1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– О! –  воскликнул в невыразимом порыве радости Арторикс. – Быть любимым тобой… любимым  тобой!.. О, моя обожаемая!.. Разве дано всемогущим богам испытывать радость,  равную моей?    

– О,  боги! – произнесла она, освобождаясь от объятий юноши, обвившего ее своими  руками. – О, боги не только познают любовь, они упиваются радостью, а мы  обречены любить молча, не имея возможности излить во взаимных поцелуях  непреоборимый пыл нашей любви, не…    

– Но  кто же? Кто нам запрещает? – спросил Арторикс, глаза которого сияли  радостью.    

– Не  пытайся узнать, кто наложил запрет, – печально ответила девушка. – Не  желай узнать… Такова судьба наша. Мы не можем принадлежать друг другу… Тяжкая…  жестокая… непреодолимая судьба… Оставь меня… уходи… не спрашивай больше, –  и, горько рыдая, она добавила: – Ты видишь, как я страдаю? Понимаешь ли ты, как  я страдаю?.. О, знаешь ли ты, как бы гордилась я твоей любовью! Знаешь ли ты,  что я считала бы себя самой счастливой из людей!.. Но… это невозможно. Я не  могу быть счастливой… мне это запрещено навсегда… Уходи же, не надо бередить  расспросами мою рану… Ступай, оставь меня одну с моим горем.    

И,  бросив в угол свой щит, она закрыла лицо руками и зарыдала.    

Когда  испуганный Арторикс подбежал к ней и стал целовать ее руки, она снова  оттолкнула его, мягко, но в то же время настойчиво говоря ему:    

– Беги  от меня, Арторикс, если ты честный человек и искренно любишь меня, уйди, беги  возможно дальше отсюда.    

Подняв  глаза, она увидела через вход в палатку Цетуль, которая в эту минуту проходила  по преторской площадке. Рабыня-нумидийка Цетуль двадцать дней назад прибежала в  лагерь гладиаторов из Таранта, потому что ее госпожа, жена патриция из Япигии,  велела ей отрезать язык за излишнюю болтливость. Мирца окликнула ее:    

– Цетуль!  Цетуль!    

И, повернувшись  к Арториксу, добавила:    

– Она  идет сюда… Надеюсь, Арторикс, теперь ты уйдешь!    

Галл  взял ее руку и, запечатлев на ней горячий поцелуй, сказал:    

– Все  же ты должна мне открыть свою тайну!    

– Не  надейся, этого никогда не будет!..    

В эту  минуту к палатке Спартака подошла Цетуль. Арторикс, радостно возбужденный и в  то же время опечаленный, медленно шагая, удалился. Душа его была полна  сладостными воспоминаниями, а в голове роились печальные мысли.    

– Пойдем,  Цетуль, принесем в жертву эту овечку статуе Марса Луканского, – сказала  Мирца, указывая на белую овечку, привязанную к колу в одном из углов палатки, и  стараясь скрыть от рабыни волновавшие ее чувства.    

Несчастная  рабыня, лишенная языка своей бесчеловечной госпожой, кивком головы выразила  свое согласие.    

– Я  как раз надевала доспехи, собираясь идти в храм бога войны, и искала  тебя, – пояснила молодая женщина, подымая с пола брошенный недавно щит и  надевая его на руку.    

Мирца  направилась в угол, где стояла овечка, стараясь скрыть от нумидийки румянец,  заливавший ее лицо от этой лжи.    

Она  отвязала веревку и конец ее подала Цетуль, вышедшей из палатки; рабыня вела за  собой животное, рядом с ней шла Мирца.    

Вскоре  обе женщины вышли из лагеря через декуманские ворота, выходившие к реке Акри,  так как преторские ворота были обращены в сторону Грумента.    

Отойдя  примерно на милю от лагеря, Мирца и Цетуль поднялись на небольшой холм, возвышавшийся  неподалеку от реки; там был воздвигнут священный храм Марсу Луканскому. Здесь,  следуя греческому, а не латинскому обряду, Мирца принесла в жертву богу войны  овечку, чтобы он ниспослал милость войску гладиаторов и их верховному вождю.    

В это  время Спартак со своими конниками возвратился из разведки, куда он отправился  утром; он встретил вражеских разведчиков, напал на них и обратил в бегство,  взяв семерых в плен. От них он узнал, что Красс со всем своим войском  направляется в Грумент. Спартак подготовил все для сражения с Крассом, который  через два дня пополудни появился со своим войском, расположив его в боевом  порядке против гладиаторов.    

После  сигналов как с той, так и с другой стороны начался рукопашный бой, перешедший  вскоре в общую ужасающую резню. Сражение длилось четыре часа. Обе стороны  бились с равной напористостью и доблестью, но к закату солнца левое крыло  войска гладиаторов, находившееся под командой Арторикса, дрогнуло;  солдаты-новички, находившиеся в гладиаторских легионах, были недостаточно  обучены и не обладали опытом; они не могли противостоять натиску римлян, тем  более что после децимации римские легионеры стали отважными и смелыми до  дерзости. Беспорядок и суматоха возрастали с каждой минутой, вскоре дрогнул  самый центр; несмотря на чудеса храбрости, проявленные Арториксом, –  спешившись, он боролся против наступавшего врага, уже раненный в грудь и в  голову, шлем его был разбит, кровь обагрила лицо, но он не выпускал из рук  оружия, – его легионы все же продолжали отступать все в большем и большем  беспорядке. В это время появился разгневанный Спартак. Громовым голосом,  упрекая солдат, он крикнул:    

– Клянусь  вашими богами, поражения, которые до сей поры вы наносили римлянам, превратили  их в мощных львов, а вас в жалких кроликов! Остановитесь, во имя Марса  Гиперборейского, и следуйте за мной, сражаться будем вместе, мы обратим их в  бегство, как это уже бывало не раз. Если только вы будете биться, как подобает  храбрым, мы и теперь их осилим.    

И,  бросив свой щит в нападающих врагов, он выхватил меч у раненого гладиатора и  устремился на римлян с двумя мечами, как обыкновенно сражались в школах  гладиаторов. Он так быстро описывал ими круги, наносил удары с такой силой и  быстротой, что вскоре великое множество легионеров было повергнуто на землю:  одни были убиты, другие корчились от ужасных ран. Римляне принуждены были  отступить; перед могучей силой этих ударов не могли устоять ни щит, ни панцирь;  все разлеталось, разбитое вдребезги; оба его меча сеяли вокруг гибель и смерть.    

При виде  этого гладиаторы воспрянули духом и с новыми силами бесстрашно бросились в бой,  а Спартак, проходя через ряды ближайшего легиона, творил такие же чудеса,  приближая победу.    

Но центр  войска гладиаторов, на который были направлены все силы Красса, лично командовавшего  своим любимым шестым легионом, состоявшим из ветеранов Мария и Суллы, не мог  более противостоять страшному натиску ветеранов, заколебался и начал отступать.    

Спартак  был на левом крыле, когда его глазам представилось печальное зрелище бегства  гладиаторов в центре. Он бросился к коннице, стоявшей в резерве как раз за  центром, вскочил на своего коня, которого держал под уздцы нумидиец на том месте,  где находился Мамилий, велел трубить приказ кавалерии построиться в двенадцать  рядов, с тем чтобы создать вторую боевую линию; легионы, обращенные в бегство,  теперь могли через промежутки между боевыми рядами конницы пройти, чтобы  укрыться в лагере; фанфары протрубили им сбор.    

Но все  эти меры не могли спасти легионы центра и левого крыла: они отступали в большом  беспорядке, неся огромные потери. Только правое крыло, которым командовал  Граник, отходило, соблюдая порядок. Чтобы сдержать стремительный натиск римлян  и спасти войско от полного поражения, двенадцать отрядов конницы под началом  Спартака обрушились на римские когорты, ряды которых были смяты, и легионеры  принуждены были спешно отступить, построиться в круги, квадраты и треугольники,  чтобы не быть уничтоженными конницей гладиаторов, которая теперь рубила  застигнутых врасплох одиночек.    

Красс  хотел ввести в бой свою кавалерию, но не рискнул это сделать, потому что  наступала ночь, все предметы сливались в одну темную, неясную массу. Обе  воюющие стороны протрубили сбор, и войска возвратились в свои лагери. Сражение  прекратилось.    

Римляне  потеряли пять тысяч человек, а гладиаторы восемь тысяч убитыми; тысяча двести  восставших были пленены врагом.    

Вернувшись  в лагерь, Спартак с помощью полководцев, трибунов и центурионов принялся  приводить в порядок свои легионы и позаботился о лечении Арторикса, раны  которого были признаны врачом неопасными. Вождь приказал зажечь в лагере  обычные огни. До наступления полуночи, соблюдая тишину, Спартак со своим  войском оставил Грумент и направился в Неруль. Гладиаторы пришли туда около полудня,  пробыли там всего четыре часа и ушли в Лавиний, где оставались до глубокой  ночи, а на рассвете следующего дня ушли в Пандосию; оттуда фракиец намеревался  отправиться в землю бруттиев и пройти в Косенцию.    

В  Пандосии к нему явился гонец от Красса. Отказавшись в свое время обменять сто  римских пленных, которым Спартак сохранил жизнь, на Эвтибиду, которая после  измены и поражения при горе Гарган жила в лагере претора, Красс теперь через своего  гонца предлагал обменять тысячу двести гладиаторов, взятых в плен при Грументе,  на сто римских патрициев, которые были в плену у фракийца.    

Спартак,  посоветовавшись об этом с Граником и тремя другими начальниками легионов,  принял предложение Красса. Он условился с гонцом, что передача пленных  произойдет через три дня в Росциане.    

Когда  гонец Красса уехал, Спартак подумал, и не без основания, что римский полководец  сделал это предложение в надежде приостановить продвижение гладиаторов и  выиграть упущенное им время; поэтому он решил послать в Росциан тысячу двести  гладиаторов с двумя тысячами четырьмястами лошадьми и сто римских пленных, дав  Мамилию, которому был поручен обмен, точный приказ не передавать римских  пленных до тех пор, пока он не получит тысячу двести гладиаторов; как только  они будут переданы ему, посадить их тотчас же на коней, которых он приведет с  собой, и тут же галопом скакать в Темесу, от которой Спартак с войском будет  находиться на расстоянии четырех дней пути; там он расположится лагерем и  пробудет несколько дней; если Мамилий увидит, что римляне пытаются обмануть  его, он должен уничтожить пленных римских патрициев и бежать к Спартаку,  оставив тысячу двести гладиаторов на волю судьбы.    

Во время  перехода из Пандосии в Темесу Спартак натолкнулся на вооруженный отряд, который  разведчики фракийца приняли за римлян. Но то были пять тысяч рабов Гая  Канниция, собранных и организованных им в отряд. Осознав свою неправоту перед  Спартаком и раскаявшись в своем проступке, Канниций вел теперь свой отряд в  лагерь восставших, поклявшись беспрекословно подчиняться и повиноваться Спартаку  и строго соблюдать дисциплину.    

Фракиец  по-братски принял самнита и его солдат, которых тотчас же приказал наилучшим  образом вооружить, подразделил и пополнил ими свои двенадцать легионов, один из  которых отдал под начало Гая Канниция.    

Через  пять дней после этого возвратился Мамилий с тысячью двумястами пленных, к которым  Спартак в присутствии всего войска обратился с краткой, но полной укоров речью,  дав им понять, что не всегда найдутся в лагере сто пленных римских патрициев,  которые спасли бы жизнь гладиаторов, сдавшихся живыми врагу. Не будь такой  счастливой случайности, гладиаторы, все тысяча двести человек, висели бы теперь  на деревьях по дороге, ведущей из Грумента в Росциан, и стали бы пищей ворон и  ястребов апеннинских лесов; лучше пасть на поле брани, чем отдаться живым в  руки врага и быть потом позорно повешенным.    

Красс  явился в Темесу с опозданием более чем на двадцать дней; в это время он слал  письма муниципиям Лукании, Апулии, Калабрии и Япигии, требуя солдат; первым  двум провинциям он напоминал об ущербе, причиненном им гладиаторами Спартака,  доказывал всю пользу уничтожения в корне мятежа этих разбойников, а двум  последним провинциям, преувеличивая свои заслуги, намекал, что без его, Красса,  помощи они, по всей вероятности, понесут немалый ущерб от этого бича рода  человеческого.    

В  результате принятых им мер со всех сторон к нему шли подкрепления, и за  пятнадцать дней он собрал свыше четырех легионов. Когда же Красс выступил в  поход против Спартака, армия его насчитывала около ста тысяч человек.    

Фракиец  между тем повел переговоры с некоторыми пиратами из Киликии, которые плавали  вдоль берегов Тирренского моря; он хотел, чтобы они перебросили его войска в  Сицилию, обещая им за эту услугу уплатить тридцать талантов. Эта сумма  составляла всю казну, которой располагали гладиаторы, хотя им приписывали  невиданные грабежи.    

Но  пираты, согласившись на предложение Спартака и даже получив от Граника, ведшего  с ними переговоры, десять талантов в задаток, в ночь перед посадкой войска  Спартака на суда тайком ушли из Темесы, обманув таким образом фракийца.  Возможно также, что они побоялись мести римлян за помощь их врагу.    

В то  время как вожди гладиаторов смотрели из своего лагеря на паруса пиратских  кораблей, которые по мере удаления от берега все уменьшались и наконец исчезли  совсем, манипул разведчиков, примчавшимся и лагерь, известил о приближении  Марка Красса.    

Гладиаторы  взялись за оружие и, выстроившись в боевую линию, ожидали приближавшегося  врага; но еще до того, как вражеские легионы приготовились к бою, первая линия  войск Спартака, состоявшая из шести первых легионов, с ожесточением напала на  римлян, внеся в их ряды большое смятение.    

Во  второй линии у фракийца было четыре легиона, а на правом и левом крылах он  расположил четыре тысячи кавалеристов.    

Два  легиона Спартак задержал в Темесе, куда, в случае неудачи, предполагал укрыться  со всем войском, с тем чтобы выждать там благоприятный случаи для отмщения.  Может быть, он уже обдумывал план, который в случае необходимости помог бы  выйти из затруднительного положения.    

Перед  тем как повести войска в бой, Спартак приказал начальникам шести легионов, из которых  состояла первая линия, на случай отступления трубить в букцины и словесно  приказать через трибунов, центурионов и деканов своим солдатам отходить за  вторую линию через ее ряды.    

