1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Утренняя прогулка по Москве началась после обеда. Программа была Санина.
   
Кремль Деби показывали в прошлый приезд, а теперь ей хотелось видеть «the real life».
   
Вышли из гостиницы. Погода была самая что ни на есть волшебная: мороз и солнце, день чудесный, невиданная синева неба и снега. От здорового холода и холодного солнца рожденная в Техасе ирландка испытала прилив физиологического счастья и впала в такой восторг, что Саня, не любивший зимы, огляделся и согласился: здорово!
   
Но сам Саня никакого зимнего восторга не испытывал и, неосознанно желая сбить с невесты эйфорический подъем, повел ее к самому страшному месту — на площадь Дзержинского, где посреди стоял столбом кровожадный рыцарь революции.
   
Указал пальцем на дом за его спиной:
   
— Это Лубянка. Наш Страшный суд.
   
— Да, я знаю, тридцать седьмой год!
   
Взял Деби под руку:
   
— Почему тридцать седьмой? Это чудовище вполне живо и сегодня. А теперь, когда я тебе немного испортил радостное настроение, пошли гулять.
   
Он хорошо говорил на выученном английском и своим чутким ухом мгновенно изловил ее тягучее и слегка шепелявое техасское произношение.
   
Они дошли до площади Пушкина, остановились в самом начале Тверского бульвара. Как часто в прошлые годы здесь начинались «люрсовские» прогулки. Юлич назначал им свидание у памятника Пушкину, отсюда они уходили на экскурсии в прошлое: Илья с фотоаппаратом, Миха с тетрадкой и еще десяток любознательных мальчишек…
   
Деби по части русской культуры оказалась девственно-невежественна. Трудно было начинать с пустого места.
   
— Ты читала Толстого? — спросил Саня.
   
— Да, да! Я видела фильм «Война и мир». Два фильма! Обожаю! Одри Хепберн, прелесть какая! И ваш Пьер Безухов, Бондарчук, конечно. Он «Оскара» получил! Я писала рецензию!
   
— Вот и хорошо. Я покажу тебе дом, где жило семейство графа Ростова… — вздохнул Саня.
   
«До чего же проста», — подумал он и повел ее к известному особняку.
   
Четыре дня держалась эта праздничная погода, четыре дня они гуляли по Москве. Невеста, при всей ее простоте, оказалась способна и на чувствительность, и на отзывчивость, оказалась прекрасной спутницей, легкой на ногу и любознательной, а ее потрясающая неосведомленность во всем, что касалось русской культуры, восполнялась вспыхнувшим на пустом месте невежества жарким интересом. Этот интерес распространился каким-то образом и на Саню.
   
Они гуляли по ледяной Москве, солнечной днем, плохо освещенной вечерами, мерзли, заходили в редкие по тем временам кафе и закусочные. Для Деби это было самым романтичным из ее путешествий. Разве что Испания могла сравниться: лет десять тому назад она провела там месяц: подвернулся прекрасный испанец, который показывал ей Мадрид и Барселону, а потом сбежал со всеми ее деньгами. Правда, денег было не очень много…
   
После посещения музея в Хамовниках, где Деби едва не плакала от умиления («Са-неч-ка! Ваш Лев Толстой не меньше, чем Вольтер!»), замерзшие, они залезли в подъезд старого дома и на третьем этаже, на подоконнике, сели возле батареи. Саня вынул из кармана фляжку — школа Ильи! — и они выпили прямо из горлышка.
   
Вообще-то Деби тараторила без умолку. Но тут она молчала всю дорогу, а возле гостиницы, на прощанье, сказала:
   
— Са-неч-ка! Я не понимаю, как я раньше без этого жила! Я приеду домой и начну изучать русский язык!
   
— Деби, зачем тебе?
   
Деби вспыхнула: темперамент у нее был не ирландский — хотя и ирландского бы хватило! — а прямо-таки итальянский.
   
— Я «лублу»! Я «лублу» русский язык! Ты, конечно, очень культурный, я понимаю! Но зато я способная! Я быстро учу! Я выучила испанский! Я выучила португальский! Я выучу русский! Увидишь!
   
Саня немного испугался и ловко включил новую тему, побочную:
   
— Деби, ты знаешь, кто такая Айседора Дункан?
   
— Конечно! Да, конечно! Я же феминистка! Я знаю всех выдающихся женщин! «Танец будущего»! Новый стиль танца, с босыми ногами и в хитоне! И любовники были Гордон Крэг и русский поэт, забыла…
   
— Деби, она останавливалась в этой гостинице в двадцать втором году, здесь проходило начало ее романа с поэтом Сергеем Есениным!
   
Деби молитвенно подняла руки к небу:
   
— Мой Бог! Это невероятно! И я здесь живу! И совершенно без романа! — Засмеялась. — Нет, у меня роман с Россией!
   
На следующий день в сопровождении Ольги и Ильи — для страховки — они отправились во Дворец бракосочетания на улицу Грибоедова, в единственное место, где централизованно окручивали иностранцев с русскими девушками. Это был редкий случай, когда русский мужчина женился на американке. Американские документы Деби были так хорошо подготовлены, что несколько бумажек даже были лишними. У Сани не оказалось с собой свидетельства о рождении, так что ему пришлось брать такси и искать это самое свидетельство, без всякой надежды на успех. Но Анна Александровна не подвела его и на этот раз. На полке, где стояли ее любимые книги, между французскими романами, в известной ему канцелярской папке, в идеальном порядке лежали все Санины документы, начиная от метрики и кончая дипломом консерватории и справками о сделанных прививках.
   
