1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Настоятельница избирается сроком на три года монахинями,  которые называются «матери-изборщицы», ибо они имеют в капитуле право решающего  голоса. Настоятельница может быть избрана вновь только дважды; таким образом,  самый долгий допустимый срок правления настоятельницы – девять лет.    

Монахини никогда не видят священника, совершающего  богослужение, так как он всегда закрыт от них саржевым занавесом девяти футов  высотой. Во время проповеди, когда священнослужитель стоит на амвоне, они опускают  на лицо покрывала. Они всегда должны говорить тихо, ходить, опустив глаза долу,  с поникшей головой. Лишь один мужчина пользуется правом доступа в монастырь –  это архиепископ, стоящий во главе епархии.    

Впрочем, еще садовник; но садовник – старик; чтобы он всегда  был в саду один, а монахини были предупреждены о его присутствии, дабы избежать  с ним встречи, к его колену привязывают бубенчик.    

Монахини подчиняются настоятельнице, и подчинение их  беспредельно и беспрекословно. Это каноническая духовная покорность во всей ее  самоотреченности. Они повинуются, словно голосу Христа, ut uoci Christi, жесту,  малейшему знаку, ad nutum, ad primum signum, повинуются немедленно, с радостью,  с решимостью, со слепым послушанием, prompte, hilariter, perseveranter et caeca  quadam obedientia, словно подпилок в руке рабочего, quasi limam in manibus  fabri, и не имеют права ни читать, ни писать без особого разрешения – legere  vel scribere non addiscerit sine expressa superioris licentia.    

Каждая из них совершает то, что называется искуплением.  Искупление – это раскаяние во всех грехах, во всех ошибках, во всех  провинностях, во всех насилиях, во всех несправедливостях, во всех  преступлениях, совершаемых на земле. Последовательно, в продолжение двенадцати  часов, от четырех часов пополудни и до четырех часов утра или от четырех часов  утра до четырех часов пополудни, сестра-монахиня, совершающая «искупление»,  стоит на коленях на каменном полу перед святыми дарами, скрестив на груди руки,  с веревкой на шее. Когда она уже больше не в силах преодолеть усталость, она  ложится ничком, крестообразно раскинув руки; это все, что она может себе  позволить. В таком положении она молится за всех грешников мира. В этом есть  почти божественное величие.    

Так как этот обряд исполняется у столба, на котором горит  свеча, то в монастыре так же часто говорится «совершать искупление», как и  «стоять у столба». Монахини из смирения даже предпочитают последнюю формулу,  заключающую в себе мысль о каре и унижении.    

«Совершать искупление» является делом, поглощающим всю душу.  Сестра, стоящая у столба, не обернется, даже если сзади ударит молния.    

Кроме того, перед святыми дарами постоянно находится другая  коленопреклоненная монахиня. Стояние длится час. Монахини сменяются, как  солдаты на карауле. В этом-то и заключается неустанное поклонение.    

Настоятельницы и монахини носят почти всегда имена,  отмечающие какое-нибудь исключительно важное событие из жизни Иисуса Христа, а  не имена святых или мучениц, например: мать Рождество, мать Зачатие, мать  Введение, мать Страсти господни. Впрочем, имена в честь святых не воспрещены.    

Если ты на них смотришь, то видишь только их рот. У всех  желтые зубы. Зубная щетка никогда не проникала в монастырь. Чистить зубы –  значит ступить на вершину той лестницы, у подножия которой начертано: погубить  свою душу.    

Они не говорят моя или мой. У них нет ничего своего, и они  ничем не должны дорожить. Всякую вещь они называют наша, например: наше  покрывало, наши четки; даже о своей рубашке они скажут: «наша рубашка». Иногда  они привыкают к какому-нибудь небольшому предмету: молитвеннику, святыне,  образку. Но как только они замечают, что начинают дорожить этим предметом, они  обязаны отдать его. Они вспоминают слова св. Терезы, которой одна знатная дама  во время своего пострижения сказала: «Позвольте мне послать за Библией – ею я  очень дорожу». – «А! Так вы чем-то дорожите? Тогда не идите к нам».    

Всем монахиням воспрещается затворять свои двери, иметь свой  уголок, свою комнату. Кельи должны быть всегда открыты. Когда одна монахиня  обращается к другой, она произносит: «Хвала и поклонение святым дарам  престола!» А другая отвечает: «Во веки веков». То же самое повторяется, когда  одна монахиня стучит в келью другой. Едва она прикоснется к двери, а уж из  кельи кроткий голос поспешно отвечает: «Во веки веков!» Как всякий обряд, это,  в силу привычки, делается машинально; часто одна отвечает: «Во веки веков» еще  до того, как первая успела произнести: «Хвала и поклонение святым дарам  престола», тем более что это довольно длинная фраза. У визитандинок входящая произносит:  Аvе Maria[51],  а та, к кому входят, отвечает: Gratia plena[52].  Это их приветствие, которое действительно «исполнено прелести».    

Каждый час в монастырской церкви слышатся три удара  колокола. По этому сигналу настоятельница, матери-изборщицы, сестры, принявшие  монашеский обет, послушницы, служки, белицы прерывают свою речь, мысль, дела и  все вместе произносят, если пробило, например, пять часов: «В пять часов и на  всякий час хвала и поклонение святым дарам престола!» Если пробило восемь: «В  восемь часов и на всякий час» и т. д., смотря по тому, какой час прозвонил  колокол.    

Этот обычай, преследующий цель прерывать мысль и неустанно  направлять ее к богу, существует во многих общинах; видоизменяется лишь форма.  Так, например, в общине Младенца Иисуса говорят: «В этот час и на всякий час да  пламенеет в сердце моем любовь к Иисусу!»    

Бенедиктинки-бернардинки Мартина Верга, затворницы Малого  Пикпюса, вот уже пятьдесят лет совершают службу торжественно, придерживаясь  строгого монастырского распева, и всегда полным голосом в продолжение всей  службы. Всюду, где в требнике стоит звездочка, они делают паузу и тихо  произносят: «Иисус, Мария, Иосиф». Заупокойную службу они поют на низких нотах,  едва доступных женскому голосу. Впечатление получается захватывающее и трагическое.    

Монахини Малого Пикпюса устроили под главным алтарем церкви  склеп, чтобы хоронить в нем сестер своей общины. Однако «правительство», как  они говорят, не разрешило, чтобы туда опускали гробы. Таким образом, после  смерти они покидали монастырь. Это огорчало и смущало их, как нарушение устава.    

Они выхлопотали право, хоть и в слабое себе утешение, быть  погребенными в особый час, в особом уголке старинного кладбища Вожирар,  расположенного на земле, некогда принадлежавшей общине.    

По четвергам монахини выстаивают позднюю обедню, вечерню и  все церковные службы точно так же, как и в воскресенье. Кроме того, они  тщательно соблюдают все малые праздники, о которых люди светские и понятия не  имеют, установленные щедрой рукою церкви когда-то во Франции и до сих пор еще  устанавливаемые ею в Испании и в Италии. Часы стояния монахинь бесконечны. Что  же касается количества и продолжительности молитв, то лучшее представление о  них дают наивные слова одной монахини: «Молитвы белиц тяжки, молитвы послушниц  тяжелее, а молитвы принявших постриг еще тяжелее».    

Раз в неделю созывается капитул, где председательствует  настоятельница и присутствуют матери-изборщицы. Все монахини поочередно  опускаются перед ними на колени на каменный пол и каются вслух в тех  провинностях и грехах, которые они совершили в течение недели. После исповеди  матери-изборщицы совещаются и во всеуслышание налагают епитимью.    

Кроме исповеди вслух, во время которой перечисляются все  сколько-нибудь серьезные грехи, существует так называемый повин для малых  прегрешений. Повиниться – значит пасть ниц перед настоятельницей во время  богослужения и оставаться в этом положении до тех пор, пока та, которую  величают не иначе, как «матушка», не даст понять кающейся, постучав пальцем по  церковной скамье, что та может встать. Винятся во всяких пустяках: разбили  стакан, разорвали покрывало, случайно опоздали на несколько секунд к  богослужению, сфальшивили, когда пели в церкви, и т. д. Повин совершается  добровольно; повинница (это слово здесь этимологически вполне оправданно) сама  обвиняет себя и сама выбирает для себя наказание. В праздники и воскресные дни  четыре клирошанки поют псалмы перед большим аналоем с четырьмя столешницами.  Однажды какая-то клирошанка при пении псалма, начинавшегося с Ессе[53], громко  взяла вместо Ессе три ноты – ut, si, sol; за свою рассеянность она должна была  приносить повин в продолжение всей службы. Грех ее усугубило то, что весь  капитул рассмеялся.    

Когда какую-нибудь монахиню вызывают в приемную, то, будь  это даже сама настоятельница, она, как мы уже упоминали, опускает покрывало  так, что виден лишь ее рот.    

Только настоятельница имеет право общаться с посторонними.  Прочие могут видеться с ближайшими родственниками, и то редко. Если изредка  кто-либо из посторонних выразит желание повидать монахиню, которую знавал или  любил в миру, то ему приходится вести длительные переговоры. Если разрешения о  свидании просит женщина, то его иногда дают; монахиня приходит, и  посетительница беседует с ней через ставни, которые открываются лишь для матери  или для сестры. Само собой разумеется, мужчинам в подобной просьбе отказывают.    

Таков устав св. Бенедикта, строгость которого еще усилил  Мартин Верга.    

Эти монахини не веселы, не свежи, не румяны, какими часто  бывают монахини других орденов. Они бледны и суровы. Между 1825 и 1830 годом  три из них сошли с ума.    

 Глава третья.    Строгости    

     

В этом монастыре надо по крайней мере два года, а иногда и  четыре, пробыть белицей и четыре года послушницей. Редко кто принимает великий  постриг ранее двадцати трех – двадцати четырех лет. Бернардинки-бенедиктинки из  конгрегации Мартина Верга не допускают в свой орден вдов.    

В кельях они разнообразными и ведомыми им одним способами  предаются умерщвлению плоти, о чем они никому не должны говорить.    

В тот день, когда послушница принимает постриг, она  облачается в свой лучший наряд, голову ей убирают белыми розами, помадят  волосы, завивают их; затем она простирается ниц; на нее набрасывают большое  черное покрывало и читают над ней отходную. Затем монахини становятся в два  ряда: один, проходя мимо нее, печально поет: «Наша сестра умерла», а другой  отвечает ликующе: «Жива во Иисусе Христе!»    

В описываемую нами эпоху при монастыре существовал закрытый  пансион. Воспитанницы пансиона девушки благородного происхождения и почти все  богатые; среди них находились девицы Сент-Олер, Белиссен и одна англичанка,  носившая знатную католическую фамилию Тальбот. Девушкам, воспитываемым  монахинями в четырех стенах, прививалось отвращение к миру и к светскому кругу  интересов. Одна из них как-то сказала нам: «При виде мостовой я вся  содрогалась». Они носили голубые платья и белые чепчики, на груди у них  приколото было изображение Святого духа из золоченого серебра или меди. По  большим праздникам, как, например, в день св. Марты, в знак особой милости они  удостаивались величайшего счастья – облачаться в монашескую одежду, целый день  выстаивать службы и совершать обряды по уставу св. Бенедикта. Вначале монахини  давали им свои черные одежды. Однако настоятельница запретила давать одежду,  сочтя это делом богопротивным. Это разрешалось только послушницам. Любопытно,  что исполнение роли монахинь, допускаемое и поощряемое в монастыре, несомненно,  с тайной целью вербовать новообращенных и вызывать в этих детях влечение к  монашеской жизни, доставляло воспитанницам истинное удовольствие и душевный  отдых. Они просто-напросто забавлялись. Это было ново, это их развлекало.  Наивная детская забава бессильна, однако, убедить нас, мирян, в том, что  держать в руках кропильницу и часами стоять перед аналоем, самозабвенно  распевая псалмы, – величайшее блаженство.    

Воспитанницы исполняли все монастырские правила, за  исключением умерщвления плоти. Иные, по выходе из монастыря и будучи уже  несколько лет замужем, не могли отвыкнуть от того, чтобы не произнести  скороговоркой: «Во веки веков!» всякий раз, когда стучались к ним в дверь. Как  и монахини, воспитанницы виделись с родными только в приемной. Даже матери и те  не имели права целовать их. Вот образец подобной строгости. Как-то одну  воспитанницу посетила ее мать в сопровождении трехлетней дочери. Воспитанница  плакала, ей очень хотелось обнять свою сестренку. Нельзя. Она умоляла позволить  девочке хотя бы просунуть ручку сквозь прутья решетки, чтобы она могла ее  поцеловать. Но и в этом ей было отказано, отказано почти с негодованием.    

 Глава четвертая.    Веселье    

     

И все же девушки оставили о себе в этой суровой обители  много прелестных воспоминаний.    

В определенные часы монастырь словно начинал искриться  детским весельем. Звонили к рекреации. Одна из дверей поворачивалась на своих  петлях. Птицы щебетали: «Чудесно! А вот и дети!» Поток юности заливал сад,  выкроенный крестом, точно саван. Сияющие личики, белые лобики, невинные глазки,  блещущие радостным светом, – все краски утренней зари расцветали во мраке.  После псалмопений, благовеста, похоронного звона, богослужений внезапно  раздавался шум нежнее гудения пчелок, – то шумели девочки! Распахивался  улей веселья, и каждая несла в него свой мед. Играли, перекликались, собирались  кучками, бегали; в уголках стрекотали прелестные белозубые ротики; черные рясы  издали надзирали за смехом, тени наблюдали за солнечными лучами. Ну и пусть  себе! Кругом все лучилось и все смеялось. На долю этих мрачных стен тоже  выпадали ослепительные минуты. Они присутствовали при этом кружении пчелиного  роя, как бы слегка посветлев от бьющей ключом радости. Точно дождь розовых  лепестков проливался над трауром. Девочки резвились под присмотром монахинь –  взор праведных не смущает невинных. Благодаря детям в веренице строгих часов  был час простодушного веселья. Младшие прыгали, старшие плясали. Небесной  чистотой веяло от этих детских игр. Нет ничего более очаровательного и ничего  более величественного, чем зрелище свежих, распускающихся душ. Гомер вместе с  Перро охотно пришли бы похохотать сюда, в этот мрачный сад, где царили юность,  здоровье, шум, крики, беспечность, радость и счастье, способные развеселить  всех прабабок – из эпопеи и из побасенок, из дворцов и хижин, начиная с Гекубы  и кончая бабушкой из старых сказок.    

