1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– Слова,  Тая, не доказательство. Тебе остается одно: поверить, что такие, как я, не  предают своих друзей… только бы они не предали меня, – горько закончил он.    

– Я  тебе сегодня ничего не скажу, все это так неожиданно, – ответила она.    

Корчагин  поднялся:    

– Ложись,  Тая, скоро рассвет.    

И ушел в  свою комнату. Не раздеваясь, лег и, едва голова коснулась подушки, уснул.    

В  комнате Корчагина, на столе у окна, груды принесенных из партийной библиотеки  книг, стопа газет; несколько исписанных блокнотов. Хозяйская кровать, два  стула, а на двери, ведущей в комнату Таи, огромная карта Китая, утыканная  черными и красными флажками. В комитете партии Корчагин договорился, что его  будут снабжать литературой из парткабинета, кроме того, обещали прикрепить к  нему для книжного шефства заведующего самой крупной в городе портовой  библиотекой. Вскоре он начал оттуда целыми пачками получать книги. Леля с  удивлением наблюдала за тем, как он с раннего утра, с небольшими перерывами на  обед и завтрак, читал и записывал до самого вечера, который они всегда  проводили вместе в ее комнате – втроем. Корчагин делился с сестрами  прочитанным.    

Далеко  за полночь, выходя на двор, старик постоянно видел светлую полоску меж ставен  комнаты незваного жильца. Тихо, на цыпочках, подходил старик к окну и в щелочку  наблюдал склоненную над столом голову.    

«Люди  спят, а этот свет жжет целую ночь напролет. Ходит по дому, словно хозяин. Девчонки  огрызаться стали», – недобро раздумывал старик и уходил.    

Впервые  за восемь лет у Корчагина было так много свободного времени и ни одной обязанности.  И он читал с голодной жадностью вновь посвященного. Он просиживал за работой по  восемнадцати часов в сутки. Неизвестно, как бы это сказалось на его здоровье,  если бы не несколько оброненных однажды Таей слов:    

– Я  перенесла в другое место комод, дверь в твою комнату теперь открывается. Если  тебе нужно будет о чем-нибудь со мной поговорить, можешь пройти прямо, не  заходя к Леле.    

Павел  вспыхнул. Тая радостно улыбнулась – союз был заключен.    

Не видел  больше старик в полуночные часы полоски света из углового окна, а мать стала  замечать в глазах Таи плохо спрятанную радость. Чуть заметной черточкой  пролегли каемки под блестящими от внутреннего огня глазами – сказывались  бессонные ночи. Звон гитары и Таины песни чаще стали раздаваться в маленькой  квартире.    

Проснувшаяся  в ней женщина страдала оттого, что любовь ее была как будто краденой. Она  вздрагивала от каждого шороха, все чудились шаги матери. Мучилась над тем, что  ответить, если спросят, почему по ночам стала закрывать на крюк дверь своей  комнаты. Корчагин видел это и говорил ей ласково, успокаивающе:    

– Чего  ты боишься? Ведь если разобраться, мы с тобой здесь хозяева. Спи спокойно. В  нашу жизнь чужим вход заказан.    

Она  прижималась щекой к его груди и, успокоенная, засыпала, обняв любимого. Он  долго прислушивался к ее дыханию и не шевелился, боясь спугнуть спокойный ее  сон; глубокая нежность к этой девушке, доверившей ему свою жизнь, охватывала  его.    

Первой  узнала причину незатухающего огня в глазах Таи сестра, и с этого дня меж сестрами  легла тень отчужденности. Узнала и мать. Вернее – догадалась. Насторожилась. Не  того ждала она от Корчагина.    

– Таюша  ему не пара, – сказала она как-то Леле. – Что из всего этого выйдет?    

Закопошились  в ней беспокойные мысли, но поговорить с Корчагиным не решилась.    

Стала  появляться у Корчагина молодежь. Тесновато становилось иногда в маленькой комнатке.  Словно гул пчелиного роя доносился к старику. Не раз пели дружным хором:    

     

Нелюдимо  наше море,    

День  и ночь шумит оно…    

     

и  любимую Павла:    

     

Слезами  залит мир безбрежный…    

     

Это  собирался кружок рабочего партактива, данный Корчагину комитетом партии после  его письма с требованием нагрузить пропагандистской работой. Так проходили дни  Павла.    

Корчагин  опять ухватился за руль обеими руками и жизнь, сделавшую несколько острых  зигзагов, повернул к новой цели. Это была мечта о возврате в строй через учебу  и литературу.    