Документы приняли. Регистрация была назначена на май.
   
— Наша Фаня всегда говорила, что в мае нельзя жениться — всю жизнь маяться, — сказала Ольга.
   
Илья с Ольгой живо подключились к брачной авантюре. Оля приняла восторженное участие в устроении этого брака: варила борщ и лепила пельмени.
   
Деби была в восторге и от Москвы, и от борща, и от русских людей, с которыми она общалась. Ей в советской стране понравилось все, кроме положения женщин. Свой вывод она сделала на основании того, что Оля готовила обед, мыла посуду и занималась с подростком-сыном, а Илья ей ни в чем не помогал. Когда она попробовала выразить свое недоумение по этому поводу, Ольга ее просто не поняла.
   
В последний московский день Деби попала в квартиру Сани. Визит не был запланирован, но так случилось, что забрели в Китай-город, и ей приспичило в уборную. Ближайшей была как раз та, что располагалась в Саниной квартире. Ни матери, ни отчима дома не было. Деби сбросила свою норковую шубу на Нютино кресло, проследовала по коммунальному коридору в коммунальную уборную и, справив нужду, успела еще заглянуть в общественную кухню.
   
Уроженка Техаса испытала еще одно потрясение: коммунизму она и раньше не симпатизировала, а одна уборная на двадцать восемь жильцов симпатии к этому социальному устройству не прибавили. Следующее глубокое впечатление она получила, когда села в кресло Анны Александровны и огляделась: старинное пианино, пузатый комод на лапках, разрисованный цветами и птицами, шкафы, набитые книгами на трех языках, ноты, картины, сверкающая синим хрусталем драгоценная люстра… В ее голове с трудом совмещались эти несоединимые вещи — убожество коммуналки и роскошь Саниного жилища.
   
— Грейся. Хочешь чаю? Я поставлю музыку..
   
— Может, ты сам поиграешь?
   
Стянула с головы красный дурацкий колпак, рыжие ирландские волосы затрещали сухим треском.
   
Саня сел на крутящийся стульчик. Подумал — и заиграл Первую прелюдию до-мажор.
   
Деби сидела, по-деревенски сложив на животе руки, и анализировала сложившуюся ситуацию. Она вовсе не была глупенькой, как показалось Сане. Этот русский мальчик — ему было за тридцать, и он был всего на три года ее моложе — ей очень нравился.
   
Он был моложе, образованней, и кроме того, он явно принадлежал к высшей породе людей, к которой она сама никогда не имела никакого отношения.
   
Когда Саня закончил играть, Деби приняла решение: раз уж выпало такое странное и нелепое предложение, то ведь неспроста — она выйдет за этого мальчика замуж по-настоящему.
   
Саня и не предполагал, что дело принимает такой опасный оборот.
   
   
Погода переломилась в последний вечер. Как будто Москве надоело стараться ради Дебиного присутствия. Задул сырой ветер, потеплело, посыпал колючий снег. Саня хотел сводить Деби на концерт Рихтера, но концерт отменили. Пошли пешком к Оле с Ильей.
   
Ольга накормила друзей, как она выразилась, предсвадебным ужином. Сане к тому времени изрядно надоело выгуливание невесты, да и сама идея брака совершенно перестала ему нравиться. И вообще это была не его идея!
   
Оля подала пироги и салаты, Илья вытащил водку из шкафчика под кухонным окном — из холодильника времен постройки дома, когда о настоящих холодильниках не все и мечтали.
   
Деби много ела, много пила. Сидела рядом с Саней, все норовила его потискать, полапать, но делала это весело и как будто в шутку. Она приблизила к нему свое улыбающееся лицо, и он вдруг заметил, что над рядом зубов поблескивает розовая полоска. Подростковая острая память подсказала — Надькина десна! Потаповский переулок!
   
— Са-неч-ка, почему ты сопротивляешься? Если ты будешь себя так холодно вести, я не выйду за тебя замуж! А если ты будешь хорошо себя вести, я просто положу тебя себе в бюстгальтер и вывезу контрабандно!
   
— Деби, мы договаривались иначе! Когда мы поженимся, я буду идеальным мужем — ты меня просто не увидишь!
   
— Нет, нет, я передумала! Мне кажется, ты можешь мне пригодиться и в кухне, и в спальне.
   
   
Назавтра Саня отвез ее на такси в Шереметьево. Поцеловались на прощанье. Перед тем как исчезнуть в проходе, она махнула ему рукой с зажатым в руке колпаком. Возвращался Саня на автобусе. Снаружи метель залепляла стекла снежной кашей.
   
   
«Не пойду домой. К Илье не хочется. Зайду к Михе», — подумал Саня.
   
И тут же рядом: Михи больше нет. Нет Анны Александровны. Почти нет мамы.
   
Есть несчастная Алена, есть Маечка, есть непохожая на себя мама, кошмарный Ласточкин. И осталось еще немного музыки, от которой его отлучили нелепые обстоятельства. Значит, Пьер прав, и правда — только бегство? Или — лечь лицом в гобеленовую подушку? Или — как Миха…
   
По спине пополз мелкий озноб. Депрессия была рядом.
   