В этой обители, быть может, чаще, чем где бы то ни было,  слышались те детские «словечки», в которых так много очарования и которые  заставляют нас задумчиво улыбаться. Именно в этих четырех мрачных стенах  однажды пятилетняя девочка воскликнула: «Матушка! Одна старшая только что  сказала, что мне осталось пробыть здесь только девять лет и десять месяцев.  Какое счастье!»    

Здесь же произошел следующий памятный разговор:    

Мать-изборщица. О чем ты плачешь, дитя мое?    

Шестилетняя девочка (рыдая). Я сказала Алисе, что знаю урок  по истории Франции. А она говорит, что я не знаю, хотя я знаю!    

Алиса (девяти лет). Нет, не знает.    

Мать-изборщица. Как же так, дитя мое?    

Алиса. Она велела мне открыть книгу где попало и задать ей  оттуда любой вопрос и сказала, что ответит на него.    

– Ну и что же?    

– И не ответила.    

– Постой! А о чем ты ее спросила?    

– Я открыла книгу где попало, как она сама велела, и  задала ей первый вопрос, который мне попался на глаза.    

– Какой же это был вопрос?    

– Вот какой: Что же произошло потом?    

Там же было сделано глубокомысленное замечание по поводу  довольно прожорливого попугая, принадлежавшего одной монастырской постоялице:    

     

     «Ну не душка ли он? Склевывает верх тартинки, как человек!»    

     

На одной из плит найдена была исповедь, заранее записанная  для памяти семилетней грешницей:    

     

     «Отец мой, я грешна в скупости.    Отец мой, я грешна в прелюбодеянии.    Отец мой, я грешна в том, что смотрела на мужчин».    

     

На дерновой скамейке розовый ротик шестилетней девочки  пролепетал сказку, которой внимало голубоглазое дитя лет четырех-пяти:    

     

«Жили-были три петушка; в их стране  росло много-много цветов. Они сорвали цветочки и спрятали в свои кармашки. А  потом сорвали листики и спрятали их в игрушки. В той стране жил волк; и там был  большой лес; и волк жил в лесу; и он съел петушков».    

     

А вот другое произведение:    

     

«Раз как ударят палкой!    

Это Полишинель дал по голове кошке.    

Ей было совсем не приятно, ей было  больно.    

Тогда одна дама посадила Полишинеля в  тюрьму».    

     

Там же бездомная девочка-найденыш, которую воспитывали в  монастыре из милости, произнесла трогательные, душераздирающие слова. Она  слышала, как другие девочки говорят о своих матерях, и прошептала, сидя в своем  углу:    

     

«А когда я родилась, моей мамы со мной  не было!»    

     

В монастыре жила толстая сестра-привратница, которая  постоянно сновала по коридорам со связкой ключей. Звали ее сестра Агата.  Старшие-то есть те, которым было больше десяти лет, – прозвали ее  «Агата-ключ».    

В трапезную, большую продолговатую четырехугольную комнату,  свет проникал лишь из крытой, с резными арками галереи, приходившейся вровень с  садом. Это была мрачная, сырая и, как говорили дети, полная зверей комната. Все  близлежащие помещения наградили ее своей долей насекомых. Каждому углу  трапезной воспитанницы дали свое выразительное название. Был угол Пауков, угол  Гусениц, угол Мокриц и угол Сверчков. Угол Сверчков был рядом с кухней, и его  особенно чтили. Там было теплее. От трапезной прозвища перешли к пансиону; как  некогда в коллеже Мазарини, их носили четыре землячества. Каждая воспитанница  принадлежала к одному из четырех землячеств, в зависимости от того, в каком  углу она сидела за трапезой. Однажды посетивший монастырь архиепископ заметил  входившую в класс хорошенькую, румяную девочку с чудными белокурыми волосами;  он спросил у другой воспитанницы, очаровательной брюнеточки со свежими щечками,  стоявшей возле него:    

– Кто эта девочка?    

– Это паук, ваше высокопреосвященство.    

– Вот оно что! А вон та?    

– Сверчок.    

– А эта?    

– Гусеница.    

– Вот как! Ну, а ты?    

– А я мокрица, ваше высокопреосвященство.    

У каждого закрытого пансиона есть свои особенности. В начале  этого столетия Экуан был одним из тех суровых и почти священных мест, где в  уединении протекало детство пансионерок. В Экуане в День святых даров перед  крестным ходом их делили на «дев» и на «цветочниц». Там были также  «балдахинщицы» и «кадилыцицы»; первые несли кисти от балдахина, вторые кадили,  шествуя перед чашей со святыми дарами. Цветы, разумеется, несли «цветочницы».  Впереди выступали четыре «девы». Утром этого торжественного дня нередко можно  было слышать в спальной такой вопрос:    

– А кто у нас дева?    

Госпожа Кампан приводит следующие слова «младшей»,  семилетней воспитанницы, обращенные к «старшей», шестнадцатилетней,  возглавлявшей процессию, тогда как младшая шла сзади: «Так ты же дева, а я  нет».    

 Глава пятая.    Развлечения    

     

Над дверью трапезной крупными черными буквами была написана  молитва, называемая воспитанницами «Беленькое отченаш» и обладавшая свойством  вводить людей прямо в рай:    

«Миленькое беленькое отченаш, господь его сотворил, господь  его говорил, господь его в рай посадил. Вечером, как я спать ложилась, у  постели трех ангелов находила, одного в изножье, двух в изголовье, пресвятую  деву Марию посредине. Пресвятая дева приказывала мне ложиться, ничего не  страшиться. Отец мой – господь, мать – богородица, братья – три апостола,  сестрицы – три пречистые девы. Сорочка младенца Христа тело мое прикрывает,  святой Маргариты крестик грудь мою осеняет. Идет госпожа наша матерь божия в  поля, о сыне рыдает, святого Иоанна встречает. „Святой Иоанн, откуда идешь?“ –  «От Аvе salus[54]  иду». – «А не видал ли ты милосердного бога? Не там ли он?» – «Он на  дереве крестовом, руки-ноги пригвождены, малый венчик терний белых на челе».  Кто молитву эту скажет трижды ввечеру, трижды поутру, будет в раю».    

В 1827 году эта своеобразная молитва исчезла под тройным  слоем известки. А в наши дни изглаживается ее след и из памяти молодых девушек  тех времен, ныне уже старух.    

Большое распятие на стене довершало украшение трапезной,  единственная дверь которой, как мы уже, кажется, упоминали, выходила в сад. Два  узких стола, с двумя деревянными скамьями по бокам, тянулись во всю длину  трапезной. Стены были белые, столы черные; только эти два траурных цвета и  чередовались в монастыре. Еда была неприхотливая, даже детей кормили скудно.  Подавалось одно блюдо: мясо с овощами или соленая рыба – вот и все яства. Но и  эти грубые дежурные блюда, предназначенные только для пансионерок, составляли  исключение в монастырской пище. Дети ели молча, под присмотром сменявшейся  еженедельно монахини, которая время от времени со стуком открывала и закрывала  деревянный ларец в форме книги, если муха, нарушая устав, осмеливалась летать и  жужжать. Тишина была приправлена чтением вслух житий святых с небольшой кафедры  под распятием. Чтицей была дежурившая в эту неделю взрослая воспитанница. На  голом столе стояли муравленые миски, в которых воспитанницы сами мыли чашки и  тарелки, а иногда бросали туда же остатки пищи, жесткое мясо или тухлую рыбу;  за это полагалось наказание. Миски назывались «круговыми чашами».    

Девочка, нарушившая молчание, должна была сделать «крест  языком». Где? На полу. Она лизала пол. Прах, это завершение всех земных  радостей, призван был карать бедные розовые лепесточки за то, что они  шелестели.    

В монастыре хранилась книга, которую печатали только в одном  экземпляре и которую запрещалось читать. Это был устав св. Бенедикта. Ничей  непосвященный взор не смел касаться этой тайны. Nemo regulas, seu  constitutiones nostras, externis communicabit[55].    

Однажды воспитанницам удалось похитить эту книгу, и они с  жадностью принялись читать ее. Но страх быть застигнутыми на месте преступления  часто заставлял их захлопывать книгу и прерывать чтение. Эта чрезвычайно  рискованная затея доставила им не очень большое удовольствие. Несколько  туманных страниц «о грехах отроков» – вот что показалось им «самым интересным».    

Они играли в аллее сада, обсаженной чахлыми фруктовыми  деревьями. Несмотря на надзор и на строгость наказаний, им удавалось, когда  ветер раскачивал деревья, украдкой поднять упавшее недозрелое яблоко, гнилой  абрикос или червивую сливу. Пусть вместо меня говорит письмо, лежащее передо мной, –  письмо, написанное двадцать пять лет тому назад бывшей пансионеркой, ныне  герцогиней, одной из самых элегантных женщин Парижа. Привожу текст письма  дословно: «Грушу или яблоко стараешься спрятать как можно лучше. Когда перед  ужином поднимаешься наверх, чтобы положить на кровать покрывало, то засовываешь  их поглубже под подушку и вечером съедаешь лежа в кровати, а если это не  удается, то съедаешь в ретираде». Это было одним из самых острых наслаждений  воспитанниц.    

Однажды, – произошло это опять-таки в одно из посещений  монастыря архиепископом, – молодая девушка, мадмуазель Бушар,  приходившаяся сродни Монморанси, держала пари, что попросит у него отпуск на  один день, – поблажка, совершенно немыслимая в такой строгой общине. Пари  было принято, но ни та, ни другая сторона не верили в возможность успеха. И  вот, когда архиепископ проходил мимо воспитанниц, мадмуазель Бушар, к  неописуемому ужасу товарок, вышла из ряда и сказала: «Ваше  высокопреосвященство! Отпустите меня на один день!» Мадмуазель Бушар была цветущая,  статная девушка, с прелестным румяным личиком. Де Келен улыбнулся. «Как, милое  дитя, всего на один день? – спросил он. – На три, если вам угодно! Я  даю вам три дня!» Настоятельница ничего не могла поделать, – ведь это  сказал архиепископ. Скандальное происшествие для монастыря, но что за радость  для воспитанниц! Судите сами, каково было впечатление!    

Однако угрюмый монастырь не был так наглухо замурован, чтобы  мир страстей, бурливший за его стенами, чтобы драмы и даже романы не проникали  туда. В доказательство мы приведем, рассказав его вкратце, одно истинное  происшествие, не имеющее, впрочем, само по себе никакого касательства к нашему  повествованию и никак с ним не связанное. Мы упомянем о нем лишь для того,  чтобы дать читателю более полное представление о монастыре.    

Итак, приблизительно в это же время в обители проживала  таинственная особа, к которой, хотя она и не была монахиней, все относились с  глубоким почтением и которую все величали «госпожа Альбертина». О ней было  известно лишь, что она потеряла рассудок и что в свете ее считали умершей.  Говорили, что вся эта история имела своей подоплекой денежные соображения,  связанные с устройством блестящей партии.    

Эта женщина, едва достигшая тридцати лет, была довольно  красивая брюнетка с темными большими глазами и затуманенным взором. Видела ли  она что-нибудь? Сомнительно. Она скорее скользила, чем ходила; она никогда не  говорила; нельзя было даже с уверенностью сказать, что она дышит. Ее ноздри  были сжаты и мертвенно бледны, как у покойницы. Прикасаясь к ее руке, вы словно  касались снега. Она отличалась грацией призрака. Когда она появлялась, веяло  холодом. Как-то видя, как она проскользнула мимо, одна монахиня сказала другой:  «Ее считают мертвой». – «А может, она и вправду мертвая», – ответила ей  та.    

О г-же Альбертине ходило множество рассказов. Она непрерывно  возбуждала любопытство воспитанниц. В часовне были хоры, прозванные «бычий  глаз». И вот на этих-то хорах, где единственным источником света было круглое  окно – «бычий глаз», и отстаивала службы г-жа Альбертина. По обыкновению она  находилась там в одиночестве, так как с хоров, расположенных в верхней части  храма, можно увидеть проповедника или священника, совершающего богослужение, а  монахиням это возбранялось. Однажды с амвона проповедовал молодой священник  знатного рода, герцог де Роган, пэр Франции, командир красных мушкетеров в 1815  году, когда он еще именовался принцем Леонским, впоследствии кардинал и  архиепископ Безансонский, в Безансоне он и скончался в 1830 году. В этот день  герцог де Роган в первый раз говорил проповедь в монастыре Малый Пикпюс. Г-жа  Альбертина обычно держалась во время богослужений и проповедей спокойно и  стояла не шевелясь. В этот же день, увидев герцога де Рогана, она слегка  выпрямилась и в полной тишине громко произнесла: «Вот как? Огюст?» Все в  изумлении повернули головы, проповедник поднял глаза, но г-жа Альбертина вновь  впала в обычную свою оцепенелость. Дуновение внешнего мира, отблеск жизни на  мгновение осветил это угасшее, неподвижное лицо, затем все исчезло, и безумная  вновь превратилась в труп.    

Однако эти два слова развязали языки многим, кто только  способен был болтать в монастыре. Чего-чего только не таило в себе это  восклицание: «Вот как? Огюст?»! Чего только оно не скрывало! Герцога де Рогана  действительно звали Огюст. Было ясно, что г-жа Альбертина принадлежала к самому  избранному обществу, раз она знала г-на де Рогана; что она сама занимала  высокое положение, раз о таком вельможе говорила так фамильярно; что, возможно,  она была его родственницей и, наверное, достаточно близкой, раз ей было  известно его имя.    

Две весьма суровые герцогини, де Шуазель и де Серан, часто  посещали общину – они имели туда свободный доступ, по всей вероятности, в силу  привилегии Magnates mulieres[56]  и нагоняли на воспитанниц неодолимый страх. Когда эти две старухи проходили  мимо, то бедные девушки дрожали и опускали глаза.    

Герцог де Роган, сам того не подозревая, являлся центром  внимания воспитанниц. В ту пору он, находясь в ожидании епископского сана, был  назначен главным викарием при архиепископе Парижском. У него была привычка петь  на клиросе во время богослужения в монастыре Малый Пикпюс. Ни одна из молодых  затворниц не могла видеть его сквозь саржевый занавес, но он обладал мягким,  довольно высоким голосом, который они научились узнавать и различать. Когда-то  он был мушкетером; говорили, что он очень следит за своей внешностью и отлично  причесан, что его великолепные каштановые волосы чудными завитками обрамляют  его лоб, что подпоясан он дивным широким муаровым поясом и что его черная сутана  – изящнейшего покроя. Он сильно занимал воображение всех этих шестнадцатилетних  девушек.    

Ни один звук из внешнего мира не проникал в монастырь. Тем  не менее выпал год, когда до монастыря долетели звуки флейты. Это было  настоящее событие, и тогдашние пансионерки до сих пор помнят о нем.    