Но жизнь  нагромождала одну помеху за другой, к появление их он встречал с неспокойной  мыслью о том, насколько они затормозят его продвижение к цели.    

Неожиданно  привалил из Москвы с женой неудачливый студент Жорж. Поселился у своего тестя,  присяжного поверенного, и оттуда приходил выкачивать у матери деньги.    

Приезд  Жоржа значительно ухудшил внутрисемейные отношения. Жорж, не задумываясь,  перешел на сторону отца и вместе с антисоветски настроенной семьей своей жены  повел подкопную работу, пытаясь во что бы то ни стало выжить Корчагина из дома  и оторвать от него Таю.    

Через  две недели после приезда Жоржа Леля получила работу в одном из ближайших районов.  Она уезжала туда с матерью и сыном, а Корчагин с Таей переехали в далекий  приморский городок.    

     

Редко  получал Артем от брата письма, но в дни, когда заставал на своем столе в  горсовете серый конверт со знакомым угловатым почерком, терял обычное  спокойствие, перечитывая его страницы. И сейчас, вскрывая конверт, подумал со  скрытой нежностью:    

«Эх,  Павлуша, Павлуша! Жить бы нам с тобой поблизости, сгодились бы мне, парнишка,  твои советы».    

     

«Артем,  хочу рассказать о пережитом. Кроме тебя, я, кажется, таких, писем никому не пишу.  Ты меня знаешь и каждое слово поймешь. Жизнь продолжает меня теснить на фронте  борьбы за здоровье.    

Получаю  удар за ударом. Едва успеваю подняться на ноги после одного, как новый, немилосерднее  первого, обрушивается на меня. Самое страшное в том, что я бессилен сопротивляться.  Отказалась подчиняться левая рука. Это было тяжело, но вслед за ней изменили  ноги, и я, без того еле двигавшийся (в пределах комнаты), сейчас с трудом  добираюсь от кровати к столу. Но ведь это, наверно, еще не все. Что принесет  мне завтра – неизвестно.    

Из  дома я больше не выхожу и из окна наблюдаю лишь кусочек моря. Может ли быть трагедия  еще более жуткой, когда в одном человеке соединены предательское,  отказывающееся служить тело и сердце большевика, его воля, неудержимо влекущая  к труду, к вам, в действующую армию, наступающую по всему фронту, туда, где  развертывается железная лавина штурма?    

Я  еще верю, что вернусь в строй, что в штурмующих колоннах появится и мой штык.  Мне нельзя не верить, я не имею права. Десять лет партия и комсомол воспитывали  меня в искусстве сопротивления, и слова вождя относятся и ко мне: «Нет таких  крепостей, которых большевики не могли бы взять».    

Моя  жизнь теперь – это учеба. Книги, книги, еще раз книги. Сделано много, Артем. Проработал  основные произведения художественной классической литературы. Закончил и сдал  работы по первому курсу заочного коммунистического университета. Вечерами –  кружок с партийной молодежью. Связь с практической работой организации идет  через этих товарищей. Затем Таюша, ее рост и продвижение, ну, и любовь, ласки  нежные подружки моей. Живем мы с ней дружно. Экономика у нас простая и  несложная – тридцать два рубля моей пенсии и Таин заработок. В партию Тая идет  моей дорогой: служила домработницей, сейчас посудницей в столовой (в этом  городке нет промышленности).    

На  днях Тая с торжеством показала мне первую делегатскую карточку женотдела. Для  нее это не простой кусочек картона. Я слежу за рождением в ней нового человека  и помогаю, сколько могу, этим родам. Придет время, и большой завод, рабочий  коллектив завершит ее формирование. Пока мы здесь, она идет по единственно  возможному пути.    

Дважды  приезжала мать Таи. Мать, незаметно для себя, тянет Таю назад, в жизнь, созданную  из мелочей, погруженную в узколичное, в свое собственное, обособленное. Я  старался убедить Альбину в том, что чернота ее дней не должна ложиться тенью на  дорогу дочери. Но все это оказалось бесполезным. Чувствую, что мать  когда-нибудь станет на пути дочери к жизни новой и что борьбы с ней не избежать.    

Жму  руку. Твой Павел».    

