1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 
Она не ответила.
     
«Когда ты вернешься домой?»
     
Она продолжала молчать.
     
Он не стал её преследовать и только с тоской смотрел, как она исчезает вдали.
     
Ун не сказал Тритту о том, что встретил Дуа. Зачем? Больше с тех пор он её не видел. Он завёл привычку бродить возле тех мест, где любили питаться эмоционали, и отправлялся туда снова и снова, хотя нередко замечал, что вслед за ним на поверхность выбираются пестуны и глядят на него с тупым подозрением. (По сравнению с большинством пестунов Тритт казался интеллектуальным гигантом.)
     
Отсутствие Дуа с каждым днём отзывалось внутри него всё более мучительно. И с каждым проходящим днём внутри рос странный безотчетный страх, как-то связанный с её отсутствием. Но в чём тут было дело, он не понимал.
     
Как-то, вернувшись в пещеру, он застал там Лостена, который дожидался его. Лостен вежливо и внимательно слушал Тритта, который показывал ему новую крошку, всячески стараясь, чтобы этот легкий клочок дымки не прикоснулся к Жесткому.
     
— Да, она прелестна, Тритт, — сказал Лостен. — Так её зовут Дерала?
     
— Дерола, — поправил Тритт. — Я не знаю, когда вернется Ун. Он теперь всегда где-то бродит…
     
— Я здесь, Лостен, — торопливо сказал Ун. — Тритт, унеси крошку, будь так добр.
     
Тритт унес Деролу, а Лостен с явным облегчением обернулся к Уну и сказал:
     
— Вероятно, ты очень счастлив, что триада завершена.
     
Ун попытался что-то вежливо ответить, но ничего не придумал и продолжал уныло молчать. Одно время он чувствовал, что между ним и Жесткими возникло нечто вроде дружбы, он ощущал себя в чём-то равным им и разговаривал с ними свободно и просто. Но безумие Дуа всё омрачило и испортило. Ун знал, что она ошибается, и всё-таки сейчас он почувствовал в присутствии Лостена ту же скованность, которую испытывал в давно прошедшие дни, когда считал, что стоит неизмеримо ниже их, как… словно… машина?
     
— Ты видел Дуа? — спросил Лостен. Это был настоящий вопрос, а не вежливое начало беседы.
     
— Всего один раз, Жес… (Он чуть было не сказал «Жесткий-ру», словно ребенок или пестун!) Всего один раз, Лостен. Она не хочет возвращаться домой.
     
— Она должна вернуться, — негромко сказал Лостен.
     
— Я не знаю, как это устроить.
     
Лостен хмуро посмотрел на него.
     
— Тебе известно, что она делает?
     
Ун не осмеливался поднять на него глаза. Может быть, Лостен узнал про сумасшедшие теории Дуа? Как он в этом случае поступит?
     
И Ун ничего не ответил, ограничившись отрицательным жестом.
     
— Она ведь совершенно необычная эмоциональ, — сказал Лостен. — Ты это знаешь, Ун, не так ли?
     
— Да, — вздохнул Ун.
     
— Как и ты — на свой лад, и как Тритт — на свой. Не думаю, что в мире найдётся ещё один пестун, у которого хватило бы смелости и предприимчивости, чтобы стащить аккумулятор, или сметки, чтобы использовать его так, как использовал Тритт. Вы трое составляете такую необычную триаду, каких, насколько мы можем судить, ещё не было.
     
— Благодарю тебя.
     
— Но оказалось, что такая триада таит в себе и неприятные неожиданности, которых мы не предвидели. Мы хотели, чтобы ты учил Дуа, рассчитывая, что это наиболее мягкий и действенный способ подтолкнуть её на добровольное выполнение той функции, которую она должна выполнить. Но мы не предвидели, что Тритту вздумается совершить столь самоотверженный поступок, а также, если сказать правду, совершенно не ожидали, что неизбежная гибель той вселенной подействует на Дуа таким странным образом.
     
