Поэтому принц был, против обыкновения, мрачен и озабочен, когда в комнату вошел  дежурный офицер и сообщил маршалу Граммону, что кто-то желает с ним говорить.    

Герцог  де Граммон взглядом попросил у принца разрешения и вышел.    

Принц  проводил его глазами, и его пристальный взгляд остановился на двери. Никто не решался  промолвить слово, боясь прервать его размышления.    

Вдруг  раздался глухой гул. Принц стремительно встал и протянул руку в ту сторону,  откуда донесся шум. Этот звук был ему хорошо знаком: то был пушечный выстрел.    

Все  поднялись за ним.    

В эту  минуту дверь отворилась.    

– Монсеньер, –  произнес маршал де Граммон, с радостным лицом входя в комнату, – не угодно  ли будет вашему высочеству разрешить моему сыну, графу де Гишу, и его спутнику,  виконту де Бражелону, войти сюда и сообщить нам сведения о неприятеле, которого  мы ищем, а они уже нашли.    

– Разумеется! –  живо воскликнул принц. – Разрешаю ли я? Не только разрешаю, но хочу этого.  Пусть войдут.    

Маршал  пропустил вперед молодых людей, очутившихся лицом к лицу с принцем.    

– Говорите,  господа, – сказал принц, ответив на их поклон. – Прежде всего  рассказывайте, а уж потом обменяемся обычными приветствиями. Для нас всех в  настоящую минуту самое важное – поскорее узнать, где находится неприятель  и что он делает.    

Говорить,  конечно, следовало графу де Гишу: он был не только старше возрастом, но еще и  был представлен принцу отцом. К тому же он давно знал принца, которого Рауль  видел в первый раз.    

Граф де  Гиш рассказал принцу все, что они видели из окон гостиницы в Мазенгарбе.    

Тем  временем Рауль с любопытством смотрел на молодого полководца, столь прославившегося  уже битвами при Рокруа, Фрейбурге и Нортлингене.    

Людовик  Бурбонский, принц Конде, которого после смерти его отца, Генриха Бурбонского,  называли для краткости и по обычаю того времени просто «господином принцем»,  был молодой человек лет двадцати шести или семи, с орлиным взором (agl'occhi  grifani, как говорит Данте), крючковатым носом и длинными пышными волосами в  локонах; он был среднего роста, но хорошо сложен и обладал всеми качествами  великого воина, то есть быстротою взгляда, решительностью и баснословной  отвагой. Это, впрочем, не мешало ему быть в то же время человеком очень  элегантным и остроумным, так что, кроме революции, произведенной в военном деле  его новыми взглядами, он произвел также революцию в Париже среди придворной  молодежи, естественным вождем которой был и которую, в противоположность  щеголям старого двора, бравшим себе за образцы Бассомпьера, Беллегарда и  герцога Ангулемского называли «петиметрами».    

Выслушав  первые слова графа де Гиша и заметив, откуда донесся выстрел, принц понял все.  Неприятель, очевидно, перешел Лис у Сен-Венапа и шел на Ланс, без сомнения  намереваясь овладеть этим городом и отрезать французскую армию от Франции.  Пушки, грохот которых доносился до них, временами покрывая другие выстрелы,  были орудиями крупного калибра, отвечавшими на выстрелы испанцев и лотарингцев.    

Но как  велики были силы неприятеля? Был ли это один только корпус, имевший целью отвлечь  на себя французские войска, или вся армия?    

Таков  был последний вопрос принца, на который де Гиш не мог ответить.    

Между  тем этот вопрос был весьма существен, и на него именно принц более всего желал  получить точный, определенный и ясный ответ.    

Тогда  Рауль, преодолев естественную робость, невольно охватившую его в присутствии  принца, решился выступить вперед.    

– Не  позволите ли мне, монсеньер, сказать по этому поводу несколько слов, которые,  может быть, выведут вас из затруднения? – спросил он.    

Принц  обернулся к нему и одним взглядом окинул его с ног до головы; он улыбнулся, увидев  перед собой пятнадцатилетнего мальчика.    

– Конечно,  сударь, говорите, – сказал он, стараясь смягчить свой резкий и отрывистый  голос, точно он обращался к женщине.    