   
Деби приехала в Пало Алто без всякого предупреждения.
   
Калифорнийская зима мало была похожа на русскую: 59 градусов по Фаренгейту. По Цельсию — 15 тепла. Пока поднималась на третий этаж, волоча за собой норковую шубу, вспоминала, откуда надо вычитать и на что умножать. Она точно помнила, что в Москве было 25 градусов ниже нуля.
   
Ткнула дверь — открыто. С порога закричала:
   
— Петя! Русские минус двадцать пять — сколько это градусов по-американски?
   
Петя знал формулу перевода:
   
— Ну, приблизительно 19.
   
Деби швырнула шубу с порога в кресло, она соскользнула на пол.
   
— С ума сошла? Ты бы позвонила! Я только что в дом вошел! Могла бы не застать! — рассердился Пьер.
   
— Я сама только что прилетела! Не нужна мне никакая шуба! В нашем климате вообще не нужна шуба! Это, в конце концов, оскорбительно!
   
— Стой! Ты что, раздумала? Что оскорбительно? Мы же договаривались!
   
На столике стояла початая бутылка виски, Деби рванулась к ней. Пьер взял из ее рук бутылку, налил треть стакана.
   
Деби махнула виски и шлепнула мокрым стаканом о стеклянный стол — раздался отвратительный опасный звук.
   
— В конце концов, он мог бы на мне жениться и просто так! Почему? Почему он не хочет на мне жениться?
   
Пьер вытащил лед из холодильника, налил еще виски:
   
— Постой, постой! У нас был договор — норковая шуба как аванс, а деньги после заключения брака. Какие претензии ко мне?
   
Деби быстро перешла в другую фазу, почти плакала:
   
— Нет у меня к тебе никаких претензий! Ты мне просто объясни: чем я нехороша? Это он для меня недостаточно хорош: он маленький, и пенис у него наверняка никакой! И вообще никакого прока — и странная профессия!
   
— Деби, ну при чем тут пенис? Профессия? У нас был договор…
   
— Плевала я на договор! — взорвалась Деби. — Что во мне такого, Пьер, что на мне не хотят жениться? Даже твой маленький Санечка? Я уважающая себя самостоятельная женщина! Я плевала на мужиков! Но почему они не хотят на мне жениться? Может, мне и не надо! Но почему? В конце концов, мне даже интересно! Почему?
   
Пьер понял, что все предприятие зашаталось. Он поднял шубу с пола, бросил на диван. Снова налил по стаканам. Сел рядом с толстухой, вставил ей в руки стакан.
   
— Деби, я не отвечаю за всех мужиков. Ты и сама знаешь, что ты потрясающая баба. Но у всех свои резоны. Я могу сказать, что касается Сани. Саня в депрессии. Я говорил тебе — он страшно талантливый человек, особенный. Ты теряла близких людей? У него в один и тот же месяц умерла бабушка, которая его растила, и покончил самоубийством лучший друг. Он сам — на грани… Ему просто не до женитьбы. И не в тебе дело. Ему надо жизнь спасать.
   
— Да, но он мог бы на мне жениться, и я бы спасала его жизнь. Почему он не хочет — нормально? Не фиктивно! Нормально!
   
   
Дальше был уж действительно последний шанс.
   
   
— Деби! А тебе не приходило в голову… У Ильи всегда было много женщин, Миха покойный был влюблен в жену, никаких других баб у него не было. А вот рядом с Санечкой я никогда ни одной женщины не видел.
   
Глаза у Деби вспыхнули сострадательным огнем:
   
— Он гей, ты думаешь?
   
— Я не знаю. Я этого не говорил. Я сказал только, что я ни разу не видел его с девушкой.
   
Деби мгновенно приняла новое решение:
   
— Это меняет дело. Тогда это не так для меня обидно. Если он не гей, то тогда совсем другая картина: он просто боится женщин. А может быть, девственник?
   
— Не исключаю. Но это не имеет никакого отношения к нашему договору.
   
Деби смягчилась. Деби размышляла о будущем. У Деби появилась интересная задача.
   
   
— Да расскажи мне, в конце концов, как ты съездила? Как Юджин?
   
Деби вынула из сумки пачку фотографий.
   
— Вот! Вот фотографии, Юджин сделал. Смешные. Пьер, а город-то потрясающий! Потрясающий народ! Я всего четыре дня там пробыла, а впечатлений, как будто три месяца. Да, я сказала, что через четыре месяца назначено бракосочетание? Ужас, как долго! Там очередь! И потом еще подавать в посольство Санины бумаги. Для визы! Это долгое дело, они мне там объяснили.
   
Деби слегка развезло.
   
— Слушай, Пьер, я хочу изучать русский язык. Будешь давать мне уроки?
   
— Зачем тебе? И много бензина тебе придется жечь, чтобы на уроки ездить. Полтора часа в один конец. Я найду тебе в Сан-Франциско преподавателя.
   
— Мне хороший нужен! — канючила Деби, наступая боком на Пьера.
   
— Хорошего найду.
   
Пьер понимал, что его мужская честь будет спасена, если Деби как следует напьется, и она была на верном пути.
   
Налил еще.
   
— Я хочу Саню. Если я на самом деле выйду за него замуж, я не возьму с тебя денег.
   
— Но мы первоначально договаривались о фиктивном браке! — попытался Пьер защитить свободу Сани.
   