     

Санаторий  № 5 в Старой Мацесте. Трехэтажное каменное здание на вырубленной в скале  площадке. Кругом лес, зигзагом бежит вниз подъездная дорога. Окна комнат  открыты, ветерок доносит снизу запах серных источников. Корчагин один в своей  комнате. Завтра приедут новые товарищи, и у него будет сосед. За окном шаги и  чей-то знакомый голос. Говорят несколько человек. Но где он слыхал эту густую  октаву? Напряженно заработала память и вытащила из укромного уголка запрятанное  туда, но ее забытое имя: «Леденев Иннокентий Павлович. Это он, и не кто иной».  И, уверенный в этом, Павел позвал. Через минуту Леденев уже сидел у него и  радостно тряс ему руку:    

– А,  жив, курилка? Ну, чем же ты меня порадуешь? Да ты, что же, всерьез хворать вздумал?  Не одобряю. Ты вот с меня бери пример. Меня тоже врачи пророчили в отставку, а  я назло им продолжаю держаться. – И Леденев добродушно засмеялся.    

Корчагин  видел за этим смешком скрытое сочувствие и нотки огорчения.    

Два часа  провели они в оживленной беседе. Леденев рассказывал московские новости. От  него Корчагин впервые узнал о принимаемых партией важнейших решениях – о  коллективизации сельского хозяйства, перестройке деревни, – и он жадно  впитывал каждое слово.    

– А  я уж было думал, что ты шевелишь где-нибудь у себя на Украине. А тут такая  досада. Ну ничего, у меня были дела похуже, я было совсем в лежанку перешел, а  теперь, видишь, бодрюсь. Никак нельзя, понимаешь ли, сейчас с прохладцей жить.  Не выходит это! Я иногда подумываю, есть такой грех: надо бы отдохнуть, что ли,  немножко, перевести дух. Ведь годы не те, уж и десять-двенадцать часов работы  иногда тяжеловато вытянуть. Ну, только это подумаешь, и даже дела просматривать  начнешь, чтобы разгрузиться немного, и каждый раз одно и то же выходит. Начнешь  «разгружаться» – и так засядешь за эту разгрузочку, что домой раньше двенадцати  не возвращаешься. Чем сильнее ход машины, тем быстрее ход колесиков, а у нас –  что ни день, то ход стремительнее, и получается, что нам, старикам, жить  приходится, как к молодости.    

Леденев  провел рукой по высокому лбу и сказал по-отечески тепло:    

– Ну,  расскажи теперь о своих делах.    

Слушал  Леденев повесть Корчагина о прожитом, и Павел ловил на себе его одобрительный,  живой взгляд.    

     

Под  тенью размашистых деревьев, в уголке террасы – группа санаториев. За небольшим  столом читал «Правду», тесно сдвинув густые брови, Хрисанф Чернокозов. Его  черная косоворотка, старенькая кепчонка, загорелое, худое, давно не бритое лицо  с глубоко сидящими голубыми глазами – все выдает в нем коренного шахтера.  Двенадцать лет назад, призванный к руководству краем, этот человек положил свой  молоток, а казалось, что он только что вышел из шахты. Это сказывалось в манере  держаться, говорить, сказывалось в самом его лексиконе.    

Чернокозов  – член бюро крайкома партии и член правительства. Мучительный недуг сжигал его  силы – гангрена ноги. Чернокозов ненавидел больную ногу, заставившую его уже  почти полгода провести в постели.    

Напротив  него, задумчиво дымя папиросой, сидела Жигирева. Александре Алексеевне Жигиревой  тридцать семь лет, девятнадцать лет она в партии. «Шурочка-металлистка», как  звали ее в питерском подполье, почти девочкой познакомилась с сибирской  ссылкой.    

Третий у  стола – Паньков. Наклонив свою красивую, с античным профилем, голову, он читал  немецкий журнал, изредка поправляя на носу огромные роговые очки. Нелепо  видеть, как этот тридцатилетний атлет с трудом поднимает отказавшуюся  подчиняться ногу. Михаил Васильевич Паньков, редактор, писатель, работник  Наркомпроса, знает Европу, владеет несколькими иностранными языками. В его  голове хранилось немало знаний, и даже сдержанный Чернокозов относился к нему с  уважением.    

– Это  и есть твой товарищ но комнате? – тихо спросила Жигирева Чернокозова и  кивнула головой на коляску, в которой сидел Корчагин.    

Чернокозов  оторвался от газеты, лицо его как-то сразу просветлело.    

– Да,  это Корчагин. Надо, чтобы вы, Шура, с ним познакомились. Ему болезнь понавтыкала  палок в колеса, а то бы этот парнишка сгодился нам на тугих местах. Он из комсы  первого поколения. Одним словом, если мы парня поддержим, – а я это  решил, – то он еще будет работать.    

