1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– Это  они, – сказал Шико.    

И дал  сборщику экю.    

Затем  пробормотал про себя:    

– Вчера  вечером, в семь часов. Клянусь святым чревом, они обогнали меня на двенадцать часов!  Мужайся, друг Горанфло!    

– Послушайте,  господин Шико, – сказал монах, – я-то еще держусь, но Панург уже  совсем с ног валится.    

Действительно,  бедное животное, выбившееся из сил за последних два дня, дрожало всем телом, и  эта дрожь невольно сообщалась его всаднику.    

– Да  и ваша лошадь, – продолжал Горанфло, – посмотрите, в каком она  состоянии.    

И  вправду, благородный скакун, каким бы он ни был горячим, а может быть, именно  поэтому, был весь в пене, густой пар валил из его ноздрей, а из глаз, казалось,  вот-вот брызнет кровь.    

Шико,  быстро осмотрев обоих животных, по-видимому, согласился с мнением своего товарища.    

Горанфло  облегченно вздохнул.    

– Слушайте,  брат сборщик, – сказал Шико, – мы должны сейчас принять великое  решение.    

– Но  вот уже несколько дней, как мы только этим и занимаемся! – воскликнул  Горанфло, лицо которого вытянулось еще прежде, чем он услышал, что ему грозит.    

– Мы  должны расстаться, – сказал Шико, хватая, как говорится, быка за рога.    

– Ну  вот, – сказал Горанфло, – вечно все та же шутка! А зачем нам расставаться?    

– Вы  слишком медлительны, куманек.    

– Клянусь  богоматерью! – воскликнул Горанфло. – Я несусь как ветер, нынче утром  мы скакали галопом пять часов кряду.    

– И  все же этого недостаточно.    

– Тогда  поехали, быстрей поедешь, скорей прибудешь. Ведь я предполагаю, что мы в конце  концов куда-нибудь да прибудем?    

– Моя  лошадь не может идти, и ваш осел отказывается от службы.    

– Тогда  что же делать?    

– Оставим  их здесь и заберем на обратном пути.    

– Ну  а мы сами? Вы что, хотите тащиться пешедралом?    

– Мы  поедем на мулах.    

– А  где их взять?    

– Мы  их купим.    

– Ну  вот, – вздохнул Горанфло, – опять расходы.    

– Итак?    

– Итак,  поехали на мулах.    

– Браво,  куманек, вы начинаете образовываться. Поручите Баярда и Панурга заботам хозяина,  а я пойду за мулами.    

Горанфло  старательно выполнил данное ему поручение: за четыре дня, проведенные им с  Панургом, он оценил если не достоинства осла, то, во всяком случае, его  недостатки. Монах заметил, что тремя главными недостатками, присущими Панургу,  были три порока, к которым он и сам имел наклонность, а именно: леность,  чревоугодие и сластолюбие. Это наблюдение тронуло сердце монаха, и он не без  сожаления расставался со своим ослом. Однако брат Горанфло был не только  лентяй, обжора и бабник, прежде всего он был эгоистом и потому предпочитал скорее  расстаться с Панургом, чем распрощаться с Шико, ибо в кармане последнего, как  мы уже говорили, лежал кошелек.    

Шико  вернулся с двумя мулами, на которых они в этот день покрыли расстояние в  двадцать лье; вечером он с радостью увидел трех мулов, стоявших у дверей  кузницы.    

– Ах! –  впервые вырвался у него вздох облегчения.    

– Ах! –  вслед за ним вздохнул Горанфло.    

Но  наметанный глаз Шико подметил, что на мулах нет сбруи, а возле них – господина  и его двух лакеев. Мулы стояли в своем природном наряде, то есть с них было  снято все, что можно было снять, а что касается до господина и лакеев, то они  исчезли.    

Более  того, вокруг мулов толпились неизвестные люди, которые их осматривали и,  по-видимому, оценивали. Здесь были: лошадиный барышник, кузнец и два монаха-францисканца;  они вертели бедных животных из стороны в сторону, смотрели им в зубы,  заглядывали в уши, щупали ноги; одним словом – всесторонне изучали.    

Дрожь  пробежала по телу Шико.    

– Шагай  туда, – сказал он Горанфло, – подойди к францисканцам, отведи их в сторону  и хорошенько расспроси. Я надеюсь, что у монахов не может быть секретов от  монаха. Незаметно выведай у них, откуда взялись эти мулы, какую цену за них  просят и куда девались их хозяева, потом вернешься и все мне расскажешь.    

Горанфло,  обеспокоенный тревожным состоянием своего друга, крупной рысью погнал своего  мула к кузнице и спустя несколько минут вернулся.    

– Вот  и всего делов, – сказал он. – Во-первых, знаете ли вы, где мы  находимся?    

– А,  смерть Христова! Мы едем по дороге в Лион, – сказал Шико, – и это  единственное, что мне нужно знать.    

– Пусть  так, но вам еще нужно знать, по крайней мере вы так говорили, куда подевались хозяева  этих мулов.    

– Ну  да, выкладывай.    

– Тот,  что смахивает на дворянина…    

– Ну,  ну!    

– Тот,  что смахивает на дворянина, поехал отсюда в Авиньон по короткой дороге через Шато-Шинон  и Прива.    

– Один?    

– Как  один?    

– Я  спрашиваю, он один свернул на Авиньон?    

– Нет,  с лакеем.    

– А  другой лакей?    

– А  другой лакей поехал дальше, по старой дороге.    

– В  Лион?    

– В  Лион.    

– Чудесно.  А почему дворянин поехал в Авиньон? Я полагал, что он едет в Рим.  Однако, – задумчиво сказал Шико, словно разговаривая сам с собой, – я  у тебя спрашиваю то, чего ты не можешь знать.    

– А  вот и нет… Я знаю, – ответил Горанфло. – Ну и удивлю же я вас!    

– А  что ты знаешь?    

– Он  едет в Авиньон, потому что его святейшество папа послал в Авиньон легата,  которому доверил все полномочия.    

– Добро, –  сказал Шико, – все ясно… А мулы?    

– Мулы  устали; они их продали кузнецу, а тот хочет перепродать францисканцам.    

– За  сколько?    

– По  пятнадцати пистолей за голову.    

– На  чем же они поехали?    

– Купили  лошадей.    

– У  кого?    

– У  капитана рейтаров, он занимается здесь ремонтом.    

– Клянусь  святым чревом, куманек! – воскликнул Шико. – Ты драгоценный человек,  только сегодня я тебя оценил по-настоящему!    

Горанфло  самодовольно осклабился.    

– Теперь, –  продолжал Шико, – заверши то, что ты так прекрасно начал.    

– Что  я должен сделать?    

Шико  спешился и вложил узду своего мула в руку Горанфло.    