— Мне следовало бы осторожнее отвечать на её вопросы, — тоскливо сказал Ун.
     
— Это не помогло бы. Она умеет сама узнавать то, что её интересует. А мы и этого не предвидели. Ун, мне очень грустно, но я обязан сказать тебе следующее: Дуа теперь представляет собой смертельную опасность. Она пытается остановить Позитронный Насос.
     
— Но ей с этим не справиться! Она не может до него добраться, а кроме того, у неё нет необходимых знаний.
     
— Добраться до него она может без труда… — Лостен нерешительно помолчал. — Она прячется в коренных породах, где мы не можем её достать.
     
Ун не сразу понял смысл этих слов. Он растерянно пробормотал:
     
— Ни одна взрослая эмоциональ никогда… Дуа ни за что…
     
— Нет, это так. Не трать времени на бесплодные возражения… Она способна проникнуть в любую пещеру. От неё ничего нельзя скрыть. Она изучила метки, которые мы получили из той вселенной. У нас нет прямых доказательств, но иначе никак нельзя объяснить то, что происходит.
     
— А-а-а! — Ун раскачивался взад и вперёд, и вся его поверхность помутнела от стыда и горя. — И Эстуолд знает об этом?
     
— Пока ещё нет, но со временем, несомненно, узнает, — угрюмо сказал Лостен.
     
— Зачем ей понадобились эти метки?
     
— Она старается найти способ послать сообщение в ту вселенную.
     
— Но она же не умеет ни переводить, ни передавать.
     
— Она учится и тому и другому. Об этих метках она знает даже больше самого Эстуолда. Она — крайне опасное явление: эмоциональ, которая способна мыслить и вышла из-под контроля.
     
Ун вздрогнул. Вышла из-под контроля? Словно речь идёт о машине!
     
— Но ведь это не может быть настолько уж опасно! — сказал он.
     
— К сожалению, может. Она передала одно сообщение, и, боюсь, она советует тем существам, чтобы они остановили их часть Позитронного Насоса. Если они его остановят до того, как взорвётся их Солнце, мы тут ничего сделать не сможем.
     
— Но ведь тогда…
     
— Ей необходимо помешать, Ун.
     
— Но… но как? Вы намерены взорвать… — Его голос пресекся.
     
Ему смутно припомнилось, что у Жестких есть какие-то приспособления для высверливания пещер в коренных породах — приспособления, которые перестали применяться с тех пор, как сотни циклов тому назад численность мирового населения начала сокращаться. Что, если Жесткие решили найти Дуа в глубине камня и взорвать его вместе с ней?
     
— Нет! — категорически сказал Лостен. — Мы не способны причинить Дуа вред.
     
— Эстуолд мог бы…
     
— Эстуолд тоже не способен причинить ей вред.
     
— Так что же делать?
     
— Все зависит от тебя, Ун. От тебя одного. Мы бессильны, и нам остаётся только рассчитывать на тебя.
     
— На меня? Но что я могу?
     
— Думай об этом, — настойчиво сказал Лостен. — Думай!
     
— Но о чём?
     
— Больше я тебе ничего не имею права сказать, — ответил Лостен страдальчески. — Думай! Времени остаётся так мало!..
     
Он повернулся и ушёл — с быстротой, необычной для Жестких. Он торопился так, словно не доверял себе и опасался сказать что-то лишнее.
     
Ун беспомощно смотрел ему вслед, охваченный смятением и ужасом.
    
    
     
      
Глава 5в
     
     
У Тритта было много дел. Крошки всегда требуют забот, на даже два юных левых и два юных правых, взятые вместе, вряд ли могли бы причинить столько забот, сколько одна крошка-серединка, да к тому же серединка такая безупречная, как Дерола. Нужно было следить, чтобы она проделывала все упражнения, успокаивать её, не давать ей забираться во всё, с чем она соприкасалась, улещать и уговаривать, чтобы она сгустилась и отдохнула.
     