Паньков  прислушался к его рассказу.    

– Чем  он болен? – так же тихо спросила Шура Жигирева.    

– Остатки  двадцатого. В позвонке неполадки. Я тут с врачом говорил, так, понимаешь, опасаются,  что контузия приведет к полной неподвижности. Вот поди ж ты!    

– Я  сейчас привезу его сюда, – сказала Шура. Так началось их знакомство. И не  знал Павел, что двое из них – Жигирева и Черкокозов – станут для него людьми  дорогими и что в годы тяжелой болезни, ожидавшей его, они будут первой его  опорой.    

     

Жизнь  шла по-прежнему. Тая работала. Корчагин учился. Не успел он приступить к кружковой  работе, как неслышно подобралось новое несчастье. Паралич разбил ноги. Теперь  ему повиновалась только правая рука. До крови искусал он губы, когда после  напрасных усилий понял, что двигаться он уже неспособен. Тая мужественно  скрывала свое отчаяние и горечь бессилия помочь ему. А он говорил, виновато  улыбаясь:    

– Нам,  Таюша, надо развестись с тобой. Ведь уговора не было так засыпаться. Это, девочка,  я сегодня обдумаю как следует.    

Она не  давала ему говорить. Трудно было сдержать рыдания. Плакала навзрыд, прижимая к  груди голову Павла.    

Артем  узнал о новом несчастье брата, написал матери, и Мария Яковлевна, бросив все,  приехала к ним.    

Стали  жить втроем. Старушка с Таей жили дружно.    

Корчагин  продолжал учебу.    

Одним  вечером, в ненастную зиму, принесла Тая весть о первой своей победе – билет члена  горсовета. С этих пор Корчагин стал ее редко видеть. Из кухни санатория, где  она была посудницей, Тая уходила в женотдел, в Совет и приходила поздно  вечером, усталая, но полная впечатлений. Близился день приема ее в кандидаты  партии. Она готовилась к нему с большим волнением. Но тут грянула новая беда.  Болезнь делала свое дело. Огнем нестерпимой боли запылал правый глаз Корчагина,  от него загорелся и левый. И впервые в жизни Павел понял, что такое  слепота, – темной кисеей затянулось все кругом него.    

Поперек  дороги бесшумно выдвинулось страшное в своей непреодолимости препятствие и  преградило путь. Не было границ отчаянию матери и Таи, а он с колодным  спокойствием решил: «Надо выждать. Если действительно нет больше возможности  продвижения вперед, если все, что проделано для возврата к работе, слепота  зачеркнула и вернуться в строй уже невозможно, – нужно кончать».    

Корчагин  написал друзьям. От друзей приходили письма, зовущие к твердости и продолжению  борьбы.    

В эти  тяжелые для него дни Тая, возбужденная и радостная, сообщила:    

– Павлуша,  я кандидат партии.    

И Павел,  слушая ее рассказ, как принимала ячейка в свои ряды нового товарища, вспоминал  свои первые партийные шаги.    

– Итак,  товарищ Корчагина, мы с тобой составляем комфракцию, – сказал он, сжимая  ей руку.    

На  другой день он написал письмо секретарю райкома с просьбой зайти к нему.  Вечером у дома остановился забрызганный грязью автомобиль, и Вольмер, пожилой  латыш, заросший бородой от подбородка до ушей, тряс Корчагину руку:    

– Ну,  как живем? Ты что же так безобразно ведешь себя? Вставай-ка, мы тебя сейчас же  на землю пошлем. – И он засмеялся.    

Секретарь  райкома провел у Корчагина два часа, забыв даже, что у него вечернее совещание.  Латыш ходил по комнате, слушая взволнованную речь Павла, и наконец сказал:    

– Брось  ты о кружке говорить. Тебе отдохнуть надо, а потом о глазах выяснить. Может,  еще не все пропало. Не съездить ли в Москву тебе, а? Ты подумай…    

Корчагин  перебил его:    

– Мне  нужны люди, товарищ Вольтер, живые люди! Я в одиночку не проживу. Сейчас больше  чем когда-нибудь нужны. Давай сюда молодежь, позеленее которая. Они у тебя на  селах влево гнут, в коммуну, – им в колхозе тесно. Ведь комса, если за нею  не углядишь, частенько норовит выскользнуть вперед цепи. Я сам такой был, знаю.    