– Возьми  наших мулов и предложи их обоих францисканцам за двадцать пистолей. Они должны  отдать тебе предпочтение.    

– И  они мне его отдадут, – заверил Горанфло, – иначе я донесу на них  ихнему аббату.    

– Браво,  куманек, ты уже образовался.    

– Ну  а мы, – спросил Горанфло, – мы-то на чем поедем?    

– На  конях, смерть Христова, на конях!    

– Вот  дьявол! – выругался монах, почесывая ухо.    

– Полно, –  сказал Шико, – ты такой наездник!    

– Как  когда, – вздохнул Горанфло. – Но где я вас найду?    

– На  городской площади.    

– Ждите  меня там.    

И монах  решительным шагом направился к францисканцам, в то время как Шико боковой  улочкой вышел на главную площадь маленького городка.    

Там на  постоялом дворе под вывеской «Отважный петух» он нашел капитана рейтаров, распивавшего  прелестное легкое оксерское вино, которое доморощенные знатоки путают с бургундским.  Капитан сообщил гасконцу дополнительные сведения, по всем пунктам  подтверждавшие донесение Горанфло.    

Шико  незамедлительно договорился с ремонтером о двух лошадях, и бравый капитан тут  же внес их в список павших в пути. Благодаря такому непредвиденному падежу Шико  смог заполучить двух коней за тридцать пять пистолей.    

Теперь  оставалось только сторговать седла и уздечки, но тут Шико увидел, как из  боковой улицы на площадь вышел Горанфло с двумя седлами на голове и двумя  уздечками в руках.    

– Ого! –  воскликнул гасконец. – Что сие означает, куманек?    

– Разве  вы не видите? – ответил Горанфло. – Это седла и уздечки с наших  мулов.    

– Так  ты их удержал, преподобный отче? – сказал Шико, расплываясь в улыбке.    

– Ну  да, – сказал монах.    

– И  ты продал мулов?    

– По  десять пистолей за голову.    

– И  тебе заплатили?    

– Вот  они, денежки.    

И монах  тряхнул карманом, в котором дружно зазвякали всевозможные монеты.    

– Клянусь  святым чревом! – воскликнул Шико. – Ты великий человек, куманек.    

– Такой  уж, какой есть, – с притворной скромностью подтвердил Горанфло.    

– За  дело! – сказал Шико.    

– Но  я хочу пить, – пожаловался монах.    

– Ладно,  пей, пока я буду седлать, только смотри не напейся.    

– Одну  бутылочку.    

– Идет,  одну, но не больше.    

Горанфло  осушил две, оставшиеся деньги он вернул Шико.    

У Шико  мелькнула было мысль не брать у монаха эти двадцать пистолей, уменьшившиеся на  стоимость двух бутылок, но он тут же сообразил, что если у Горанфло заведется  хотя бы два экю, то он в тот же день выйдет из повиновения.    

И  гасконец, ничем не выдав монаху своих колебаний, взял деньги и сел на коня.    

Горанфло  сделал то же с помощью капитана рейтаров, тот, будучи человеком богобоязненным,  поддержал ногу монаха; в обмен за эту услугу Горанфло, устроившись в седле,  одарил капитана своим пастырским благословением.    

– В  добрый час, – сказал Шико, пуская своего коня в галоп, – вот  молодчик, которому отныне уготовано место в раю.    

Горанфло,  увидев, что его ужин скачет впереди, пустил свою лошадь вдогонку; надо сказать,  что он делал несомненные успехи в искусстве верховой езды и уже не хватался  одной рукой за гриву, другой за хвост, а вцепился обеими руками в переднюю луку  седла и с этой единственной точкой опоры скакал так быстро, что не отставал от  Шико.    

В конце  концов он стал проявлять даже больше усердия, чем его патрон, и всякий раз,  когда Шико менял аллюр и придерживал лошадь, монах, который рыси предпочитал  галоп, продолжал скакать, подбадривая своего коня криками «ур-ра!».    

Эти  самоотверженные усилия заслуживали вознаграждения, и через день вечером,  немного не доезжая Шалона, Шико вновь обнаружил мэтра Николя Давида,  переодетого лакеем, и до самого Лиона не упускал его из виду. К вечеру восьмого  дня после их отъезда из Парижа все трое проехали через городские ворота.    

Примерно  в этот же час, следуя в противоположном направлении, Бюсси и супруги Сен-Люк,  как мы уже говорили, увидели стены Меридорского замка.    

 Глава XXX    

О том, как Шико и его  товарищи обосновались в гостинице «Под знаком креста» и какой прием им оказал  хозяин гостиницы    

     

Мэтр  Николя Давид, все еще переодетый лакеем, направился к площади Терро и остановил  свой выбор на главной городской гостинице с вывеской «Под знаком креста».    

Адвокат  вошел в гостиницу на глазах у Шико, и гасконец некоторое время наблюдал за дверями  этого заведения, дабы удостовериться, что его враг действительно там  остановился и никуда от него не уйдет.    

– Ты  не возражаешь против гостиницы «Под знаком креста»? – спросил он у своего  спутника.    

– Никоим  образом, – ответил тот.    

– Тогда  войди туда и попроси отдельную комнату, скажи, что ждешь своего брата; так оно  у нас и выйдет: ты будешь ждать меня на пороге, а я погуляю по городу и приду  только поздно ночью. Ты со своего поста будешь следить за постояльцами и  хорошенько изучишь план дома, а потом встретишь меня и проведешь в нашу комнату  так, чтобы мне не пришлось столкнуться с людьми, которых я не хочу видеть. Ты  все понял?    

– Все.    

– Комнату  выбери просторную, светлую, с хорошими подходами и, по возможности, смежную с  комнатой того постояльца, который только что прибыл. Позаботься, чтобы окна  выходили на улицу и я мог бы видеть, кто входит и выходит из гостиницы; имени  моего не произноси ни под каким предлогом, а повару посули златые горы.    

Горанфло  прекрасно выполнил это поручение. Комната была выбрана, ночь наступила, а с  наступлением темноты появился и Шико, Горанфло взял его за руку и отвел в  снятую им комнату. Монах, глупый от природы, был все же хитер, как все  церковники, он указал Шико на то обстоятельство, что хотя их комната и  расположена по другой лестнице, чем комната Николя Давида, она имеет с последней  смежную стену – простую перегородку из дерева и известки, которую при желании  легко можно продырявить.    

Шико  слушал монаха с неослабным вниманием, и присутствуй при этом посторонний  наблюдатель, который мог бы видеть и говорившего и слушавшего, он бы заметил,  что лицо гасконца постепенно прояснялось. Когда монах закончил свою речь, Шико  сказал:    

– Все,  что ты мне сейчас сообщил, заслуживает вознаграждения. Сегодня вечером, Горанфло,  ты получишь херес, да, херес, черт возьми, не будь я твой друг-приятель.    