— При чем тут деньги? Есть у меня деньги! Я хочу маленького Саню как мужа! — выкрикнула Деби истерически и заплакала.
   
«Другого выхода нет», — понял Пьер и обнял ее за плечи. Она сразу же ослабла, обвисла.
   
Пьер не одобрял супружеских измен. Он довольно порезвился до брака и относился к семье с уважением. Но жена с дочкой третью неделю гостила в Милане у родителей, и он оправдывал свое грехопадение исключительно преданностью русскому другу и его интересам. Впрочем, вынужденность ситуации не отменяла ее приятности.
   
— Если ты выйдешь за Саню замуж по-настоящему, это ты мне будешь должна — за билеты и за гостиницу!
   
— Это уж фиг! Что ты потратил, то пропало! Я тебе за уроки буду платить. — Она сложила на уровне своей раскидистой груди два аккуратно сложенных кукиша. В России научилась.
   
— Ладно, если все дело сладится и мы Санечку вытащим, билеты и гостиница за мой счет!
   
Они продолжали еще вяло целоваться, заканчивая сеанс.
   
— А у меня будет дополнительный стимул его раскрутить! — самодовольно улыбалась Деби.
   
   
Свадьба состоялась в мае, в соответствии с поданным заявлением, в дождливый день, что обещало молодоженам богатство, как нагло врет народная примета.
   
Деби О'Хара в пышном белом платье. В руках круглый свадебный букет из искусственных цветов, прилетевший из Америки. Белые туфли на шпильках. Саня в черной вельветовой курточке на молнии, в старых джинсах.
   
Юджин, в твидовом пиджаке и в галстуке, гораздо более подходит на роль жениха. Оля, Илья и Тамара здесь же, скромно наряженные во все самое лучшее.
   
Жених и невеста встают рядом, Юджин их фотографирует. С другого бока фотографирует Илья.
   
Входят в небольшой холл, брачный накопитель. Там уже сидят несколько пар: два африканца с блондинками, один араб с девушкой восточного типа, несколько неопределенных восточноевропейских пар: чехи или поляки. Очередь.
   
   
Сидят молча. Саня рассматривает лица брачующихся. Африканцы, скорей всего, из института Патриса Лумумбы. Один, лиловатый красавец, вытаскивает из кармана карты и предлагает невесте сыграть. Она отказывается. Он начинает раскладывать пасьянс. Второй, некрасивый и маленький, держит невесту за руку: его умиляет белизна ее кожи. Водит пальцем по запястью. Араб постарше, непонятно кто, руки в золотых кольцах, невеста его тоже вся в золоте, и видно, что их тянет друг к другу нестерпимо. Он кладет ей руку то на талию, то на плечо. Она млеет. Чех или поляк читает газету.
   
«Чешский язык», — замечает Саня.
   
   
Деби нервничает. Саня забавляет ее разговорами. Наконец их вызывают в длинную комнату. Красная ковровая дорожка ведет к столу, за которым сидит видная женщина, похожая на артистку Аллу Ларионову, с толстой красной перевязью через плечо — такая уменьшенная ковровая дорожка. Через другую дверь впускают свидетелей — Олю с Ильей и Тамарой, Юджина с фотоаппаратом. По дороге отбиваются от местного фотографа. От Мендельсона уже отбились.
   
Потом начинается бред. Женщина с лентой встает. Провозглашает:
   
— Гражданка Соединенных Штатов Америки Дебора О'Хара и гражданин Союза Советских Социалистических Республик Александр Стеклов подали заявление о заключении брака в соответствии с законами нашей страны…
   
Деби хочет свадьбу. Саня хочет исчезнуть. Деби хочет свадебное путешествие. Саня хочет исчезнуть с лица земли. Деби хочет брачную ночь. Саня хочет исчезнуть с лица земли навсегда.
   
Оля на скорую руку устраивает свадьбу у себя дома.
   
Деби за прошедшие полгода научилась кое-как говорить по-русски. Она говорит безостановочно. Саня молчит: по-русски и по-английски. К вечеру у него поднимается температура и начинается сильнейшая головная боль.
   
Илья отвозит его на улицу Чернышевского. Надежда Борисовна делает все, что делала в таких случаях Анна Александровна: кладет на голову Сани горячее полотенце, дает сладкий чай с лимоном и две таблетки цитрамона. Как всегда в таких случаях, температура под сорок. Надежда Борисовна и дальше делает все, что делала в таких случаях Анна Александровна, — обтирает плечи и грудь водкой, потом долго надраивает их шерстяной тряпочкой. Нет, все-таки Анна Александровна делала все это лучше.
   
Саня болеет обычные три дня. Деби три дня проводит в квартире Ольги: первый день рыдает, второй с утра до вечера оживленно треплется с Олей. На третий Илья провожает ее в Шереметьево. Саня с высокой температурой блаженствует на Нютиной тахте.
   
Фарс под названием «Женитьба» заканчивается. Остается немного: подать заявление в американское посольство и ждать, ждать, ждать.
   
Через восемь месяцев Александр Стеклов прилетел в Нью-Йорк. Петя Занд встречал его в аэропорту Кеннеди.
   
Деби к этому времени прекрасно говорила по-русски. С Саней она встретилась через полтора года, у адвоката, когда нашелся настоящий жених для Деби, между прочим, русский, и потребовался настоящий развод для заключения настоящего брака.
   