Вольмер  остановился:    

– Ты  об этом откуда узнал? Ведь только сегодня из района привезли эту новость.    

Корчагин  улыбнулся:    

– Может,  помнишь мою жинку? Вчера в партию приняли. Она рассказала.    

– А,  Корчагина, посудница? Так это твоя жинка? Ха, а я и не знал! – И, подумав  немного, Вольмер хлопнул себя рукой по лбу. – Вот кого мы тебе пришлем –  Берсенева Льва. Лучшего товарища не надо. Вы по натурам даже подходящие.  Получится что-то вроде двух трансформаторов высокой частоты. Я, понимаешь ли,  монтером был когда-то, отсюда у меня словечки эти, сравнения такие. Да Лев тебе  и радио сварганит, он профессор по части радио. Я, понимаешь, у него частенько  до двух часов ночи просиживаю с наушниками. Жена даже в подозрение ударилась:  где ты, мол, старый черт, по ночам шататься стал?    

Корчагин,  улыбаясь, спросил его:    

– Кто  такой Берсенев?    

Вольмер,  устав бегать, сел на стул и рассказал:    

– Берсенев  у нас нотариус, но он такой нотариус, как я балерина. Еще недавно Лев был  большой работник. В революционном движении с двенадцатого года, в партии с  Октября. В гражданскую войну ковырял в армейском масштабе, ревтрибуналил во  Второй Конной; по Кавказу утюжил белую вошь. Побывал и в Царицыне и на Южном,  на Дальнем Востоке заворачивал Верховным военным судом республики. Хлебнул  горячего до слез. Свалил туберкулез парня. Он с Дальнего Востока – сюда. Тут,  на Кавказе, был председателем губсуда, зампредкрайсуда. Легкие расхлестались  вконец. Теперь загнали под угрозой крышки сюда. Вот откуда у нас такой  необычайный нотариус. Должность эта тихая, ну и дышит. Тут ему потихоньку  ячейку дали, потом ввели в райком, политшколу подсунули, затем КК, он  бессменный член всех ответственных комиссий в запутанных и каверзных делах.  Кроме всего этого, он охотник, потом страстный радиолюбитель, и хоть у него  одного легкого нет, но трудно поверить, что он больной. Брызжет от него  энергией. Он и умрет-то, наверное, где-нибудь на бегу из райкома в суд.    

Павел  перебил его резким вопросом:    

– Почему  же вы его так навьючили? Он у вас здесь больше работает, чем раньше.    

Вольмер  скосил на Корчагина прищуренные глаза    

– Вот  дай тебе кружок и еще что-нибудь, и Лев при случае скажет: «Что вы его  вьючите?» А сам говорит: «Лучше год прожить на горячей работе, чем пять  прозябать на больничном положении». Беречь людей, видно, сможем тогда, когда  социализм построим.    

– Это  верно. Я тоже голосую за год жизни против пяти лет прозябания, но и здесь мы иногда  преступно щедры на трату сил. И в этом, я теперь понял, не столько героичности,  сколько стихийности и безответственности. Я только теперь стал понимать, что не  имел никакого права так жестоко относиться к своему здоровью. Оказалось, что  героики в этом нет. Может быть, я еще продержался бы несколько лет, если бы не  это спартанство. Одним словом, детская болезнь левизны – вот одна из основных  опасностей для моего положения.    

«Вот  говорит же, а поставь его на ноги – забудет все на свете», – подумал Вольмер,  но смолчал.    

Вечером  второго дня к Павлу пришел Лев. Расстались они в полночь. Уходил Лов от нового  приятеля с таким чувством, будто встретил брата, потерянного много лет назад.    

Утром по  крыше лазили люди, укрепляли радиомачту, а Лев монтажничал в квартире, рассказывал  интереснейшие эпизоды своего прошлого. Павел его не видал, но по рассказам Таи  знал, что Лев блондин со светлыми глазами, стройный, порывистый в движениях, то  есть именно такой, каким его и представлял себе Павел с первых же минут знакомства.    

В  сумерки зажглись в комнате три «микро». Лев торжественно подал Павлу наушники.  В эфире царил хаос звуков. Птичками чирикали портовые «морзянки», где-то  (видно, близко на море) полосовал пароходный «искровик». В этом ворохе шумов и  звуков катушка вариометра нашла и примчала спокойный и уверенный голос:    

– Слушайте,  слушайте, говорит Москва…    

Маленький  аппарат ловил на свою антенну шестьдесят станций мира. Жизнь, от которой Павел  был отброшен, врывалась сквозь стальную мембрану, и он ощутил ее могучее  дыхание.    