– Мне  еще ни разу не приходилось быть пьяным от хереса, – признался  Горанфло, – это должно быть необычайно приятное состояние.    

– Клянусь  святым чревом! Ты познаешь его через два часа. Это говорю тебе я, Шико, –  пообещал гасконец, вступая во владение комнатой.    

Шико  вызвал к себе хозяина гостиницы.    

Может  быть, кому-то покажется, что рассказчик этой истории, следуя за своими героями,  слишком часто посещает гостиницы. На это рассказчик ответит, что не его вина,  если эти герои, одни – выполняя желание возлюбленной, другие – скрываясь от  королевского гнева, едут на север и на юг. Попав в эпоху, промежуточную между  античной древностью, когда постоялых дворов не было, так как их заменяло  братское радушие людей, и современностью, когда постоялый двор выродился в табльдот,  автор был вынужден останавливаться в гостиницах, где происходят важные события  его романа. Заметим, что караван-сараи нашего Запада в те времена  подразделялись на три вида: гостиницы, постоялые дворы и кабачки. Этой  классификацией не следует пренебрегать, хотя сейчас она во многом утратила свое  значение. Обратите внимание, что мы не упомянули превосходные бани, которым в  наши дни не создано ничего равноценного, бани, завещанные Римом императоров  Парижу королей и унаследовавшие от античности многообразные языческие наслаждения.    

Однако в  царствование Генриха III эти заведения были сосредоточены в стенах столицы;  провинция в те времена должна была довольствоваться гостиницами, постоялыми  дворами и кабачками.    

Итак, мы  находимся в гостинице.    

И хозяин  заведения сразу же дал это почувствовать своим новым постояльцам. Когда Шико  попытался пригласить его к себе, хозяин передал, что пусть они наберутся  терпения и подождут, пока он не побеседует с гостем, прибывшим раньше и потому  обладающим правом первоочередности.    

Шико  догадался, что этим гостем должен быть его адвокат.    

– О  чем они могут говорить? – спросил Шико.    

– Вы  думаете, что у хозяина и вашего человека есть какие-то секреты?    

– Проклятие!  А разве вы сами не видите? Если эта надутая морда, что нам повстречалась, которая,  как я полагаю, принадлежит хозяину гостиницы…    

– Ему  самому, – подтвердил монах.    

–…вдруг  ни с того ни с сего соглашается побеседовать с человеком, одетым лакеем…    

– А! –  сказал Горанфло. – Он переоделся; я его видел, теперь он весь в черном.    

– Еще  одно доказательство, – заметил Шико. – Хозяин, несомненно, участвует  в игре.    

– Хотите,  я попытаюсь исповедовать его жену? – предложил Горанфло.    

– Нет, –  ответил Шико, – лучше поди-ка ты прогуляйся по городу.    

– Вот  как! А ужин? – поинтересовался Горанфло.    

– Я  закажу его в твое отсутствие. И на, возьми экю, это поможет тебе продержаться  до ужина.    

Горанфло  принял экю с благодарностью.    

За время  путешествия монах не раз уже совершал такие поздние вылазки, он обожал эти  набеги на окрестные кабачки и время от времени отваживался на них и в Париже,  прикрываясь своим положением брата сборщика милостыни. Но с тех пор, как  Горанфло покинул монастырь, ночные прогулки особенно ему полюбились. Теперь он  всеми своими порами дышал воздухом свободы, и монастырь уже представлялся ему в  воспоминаниях мрачной темницей.    

Итак,  подоткнув полы рясы, монах выбежал из комнаты со своим экю в кармане.    

Как  только он исчез, Шико, не теряя времени, взял штопор и провертел в перегородке  на уровне своего глаза дырку.    

Правда,  толщина досок не позволяла Шико обозревать в этот глазок, величиной с отверстие  сарбакана, всю комнату адвоката, но зато, приложив к нему ухо, гасконец мог  вполне отчетливо слышать все, что говорилось в комнате.    

К тому  же, по счастливой случайности, в поле зрения Шико находилось лицо хозяина гостиницы,  разговаривающего с Николя Давидом.    

Начала  разговора Шико, как мы знаем, не слышал, однако из тех слов, которые ему  удалось уловить, явствовало, что Давид всячески выказывает перед хозяином свою  преданность королю и даже намекает на некую важную миссию, якобы возложенную на  него господином де Морвилье.    

Пока он  так говорил, хозяин гостиницы слушал с видом несомненно почтительным, но в то  же время довольно безучастным и едва удостаивал адвоката ответом. Шико даже  показалось, что он улавливает то ли во взгляде хозяина, то ли в интонациях его  голоса иронию, заметную особенно отчетливо всякий раз, когда адвокат произносил  имя короля.    

– Эге! –  сказал Шико. – Наш хозяин, часом, не лигист ли он? Смерть Христова! Я это  выясню.    

И поскольку  в комнате Николя Давида не говорилось ничего интересного, Шико решил подождать,  пока хозяин гостиницы не соблаговолит нанести ему визит.    

Наконец  дверь открылась.    

Хозяин  вошел, почтительно держа свой колпак в руке, но на лице его еще сохранялось то  подмеченное Шико насмешливое выражение, с которым он беседовал с мэтром Николя  Давидом.    

– Присядьте,  любезный хозяин, – сказал Шико, – и, прежде чем мы окончательно договоримся,  выслушайте мою историю.    

Хозяин  явно недоброжелательно отнесся к такому вступлению и даже отрицательно мотнул  головой в знак того, что он предпочитает оставаться на ногах.    

– Как  вам угодно, сударь, – сказал Шико.    

Хозяин  снова мотнул головой, как бы желая сказать, что он здесь у себя и может делать,  что ему угодно, не ожидая приглашения.    

– Сегодня  утром вы меня видели вместе с монахом, – продолжал Шико.    

– Да,  сударь, – подтвердил хозяин.    

– Тише.  Об этом не надо говорить… Монах этот изгнан.    

– Вот  как! – сказал хозяин. – Может статься, он переодетый гугенот?    

Шико  принял вид оскорбленного достоинства.    

– Гугенот! –  проговорил он с отвращением. – Вы сказали – гугенот? Знайте, этот монах  мой родственник, а в моей родне нет гугенотов. И что это вам взбрело в голову?  Добрый человек, вы должны краснеть от стыда, говоря такие нелепости.    

– Э,  сударь, – сказал хозяин, – всякое бывает.    

– Только  не в моем семействе, сеньор содержатель гостиницы! Напротив, этот монах есть  самый что ни на есть злейший враг гугенотов. Поэтому-то он и впал в немилость у  его величества Генриха Третьего, который, как вам известно, поощряет еретиков.    

Хозяин,  по-видимому, начал проникаться живейшим интересом к гонимому Горанфло.    

– Тише, –  предупредил он, поднося палец к губам.    