Пять тысяч долларов, которые она должна была получить за проведенную операцию, Дебора отказалась брать. Отказалась и от шубы. Но шуба в конце концов все же ей досталась: Пьер, продержав эту норку пару лет в профессиональной фирме-холодильнике в Пало Алто, подарил ее Деби на ее вторую свадьбу. К этому времени она переехала в Нью-Йорк, там иногда зимами бывает приличная для шубы температура.
   
В Нью-Йорке живет и Саня — преподает во всемирно известной музыкальной школе теоретические дисциплины. Ende gut!
  
  
   
    
Эпилог
    
Конец прекрасной эпохи
   
   
Встретились. Прижались — правая щека к правой, потом левая — к левой. Удобно — одного роста. Женское лицо горбоносое, узкое, мужское курносое, скуластое. Дождь вдруг побелел, превратился в снег. Ветер дул сразу и с запада, и с востока, завиваясь в бурун как раз над площадью, где была назначена эта встреча. От залива несло влажным холодом, с другой стороны, с реки, — как будто немного гнилью.
   
— Чувствуешь, Стеклов, Чистыми прудами пахнуло?
   
— Нисколько, Лиза. Совсем и не пахнет.
   
Провел рукой по ее волосам — очень холодные на ощупь:
   
— Пошли скорей. Замерзла?
   
— Не успела. Но холод собачий.
   
— Я переписал тебе Тридцать вторую, концерт Эшенбаха восемьдесят шестого года в Мадриде. Поймешь, что я имел в виду…
   
Вынул из кармана запечатанную в пленку кассету, сунул ей в руку.
   
— Спасибо, Санечка. Я с тобой, вообще говоря, не спорю. Но у Эшенбаха всегда немного скороговорка. А у Святослава Теофиловича вообще другая артикуляция. Гораздо внятнее…
   
Они расстались полтора года тому назад в Вене, куда Стеклов приезжал на ее концерт. Теперь, по дороге к дому, в который были приглашены, продолжили разговор с места, где он в Вене прервался.
   
Открыла Мария.
   
Дежурный поцелуй в воздух:
   
— Добрый вечер. Анна заболела. Я уложила ее внизу. Раздевайтесь, пожалуйста, здесь и проходите сразу наверх. Я скоро к вам поднимусь.
   
Как всегда, суховата и несколько отстраненна. Ну да, ребенок болен, есть причина для озабоченности.
   
Ключицы выпирают из выреза синего платья. Венецианские драгоценные стекляшки перекатываются по ключицам при каждом движении.
   
— Погода ужасная?
   
— Худшая из возможного. Ветер, холод и сырость, — отозвался Стеклов.
   
— Меня в этом году такая погода везде догоняет — мой гастрольный план, кажется, совпал с каким-то циклоном. В Милане, в Афинах, потом в Стокгольме и в Рио — я всюду застаю дождь со снегом. С середины ноября.
   
Хозяин услышал их голоса и вышел навстречу. Лестница наверх была довольно узкая, и он стоял у дверей, улыбаясь.
   
Поднялись. Саня бросил взгляд на стол — там лежала раскрытая римская антология. Совпали, как часто бывает. У Сани дома был раскрыт Овидий.
   
— Давайте, давайте сюда. Вот видите, Лизавета, еще разок довелось встретиться.
   
Поцеловались.
   
— Я уже двадцать лет слышу от вас эту фразу. Вы это говорите, чтобы я больше ценила наши встречи? Я и так ценю.
   
— Нет, это я так даю понять, что других двадцати лет у нас нет, — молниеносно отозвался хозяин.
   
В руках он держал незажженную сигарету, закурил сразу после поцелуя.
   
— Вы не бросили курить?
   
— Нет, сигареты я не брошу. Подождем немного, скоро они меня сами бросят!
   
— Вы же собирались! — жалостным голосом старой тетушки. — Сокращаете последние двадцать лет!
   
Хозяин засмеялся:
   
— Лиза, я их сокращаю с этого конца, а не с того. Может, оно и неплохо! К тому же эти годы дареные.
   
— Дареные?
   
— Останься я в отечестве, давно бы помер от нищеты, нервотрепки и скверного медицинского обслуживания.
   
Саня отвернулся и смотрел в тяжелую штору, как в окно.
   
«Да, а я и при хорошем скоро отдам концы», — подумал Саня.
   
Он знал наверняка, что его-то болезнь, уже восемь лет сидящая в его крови, неизлечима.
   
На столе картонки из китайского ресторана. На вынос. Дверь приоткрылась. Из полумрака, как проявляющаяся фотография, возникла Мария:
   
— Анна капризничает, хочет, чтоб Саня зашел к ней перед сном.
   
— Можно? — Саня встал.
   
— Да, да, — кивнула Мария.
   
— Я тоже спущусь, — сказал хозяин дома.
   
Мария впереди, за ней гуськом все остальные спустились по лестнице, из прихожей вышли в коридор, остановились перед приоткрытой дверью. Девочка сидела в кроватке и излучала жар. Свет торшера, стоявшего сбоку и позади кровати, золотил встрепанные волосы, и они сияли, как елочная канитель.
   
— Папа, а ты мне обещал…
   
— Что, кошечка моя?
   
«Господи! Это его ребенок по-русски не говорит», — ужаснулась про себя Лиза.
   