     

    

     

Видя,  как загорелись его глаза, усталый Берсенев улыбнулся.    

Спят в  большом доме. Беспокойно что-то шепчет во сне Тая. Поздно приходит она домой,  усталая и озябшая. Мало видит ее Павел. Чем глубже уходит она в работу, тем  реже у нее свободные вечера, и Павлу вспоминаются слова Берсенева:    

«Если у  большевика жена – товарищ по партии, они редко видят друг друга. Тут два плюса:  не надоедят друг другу, и ссориться некогда!»    

Что же  он может возразить? Этого надо было ожидать. Были дни, когда Тая отдавала ему  все свои вечера. Тогда было больше теплоты, больше нежности. Но тогда она была  только подругой, женой, теперь же она воспитанница и товарищ по партии.    

Он  понимал, что чем больше будет расти Тая, тем меньше часов будет отдано ему, и  принял это как должное.    

Павел  получил кружок.    

В доме  снова стало шумно по вечерам. Часы, проводимые с молодежью, были для Павла  зарядкой бодрости.    

В  остальное время мать с трудом отбирала у него наушники, чтобы покормить его.    

Радио  давало ему то, что отняла слепота, – возможность учиться, и в этом не  знающем преград стремлении забывал мучительные боли продолжавшего гореть тела,  забывал пожар в глазах я всю суровую, неласковую к нему жизнь.    

Когда  луч антенны принес из Магнитостроя весть о подвигах юной братвы, сменившей под  кимовским знаменем поколение Корчагиных, Павел был глубоко счастлив.    

Представлялась  метель – свирепая, как стая волчиц, уральские лютые морозы. Воет ветер, а в  ночи занесенный пургой отряд из второго поколения комсомольцев в пожаре дуговых  фонарей стеклит крыши гигантских корпусов, спасая от снега и холода первые цехи  мирового комбината. Крохотной казалась лесная стройка, на которой боролось с  вьюгой первое поколение киевской комсы. Выросла страна, выросли и люди.    

А на  Днепре вода прорвала стальные препоны и хлынула, затопляя машины и людей. И  снова комса бросилась навстречу стихии и после яростной двухдневной схватки без  сна и отдыха загнала прорвавшуюся стихию обратно за стальные препоны. В этой  грандиозной борьбе впереди шло новое поколение комсы. Среди имен героев Павел с  радостью услыхал родное имя Игната Панкратова.    

 Глава девятая    

     

Несколько  дней в Москве они жили в кладовой архива одного из учреждений, начальник  которого помогал поместить Корчагина в специальную клинику.    

Только  теперь Павел понял, что быть стойким, когда владеешь сильным телом и юностью,  было довольно легко и просто, но устоять теперь, когда жизнь сжимает железным  обручем, – дело чести.    

     

Прошло  полтора года с вечера, проведенного Корчагиным в кладовой архива. Восемнадцать  месяцев непередаваемых страданий.    

В  клинике профессор Авербах прямо сказал Павлу, что возвратить зрение невозможно.  В туманном будущем, когда прекратится воспаление, хирургия попытается  оперировать зрачки. Для подавления воспаления предложили принять меры  хирургического порядка.    

Спросили  его согласия, и Павел разрешил делать с собой все, что врачи найдут нужным.    

В часы,  проведенные на операционных столах, когда ланцеты кромсали шею, удаляя паращитовидную  железу, трижды задевала его своим черным крылом смерть. Но жизнь в Корчагине  держалась цепко. Тая находила своего друга после страшных часов ожидания  мертвенно-бледным, но живым и, как всегда спокойно-ласковым.    

– Не  тревожься, девочка, меня не так легко угробить, и я еще буду жить и бузотерить  хотя бы назло арифметическим расчетам ученых эскулапов. Они во всем правы  насчет моего здоровья, но глубоко ошибаются, написав документ о моей  стопроцентной нетрудоспособности. Тут мы еще посмотрим.    

Павел  твердо выбрал путь, которым решил вернуться в ряды строителей повой жизни.    

     

Кончилась  зима, весна открыла оконные рамы, и обескровленный Корчагин, уцелев от последней  операции, понял, что больше оставаться в лазарете он не может. Прожить столько  месяцев в окружении человеческих страданий, среди стонов и причитаний  обреченных людей было несравненно труднее, чем переносить свои личные  страдания.    