– То  есть как тише? – спросил Шико. – Неужели в вашу гостиницу затесались  люди короля?    

– Боюсь… –  сказал хозяин, кивнув головой. – Там, в комнате рядом, есть один приезжий…    

– Ну  тогда, – сказал Шико, – мы оба, я и мой родственник, немедленно  покидаем вас, ибо он изгнан, его преследуют.    

– А  куда вы пойдете?    

– У  нас есть два-три адреса, которыми нас снабдил один содержатель гостиницы, наш  друг мэтр Ла Юрьер.    

– Ла  Юрьер! Вы знаете Ла Юрьера?    

– Тс-сс!  Не называйте его по имени. Мы познакомились накануне ночи святого Варфоломея.    

– Теперь, –  сказал хозяин, – я вижу, что вы оба, ваш родственник и вы, святые люди; я  тоже знаю Ла Юрьера. Купив эту гостиницу, я даже хотел, в знак нашей дружбы,  дать ей то же название, что и у его заведения, то есть «Путеводная звезда», но  гостиница уже приобрела некоторую известность с вывеской «Под знаком креста», и  я побоялся, как бы перемена названия не отразилась на доходах. Значит, вы  сказали, сударь, что ваш родственник…    

– Имел  неосторожность в своей проповеди заклеймить гугенотов. Проповедь имела огромный  успех. Его величество, всехристианнейший король, разгневанный этим успехом,  свидетельствующим о настроении умов, приказал разыскать моего брата и заточить  в тюрьму.    

– И  тогда? – спросил хозяин, уже не пытаясь скрыть своего сочувствия.    

– Черт  побери! Я его похитил, – сказал Шико.    

– И  хорошо сделали. Бедняга!    

– Монсеньор  де Гиз предложил мне взять его под свое покровительство.    

– Как,  великий Генрих де Гиз? Генрих Свя…    

– Генрих  Святой.    

– Да,  вы верно сказали, Генрих Святой.    

– Но  я боюсь гражданской войны.    

– Ну  коли так, – сказал хозяин, – если вы друзья монсеньора де Гиза, стало  быть, вы знаете это?    

И он  сделал рукой перед глазами Шико нечто вроде масонского знака, с помощью  которого лигисты узнавали друг друга.    

Шико в  ту знаменитую ночь, проведенную им в монастыре Святой Женевьевы, заметил не  только этот жест, который раз двадцать мелькал перед его глазами, но и ответный  условный знак.    

– Черт  побери! – сказал он. – А вы – это?    

И, в  свою очередь, взмахнул руками.    

– Коли  так, – сказал хозяин гостиницы, проникнувшись полным доверием к новым постояльцам, –  вы здесь у себя, мой дом – ваш дом. Считайте меня другом, а я вас буду считать  братом, и если у вас нет денег…    

Вместо  ответа Шико вытащил из кармана кошелек, который, хотя уже несколько осунулся,  тем не менее все еще сохранял тучность, радующую глаз и невольно внушающую  доверие.    

Вид округлого  кошелька всегда приятен; да, он радует даже великодушного друга, который  предложил вам денег, но, взглянув на ваш кошелек, убедился, что вы в них не  нуждаетесь и что, таким образом выказав свои благородные чувства, он избавлен  от необходимости подкрепить слова делом.    

– Хорошо, –  сказал хозяин.    

– Я  вам скажу, – добавил Шико, – дабы успокоить вас еще больше, что мы  странствуем с целью распространения веры и наши путевые расходы нам оплачивает  казначей святого Союза. Укажите нам гостиницу, где мы могли бы ничего не  опасаться.    

– Проклятие! –  сказал хозяин. – Нигде вы не будете в большей безопасности, чем здесь, у  меня, господа. Я за это ручаюсь.    

– Но  вы только что говорили о человеке, снявшем смежную комнату.    

– Да,  но пусть он ведет себя примерно. Как только я замечу, что он шпионит за вами,  слово Бернуйе, он вылетит отсюда.    

– Вас  зовут Бернуйе? – спросил Шико.    

– Да,  это мое имя, сударь, и, смею заметить, я горжусь тем, что оно известно среди  верных если не в столице, то, во всяком случае, в провинции. Однако ваше слово,  одно-единственное, и я выброшу этого проходимца из гостиницы.    

– Зачем? –  сказал Шико. – Напротив, оставьте его здесь. Всегда предпочтительней иметь  врагов около себя, по крайней мере тогда за ними можно следить.    

– Вы  правы, – сказал Бернуйе, восхищенный умом своего постояльца.    

– Но  что заставляет вас принимать этого человека за нашего врага? Я говорю: «За  нашего врага», – продолжал гасконец с ласковой улыбкой, – ибо я вижу,  что мы братья.    

– Да,  да, конечно, – сказал хозяин. – Что заставляет меня…    

– Вот  именно, что заставляет вас?    

– А  то, что он прибыл сюда одетый лакеем, а здесь переоделся вроде бы в адвоката.  Но он адвокат не больше, чем лакей; я заметил, что из-под плаща, который он  бросил на стул, торчит кончик длинной рапиры. К тому же он мне говорил о короле  с почтением, которого сейчас ни от кого уже не услышишь, и, наконец, он  признался, что выполняет какое-то поручение господина де Морвилье, а вам должно  быть известно, что Морвилье министр у Навуходоносора.    

– У  Ирода, как я его называю.    

– Сарданапала!    

– Браво!    

– Эге,  да мы понимаем друг друга с полуслова, – сказал хозяин гостиницы.    

– Клянусь  богом! – подтвердил Шико. – Решено, я остаюсь.    

– Полагаю,  что вам лучше остаться.    

– Но  ни слова о моем родственнике.    

– Разрази  господь!    

– Ни  обо мне.    

– За  кого вы меня принимаете? Но тише, я слышу чьи-то шаги.    

На  пороге появился Горанфло.    

– О!  Это он – достопочтенный отец! – воскликнул хозяин.    

И,  подойдя к монаху, сделал перед ним знак лигистов.    

При виде  этого знака Горанфло обуяли изумление и страх.    

– Отвечайте,  отвечайте же, брат мой, – сказал Шико. – Наш хозяин знает все, он из  наших.    

– Из  каких наших? – усомнился Горанфло. – Как это понять?    

– Из  святого Союза, – вполголоса сказал Бернуйе.    

– Вы  видите, что ему можно ответить. Отвечайте же!    

Тогда  Горанфло сделал ответный знак, донельзя обрадовав хозяина.    

– Однако, –  сказал монах, торопясь переменить разговор, – мне обещали херес.    

– Херес,  малага, аликанте – все вина моего погреба в полном вашем распоряжении, брат  мой.    

Горанфло  перенес свой взгляд с хозяина на Шико, а с Шико на небеса. Он ничего не понимал  в том, что случилось, и было видно, как в своем чисто монашеском смирении он  признает себя недостойным свалившегося ему на голову счастья.    