Он даже не замечал, что уже очень давно не видит Уна, — впрочем, ему было всё равно. Для него теперь не существовало никого, кроме Деролы. А потом вдруг он увидел Уна в углу его собственной ниши. Ун радужно переливался от напряженных мыслей. Тут Тритт вдруг вспомнил и спросил:
     
— Лостен сердился из-за Дуа?
     
Ун вздрогнул и очнулся.
     
— Лостен?.. Да, он очень сердился. Дуа причиняет большой вред.
     
— Ей бы надо вернуться домой, правда?
     
Ун пристально посмотрел на Тритта.
     
— Тритт, — сказал он, — мы должны убедить Дуа, чтобы она вернулась домой. Но прежде её надо отыскать. Ты можешь это сделать. Ведь у нас новая крошка, и поэтому твоя пестунская восприимчивость снова обострилась. Используй её, чтобы найти Дуа.
     
— Нет, — возмущенно и растерянно сказал Тритт. — Она для Деролы. И не годится тратить её на то, чтобы искать Дуа. А кроме того, раз Дуа не возвращается, когда она так нужна нашей крошке-серединке, — и ведь она сама была прежде крошкой-серединкой! — то мы должны научиться жить без неё, и всё тут.
     
— Тритт, разве ты не хочешь больше синтезироваться?
     
— Новая триада завершена.
     
— Но синтезирование этим не исчерпывается.
     
— А где искать Дуа? — спросил Тритт. — Я нужен крошке Дероле. Она ещё совсем маленькая. Я не могу оставить её без присмотра.
     
— Жесткие позаботятся, чтобы с Деролой ничего не случилось. А мы с тобой пойдём в Жесткие пещеры и отыщем Дуа.
     
Тритт обдумал эти слова. Ему было всё равно, есть Дуа или нет. И почему-то ему даже было почти всё равно, есть ли Ун или нет. Важнее всего Дерола. И он сказал:
     
— Как-нибудь сходим. Когда Дерола подрастет. А раньше нельзя.
     
— Тритт, — настойчиво сказал Ун. — Мы должны найти Дуа, а не то… А не то у нас отнимут крошек.
     
— Кто отнимет? — спросил Тритт.
     
— Жесткие.
     
Тритт молчал. Ему нечего было сказать. Он ни разу не слышал ни о чём подобном. И не мог даже представить себе, что это возможно. А Ун говорил:
     
— Тритт, нам пора переходить. И теперь я знаю — почему. Я думал об этом всё время после того, как Лостен… Но неважно. Дуа и ты — вы тоже должны перейти. Теперь, когда я понял почему, и ты почувствуешь, что должен перейти. И я надеюсь… я верю, Дуа тоже почувствует, что она должна перейти. И надо, чтобы это произошло как можно скорее, потому что она губит наш мир.
     
Тритт отступил к стене.
     
— Ун, не смотри на меня так!.. Ты меня заставляешь… ты меня заставляешь…
     
— Я тебя не заставляю, Тритт, — грустно сказал Ун. — Просто я понял, и поэтому ты должен… Но нам необходимо найти Дуа.
     
— Нет, нет! — Тритт испытывал невыразимые муки, пытаясь воспротивиться. В Уне было что-то новое, страшное, и его, Тритта, существование неумолимо приближалось к концу. Больше не будет Тритта, и не будет крошки-серединки. Все другие пестуны ухаживали за своими серединками очень долго, а он должен лишиться своей почти сразу.
     
Это несправедливо. Несправедливо!
     
Тритт сказал, задыхаясь:
     
— Это Дуа виновата. Так пусть она перейдёт первой!
     
Ун ответил с мертвящим спокойствием:
     
— По-другому нельзя. Мы должны все сразу…
     
И Тритт понял, что это так… что это так… что это так…
    
    
     
      
Глава 6а
     
     
Дуа чувствовала себя истончившейся, холодной, совсем прозрачной. После того как Ун отыскал её на поверхности, она оставила попытки отдыхать там и поглощать солнечный свет. А энергией из аккумулятора Жестких она могла питаться лишь изредка, от случая к случаю. Она боялась надолго покидать свой надёжный приют в камне, а потому ела торопливо и никогда не бывала сыта.
     