– Монсеньер  мог бы расспросить пленного испанца, – ответил Рауль, покраснев.    

– Вы  захватили испанца? – вскричал принц.    

– Да,  монсеньер.    

– В  самом деле, – произнес де Гиш, – я и забыл про него.    

– Это  вполне понятно, граф, ведь вы и захватили его в плен, – произнес Рауль,  улыбаясь.    

При этих  лестных для его сына словах старый маршал оглянулся на виконта с благодарностью,  между тем как принц воскликнул:    

– Молодой  человек прав, пусть приведут пленного!    

Затем он  отвел де Гиша в сторону и расспросил, каким образом был захвачен испанец, а также –  кто этот молодой человек.    

– Виконт, –  сказал он, обращаясь к Раулю, – оказывается, у вас есть письмо ко мне от  моей сестры, герцогини де Лонгвиль, но я вижу, что вы предпочли зарекомендовать  себя сами, дав мне хороший совет.    

– Монсеньер, –  ответил Рауль, снова краснея, – я не хотел прерывать важного разговора вашего  высочества с графом. Вот письмо.    

– Хорошо, –  сказал принц, – вы отдадите мне его после. Пленный здесь; займемся наиболее  спешным.    

Действительно,  привели пленного. Это был один из водившихся еще в то время наемников, которые  продавали свою кровь всем, желавшим ее купить, и вся жизнь которых проходила в  плутовстве и грабежах. С того момента, как он был взят в плен, он не произнес  ни одного слова, так что захватившие его даже не знали, к какой нации он  принадлежит.    

Принц  посмотрел на него с чрезвычайным недоверием.    

– Какой  ты нации? – спросил он.    

Пленный  произнес несколько слов на иностранном языке.    

– Ага!  Он, кажется, испанец. Говорите вы по-испански, Граммон?    

– По  правде сказать, монсеньер, очень плохо.    

– А  я совсем не говорю, – со смехом сказал принц. – Господа, –  прибавил он, обращаясь к окружающим, – не найдется ли между вами  кто-нибудь, кто говорил бы по-испански и согласился быть переводчиком?    

– Я,  монсеньер, – ответил Рауль.    

– А,  вы говорите по-испански?    

– Я  думаю, достаточно для того, чтобы исполнить приказание вашего высочества в  настоящем случае.    

Все это  время пленный стоял с самым равнодушным и невозмутимым видом, словно вовсе не  понимал, о чем идет речь.    

– Монсеньер  спрашивает вас, какой вы нации, – произнес молодой человек на чистейшем кастильском  наречии.    

– Ich  bin ein Deutscher[17], –  отвечал пленный.    

– Что  он бормочет? – воскликнул принц. – Что это еще за новая тарабарщина?    

– Он  говорит, что он немец, монсеньер, – отвечал Рауль. – Но я в этом  сомневаюсь, так как акцент у него плохой и произношение неправильное.    

– Значит,  вы говорите и по-немецки? – спросил принц.    

– Да,  монсеньер, – отвечал Рауль.    

– Достаточно,  чтобы допросить его на этом языке?    

– Да,  монсеньер.    

– Допросите  его в таком случае.    

Рауль  начал допрос, который только подтвердил его предположение.    

Пленный  не понимал или делал вид, что не понимает вопросов Рауля, а Рауль тоже плохо  понимал его ответы, представлявшие какую-то смесь фламандского и эльзасского  наречий. Тем не менее, несмотря на все усилия пленного увернуться от настоящего  допроса, Рауль понял наконец по его произношению, к какой нации он принадлежит.    

– Non  siete spagnuolo, – сказал он, –  non siete tedesco, siete italiano[18].    

Пленный  вздрогнул и закусил губу.    

– Ага,  это и я понимаю отлично, – сказал принц Конде, – и раз он итальянец,  то я буду продолжать допрос сам. Благодарю вас, виконт, – продолжал он,  смеясь, – отныне я назначаю вас своим переводчиком.    