Кто-то по соседству играл на флейте. Флейтист исполнял  всегда одну и ту же арию, теперь уже почти забытую: «О Зетюльбе, приди царить в  душе моей!», и ее можно было услышать два-три раза в день.    

Девушки часами слушали эту арию, матери-изборщицы впали в  отчаяние, юные умы работали, наказания так и сыпались. Это продолжалось  несколько месяцев. Все воспитанницы в большей или меньшей степени были влюблены  в неведомого музыканта. Каждая воображала себя этой «Зетюльбе». Звуки флейты  доносились со стороны Прямой стены. Пансионерки отдали бы все, пошли бы на все,  рискнули бы всем, лишь бы увидеть «молодого человека», наглядеться на того, кто  так восхитительно играет на флейте и, сам того не ведая, играет на струнах их  сердец. Нашлись воспитанницы, которые, проскользнув через черный ход,  взобрались на четвертый этаж, надеясь через оконце, выходящее на Прямую стену,  увидеть хоть что-нибудь. Напрасно! Одна даже, подняв руку над головой и  просунув ее сквозь решетку, стала махать белым платком. Две оказались еще  смелее. Они придумали способ взобраться на крышу, не побоялись это сделать и  увидели, наконец, «молодого человека». Это был старый, слепой, разорившийся  дворянин-эмигрант, от скуки игравший на флейте в своей мансарде.    

 Глава шестая.    Малый монастырь    

     

В ограде Малого Пикпюса было три совершенно отдельных  здания: большой монастырь, населенный монахинями, пансион, где помещались  воспитанницы, и, наконец, так называемый малый монастырь. Это был особый  флигель, с садом, где жили одной семьей старые монахини, живые обломки  монастырей, уничтоженных революцией: пестрая смесь инокинь, черных, серых и  белых, разных орденов и разного толка. Это был, если позволительно употребить  подобное выражение, лоскутный монастырь.    

Со времен Империи этим бедным, рассеянным по всей стране и  лишенным права женщинам дозволено было приютиться здесь, под крылышком  бенедиктиток-бернардинок. Правительство выдавало им пособие; монахини Малого  Пикпюса с готовностью приняли их. То было причудливейшее смешение. Каждая гостья  соблюдала свой устав. Иногда воспитанницам разрешали в виде развлечения  посещать их; вот почему многие юные головки навсегда запомнили св. Василию, св.  Схоластику и св. Якобу.    

Одна из таких пришлых монахинь оказалась почти дома. Это  была монахиня из Сент-Ор, единственная, которая пережила свой орден. Бывший  монастырь сестер Сент-Ор занимал в начале XVIII века то самое здание Малого  Пикпюса, которое впоследствии перешло к бенедиктинкам конгрегации Мартина  Верга. Старая монахиня, слишком бедная, чтобы носить роскошную одежду своего  ордена – белое платье с пурпуровым наплечьем, благоговейно возложила ее на  маленький манекен, который она охотно показывала, и завещала ее монастырю. В  1824 году от этого ордена оставалась лишь одна монахиня; ныне остался один манекен.    

Кроме этих досточтимых сестер, светские пожилые женщины  вроде г-жи Альбертины тоже получили от настоятельницы разрешение поселиться на  покое в малом монастыре. К их числу принадлежали г-жа де Бофор д'Отпуль и  маркиза Дюфрен. Была там еще одна обитательница, известная только тем, что она  необыкновенно громко сморкалась.    

Около 1820 или 1821 года г-жа Жанлис просила разрешения  поселиться в монастыре. Она издавала в то время небольшой периодический сборник  под названием «Неустрашимый». За нее ходатайствовал герцог Орлеанский. Великое  смятение в улье! Матери-изборщицы затрепетали. Г-жа де Жанлис писала романы! Но  она же заявила, что ненавидит их, и притом она переживала тот период, когда ее  обуяло свирепое благочестие. С помощью божьей, а также герцогской, она  поселилась в монастыре. Но месяцев через шесть или через семь покинула его под  тем предлогом, что в саду нет тени. Монахини были в восторге. Хотя она была уже  очень стара, но она все еще играла на арфе, и играла чудесно.    

Покидая монастырь, она оставила память о себе в той келье,  где она жила. Г-жа де Жанлис была суеверкой и латинисткой. Эти два слова  довольно точно рисуют ее портрет. Несколько лет тому назад еще можно было  видеть в небольшом шкафчике, где она обыкновенно хранила деньги и драгоценности,  наклеенную внутри записочку со стихами, написанными ее рукой красными чернилами  на желтой бумаге. Эти пять латинских стихотворных строк, по ее мнению, обладали  свойством отпугивать воров:    

     

Imparibus mentis  pendent tria corpora ramis:    

Dismas et Gesmas, media  est divina potestas;    

Alta petit Dismas,  infelix, infima, Gesmas.    

Nos et res nostras  conservet summa potestas.    

Hos versus dicas, ne  tu furto tua perdas.[57]    

     

Эти вирши на латыни VI века вызывают вопрос: как же звали  двух распятых на Голгофе разбойников – Димас и Гестас, как принято думать, или  же Дисмас и Гесмас? Это правописание могло бы опровергнуть все притязания  виконта Гестаса в прошлом столетии на происхождение от нераскаявшегося  разбойника. Впрочем, в полезное свойство, приписываемое этим стихам, орден  госпитальерок твердо верит.    

Монастырская церковь, построенная так, что она отделяла, как  настоящий крепостной вал, большой монастырь от пансиона, была, само собой  разумеется, общей и для большого монастыря, и для пансиона, и для малого  монастыря. В церковь допускалась и посторонняя публика через проделанный на  улицу вход в лазарет. Но все было расположено таким образом, что ни одна из  обитательниц монастыря не могла видеть прихожан. Вообразите себе церковь,  клирос которой, как бы схваченный и согнутый исполинской рукой, не  продолжается, как в обыкновенных церквах, за престолом, а образует род залы или  темной пещеры направо от священника, совершающего богослужение; вообразите, что  зала скрыта занавесом высотой в семь футов, о котором мы уже упоминали, и что  там, за этим занавесом, на деревянных скамьях, налево скучены  монахини-клирошанки, направо – воспитанницы, а в центре – послушницы и белицы,  и вы получите некоторое представление о том, как монахини Малого Пикпюса  присутствовали при богослужениях. Темная пещера, именуемая клиросом, сообщалась  с монастырем посредством коридора. Свет проникал туда из сада. Во время служб,  на которых, по уставу, монахини обязаны были хранить молчание, публика узнавала  об их присутствии по стуку поднимавшихся и опускавшихся полочек с нижней  стороны сидений, на которые те, кто устал стоять, могли незаметно опереться.    

 Глава седьмая.    Силуэты во мраке    

     

В течение шести лет, с 1819 и по 1825 год, настоятельницей  монастыря Малый Пикпюс была мадмуазель де Блемер, в монашестве – мать Непорочность.  Происходила она из рода Маргариты Блемер, автора Жития святых ордена св.  Бенедикта. Ее избрали вторично. Это была женщина лет шестидесяти, приземистая,  дородная, с голосом, дребезжащим, точно «надтреснутый горшок», как говорится в  письме, о котором мы уже упоминали выше, впрочем, добрейшая душа, единственное  веселое существо во всем монастыре, за что ее все обожали.    

Мать Непорочность унаследовала качества прабабки Маргариты,  этой Дасье своего ордена. Женщина образованная, начитанная, ученая, книжница,  нашпигованная латынью, напичканная греческим, начиненная еврейским,  своеобразный знаток истории, она была скорее бенедиктинцем, чем бенедиктинкой.    

Помощницей настоятельницы была старая, почти слепая,  монахиня-испанка, мать Синерес.    

Наиболее уважаемыми среди матерей-изборщиц были: св.  Гонория, казначея; св. Гертруда, начальница послушниц; мать св. Ангела, ее  помощница; мать Благовещение, заведовавшая ризницей; св. Августина,  заведовавшая лазаретом, единственная злая женщина во всем монастыре; св. Мехтильда  (девица Говэн), совсем еще молодая, обладавшая чудным голосом; мать Святые  ангелы (девица Друэ), уже побывавшая в монастыре сестер Странноприимного ордена  и в монастыре Священных сокровищ, что между Жизором и Маньи; св. Жозеда (девица  Коголлудо); св. Аделаида (девица д'Оверне); мать Милосердие (девица де  Сифуэнтес), которая не в состоянии была вынести строгостей устава; мать  Сострадание (девица де Мильтиер), принятая в общину шестидесяти лет, вопреки  уставу, очень богатая; мать Провидение (девица де Лодиньер); мать Введение  (девица Сигенса), ставшая в 1847 году настоятельницей; наконец св. Селина  (сестра скульптора Черакки), сошедшая с ума, и св. Шанталь (девица де Сюзон),  тоже сошедшая с ума.    

К числу самых красивых принадлежала прелестная двадцатитрехлетняя  девушка с острова Бурбон, правнучка кавалера Роз. В миру ее звали бы мадмуазель  Роз, а в монастыре она получила имя – мать Вознесение.    

Мать Мехтильда, руководившая пением на клиросе, охотно  привлекала в свой хор пансионерок. Обычно она набирала полную гамму, то есть  семь девочек от десяти до шестнадцати лет включительно, подбирая голоса и рост  и заставляя их петь, выстроившись в ряд, от самой низенькой до самой высокой.  Казалось, перед вами свирель из молодых девушек, род живой флейты Пана, составленной  из ангелов.    

Из послушниц больше всего любили св. Ефразию, св. Маргариту,  св. Марфу, впавшую в детство, и св. Михаилу – всех смешил ее длинный нос.    

Эти женщины относились к детям кротко. Они были суровы  только к себе. Печи топились лишь в пансионе, а пища воспитанниц, по сравнению  с монашеской, была изысканной. Сверх того – бесконечные попечения о них. Но  если девочка, проходя мимо монахини, заговаривала с ней, монахиня никогда не  отвечала.    

Устав молчания привел к тому, что во всем монастыре дар  слова отнят был у существ живых и передан предметам неодушевленным. То гудел  церковный колокол, то звенел бубенчик садовника. Звонкий колокол, помещавшийся  около привратницы и звучавший на весь дом, возвещал при помощи разнообразных  звонов, словно некий акустический телеграф, о событиях повседневной жизни и  призывал в приемную, по мере надобности, ту или иную обитательницу монастыря.  Каждому человеку и каждому предмету был присвоен особый звук. Для  настоятельницы – один и один удар; для ее помощницы – один и два. Шесть и пять  ударов означали: «Время идти в класс», и воспитанницы вместо «идти в класс»  всегда говорили: «идти в шесть-пять». Четыре-четыре – звон для г-жи де Жанлис.  Он звучал очень часто. «Это бесовский звон для бесовки», – говорили  пансионерки, не отличавшиеся снисходительностью. Девятнадцать ударов возвещали  о важном событии: это означало, что распахивалась настежь «монастырская дверь»  – ужасная железная доска, вся ощетиненная засовами, которая поворачивалась на  своих петлях только перед особой архиепископа.    

Кроме него и кроме садовника, как мы уже говорили, ни один  мужчина не имел доступа в монастырь. Впрочем, пансионерки видели еще двух  мужчин; один из них – священник, старый и безобразный аббат Банес, которым они  могли любоваться сквозь решетку клироса; другой – учитель рисования, г-н Ансио,  упомянутый в вышеприведенном письме как «ужасно старый горбун Ансьошка».    

Отсюда явствует, что мужчины были подобраны тщательно.    

Такова была эта любопытная обитель.    

 Глава восьмая.    Post corda lapides[58]    

     

Обрисовав внутренний облик монастыря, следует в нескольких  словах описать и его наружный вид. О нем читатель уже имеет некоторое  представление.    

Сент-Антуанский монастырь Малый Пикпюс заполнял почти всю  площадь обширной трапеции, образуемой пересечением улицы Полонсо, Прямой стены,  Пикпюс и глухого переулка, носящего на старинных планах название улицы Омаре.  Эти четыре улицы окружали трапецию, подобно рву. Монастырь состоял из  нескольких зданий и сада. Главный корпус здания, взятый в целом, представлял  собою ряд строений смешанного характера, которые с высоты птичьего полета  довольно точно воспроизводили очертания виселицы, положенной наземь плашмя.  Столб виселицы тянулся вдоль того отрезка Прямой стены, который находился между  Пикпюс и Полонсо; перекладину заменял высокий, строгий серый фасад за решеткой,  выходящий на Пикпюс; ворота э 62 помещались в конце этой перекладины. У  середины фасада находились другие, низкие, побелевшие от слоя пыли и золы,  ворота, под сводом которых пауки ткали паутину; эти ворота отпирались на час  или на два по воскресеньям и в тех редких случаях, когда из обители выносили  гроб с умершей монахиней. Это был вход в церковь для мирян. Угол, образуемый  столбом и перекладиной, занимала квадратная зала, служившая буфетной, которую  воспитанницы прозвали «кладовой». В столбе виселицы помещались кельи матерей,  сестер и послушниц. В перекладине – кухни, трапезная – филиал монастырской, и  церковь. Между воротами под э 62 и углом тупика Омаре находился пансион,  который был незаметен снаружи. Остальную часть трапеции занимал сад, уровень  которого был значительно ниже улицы Полонсо, вследствие чего его стены с  внутренней стороны оказывались еще выше, чем с внешней. В середине сада  возвышался холмик; на холмике росла прекрасная остроконечная конусообразная ель,  от которой, словно от навершья щита, расходились четыре большие аллеи и восемь  маленьких, расположенных попарно между разветвлениями больших так, что, будь  этот сад круглым, геометрический план аллей представлял бы крест, положенный на  колесо. Аллеи, примыкавшие к неправильной линии садовых стен, были разной  длины. Их окаймляли смородинные кусты. В глубине сада от развалин старого  монастыря, помещавшегося на углу Прямой стены, и до здания малого монастыря на  углу Омаре, тянулась аллея тополей. Перед малым монастырем находился так  называемый «малый сад». Прибавьте к этому двор, разные углы, образуемые  внутренними строениями, тюремные стены, а вместо соседства, вместо перспективы  – длинную черную линию крыш, окаймлявшую противоположную сторону Полонсо, –  и вы получите довольно точное представление о том, каков был сорок пять лет  тому назад монастырь бернардинок Малого Пикпюса. Эта обитель построена на том  месте, где с XIV и до XVI века находилось помещение со знаменитой залой для  игры в мяч, прозванное «вертепом одиннадцати тысяч чертей».    