Она непрерывно ощущала голод, который казался ещё сильнее оттого, что постоянное пребывание в камне было очень утомительно. Она словно терпела теперь наказание за то, что прежде предпочитала любоваться закатами и питалась кое-как.
     
Если бы она не была так увлечена работой, то вряд ли выдержала бы усталость и голод. Порой ей даже хотелось, чтобы Жесткие её уничтожили — но только после того, как она добьётся своего.
     
Пока она оставалась в камне, Жесткие ничего не могли против неё предпринять. Иногда она ощущала их рядом с камнем. Они боялись. Порой ей казалось, что они боятся за неё, но это было нелепо. С какой стати им бояться за неё — бояться, что она перейдёт от голода и истощения? Нет, этого не может быть — они боятся её, боятся машины, которая отказалась работать по их предначертаниям. Невероятность этого приводит их в трепет, они цепенеют от ужаса.
     
И Дуа старательно избегала Жестких. Она всегда знала, где они находятся, а потому они не могли ни поймать её, ни помешать ей. Они были не в состоянии поставить охрану повсюду. К тому же ей, по-видимому, удавалось глушить ту слабую восприимчивость, которой они всё-таки обладали.
     
Она клубами вырывалась из камня и изучала копии меток, полученных из той вселенной. Они не знали, что именно это было её целью. Но если бы они и спрятали копии куда-нибудь ещё, она всё равно нашла бы их. И даже уничтожь они все копии, это им уже не помогло бы — Дуа помнила все метки до последней чёрточки.
     
Сперва она не могла в них разобраться, но от постоянного пребывания в камне её восприимчивость всё больше обострялась и метки становились понятными, хотя сознанием она их по-прежнему не понимала. Она не знала, что означают эти символы, но они вызывали в ней ощущения.
     
Она выбрала нужные метки и поместила их там, откуда они должны были попасть в ту вселенную. Метки были такие: СТРАК. Нет, она не знала, каков их смысл. Однако эта комбинация внушала ей страх, и Дуа постаралась запечатлеть этот страх в метках. Может быть, те существа, изучая метки, тоже испытывают страх.
     
Когда начали приходить ответы, Дуа улавливала в них волнение. Ей удавалось увидеть не все ответы. Иногда Жесткие находили их первыми. Конечно, теперь они уже знали, чем она занимается. Но они не умели истолковывать метки, не могли даже уловить вложенные в них чувства.
     
А потому ей было всё равно. Что бы ни думали Жесткие, остановить её они не смогут, и она доведёт дело до конца.
     
Теперь она ожидала меток, в которых было бы заключено нужное ей чувство. И они появились: НАСОС ПЛОХО.
     
Каждую метку принизывали страх и ненависть, на которые она надеялась. И она переслала их обратно, повторив несколько раз, чтобы было больше страха, больше ненависти… Теперь те люди поймут. Теперь они остановят Насос. Жестким придётся найти какой-нибудь другой источник энергии, разработать другой способ её получения. Нельзя, чтобы энергия принесла смерть тысячам и тысячам обитателей той вселенной.
     
Она спохватилась, что отдыхает слишком долго, погрузившись внутри камня в какое-то странное оцепенение. Ей мучительно хотелось есть, и она выжидала удобного момента, чтобы выбраться наружу. Но как ни томила её мысль о пище в аккумуляторе, ещё больше ей хотелось бы найти его пустым. Она мечтала высосать из него всю пищу до последней частицы, зная, что новой порции в него не поступит, что её задача выполнена.
     
Наконец она выбралась наружу и, забыв об осторожности, сосала и сосала содержимое аккумулятора. Она жаждала опустошить его, убедиться, что энергии в него больше не поступает… Но он был неисчерпаем… неисчерпаем… неисчерпаем…
     
Дуа вздрогнула и с омерзением отодвинулась от аккумулятора. Значит, Позитронные Насосы по-прежнему работают. Неужели ей не удалось убедить обитателей той вселенной? Или они не получили её метки? Не уловили их смысла?
     