Сражение  длилось уже несколько часов с переменным успехом; оба войска бились одинаково  храбро и ожесточенно, но в час пополудни Красс бросил в бой свежие силы и  растянул свою боевую линию; тогда Граник, командовавший гладиаторами в этом  сражении, чтобы избежать окружения, решил отступить; благодаря усердию воинов  отход, осуществлявшийся через ряды второй линии, был совершен быстро и довольно  организованно. Поэтому, когда римские легионеры занесли мечи, решив покончить с  бегущим войском, они натолкнулись на новую линию гладиаторов, которые мощным  стремительным ударом обратили римлян в бегство, нанося им значительный урон.    

Марк  Красс был поэтому вынужден трубить сбор, чтобы ввести в бой еще восемь легионов  и начать новое, еще более опасное сражение. Два других легиона он разместил на  правом и левом крылах своих боевых порядков в надежде охватить гладиаторов с  флангов, но конники Спартака растянули свой фронт вправо и влево, и план  римского полководца постигла неудача.    

Тем  временем Граник привел в боевую готовность шесть первых легионов; он выстроил  их на склоне холмов, шедших вокруг стен Темесы, и когда Красс решил ввести в  бой кавалерию, Спартак отступил за боевые порядки первой линии, которой  командовал Граник и которая снова была готова к сражению с римскими войсками.    

Таким  образом, сочетая атаки с отходными маневрами, гладиаторы к вечеру подошли к стенам  Темесы, и численное превосходство войск Красса не принесло ему желанного  результата. Он приказал прекратить сражение и, стоя у подножия холмов,  окружавших Темесу, сказал своему квестору Скрофе:    

– Презренный  гладиатор, низкий, если угодно… но, надо признаться, что этот проклятый Спартак  обладает многими качествами выдающегося полководца.    

– Скажи  прямо, – с горечью заметил Скрофа, понизив голос, – что Спартак  бесстрашный, прозорливый, блестящий полководец.    

Так  закончилась эта битва, которая длилась более семи часов; гладиаторы потеряли  шесть тысяч убитыми, а римляне семь.    

Это,  однако, не помешало Крассу, когда Спартак удалился в Темесу и укрылся там,  объявить себя победителем и написать сенату, что он надеется закончить войну  через двадцать или тридцать дней; гладиатор заперт и уж, конечно, не вырвется  из его рук.    

Спартак  успел за это время окружить стены города широкими рвами, был все время начеку,  заботился об обороне и молча обдумывал план маневра, который помог бы ему выйти  из затруднительного положения.    

Фракиец  категорически запретил жителям отлучаться из города под каким бы то ни было  предлогом; ночью и днем городские ворота и стены охранялись гладиаторами.    

Наложенный  Спартаком запрет испугал жителей Темесы; они решили, что эта мера повлечет за  собой все опасности и беды длительной осады и блокады, которые Красс не  замедлит применить; они уже предвидели все ужасы голода.    

Спартак  воспользовался этим страхом, и, когда представители городских властей пришли  просить его вывести войска из города, предлагая за это оружие, съестные припасы  и большое количество денег, фракиец ответил, что есть единственный способ  избавиться от ужасов осады и голода: они должны собрать все имеющиеся в городе  рыболовные лодки, челноки, небольшие суда и доставить их возможно скорее на берег,  где стояли его кавалерия и три легиона; прислать к нему всех, сколько есть в  городе, искусных мастеров для постройки лодок и судов; передать ему весь  строительный материал, которым располагает город, чтобы он мог построить  флотилию для перевозки войск на сицилийский берег. Только это может спасти  население от длительной осады и ужасов войны.    

Городские  власти, патриции Темесы и все население города согласились на это, и вскоре на  берегу моря много сотен мастеров, при содействии тысяч гладиаторов, принялись  за постройку флота – небольших, но многочисленных судов.    

А в это  время Красс, чтобы запереть врага, занял самые важные позиции, послал гонцов в  Турий, Метапонт, Гераклею, Тарант и Брундизий с требованием немедленно в  большом количестве прислать ему осадные оружия, катапульты и баллисты, так как  он понимал, что без них война могла затянуться надолго.    

В то  время как один полководец готовил свое войско к жестокой осаде Темесы, а другой  собирался переплыть в Сицилию и там поднять войну, еще более грозную, чем была  нынешняя, разгневанная и охваченная нетерпением Эвтибида, тая в душе месть,  одиноко бродила по римскому лагерю; с присущей ее натуре отвагой и дерзостью  она задумала посетить окрестности города и подойти возможно ближе к аванпостам  врага, чтобы выбрать пологий и наименее трудный доступ к стенам и попытаться  неожиданно проникнуть в город. По ее приказанию, две рабыни, привезенные ею из  Таранта, приготовили мазь коричневого цвета, которой она в течение нескольких  дней красила руки, лицо, шею; Эвтибида теперь стала неузнаваемой и в точности  походила на эфиопку. Переодевшись в одежду рабыни, она подобрала свои рыжие  косы, обвязав их широкой повязкой, наполовину закрывавшей уши. В один  прекрасный день, до рассвета, гречанка вышла из лагеря с глиняной амфорой в  руках; она походила на рабыню, идущую за водой. Эвтибида направилась к холму,  на вершине которого возвышалась стена Темесы; окрестные землепашцы сказали ей,  что источник находится на середине холма.    

Мнимая  эфиопка, осторожно пробираясь в предрассветном сумраке, вскоре очутилась близ  указанного ей источника; вдруг она услышала приглушенный шепот и лязг мечей о  щиты; она догадалась, что, по всей вероятности, этот источник охраняет когорта  гладиаторов.    

Тогда  она тихо свернула налево и пошла вдоль холма, чтобы обследовать местность.    

Пройдя  примерно с полмили, Эвтибида очутилась в том месте, где холм, вокруг которого  она бродила, образовывал небольшое расширение и соединялся с другим, более  высоким холмом. Оттуда, налево от гречанки, виднелось море. Молодая женщина  остановилась и при слабом свете зари стала осматриваться; ей показалось, что  перед ней среди темной массы деревьев возвышается какое-то здание. Она стала  всматриваться пристальнее и убедилась, что это был храм.    

Минуту  она постояла в раздумье, затем, сделав энергичный жест, говоривший о принятом  решении, она быстро направилась к храму, отстоявшему очень далеко от стен  города; в этом месте стены шли по изгибу подъема холма, который, как ей  показалось, был занят гладиаторами.    

Через  несколько минут Эвтибида дошла до здания; оно было небольшое, но очень красивое  и изящное, построенное из мрамора в дорическом стиле. Гречанка быстро  сообразила, что это священный храм Геркулеса Оливария. Гладиаторы его не  охраняли; их аванпосты доходили только до небольшого дворца, находившегося на  расстоянии двух полетов стрелы от названного храма; она решила войти туда. Храм  был пуст, и, обойдя все кругом, Эвтибида собиралась уже уходить, как вдруг  заметила старика; судя по одеянию, то был жрец. Погруженный в свои мысли, он  стоял, опершись на колонну храма, близ жертвенника, перед которым возвышалась  чудесная мраморная статуя Геркулеса с оливковой палицей; отсюда и было его имя –  Геркулес Оливарий.    

Гречанка  вернулась назад и, подойдя к жрецу, рассказала ему на ломаной латыни, что она  хотела наполнить свою амфору водой из источника при храме, что она – рабыня  одного из местных землепашцев; ее господин, узнав о приближении войск, бежал и  укрылся в развалинах храма Януса, в глубине долины, а там совсем нет питьевой  воды.    

Жрец,  принадлежавший к роду потитиев, провожая рабыню к источнику, где она должна  была набрать воды в амфору, разговорился с Эвтибидой о печальных временах и  дурных последствиях войны, тем более пагубных, что, по словам жреца, заброшена  религия, единственный источник людского благополучия. Эвтибида соглашалась с  ним и хитрыми вопросами и восклицаниями, с виду простыми и незатейливыми,  поощряла говорливого потития, утверждавшего, что древние италийцы искони  отличались благоговейным отношением к великим богам и почитали их, а поэтому  Сатурн, Юпитер, Марс, Юнона, Церера, Геркулес, Янус и другие боги щедро дарили  им свои милости и пеклись о них; теперь же скептицизм и эпикуреизм все больше и  больше проникают в души, культ великих богов заброшен, а жрецов предают  осмеянию; боги, оскорбленные такой нечестивостью, ниспосылают справедливые  кары. Для добрейшего потития таким образом все войны, резня, мятежи, которые в  течение тридцати – сорока лет омрачали Италию, были не чем иным, как явным  проявлением гнева небесного.    

Старец  жаловался еще и на то, что вынужден был вместе с другими двумя жрецами после  занятия Темесы гладиаторами Спартака укрыться в этом храме; он оплакивал  печальные последствия осады; из-за нее Спартак запретил жителям Темесы выходить  из города, и теперь уже больше никто, даже и те, кто горит желанием, не может  посетить храм, не может приносить богу жертвы и дары. Это более всего огорчало  добрейшего старца, ибо каждое жертвоприношение Геркулесу всегда заканчивалось  пиром, а жертвы и дары доставались жрецам.    

Как  видно, священнослужители тех времен, так же как и в наше время и во все эпохи,  всех религий и народов, являлись служителями лицемерия и суеверия; о  религиозном усердии людей, забитых, грубых и обманутых, они судили по  количеству и качеству принесенных в храм даров – ведь эти дары тому или иному  божеству питали ненасытное чрево жрецов культа.    

– Вот  уже двадцать дней, как никто не посещает храм Геркулеса Оливария, которого так  почитали в этих обширных краях Лукании и Бруттии… – произнес, вздыхая,  потитий.    

– Скажу  своему господину, что если он желает, чтобы его дом и владения остались не разграбленными,  пусть приходит сюда сам или присылает дары великому Геркулесу Оливарию, –  сказала с видом покорного и в то же время глубочайшего убеждения Эвтибида,  коверкая латинскую речь.    

– Да  защитит тебя Геркулес, добрая девушка, – ответил потитий.    

И,  помолчав немного, он добавил:    

– Да,  это так… благочестия надо искать у женщин, чаще всего оно обитает в женском сердце.  Я тебе только что сказал, что вот уже двадцать дней, как из наших краев никто  не приходил и не приносил жертв нашему богу… Это не совсем так; два раза здесь  была и приносила жертвы девушка, кажется гречанка, из лагеря гладиаторов… такая  набожная, преданная богу и очень красивая!    

Глаза  Эвтибиды сверкнули от радости; дрожь пробежала по всему ее телу, и кровь сразу  бросилась в лицо; к счастью, темная краска, покрывавшая ее лицо, помешала жрецу  заметить румянец, совершенно изменивший ее облик, и узнать, что это была другая  женщина, а не та, за кого она себя выдавала.    

– Ах, –  произнесла она, стараясь овладеть собой и подавить свое волнение, – ты  говоришь, что какая-то молодая женщина приходила сюда из вражеского лагеря?    

– Да,  да, она была в военной одежде, на перевязи висел меч, и оба раза ее  сопровождала черная женщина, вот как ты… бедняжка – немая, по приказу ее  госпожи у нее отрезали язык.    

Эвтибида  сделала жест, выражавший ужас, затем сказала с напускной простотой и добродушием:    

– Из  вражеского лагеря… мой господин говорит, что они наши враги… даже враги и те поклоняются  великим богам… Завтра же я приду сюда… до рассвета… я так боюсь гладиаторов… и  если я не смогу уговорить моего господина присылать дары славному Геркулесу  Оливарию, тогда я сама принесу ему свой скромный дар.    

Потитий  похвалил ее и, поощряя ее благочестие, обещал ей покровительство Геркулеса, а  на прощание указал ей тропинку, которая шла от храма к лощинке между двумя  холмами: по ней было легче спускаться и подыматься незамеченной.    

Трудно  описать, с какой радостью возвращалась в лагерь коварная гречанка. Сердце ее готово  было вырваться из груди; она нашла такого союзника, о каком не могла даже  мечтать: продажность и жадность жреца бросались в глаза, подкупить его не  составляло труда, и, может быть, при его посредстве удастся найти какой-нибудь  скрытый, потайной доступ к стенам; во всяком случае – вот отчего трепетало ее  сердце – если никаким другим способом ей не удастся пронзить грудь Спартака, то  все равно, убив его сестру, она нанесет ему смертельный удар. Жрец и храм  помогут ей в этом.    

Вернувшись  в лагерь, она вошла в свою палатку и не выходила оттуда весь день. Ночью она  приблизилась к палатке претора; ее тотчас же пропустили к Крассу; она сообщила  ему о своем открытии и о том, что в будущем она надеется достичь большего.  Гречанка сказала, что ей нужны деньги, и вождь римлян предоставил в ее  распоряжение казну квестора. Но Эвтибида ответила, что ей нужны всего лишь пять  талантов. Скрофа выдал ей эту сумму.    

В час  пополуночи Эвтибида снова вышла из лагеря. Она вела ягненка, двух молочных поросят  и несла четырех белоснежных голубей; она поднялась по тропинке, указанной ей  потитием, до храма Геркулеса и пришла туда за два часа до рассвета. Больше часа  ждала она, пока потитий открыл ей двери храма. Вместе с двумя служителями он  принял дары бедной рабыни, и все трое весьма одобрили их.    

Разговаривая  с потитием, которого она видела накануне, – имя его было Ай Стендий, –  Эвтибида сказала ему, что завтра собирается посетить храм ее господин с  богатыми жертвоприношениями богу, если только не побоится выйти из-под развалин  храма, где он спрятался. Если же он не пойдет сам, то она уговорит его это  лестное поручение доверить ей.    

На  следующий день она действительно привела с собой рабочего вола, нагруженного  вином и зерном; все это от имени своего господина она приносила в жертву богу.    

Эвтибида  в течение пяти или шести дней посещала храм Геркулеса; она искусно разузнавала  характер Айя Стендия и подготовляла его к тем щекотливым предложениям, которые  намеревалась ему сделать. Гречанка открыла жрецу, что она не та, какой она ему  вначале представлялась. Эвтибида предлагала ему быть с римлянами и за римлян;  Красс готов широко вознаградить его и других жрецов, если они укажут место в  стене, через которое можно было бы неожиданно ворваться в город.    

Жрец был  уже подготовлен к такого рода беседе, все же он счел нужным притворно удивиться  и сказал:    

– Значит,  ты… И все же ты была так похожа… Значит, ты не рабыня-эфиопка?.. Гречанка ты…  предана римлянам?.. Как же ловко ты притворялась?..    

– Мое  притворство было военной уловкой.    