Все эти улицы принадлежали к числу самых старинных в Париже.  Названия – Прямая стена и Омаре – очень давние, улицы, носящие их, еще старше.  Тупик Омаре назывался тупиком Могу; Прямая стена называлась улицей Шиповника,  ибо господь стал растить цветы много раньше, чем человек стал тесать камень.    

 Глава девятая.    Сто лет под апостольником    

     

Теперь, когда мы познакомились с тем, что представлял собою  монастырь Малый Пикпюс в прошлом, и осмелились бросить взгляд внутрь этого  ревниво охраняющего свою тайну убежища, да позволит нам читатель еще одно  небольшое отступление, не относящееся к сути этой книги, но характерное и  полезное в том смысле, что оно показывает, с какими своеобразными личностями  можно было встретиться в самой обители.    

В малом монастыре жила столетняя старуха, поступившая туда  из аббатства Фонтевро. До революции она принадлежала к светскому обществу. Она  часто рассказывала о г-не Миромениле, хранителе печати при Людовике XVI, и о  г-же Дюпла, супруге председателя суда, с которой была близко знакома. То и дело  произнося эти два имени, она испытывала чувство удовлетворенного тщеславия. Об  аббатстве Фонтевро она рассказывала чудеса: будто оно похоже было на город и  будто в монастыре были проложены улицы.    

Она говорила на пикардийском наречии, и это очень забавляло  воспитанниц. Каждый год она торжественно возобновляла свои обеты и, прежде чем  произнести их, говорила священнику: «Святой Франсуа передал свой обет святому  Евсевию, святой Евсевий – святому Прокопию… и т. д., и т. д., а мой я  передаю вам, святой отец». И воспитанницы смеялись исподтишка, или, вернее,  из-под покрывала, милым приглушенным смешком, заставлявшим матерей-изборщиц  хмурить брови.    

Иногда столетняя монахиня рассказывала разные истории. Она  утверждала, что во времена ее молодости «бернардинцы не уступали мушкетерам».  Ее устами говорил целый век, но век восемнадцатый. Она рассказывала об обычае  «четырех вин», существовавшем до революции в Шампани и Бургундии. Когда  какая-нибудь знатная особа – маршал Франции, принц, герцог или пэр – проезжала  через один из городов Шампани или Бургундии, то городской совет выходил ее  приветствовать и подносил в четырех серебряных чашах в виде ладьи четыре сорта  вина. На одном кубке красовалась надпись: «Обезьянье вино», на другом –  «Львиное вино», на третьем – «Баранье вино», а на четвертом – «Свиное вино» Эти  четыре надписи обозначали четыре ступени, по которым спускается пьяница. Первая  ступень опьянения веселит, вторая раздражает, третья оглупляет, наконец,  четвертая оскотинивает.    

Она хранила у себя в шкафу под ключом какой-то таинственный  предмет, которым очень дорожила. Устав аббатства Фонтевро не воспрещал этого.  Она никому не хотела его показывать. Она запиралась у себя, – что также не  было воспрещено уставом, – когда ей хотелось тайком полюбоваться этим  предметом. Как только раздавались чьи-нибудь шаги в коридоре, она запирала шкаф  с поспешностью, на какую только были способны ее дряхлые руки. Стоило  кому-нибудь заговорить с ней об этом, и она, обычно болтливая, тотчас же умолкала.  Самые любопытные не в силах были сломить ее упорство, самые настойчивые  отступали перед ним. Разумеется, это давало пищу для пересудов праздным или  скучающим обитательницам монастыря. Что же это был за предмет, столь  драгоценный и столь таинственный, – предмет, являвшийся сокровищем  столетней старухи? Быть может, священная книга? Редкостные четки? Чудотворные  мощи? Все терялись в догадках. Когда бедная старушка умерла, монахини бросились  к шкафу, пожалуй, быстрее, чем это дозволяло приличие, и отперли его. Предмет  был завернут в тройной полотняный покров, как освященный дискос. Это оказалось  фаэнцское блюдо, на котором изображены были улетающие амуры, преследуемые  аптекарскими учениками с огромными клистирными трубками. Сцена преследования  изобиловала смешными гримасами и комическими позами. Например, один из  очаровательных маленьких амуров уже попался; он отбивается, трепещет крылышками  и пытается взлететь, но клистирщик хохочет сатанинским смехом. Мораль: любовь,  побежденная резью в желудке! Это блюдо, очень интересное и, быть может,  вдохновившее Мольера, существовало еще в сентябре 1845 года: оно продавалось у  антиквара на бульваре Бомарше.    

Добрая старушка не желала, чтобы ее посещали миряне, «потому  что приемная слишком мрачна», – говорила она.    

 Глава десятая.    Происхождение «неустанного поклонения»    

     

Впрочем, это почти загробная приемная, о которой мы  старались дать некоторое понятие, – явление местное, оно не повторяется с  тою же строгостью в других монастырях. В частности, на улице Тампль, в монастыре,  принадлежавшем, правда, другому ордену, место черных ставен были кофейного  цвета шторы, а сама приемная представляла собой гостиную с паркетным полом и  окнами, на которых висели белые кисейные занавески; на стенах красовались  картины – портрет бенедиктинки с открытым лицом, букеты цветов и даже голова  турка.    

В монастырском саду на улице Тампль рос знаменитый индийский  каштан, считавшийся самым красивым и высоким во Франции. В XVIII веке его  называли патриархом всех каштановых деревьев королевства.    

Мы уже говорили, что монастырь на улице Тампль был занят  бенедиктинками ордена Неустанного поклонения, отличными от тех, которые были  подчинены ордену Сито. Орден Неустанного поклонения не принадлежит к числу  очень древних; он насчитывает всего двести лет. В 1649 году святые дары на  протяжении нескольких дней были дважды осквернены в двух храмах Парижа:  Сен-Сюльпис и Сен-Жан-ан-Грев; то было неслыханное, страшное святотатство,  взволновавшее весь город. Старший викарий, он же настоятель монастыря  Сен-Жермен-де-Пре назначил торжественный крестный ход с участием всего  духовенства обители; богослужение совершал папский нунций. Но этот  искупительный обряд не удовлетворил двух достойных женщин – г-жу Куртен,  маркизу де Бук, и графиню Шатовье. Оскорбление, нанесенное «чтимой святыне  алтаря», хотя и мимолетное, не изглаживалось из памяти этих двух благочестивых  женщин и, по их мнению, могло быть смыто лишь «неустанным поклонением» в  какой-либо женской обители. Обе они, одна – в 1652 году, другая – в 1653,  пожертвовали крупные суммы бенедиктинской монахине из конгрегации Святых даров,  матери Катерине де Бар, на основание, с этой благочестивой целью, монастыря  ордена св. Бенедикта. Первое разрешение основать такой монастырь было дано  Катерине де Бар г-ном де Мец, аббатом Сен-Жерменским, с тем, чтобы ни одна  девица не принималась туда иначе, как при условии уплаты трехсот ливров в год  за содержание, которые являлись бы доходом с шести тысяч ливров основного  взноса. Вслед за аббатом Сен-Жерменским король дал монастырю жалованную  грамоту; аббатская хартия и королевская грамота в 1654 году были утверждены  счетной палатой и парламентом.    

Таково происхождение узаконенной церковью и государством  парижской конгрегации бенедиктинок «Неустанного поклонения святым дарам». Их  первый монастырь был «заново воздвигнут» на улице Кассет на средства маркизы де  Бук и графини Шатовье.    

Как видим, этот орден не имел ничего общего с орденом  бенедиктинок Сито, именовавшихся цистерьянками. Он подчинялся аббату  Сен-Жермен-де-Пре, подобно тому, как монахини ордена Сердца Христова  подчинялись магистру ордена иезуитов, а монахини ордена Милосердия – магистру  ордена лазаристов.    

Он нисколько не походил и на общину бернардинок Малого  Пикпюса, внутреннюю жизнь которой мы только что описали. В 1657 году папа Александр  VII особой грамотой разрешил бернардинкам Малого Пикпюса неустанное поклонение  по примеру бенедиктинок ордена Святых даров. Тем не менее оба ордена сохранили  за собой все присущие им особенности.    

 Глава одиннадцатая.    Конец Малого Пикпюса    

     

С начала Реставрации монастырь Малый Пикпюс стал хиреть, что  было одним из проявлений общего упадка ордена, который в XIX веке сошел на нет,  как и все монашеские ордена той эпохи. Созерцание, как и молитва, –  потребность человечества, но, подобно всему, чего коснулась революция, оно из  враждебного прогрессу явления превратится в явление, благоприятствующее ему.    

Монастырь Малый Пикпюс быстро обезлюдел. В 1840 году малый  монастырь исчез, пансион тоже. Там уже не было ни дряхлых старух, ни молодых  девушек. Одни умерли, другие рассеялись. Volaverunt[59].    

Устав конгрегации Неустанного поклонения настолько суров,  что отпугивает всех; все меньше и меньше желающих принять постриг; орден не  пополняется. В 1845 году еще находились охотницы идти в послушницы, но в  клирошанки – ни одной. Сорок лет тому назад монахинь было более ста; пятнадцать  лет тому назад осталось всего двадцать восемь. Сколько их теперь? В 1847 году  настоятельница была молодая – признак того, что выбор суживался. Ей не было и  сорока лет. С уменьшением числа монахинь растет тяжесть искуса, обязанности  каждой становятся все менее посильными; недалек час, когда останется не более  двенадцати согбенных, измученных спин, способных нести тяжкий крест устава св.  Бенедикта. Это бремя неумолимо и остается неизменным независимо от того, мало  их или много. Прежде оно угнетало, теперь оно сокрушает. И монахини стали  умирать. Когда автор этой книги жил в Париже, умерли две монахини. Одной было  двадцать пять лет, другой двадцать три. Последняя могла сказать о себе, как  Юлия Альпинула: HiC jaceo. Vixi annos viginti et ires[60]. По причине упадка  монастырь отказался от воспитания девушек.    

Мы не в силах были пройти мимо этого своеобразного  таинственного темного дома, чтобы не проникнуть в него и не ввести туда всех,  кто следует за нами, внимая, – быть может, не без пользы для себя, –  грустной истории Жана Вальжана, которую мы рассказываем. Мы вошли в эту  обитель, сохранившую древние обряды, которые ныне нам представляются новыми.  Это запертый сад. Hortus conclusus. Мы рассказали об этом странном месте  подробно, но с уважением, – во всяком случае, с уважением, которое  совместимо с подробным рассказом. Мы понимаем не все, но мы ничего не хулим. Мы  одинаково далеки как от осанны Жозефа де Местра, дошедшего до прославления  палача, так и от насмешки Вольтера, шутившего даже над распятием.    

Заметим между прочим, что со стороны Вольтера это не  логично, ибо он защищал бы Иисуса, как защищал Жана Каласа; даже для тех, кто  отрицает воплощение божества, – что представляет собой распятие? Убиение  праведника.    

В XIX веке религиозная идея переживает кризис. Люди от  многого отучаются, и хорошо делают, – лишь бы, отучившись от одного,  научились другому. Сердце человеческое не должно пустовать. Происходит  известное разрушение, и пусть происходит, – но при условии, чтобы оно  сопровождалось созиданием.    

А пока изучим те явления, которых не существует более. С  ними необходимо ознакомиться хотя бы для того, чтобы их избежать. Подделки  прошлого принимают чужое имя и охотно выдают себя за будущее. Прошлое-это  привидение, способное подчистить свой паспорт. Остережемся ловушки. Будем  начеку! У прошлого свое лицо – суеверие и своя маска – лицемерие. Откроем же  это лицо, сорвем с него маску.    

Что касается монастырей, то это вопрос сложный. Цивилизация  осуждает их, свобода защищает.    

     

 Книга седьмая    

В скобках    

       Глава первая.    Монастырь – понятие отвлеченное    

     

Эта книга-драма, в которой главное действующее лицо –  бесконечность.    

Человек в ней лицо второстепенное.    

Встретив на своем пути монастырь, мы проникли в него. Зачем?  Потому что монастырь – достояние как Востока, так и Запада, как мира древнего,  так и мира современного, как язычества, буддизма, магометанства, так и  христианства – является одним из оптических приборов, применяемых человеком для  познания бесконечности.    

Здесь не место развивать некоторые идеи. Однако, не изменяя  нашей сдержанности, мысленно делая оговорки и даже негодуя, мы должны  признаться, что всякий раз, когда мы встречаем в человеке стремление к  бесконечности, хорошо ли, дурно ли понятой, мы чувствуем к нему уважение. В  синагоге, в мечети, в пагоде, в вигваме есть сторона отвратительная, которой мы  гнушаемся, и есть сторона величественная, которую мы чтим. Какой предмет для  созерцания, для глубоких дум это отражение бога на экране, которым служит ему  человечество!    

     Глава вторая.    Монастырь – факт исторический    

     

С точки зрения истории, разума и истины монашество подлежит  осуждению.    

Монастыри, расплодившиеся у какой-нибудь нации и  загромождающие страну, являются помехами для движения и средоточиями праздности  там, где надлежит быть средоточиям труда. Монашеские общины по отношению к  великим общинам социальным – это то же, что омела по отношению к дубу или  бородавка к телу человека. Их процветание и благоденствие означает обнищание  страны. Монастырский уклад, полезный в младенческую пору цивилизации,  смягчающий своим духовным воздействием грубость нравов, вреден в период  возмужалости народов. Кроме того, с появлением в обителях распущенности, в  период их упадка, уклад этот, поскольку он все еще продолжает служить примером,  становится пагубным по тем же причинам, по каким был благотворным в период его  чистоты.    

Затворничество отжило свое время. Монастыри, полезные, когда  современная цивилизация нарождалась, препятствовали дальнейшему ее росту и  стали губительны для ее развития. Как институты, как способ формирования  человека, монастыри, благотворные в Х веке, спорны в XV, отвратительны в XIX.  Монашеская проказа разъела почти до костей две прекрасных нации – Италию и  Испанию, олицетворявших одна – свет, другая – великолепие Европы в течение ряда  веков. И если в наши дни эти две прославленные нации начинают излечиваться, то  лишь благодаря целительной и здоровой гигиене 1789 года.    

Обитель, старинная обитель, особенно женская, в том виде, в  каком мы находим ее еще на рубеже нашего столетия в Италии, Австрии, Испании,  является одним из самых мрачных воплощений средних веков. Подобный монастырь –  средоточие всех ужасов. Монастырь католический, в подлинном значении этого  слова, облит зловещим сиянием смерти.    