Горанфло  напивался три дня подряд: первый день – хересом, второй – малагой, третий –  аликанте, но в конце концов признал, что самое приятное опьянение у него после  бургундских вин, и на четвертые сутки вернулся к шамбертену.    

За эти  четыре дня, пока монах занимался своими изысканиями, Шико не покидал комнаты и  с утра до вечера следил за поведением адвоката Николя Давида.    

Хозяин,  который приписывал это затворничество страху перед предполагаемым приверженцем  короля, изощрялся в издевательствах над нежелательным постояльцем.    

Но тот  был неуязвим, по крайней мере с виду. Николя Давид назначил Пьеру де Гонди  встречу в гостинице «Под знаком креста» и не хотел покидать своего временного  убежища, опасаясь, что посланец герцогов де Гизов его не разыщет. Поэтому в  присутствии хозяина он казался совершенно бесчувственным. Правда, когда за  мэтром Бернуйе захлопывалась дверь, Шико через дырку в стене с большим  интересом созерцал припадки бешенства, которым Николя Давид, оставшись один,  предавался в полное свое удовольствие.    

Уже на  следующий день после прибытия в гостиницу Шико видел, как Николя Давид, заметив  недобрые намерения хозяина, погрозил кулаком мэтру Бернуйе, правда, не самому  мэтру, а двери, которая за ним закрылась.    

– Еще  пять-шесть дней, мерзавец, – прошипел адвокат, – и ты мне за все  заплатишь!    

Теперь  Шико знал достаточно и был уверен, что Николя Давид не покинет гостиницы, пока  не придет ответ от папского легата.    

Но на  шестой день – или на седьмой, если считать со дня прибытия в гостиницу, –  Николя Давид, которого хозяин, несмотря на все уговоры Шико, предупредил, что  занимаемая им комната в ближайшее время будет нужна, серьезно заболел.    

Хозяин  настаивал, чтобы адвокат убрался из гостиницы немедленно, пока еще может стоять  на ногах. Адвокат просил разрешения остаться до завтрашнего утра, обещая, что  за ночь его состояние, несомненно, улучшится. На следующий день ему стало хуже.    

Мэтр  Бернуйе пришел сообщить эту новость своему другу, лигисту.    

– Дела  идут, – говорил он, потирая руки, – наш королевский прихвостень, друг  Ирода, собирается на смотр к адмиралу, трам-там-там, трам-там-там.    

На языке  лигистов выражение «отправиться на смотр к адмиралу» означало – перейти из мира  сего в мир иной.    

– Вот  как! – сказал Шико. – Вы думаете, что он умрет?    

– Жуткая  лихорадка, мой возлюбленный брат, лихорадка расправляется с ним, как на поединке:  тьерс, куатр, двойной удар. Он прямо подпрыгивает на постели и, безусловно,  обуян демоном: моих слуг колотит, меня задушить пытался. Медики ничего не  понимают в его болезни.    

Шико  задумался.    

– Вы  сами его видели? – спросил он.    

– Конечно,  ведь я говорю вам: он хотел меня задушить.    

– Как  он выглядит?    

– Бледный,  возбужденный, исхудалый и вопит как одержимый.    

– А  что он вопит?    

– «Берегите  короля! Жизнь короля в опасности!»    

– Каков  мерзавец!    

– Просто  негодяй. Затем, время от времени, он твердит, что ждет какого-то человека из Авиньона  и не хочет умирать, пока с ним не встретится.    

– Вот  видите, – сказал Шико. – Значит, он говорит об Авиньоне?    

– Каждую  минуту.    

– Пресвятое  чрево! – вырвалось у Шико его любимое проклятие.    

– Ну  и ну, – произнес хозяин, – вот будет потеха, если он умрет!    

– Большая  потеха, – ответил Шико, – но пусть лучше доживет до прибытия этого  человека из Авиньона.    

– Почему?  Чем скорее он сдохнет, тем раньше мы от него избавимся.    

– Да,  но я не довожу своей ненависти до такой степени, чтобы желать погибели и телу и  душе, и раз этот человек из Авиньона приедет его исповедать…    

– Э!  Уверяю вас, все это просто горячечный бред, пустой призрак больного  воображения, и никого он не ждет.    

– Ну,  кто знает? – сказал Шико.    

– Вы  добрейшая душа и примерный христианин, – заметил хозяин.    

– «Воздай  за зло добром» – гласит божья заповедь.    

Хозяин  удалился в полном восхищении.    

Что до  Горанфло, то он не ведал никаких забот и толстел на глазах; на девятый день  такой жизни лестница, ведущая на второй этаж, стонала под его тяжестью. Его  разбухшее тело с трудом вмещалось в пространство между стеной и перилами, и  однажды вечером Горанфло испуганным голосом объявил Шико, что лестница  почему-то похудела. Все остальное: адвокат Николя Давид, Лига, плачевное  состояние, в которое впала религия, – нисколько не занимало монаха. У него  не было иных забот, кроме как вносить разнообразие в меню и приводить в  гармонию местные бургундские вина и различные блюда, которые он заказывал.  Всякий раз, завидев Горанфло, Бернуйе задумчиво повторял:    

– Просто  не верится, что этот толстопузый отче может быть фонтаном красноречия.    

 Глава XXXI    

О том, как монах  исповедовал адвоката и как адвокат исповедовал монаха    

     

Наконец  наступил или, по-видимому, наступил день, который должен был освободить гостиницу  от докучного постояльца. Мэтр Бернуйе ворвался в комнату Шико, хохоча во все  горло, и гасконцу не сразу удалось выяснить причину столь неумеренного веселья.    

– Он  умирает! – кричал хозяин гостиницы, исполненный христианского  милосердия. – Он кончается! Наконец-то он сдохнет!    

– И  поэтому вы так радуетесь? – спросил Шико.    

– Конечно,  ведь вы сыграли с ним превосходную шутку.    

– Какую  шутку?    

– А  разве нет? Признайтесь, что вы его разыграли.    

– Я  разыграл больного?    

– Да!    

– О  чем речь? Что с ним случилось?    

– Что  с ним случилось? Вы знаете, что он все время кричал, требуя какого-то человека  из Авиньона!    

– Ну  и что, неужто этот человек наконец-то прибыл?    

– Он  прибыл.    

– Вы  его видели?    

– Черт  побери, разве сюда может кто-нибудь войти, не попавшись мне на глаза?    

– И  каков он из себя?    

– Человек  из Авиньона? Маленький, тощий, розовощекий.    

– Это  он! – вырвалось у Шико.    

– Вот,  вот, не спорьте, это вы его подослали, иначе вы не признали бы его.    