– Я  не виню тебя. Великие боги справедливо покровительствуют римлянам… Они славятся  своим благочестием. Жрецы Геркулеса на стороне римлян, которые всегда чтили  нашего бога и воздвигли в его честь шесть великолепных храмов в своих городах.    

– Будешь  ли ты способствовать планам Красса? – спросила гречанка, глаза которой  сияли от радости.    

– Буду  стараться… Насколько смогу… что смогу… – ответил потитий.    

Вскоре  они пришли к соглашению. Жрец обещал, невзирая на опасность, подойти под каким-либо  благовидным предлогом к городу, заручившись поддержкой Мирцы, когда она опять  придет в храм; они отправятся туда вместе. Он добавил, что ему известна только  одна тропинка, ведущая через крутые, обрывистые склоны, к месту, где стены  почти развалились, и если гладиаторы укрепили их не особенно прочно, то в этом  месте легко можно было бы пробраться в город. В заключение он предложил  Эвтибиде каждую ночь приходить к нему за сведениями, связанными с их военной  хитростью – так благочестивый жрец называл замышленный с Эвтибидой заговор. С  часу на час могла прийти в храм сестра Спартака, и, стало быть, уже при  следующем свидании с гречанкой он, возможно, сообщит ей результаты своей  разведки.    

Придя  таким образом к соглашению, Эвтибида пообещала жрецу десять талантов в счет  большой награды, которой, по завершении дела, щедро отблагодарит его Красс. На  следующую ночь, с немалым трудом смыв с лица темную краску и восстановив свой  естественный облик, Эвтибида надела военные доспехи, явилась в храм Геркулеса и  передала десять талантов жрецу, который, однако, еще ничего не мог сообщить ей.    

Эвтибида  пришла на следующую ночь, но Айя Стендия не было в храме; от двух других потитиев  она узнала, что Мирца приходила днем и принесла жертву Геркулесу; после этого  Ай Стендий пошел вместе с ней в город.    

Сердце  Эвтибиды сильно билось, ее одолевали сомнения, она то надеялась на успех, то боялась  неудачи; в ожидании возвращения потития она провела весь день в храме. Потитий  возвратился под вечер и рассказал, что то место, где стена развалилась, заново  укреплено Спартаком; предусмотрительный полководец уже давно обследовал все  стены и укрепил слабые места.    

Эвтибида  была сильно огорчена сообщением жреца, ругала и проклинала предусмотрительность  и прозорливость Спартака.    

Долго  сидела она, погруженная в свои мысли, и наконец спросила у жреца:    

– А  Мирца… сестра гладиатора, когда собирается снова прийти в этот храм?    

– Не  знаю, – нерешительно ответил жрец, – может быть… она придет…  послезавтра… На этот день приходятся Антимахии, празднество в честь Геркулеса,  в память его бегства в женском платье с острова Коо; в этот день полагается  приносить в дар нашему богу женскую одежду. Мирца сказала, что она намерена  прийти послезавтра и принести жертву, чтобы испросить у бога покровительства  оружию восставших рабов и в особенности брату своему…    

– Ох,  Юпитер, ты справедлив!.. И ты, Геркулес, справедлив!.. Все вы, о великие боги  Олимпа, справедливы! – воскликнула гречанка, подымая глаза к небу, в  которых было выражение звериной радости; она с улыбкой эринии и с несказанной  тревогой, отражавшейся на лице ее, выслушала слово за словом все, что говорил  потитий, и произнесла: – Я отомщу еще ужаснее, чем я мстила ему до сих пор:  наконец-то это будет настоящая, кровавая месть!    

– О  какой мести говоришь ты? – с удивлением спросил жрец. – Ты ведь  знаешь, что боги неохотно допускают и поощряют месть!    

– Но  если она возникла от незаслуженно полученной обиды, когда желание мести вызвано  оскорблением без причин… о, тогда не только боги ада, но и боги небес одобряют  и покровительствуют мести, – сказала Эвтибида, снимая с плеча толстую  золотую цепь, на которой висел ее маленький меч с рукояткой, украшенной  драгоценными камнями и сапфирами, и отдавая его Айю Стендию. – Разве это  не так, о Стендий? – добавила она, в то время как жрец алчными глазами  рассматривал полученный дар и прикидывал в уме его стоимость. – Разве не  верно, что справедливая месть мила даже богам, обитающим в небесах?    

– Конечно…  несомненно… когда она справедлива и обида неоправданна, – ответил  жрец, – тогда и боги Олимпа… Да и, кроме того, разве месть не зовется  радостью богов?    

– Не  правда ли? – добавила Эвтибида, снимая с головы свой серебряный шлем,  украшенный золотой змейкой, у которой вместо глаз были вставлены ценнейшие  рубины; подавая шлем потитию, она повторила: – Не правда ли?    

И когда  глаза жадного жреца заблестели, разглядывая драгоценные дары, она продолжала:    

– Досточтимому  Геркулесу я приношу в дар эти скромные вещи; завтра я принесу еще десять талантов…  почитаемому мною Геркулесу, – она подчеркнула три последних слова, –  для того чтобы ты, его жрец, помог мне в моей мести.    

– Во  имя Кастора и Поллукса! – воскликнул жрец. – Но если она справедлива…  я должен тебе помочь… Клянусь жезлом Прозерпины! Разве может жрец великих богов  не покровительствовать тому, чему покровительствуют сами боги!    

– Завтра  в ночь ты должен будешь спрятать здесь двух храбрых и верных воинов.    

– Здесь?  В храме? Осквернить священное жилище божественного Геркулеса? Подвергнуться  риску быть принятым гладиаторами за сообщника римлян? В случае если они найдут  здесь твоих двух воинов, без сомнения они повесят меня, – произнес,  отступив на два шага, жрец.    

– А  как же ты поможешь мне в моей мести? Ведь ты мне обещал минуту назад? –  спросила Эвтибида потития.    

– Да…  но я не могу разрешить, чтобы они… чтобы Мирцу убили… когда она придет в храм  моего бога… Для жреца это недопустимо! Если бы… ну, хотя бы речь шла о том,  чтобы она попала в плен… и передать ее тебе…    

Зеленые  с фосфорическим блеском глаза Эвтибиды метали молнии, и странная улыбка искривила  ее губы.    

– Да,  да! – вскричала она. – Пленница!.. В мои руки… потому что я… я хочу  ее убить сама, если Спартак не попадет в мои руки, чтобы спасти ее;    

– Что  ты с ней сделаешь… я не должен… не желаю знать… я хочу только одного – быть непричастным  к этому кровавому делу, не принимать участия в убийстве, – лицемерно произнес  потитий.    

– Правильно, –  ответила Эвтибида, – правильно. Итак, завтра в ночь здесь, в храме, –  добавила она, снимая со среднего пальца левой руки золотое кольцо, в котором  блестел крупный топаз, и протягивая его жрецу.    

– Не  здесь, не в храме, – ответил потитий, поспешно принимая кольцо. – Я  укажу твоим верным воинам место, где они будут находиться… неподалеку отсюда… в  роще падубов… что прилегает к дороге… Роща эта как будто нарочно создана для  такого случая…    

– А  она не может убежать оттуда?    

– Но  я ведь говорю тебе, что роща как будто бы нарочно насажена, чтобы дрозды  попадались в ловушку.    

– Ладно,  пусть будет по-твоему… и пусть твоя щепетильность честного жреца получит удовлетворение, –  сказала девушка с тонкой иронией.    

Через  минуту она добавила:    

– Кстати,  не грозит ли опасность…    

– Какая? –  спросил Ай Стендий.    

– А  вдруг в течение дня щепетильность твоя проснется, встревожит твою душу,  взволнует совесть и, подстрекаемая страхом перед гладиаторами и ужасной  возможностью быть повешенным, толкнет тебя, ну, например, уйти отсюда, захватив  оружие и скарб, в Темесу?    

В то  время, когда гречанка произносила эти слова, она пристально смотрела в глаза  жреца, как бы испытывая, каковы его намерения и помыслы.    

– Что  ты говоришь? – сказал Ай Стендий, бесстрашно защищаясь от ее  предположений; в его голосе звучал оттенок напускной обиды человека,  оскорбленного в своем достоинстве. – А что еще тебе пришло на ум?    

– Блестящая  мысль, достойный, благочестивый жрец.    

– А  именно?    

– Ничего  не сообщая твоим двум коллегам, ты вместе со мной спрячешь в верном месте те  скромные дары, которые я принесла в жертву богу; затем ты пойдешь со мной за  вал, и там мы попируем вместе с тобой… У нас будет роскошная трапеза… потому  что я хочу в твоем лице почтить не только уважаемого жреца Геркулеса Оливария,  но также честного и хорошего гражданина!    

– Во  имя богов! – воскликнул жрец с притворной обидой. – Ты, значит, не  доверяешь мне?    

– Не  тебе я не доверяю… а меня тревожит твоя непорочная совесть.    

– Но…  я не знаю, должен ли я…    

–…идти  со мной? Но ведь ты должен помочь мне донести сюда пятнадцать талантов, о которых  мы с тобой договорились… Или ты только что сказал – десять?    

– Пятнадцать,  я сказал: пятнадцать, – поспешно поправил потитий.    

– Во  всяком случае, если даже ты и сказал десять, то ошибся… потому что богу я за  мою месть приношу пятнадцать талантов. Пойдем же со мной, прямодушный Ай  Стендий, ты будешь доволен сегодняшним днем.    

Жрец  принужден был спрятать в укромном месте шлем, меч и кольцо Эвтибиды и пойти  вместе с ней за римский вал.    

Марк  Красс теперь полностью доверял гречанке; он разрешал ей свободно входить и выходить  из лагеря одной или же в сопровождении кого-либо по ее выбору.    

Эвтибида  устроила для потития роскошный пир; в восьми или девяти чашах отличного цекубского  он утопил свою печаль, вызванную недоверием гречанки.    

Она же  тем временем позвала к себе своего верного Зенократа и, быстро сказав ему  что-то шепотом, отпустила его.    

Глубокой  ночью, в предрассветный час, Эвтибида надела стальной шлем, перебросила через  правое плечо перевязь, на которой висел небольшой острый меч, и вышла из лагеря  вместе с жрецом, который не слишком твердо стоял на ногах из-за увлечения  цекубским.    

На  расстоянии нескольких шагов за Эвтибидой и Айем Стендием следовали два каппадокийца  огромного роста, вооруженные с ног до головы. Это были рабы Марка Лициния  Красса.    

Пока они  идут к храму Геркулеса Оливария, заглянем на минуту в Темесу. Там у Спартака  уже три дня стояла наготове флотилия, и он лишь ожидал темной ночи, чтобы  перевезти пятнадцать тысяч гладиаторов, которых он мог разместить на тысячах  судов, собранных всеми способами.    

Едва  только зашло бледное солнце, которое в течение целого дня скрывалось за серыми  и черными тучами, сгустившимися на небе, Спартак, предвидя, что наступает  желанная темная ночь, приказал трем легионам сняться с лагеря, расположенного  на берегу, и грузиться на суда, стоявшие в порту. Гранику он приказал тоже  погрузиться с ними вместе и с наступлением темноты велел распустить паруса на  судах, где они имелись, а остальным спустить в воду весла и отправляться в  путь.    

Флотилия  гладиаторов, соблюдая тишину, отплыла из Темесы в открытое море.    

Но тот  самый сирокко, который сгустил тучи, продолжал упорно дуть с берегов Африки и,  несмотря на могучие усилия мореплавателей, относил их к берегу Бруттии и не  давал возможности повернуть к берегам Сицилии.    

Без  устали работая веслами, гладиаторам удалось отплыть на много миль, но на  рассвете море стало особенно бурным, свирепствовал ветер, и большая опасность  стала угрожать хрупкой флотилии гладиаторов; по совету моряков и рыбаков из  Темесы, ведших многие из судов, а также знакомых с морем гладиаторов, Граник  подошел к берегу. Пятнадцать тысяч восставших сошли на пустынный берег близ  Никотеры. Отсюда было решено отправиться в близлежащие горы, а Граник тем временем  пошлет к Спартаку легкое судно с восемью или десятью солдатами во главе с  центурионом, чтобы уведомить о случившемся.    

Тем  временем два каппадокийца вместе с Эвтибидой и жрецом прибыли в храм Геркулеса  Оливария. До полуночи они оставались в роще падубов, находившейся близ улицы,  по которой из города вела дорога к храму. На расстоянии полутора выстрелов из  лука, повыше рощи, стоял небольшой дом, где был расположен аванпост  гладиаторов; несмотря на принятые ими меры предосторожности, оба каппадокийца время  от времени слышали доносимый стремительным ветром приглушенный звук голосов и  шаги.    

– Послушай,  Эрцидан, – сказал шепотом на своем родном языке один из рабов  другому, – надо постараться взять эту молодую амазонку живьем.    

– Мы  так и сделаем, Аскубар, – ответил Эрцидан, – ежели удастся.    

– Я  и говорю… если сможем.    

– Потому  что, сказать по правде, если она окажет сопротивление мечом или кинжалом, я  справлюсь с ней двумя ударами; тем более что если мы отсюда слышим шепот  гладиаторов, то они услышат крик, который подымет эта плакса.    

– Конечно,  услышат и явятся сюда в одну секунду, тогда мы погибли; до аванпоста гладиаторов  расстояние всего лишь два выстрела из лука, а до нашего лагеря в тысячу раз  дальше.    

– Клянусь  Юпитером, ты прав! Это дело начинает меня тревожить.    

– А  я об этом думаю уж больше часа.    

Оба  каппадокийца умолкли, погрузившись в раздумье.    

Вдруг  среди шелеста, вызванного ветром, ясно послышался шум шагов; неподалеку от  рабов кто-то шел среди кустарника по роще, в которой они спрятались.    

– Кто  идет? – приглушенным голосом спросил Аскубар, обнажая меч.    

– Кто  идет? – повторил Эрцидан.    

– Молчите, –  произнес женский голос, – это я, Эвтибида… я брожу по окрестностям… Не  обращайте внимания на то, что делается за вашей спиной, наблюдайте за дорогой.    

Все это  она произнесла вполголоса, приблизившись к каппадокийцам; затем гречанка углубилась  в заросли кустарника, вошла в рощу падубов, и вскоре оба раба уже не слышали  ничего, кроме шума ветра.    

Аскубар  и Эрцидан молчали долгое время, наконец первый сказал очень тихо второму:    

– Эрцидан!    

– Что?    

– Знаешь,  о чем я думаю?    

– Что  дело это труднее, чем оно сразу показалось?    

– Я  тоже так считаю, но в эту минуту я думал, каким бы способом нам выбраться с  честью из беды.    