Особенно мрачен испанский монастырь. Там, в темноте, под  сводами, полными мглы, под куполами, тонущими в мути теней, громоздятся  массивные исполинские алтари, высокие, как соборы; там, в потемках, свисают на  цепях огромные белые распятия; там вытягиваются на черном дереве большие нагие  Иисусы из слоновой кости, окровавленные, более того, – кровоточащие,  безобразные и в то же время великолепные, с обнажившимися на локтях костями, с  содранной на коленях кожей, с открытыми ранами, увенчанные серебряными  терниями, пригвожденные золотыми гвоздями, с рубиновыми каплями крови на лбу и  алмазными слезами в глазах. Эти алмазы и рубины кажутся влажными и заставляют  рыдать у подножия распятия окутанные покрывалами существа, у которых тело  истерзано власяницей и плетью с железными наконечниками, грудь сдавлена  плетением из ивовых прутьев, колени изранены от стояний на молитве. Это  женщины, которые мнят себя супругами Христа; призраки, которые мнят себя  серафимами. Мыслят ли эти женщины? Нет. Есть ли у них желания? Нет. Любят ли  они? Нет. Их нервы превратились в кости; их кости превратились в камень. Их  покрывала сотканы из ночи. Их дыхание под покрывалами подобно трагическому  веянию смерти. Игуменья, кажущаяся привидением, благословляет их и держит в  трепете. Здесь бдит непорочность во всей своей свирепости. Таковы старинные  испанские монастыри. Гнездилища грозного благочестия; вертепы девственниц;  средоточия дикости.    

Католическая Испания была более римской, чем самый Рим.  Испанский монастырь был по преимуществу монастырем католическим. В нем чувствовался  Восток. Архиепископ, небесный кизляр-ага, шпионил за этим сералем душ,  уготованных для бога, и держал его на запоре. Монахиня была одалиской,  священник – евнухом. Наиболее ревностные в вере становились во сне избранницами  и супругами Христа. Ночью прекрасный юноша сходил нагой с креста и повергал в  экстаз келью. Высокие стены охраняли от всех впечатлений живой жизни  мистическую султаншу, которой распятый заменял султана. Один-единственный  взгляд, брошенный на внешний мир, почитался изменой. In-pace[61] заменял собой кожаный  мешок. То, что на Востоке кидали в море, на Западе бросали в недра земли. И там  и тут женщины ломали себе руки; на долю одних – волны, на долю других – могила;  там – утопленницы, здесь – погребенные. Чудовищная параллель!    

Ныне защитники старины, не будучи в состоянии отрицать эти  факты, отделываются усмешкой. В моду вошла удобная и своеобразная манера  устранять разоблачения истории, уничтожать комментарии философии и обходить все  щекотливые факты и мрачные вопросы. «Предлог для пышных фраз», – говорят  люди ловкие. «Это пышные фразы», – вторят им простаки. Жан-Жак-фразер;  Дидро-фразер; Вольтер, защищавший Каласа, Лабара и Сирвена, – фразер.  Некто – кто именно, не помню – недавно доказывал, что Тацит был фразером, что Нерон  – жертва и что, право, надо пожалеть «этого бедного Олоферна».    

А факты между тем нелегко сбить с толку, они упорны. Автор  этой книги собственными глазами видел в восьми лье от Брюсселя, – вот оно,  подлинное средневековье перед глазами у всех нас! – в аббатстве Вилье, ямы  от «каменных мешков» среди луга, который когда-то был монастырским двором, а на  берегу Диля – четыре каменные темницы, наполовину под землей, половину под  водой. Это были in-pace. В каждой из таких темниц целы остатки железной двери,  отхожее место и зарешеченное оконце, которое с наружной стороны находится в  двух футах от воды, а с внутренней – в шести футах от земли. Река протекает  вдоль стен на высоте четырех футов. Пол в темнице мокрый. Мокрая земля заменяла  ложе заключенному в in-pace. В одной из таких темниц сохранился обломок  железного ошейника, вделанного в стену; в другой – подобие квадратного ящика из  четырех кусков гранита, – ящика, слишком короткого, чтобы в нем можно было  лежать, слишком низкого, чтобы в нем можно было стоять. В него помещали живое  существо, прикрывая его гранитной крышкой. Так было. Это можно видеть. Можно  осязать. In-pace, темницы, железные крючья, ошейники, высоко прорезанное  слуховое окно, в уровень с которым протекает река, каменный ящик, прикрытый  гранитной плитой, словно могила, с той только разницей, что здесь мертвецом был  живой человек, грязь, заменяющая пол, дыра отхожего места, стена, сквозь  которую просачивается вода!.. А нам говорят – фразеры!    

 Глава третья.    При каких условиях можно уважать прошлое    

     

Монашество в том виде, в каком оно существовало в Испании, и  в том виде, в каком оно до сих пор существует в Тибете, – род чахотки для  цивилизации. Оно останавливает жизнь. Оно опустошает страну. Монастырское  заточение – это оскопление. Оно было бичом Европы. Добавьте к этому частое  насилие над совестью, принудительное пострижение, феодальный строй, опиравшийся  на монастырь, право первородства, разрешавшее старшим отсылать в монастыри  младших членов больших семей, жестокости, о которых мы только что упоминали,  in-pace, замкнутые уста, заточенные мысли, великое множество несчастных душ,  брошенных в темницу вечных обетов, принятие схимы, погребение заживо. Добавьте  к захирению всей нации страдания этих людей, и, кто бы вы ни были, вы  содрогнетесь перед сутаной и покрывалом, этими двумя саванами, изобретенными  человечеством.    

Однако, вопреки философии, вопреки прогрессу, в некоторых  местах и в некоторых отношениях дух монашества стойко держится в самый разгар  XIX века; непонятное усиление аскетизма изумляет в настоящее время цивилизованный  мир. Упорное желание отживших установлений продлить свою жизнь похоже на  назойливость затхлых духов, которые требовали бы, чтобы мы все еще душили ими  волосы, на притязание испорченной рыбы, которая захотела бы, чтобы ее съели, на  надоедливые просьбы детского платья, которое пожелало бы, чтобы его носил  взрослый, на нежность покойника, который вернулся бы на землю, чтобы обнимать  живых.    

«Неблагодарный! – говорит одежда. – Я прикрывала  вас в непогоду, почему же теперь я вам больше не нужна?» – «Я родилась в  морском просторе», – говорит рыба. «Мы были розой», – твердят духи.  «Я любил вас», – говорит покойник. «Я просвещал вас», – говорит  монастырь.    

На это есть один ответ: «То было когда-то».    

Мечтать о бесконечном продлении того, что истлело, и об  управлении людьми с помощью этого набальзамированного тлена, укреплять  расшатавшиеся догматы, освежать позолоту раки, подновлять монастыри, вновь  освящать ковчеги с мощами, восстанавливать суеверия, подкармливать фанатизм,  приделывать новые ручки к кропилам и рукоятки к шпагам, возрождать монашество и  милитаризм, веровать в возможность спасти общество путем размножения паразитов,  навязывать прошлое настоящему – все это кажется странным. Однако находятся  теоретики, развивающие подобные теории. Эти теоретики, – впрочем, люди  умные, – применяют простейший прием: они покрывают прошлое штукатуркой,  которую именуют общественным порядком, божественным правом, моралью, семьей,  уважением к предкам, авторитетом веков, священной традицией, законностью, религией,  и шествуют, крича: «Вот вам получайте, добрые люди!» Но подобная логика была  знакома еще древним. Ее применяли аруспиции. Они натирали мелом черную телку и  заявляли: «Она белая». Bos cretatus[62].  А мы в иных случаях почитаем прошлое и щадим его всюду, лишь бы оно соглашалось  мирно покоиться в могиле. Если же оно упорно хочет восстать из мертвых, мы  нападаем на него и стараемся убить.    

Суеверия, ханжество, пустосвятство, предрассудки – эти  призраки, несмотря на всю свою призрачность, цепляются за жизнь: они зубасты и  когтисты, хотя и эфемерны; с ними надо вступить врукопашную и воевать, не давая  передышки, ибо одним из роковых предназначений человечества является вечная  борьба с привидениями. Трудно схватить за горло тень и повергнуть ее наземь.    

Монастырь во Франции, в середине XIX века – это сборище сов  среди бела дня. Монастырь, открыто исповедующий аскетизм в центре города,  пережившего 1789, 1830 и 1848 годы, этот Рим, пышно распустившийся в  Париже, – настоящий анахронизм. В обычное время, чтобы обнаружить анахронизм  и заставить его исчезнуть, надо только разобраться в годе его чеканки. Но мы  живем не в обычное время.    

Будем бороться!    

Будем бороться, но осмотрительно. Свойство истины – никогда  не преувеличивать. Ей нет в этом нужды! Существует нечто, подлежащее уничтожению,  иное же надо только осветить и разобраться в нем. Великая сила таится в  благожелательном и серьезном изучении предмета. Не надо языков пламени там, где  достаточно простого луча.    

Итак, живя в XIX веке, мы относимся враждебно к  аскетическому затворничеству, у каких бы народов оно ни существовало, будь то в  Азии или в Европе, в Индии или в Турции. Кто говорит: «Монастырь» – говорит:  «болото». Способность монастырей к загниванию очевидна, их стоячие воды  вредоносны, их брожение заражает лихорадкой и изнуряет народы; их размножение  становится казнью египетской. Мы не можем подумать без ужаса о тех странах, где  кишат, как черви, всевозможные факиры, бонзы, мусульманские монахи-отшельники,  калугеры, марабуты, буддистские священники и дервиши.    

 Глава четвертая.    Монастырь с точки зрения принципов    

     

Люди собираются и живут сообща. По какому праву? По праву  объединения.    

Они запираются у себя. По какому праву? По праву каждого  человека отворять или запирать свою дверь.    

Они не покидают своих четырех стен. По какому праву? По  праву свободного передвижения, включающего также право оставаться у себя.    

Но что они делают там, у себя?    

Они говорят шепотом; они опускают глаза долу; они работают.  Они отрекаются от мира, от городов, от чувственных наслаждений, от удовольствий,  от суетности, от гордыни, от корысти. Они облачены в грубую шерсть или грубый  холст. Никто из них не владеет собственностью. Вступая в общину, богатый  становится бедным. То, чем он владеет, он отдает всем. Тот, кто был так  называемого благородного происхождения: дворянином, вельможей, теперь равен  простому крестьянину. Кельи у всех одинаковые. Все подвергаются обряду  пострижения, носят одинаковые сутаны, едят черный хлеб, спят на соломе и все  превращаются в прах. То же вретище на теле, то же вервие вокруг чресел. Если  положено ходить босыми, все ходят босые. Среди них может быть князь, но и князь  такая же тень, как и другие. Титулов больше нет. Даже фамилии исчезают.  Остаются лишь имена. Имя уравнивает всех. Люди отторгаются от семьи кровной и  создают в своей общине семью духовную. У них нет иной родни, кроме всего  человечества. Они помогают бедным, ухаживают за больными. Они сами избирают  тех, кому повинуются. Они называют друг друга «брат».    

Вы прерываете меня, восклицая: «Но ведь это идеальный  монастырь!»    

Да, если бы такой монастырь существовал, я должен был бы  принять это в соображение.    

Потому-то в предыдущих главах книги я и говорил об одном  монастыре с уважением. Если забыть о средних веках, забыть об Азии, отложить до  другого времени вопросы исторический и политический, то, с точки зрения чистой  философии, оставляя в стороне требования воинствующей политики, я, при условии  совершенно добровольного пострижения и пребывания в монастыре, всегда готов  относиться к общинному началу монашества с известного рода вдумчивой, а в  некоторых отношениях даже и с благожелательной серьезностью. Где налицо община  – там коммуна; где налицо коммуна – там право. Монастырь является продуктом  формулы: Равенство, Братство. О величие свободы! Какое блистательное  преображение! Достаточно одной свободы, чтобы превратить монастырь в  республику.    

Продолжаем.    

Мужчины и женщины, заключенные в четырех стенах, носят  грубую одежду, они все равны, они зовут друг друга братьями и сестрами, все это  так; но ведь они еще что-то делают?    

Да.    

Что же?    

Они устремляют взор во мрак, становятся на колени и  складывают руки.    

Что это означает?    

 Глава пятая.    Молитва    

     

Они молятся.    

Кому?    

Богу.    

Молиться богу – что это значит?    

Существует ли бесконечность вне нас? Едина ли она,  имманентна ли, перманентна? Непременно ли субстанциональна, поскольку она  бесконечна, и была ли бы она ограниченной там, вне нас, не обладая субстанцией?  Непременно ли разумна, поскольку она бесконечна, и была ли бы она конечной там,  вне нас, не обладая разумом? Пробуждает ли в нас эта бесконечность идею  сущности мироздания, в то время как мы самим себе можем приписать только идею  личного существования? Иными словами, не является ли она абсолютным понятием,  по отношению к которому мы – понятие относительное?    

И нет ли, одновременно с бесконечностью вне нас, другой  бесконечности, внутри нас? Не наслаиваются ли эти две бесконечности (какое  страшное множественное число!) друг на друга? Не находится ли, так сказать, эта  вторая бесконечность под первой? Не является ли она зеркалом, отражением, отголоском,  бездной, имеющей общий центр с другой бездной? Обладает ли эта вторая  бесконечность разумом, как первая? Мыслит ли она? Любит ли? Желает ли? Если эти  обе бесконечности одарены разумом, то у каждой из них есть волевое начало и  есть свое «я» как в высшей, так и в низшей бесконечности. Низшее «я» – это  душа, высшее «я» – это бог.    

Мысленно приводить в соприкосновение низшую бесконечность с  высшей и значит молиться.    

Не будем ничего оспаривать у человеческого духа; уничтожать  дурно. Следует преобразовывать и преображать. Некоторые способности человека  направлены к Неведомому: мысль, мечта, молитва. Неведомое – это океан. Что  такое сознание? Это компас в Неведомом. Мысль, мечта, молитва – могучее  свечение тайны. Будем уважать их. К чему тяготеет величественное лучеиспускание  души? К мраку; то есть к свету.    

Величие демократии заключается в том, чтобы ничего не  отвергать, ничего не отрицать у человечества. Наряду с правом Человека – по  меньшей мере, возле него – стоит право Души.    

Сокрушать фанатизм и благоговеть перед бесконечным – таков  закон. Не будем ограничиваться тем, что, преклонив колена перед древом  мироздания, мы созерцаем его несметные разветвления, унизанные светилами. У нас  есть долг: трудиться над душой человеческой, защищать тайное от чудесного,  чтить непостижимое и отвергать нелепое, допускать в области необъяснимого лишь  необходимое, оздоровлять верования, освобождать религию от суеверий, уничтожать  все, что паразитирует во имя бога.    