Но  пленник был так же мало расположен отвечать на итальянском языке, как и на  других. Он хотел одного – увернуться от вопросов и потому делал вид, что  не знает ничего: ни численности неприятеля, ни имени командующего, ни  направления, в котором движется армия.    

– Хорошо, –  сказал принц, который понял причину этого поведения. – Этот человек был  схвачен во время грабежа и убийства. Он мог бы спасти свою жизнь, если бы  отвечал на вопросы, но он не хочет говорить. Увести его и расстрелять.    

Пленник  побледнел. Два солдата, сопровождавшие его, взяли его под руки и повели к  двери, между тем как принц обратился к маршалу де Граммону и, казалось, уже  забыл о данном им приказании.    

Дойдя до  порога, пленник остановился. Солдаты, знавшие только данный им приказ, хотели  силой вести его дальше.    

– Одну  минуту, – сказал вдруг пленный по-французски, – я готов отвечать,  монсеньер.    

– Ага! –  воскликнул принц, рассмеявшись. – Я знал, что этим кончится. Мне известен  отличный способ развязывать языки. Молодые люди, воспользуйтесь им, когда сами  будете командовать.    

– Но  при условии, – продолжал пленный, – чтобы ваше высочество обещали  даровать мне жизнь.    

– Честное  слово дворянина, – сказал принц.    

– В  таком случае спрашивайте меня, монсеньер.    

– Где  армия перешла Лис?    

– Между  Сен-Венаном и Эром.    

– Кто  командует армией?    

– Граф  Фуонсальданья, генерал Век и сам эрцгерцог.    

– Какова  ее численность?    

– Восемнадцать  тысяч человек при тридцати шести орудиях.    

– Куда  она идет?    

– На  Ланс.    

– Вы  видите, господа? – воскликнул принц с торжествующим видом, обращаясь к  маршалу де Граммону и другим офицерам.    

– Да,  монсеньер, – сказал маршал, – вы угадали все, что только может  угадать человеческий ум.    

– Призовите  Ле Плеси, Бельевра, Вилькье и д'Эрлака, – сказал принц. – Соберите  войска, находящиеся по эту сторону Лиса, и пусть они будут готовы выступить  сегодня ночью: завтра, по всей вероятности, мы нападем на неприятеля.    

– Но,  монсеньер, – заметил маршал де Граммон, – подумайте о том, что если  мы даже соберем все наши наличные силы, то у нас будет едва тринадцать тысяч  человек.    

– Господин  маршал, – возразил принц, бросая на де Граммона особенный, ему одному свойственный  взгляд, – малыми армиями выигрываются большие сражения.    

Затем он  обернулся к пленному.    

– Увести  этого человека и не спускать с него глаз. Его жизнь зависит от тех сведении, которые  он нам сообщил; если они верны, он получит свободу; если же нет, он будет  расстрелян.    

Пленного  увели.    

– Граф  де Гиш, – продолжал принц, – вы давно не виделись с вашим отцом.  Останьтесь при нем. А вы, – обратился он к Раулю, – если не очень  устали, то следуйте за мной.    

– Хоть  на край света, монсеньер! – пылко воскликнул Рауль, успевший уже  проникнуться восхищением к этому молодому полководцу, казавшемуся ему столь  достойным своей славы.    

Принц  улыбнулся. Он презирал лесть, но очень ценил горячность.    

– Пойдемте,  сударь, – сказал он, – вы хороший советчик, в этом мы только что убедились.  Завтра мы увидим, каковы вы в деле.    

– А  что вы мне прикажете сейчас, монсеньер? – спросил маршал.    

– Останьтесь,  чтобы принять войска, я сам явлюсь за ними или дам вам знать через курьера,  чтобы вы их привели. Двадцать гвардейцев на лучших лошадях – вот все, что  мне сейчас нужно для конвоя.    

– Этого  очень мало, – заметил маршал.    

– Достаточно, –  возразил принц. – У вас хорошая лошадь, господин де Бражелон?    

– Моя  лошадь была убита сегодня утром, монсеньер, и я пока взял лошадь моего слуги.    

– Выберите  себе лошадь из моей конюшни. Только не стесняйтесь! Возьмите ту, какая покажется  вам лучшей. Сегодня вечером она, может быть, вам понадобится, а завтра уже  наверное.    