– Ты  правильно рассудил! Ты уже придумал, как это сделать?    

– Как  будто придумал…    

– Ну,  говори.    

– Когда  маленькая амазонка подойдет поближе, на расстояние двенадцати – пятнадцати шагов,  мы пустим в нее две стрелы: одну в сердце, другую в шею… Уверяю тебя, кричать  она не будет. Что ты об этом скажешь?    

– Молодец  Аскубар… Недурно…    

– А  той, другой, скажем, что она пыталась сопротивляться.    

– Хорошо  придумал.    

– Так  и сделаем.    

– Сделаем.    

– Вполне  ли ты уверен, Эрцидан, что на расстоянии двенадцати шагов попадешь ей прямо в  сердце?    

– Вполне.  А ты уверен, что всадишь ей стрелу в шею?    

– Увидишь.    

Оба  каппадокийца, насторожив слух и приготовив оружие, стояли безмолвные и неподвижные.    

Между  тем встревоженная Эвтибида бродила по окрестностям, словно стремясь ускорить  приближение рассвета в надежде, что Мирца в это время выйдет из города и  направится к храму. Время казалось ей вечностью; пять или шесть раз она  выходила из рощи падубов, доходила почти до аванпоста гладиаторов и снова  возвращалась обратно; она заметила, что сирокко, дувший всю ночь, с некоторого  времени стал утихать и наконец совсем прекратился; всматриваясь в даль, где  виднелись вершины далеких Апеннин, она увидела, что сгустившиеся там тучи  начали слабо окрашиваться бледно-оранжевым цветом. Она испустила вздох  облегчения: то были первые предвестники зари.    

Она  снова взглянула на дорогу, ведущую к домику, и, соблюдая осторожность, пошла в  сторону аванпоста. Но не сделала она и двухсот шагов, как приглушенный, но  грозный голос заставил ее остановиться, окликнув:    

– Кто  идет?    

Это был  патруль гладиаторов, который, как это принято в войсках, выходил на заре, чтобы  осмотреть окрестности. Эвтибида, ничего не отвечая, повернулась спиной к  патрулю и попыталась бесшумно и быстро ускользнуть в рощу. Патруль, не получив  ответа, двинулся туда, где скрылась Эвтибида. Вскоре беглянка и преследующие  приблизились к роще, на границе которой с натянутыми луками стояли притаившиеся  каппадокийцы.    

– Ты  слышишь шум шагов? – спросил Аскубар Эрцидана.    

– Слышу.    

– Будь  наготове.    

– Сейчас  же пущу стрелу.    

Начавшийся  рассвет уже рассеивал густой мрак ночи, но рабы, не вполне ясно распознав, кто  это был, заметили только маленького воина, быстро приближавшегося к ним.    

– Это  она, – сказал едва слышно Аскубар товарищу.    

– Да…  на ней панцирь… шлем… фигура маленькая, это непременно женщина.    

– Это  она… она.    

И оба  каппадокийца, прицелившись, одновременно спустили тетиву лука; обе стрелы, свистя,  вылетели и впились – одна в белую шею, а другая, пробив серебряный панцирь, в  грудь Эвтибиды.    

Долгий,  пронзительный, душераздирающий крик раздался вслед за этим. Аскубар и Эрцидан  тут же услыхали шум многочисленных быстро приближающихся шагов и громоподобный  голос: «К оружию!..»    

Оба  каппадокийца бросились бежать по направлению к римскому лагерю, а декану и четырем  гладиаторам преградило путь тело Эвтибиды, которая рухнула на дорогу и теперь  лежала, распростершись в луже крови, сочащейся из ее ран, особенно из раны на  шее, потому что стрела Аскубара попала в сонную артерию и разорвала ее.    

Гречанка  громко стонала и хрипела, но не могла произнести ни слова.    

Гладиаторы  наклонились над телом упавшей, и, поднимая ее с земли, все пятеро одновременно  спрашивали ее, кто она и каким образом ее ранили.    

Между  тем солнце уже взошло, и гладиаторы, положив Эвтибиду на краю дороги, прислонили  ее спиной к стволу росшего там дуба. Они сняли с нее шлем и, увидав, что по  плечам умирающей рассыпались густые рыжие волосы, воскликнули в один голос:    

– Женщина!    

Они  наклонились над ней и, поглядев в лицо, покрывшееся смертельной бледностью,  сразу узнали ее и воскликнули в один голос:    

– Эвтибида!..    

В эту  минуту подоспел манипул гладиаторов. Все столпились вокруг тела раненой.    

– Раз  она ранена, значит, кто-то ранил ее, – сказал центурион, командовавший  манипулом. – Пусть пятьдесят человек отправляются на поиски убийц, они не  могли далеко уйти.    

Пятьдесят  гладиаторов побежали в сторону храма Геркулеса Оливария.    

Остальные  окружили умирающую. Панцирь ее был весь в крови; кровь лилась ручьем. Гладиаторы  с мрачными лицами молча следили за агонией этой женщины, принесшей им столько несчастья  и горя. Лицо куртизанки посинело, она все время металась, прислоняя голову то к  одному, то к другому плечу, издавая безумные стоны; она подымала руки, как бы  желая донести их до шеи, но они тут же бессильно падали, ее рот конвульсивно  открывался, как будто она силилась что-то сказать.    

– Эвтибида!  Проклятая изменница! – воскликнул после нескольких минут молчания мрачно и  строго центурион. – Что ты делала здесь? В такой ранний час? Кто ранил  тебя? Ничего понять не могу… но по случившемуся я догадываюсь о каком-то новом страшном  замысле… жертвой которого ты по какому-то случаю стала сама.    

Из  посиневших губ Эвтибиды вырвался еще более ужасный стон: она руками указала  гладиаторам, чтобы они отошли в сторону.    

– Нет! –  вскричал центурион, проклиная ее. – Ты изменой своей погубила сорок тысяч  наших братьев… мы должны припомнить тебе твои злодеяния; должны сделать твою  агонию еще более ужасной, – этим мы умилостивим их неотомщенные тени.    

Эвтибида  склонила голову на грудь, и если бы не слышалось ее прерывистое дыхание, можно  было бы подумать, что она умерла.    

В эту  минуту появились, тяжело дыша, все пятьдесят гладиаторов, преследовавшие каппадокийцев.  Они привели с собой Эрцидана; он был ранен стрелой в бедро, упал и был взят  гладиаторами в плен; Аскубару удалось убежать.    

Каппадокиец  рассказал все, что знал, и тогда гладиаторы поняли, как все произошло.    

– Что  случилось? – раздался женский голос.    

Это была  Мирца, как обычно, в своем военном одеянии: в сопровождении Цетуль она шла в  храм Геркулеса.    

– Стрелы,  которые проклятая Эвтибида уготовила тебе, благодаря счастливому вмешательству  какого-то бога, может быть Геркулеса, поразили ее самое, – ответил  центурион, давая Мирце дорогу, чтобы она могла войти в круг гладиаторов.    

Услышав  голос Мирцы, Эвтибида подняла голову и, увидя ее, вперила свой угасающий,  полный ненависти и отчаяния взор в глаза Мирцы; губы ее судорожно искривились;  казалось, она хотела произнести что-то; растопырив пальцы, она протянула руки к  сестре Спартака, как бы желая схватить ее; последним усилием она метнулась вперед,  затем, испустив предсмертный стон, сомкнула веки; голова ее упала на ствол  дерева; недвижимая и бездыханная, гречанка свалилась на землю.    

– На  этот раз в сеть попался сам птицелов! – воскликнул центурион, предложив  Мирце и остальным товарищам следовать за ним. Все в молчании удалились, покинув  ненавистный труп.    

 Глава двадцать вторая    

ПОСЛЕДНИЕ  СРАЖЕНИЯ. – ПРОРЫВ ПРИ БРАДАНЕ. – СМЕРТЬ    

     

В тот  момент, когда Эвтибида, поплатившись за свои преступления, умирала на глазах Мирцы  у дороги, ведущей от Темесы к храму Геркулеса Оливария, в порт прибыло судно, с  которым Граник послал Спартаку вести о себе. Фракиец, узнав о высадке Граника  на берегах Бруттия, долго обдумывал, как ему следовало поступить. Наконец,  обратившись к Арториксу, он сказал:    

– Ну,  что же… Поскольку Граник с пятнадцатью тысячами воинов находится у Никотеры…  перевезем туда морем все наше войско и будем воевать с еще большей энергией.    

Он  отослал судно в то место, где находилась флотилия, с приказом возвратиться на  следующую ночь в Темесу.    

За неделю  Спартак перевез ночами все свое войско в Никотеру; каждую ночь, за исключением  последней, когда он погрузился сам вместе с кавалерией, по его приказу четыре  легиона делали вылазки, чтобы отвлечь внимание римлян и внушить им мысль, что  гладиаторы никуда не собираются уходить.    

Как  только флотилия, с которой отбыли Спартак, Мамилий и кавалерия, удалилась на несколько  миль от берега, жители Темесы уведомили Красса о случившемся.    

Красс,  вне себя от ярости, проклинал жителей Темесы за то, что они из малодушия не послали  к нему гонца предупредить о бегстве неприятеля, а теперь, когда Спартак  вырвался из тисков, пламя войны разгорится с новой силой, меж тем как Красс  считал ее уже законченной, в чем и уверил Рим.    

Наложив  на жителей Темесы большой штраф за их трусость, на следующий день он приказал  своему войску сняться с лагеря и повел его по направлению к Никотере.    

Но  Спартак, прибыв в Никотеру, на рассвете в тот же день отправился в путь со  всеми своими легионами, нигде не останавливаясь в течение двадцатичасового  перехода, пока не дошел до Сциллы; близ нее он расположился лагерем.    

На  следующий день фракиец отправился в Регий; по пути он призывал к оружию рабов  и, заняв сильные позиции, приказал гладиаторам три дня и три ночи рыть канавы и  ставить частокол, чтобы к моменту появления Красса был готов неприступный  лагерь гладиаторов.    

Тогда  Красс решил либо принудить Спартака принять бой, либо взять его измором, а для  последней цели задумал возвести колоссальное сооружение, достойное римлян. Если  бы о нем не свидетельствовали единогласно Плутарх, Аппиан и Флор, вряд ли можно  было бы поверить, что подобное сооружение действительно осуществилось.    

«Туда  явился Красс, и сама природа подсказала ему, что надо делать», – говорит  Плутарх. Он решил воздвигнуть стену поперек перешейка, избавив тем самым своих  солдат от вредного безделья, а неприятеля лишив продовольствия. Велика и трудна  была эта работа, но Красс довел ее до конца и, сверх ожидания, в короткий срок.  Он вырыл через весь перешеек ров от одного моря до другого, длиною в триста  стадий, шириной и глубиной в пятнадцать шагов, а вдоль всего рва воздвиг стену  поразительной высоты и прочности.    

В то  время как сто тысяч римлян Красса с невиданным рвением работали над  титаническим сооружением, Спартак обучал военному делу еще два легиона,  составленные из одиннадцати тысяч рабов, примкнувших к нему в Бруттии; вместе с  тем он обдумывал, как бы ему выбраться из этого места, насмеявшись над усилиями  и предусмотрительностью Красса.    

– Скажи  мне, Спартак, – спросил фракийца на двадцатый день работ римлян его  любимец Арторикс, – скажи, Спартак, разве ты не видишь, что римляне  поймали нас в ловушку?    

– Ты  так думаешь?    

– Я  вижу стену, которую они сооружают, она уже готова, и, мне кажется, у меня есть  основание так думать.    

– И  на Везувии бедный Клодий Глабр тоже думал, что он поймал меня в ловушку.    

– Но  через десять дней у нас кончится продовольствие.    

– У  кого?    

– У  нас.    

– Где?    

– Здесь.    

– А  кто же тебе сказал, что через десять дней мы еще будем здесь?    

Арторикс,  опустив голову, замолк, как будто стыдясь, что решился давать советы такому  дальновидному полководцу. Спартак с нежностью глядел на юношу, растроганный  краской стыда на его лице; ласково похлопав его по плечу, он сказал:    

– Ты  хорошо сделал, Арторикс, напомнив мне о наших запасах продовольствия, но ты за  нас не бойся; я уже решил, что нам следует предпринять, чтобы Красс остался в  дураках со своей страшной стеной.    

– Однако  этот Красс, надо признаться, опытный полководец.    

– Самый  опытный из всех, кто сражался против нас за эти три года, – ответил  Спартак и после минутного молчания добавил: – Но все же он нас еще не победил.    

– И  пока ты жив, он не победит нас.    

– Арторикс,  но ведь я только человек!    

– Нет,  нет, ты наш идеал, наше знамя, наша мощь! В тебе воплощается и живет главная  наша идея – возрождение угнетенных, благополучие обездоленных, освобождение  рабов. Ты так славен и велик, что от твоего существа исходит свет, побеждающий  самых непокорных наших товарищей, он отражается в них, воодушевляет новыми  силами, вселяет веру в тебя; они уповают на тебя, ибо признают тебя, дивятся  тебе и почитают как мудрого и доблестного полководца. Пока ты жив, они всегда  будут делать то, что ты пожелаешь, и так же, как они пришли за тобой сюда, они  будут преодолевать многое, что кажется совершенно невозможным. Пока ты жив, они  будут делать переходы в тридцать миль в день, будут переносить невзгоды, голод,  будут драться, как львы; но если, по несчастью, ты погибнешь – вместе с тобой  погибнет и наше знамя, и через двадцать дней наступит конец войны, мы будем уничтожены…  О, пусть боги сохранят тебя на долгие годы, с тобой мы одержим полную победу!    

– Ты  веришь в нашу победу? – спросил Спартак, покачав головой, и на губах его  была грустная улыбка.    

– А  почему бы нам не победить?    

– Потому  что из десяти миллионов рабов, стонущих в цепях по всей Италии, не наберется и  ста тысяч, взявших оружие в руки и пришедших к нам; потому что наши идеи не  проникли в массы угнетенных и не согрели их сердца; потому что римский  деспотизм еще не вывел окончательно из терпения народы, находящиеся под игом;  потому что Рим слишком еще силен, а мы еще слишком слабы… вот почему мы не можем  победить и не победим. Если и есть надежда на победу, то лишь за пределами  Италии; здесь же нам суждено погибнуть, здесь мы умрем.    

Некоторое  время он молчал, потом произнес с глубоким вздохом:    

– Пусть  же кровь, пролитая нами за святое дело, не будет пролита бесплодно, пусть наши  деяния послужат благородным примером для наших потомков.    