– Посланец  прибыл! – воскликнул Шико, поднимаясь и закручивая свой ус. – Клянусь  святым чревом! Расскажите мне все подробно, кум Бернуйе.    

– Нет  ничего проще, тем более если не вы над ним подшутили, то вы мне скажете, кто  это мог сделать. Час назад подвешивал я тушку кролика к ставню и вдруг вижу:  перед дверью стоит большая лошадь, а на ней сидит маленький человечек. «Здесь  остановился мэтр Николя?» – спросил человечек. Вы же знаете, наш подлый  королевский прихвостень под этим именем записался в книге.    

– Да,  сударь, – ответил я.    

– Тогда  скажите ему, что особа, которую он ждет из Авиньона, прибыла.    

– Охотно,  сударь, но я должен вас кое о чем предупредить.    

– О  чем именно?    

– Мэтр  Николя, как вы его зовете, при смерти.    

– Тем  более вы должны немедля выполнить мое поручение.    

– Но  вы, наверное, не знаете, что он умирает от злокачественной лихорадки.    

– Вправду?.. –  воскликнул человечек. – Тогда летите со всех ног.    

– Значит,  вы настаиваете?    

– Настаиваю.    

– Несмотря  на опасность?    

– Несмотря  ни на что. Я вам сказал: мне необходимо его видеть.    

Маленький  человечек рассердился и говорил со мной повелительным тоном, не допускавшим  возражений. Поэтому я его провел в комнату умирающего.    

– Значит,  сейчас он там? – спросил Шико, показывая рукой на стенку.    

– Там,  не правда ли, как это смешно?    

– Необычайно  смешно, – сказал Шико.    

– Какое  несчастье, что мы не можем слышать!    

– Да,  действительно, несчастье.    

– Сцена  должна быть веселенькой.    

– В  высшей степени. Но кто мешает вам войти туда?    

– Он  меня отослал.    

– Под  каким предлогом?    

– Под  предлогом, что будет исповедоваться.    

– А  кто вам мешает подслушивать у дверей?    

– Да,  вы правы! – сказал хозяин, выбегая из комнаты.    

Шико, со  своей стороны, устремился к дырке в стене.    

Пьер де  Гонди сидел у изголовья постели больного, и они разговаривали, но так тихо, что  Шико не смог разобрать ни слова.    

К тому  же беседа явно подходила к концу, и вряд ли бы он узнал из нее что-нибудь  важное, так как уже через пять минут господин де Гонди поднялся, распрощался с  умирающим и вышел из комнаты.    

Шико  бросился к окну.    

Лакей,  сидящий на приземистой лошадке, держал за узду огромного коня, о котором говорил  хозяин; минуту спустя посланец Гизов появился из дверей, взобрался на коня и  исчез за углом улицы, выходящей на большую парижскую дорогу.    

– Смерть  Христова! – сказал Шико. – Только бы он не увез с собой  генеалогическое древо, ну а если так, я все равно его догоню, хотя бы пришлось  загнать десяток лошадей. Но нет, – добавил он, – адвокаты хитрые  бестии, а наш в особенности, и я подозреваю… Да, кстати, – продолжал Шико,  нетерпеливо постукивая ногой и, по-видимому, связывая свои мысли в один  узел, – кстати, куда девался этот бездельник Горанфло?    

В эту  минуту вошел хозяин.    

– Ну  что? – спросил Шико.    

– Уехал, –  ответил хозяин.    

– Исповедник?    

– Он  такой же исповедник, как и я.    

– А  больной?    

– Лежит  в обмороке после разговора.    

– Вы  уверены, что он все еще в своей комнате?    

– Черт  побери! Да он выйдет оттуда только ногами вперед.    

– Добро,  идите и пошлите ко мне моего брата, как только он появится.    

– Даже  если он пьян?    

– В  любом состоянии.    

– Это  очень срочно?    

– Это  для блага нашего дела.    

Бернуйе  поспешно вышел, он был человеком, преисполненным чувства долга.    

Теперь  наступил черед Шико метаться в лихорадке. Он не знал, что ему делать: мчаться  вслед за Гонди или проникнуть в комнату адвоката. Если последний действительно  так болен, как предполагает хозяин, то он должен был передать все бумаги Пьеру  де Гонди. Шико метался как безумный по комнате, хлопая себя по лбу и пытаясь  найти правильное решение среди тысячи мыслей, бурлящих в его мозгу, как  пузырьки в котелке.    

Из  комнаты Николя Давида не доносилось ни единого звука. Шико был виден только  угол постели, задернутой занавесками.    

Вдруг на  лестнице раздался голос, заставивший его вздрогнуть, – голос монаха.    

Горанфло,  подпираемый хозяином, который тщетно пытался заставить его замолчать, преодолевал  одну ступеньку за другой, распевая сиплым голосом:    

     

В  голове моей давно    

Спорят  горе    

И  вино.    

И  такой подняли шум,    

Что  он хуже всяких дум.    

Горю  силы не дано:    

Все  равно    

Победит  его вино.    

Со  слезою в мутном взоре    

Удалится  злое горе.    

В  голове моей    

Одно    

Будет  царствовать вино.    

     

Шико подбежал  к двери.    

– Заткнись,  ты, пьяница! – крикнул он.    

– Пьяница… –  бормотал монах. –…если человек пропустил глоточек вина, он еще не пьяница!    

– Да  ну же, пошевеливайся, иди сюда, а вы, Бернуйе… вы… понимаете?    

– Да, –  сказал хозяин, утвердительно кивнув головой, и бегом спустился с лестницы,  прыгая разом через четыре ступеньки.    

– Сказано  тебе, иди сюда! – продолжал Шико, вталкивая Горанфло в комнату. – И  поговорим серьезно, если только ты в состоянии что-нибудь уразуметь.    

– Проклятие! –  сказал Горанфло. – Вы насмехаетесь надо мной, куманек. Я и так серьезен,  как осел на водопое.    

– Как  осел после винопоя, – сказал Шико, пожимая плечами.    

Потом он  довел монаха до кресла, в которое Горанфло немедленно погрузился, испустив радостное  «ух!».    

Шико  закрыл дверь и подошел к монаху с таким мрачным выражением лица, что тот понял  – ему придется кое-что выслушать.    

– Ну  что там еще? – сказал он, будто подводя этим последним словом итог всем  мучениям, которые Шико заставил его претерпеть.    

– А  то, – сурово ответил Шико, – что ты пренебрегаешь прямыми  обязанностями своего сана, ты закоснел в распутстве, ты погряз в пьянстве, а в  это время святая вера брошена на произвол судьбы, клянусь телом Христовым!    

Горанфло  удивленно воззрился на собеседника.    

– Ты  обо мне? – переспросил он.    

– А  о ком же еще? Погляди на себя, смотреть тошно: ряса разодрана, левый глаз  подбит. Видать, ты с кем-то подрался по дороге.    