На  предложение сделать новую операцию он ответил холодно и резко:    

– Точка.  С меня хватит. Я для науки отдал часть крови, а то, что осталось, мне нужно для  другого.    

В тот же  день Павел написал в ЦК письмо с просьбой помочь ему остаться жить в Москве,  где работает его подруга, ибо дальнейшие его скитания бесполезны. Впервые он  обратился к партии за помощью. В ответ на его письмо Моссовет дал ему комнату.  И Павел покинул лазарет с единственным желанием больше в него не возвращаться.    

Скромная  комната в тихом переулке Кропоткинской улицы показалась верхом роскоши. И часто  Павел, просыпаясь ночью, не верил, что лазарет остался там, где-то позади.    

Тая  перешла в члены партии. Настойчивая в работе, она, несмотря на всю трагедию  своей личной жизни, не отстала от ударниц, и коллектив отметил эту  неразговорчивую работницу своим доверием: она была выбрана членом фабкома.  Гордость за подругу, превращающуюся в большевика, смягчала тяжелое положение  Павла.    

Его навестила  Бажанова, приехавшая в командировку. Говорили долго. Павел с жаром рассказывал  о пути, которым он в недалеком будущем вернется в ряды бойцов.    

Бажанова  приметила серебристую полоску на висках Корчагина и тихо сказала:    

– Вижу,  пережито немало. Но вы не утеряли все-таки незатухающего энтузиазма. Чего же  больше? Это хорошо, что вы решили начать работу, к которой готовились пять лет.  Но как же вы будете работать?    

Павел  успокаивающе улыбнулся:    

– Завтра  мне принесут вырезанный из картона транспарант. Без него я не смогу писать.  Строка наползает на строку. Я долго искал выхода и нашел – вырезанные из  картона полоски не дадут моему карандашу выходить из рамок прямой строки.  Писать, не видя написанного, трудно, но не невозможно. Я убедился в этом. Очень  долго ничего не получалось, но теперь я начал писать медленнее, тщательнее  вывожу каждую букву, и получается довольно хорошо.    

Павел  начал работать.    

Он  задумал написать повесть, посвященную героической дивизии Котовского. Название  пришло само собой: «Рожденные бурей».    

С этого  дня вся его жизнь переключилась на создание книги. Медленно, строчка за строчкой,  рождались страницы. Он забывал обо всем, находясь во власти образов и впервые  переживая муки творчества, когда яркие, незабываемые картины, так отчетливо  ощущаемые, не удавалось переложить на бумагу и строки выходили бледные,  лишенные огня и страсти.    

Все, что  писал, он должен был помнить слово в слово. Потеря нити тормозила работу. Мать  со страхом смотрела на занятие сына.    

В  процессе работы ему приходилось по памяти читать целые страницы, иногда даже  главы, и матери порой казалось, что сын сошел с ума. Пока он писал, она не  решалась подойти к нему и, лишь подбирая соскользнувшие на пол листы, говорила  робко:    

– Ты  бы чем-нибудь другим занялся, Павлуша. А те где же это видно, писать без конца…    

Он  смеялся от души, над ее тревогой и уверял старушку, что он еще не совсем «сошел  с катушек».    

     

Три  главы задуманной книги были закопчены. Павел послал их в Одессу старым котовцам  для оценки и скоро получил от них письмо с положительными отзывами, по рукопись  на обратном пути была потеряна почтой. Шестимесячный труд погиб. Это было для  него большим потрясенном. Горько пожалел он, что послал единственный экземпляр,  не оставив себе копии. Он рассказал Леденеву о своей потере.    

– Зачем  ты так неосторожно поступил? Успокойся, теперь уж нечего браниться. Начинай  сначала.    

– Но,  Иннокентий Павлович! Украден шестимесячный труд. Это каждый день восемь часов  напряжения! Вот где паразиты, будь они трижды прокляты!    

Леденев  старался его успокоить.    

Пришлось  все начинать сначала. Леденев добывал бумагу. Помогал печатать написанное.  Через полтора месяца возродилась первая глава.    

В одной  с ним квартире жила семья Алексеевых. Старший сын, Александр, работал секретарем  одного из городских райкомов комсомола. У него была восемнадцатилетняя сестра  Галя, кончившая фабзавуч. Галя была жизнерадостной девушкой. Павел поручил  матери поговорить с ней, не согласится ли она ему помочь в качестве секретаря.  Галя с большой охотой согласилась. Она пришла, улыбающаяся и приветливая, и,  узнав, что Павел пишет повесть, сказала:    

– Я  с удовольствием буду вам помогать, товарищ Корчагин. Это ведь не то, что писать  для отца скучные циркуляры о поддержании в квартирах чистоты.    