В эту  минуту центурион сообщил Спартаку, что три тысячи пращников, далматов и иллирийцев  из римского лагеря подошли к преторским воротам и настойчиво просят принять их  в ряды собратьев.    

Спартак  задумался и не сразу ответил на просьбу трех тысяч дезертиров: может быть, он сомневался  в них, а может быть, не хотел подать дурной пример своим солдатам, оказывая перебежчикам  внимание, словно они были мужественные воины; он подошел к воротам лагеря и сказал  им, что недостойно солдата покидать свои знамена; способствовать побегу и  принимать в свои ряды беглецов из вражеского лагеря не только зазорно для  полководца, пользующегося уважением, но и может быть пагубным как печальный  пример для солдат, раз в ряды угнетенных принимают тех, кто изменил своему  знамени и войску. И он отказал им.    

Через  неделю после этих событий, под вечер деканы и центурионы обошли все палатки гладиаторов,  передавая приказ Спартака: не ожидая сигнала, сняться с лагеря в полной тишине.  А конники, по приказу верховного вождя, отправились в ближние леса, захватив с  собой топоры, чтобы рубить деревья; ночью они привезли на своих лошадях в  лагерь много бревен.    

В час  первого факела Спартак приказал зажечь в лагере огни, воспользовавшись  ненастной погодой, – уже два дня в проливе и в окрестностях непрерывно шел  дождь со снегом, – в полном мраке, под пронзительный вой ветра, соблюдая  глубокую тишину, двинулся к тому месту, где Красс велел копать ров; на краю  этого рва еще не было сооружено стены. Спартак приказал забросать ров стволами  деревьев, привезенными его конниками, а на эти бревна шесть тысяч легионеров  наложили столько же заранее заготовленных мешков с землей. Таким образом ров  был заполнен на большом протяжении, и по нему бесшумно прошли легионы  гладиаторов; им было приказано, не обращая внимания ни на снег, ни на ветер,  идти без остановки прямо до Кавлона.    

Спартак с  конницей укрылся в лесу близ вражеского лагеря и в полдень следующего дня  врезался со своими всадниками в ряды римских легионов, вышедших за  продовольствием в окрестности, и за каких-нибудь полчаса уничтожил свыше  четырех тысяч римских солдат.    

Римляне  были поражены, увидев, что те, кого они еще только вчера вечером, казалось бы,  заперли между морем и стеной, нежданно выросшей перед ними, угрожают им с тыла.  А когда они взялись за оружие, чтобы прийти на помощь разбитым римским  легионам, фракиец со своими конниками умчался от них, направляясь в Кавлон.    

– Ах,  клянусь всеми богами ада! – вскричал Марк Красс, ударив себя кулаком по  голове. – Да что же это такое?.. Вот-вот, кажется, он попал в железное  кольцо и, глядь, ускользает из моих рук; я разбил, уничтожил его войско, а он  собирает новое и нападает на меня с еще большей силой; я объявляю, что война заканчивается,  а она вспыхивает еще сильнее прежнего!.. Великие боги! Да это злой дух, не  иначе! Вампир, жаждущий крови! Ненасытный волк-оборотень, пожирающий живые  существа!    

– Нет,  он просто-напросто великий полководец, – ответил молодой Катон,  назначенный контуберналом Красса за дисциплинированность, выносливость и  стойкость, а также за отвагу, проявленную им в этой войне.    

Вне себя  от гнева, Марк Красс, косо взглянув на смелого юношу, казалось, хотел резко ответить  ему, но, мало-помалу успокоившись, сказал своим обычным тоном, хотя голос его  еще дрожал от гнева:    

– Думаю,  что ты прав, храбрый юноша.    

– Если  ты зовешь храбростью привычку говорить правду, то ни Персей, ни Ясон, ни Диомед  и никто другой на свете не были храбрее меня, – гордо ответил Катон.    

Красс  умолк, умолкли Скрофа, Квинт, Муммий и другие военачальники. Все были задумчивы  и печальны и как будто погружены в какие-то грустные размышления. Первым прервал  молчание Красс и заговорил, словно выражая вслух свои мысли:    

– Мы  можем преследовать его, но настигнуть не сможем; он летит стремительно, словно  борзая или олень, а не человек!.. А вдруг он со своими восьмьюдесятью тысячами  бросится на Рим? О, великие боги!.. Какая неожиданность!.. Как велика  опасность!.. Как ее избегнуть? Что делать?    

Все  молчали, и только спустя некоторое время в ответ на вопросы полководца они  выразили те же сомнения, что и он.    

Все  считали необходимым, чтобы Красс написал сенату, что война стала еще более  жестокой и грозной; чтобы покончить с нею раз и навсегда, необходимо послать  против гладиаторов, кроме войска, которым располагал Красс, еще и те легионы,  которые недавно привел в Рим Гней Помпей, одержавший победу в Испании;  необходимо послать также и те войска, которые сражались против Митридата под  начальством Луция Лициния Лукулла, ныне возвращавшегося в Италию; окружив  Спартака с трех сторон армиями по сто тысяч человек в каждой, руководимыми  самыми Доблестными полководцами республики, можно будет в несколько дней  закончить позорную войну с гладиаторами.    

Хотя  Крассу было неприятно посылать такое сообщение, он все же отправил в Рим гонцов  и, снявшись с лагеря, со всем своим войском бросился по следам Спартака.    

А тем  временем фракиец намеревался пересечь горы и из Кавлона большими переходами  пройти через Скилакий, направляясь к горам Новоастр и Полеокастр.    

Но пять  дней спустя, когда они дошли до этих мест, Гай Канниций, который не желал изменить  свой упрямый характер смутьяна, с шумом покинул лагерь увлекая за собою пять  легионов; он кричал, что сначала надо разбить Красса, а затем идти на Рим. Не  обращая внимания ни на угрозы, ни на просьбы Спартака, он, соединившись с  Кастом, вышел из лагеря гладиаторов и расположился в восьми – десяти милях от  него.    

Спартак  послал к мятежникам Граника и Арторикса, но они неизменно отвечали, что заняли  весьма удобную позицию и здесь будут ждать Красса, чтобы дать ему бой.    

Опечаленный  неразумным поведением этих легионов, Спартак, по своему характеру, не мог  бросить их на произвол судьбы: мятежников ждало неизбежное поражение. Фракиец  решил задержаться в лагере, надеясь на то, что бунтари образумятся, но из-за  этого потерял много времени и преимущество, которое он получил, обогнав Красса.    

Итак,  гладиаторы стояли на месте, а Красс, также делая быстрые переходы, на четвертый  день достиг высот Полеокастра, где находились легионы Гая Канниция, и со всей  силой обрушился на них. Тридцать тысяч солдат Каста и Гая Канниция сражались с  большим мужеством, но если бы не быстро подоспевшая помощь Спартака, они  неминуемо были бы уничтожены.    

Как  только появился фракиец, тотчас же разгорелся ожесточенный бой; ночь  разъединила сражающихся: ни та, ни другая сторона не уступила ни пяди земли.  Гладиаторы потеряли двенадцать тысяч убитыми, а римляне десять тысяч.    

В ту же  ночь Спартак, у которого было меньше войска, чем у неприятеля, снялся с лагеря,  уговорив отделившихся следовать за ним, и направился в Бизинияну, преследуемый  Крассом, который, однако же, не отважился напасть на него.    

Спартак  укрепился на высокой обрывистой горе, решив выждать там благоприятных обстоятельств;  Канниция и Каста он убеждал в необходимости сохранить единство, говорил им, что  в данную минуту разумнее всего избегать боя с Крассом, что на Красса надо будет  напасть и разбить его в удобный момент, сначала утомив его переходами и  обходами. Каст и Канниций после разговоров со Спартаком как будто успокоились;  они не были враждебно настроены против него – наоборот, уважали его и  восхищались им, но оба не терпели узды дисциплины и безрассудно желали как  можно скорее вступить в бой с врагом.    

Три дня  Спартак стоял лагерем близ Бизинияна, под прикрытием горы; затем на четвертую  ночь, когда свирепствовал ураган, под шум дождя и раскаты грома, ослепляемые  зигзагами молний, Спартак и его войско бесшумно спустились по крутым тропинкам  в тишине и скрылись от Красса, направившись форсированным маршем в Кларомонт.    

Красс  догнал гладиаторов через восемь дней и занял позиции, дававшие ему возможность  снова запереть Спартака на горе, где тот расположился лагерем; Каст и Канниций  опять отделились от фракийца и отвели оба свои легиона в отдельный лагерь, в  шести милях от того места, где укрепился Спартак.    

Два дня  Красс обозревал местность и позиции врага, а затем ночью отправил один легион  занять холм, весь покрытый деревьями и кустарником, приказав солдатам  спрятаться там и обрушиться на Каста и Канниция с тыла, когда Скрофа с тремя  легионами нападет на них с фронта. Красс намерен был полностью уничтожить эти  двенадцать тысяч гладиаторов в течение одного часа, до того как Спартак  подоспеет к ним на помощь; а после этой вылазки он собирался напасть на самого  Спартака, у которого из-за потерь, понесенных в сражении под Поликастром, и  после уничтожения двенадцати тысяч солдат в легионах Каста и Канниция, Должна  была остаться армия всего в пятьдесят тысяч человек; Красс считал, что ему  удастся полностью окружить эту армию, пустив в ход свои девяносто тысяч солдат.    

Ливий  Мамерк, командовавший легионом, отправленным Крассом в засаду, так умело повел  своих солдат на указанные ему высоты, что Каст и Канниций ничего не заметили.  Мамерк опасался, что доспехи легионеров будут сверкать на солнце и это выдаст  врагу их присутствие, а потому приказал своим солдатам закрыть ветками шлемы и  панцири, что и было сделано.    

В  тревоге ждал Мамерк наступления ночи и зари следующего дня, назначенного для  нападения на врага с тыла. Но неблагоприятная для римлян судьба пожелала, чтобы  у подножья этого холма, в угоду религиозному рвению окрестных жителей, был сооружен  небольшой храм Юпитеру Величайшему Лучшему. Хотя храм этот в последнее время  был покинут, все же Мирца продолжала приносить здесь жертву отцу богов. Мирца  боготворила своего брата и ежеминутно тревожилась о нем; религиозная по своим  убеждениям и благоговевшая перед всевышними богами, она никогда не упускала  случая принести умилостивительную жертву за Спартака.    

В этот  день, воспользовавшись удобным случаем, Мирна отправилась в сопровождении верной  Цетуль в храм Юпитера, ведя за собою белого козленка, которого она хотела  принести в жертву на покинутом алтаре Юпитера.    

Подойдя  к храму, Мирца увидела на хребте горы римских солдат. Одни сидели на корточках,  другие лежали в траве; они таким образом были «обнаружены этими двумя  женщинами, приносившими дары богам за неприятеля». Не вскрикнув, не выдав  своего испуга хотя бы малейшим движением, Мирца внутренне возрадовалась  счастливому случаю, внушившему ей желание совершить жертвоприношение, – в  этом она видела явное покровительство богов; она бесшумно двинулась в обратный  путь и, быстро миновав долину, поспешила в лагерь Канниция и Каста, чтобы  предупредить их о засаде; затем, в сопровождении все той же эфиопки, побежала  предварить Спартака.    

За час  до полудня Гай Канниций приказал двум легионам, которые были с ним, сняться с места,  и они кинулись со всем пылом на войско Мамерка. Тот попытался отбить  неожиданное нападение, но должен был тотчас же отправить к Крассу контубернала  с просьбой о присылке подкреплений.    

Римский  полководец немедленно отправил два легиона, а Спартак послал в помощь своим два  легиона; бой длился много часов и из схватки перешел в большое сражение; на  место боя помчались и прибыли почти одновременно Спартак и Марк Красс со всеми  своими легионами: разгорелась битва более кровопролитная, чем все,  происходившие до тех пор.    

Весь  день бились с большим мужеством и необыкновенной яростью; наступила ночь, и сумрак,  окутавший бойцов, положил конец сражению.    

Римляне  потеряли свыше одиннадцати тысяч убитыми, гладиаторы – двенадцать тысяч триста,  и среди них погибли мужественно сражавшиеся Канниций, Каст и Индутиомар: все  трое – командиры легионов.    

Спустя  четыре часа после сражения Спартак, собрав войска, продолжал свой поход. Он шел  по самым крутым поросшим лесом тропинкам, направляясь к Петелинским горам.    

Красс,  оставшись победителем па поле сражения, Приказал сжечь трупы римлян и, к величайшему  удивлению своему и всего своего войска, увидел, что из числа двенадцати тысяч  трехсот гладиаторов, павших в этом сражении, всего лишь двое получили раны в  спину, все же остальные погибли, раненные в грудь.    

После  этого сражения, когда войско Спартака скрылось в горах, Красс пожалел, что  написал сенату и хлопотал о подкреплении, прося помощи у Помпея и Лукулла,  тогда как он в действительности истощил силы гладиаторов, а слава победы над  ними может быть приписана двум другим полководцам. Он решил поэтому закончить  войну с мятежниками до прихода из Италии Лукулла и раньше, чем Помпей, уже вернувшийся  в Рим со своим войском, отправится в Луканию. Поручив командование шестьюдесятью  тысячами солдат квестору Скрофе, Красс велел ему преследовать Спартака, не  давая гладиаторам ни отдыха, ни сроку; с остальными двумя легионами (около  двадцати тысяч человек) со всей поклажей и обозом, делая переходы днем и ночью,  он направился в Турни, а оттуда в Потентию, рассылая по округе трибунов для  набора солдат, чтобы сформировать новые легионы; он обещал высокое награждение  всем, кто поступит в его армию.    

Тем  временем Спартак, сделав обход, из Кларомонта направился в Невокастр, оттуда в  Танагр, а из Танагра обратно в Кларомонт, для того чтобы измотать войско  Красса, которое, как он предполагал, идет за ним следом. Он не знал, что в тылу  у него только Скрофа. Спартак хотел застигнуть Красса в таком месте, где ему не  давало бы преимущества численное превосходство его сил, и только тогда фракиец  желал вступить с ним в бой.    

Скрофа  донимал отступавшего Спартака, часто завязывал стычки с его арьергардом, имея  частичное преимущество; не раз к Скрофе в плен попадали целые манипулы  гладиаторов, которых он затем вешал на Деревьях у дороги.    

Из  Кларомонта, идя по склонам холмов, Спартак направился в Гераклею.    