 Глава шестая.    Неоспоримая благодать молитвы    

     

Всякий способ молиться хорош, лишь бы молитва была от души.  Переверните молитвенник вверх ногами, но душою слейтесь с бесконечностью.    

Мы знаем, что существует философия, отрицающая  бесконечность. Существует также философия, отрицающая солнце; эту философию,  относящуюся к области патологии, именуют слепотой.    

Возводить недостающее нам чувство в источник истины – на это  способна лишь дерзкая самоуверенность слепца.    

Любопытны замашки высокомерия, превосходства и снисхождения,  которые эта бредущая ощупью философия усваивает по отношению к философии,  зрящей бога. Она напоминает крота, восклицающего: «Как они жалки со своим  солнцем!»    

Мы знаем, что есть прославленные, мудрые атеисты.  Приведенные к познанию истины своей мудростью, они, в глубине души, не слишком  уверены в собственном атеизме; остается лишь дать им другое название. Но во  всяком случае, если они и не верят в бога, то уже само величие их разума  подтверждает существование бога.    

Мы приветствуем в них философов и неумолимо осуждаем их  философию.    

Продолжаем.    

Достойна восхищения и та легкость, с какою иные отделываются  словами. Одна северная школа метафизики, отличающаяся некоторой туманностью,  вообразила, что произвела переворот в человеческих умах, заменив слово «сила»  словом «воля».    

Утверждение: «растение хочет» вместо утверждения: «растение  произрастает», было бы действительно весьма плодотворно, если бы к нему  добавляли: «вселенная хочет». Почему? Потому, что вывод был бы такой: растение  хочет, значит у него есть свое «я»; вселенная хочет, значит у нее есть свой  бог.    

Мы же, в противоположность этой школе, ничего не отметаем a  priori, и все же присутствие воли в растении, признаваемое этой школой, нам  труднее допустить, нежели присутствие воли во вселенной, ею отрицаемое.    

Отрицать волю бесконечности, то есть волю бога, возможно  лишь при условии отрицания бесконечности. Мы это доказали.    

Отрицание бесконечности ведет непосредственно к нигилизму.  Все становится «измышлением разума».    

Всякий спор с нигилизмом бесполезен: нигилист, если только  он логичен, сомневается в существовании своего собеседника и не совсем уверен в  собственном существовании.    

С его точки зрения допустимо, что он сам для себя –  «измышление разума».    

Однако он не замечает того, что все, отрицавшееся им,  принимается им же в совокупности, как только он произносит слово «разум».    

Короче говоря, всякий путь для мысли закрыт той философией,  которая все сводит к односложному «нет».    

На «нет» есть лишь один ответ: «да».    

Нигилизм заводит в тупик.    

Небытия нет. Нуля не существует. Все представляет собой  нечто. Ничто есть что-то.    

Человек живет утверждением в еще большей мере, чем хлебом.    

Видеть и показывать недостаточно. Философия должна быть  действенной; ее стремлением и целью должно быть совершенствование человека.  Сократ должен воплотиться в Адама и воспроизвести Марка Аврелия, другими  словами – должен выявить в человеке-жизнелюбце человека-мудреца, заменить Эдем  аристотелевым Ликеем. Наука должна быть живительным средством. Наслаждаться –  какая жалкая цель и какое суетное тщеславие! Наслаждается и скот. Мыслить – вот  подлинное торжество души. Протянуть жаждущему человечеству чашу познания, дать  всем людям в качестве эликсира познание бога, заставить совесть побрататься в  их душах со знанием, сделать их справедливыми в силу этого таинственного  союза, – таково назначение реальной философии. Нравственность-это цветение  истин. Созерцание приводит к действию. Абсолютное должно быть целесообразным.  Надо, чтобы идеал можно было вдыхать, впивать, надо, чтобы он стал удобоварим  для человеческого разума. Именно идеал вправе сказать: «Приимите, ядите, сие  есть тело мое, сие есть кровь моя». Мудрость – святое причастие. Лишь при этом  условии она перестает быть бесплодной любовью к науке; став единственным и  главным средством объединения людей, она из философии превращается в религию.    

Философия не должна быть башней, воздвигнутой для того,  чтобы созерцать оттуда тайну в свое удовольствие и только из любопытства.    

Откладывая развитие нашей мысли до другого раза, пока что мы  скажем: нам непонятны ни человек как точка отправления, ни прогресс как цель  без двух движущих сил – веры и любви.    

Прогресс есть цель, идеал есть образец.    

Что такое идеал? Это бог.    

Идеал, абсолют, совершенство, бесконечность – понятия  тождественные.    

 Глава седьмая.    Порицать следует с осторожностью    

     

На истории и философии лежат обязанности, вечные и в то же  время простые: бороться против первосвященника – Кайафы, против судьи-Дракона,  против законодателя – Тримальхиона, против императора Тиверия, – все это  ясно, определенно, четко и ничего туманного в себе не содержит. Но право жить  обособленно, при всех связанных с этим неудобствах и злоупотреблениях, требует  признания и пощады. Отшельничество – проблема чисто человеческая.    

Говоря о монастырях, этих местах заблуждения, но вместе с  тем и непорочности, самообмана, но и добрых намерений, невежества, но и  самоотвержения, мучений, но и мученичества, следует почти всегда и допускать  их, и отвергать.    

Монастырь – противоречие. Его цель – спасение;  средство-жертва. Монастырь-это предельный эгоизм, искупаемый предельным  самоотречением.    

Отречься, чтобы властвовать, – вот, по-видимому, девиз  монашества.    

В монастыре страдают, чтобы наслаждаться. Выдают вексель, по  которому платить должна смерть. Ценой земного мрака покупают лучезарный  небесный свет. Принимают ад, как залог райского блаженства.    

Пострижение в монахи или в монахини – самоубийство,  вознаграждаемое вечной жизнью.    

По-нашему, насмешки тут неуместны. Здесь все серьезно: и  добро и зло.    

Человек справедливый нахмурится, но никогда не позволит себе  язвительной улыбки. Нам понятен гнев, но не злоба.    

     Глава восьмая.    Вера, закон    

     

Еще несколько слов.    

Мы осуждаем церковь, когда она преисполнена козней, мы  презираем хранителей даров духовных, когда они алчут даров мирских, но мы всюду  чтим того, кто погружен в размышление.    

Мы приветствуем тех, кто преклоняет колени.    

Вера! Вот что необходимо человеку. Горе не верующему ни во  что!    

Быть погруженным в созерцание не значит быть праздным. Есть  труд видимый, и есть труд невидимый.    

Созерцать – все равно что трудиться; мыслить – все равно что  действовать. Руки, скрещенные на груди, работают, сложенные пальцы творят.  Взгляд, устремленный к небесам, – деяние.    

Фалес оставался четыре года неподвижным. Он заложил основы  философии.    

В наших глазах затворники – не праздные люди, отшельники –  не тунеядцы.    

Размышлять о Сокровенном – в этом есть величие.    

Не отказываясь ни от чего сказанного нами выше, мы полагаем,  что живым никогда не следует забывать о могиле. В этом вопросе и священник и  философ сходятся. Смерть неизбежна. Тут аббат ордена трапистов перекликается с  Горацием.    

Вкрапливать в свою жизнь мысль о смерти – правило мудреца и  правило аскета. В этом и мудрец и аскет согласны друг с другом.    

Существует материальное развитие – его мы хотим. Существует  также нравственное величие – к нему мы стремимся.    

Люди опрометчивые, торопящиеся с выводами, говорят:    

– Что такое эти неподвижные фигуры, обращенные мыслью к  тайне? Для чего они? Что они делают?    

Увы! Перед лицом тьмы, которая окружает и ожидает нас, и в  неведении того, во что превратит нас великий конечный распад, мы отвечаем:  «Быть может, нет деяния выше того, что творят эти души». И добавляем: «Быть  может, нет труда более полезного».    

Людям нужны вечные молельщики за тех, кто никогда не  молится.    

По-нашему, весь вопрос в том, сколько мысли примешивается к  молитве.    

Молящийся Лейбниц – это величественно; Вольтер,  поклоняющийся божеству, – это прекрасно. Deo erexit Voltaire[63].    

Мы стоим за религию против религий.    

Мы принадлежим к числу тех, кто уверен в ничтожестве  молитвословий и в возвышенности молитвы.    

Впрочем, в переживаемое нами время, которое, к счастью, не  наложит своего отпечатка на XIX век, – время, когда существует столько  людей с низкими лбами и низменными душонками, когда столько людей возводят  наслаждение в нравственный принцип и поглощены скоропреходящими и гнусными  материальными благами, всякий, удаляющийся от мира, в наших глазах достоин  уважения. Монастырь – отречение. Жертва, в основе которой лежит ошибка,  все-таки жертва. Вменить себе в долг суровую ошибку – это не лишено  благородства.    

Если беспристрастно и всесторонне исследовать истину до  конца, то нельзя не признать, что в монастыре, самом по себе, в монастыре, как  в отвлеченном понятии, бесспорно есть нечто величественное. Особенно женская  обитель, ибо в нашем обществе больше всего страдает женщина, а в этом  добровольном принятии монашеского пострига звучит протест.    

Суровая и безотрадная монастырская жизнь, отдельные черты  которой мы только что обрисовали, – это не жизнь, ибо в ней нет свободы, и  не могила, ибо в ней нет успокоения; это странное место, откуда, как с вершины  высокой горы, по одну сторону видна бездна, где мы находимся, а по другую –  бездна, где мы будем находиться. Это грань, узкая и неопределенная, разделяющая  два мира, освещаемая и омрачаемая обоими одновременно; здесь угасающий луч жизни  сливается с тусклым лучом смерти; это полумрак гробницы.    

Не веруя в то, во что веруют эти женщины, но живя, как и  они, верой, мы не могли смотреть без благоговейного и сочувственного трепета,  без страдания, смешанного с завистью, на эти самоотверженные существа, пугливые  и доверчивые, на эти смиренные и возвышенные уповающие души, осмеливающиеся  жить на самом краю тайны, между миром, который замкнут для них, и небом,  которое для них не отверсто. Обратившись душой к невидимому свету, обладая лишь  счастьем думать, что им известно, где этот свет находится, ищущие бездны и  ищущие неведомого, они вперяют взор в неподвижный мрак, коленопреклоненные,  исступленные, изумленные, трепещущие, в иные мгновения полувознесенные могучим  дыханием вечности.    

     

 Книга восьмая    

Кладбища берут то, что им дают    

       Глава первая,    где говорится о способе войти в монастырь    

     

В такую обитель Жан Вальжан и «упал с неба», как выразился  Фошлеван.    

Он перелез через садовую ограду на углу улицы Полонсо. Гимн  ангелов, донесшийся до него среди глубокой ночи, оказался хором монахинь,  певших утреню; зала, представшая перед ним во мраке, оказалась молельней;  призрак, который он увидел простертым на полу, оказался сестрой, «совершающей  искупление»; бубенчик, звук которого поразил его, оказался бубенчиком  садовника, привязанным к колену дедушки Фошлевана.    

Уложив Козетту спать, Жан Вальжан и Фошлеван, как мы уже  упоминали, сели перед ярко пылавшим очагом ужинать; ужин их состоял из куска  сыра и стакана вина; после ужина они сейчас же улеглись на двух охапках соломы,  так как единственная постель в сторожке была занята Козеттой. Улегшись, Жан  Вальжан сказал:    

– Я должен остаться здесь навсегда.    

Эти слова всю ночь вертелись в голове Фошлевана.    

Говоря по правде, ни тот, ни другой не сомкнули глаз до  утра.    

Жан Вальжан, чувствуя, что Жавер узнал его и идет по горячим  следам, понимал, что если он и Козетта вернутся в Париж, то погибнут.  Налетевший на него новый шторм забросил их в монастырь, и Жан Вальжан думал  теперь об одном: остаться здесь. Сейчас для несчастного в его положении  монастырь был и самым опасным и самым безопасным местом: самым опасным, ибо ни  один мужчина не имел права ступить за его порог; если его там обнаруживали, то  считали застигнутым на месте преступления, – таким образом, для Жана Вальжана  монастырь мог оказаться дорогой к тюрьме, самым безопасным, ибо если человеку  удавалось проникнуть сюда и остаться, то кому же взбредет в голову искать его  здесь? Поселиться там, где поселиться невозможно, – это единственное  спасение.    

Ломал себе над этим голову и Фошлеван. Начал он с признания  в том, что ровно ничего не понимает. Каким образом г-н Мадлен оказался здесь,  когда кругом стены? Через монастырскую ограду так просто не перелезть. Как же  он оказался здесь, да еще с ребенком? По отвесным стенам не карабкаются с  ребенком на руках. Что это за ребенок? Откуда они оба взялись? В монастыре  Фошлеван ничего не слыхал о Монрейле – Приморском и ни о чем происшедшем там не  знал. Дядюшка Мадлен держал себя так, что с вопросами к нему нельзя было  подступиться; да Фошлеван и сам говорил себе: «Святых не расспрашивают». В его  глазах г-н Мадлен продолжал оставаться значительным лицом. Единственно, что мог  заключить садовник из нескольких слов, вырвавшихся у Жана Вальжана, это что  времена нынче тяжелые и г-н Мадлен, видимо, разорился и его преследуют  кредиторы, или же он замешан в каком-нибудь политическом деле и скрывается; но  это не отвратило от него Фошлевана, – как многие из наших северных  крестьян, он был старой бонапартистской закваски. Скрываясь, г-н Мадлен избрал  убежищем монастырь и, конечно, пожелал в нем остаться. Но что для Фошлевана  было необъяснимо, к чему он постоянно возвращался и перед чем становился в  тупик, это – каким образом г-н Мадлен очутился здесь, и не один, а с малюткой.  Фошлеван видел их, дотрагивался до них, говорил с ними – и не мог этому  поверить. Впервые в сторожку Фошлевана вступило непостижимое. Фошлеван терялся  в догадках и представлял себе ясно только одно: г-н Мадлен спас ему жизнь. В  этом он был уверен твердо, и это повлияло на его решение. Он сказал себе:  «Теперь моя очередь». А его совесть добавила: «Господин Мадлен столько не  раздумывал, когда нужно было кинуться под повозку меня оттуда вытаскивать». Он  решил спасти г-на Мадлена.    

Он задал себе все же несколько вопросов и сам дал на них  ответы: «А что, если б он оказался вором, стал бы я его спасать, помня, кем он  был для меня? Конечно. Если бы он был убийцей, стал бы я его спасать? Конечно.  Но он святой – стану я его спасать? Конечно».    