Рауль не  заставил просить себя дважды; он знал, что истинная учтивость по отношению к  начальнику, в особенности если этот начальник принц, – повиноваться  немедленно и беспрекословно. Он прошел в конюшню, выбрал себе андалузского,  буланой масти коня, сам оседлал и взнуздал его, – так как Атос советовал  ему в серьезных случаях не доверять никому этого важного дела, – и явился  к принцу.    

Принц  уже садился на коня.    

– Теперь,  сударь, – сказал он Раулю, – дайте письмо, которое вы привезли.    

Рауль  подал письмо принцу.    

– Держитесь  близ меня, – сказал тот.    

Затем  принц дал шпоры, зацепил поводья за луку седла (как он делал всегда, когда  желал иметь руки свободными), распечатал письмо г-жи де Лонгвиль и помчался  галопом по дороге в Ланс. Рауль и небольшой конвой следовали за ним. Между тем  нарочные с приказом собрать войска неслись карьером по всем направлениям.    

Принц  читал письмо на скаку.    

– Сударь, –  сказал он через несколько минут, – мне пишут о вас много лестного; я, со  своей стороны, могу сказать вам только, что за это короткое время успел  составить о вас самое лучшее мнение.    

Рауль  поклонился.    

Между  тем по мере их приближения к Лансу пушечные выстрелы раздавались все ближе и  ближе. Принц глядел в сторону этих выстрелов пристальным взглядом хищной птицы.  Казалось, его взор проникал сквозь чащу деревьев, закрывавших от него горизонт.    

Время от  времени ноздри принца раздувались, словно он торопился вдохнуть запах пороха, и  он дышал так же тяжело, как его лошадь.    

Наконец  пушечный выстрел раздался совсем близко, – очевидно, до поля сражения  оставалось не больше мили. Тут, за поворотом дороги, показалась деревушка Оней.    

Жители  ее были в большом смятении. Слухи о жестокости испанцев распространились повсюду  и нагнали на всех страху. Женщины бежали из деревни в Витри, и на месте  осталось только несколько мужчин.    

Завидев  принца, они поспешили к нему. Один из них узнал его.    

– Ах,  монсеньер, – сказал он, – вы прогоните этих испанских бездельников и  лотарингских грабителей?    

– Да, –  отвечал принц, – если ты согласишься служить мне проводником.    

– Охотно,  монсеньер. Куда прикажете, ваше высочество, проводить вас?    

– На  какое-нибудь возвышенное место, откуда я мог бы видеть Ланс и его окрестности.    

– О,  в таком случае я знаю, что вам нужно.    

– Я  могу довериться тебе, ты хороший француз?    

– Я  старый солдат, был при Рокруа, монсеньер.    

– Ах, –  сказал принц, подавая крестьянину свой кошелек, – вот тебе за Рокруа. Что  же, нужна тебе лошадь или ты предпочитаешь идти пешком?    

– Пешком,  монсеньер, пешком; я все время служил в пехоте. Кроме того, я намерен вести  ваше высочество по таким дорогам, где вам самим придется спешиться.    

– Хорошо,  едем, – сказал принц, – не будем терять времени.    

Крестьянин  побежал вперед и в ста шагах от деревни свернул на узенькую дорожку, терявшуюся  в глубине красивой долины. Около полумили продвигались они под прикрытием  деревьев. Выстрелы раздавались так близко, что казалось, каждую секунду мимо  может просвистать ядро. Наконец им попалась тропинка, уводившая в сторону от  дороги и извивавшаяся по склону горы. Проводник направился по этой тропинке,  пригласив принца следовать за ним. Тот сошел с коня, приказал спешиться одному  из адъютантов и Раулю, а остальным ждать его, держась настороже, и начал  взбираться по тропинке.    

Минут  через десять они достигли развалин старого замка на вершине холма, откуда открывался  широкий вид на окрестности. Всего в четверти мили от них виден был Ланс,  защищающийся из последних сил, а перед ним вся неприятельская армия.    