Дойдя до  берега реки Казуент, он понял, что переправиться через нее невозможно; сильные  дожди повысили уровень воды, затруднив переход через реку; гладиаторов догнала  римская кавалерия и атаковала колонну гладиаторов с тыла.    

Спартак  загорелся лютым гневом; он велел своим легионам выстроиться и, обратившись к  ним с речью сказал, что это сражение надо выиграть во что бы то ни стало, иначе  все погибнут, – в тылу у них река. И гладиаторы с необычайной силой пошли  в атаку на римлян.    

Они  обрушились на римлян с такой яростью, что за два часа разбили их, обратили в  бегство, и, преследуя, уничтожили несметное количество римских солдат.    

Квинт  тщетно старался удержать бегущих, и напрасны были также усилия Скрофы: он был  ранен в бедро и в лицо, и с большим трудом отряду кавалерии удалось спасти его  от неистовства врагов.    

Римлян  постигло тяжкое поражение: в бою при Казуенте было убито свыше десяти тысяч, а  гладиаторы потеряли только восемь тысяч. Римских солдат охватила паника, и,  спешно перейдя вброд Акрис, в волнах которой многие погибли, они не переставали  бежать до тех пор, пока не укрылись за стенами Турий.    

Легко  представить себе, как эта победа подняла дух гладиаторов. Отвага их обратилась  в дерзновение: они послали к своему вождю деканов и центурионов, заклиная снова  вести их на врага, и давали обет уничтожить всех римлян. Но фракиец не счел  возможным наступать на Красса, который даже после такого поражения был все же  сильнее его, тем более что Спартак получил известия, что римский полководец  собирает новые легионы.    

Услыхав  о поражении, которое потерпел Скрофа, Красс отправился из Потентии в Турий со  своими тридцатью восемью тысячами солдат – такова была численность его войска  вместе с новыми, спешно собранными легионами. Прибыв в Турий, он сделал строгое  внушение войскам Скрофы и поклялся снова применить децимацию, если только они  опять обратятся в бегство. Красс оставался в Туриях несколько дней, чтобы привести  в порядок легионы, потерпевшие поражение в Казуенте, а затем бросился по следам  Спартака, – его разведчики уверяли, что фракиец расположился лагерем на  побережье Брадана, неподалеку от Сильвия.    

Прошло  десять дней после сражения при Казуенте. Как-то вечером Спартак, мрачный и печальный,  прохаживался по дороге от претория до квестория в своем лагере, расположенном  на возвышенности у Брадана; ему доложили, что трое переодетых гладиаторов  прибыли верхом из Рима и привезли ему какое-то важное письмо.    

Спартак  тотчас же направился в свою палатку и принял там трех прибывших гладиаторов;  они передали ему папирус от Валерии Мессала и сказали, что посланы специально к  нему в лагерь с этим письмом.    

Сильно  побледнев, Спартак взял письмо и схватился рукой за сердце, как будто хотел сдержать  его биение. Он отпустил гладиаторов, приказав накормить их, потом развернул  свиток папируса и прочел следующее:    

«Непобедимому  и доблестному Спартаку шлет свой привет и воздает почести Валерия Мессала.    

Враждебный  рок и неблагосклонные боги не пожелали покровительствовать твоему делу,  которому ты отдал все сокровища благороднейшей души твоей, о возлюбленный мой  Спартак. Благодаря твоему сверхчеловеческому мужеству, твоей прозорливости и  честности победа на протяжении трех лет не покидала твоих знамен, но даже ты не  в силах противостоять злому року и римскому могуществу: из Азии отозван Лукулл  и будет направлен против тебя, а сейчас, когда я пишу тебе это письмо, Помпей  Великий, покоритель Испании, ведет на тебя все свои войска и с ними из Рима  продвигается через Самний. Иди на уступки, Спартак, прекрати войну и сохрани  свою жизнь ради моей горячей, неугасимой, вечной любви, сохрани себя ради нашей  малютки Постумии, не лишай отцовской ласки нашего милого ребенка: ведь она  останется сиротой, если ты будешь упорно продолжать войну, которая стала теперь  безнадежной.    

Женщина,  которую любит Спартак, не должна, не может позволить себе посоветовать ему  совершить подлый и низкий поступок. После того как ты заставил трепетать Рим,  после того как ты в течение трех лет держал в страхе всю Италию, покрыл славой  свое имя и блестящими победами заслужил лавры, ты, сложив оружие, уступаешь не  страху перед твоими врагами – ты склонишь знамена перед роком, таинственной, невидимой,  неодолимой силой, ибо не было, нет и не будет человека, который мог бы  противостоять ударам судьбы, перед нею ничто все усилия людей самой могучей  воли, о которых повествует история, – начиная от Кира и кончая Пирром, от  Ксеркса до Ганнибала.    

До того  как на поле брани прибудет Помпей, прекрати войну с Крассом; из опасения, что  слава победы над тобой достанется сопернику, Красс, конечно, согласится на  почетные для тебя условия.    

Оставь  дело, ставшее теперь неосуществимым, укройся на моей тускуланской вилле, где тебя  ждет самая чистая, самая нежная, самая горячая и преданная любовь. Жизнь твоя,  полная счастья, будет проходить среди пылких поцелуев и самых нежных ласк,  которые когда-либо женщина на земле дарила своему любимому; неведомый людям,  вдали от их дел, ты будешь жить, боготворимый супруг и отец, в непрерывных  восторгах любви.    

О  Спартак, Спартак, дорогой мой, тебя молит бедная женщина, тебя заклинает  несчастная мать, и дочь твоя, слышишь ли, Спартак, твой ребенок вместе со мной  обнимает твои колена, обливает слезами и покрывает поцелуями твои руки; с  горькими слезами и стенаниями обе мы умоляем тебя, чтобы ты сохранил свою  драгоценную для нас жизнь, ибо она дороже нам всех сокровищ мира.    

Рука моя  дрожит, выводя эти строки, слезы душат меня, текут из глаз и падают на папирус,  такие горячие, что в некоторых местах ими будет стерто написанное мною.    

О  Спартак, мой Спартак, пожалей свою дочь, пожалей меня, ведь я всего только  слабая, несчастная женщина, я умру от отчаяния и горя, если ты погибнешь…    

О  Спартак, пожалей меня… я так люблю тебя, боготворю тебя и поклоняюсь тебе  больше, чем поклоняются всевышним богам! О Спартак, пожалей меня!..    

Валерия ».    

Невозможно  передать словами, что чувствовал бедный гладиатор, читая это письмо. Он плакал,  и обильные слезы струились на папирус, смешиваясь с слезами, пролитыми Валерией  и оставившими свой след. Прочтя письмо, он поднес его к губам и стал целовать  страстно, неистово, безумно; рыдая, он покрывал его бессчетными поцелуями и,  уронив руки, замер, крепко сжимая письмо, потом сложил руки на груди и долго  стоял неподвижно, вперив в землю глаза, полные слез; он погрузился в сладостное  и печальное раздумье.    

Кто  знает, где витали в эти мгновения его мысли? Кто знает, какие радужные видения  проносились перед его взором? Кто знает, каким дивным призраком он упивался?..    

Мысли  его текли, грустные и полные нежности, но, наконец, очнувшись, он вытер глаза,  еще раз поцеловал папирус и, свернув его, спрятал у себя на груди. Затем, надев  панцирь и шлем, опоясавшись мечом и вдев на руку щит, кликнул своего контубернала  и приказал ему подвести коня, а конникам передать, чтоб они были готовы  следовать за ним.    

Через  полчаса, предварительно поговорив с Граником, он ускакал галопом из лагеря во  главе трехсот конников.    

Через  несколько минут после отъезда Спартака в его палатку вошла Мирца, а следом за  ней Арторикс.    

Юноша  умолял и заклинал девушку открыть ему причину, мешающую ей стать его женой,  Мирца же, как всегда, молчала, тяжело вздыхая и проливая слезы.    

– Я  не могу больше так жить, поверь мне, Мирца! – говорил галл. – Не могу  больше, клянусь тебе жизнью Спартака, которая для меня гораздо дороже моей  собственной жизни, ибо для меня она священна. Клянусь, что в моей любви к тебе,  в моей страсти нет ничего мелкого, никакой слабости человеческой; она стала  огромной, она завладела всеми моими чувствами, всем моим существом, всей душой.  Когда мне станет известно, что отвращает тебя от меня, что налагает на тебя  запрет стать моей, может быть… кто знает?.. может быть, меня убедит эта  непреодолимая необходимость; может быть, она станет для меня неоспоримой, я  осознаю ее неизбежность… я, может статься, покорюсь неумолимому року. Но чтобы  я, не ведая, какая причина лишает меня возможности стать счастливейшим из  людей, хотя я знаю, что ты любишь меня, – чтобы я добровольно отказался от  радости всей моей жизни и молча покорился, – нет, не верь этому, не думай,  что это случится когда-нибудь!..    

Арторикс  говорил с глубоким волненьем, с большой искренностью и любовью; голос его  дрожал, лицо побледнело; перед Мирцей стоял человек, говоривший то, что он  действительно чувствовал.    

Она была  растрогана и переживала большое, невыразимое горе.    

– Арторикс, –  сказала она сквозь слезы, – Арторикс, умоляю тебя именем богов твоих ради  твоей любви к Спартаку, не настаивай, не расспрашивай меня больше. Мне так  тяжело! Если бы ты только знал, какое горе ты мне причиняешь, поверь мне,  Арторикс, ты больше не спрашивал бы меня ни о чем!    

– Выслушай  же меня, Мирца, – сказал галл в порыве страстной любви, теряя самообладание, –  выслушай меня. В таком душевном состоянии, в такой Печали и с таким чувством  безнадежности, клянусь тебе, я больше жить не могу. Видеть твое прелестное  лицо, любоваться чистым сиянием, которое излучает твой взор, озаряет меня и  любовно ласкает; каждый миг видеть твою нежную, кроткую улыбку, знать, что я  мог бы обладать этим сокровищем добра и красоты, и быть вынужденным отказаться  от всего этого, не ведая причины, – это свыше моих сил. Если ты не откроешь  мне тайны, если не поведаешь этого секрета, лучше мне умереть, чем жить, потому  что я не могу, больше не могу так мучиться и страдать. Да поразит Спартака к  этот миг своей молнией всемогущая Тарана, если я не упаду бездыханным на твоих  глазах из-за твоего упорного, необъяснимого молчания!    

И с  этими словами Арторикс с искаженным от волнения лицом выхватил из-за пояса  кинжал и взмахнул им, собираясь нанести себе удар.    

– Нет,  нет, во имя великих богов! – воскликнула Мирца, умоляюще сложив  руки. – Нет! Не надо! – И прерывающимся от волнения голосом добавила:  – Я предпочту бесчестье… перед тобою… предпочту лишиться твоего уважения ко  мне, чем видеть твою смерть! Остановись… выслушай меня… Арторикс… я не могу  быть твоей потому, что я недостойна тебя… я умираю от стыда… но ты все узнаешь,  мой любимый, обожаемый Арторикс!    

И,  закрыв лицо руками, она горько зарыдала, потом торопливо заговорила  прерывающимся от рыданий голосом:    

– Рабыней…  понуждаемая плетью моего господина, который был сводником… истязаемая горящими  розгами, я поневоле принадлежала другим…    

Она  остановилась на мгновение, затем едва слышно добавила:    

– Я  была… блудницей!.. – и снова зарыдала, низко склонив голову и закрыв  руками лицо.    

При этих  словах лицо Арторикса все потемнело, глаза засверкали от безудержного гнева, и,  подняв руку, сжимавшую кинжал, он крикнул мощным голосом:    

– Да  будут прокляты эти подлые торговцы людьми… да будет проклято рабство!.. да  будет проклята человеческая жестокость!..    

Потом,  вложив кинжал в ножны, он бросился к ногам Мирцы, схватил ее руки и, покрывая  их поцелуями, в порыве великой любви воскликнул:    

– О  любимая, не надо плакать… не плачь! Ну, что же? Разве из-за этого ты менее  чиста, менее прекрасна в моих глазах, ты, жертва римского варварства? Они  получили власть над твоим телом, но никто и ничто не могло запятнать чистоту  твоей души.    

– Оставь,  оставь меня, дай спрятаться от себя самой… – бормотала Мирца, пытаясь  снова закрыть руками свое лицо. – Теперь я должна избегать твоего взгляда,  я не могу снести его.    

И,  убежав в отгороженный угол палатки, она бросилась в объятия Цетуль.    

Арторикс  с обожанием смотрел на полотнище, за которым скрылась девушка, потом вышел со  вздохом удовлетворения: ведь то, что Мирца считала непреоборимым препятствием,  Арториксу таким не казалось.    

На  следующий день, едва взошла заря, Марку Крассу, расположившемуся лагерем в  Оппиде Мамертинском, на расстоянии одного перехода от лагеря гладиаторов, была  подана дощечка, привезенная вражеским конником, гонцом Спартака.    

На  дощечке было послание, написанное на греческом языке. Красс прочел следующее:    

«Марку  Лицинию Крассу, императору,    

от  Спартака    

привет.    

Мне  необходимо встретиться с тобой в десяти милях от твоего лагеря и в десяти от  моего. На краю дороги от Оппида в Сильвий стоит небольшая вилла, принадлежащая  патрицию из Венусии, Титу Оссилию. Я нахожусь на этой вилле с тремястами  конников. Не соблаговолишь ли приехать сюда с таким же числом твоих всадников?  Обращаюсь к тебе со всей искренностью, по чести, полагаясь также и на твою  честность.    

Спартак ».    

Красс  принял предложение гладиатора; он призвал к себе конника, доставившего дощечку,  велел ему возвратиться к Спартаку и передать, что через четыре часа он, Марк  Красс, прибудет на свидание в назначенное место со своими тремястами всадниками  и так же, как Спартак положился на его честное слово, доверяет и он Спартаку.    

В тот же  день спустя три с половиной часа, то есть за два часа до полудня, Красс явился  на виллу Тита Оссилия во главе отряда кавалерии. У решетки виллы его встретили  начальник конницы гладиаторов Мамилий, сопровождавший Спартака, центурион и  десять декурионов отряда.    

Воздавая  Крассу должные знаки почтения, его провели через переднюю дворца, затем через  атрий по коридору, который вел в небольшую картинную галерею. Услышав шум  шагов, на пороге галереи показался Спартак; он жестом приказал гладиаторам  удалиться, и, поднеся правую руку к губам в знак приветствия, сказал: «Привет  тебе, славный Марк Красс!» – и с этими словами отступил в глубь галереи, давая  дорогу римскому полководцу. Тот учтиво ответил на поклон и сказал, входя в  галерею: «Привет и тебе, доблестный Спартак!»    