Однако ж как помочь ему остаться в монастыре? Трудная  задача! Перед такой, почти неосуществимой попыткой Фошлеван тем не менее не  отступил. Скромный пикардийский крестьянин решил преодолеть крепостной вал  монастырских запретов и сурового устава св. Бенедикта, имея взамен штурмовой  лестницы лишь преданность, искреннее желание и некоторую долю старой  крестьянской смекалки, призванной на этот раз сослужить ему службу в  великодушном его намерении. Старый дед Фошлеван прожил всю жизнь для себя, и  вот, на склоне дней, хромой, немощный, ничем в жизни не интересовавшийся, он  нашел отраду в чувстве признательности и, найдя возможность совершить  добродетельный поступок, с такой жадностью на это накинулся, с какой умирающий,  обнаружив стакан хорошего вина, которое он никогда не пробовал, хватает его и  пьет. Добавим к этому, что атмосфера монастыря, которой он дышал уже несколько  лет, уничтожила в нем себялюбие и привела к тому, что в душе его возникла  потребность проявить милосердие, совершив хоть какое-нибудь доброе дело.    

Итак, он решился отдать себя в распоряжение г-на Мадлена.    

Мы только что назвали его «скромным пикардийским  крестьянином». Определение правильное, но не исчерпывающее. Мы дошли до того  места нашего рассказа, где было бы небесполезно дать психологическую  характеристику дедушке Фошлевану. Он был из крестьян, но когда-то служил  письмоводителем у нотариуса, и это придало некоторую гибкость его уму и  проницательность его простодушию. Потерпев в силу разных причин крушение, он из  письмоводителя превратился в возчика и поденщика. И все же ни ругань, ни щелканье  кнутом, что входило в круг его обязанностей и без чего, по-видимому, не могли  обходиться его лошади, не убили в нем письмоводителя. Он обладал природным  умом; его речь была правильна; он, что редко встречается в деревне, умел  поддерживать разговор, и крестьяне говорили про него: «Это прямо барин в  шляпе». Фошлеван действительно принадлежал к тому разряду простолюдинов,  которые на дерзком и легкомысленном языке прошлого столетия назывались  «полугорожанин, полудеревенщина» и которые в метафорах, употребляемых во  дворцах по адресу хижин, именовались так: «не то мещанин, не то мужик; в общем  ни то ни се». Фошлеван, этот жалкий старик, дышавший на ладан, хоть и много  претерпел и был изрядно потрепан, все же оставался человеком, вполне  добровольно повиновавшимся первому побуждению, – драгоценное качество,  препятствующее человеку творить зло! Недостатки и пороки, – а у него они  были, – не укоренялись в нем; словом, он принадлежал к числу людей,  которые при ближайшем знакомстве с ними выигрывают. На этом старческом лице  отсутствовали неприятные морщины, которые, покрывая верхнюю часть лба,  свидетельствуют о злобе или тупости.    

Открыв глаза на рассвете, Фошлеван, размышлявший всю ночь  напролет, увидел, что г-н Мадлен, сидя на охапке соломы, глядит на спящую  Козетту. Фошлеван приподнялся и сказал:    

– Как же вы думаете теперь войти сюда уже по всем  правилам?    

Эти слова определили положение вещей и вывели Жана Вальжана  из задумчивости.    

Старики принялись совещаться.    

– Прежде всего, – сказал Фошлеван, – вы не  переступите порога этой комнаты, ни вы, ни девочка. Стоит вам выйти в сад – мы  пропали.    

– Это верно.    

– Господин Мадлен! Вы попали сюда в очень хорошее  время, то есть, я хочу сказать, в очень плохое. Одна из этих преподобных очень  больна. Значит, на нас особенно не будут обращать внимания. Сдается мне, что  она уже при смерти. Ее соборуют. Вся обитель на ногах. Они заняты. Та, что  отходит, – святая. Сказать по правде, все мы тут святые. Между ними и мною  только и разницы, что они говорят: «наша келья», а я говорю: «мой закуток».  Сначала будут служить панихиду, а потом заупокойную обедню. Сегодня мы можем не  беспокоиться, но за завтра я не ручаюсь.    

– Однако, – заметил Жан Вальжан, – это  помещение находится в углублении стены, она скрыта какими-то развалинами,  окружена деревьями, из монастыря ее не видно.    

– И монахини к ней не подходят.    

– Так в чем же дело? – воскликнул Жан Вальжан.    

Вопросительный знак, которым заканчивалась его фраза,  означал: «Мне кажется, что здесь нас никто не увидит».    

– А девочки? – возразил Фошлеван.    

– Какие девочки? – удивился Жан Вальжан.    

Только Фошлеван собрался ему ответить, как раздался удар  колокола.    

– Монахиня скончалась, – сказал он. – Слышите  похоронный звон?    

Он сделал знак Жану Вальжану прислушаться. Последовал второй  удар колокола.    

– Это похоронный звон, господин Мадлен. Колокол будет  звонить ежеминутно в течение двадцати четырех часов, до выноса тела из церкви.  А девочки, видите ли, играют; если во время перемены у них закатится сюда  мячик, так они, несмотря на запрет, все равно прибегут сюда и будут всюду  совать свой нос. Эти херувимчики – настоящие чертенята!    

– Кто? – спросил Жан Вальжан.    

– Девочки. Вас мигом обнаружат, можете не сомневаться.  А потом станут кричать: «Глядите: мужчина!» Но сегодня опасаться нечего.  Перемены у них не будет. Весь день пройдет в молитвах. Слышите колокольный  звон? Я вам говорил: каждую минуту удар колокола. Это похоронный звон.    

– Понимаю, дедушка Фошлеван. Здесь, значит, есть  воспитанницы?    

А про себя Жан Вальжан подумал: «Здесь Козетта могла бы  получить воспитание».    

– Конечно, есть! – воскликнул Фошлеван. –  Маленькие девочки! Ну и визг подняли бы они тут! И задали бы стрекача! Здесь  мужчина – все равно что чума. Вы сами видите, что мне к лапе привязывают  бубенчик, словно я дикий зверь.    

Жан Вальжан глубоко задумался.    

– Этот монастырь – наше спасение, – шептал он про  себя. Затем сказал вслух:    

– Да, самое трудное – это остаться здесь.    

– Нет, – возразил Фошлеван, – самое трудное –  выйти отсюда.    

Жан Вальжан почувствовал, что вся кровь отхлынула у него от  сердца.    

– Выйти?    

– Да, господин Мадлен, чтобы вы могли сюда вернуться,  необходимо сначала отсюда выйти.    

Переждав очередной удар колокола, Фошлеван продолжал:    

– Не дай бог, если вас тут застанут. Сейчас же спросят,  откуда вы появились. Я-то могу считать, что вы упали с неба, потому что я вас  знаю. А монахиням требуется, чтобы вы вошли в ворота.    

Вдруг послышался более затейливый звон другого колокола.    

– Ага! – сказал Фошлеван. – Это сбор  капитула. Зовут матерей – изборщиц. Так бывает всегда, когда кто-нибудь  умирает. Она скончалась на рассвете. Все обыкновенно умирают на рассвете. А вы  не могли бы выйти тем же путем, каким вошли? Скажите, – только не  подумайте, что я собираюсь вас допрашивать, – как вы сюда вошли?    

Жан Вальжан побледнел. Одна мысль о том, чтобы спуститься  через стену на эту страшную улицу, приводила его в трепет. Вообразите себе, что  вы выбрались из леса, полного тигров, и вдруг вам дают дружеский совет  возвратиться в лес. Жан Вальжан представил себе весь квартал: всюду слежка,  дозоры, руки, протянутые к его вороту, и, быть может, на углу перекрестка – сам  Жавер.    

– Немыслимо! – воскликнул он. – Дедушка  Фошлеван! Считайте, что я упал сюда с неба.    

– Я-то этому верю, охотно верю, мне об этом нечего н  говорить, – сказал Фошлеван. – Бог, наверно, взял вас на руки, чтобы  разглядеть получше, а потом выпустил. Только он хотел, чтобы вы попали в  мужской монастырь, но ошибся. Ну вот, опять звонят. Этим звоном предупреждают  привратника, чтобы он пошел предупредить муниципалитет, а уж тот предупредит  врача покойников, чтобы пришел осмотреть покойницу. Так уж водится, когда  умирают. Наши преподобные недолюбливают такие осмотры. Ведь врачи – это такой  народ, который ни во что не верит. Врач приподымает покрывало. Иногда даже  приподымает кое-что другое. Что это они так поспешили на этот раз предупредить  врача? Что случилось? А ваша малютка все еще спит. Как ее зовут?    

– Козетта.    

– Это ваша девочка? Вернее сказать, вы ее дед?    

– Да.    

– Ей-то выйти отсюда будет легко. Есть тут служебная  калитка прямо во двор. Я постучусь. Привратник откроет. У меня за спиной  корзина, в ней малютка. Я выхожу. Дедушка Фошлеван вышел с корзиной – ничего  странного в этом нет. Вы скажете девочке, чтобы она сидела смирно. Ее не будет  видно под чехлом. На столько времени, сколько потребуется, я помещу ее у моей  старой приятельницы, глухой торговки фруктами на Зеленой дороге, у нее есть  детская кроватка. Я крикну ей в ухо, что это моя племянница и что я ее оставлю  до завтра у нее. А потом малютка вернется с вами, потому что я устрою так, что  вы вернетесь. Это непременно надо сделать. Но вы-то как отсюда выйдете?    

Жан Вальжан покачал головой.    

– Лишь бы меня никто не видел, дедушка Фошлеван, в этом  все дело. Найдите способ, чтобы я мог выбраться отсюда в корзине и под чехлом,  как Козетта.    

Фошлеван почесал у себя за ухом, что служило у него  признаком крайнего замешательства.    

Третий удар колокола придал другой оборот его мыслям.    

– Это уходит врач покойников, – сказал  Фошлеван, – Он поглядел и сказал: «Так и есть: она умерла». После того,  как доктор подпишет пропуск в рай, бюро похоронных процессий присылает гроб.  Если скончалась игуменья, то ее в гроб обряжают игуменьи; если монахиня, то  обряжают монахини. Потом я заколачиваю гроб. Это тоже мое дело, дело садовника.  Садовник – он ведь отчасти могильщик. Гроб ставят в нижний, выходящий на улицу,  церковный придел, куда не имеет права входить ни один мужчина, кроме доктора.  Меня и факельщиков за мужчин не считают. В этом самом приделе я забиваю гроб.  Факельщики приходят, выносят гроб – и с богом! Таким-то манером и отправляются  на небеса. Вносят пустой ящик, а выносят с грузом внутри. Вот что такое  похороны. De profundis[64].    

Косой утренний луч слегка касался личика Козетты; она спала  с чуть приоткрытым ртом и казалась ангелом, пьющим солнечное сияние. Жан  Вальжан загляделся на нее. Он больше не слушал Фошлевана.    

Если тебя не слушают, то это еще не значит, что ты должен  замолчать. Старый садовник спокойно продолжал переливать из пустого в порожнее.    

– Могилу роют на кладбище Вожирар. Говорят, кладбище  Вожирар собираются закрыть. Это старинное кладбище, никаких уставов оно не  соблюдает, мундира не имеет и должно скоро выйти в отставку. Жаль, потому что  оно удобное. У меня там есть приятель, могильщик, дядюшка Метьен. Здешним  монахиням дают там поблажку – их отвозят на кладбище в сумерки. Префектура  насчет этого издала особый приказ. И чего-чего только не случилось со  вчерашнего дня! Матушка Распятие скончалась, а дядюшка Мадлен…    

– Погребен, – сказал Жан Вальжан с грустной  улыбкой.    

– Ну, конечно, если бы вы здесь остались навсегда, это  было бы настоящим погребением! – подхватил Фошлеван.    

Раздался четвертый удар колокола. Фошлеван быстрым движением  снял с гвоздя наколенник с колокольчиком и пристегнул его к колену.    

– На этот раз звонят мне. Меня требует настоятельница.  Так и есть, я укололся шпеньком от пряжки. Господин Мадлен! Не двигайтесь с  места и ждите меня. Видно, какие-то новости. Если проголодаетесь, то вот вино,  хлеб и сыр.    

Он вышел из сторожки, приговаривая: «Иду! Иду!»    

Жан Вальжан видел, как он быстро, насколько ему позволяла  хромая нога, направился через сад, мимоходом оглядывая грядки с дынями.    

Не прошло и десяти минут, как дедушка Фошлеван, бубенчик  которого обращал в бегство встречавшихся на его пути монахинь, уже тихонько  стучался в дверь, и тихий голос ответил ему: «Во веки веков», что означало:  «Войдите».    

Дверь вела в приемную, отведенную для разговоров с  садовником по делам его службы. Приемная примыкала к залу заседаний капитула.  На единственном, стоявшем в приемной стуле настоятельница ожидала Фошлевана.    

 Глава вторая.    Фошлеван в затруднительном положении    

     

При некоторых критических обстоятельствах людям с  определенным характером и определенной профессии свойственно принимать  взволнованный и вместе с тем значительный вид – особенно священникам и монахам.  В ту минуту, когда вошел Фошлеван, именно такое двойственное выражение  озабоченности можно было прочесть на лице настоятельницы – некогда  очаровательной и просвещенной мадмуазель Блемер, а ныне матери Непорочность,  обычно жизнерадостной.    

Садовник остановился на пороге кельи и робко поклонился.  Перебиравшая четки настоятельница взглянула на него и спросила:    

– А, это вы, дедушка Фован?    

Этим сокращенным именем принято было называть его в  монастыре.    

Фошлеван снова поклонился.    

– Дедушка Фован! Я велела позвать вас.    

– Вот я, матушка, и пришел.    

– Мне нужно с вами поговорить.    

– И мне нужно с вами поговорить, – сам испугавшись  своей дерзости, сказал Фошлеван. – Мне тоже надо кое-что сказать вам,  матушка.    

Настоятельница поглядела на него.    

– Вы хотите сообщить мне что-то?    

– Нет, попросить.    

– Хорошо, говорите.    