С этого  дня дела литературные двинулись вперед с удвоенной скоростью. За месяц было так  много сделано, что Павел даже удивился. Галя своим живейшим участием и  сочувствием помогала его работе. Тихо шуршал ее карандаш по бумаге – и то, что  ей особенно нравилось, она перечитывала по нескольку раз, искренне радуясь  успеху. В доме она была почти единственным человеком, который верил в работу  Павла, остальным казалось, что ничего не получится и он только старается  чем-нибудь заполнить свое вынужденное бездействие.    

Вернулся  в Москву уезжавший в командировку Леденев и, прочитав первые главы, сказал:    

– Продолжай,  друг, победа за нами. У тебя еще будут большие радости, товарищ Павел. Я верю  твердо, что твоя мечта возвратиться в строй скоро исполнится. Не теряй надежды,  сынишка.    

Старик  уходил удовлетворенный: он встречал Павла полным энергии.    

Приходила  Галя, шуршал по бумаге ее карандаш, я вырастали ряды слов о незабываемом  прошлом. В те минуты, когда Павел задумывался, подпадал под власть  воспоминаний, Галя наблюдала, как вздрагивают его ресницы, как меняются его глаза,  отражая смену мыслей, и как-то не верилось, что он не видит: ведь в чистых, без  пятнышка, зрачках была жизнь.    

По  окончании работы она читала написанное за день и видела, как он хмурится, чутко  вслушиваясь,    

– Чего  вы хмуритесь, товарищ Корчагин? Ведь написано же хорошо!    

– Нет,  Галя, плохо.    

После  неудачных страниц начинал писать сам. Скованный узкой полосой транспаранта,  иногда не выдерживал – бросал. И тогда в безграничной ярости на жизнь, отнявшую  у него глаза, ломал карандаш, а на прикушенных губах выступали капельки крови.    

К концу  работы чаще обычного стали вырываться из тисков недремлющей воли запрещенные чувства.  Запрещены были грусть и вереница простых человеческих чувств, горячих и нежных,  имеющих право на жизнь почти для каждого, но не для него. Если бы он поддался  хотя бы одному из них, дело кончилось бы трагедией.    

Поздно  вечером приходила с фабрики Тая и, перебросившись с Марией Яковлевной вполголоса  несколькими словами, ложилась спать.    

     

Дописана  последняя глава. Несколько дней Галя читала Корчагину повесть.    

Завтра  рукопись будет отослала в Ленинград, в культпроп обкома. Если там дадут книге  «путевку в жизнь», ее передадут в издательство – и тогда…    

Тревожно  стучало сердце. Тогда… начало новой жизни, добытой годами напряженного и  упорного труда.    

Судьба  книги решала судьбу Павла. Если рукопись будет разгромлена, это будут его последние  сумерки. Если же неудача будет частичной, такой, которую можно устранить дальнейшей  работой над собой, он немедленно начнет новое наступление.    

Мать  отнесла тяжелый сверток на почту. Наступили дни напряженного ожидания. Никогда  еще в своей жизни Корчагин не ждал писем с таким мучительным нетерпением, как в  эти дни. Павел жил от утренней почты до вечерней. Ленинград молчал.    

Молчание  издательства становилось угрожающим. С каждым днем предчувствие поражения  усиливалось, и Корчагин сознался себе, что безоговорочный отвод книги будет его  гибелью. Тогда больше нельзя жить. Нечем.    

В такие  минуты вспоминался загородный парк у моря, и еще и еще раз вставал вопрос:    

«Все ли  сделал ты, чтобы вырваться из железного кольца, чтобы вернуться в строй,  сделать свою жизнь полезной?»    

И  отвечал:    

«Да,  кажется, все!»    

Много  дней спустя, когда ожидание становилось уже невыносимым, мать, волнуясь ни  меньше сына, крикнула, входя в комнату:    

– Почта  из Ленинграда!!!    

Это была  телеграмма из обкома. Несколько отрывистых слов на бланке: «Повесть горячо  одобрена. Приступают к изданию. Приветствуем победой».    

Сердце  учащенно билось. Вот она, заветная мечта, ставшая действительностью! Разорвано  железное кольцо, и он опять – уже с новым оружием – возвращался в строй и к  жизни.    

     

1930–1934 гг.