— Не помню что, но ты обещал, — скривила губы, собираясь плакать.
   
— Вот это, посмотри-ка. — Саня сжимал что-то маленькое в руке.
   
Девочка принялась разжимать пальцы, но Саня с ней играл, все не разжимал ладонь:
   
— Осторожно, Анна, эта маленькая вещь может разбиться.
   
И он раскрыл ладонь, на которой лежала стеклянная мышка.
   
— Ты вспомнила теперь, что я тебе обещал? Что придет Саня и принесет тебе стеклянную мышку.
   
— Неправда, ты мне не обещал Санину мышку. Это не обещанная мышка, она просто так мышка. Спасибо тебе. Мне такую мышку никто никогда не дарил!
   
— Теперь будешь с мышкой спать? — спросила Мария.
   
— Да, — мирно согласилась девочка. — Мам, только свет не выключай.
   
— Маленький оставлю, а большой погашу.
   
— Мышка будет бояться.
   
— Ну, хорошо, хорошо, скажи всем «спокойной ночи» и закрывай глазки…
   
Рыжеватый ребенок в белой пижаме, расшитой земляниками, с покрасневшим от жара лицом, с воспаленными губами, устраивался в постели, слегка взбрыкивая руками и ногами, уминая подушку и одеяло, чтобы сбить вокруг себя подобие гнезда. Странное ощущение, как будто уже это было с ним: рыжеватая девочка, стеклышко, слезы…
   
Лиза стояла у порога, так и не подойдя к девочке.
   
— Какое чудо, под старость лет, когда уже время внуков… Счастливый… Нет, нет, мне не надо, никогда этого не было надо. Ни тогда, ни сейчас.
   
От той любви, которой она была предана с детства, дети не рождались.
   
Мария оставалась в детской еще какое-то время, а потом поднялась наверх к гостям. Остатки еды из китайского ресторана стояли на подносе на полу возле двери. Чай после ужина не пили: этот русский обычай выветрился за четверть века эмиграции. Пили итальянское вино.
   
Хозяин ел пирожные из картонной коробки. Простонародным движением отер рот.
   
— Ну, что? Почитаете? — Она была такая, очень искренняя и хорошо воспитанная, но искренность перевешивала. Потому она смутилась, но совершенно напрасно. Поэт читал и без всяких просьб, ему самому нужно было это произнесение вслух — колебание воздуха, доказательство жизни:
   
    
     
Маленькие города, где вам не скажут правду.
     
Да и зачем вам она, ведь все равно — вчера…
    
   
   
Он прочитал это, совсем новое, а потом еще и другое.
   
Саня заметил, что Лиза складывает пальцами какую-то мудру. С детства накатывали сильнейшие приступы головной боли, и она боролась с ними то таблетками, то гомеопатическими шариками, а последние годы хитрыми конфигурациями пальцев. Индийская магия. Обычно головные боли у Лизы начинались после выступлений, иногда после межконтинентальных перелетов. И теперь вот — от стихов. Кажется, воспринимать эту поэзию — тяжелая работа.
   
Лиза, подержав скрещенными пальцы, сжала ладонями виски.
   
Хозяин прервал чтение. Допил вино.
   
«Голова болит», — догадался Саня.
   
— А можно, Саня поставит немного музыки? Негромко? — спросила Лиза.
   
— Дать таблетку? — спросил хозяин.
   
— Нет, но если можно, я здесь прилягу. — И Лиза прилегла на кушетке.
   
Саня поставил кассету. Это была последняя соната Бетховена в исполнении Эшенбаха. Вообще-то Саня терпеть не мог мешать музыку с разговором.
   
— Ну, вот вам Эшенбах, — Саня нажал кнопку.
   
Лиза с Саней переглянулись на первых нотах.
   
Поэт поймал их взгляд, сказал жене:
   
— Они слышат такое, чего простые люди не слышат.
   
Она кивнула одним подбородком.
   
«Безмятежное прекрасное лицо… „Мадонна“ Липпи? Нет. Но порода та самая… Откуда? Натали Гончарова, конечно». — Саня улыбнулся своему запоздалому открытию.
   
Немного погодя Мария спустилась к дочке. Вернулась, посидела еще минут десять и ушла окончательно.
   
Допили вторую бутылку. Вино было очень хорошее.
   
Потом хозяин проводил гостей до входной двери, вышел с ними за порог, на крыльцо.
   
На улице не было ни дождя, ни снега, ни ветра. Все затихло. Температура понизилась. Все — асфальт под ногами, стены домов, стволы и ветви деревьев — было затянуто тонкой коркой льда и сверкало в свете фонарей.
   
— Как хорошо, что зашли к нему. И вообще… — Саня сделал неопределенный жест в сторону сверкающих под фонарем обледенелых деревьев.
   
Дверь хлопнула неожиданно громко.
   
Лиза улыбнулась:
   
— Ты единственный человек в мире, кто улавливает мои мигрени.
   
— А ты единственный, кто улавливает… вообще.
   
И неожиданно задал вопрос, который мог задать и тридцать, и двадцать лет тому назад:
   
— Слушай, Лиз, а почему мы с тобой не поженились? Ну, тогда, в юности?
   
— Ты правда не знаешь?
   