Старик Фошлеван, бывший письмоводитель, принадлежал к тому  типу крестьян, которые не лишены самоуверенности. Невежество, приправленное  хитрецой, – сила; его не боятся и потому на эту удочку попадаются. Прожив  два с лишним года в монастыре, Фошлеван добился признания. Если не считать  работы в саду, ему, в постоянном его одиночестве, ничего не оставалось делать,  как всюду совать свой нос. Держась на расстоянии от закутанных в монашеские  покрывала женщин, сновавших взад и вперед, Фошлеван сначала видел перед собой  мелькание теней. Наблюдательность и проницательность помогли ему в конце концов  облечь эти призраки в плоть и кровь, и все эти мертвецы ожили для него. Он был  словно глухой, глаза которого приобрели дальнозоркость, или слепой, слух  которого обострился. Он старался разобраться в значении всех разновидностей  колокольного звона и преуспел в этом настолько, что загадочная и молчаливая  обитель уже не таила в себе для него ничего непонятного. Этот сфинкс выбалтывал  ему на ухо все свои тайны. Фошлеван все знал и молчал. В этом заключалось его  искусство. В монастыре все считали его дурачком. Это большое достоинство в  глазах религии. Матери – изборщицы дорожили Фошлеваном. Это был удивительный  немой. Он внушал доверие. Кроме того, он знал свое место и выходил из сторожки,  только когда необходимость требовала его присутствия в огороде либо в саду.  Тактичность была ему поставлена в заслугу. Тем не менее Фошлеван заставлял все  ему выбалтывать двух человек: в монастыре – привратника, и потому он знал  подробности всего, что происходило в приемной, а на кладбище-могильщика, и  потому он знал все обстоятельства похорон. Так он получал двоякого рода  сведения о монахинях: одни проливали свет на их жизнь, другие – на их смерть.  Но он ничем не злоупотреблял. Община ценила его. Старый, хромой, решительно  ничего и ни в чем не смыслящий, без сомнения глуховатый – сколько достоинств!  Заменить его было бы трудно.    

Солнце еще не успело зайти, когда катафалк с гробом, под  белым сукном и черным крестом, въехал в аллею, ведшую к кладбищу Вожирар.  Следовавший за ним хромой старик был не кто иной, как Фошлеван.    

Погребение матери Распятие в склепе под алтарем, выход  Козетты из монастыря, проникновение Жана Вальжана в покойницкую – все прошло  благополучно, без малейшей заминки.    

Заметим кстати, что погребение матери Распятие в склепе под  алтарем кажется нам поступком вполне простительным. Это одно из тех  прегрешений, которые совершаются ради исполнения долга. Монахини совершили его,  не только не смущаясь, но с полного одобрения их совести. В монастыре действия  того, что именуется «правительством», рассматриваются лишь как вмешательство в  чужие права, – вмешательство, всегда требующее отпора.    

Превыше всего – монастырский устав; что же касается  закона, – там видно будет. Люди! Сочиняйте законы, сколько вам  заблагорассудится, но берегите их для себя! Последняя подорожная кесарю – это  всего лишь крохи, оставшиеся после уплаты подорожной богу. Земной властитель  перед лицом высшей власти – ничто.    

Фошлеван, очень довольный, ковылял за колесницей. Его два  переплетавшихся заговора: один – с монахинями, другой – с г-ном Мадленом, один  – в интересах монастыря, другой – в ущерб этим интересам, – удались на  славу. Невозмутимость Жана Вальжана представляла собой то незыблемое спокойствие,  которое сообщается другим. Фошлеван не сомневался в успехе. Оставались сущие  пустяки. В течение двух лет Фошлеван раз десять угощал могильщика, этого  славного толстяка, дядюшку Метьека. Он обводил его вокруг пальца. Он делал с  ним, что хотел. Он вбивал ему в голову все, что вздумается. И дядюшка Метьен  поддакивал каждому его слову. У Фошлевана была полная уверенность в успехе.    

Когда похоронная процессия достигла аллеи, ведшей к  кладбищу, счастливый Фошлеван взглянул на дроги и, потирая свои ручищи, пробормотал:    

– Комедия!    

Катафалк остановился; подъехали к решетке. Надо было  предъявить разрешение на похороны. Служащий похоронного бюро вступил в  переговоры со сторожем. Во время этой беседы, обычно останавливающей кортеж на  две-три минуты, подошел какой-то незнакомец и стал позади катафалка, рядом с  Фошлеваном. По виду это был рабочий, в блузе с широкими карманами, с заступом  под мышкой.    

Фошлеван взглянул на незнакомца.    

– Вы кто будете? – спросил он.    

– Могильщик, – ответил тот.    

Если, получив пушечное ядро прямо в грудь, человек остался  бы жив, то у него, наверное, было бы такое же выражение лица, как в эту минуту  у Фсшлевана.    

– Могильщик?    

– Да.    

– Вы?    

– Я.    

– Могильщик здесь дядюшка Метье?.    

– Был.    

– То есть как это был?    

– Он умер.    

Фошлеван был готов к чему угодно, но только не к тому, что  могильщик может умереть. А между тем могильщики тоже смертны. Копая могилу  другим, приоткрываешь и свою.    

Фошлеван остолбенел.    

– Не может быть! – заикаясь, пролепетал он.    

– Очень даже может!    

– Но могильщик – это же дядюшка Метьен! – слабо  возразил Фошлеван.    

– После Наполеона – Людовик Восемнадцатый. После  Метьена – Грибье. Моя фамилия Грибье, деревенщина!    

Внезапно побледнев, Фошлеван всматривался в Грибье.    

Это был высокий, тощий, с землистого цвета лицом, очень  мрачный человек. Он напоминал неудачливого врача, который взялся за работу  могильщика.    

Фошлеван расхохотался.    

– Бывают же такие смешные случаи! Дядя Метьен умер!  Умер добрый дядюшка Метьен, но да здравствует добрый дядюшка Ленуар! Вы знаете,  кто такой дядюшка Ленуар? Это кувшинчик запечатанного красного винца в шесть  су. Кувшинчик сюренского, будь я неладен! Настоящего парижского сюрена. Старина  Метьен умер! Да, жаль, он был не дурак пожить. Ну, а вы? Вы ведь тоже не дурак  пожить? Верно, приятель? Мы сейчас с вами пойдем пропустим по стаканчику.    

– Я человек образованный. Я окончил четыре класса. Я не  пью.    

Погребальные дроги снова тронулись в путь и покатили по  главной аллее кладбища.    

Фошлеван замедлил шаг. От волнения он стал еще сильнее  прихрамывать.    

Могильщик шел впереди.    

Фошлеван опять стал приглядываться к свалившемуся с неба  Грибье.    

Новый могильщик принадлежал к тому сорту людей, которые,  несмотря на молодость, кажутся стариками и, несмотря на худобу, бывают очень  сильны.    

– Приятель! – окликнул его Фошлеван.    

Тот обернулся.    

– Я могильщик из монастыря.    

– Мой коллега, – отозвался могильщик.    

Фошлеван, человек хотя и малограмотный, но весьма  проницательный, понял, что имеет дело с опасной породой человека, то есть с  краснобаем.    

– Значит, дядюшка Метьен умер, – пробурчал он.    

– Бесповоротно, – подтвердил могильщик. –  Господь бог справился в своей вексельной книге. Увидел, что пришел черед  расплачиваться дядюшке Метьену. И дядюшка Метьен умер.    

– Господь бог… – машинально повторил Фошлеван.    

– Да, господь бог, – внушительно повторил  могильщик. – Для философов он – предвечный отец; для якобинцев – верховное  существо.    

– А не познакомиться ли нам поближе? – пробормотал  Фошлеван.    

– Мы это уже сделали. Вы – деревенщина, я – парижанин.    

– Пока не выпьешь вместе, по-настоящему не познакомишься.  Раскупоришь бутылочку – раскупоришь и душу. Пойдем выпьем. От этого не  отказываются.    

– Нет, дело прежде всего.    

«Я пропал», – подумал Фошлеван.    

До аллейки, ведшей к уголку, где хоронили монахинь,  оставалось несколько шагов.    

– Деревенщина! – снова заговорил могильщик. –  У меня семеро малышей, которых надо прокормить. Чтобы они могли есть, я не  должен пить.    

С удовлетворенным видом мыслителя, нашедшего нужное  выражение, он присовокупил:    

– Их голод – враг моей жажды.    

Похоронные дроги обогнули кипарисы, свернули с главной аллеи  и направились по боковой, затем, проехав по траве, углубились в чащу. Это  указывало на непосредственную близость места погребения. Фошлеван замедлял свой  шаг, но не в силах был замедлить движение катафалка. К счастью, рыхлая, размытая  зимними дождями земля налипала на колеса и затрудняла ход.    

Фошлеван приблизился к могильщику.    

– Там отличное аржантейльское вино! – прошептал  он.    

– Поселянин! – снова заговорил могильщик. –  Мне бы не могильщиком быть. Мой отец был привратником в Притане. Он мечтал о  том, что я буду литератором. Но на него свалились несчастья. Он проигрался на  бирже. Я должен был отказаться от литературного поприща. Но я все-таки исполняю  обязанности писца по вольному найму.    

– Значит, вы не могильщик? – воскликнул Фошлеван,  цепляясь за эту хрупкую веточку.    

– Одно другому не мешает. Я совмещаю эти две профессии.    

Фошлеван не понял последнего слова.    

– Пойдем выпьем, – сказал он.    

Тут надо сделать одно замечание. Фошлеван, как ни велика  была его тревога, предлагая выпить, обходил молчанием один пункт: кто будет  платить? Обычно Фошлеван предлагал выпить, а дядюшка Метьен платил. Предложение  выпить со всей очевидностью вытекало из нового положения, созданного новым  могильщиком; сделать подобное предложение, конечно, было необходимо, но старый  садовник намеренно оставлял пресловутые, так называемые раблезианские четверть  часа во мраке неизвестности. Несмотря на все свое волнение, Фошлеван и не думал  раскошеливаться.    

Могильщик продолжал, презрительно улыбаясь:    

– Ведь есть-то надо! Я согласился стать преемником  дядюшки Метьена. У кого есть почти законченное образование, тот становится  философом. Работу пером я сочетаю с работой заступом. Моя канцелярия на рынке,  на Севрской улице. Вы знаете тот рынок? Это Зонтичный рынок. Все кухарки из госпиталей  Красного креста обращаются ко мне. Я стряпаю им нежные послания к солдатикам.  По утрам сочиняю любовные цидулки, по вечерам копаю могилы. Такова жизнь,  селянин!    

Похоронные дроги двигались вперед. Тревога Фошлевана дошла  до предела; он озирался по сторонам. Со лба у него катились крупные капли пота.    

– А между тем, – продолжал могильщик, –  нельзя служить двум господам. Придется сделать выбор между пером и заступом.  Заступ портит мне почерк.    

Дроги остановились.    

Из траурной кареты вышел певчий, за ним священник.    

Одно из передних колес катафалка задело кучу земли, за  которой виднелась отверстая могила.    

– Комедия! – растерянно повторил Фошлеван.    

 Глава шестая.    Между четырех досок    

     

Кто лежал в гробу? Нам это известно. Жан Вальжан.    

Жан Вальжан устроился в нем так, чтобы сохранить жизнь,  чтобы можно было хоть и с трудом, но дышать.    

Удивительно, до какой степени от спокойной совести зависит  спокойствие человека вообще! Затея, придуманная Жаном Вальжаном, удавалась, и  удавалась отлично со вчерашнего дня. Он, как и Фошлеван, рассчитывал на дядюшку  Метьена. В благополучном исходе Жан Валъжан не сомневался. Нельзя себе  представить положение более критическое, нельзя себе представить спокойствие  более безмятежное.    

От четырех гробовых досок веяло умиротворением. Казалось,  спокойствие Жана Вальжана восприняло нечто от мертвого покоя усопших.    

Из глубины гроба он имел возможность наблюдать, и он  наблюдал за всеми этапами той опасной игры, которую он вел со смертью.    

Вскоре после того как Фошлеван приколотил верхнюю доску, Жан  Вальжан почувствовал, что его понесли, а затем повезли. Толчки становились реже  – он понял, что с мостовой съехали на утоптанную землю, то есть проехали улицы  и достигли бульваров. По глухому стуку он догадался, что переезжают  Аустерлицкий мост. Во время первой остановки он догадался, что подъехали к  кладбищу; во время второй он сказал себе: «Могила».    

Внезапно он почувствовал, что гроб приподняли, потом  послышалось трение о доски; он сообразил, что гроб обвязывают веревкой, чтобы  спустить его в яму.    

Потом у него как будто закружилась голова.    

По всей вероятности, факельщик и могильщик качнули гроб и  опустили его изголовьем вниз. Жан Вальжан окончательно пришел в себя, когда  почувствовал, что лежит прямо и неподвижно. Гроб коснулся дна могилы.    

Он ощутил какой-то особенный холод.    

Леденящий душу торжественный голос раздался над ним. Над ним  медленно, – так медленно, что он мог уловить каждое из них, –  произносились латинские слова, которых он не понимал:    

Qui dormiunt in terrae puluere,  evigilabunt: alii in vitam aeternam et alii in opprobrium; ut videant semper[65].    

Детский голос ответил:    

– De profundis.    

Строгий голос продолжал:    

– Requiem aeternam dona ei, Doniine[66].    

Детский голос ответил:    

– Et lux perpetua luceat ei[67].    

Он услышал, как по крышке гроба что-то мягко застучало,  словно дождевые капли. Вероятно, гроб окропили святой водой.    

«Скоро кончится! – подумал он. – Еще немного  терпения. Священник сейчас уйдет. Фошлеван уведет Метьена выпить. Меня оставят.  Потом Фошлеван вернется один, и я выйду. На все это уйдет добрый час времени».    

Строгий голос возгласил вновь:    

– Requiescat in pace[68].    

Детский голос ответил:    

– Аmеn.    

Жан Вальжан, напрягши слух, уловил что-то вроде удаляющихся  шагов.    

«Вот уже и уходят, – подумал он, – я один». Вдруг  он услышал над головой звук, показавшийся ему раскатом грома.    

То был ком земли, упавший на гроб.    

Упал второй ком.    

Одно из отверстий, через которые дышал Жан Вгльжан, забилось  землей.    

Упал третий ком.    

Затем четвертый.    

Бывают обстоятельства, превосходящие силы самого сильного  человека. Жан Вальжан лишился чувств.    

 Глава седьмая,    из которой читатель уяснит себе, как возникла поговорка: «Не знаешь, где  найдешь, где потеряешь»    

     

Вот что происходило над гробом, в котором лежал Жан Вальжан.    

Когда похоронные дроги удалились, когда священник и певчий  уселись в траурную карету и уехали, Фошлеван, не спускавший глаз с могильщика,  увидел, что тот нагнулся и схватил воткнутую в кучу земли лопату.    

Фошлеван принял отчаянное решение.    

Он стал между могилой и могильщиком, скрестил руки и сказал:    

– Я плачу!    

Могильщик удивленно взглянул на него.    

– Что такое, деревенщина?    

Фошлеван повторил:    

– Я плачу!    

– За что?    

– За вино.    

– За какое вино?    

– За аржантейльское.    

– Где оно, твое аржантейльское вино?