– Ты  обо мне? – повторил монах, все более и более поражаясь граду упреков, к  которым Шико обычно не был склонен.    

– Само  собой, о тебе; ты по колено в грязи, и в какой грязи! В белой грязи. Это  доказывает, что ты нализался где-то в предместьях.    

– Ей-богу,  ты прав, – сказал Горанфло.    

– Нечестивец!  И ты называешься монахом монастыря Святой Женевьевы! Будь ты еще бечевочник…    

– Шико,  друг мой, я виноват, я очень виноват, – униженно каялся Горанфло.    

– Ты  заслужил, чтобы огнь небесный спалил тебя всего до самых сандалий. Берегись,  коли так будет и дальше, я тебя брошу.    

– Шико,  друг мой, – сказал монах, – ты этого не сделаешь.    

– И  в Лионе найдутся лучники.    

– О,  пощади, мой благородный покровитель! – взмолился монах и не заплакал, а  заревел, как бык.    

– Фи!  Грязная скотина, – продолжал Шико свои увещевания, – и подумать  только, какое время ты выбрал для распутства! Тот самый час, когда наш сосед  кончается.    

– Это  верно, – сказал Горанфло с глубоко сокрушенным видом.    

– Подумай,  христианин ты или нет?    

– Да,  я христианин! – завопил Горанфло, поднимаясь на ноги. – Да, я  христианин! Клянусь кишками папы! Я им являюсь; я это провозглашу, даже если  меня будут поджаривать на решетке, как святого Лаврентия.    

И,  протянув руку, будто для клятвы, он заорал так громко, что в окнах зазвенели  стекла:    

     

Я  богат, мой милый сын,    

Тем,  что я христианин.    

     

– Хватит, –  сказал Шико, рукой зажимая монаху рот, – если ты христианин, не дай твоему  брату христианину умереть без покаяния.    

– Это  верно, где он, мой брат христианин? Я его исповедую, – сказал  Горанфло, – только сначала я выпью, ибо меня мучит жажда.    

Шико  передал Горанфло полный воды кувшин, который тот опорожнил почти до самого дна.    

– Ах,  сын мой, – сказал он, ставя кувшин на стол, – глаза мои проясняются.    

– Вот  это хорошо, – ответил Шико, решив воспользоваться этой минутой прояснения.    

– Ну  а теперь, дорогой друг, – продолжал монах, – кого я должен  исповедовать?    

– Нашего  бедного соседа, он при смерти.    

– Пусть  ему принесут пинту вина с медом, – посоветовал Горанфло.    

– Я  не возражаю, однако он более нуждается в утешении духовном, чем в мирских  радостях. Это утешение ты ему и принесешь.    

– Вы  думаете, господин Шико, я к этому достаточно подготовлен? – робко спросил  монах.    

– Ты!  Да я никогда еще не видел тебя столь исполненным благодати, как сейчас. Ты его  быстрехонько вернешь к истинной вере, если он заблуждался, и пошлешь  прямехонько в рай, если он ищет туда дорогу.    

– Бегу  к нему.    

– Постой,  сперва выслушай мои указания.    

– Зачем?  Я уже двадцать лет монашествую и уж наверное знаю свои обязанности.    

– Но  сегодня ты будешь исполнять не только свои обязанности, но также и мою волю.    

– Вашу  волю?    

– И  если ты в точности ее исполнишь, – ты слушаешь? – я оставлю на твое  имя в «Роге изобилия» сотню пистолей, чтобы ты мог пить или есть, по твоему  выбору.    

– И  пить и есть, мне так больше нравится.    

– Пусть  так. Сто пистолей, слышишь? Если только ты исповедуешь этого почтенного полупокойника.    

– Я  его исповедую наилучшим образом, забери меня чума! Как ты хочешь, чтобы я его  исповедал?    

– Слушай:  твоя ряса облекает тебя большой властью, ты говоришь и от имени бога, и от  имени короля. Надо, чтобы ты своим красноречием принудил этого человека отдать  тебе бумаги, которые ему только что привезли из Авиньона.    

– А  зачем мне вытягивать из него какие-то бумаги?    

Шико с  сожалением посмотрел на монаха.    

– Чтобы  получить тысячу ливров, ты, круглый дурак, – сказал он.    

– Вы  правы, – согласился Горанфло. – Я иду туда.    

– Постой  еще. Он скажет тебе, что уже исповедался.    

– Ну  а что, если он и в самом деле уже исповедовался?    

– Ты  ему ответишь: «Не лгите, сударь, – человек, который вышел из вашей  комнаты, не духовное лицо, а такой же интриган, как и вы сами».    

– Но  он рассердится?    

– А  тебе-то что? Пускай, раз он при смерти.    

– Оно  верно.    

– Теперь  тебе ясно: можешь говорить ему о боге, о дьяволе, о ком и о чем хочешь, но  любым способом ты вытянешь у него бумаги, привезенные из Авиньона. Понимаешь?    

– А  если он не согласится их отдать?    

– Ты  откажешь ему в отпущении грехов, ты его проклянешь, ты его предашь анафеме.    

– Либо  я отберу их у него силой.    

– Пускай  так. Однако достаточно ли ты протрезвел, чтобы выполнить все мои указания?    

– Выполню  все неукоснительно, вот увидите.    

И  Горанфло провел ладонью по своему широкому лицу, словно стирая видимые следы  опьянения. Взгляд его стал спокойным, хотя внимательный наблюдатель мог бы его  счесть и тупым, речь сделалась медленной и размеренной, жесты – сдержанными,  только руки все еще тряслись.    

Собравшись  с силами, он торжественно двинулся к двери.    

– Минуточку, –  задержал его Шико, – когда он отдаст тебе бумаги, зажми их хорошенько в  кулаке, а другой рукой постучи в стенку.    

– А  если он откажется?    

– Тоже  стучи.    

– Значит,  и в том и в другом случае я должен стучать?    

– Да.    

– Хорошо.    

И  Горанфло вышел из комнаты, а Шико, охваченный неизъяснимым волнением, припал  ухом к стене, стараясь не упустить ни малейшего звука.    

Прошло  десять минут, скрип половиц возвестил о том, что монах вошел в комнату соседа,  а вслед за тем и сам Горанфло появился в узком кружке, которым ограничивалось  поле зрительного наблюдения гасконца.    

Адвокат  приподнялся на постели и молча смотрел на приближающееся к нему странное видение.    

– Эге,  добрый день, брат мой! – провозгласил Горанфло, остановившись посреди  комнаты и покачивая своими широкими плечами, дабы удержать равновесие.    

– Зачем  вы пришли сюда, отче? – слабым голосом простонал больной.    

– Сын  мой, я недостойный служитель церкви, я узнал, что вы в опасности, и пришел  побеседовать с вами о спасении вашей души.    