Надо попробовать ещё раз. Надо сделать так, чтобы всё было ясно, абсолютно ясно. Она использует все комбинации символов, в которых улавливает ощущение опасности, все комбинации, которые в той вселенной должны сложиться в мольбу остановить Насосы.
     
Вне себя от отчаяния, Дуа начала вплавлять символы в металл, неистово расходуя энергию, которую только что всосала из аккумулятора. И расходовала до тех пор, пока не осталось ничего, и её вновь сковала невероятная усталость.
     
НАСОС НЕ ОСТАНОВИТЬ НЕ ОСТАНОВИТЬ МЫ НЕ ОСТАНОВИТЬ НАСОС МЫ НЕ СЛЫШАТЬ ОПАСНОСТЬ НЕ СЛЫШАТЬ НЕ СЛЫШАТЬ НЕ СЛЫШАТЬ ВЫ ОСТАНОВИТЬ ПОЖАЛУЙСТА ВЫ ОСТАНОВИТЬ ВЫ ОСТАНОВИТЬ ЧТОБЫ МЫ ОСТАНОВИТЬ ПОЖАЛУЙСТА ВЫ ОСТАНОВИТЬ ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ ОПАСНОСТЬ ОСТАНОВИТЬ ОСТАНОВИТЬ ОСТАНОВИТЬ НАСОС.
     
Больше у неё не было сил. Её терзала свирепая боль. Она поместила метки туда, откуда они должны были попасть в ту вселенную, но не стала ждать, чтобы Жесткие переслали их, сами того не подозревая. В глазах у неё мутилось, она чувствовала, что энергии в ней нет больше совсем, и всё-таки повернула рукоятки, как это делали Жесткие.
     
Металл исчез, а с ним и пещера, вдруг заполнившаяся фиолетовым мерцанием, которое туманило мысли. Она… переходит… от истощения…
     
Ун… Тритт…
    
    
     
      
Глава 6б
     
     
И Ун появился. Он никогда ещё не струился с такой стремительностью. Вначале он полагался на восприимчивость Тритта, обострившуюся с появлением новой крошки, но, когда расстояние сократилось, его более тупые чувства тоже начали улавливать близость Дуа. Он уже воспринимал прерывистые угасающие вспышки её сознания и рвался вперёд, а Тритт, как мог, поспевал за ним, задыхаясь и вскрикивая:
     
— Скорее! Скорее!
     
Ун нашёл её в глубоком обмороке. Жизнь в ней еле теплилась, и она стала совсем крошечной — он даже не представлял, что взрослая эмоциональ может так уменьшаться.
     
— Тритт, — распорядился он. — Неси сюда аккумулятор. Нет-нет! Не трогай её. Она так истончилась, что её нельзя нести. Если она погрузится в пол…
     
В пещеру входили Жесткие. Конечно, они опоздали — ведь они не способны воспринимать на расстоянии другие существа. Нет, без него и Тритта они не успели бы спасти её. И она не перешла бы! Нет, она по-настоящему погибла бы… и… с ней погибло бы нечто неимоверно важное, о чём она даже не подозревала.
     
Теперь она медленно впитывала консервированную энергию и с нею жизнь, а Жесткие молча стояли возле них.
     
Ун поднялся — новый Ун, который совершенно точно знал, что происходит. Сердитым жестом он властно отослал Жестких… и они ушли. Молча. Не возражая.
     
Дуа шевельнулась.
     
— Она оправилась, Ун? — спросил Тритт.
     
— Тише, Тритт, — сказал Ун. — Дуа, ты меня слышишь?
     
— Ун? — Она всколыхнулась и прошептала: — Мне показалось, что я уже перешла.
     
— Нет, Дуа, пока ещё нет. Сначала ты должна поесть и отдохнуть.
     
— А Тритт тоже здесь?
     
— Вот я, Дуа, — сказал Тритт.
     