— Ну, догадываюсь… Толстый Борис…
   
— Не ожидала от тебя! Ну при чем тут Борис? Через два года он ушел к моей подруге, на этом все и кончилось. А с тобой — была бы кровосмесительная связь. Это у египтян разрешено было, а в нашем мире братья и сестры не женятся. Даже двоюродные! А мы хоть и троюродные, а все равно родные. Анна Александровна и мой дед были двоюродные. Тем более было слишком близко.
   
— Нет, Лизочка, нет. Не в этом дело. Бабушка очень любила своего второго мужа, актера, который в лагерях погиб. Кажется, тот брак у нее был счастливый. А вообще-то я счастливых браков не встречал. Помнишь Илью с Ольгой? Ужасно все закончилось. Миха с Аленой… Еще хуже. Светлый мальчик был.
   
— Всех советская власть убила. Ужасно, — сморщились Лизины губы.
   
— Почему всех? Алена, кажется, жива. Вышла замуж за какого-то художника, литовца или латыша. Живет спокойно где-то в Прибалтике. И не все дело в советской власти. При любой власти люди умирают. Ладно, что об этом вспоминать. Прошлого все больше, будущего все меньше, — он улыбнулся. Прошлому? Будущему?
   
Лиза тоже улыбнулась:
   
— Да, я хотела тебе сказать, почему мне Эшенбах не нравится. Не потому, что темп другой, что энергия какая-то чужеродная. У него в зачатке — пойми меня правильно — прицел на публику. Он играет, чтобы понравиться. Юдина никогда до такого не опускалась.
   
Лиза теребила Санин рукав, как в детстве.
   
— Ну и что. Зато Рахманинов очень даже опускался. Делал купюры, когда публика скучала! А Рихтер? Он гений, артист! Но ведь клоун немножко! Он публике потакает!
   
— И все же я повторяю, вот Мария Вениаминовна вовсе от публики не зависела. Она ее всегда до себя поднимала.
   
— Лиза, то время кончилось, это же ясно. Именно по музыке это лучше всего видно. Музыка вся стала другая.
   
— Но все-таки ни Бетховена, ни Баха никто не отменяет. Посмотри, какие репертуары у молодых исполнителей. Много ли там Кейджа?
   
— Достаточно. Но я, Лиза, немного о другом. Конечно, никто Бетховена и Баха не отменяет. Даже если б захотели, не смогли бы. Тем не менее та культура кончилась и наступила другая. Культура стала лоскутна, цитатна. Закончилось прежнее измерение времени, вся культура как завершенный шар. Второй авангард вошел в культуру, в ту ее часть, что не устарела. Новации устаревают быстрей всего. Стравинский, Шостакович, даже Шнитке, авангарду изменивший, стали классикой. Циклическое время вращается, вбирая в себя все новое, и новое уже не отличается от старого, и идея авангарда себя изжила, потому что нет в культуре никакого прогресса, как в явлении окончательном и явленном…
   
— Сань, я давно хотела спросить, а вот это: «От земли отплывает фоно в самодельную бурю, подняв полированный парус…» — он что, не понимает?
   
— Что буря не самодельная, видимо, не понимает… — согласился Саня.
   
— Не беспокойся за него, он зато много другого, чего мы с тобой не знаем, понимает.
   
— Конечно. Но ты-то знаешь, что здешние все бури — только отражения, бледные тени тех, которые он назвал самодельными?
   
Они стояли посреди пустой улицы, отойдя несколько метров от дома, и разговаривали.
   
— Да, конечно, мы это знаем. А как ты его нашла? — спросил Саня.
   
— Выглядит счастливым, — вяло ответила Лиза.
   
— Ну, женщины, — хмыкнул Саня.
   
— Что, что я сказала не так? — забеспокоилась Лиза.
   
— Все так. По-моему, он выглядит усталым. И был сегодня необычайно молчалив. — Саня обнял ее за плечи.
   
   
Было очень скользко. Лиза взяла Саню под руку, и они осторожно пошли в сторону сабвея.
   
— Теперь всем стало ясно, что он гений. Ну, в русском смысле этого слова, не в европейском.
   
— Не поняла, что ты имеешь в виду, — забеспокоилась Лиза, привыкшая ловить с полуслова.
   
— Ну, не просто человек с божественным даром к поэзии или к музыке, а человек, который, как ледоход, идет впереди времени и разбивает стену, разбивает лед, прокладывает новую дорогу, и за ним уже могут плыть всякие маленькие корабли и лодки. По следу гения устремляются самые чуткие, самые способные люди, а потом уже толпа, и откровение делается общим местом. Зато мы, средние люди, — нет, я про себя, не про тебя, — благодаря гениям и самому течению времени понимаем все больше и больше. А они — впереди времени.
   
— Да, да, конечно. И как раз Тридцать вторая соната — прекрасное тому свидетельство. Она опережает всякое время, и бетховенское, и наше.
   
— Да, конечно, Бетховен гений. Завершил классическую музыку, создал канон — и сам же его разрушил. Закончилась классическая структура — только темы с вариациями. Перешел границу границ. Пишет, как ему хочется — никаких рондо, скерцо, всех этих танцевальных форм больше нет. — Саня махнул рукой. — Да слов нет.
   