Оба  полководца стояли друг против друга, молча разглядывая один другого.    

Гладиатор  ростом был на целую голову выше патриция; его шея, голова, стройные и мужественные  формы атлетической фигуры были невыгодным контрастом для Марка Красса, человека  среднего роста и несколько тучного.    

Спартак  внимательно рассматривал строгие и резкие линии костистого, смуглого, чисто  римского лица Красса, его короткую шею, широкие плечи и крепкие, но кривые в  коленях ноги, а Красс любовался величавой осанкой, ловкостью движений и  совершенной красотой геркулесового сложения Спартака, благородством его  высокого лба, красотой глаз, в которых светились честность и прямота, как и во  всех чертах его прекрасного лица.    

Самым  удивительным было для Красса, и он сильно досадовал за это на самого себя, что  он никак не мог избавиться от чувства глубокого уважения, которое ему помимо  воли внушал этот человек.    

Первым  нарушил молчание Спартак, мягким голосом спросив Красса:    

– Скажи,  Красс, не кажется ли тебе, что эта война слишком затянулась?    

Римлянин  замялся, медля с ответом, а затем сказал:    

– Да,  она тянется слишком долго.    

– Не  кажется ли тебе, что мы могли бы положить ей конец? – снова спросил  гладиатор.    

Изжелта-серые  глаза Красса, с тяжелыми веками, метнули яркую искру, и сейчас же он спросил:    

– Но  каким образом?    

– Заключив  мир.    

– Мир? –  удивленно переспросил Красс.    

– А  почему бы и нет?    

– Да…  потому что… каким же образом можно было бы заключить этот мир?    

– Во  имя Геркулеса! Таким же точно образом, каким всегда заключают мир воюющие стороны.    

– А, –  воскликнул Красс с насмешливой улыбкой, – так, как заключают мир с  Ганнибалом, с Антиохом, с Митридатом?..    

– А  почему бы и не так? – с еле заметной иронией спросил фракиец.    

– Потому  что… потому что… – с оттенком презрения, а вместе с тем и смущения ответил  римский полководец. – Потому что… Да разве вы воюющая сторона?    

– У  нас собралось много народов, воюющих против римской тирании.    

– Вот  как! Клянусь Марсом Карателем, – насмешливо воскликнул Красс, заложив  левую руку за золотую перевязь, – я всегда считал вас наглой толпой подлых  рабов, возмутившихся против своего законного властелина.    

– Внесем  поправку, – спокойно ответил Спартак. – Подлые, говорите вы? Нет, мы  рабы вашего несправедливого и бессмысленного насилия, но не подлые… А что  касается законности вашего права владеть нами, то лучше не будем об этом  говорить.    

– Итак, –  сказал Красс, – ты хотел бы заключить мир с Римом, так же точно, как если  бы ты был Ганнибалом или Митридатом? Какие же провинции ты хочешь получить?  Какое возмещение ты требуешь за военные издержки?    

Глаза  Спартака загорелись гневом; он уже открыл было рот, чтобы должным образом ответить  Крассу, но, поднеся левую руку к губам, сдержался. Несколько раз провел он  правой рукой по лбу, а затем сказал:    

– Я  не собирался ни пререкаться с тобой, Красс, ни оскорблять тебя, ни выслушивать  твои оскорбления.    

– А  тебе разве не кажется оскорблением величия народа римского договариваться о  заключении мира с рабами и мятежными гладиаторами? Надо родиться на берегах  Тибра, чтобы почувствовать весь позор такого предложения! Ты, к своему  несчастью, не родился римлянином, – хотя заслуживал бы это, Спартак,  уверяю тебя, – и не можешь полностью понять и оценить всю тяжесть великой  обиды, которую ты мне нанес.    

– А  тебе твоя ненамеренная гордость, присущая от рождения латинской расе, не  позволяет понять всей меры оскорбления, нанесенного не мне, не моим товарищам  по оружию, а роду человеческому, великим богам, ведь ты считаешь все народы на  земле низшими расами, скорее близкими к животным, чем к людям.    

И снова  в картинной галерее воцарилось молчание.    

После  нескольких минут размышления Красс поднял голову и сказал, глядя на Спартака:    

– У  тебя истощились силы, ты просишь мира, так как больше не можешь сопротивляться.  Хорошо, каковы же твои условия?    

– У  меня шестьдесят тысяч человек, и тебе и Риму известна их храбрость… По всей  Италии стонут миллионы рабов, закованных вами в цепи; все они беспрерывно  пополняют и будут пополнять мои легионы. Война длится вот уже три года и,  возможно, продлится еще десять лет, она может превратиться в пламя, которое  сожжет Рим. Я устал, но не обессилен.    

– Ты  забываешь, что Помпей идет уже из Самния[178]  со своими легионами, победившими Сертория, и что со дня на день в Брундизии  ожидают Лукулла с войсками, сражавшимися против Митридата.    

– И  Лукулл также! – воскликнул Спартак, побледнев при этих словах. –  Клянусь богами, великую честь оказывает Рим гладиаторам! Вы вынуждены послать  против них все войска державы и тем не менее не снисходите до заключения мира с  ними!    

И после  минутного молчания Спартак добавил:    

– Если  я позабыл о Лукулле, то и ты в свою очередь позабыл, что когда Красс, Помпей и  Лукулл с тремястами тысяч воинов одержат надо мною верх, то славу за это  превосходное предприятие, – если победа над гладиаторами может вообще  принести славу, – придется делить между Лукуллом, Помпеем и Крассом.    

Римлянин  кусал губы: фракиец поразил его в самое уязвимое место. Овладев собой, Красс  спросил:    

– Какие  же ты предлагаешь условия? Я хочу узнать твои условия.    

– Армия  наша будет распущена, римский сенат торжественно пообещает пощадить всех моих  товарищей по оружию, все они, как те, кто были прежде гладиаторами, так и те,  что гладиаторами не были, будут отправлены отдельными подразделениями во все  школы и цирки Италии. Я и те немногие из моих товарищей, которые были до войны  рудиариями. а также все офицеры до центурионов включительно будут считаться  рудиариями.    

– Я  предпочитаю разделить славу с Лукуллом и Помпеем, чем принимать такие условия.    

– А  если бы ты пожелал заключить мир, каковы были бы твои условия?    

– Ты  и сто человек твоих, по твоему выбору, получаете свободу, а остальные должны  будут сложить оружие и сдаться на волю победителя, их участь решит сенат.    

– На  таких… – начал было Спартак, но Красс, прервав его, продолжал:    

– Или  же, если ты устал, то оставь их; тебе предоставят свободу, гражданство, ты  получишь чин квестора в одной из наших армий; войско гладиаторов без твоего  умелого руководства придет в полное расстройство и через неделю будет  разгромлено.    

Лицо  Спартака вспыхнуло пламенем. Нахмурив брови, он сделал два шага по направлению  к Крассу, с угрожающим видом, но, сдержавшись, произнес дрожащим от гнева  голосом:    

– Дезертирство…  Измена… Таким условиям я предпочитаю смерть со всеми моими сотоварищами на поле  брани.    

И,  направившись к выходу, он сказал:    

– Прощай,  Марк Красс.    

У порога  он остановился и, обратившись к римскому полководцу, спросил:    

– Увижу  ли я тебя в первом бою?    

– Увидишь.    

– Сразишься  ли ты со мной?    

– Я  сражусь с тобой.    

– Прощай  же, Красс.    

– Прощай.    

Спартак  вышел на площадку виллы и, велев своим спутникам следовать за ним, вскочил на  коня и галопом поскакал в лагерь.    

Приехав  туда, он тотчас же приказал сняться с лагеря и, перейдя вброд реку Брадан,  держать путь по направлению к Петилии; прибыв туда поздно ночью, он  расположился там лагерем. На рассвете разведчики привели к нему взятого ими в  плен римского декуриона, который во главе отряда кавалерии мчался к Крассу. Он  был послан из Брундизия Лукуллом, войско которого уже прибыло в порт на  кораблях, предназначенных для его перевозки; гонец ехал к претору Сицилии  известить его о скором выступлении Лукулла в Брундизии для встречи с  гладиаторами.    

Спартак  потерял всякую надежду на спасение; отныне выход был только один: бой с Крассом  и победа над ним; вся судьба дела гладиаторов зависела теперь от исхода этого  сражения.    

Он ушел  из Петилии, вернулся к берегам Брадана и, прибыв туда вечером, разбил палатки  на расстоянии одной мили от левого берега и в восьми милях от того места, на  правом берегу реки, где стоял лагерем накануне и куда теперь стянулись войска  Красса, пришедшие сюда за несколько часов до прибытия Спартака.    

Ночью  Красс перебросил свое войско на левый берег реки и приказал разбить лагерь  всего лишь в двух милях от лагеря гладиаторов.    

На  восходе солнца четыре римские когорты уже принялись было углублять ров вокруг  своего лагеря, как вдруг три когорты гладиаторов, ходившие в лес за дровами,  увидели римлян, занятых работами на укреплениях; гладиаторы бросили вязанки  хвороста и дров, которые несли на спине, и отважно ринулись на римлян.  Неожиданное их нападение и крики соратников заставили всех римских солдат,  входивших в состав легионов, палатки которых были поблизости, выбежать за вал и  броситься на врагов; гладиаторы же, находившиеся в своем лагере, услыхав звон и  лязг оружия, взобрались на вал и, увидя, что их товарищи ведут бой с римлянами,  выбежали из лагеря, кинулись на них, и началось жаркое сражение.    

Спартак  в эту минуту свертывал папирус с ответным письмом Валерии; он запечатал свиток,  приложив к воску подаренный ею медальон, который всегда висел у него на шее,  передал свиток одному из трех ее гонцов, стоявших теперь в палатке фракийца в  ожидании его распоряжений, и сказал:    

– Поручаю  тебе, всем вам вверяю это письмо к вашей госпоже, которую вы так любите…    

– Мы  так же любим и тебя, – прервал Спартака гладиатор, приняв от него письмо.    

– Благодарю  вас, дорогие мои братья, – ответил фракиец и, продолжая разговор, сказал: –  Поезжайте уединенными крутыми тропинками, соблюдая величайшую осторожность как  ночью, так и днем, и передайте ей это письмо. Если с одним из вас случится  какая-либо беда, пусть письмо возьмет другой, сделайте все зависящее от вас,  чтобы оно непременно попало к ней в руки. Теперь ступайте и да сопутствуют вам  боги!    

Гладиаторы  ушли из палатки Спартака; проводив их до самого выхода, фракиец сказал им на  прощанье:    

– Запомните,  что выйти из лагеря вам надо через Декуманские ворота!    

Как раз  в этот момент до него донесся лязг оружия, шум завязавшейся схватки, и он поспешил  узнать, что случилось.    

То же  самое сделал и Красс, принявший решение в последний раз померяться силами с врагом.  Оба полководца приводили свои войска в боевую готовность. Спартак, обходя по  фронту свои легионы, обратился к солдатам со следующими словами:    

– Братья!  Это сражение решит судьбу всей войны. В тылу у нас Лукулл: он высадился в Брундизии  и теперь идет против нас; Помпей угрожает нам с правого фланга: он уже двинулся  в Самний; перед нами стоит Красс. Сегодня нужно или победить, или умереть. Либо  мы уничтожим войско Красса и вслед за этим разобьем Помпея, или же над нами  одержат верх и все мы погибнем, как подобает храбрым воинам, столько раз  побеждавшим римлян. Наше дело святое и правое, и оно не погибнет с нашей  смертью. На пути к победе нам придется пролить немало крови, только благодаря  самоотверженности и жертвам торжествуют великие идеи. Лучше мужественная и почетная  смерть, чем постыдная и позорная жизнь. Погибнув, мы оставим потомкам знамя  свободы и равенства, обагренное нашей кровью, оставим им в наследство месть и  победу. Братья, ни шагу назад! Победить или умереть!    

Так он  говорил; в эту минуту ему подвели его вороного прекрасного нумидийского коня;  шерсть блестела на скакуне, как полированное черное дерево; на этом красавце  Спартак ездил больше года и очень любил его; и вот, вынув из ножен меч, он  вонзил его в грудь коня, воскликнув:    

– Сегодня  я не нуждаюсь в коне; если мы победим, я выберу себе любого скакуна среди вражеских  коней, а если я буду побежден, то он не понадобится мне ни сегодня, ни когда бы  то ни было.    

Слова и  поступок Спартака показали гладиаторам, что этот бой будет последним и решающим.  Громкими криками приветствовали они своего вождя, прося его подать сигнал к  атаке.    

По  команде Спартака затрубили трубы и букцины, подавая сигнал к наступлению.    

Подобно  тому, как поток, вздувшись от дождей и снега, бешено мчится с гор, заливая все  вокруг, все опрокидывая и унося в своем водовороте, так же и гладиаторы  обрушились с неописуемой яростью на римлян, завязав с ними рукопашный бой.    

Легионы  Красса дрогнули под этим страшным напором, заколебались и вынуждены были  отступить под непреодолимым ураганом ударов.    

Спартак  бился в первой линии, в центре сражения, и совершал чудеса отваги и мужества;  каждый удар его меча поражал врагов. Как только Спартак увидел, что вражеские  легионы дрогнули и стали отступать, он приказал, чтобы фанфары третьего  легиона, в рядах которого он был, протрубили условный знак Мамилию,  обозначавший, что тот должен немедленно напасть на левый или правый фланг  вражеского войска.    

Услыхав  этот сигнал, Мамилий, находившийся в тылу пехоты со своими восемью тысячами  конников, пустил их галопом, обогнул левое крыло гладиаторов и, вырвавшись  вперед больше чем на две стадии, развернул свои части и, повернув их вправо,  помчался во весь опор, намереваясь ударить римлянам во фланг.    

Красс  внимательно следил за ходом боя, подбадривая поколебавшиеся легионы; Квинтию он  дал приказ идти навстречу вражеской коннице; в свою очередь, десять из  пятнадцати тысяч римских кавалеристов развернулись с поразительной быстротою,  так что Мамилий, намеревавшийся кинуться на правый фланг Красса и застигнуть  его врасплох, неожиданно сам наткнулся на неприятельскую кавалерию и вынужден  был вступить с нею в кровопролитный бой.    

В то же  время Муммий подвел свои четыре легиона к правому флангу гладиаторов и начал  яростную атаку. Граник в ответ на это вывел тотчас же два последних стоявших в  резерве легиона и в свою очередь напал на римлян.    