– Благодарю  вас, – ответил умирающий, – но, я думаю, ваши заботы напрасны. Мне  уже полегчало.    

Горанфло  отрицательно покачал головой.    

– Вы  так думаете? – спросил он.    

– Я  в этом уверен.    

– Козни  Сатаны – ему хочется, чтобы вы умерли без покаяния.    

– Сатана  сам попадется в свои тенета. Я только что исповедался.    

– Кому?    

– Святому  отцу, который приехал из Авиньона.    

Горанфло  покачал головой.    

– Как,  разве он не священник?    

– Нет.    

– Откуда  вы знаете?    

– Я  с ним знаком.    

– С  тем, кто вышел отсюда?    

– Да, –  ответил Горанфло с такой убежденностью, что адвокат растерялся, хотя, как известно,  адвокатов чрезвычайно трудно смутить. – И посему, раз ваше состояние не  улучшилось, – добавил монах, – и поелику тот человек не был  священником, вам необходимо исповедаться.    

– Я  только этого и желаю, – сказал адвокат неожиданно окрепшим голосом. –  Но я бы хотел сам выбрать себе духовника.    

– Вы  не располагаете временем, чтобы послать за другим, сын мой, и раз уж я здесь…    

– Как  это я не располагаю временем? – воскликнул больной, голос которого все  более и более набирал силу. – Ведь я вам сказал, что мне полегчало, ведь я  вам говорю, что уверен в своем выздоровлении.    

Горанфло  в третий раз покачал головой.    

– А  я, – сказал он все так же невозмутимо, – я, со своей стороны,  утверждаю, сын мой, что вам следует приготовиться к худшему. Вы приговорены и  врачами, и божественным провидением. Жестоко это говорить вам, я знаю, но в  конце концов все мы там будем, одни раньше, другие позже. В этом есть  равновесие, равновесие высшей справедливости, и к тому же утешительно умереть в  сей жизни, зная, что ты воскреснешь в другой, так, сын мой, говорил даже  Пифагор,[91]  а он был всего лишь язычник. Не тяните, возлюбленное мое чадо, исповедуйтесь  мне в грехах своих.    

– Но,  заверяю вас, отец мой, я уже достаточно окреп, вероятно, на меня благотворно  подействовало ваше святое присутствие.    

– Заблуждение,  сын мой, заблуждение, – не отступал Горанфло, – в предсмертный миг жизненные  силы как бы обновляются. Лампада вспыхивает перед тем, как угаснуть навсегда!  Ну, ну, давайте, – продолжал монах, усаживаясь возле кровати, –  расскажите мне о ваших интригах, о ваших заговорах, о ваших кознях.    

– О  моих интригах, моих заговорах, моих кознях! – проговорил Николя Давид,  отодвигаясь от этого странного духовника, которого он не знал, но который,  по-видимому, хорошо знал его.    

– Да, –  сказал Горанфло, наклоняясь к больному и соединив большие пальцы своих сложенных  рук, – а потом, когда вы мне все расскажете, вы отдадите мне бумаги, и,  быть может, господь бог смилостивится и позволит мне отпустить вам грехи.    

– Какие  бумаги? – закричал больной, да так громко, словно совсем здоровый человек.    

– Бумаги,  которые тот, кого вы называете священником, привез вам из Авиньона.    

– А  кто вам сказал, что тот человек привез мне бумаги? – спросил адвокат,  высовывая одну ногу из-под одеяла. Его голос прозвучал неожиданно резко, и это  вывело Горанфло из привычного состояния благостной полудремоты, в которое он  начал было погружаться, сидя в своем кресле.    

Монах  подумал, что настало время применить силу.    

– Тот,  кто мне это сказал, знал, что говорил! – прикрикнул он на больного. –  Давай бумаги, бумаги давай, или не будет тебе отпущения!    

– Плевал  я на твое отпущение, каналья! – воскликнул Давид, выскакивая из постели и  хватая Горанфло за горло.    

– Однако, –  забормотал тот, – у вас что, припадок горячки начался? Вы что, не хотите  исповедаться? Вы…    

Проворные  и сильные пальцы адвоката впились в горло монаха и прервали фразу Горанфло;  вместо слов послышался свист, очень похожий на хрипение.    

– Нет,  это я займусь твоими грехами, бесово отродье, – вскричал Николя  Давид, – а что до горячки, то увидишь, помешает ли она мне задушить тебя!    

Брат  Горанфло был силен, но, по несчастью, находился в состоянии похмелья, когда  выпитое вино воздействует на нервную систему, парализуя ее. Это расслабляющее  воздействие обычно сталкивается с противоположной реакцией, выражающейся в том,  что человек после опьянения вновь обретает свои способности.    

Поэтому,  только собрав все свои силы, монах смог приподняться в кресле и, упершись обеими  руками в грудь адвоката, отшвырнуть его от себя.    

Справедливости  ради заметим, что, как бы ни был расслаблен организм брата Горанфло, все же  монах отбросил Николя Давида с такой силой, что тот покатился на середину  комнаты.    

Но тут  же яростно вскочил и одним прыжком оказался у стены, где под черной адвокатской  мантией висела длинная шпага, замеченная мэтром Бернуйе. Адвокат выхватил шпагу  из ножен и приставил острие к горлу монаха, который, будучи истощен своим  сверхчеловеческим усилием, снова упал в кресло.    

– Пришла  твоя очередь исповедоваться, – глухим голосом сказал Николя Давид, –  или ты умрешь.    

Почувствовав  прикосновение холодной стали к горлу, Горанфло разом протрезвел и уяснил себе  всю серьезность создавшегося положения.    

– О! –  сказал он. – Так вы вовсе не больны. Значит, ваша агония – чистое  притворство?    

– Ты  забываешь, что ты должен не спрашивать, а отвечать.    

– Отвечать  на что?    

– На  мои вопросы.    

– Спрашивайте.    

– Кто  ты такой?    

– Вы  сами видите, – сказал Горанфло.    

– Это  не ответ, – возразил адвокат, чуть сильнее нажимая острием шпаги на горло  монаха.    

– Какого  дьявола! Будьте поосторожней! Ведь если вы меня убьете прежде, чем я вам отвечу,  вы вообще ничего не узнаете.    

– Ты  прав. Как твое имя?    

– Брат  Горанфло.    

– Так  ты настоящий монах?    

– А  какой же еще? Само собой, настоящий.    

– Почему  ты оказался в Лионе?    

– Потому  что меня изгнали.    

– Как  ты попал в эту гостиницу?    

– Случайно.    

– И  давно ты здесь?    

– Шестнадцать  дней.    

– Почему  ты за мной шпионил?    

– Я  не шпионил за вами.    

– Откуда  ты знаешь, что я получил бумаги?    

– Мне  это сообщили.    

– Кто  сообщил?    

– Тот,  кто послал меня к вам.