Лиза остановилась:
   
— Ну, не со всем могу согласиться. Во-первых, и рондо, и скерцо, и все танцевальные формы были у Бетховена до самого конца. Во-вторых, а что такое «Ариетта» в последней сонате? Не что иное, как тень менуэта! Именно тень какого-то далеко в небеса ушедшего менуэта, под который если кто и танцует, то ангелы. Если они существуют! Это уже не танец, а только его символ, иероглиф. Уже за пределами жизни, вне времени, в бестелесности.
   
Лиза держала Саню под руку — было страшно скользко, в свете фонарей играли озаренные, льдом затянутые деревья. Она сжала через куртку его предплечье — как в отрочестве, когда они сидели рядом в консерватории и давали друг другу тайные знаки понимания.
   
— Конечно, конечно. Но со временем свои сложности… — все не мог остановиться Саня. — Оно слоится, а не движется из точки А в точку Б… Луковица, в которой все происходит одновременно. Близко к концу… И отсюда цитатность. Кажется, ничто ценное не устаревает. Потому что в мире всего великое множество и миров великое множество — такое складывается впечатление. Мир Бетховена, мир Данте, мир Альфреда, мир Иосифа… Тайна в том…
   
— Ну, хватит, хватит, остановись. Еще одна цитата, помнишь? — перебила его Лиза и замедлила шаг:
   
    
     
Эта тайна та-та та-та-та-та та-та,
     
А точнее сказать я не вправе.
    
   
   
— Да, конечно. Поэт он был плохонький. Но к тайне прикасался — в прозе. Как ты думаешь?
   
— Не знаю, Саня. Кажется, мы стали взрослыми, но теперь я знаю гораздо меньше, чем в юности.
   
Потом шли молча, чуть балансируя, боясь поскользнуться — сплошной каток под ногами.
   
— Смотри, ни одного такси не встретили. Надо было по телефону вызвать. — И вдруг вспомнила то, что давно хотела сказать.
   
— Я Веру в прошлом году видела в Париже, она мастер-класс давала. Я сначала подумала, как жаль, что она больше не концертирует. А потом посидела на ее уроках… И не жаль: исполнителей так много, а она школу фортепианной игры создает. Или продолжает. Русская школа. И ты тоже русской школе принадлежишь. Колосовский ученик.
   
— В известном смысле. Знаешь, а ведь Юрий Андреевич мне до самой смерти не простил отъезда.
   
— Он был особый человек. По-своему патриот. А мы космополиты. Музыка и есть наша родина.
   
— А что ты тогда говоришь о русской школе? Нет, из тебя космополит никакой. Ты, со своим Чайковским, тоже русской школы музыкант.
   
— Да что вы Чайковского все ненавидите!
   
— У меня давно прошло. Это наш друг Иосиф его не любит за открытые эмоции и пафос.
   
— Сам он, хоть и лишен пафоса, тоже русская школа, между прочим.
   
— Нет, он мировой.
   
— Нет, извини, дружочек, пишет он все-таки по-русски!
   
— Да. По-русски.
   
   
Рядом, чуть не зацепив Лизу, остановилось такси. Из него вышел большой пьяный человек. Саня махнул таксисту, погладил Лизу по волосам, поцеловал. Она провела рукой по его виску до подбородка. Издали могло показаться, что прощаются любовники.
   
— Может, сначала тебя завезем?
   
— Нет, я же рядом. Пройдусь.
   
— Пока.
   
— Пока.
   
   
Был второй час ночи, двадцать восьмого января девяносто шестого года. В ту ночь поэт умер.
   * * *
   
Дорогих моих друзей, в окружении которых я чувствовала себя, как пловец в спасательном круге, благодарю.
   
Елену Костюкович — за ежедневную многолетнюю поддержку, замечательные разговоры, острую критику, огромный труд редактуры и, вообще, за дружбу благодарю.
   
Алену Сморгунову и Юру Фрейдина — как соучастников процесса написания книги, благодарю.
   
Моих друзей Александров — Смолянского, Окуня и Бондарева — за внимательное и творческое прочтение, множество замечаний и полную заинтересованность.
   
Саню Даниэля, Витю Дзядко, Игоря Когана, Елену Мурину — свидетелей времени, людей без страха и упрека, — а может, со страхом, что делает их в моих глазах еще выше, за длинные московские разговоры о нашем общем прошлом благодарю.
   
Моих дорогих израильских друзей, которые сердечно и безотказно помогали мне в жаркое лето 2010 года — ангела-хранителя Лику Нуткевич, Сережу Рузера, Любочку и Сандрика Каминских, Игоря и Тату Губерманов, Люсю Горкушенко — за тепло, заботу, постоянное внимание бесконечно благодарю.
   
Моих дорогих мужественных подруг Лену Кешман, Таню Сафарову, Иру Ясину и Веру Миллионщикову, переписка и разговоры с которыми были столь важны летом 2010 года, когда книжка шла к концу и силы тоже, благодарю.
   
Моих друзей-музыкантов, кто помог мне пройти по чудесному лесу музыки — Веру Горностаеву, Олесю Двоскину, Володю Климова и Ольгу Шнитке-Меерсон благодарю.
   
Прошу прошения у тех, кого забыла упомянуть сию минуту, а потом буду убиваться — как могла забыть поблагодарить.
   
С благодарной памятью о тех уже ушедших живых людях, кто стоял за спиной моих литературных героев, безукоризненных и оступившихся в мясорубке времени, устоявших и не очень, свидетелей, и героев, и жертв, всех присно поминаемых…
   
    Людмила Улицкая,
    ноябрь 2010