Численное  превосходство римского войска, насчитывавшего девяносто тысяч человек, не могло  не сказаться на исходе сражения против пятидесятитысячной армии гладиаторов.  Римские легионы стали было в беспорядке отступать под отчаянным напором  гладиаторов, но тогда Красс ввел в бой несколько своих последних резервных  легионов и подал знак пришедшим в расстройство частям освободить поле битвы. За  четверть часа, быстро расступившись направо и налево, они дали свободный проход  новым когортам, которыми командовал сам Красс и трибун Мамерк. С лихорадочной  поспешностью они кинулись на Спартака и его гладиаторов, ряды которых несколько  расстроились во время преследования отступавших римлян.    

Еще  сильнее и ожесточеннее разгорелся бой в центре, и в это время остальные пять  тысяч римских конников, растянувшись вдоль правого фланга тех десяти тысяч,  которые бились против восьми тысяч конников Мамилия, обошли его с левого фланга  и напали с тыла на конницу доблестно сражавшихся гладиаторов.    

За  короткое время правый фланг конницы гладиаторов был опрокинут и смят; несмотря  на весь опыт и энергию Граника, на невиданное мужество и отвагу его воинов,  Муммию все же удалось обойти противника.    

Восставшие  уже больше не питали надежды на спасение, их не воодушевляла больше мечта о  победе, им осталось только одно: дорого продать свою жизнь, ими руководило  теперь только желание мести и решимость людей, доведенных до крайности.    

Это уже  было не сражение, а кровавая бойня, лютая резня. Гладиаторы были почти полностью  окружены, но бой длился еще добрых три часа.    

На  правом и левом флангах гладиаторы, преследуемые и окруженные, отступили, только  центр, где храбро сражались Спартак и неподалеку от него Арторикс, еще оказывал  сопротивление врагу.    

Увидав,  что его одолели, Граник бросился в самую гущу сражения, убил одного трибуна,  двух деканов и восемь или десять солдат, но, весь израненный, пронзенный  двадцатью мечами, истекая кровью, умер как герой, каким он был всю жизнь. Так  же доблестно пал начальник девятого легиона, македонянин Эростен.    

В центре  погиб молодой, красивый Теулопик, сражаясь с большой отвагой во главе своего  легиона.    

Разбитая  наголову, конница видела, как пал, пораженный десятью стрелами, ее доблестный  командир Мамилий.    

Наступил  вечер, а сражение все продолжалось; изнуренные, раненые и истекающие кровью  гладиаторы не прекращали сопротивления, но это уже были не мужественные,  храбрые люди, а дикие звери.    

Спартак  не отступил ни на шаг, он пробился вперед с тысячей воинов, окружавших его, клином  врезался в ряды шестого римского легиона, который хотя и состоял из ветеранов,  все же не мог противостоять его натиску и призывал на помощь Красса,  сражавшегося неподалеку от того места, где находился фракиец.    

Трибун  Мамерк, за которым следовало множество храбрых ветеранов Мария и Суллы, бросился  на Спартака, но был тут же убит им. Сопротивляться фракийцу было невозможно; с  быстротой молнии разил его меч, и в несколько минут пали два центуриона и  восемь или десять деканов, пытавшихся показать солдатам, как следует отражать  врага; они не могли подать им никакого иного примера, кроме своей собственной  гибели.    

Бок о  бок со Спартаком бился нумидиец Висбальд, начальник одиннадцатого легиона, проявляя  необычайное мужество и храбрость; вокруг этих двух доблестных и могучих людей  громоздились сотни истерзанных трупов.    

Над  полем сражения сгущались сумерки, и все же римляне, которые, казалось бы, могли  уже считать себя победителями, вынуждены были продолжать бой. Вскоре взошла  луна и осветила своими бледными лучами мрачную картину кровавого побоища.    

Пало  свыше тридцати тысяч гладиаторов; вперемежку с ними на обширном поле лежало восемнадцать  тысяч римлян. Битва пришла к концу. Пятнадцать или шестнадцать тысяч гладиаторов,  оставшихся в живых после боя, длившегося восемь часов, усталые и измученные,  отходили подразделениями, манипулами и как попало, врассыпную, к близлежащим  горам и холмам.    

Только в  одном месте все еще кипел яростный бой, все еще не была утолена жажда крови.  Бой происходил в центре поля: тысяча воинов, окружавших Спартака, следуя его  примеру, сражалась с такой силой, которая, казалось, никогда не истощится.    

– Красс,  где ты? – взывал время от времени Спартак прерывающимся голосом. – Ты  обещал вступить в единоборство со мною!.. Где же ты, Красс?    

Уже два  часа назад Спартак приказал удалить с поля боя Мирцу, проливавшую горькие слезы;  ее пришлось увести силой.    

Спартак  знал, что ему суждено умереть, но ему было бы тяжко присутствовать при гибели  сестры и точно так же не хотелось, чтобы и она стала свидетельницей его смерти.    

Прошел  еще час. Щит Спартака изрешетило градом пущенных в него дротиков. На его глазах  пали последние друзья его, дравшиеся рядом с ним – Висбальд и Арторикс, который  продолжал биться, хотя все тело его было покрыто ранами, а в грудь вонзилась  стрела. Падая, он с несказанной нежностью крикнул своему другу:    

– Спартак!  В элисии… увижу тебя среди…    

     

    

Спартак  дрался один против семи- или восьмисот врагов, сомкнувшихся вокруг него живым  кольцом; покрытый ранами, он стоял посреди сотен трупов, нагроможденных вокруг  него. Глаза его сверкали, голос был подобен грому; с быстротой молнии он вращал  меч, наводя на всех ужас, поражая, нанося раны и убивая наповал всех тех, кто  осмеливался напасть на него. Но вот брошенный в него с расстояния двенадцати  шагов дротик тяжело ранил его в левое бедро. Он упал на левое колено и, обратив  в сторону врагов свой щит, продолжал размахивать мечом и разил их с  нечеловеческим мужеством, словно рыкающий лев, величием души и атлетической  фигурой подобный Геркулесу, окруженному кентаврами. Наконец, пораженный семью  или восемью дротиками, брошенными в него с расстояния десяти шагов и  вонзившимися ему в спину, он упал навзничь и успел произнести одно только  слово: «Ва…ле…рия…» – и испустил дух. Охваченные удивлением, в безмолвии  окружили его римляне, видевшие, как он сражался; от первой до последней минуты  он бился, как подобает герою, и погиб смертью героя.    

Так  окончил свою жизнь этот необыкновенный человек, в котором сочетались высокие качества  души, незаурядный ум, неукротимая отвага, необычайное мужество и глубокая  мудрость, – все качества, необходимые для того, чтобы он мог стать одним  из наиболее прославленных полководцев, деяния которого история передавала бы из  поколения в поколение.    

Два часа  спустя римляне ушли в свой лагерь. Мрачная тишина, царившая на поле битвы,  озаряемом печальным лунным светом, нарушалась только стонами раненых и  умирающих, лежавших вперемежку с мертвецами.    

По этой  равнине бродила какая-то тень, с трудом пробираясь среди бездыханных тел, которыми  было усеяно поле.    

Медленно  и осторожно продвигалась она к тому месту, где дольше всего шел ожесточенный  бой.    

Когда на  нее падал лунный свет, тень искрилась ярким блеском; это был воин, шлем и доспехи  которого блестели под лучом луны.    

То был,  наверное, гладиатор или римлянин, движимый великодушным намерением посетить в  такой поздний час эту мрачную пустыню.    

Воин  долго бродил по полю, пока не дошел до того места, где было нагромождено больше  всего трупов и где пал Спартак. Здесь воин остановился; он был мал ростом, но  отличался стройностью; склонив голову, он рассматривал одно за другим  бездыханные тела, пока наконец разыскал труп предводителя гладиаторов и  опустился перед ним на колени; не без труда подняв его белокурую голову, он,  как к изголовью, прислонил ее к трупу одного из римских центурионов, которого  поразил своею рукой Спартак.    

Лунное  сиянье осветило покрытое смертной бледностью лицо гладиатора, такое же прекрасное,  как и в жизни, и маленький солдат, по лицу которого лились горячие слезы, с  громкими рыданиями прильнув устами к безжизненному лицу, покрывал его  трогательно нежными поцелуями.    

Воином  этим, как читатели могли уже догадаться, была Мирца. Когда гладиаторы были  окончательно разгромлены и каждый из тех, кто считал, что умирать бесцельно,  думал только о собственном спасении, ища его в бегстве, Мирце удалось  ускользнуть от тех, кому ее поручил Спартак. Она вернулась на место боя, не  надеясь застать в живых ни Спартака, ни Арторикса, но в печальной уверенности,  что найдет хотя бы их бездыханные тела и простится с дорогими ей покойниками.    

– О  Спартак!.. Брат мой!.. – восклицала девушка слабым, дрожащим от рыданий  голосом, лаская и целуя лицо Спартака. – Каким довелось мне увидеть тебя!  Какое горе! Что сделали они с твоим прекрасным телом! Сколько ран на тебе…  сколько крови!..    

Девушка  умолкла; вдруг раздался стон; он был слышен отчетливее, чем другие стоны, которые  в этой мрачной тишине время от времени доносились до нее.    

– Неужели  я не увижу больше твоего взгляда, так ласково смотревшего на меня! Не увижу  больше, любимый брат мой, твоей прекрасной улыбки, сиянием доброты и нежности  озарявшей твое благородное лицо? Не услышу больше твоего звучного голоса,  дорогих мне слов благодарности за мои малые заботы о тебе!.. О брат мой… о брат  мой… не увижу больше, не услышу! О Спартак, любимый брат мой!    

И  душераздирающий плач снова прервал речь Мирцы, которая все обнимала холодный  труп своего брата.    

В эту  минуту до ее слуха снова донесся стон, может быть более слабый, но протяжнее первого.    

Девушка  не двигалась, она по-прежнему целовала лицо бездыханного Спартака.    

В третий  раз послышался стон, и теперь стонавший произнес какое-то слово.    

Девушка  поднялась, напрягая слух; она услышала, как кто-то с трудом, медленно произнес  ее имя.    

Тогда  она вскочила, дрожь пробежала по всему ее телу, капли холодного пота выступили  на лбу, глаза расширились от ужаса, и она громко спросила, сама не зная кого,  как будто ее могли тут услышать:    

– Во  имя богов!.. Кто это?.. Кто зовет меня?    

Ответа  не последовало.    

Мирца  замерла неподвижно, взор ее остановился, точно она окаменела.    

– Мирца!..  Родная моя Мирца!.. – отчетливо произнес на этот раз умирающий.    

– Ах!  Что же это? – радостно вскрикнула девушка. – Неужели это ты, Арторикс?    

Перескакивая  через трупы, она подбежала к тому месту, где лежал, утопая в своей собственной  крови, Арторикс. Лицо его было бледное и холодное, время от времени он медленно  открывал веки, уже отягощенные сном смерти.    

Мирца  упала перед ним на колени и, покрывая его лицо поцелуями, кричала прерывающимся  голосом:    

– О…  ты жив… любимый мой, обожаемый Арторикс!.. Мне, может быть, удастся спасти тебя…  и я согрею тебя своим дыханием… перевяжу твои раны… перенесу в безопасное  место…    

От  прикосновения пылающих губ и жара поцелуев умирающий очнулся и, чуть приоткрыв  угасавшие глаза, произнес слабым голосом:    

– Уже…  мы уже встретились? Так… скоро? Значит, мы в элисии, моя дорогая Мирца? Но  почему… так холодно… в элисии?..    

– Нет, –  воскликнула в порыве горячей любви девушка, лаская его, – нет, мы не в  элисии… Это я, я, твоя Мирца… ты жив… будешь жить… потому что я хочу, чтобы ты  остался жив… мне нужна твоя жизнь, правда ведь, ты останешься жить, мой  любимый?..    

Галл  закрыл глаза, как бы боясь, чтобы не исчезло это чудное видение; но горячие  поцелуи девушки рассеяли его дремоту, и, открыв глаза, на миг загоревшиеся  живым огнем, и обнимая ослабевшими руками шею Мирцы, он прошептал:    

– Значит,  это правда?.. Я еще жив… и мне дарована… перед смертью… невыразимая… сладость  твоих поцелуев?..    

– Да,  да, тебе, тебе, мой Арторикс… но ты не должен умереть… я твоя… твоя… всем сердцем.    

– О,  я умираю счастливым!.. Гез… внял моим мольбам…    

Голос  Арторикса становился все глуше и слабее, усилие, которое он сделал над собой,  волнение радости окончательно истощили его последние жизненные силы.    

– Мирца!.. –  воскликнул он, целуя девушку. – Я… умираю…    

Девушка  своими устами почувствовала, как задрожали его губы, и, услыхав тяжелое и хриплое  дыхание, она поняла, что ее любимый угасает, и прошептала:    

– Не  умирай… подожди меня… умрем вместе и вместе уйдем в элисий!..    

Она  выхватила из ножен меч, висевший на поясе Арторикса, и, не дрогнув, твердой  рукой вонзила его себе в сонную артерию, откуда ключом брызнула кровь.    

– С  тобой, – шептала она, крепко обнимая любимого юношу, – я умираю, с  тобой войду в обитель блаженных.    

– Что…  ты сделала?.. – еле слышно спросил умирающий.    

– Я  разделяю твою судьбу… любимый мой…    

Но она  говорила уже с трудом: удар клинка разрезал важнейшую для жизни артерию. Девушка  еще теснее прижала юношу к своей груди, и, слив свои уста в желанном поцелуе,  они оба испустили дух после короткой агонии.    

В эту  минуту два гладиатора, осторожно шагая по полю, подошли к тому месту, где лежал  Спартак, и, подняв его труп, завернули в широкое шерстяное покрывало темного  цвета. Один из них держал труп за ноги, другой поддерживал голову» не без труда  вынесли они его с поля сражения. Пройдя свыше двух миль, они вышли на дорогу,  где их ждала телега, запряженная двумя волами, под присмотром старика крестьянина.    

Положив  на эту деревенскую телегу тело фракийца, они прикрыли его множеством мешков с  зерном, сваленных на земле около телеги, «так что тело Спартака было скрыто от  глаз.    

После  этого телега отъехала; солдаты шли следом за ней.    

Эти  солдаты были близнецы Ацилий и Аквилий, сыновья Либедия, управителя  тускуланской виллы Валерии. По всей вероятности, они везли останки погибшего  вождя на виллу любившей его женщины, чтобы избавить от поругания, на которое  обрекла бы их наглая дерзость победителей.    

 ЗАКЛЮЧЕНИЕ