Принц  одним взглядом окинул всю местность от Ланса до Вими. В одно мгновение в голове  его созрел весь план сражения, которое должно было на следующий день вторично  спасти Францию от нашествия. Он вынул карандаш, вырвал из записной книжки  листок и написал на нем:    

     

     

«Любезный  маршал!    

Через  час Ланс будет во власти неприятеля. Явитесь ко мне и приведите всю армию. Я  буду в Вандене и сам расположу ее на позициях. Завтра мы отберем Ланс и  разобьем неприятеля».    

     

     

Затем, обратившись  к Раулю, сказал:    

– Сударь,  скачите во весь опор к господину де Граммону и передайте ему эту записку.    

Рауль  поклонился, взял записку, быстро спустился с горы, вскочил на лошадь и помчался  галопом.    

Четверть  часа спустя он явился к маршалу.    

Часть войска  уже прибыла, другую часть ожидали с минуты на минуту.    

Маршал  де Граммон принял командование над всей наличной пехотой и кавалерией и направился  по дороге к Вандену, оставив герцога де Шатильона дожидаться остальной армии.    

Вся  артиллерия была уже в сборе и выступила тотчас же.    

Было  семь часов вечера, когда маршал явился в назначенный пункт, где принц уже  ожидал его. Как и предвидел Конде, Ланс был занят неприятелем почти немедленно  вслед за отъездом Рауля.    

Прекращение  канонады возвестило об этом событии.    

Стали  дожидаться ночи. В сгущающейся темноте все прибывали затребованные принцем  войска. Был отдан приказ не бить в барабаны и не трубить в трубы.    

В девять  часов совсем стемнело, но слабый сумеречный свет еще озарял равнину. Принц стал  во главе колонны, и она безмолвно двинулась в путь.    

Пройдя  деревню Оней, войска увидели Ланс. Несколько домов были объяты пламенем, и до  солдат доносился глухой шум, возвещавший об агонии города, взятого приступом.    

Принц  назначил каждому его место. Маршал де Граммон должен был командовать левым  флангом, опираясь на Мерикур; герцог де Шатильон находился в центре, а сам  принц занимал правое крыло, впереди деревни Оней. Во время битвы диспозиция  войск должна была остаться той же. Каждый, проснувшись на следующее утро, будет  уже там, где ему надлежало действовать.    

Передвижение  войск произошло в глубоком молчании и с замечательной точностью. В десять часов  все были уже на местах, а в половине одиннадцатого принц объехал позиции и  отдал приказы на следующий день.    

Помимо  других распоряжений, особое внимание начальства было обращено на три приказа,  за точным соблюдением которых оно должно было весьма строго следить.    

Первое –  чтобы отдельные отряды сообразовались друг с другом и чтобы кавалерия и пехота  шли в одну линию, сохраняя между собой первоначальные расстояния.    

Второе –  чтобы в атаку шли не иначе как шагом.    

И  третье – ждать, чтобы неприятель первый начал стрельбу.    

Графа де  Гиша принц предоставил в распоряжение его отца, оставив Бражелона при себе, но  молодые люди попросили разрешения провести эту ночь вместе, на что принц охотно  дал свое согласие.    

Для них  была поставлена палатка около палатки маршала. Хотя они провели утомительный  день, ни тому, ни другому не хотелось спать.    

Канун  битвы – важный и торжественный момент даже для старых солдат, а тем более  для молодых людей, которым предстояло впервые увидеть это грозное зрелище.    

Накануне  битвы думается о тысяче вещей, которые до того были забыты, а теперь приходят  на память. Накануне битвы люди, до тех пор равнодушные, становятся друзьями, а  друзья – почти братьями.    

Естественно,  что если в душе таится более нежное чувство, оно в такой момент достигает  наибольшей силы.    

Можно  было предположить, что каждый из молодых людей переживал подобные чувства,  потому что через минуту они уже сидели в разных углах палатки и писали что-то,  положив бумагу себе на колени. Послания были длинные, и все четыре страницы,  одна за другой, покрывались мелким убористым почерком.    

Когда  письма были наконец написаны, каждое было вложено в два конверта, так что узнать  имя особы, которой адресовалось письмо, можно было только разорвав первый  конверт. Затем с улыбкой они обменялись письмами.