— Не старайся вернуть меня к жизни, — сказала Дуа. — Всё кончено. Я сделала то, что хотела сделать. Позитронный Насос… скоро остановится. Я верю в это. И Мягкие по-прежнему будут нужны Жестким, и Жесткие позаботятся о вас и, уж во всяком случае, о детях.
     
Ун ничего не сказал и сделал Тритту знак молчать. Он давал Дуа энергию небольшими порциями, медленно, очень медленно, делая перерывы, чтобы дать ей отдохнуть.
     
Дуа бормотала:
     
— Хватит, хватит!
     
Её вещество трепетало всё сильнее.
     
Но он продолжал её кормить.
     
Потом он заговорил.
     
— Дуа, ты ошиблась, — сказал он. — Мы не машины. Я знаю совершенно точно, что мы такое. Я бы пришёл к тебе раньше, если бы узнал это раньше, но я понял, только когда Лостен попросил меня подумать. И я думал. Со всем напряжением. И всё-таки это чуть было не вышло преждевременно.
     
Дуа застонала, и Ун умолк.
     
— Послушай, Дуа, — сказал он после паузы. — В нашем мире действительно есть только один вид живых существ, и живут в нём действительно только Жесткие. Ты уловила это, и тут ты не ошиблась. Но отсюда вовсе не следует, что Мягкие — машины, а не живые существа. Нет, просто мы принадлежим к этому же виду. Мягкие — это первичная форма Жестких. Мы появляемся на свет как Мягкие, становимся взрослыми как Мягкие, а потом мы переходим в Жестких. Ты поняла?
     
— Что? Что? — спросил Тритт тихо и растерянно.
     
— Погоди, Тритт, — сказал Ун. — Не сейчас. Потом ты тоже поймешь. А пока я говорю для Дуа.
     
Он следил за тем, как Дуа обретает матовость.
     
— Послушай, Дуа! — сказал он потом. — Всякий раз, когда мы синтезируемся, когда синтезируется любая триада, мы образуем Жесткого. Каждый Жесткий триедин, потому-то он и Жесткий. И весь срок утраты сознания в период синтезирования мы живем в форме Жесткого. Но лишь временно, а потом, выходя из синтеза, мы всё забываем. И долго оставаться Жестким мы не можем, нам необходимо возвращаться в мягкое состояние. Однако всю свою жизнь мы развиваемся от стадии к стадии. Отпочкование каждого ребенка отмечает такую стадию. Появление третьего ребенка — крошки-эмоционали — открывает путь к заключительной стадии, когда сознание рационала само, без содействия остальных двоих, обретает память о кратких периодах существования в форме Жесткого. Тогда, и только тогда он становится способен провести безупречный синтез, который создаст Жесткого уже навсегда и обеспечит триаде новую единую интеллектуальную жизнь, посвященную приобретению знаний. Я ведь говорил тебе, что переход — это как бы новое рождение. Тогда я лишь нащупывал эту неясную мысль, но теперь я говорю то, что знаю твёрдо.
     
Дуа смотрела на него, силясь улыбнуться. Она сказала:
     
— Как ты можешь настолько обманываться, Ун? Будь это так, почему Жесткие не рассказали тебе об этом раньше? Да и всем нам тоже?
     
— Они не могли, Дуа. Когда-то, тысячи тысяч циклов тому назад, синтезирование представляло собой лишь соединение атомов тела. Но в результате эволюции у первоначальных форм постепенно развились разные типы сознания. Слушай, Дуа. Синтезирование включает в себя и слияние сознаний, а это процесс гораздо более сложный и тонкий. Рационал может слить их правильно и навсегда, только когда он созреет для этого. Зрелость же наступает в тот момент, когда он сам, без чьей-либо помощи, постигает сущность происходящего, когда его сознание наконец становится способным вместить воспоминания о том, что происходило в периоды временных слияний. Если рационалу объяснить всё заранее, естественность развития будет безнадёжно искажена, он уже не сумеет определить правильный момент для безупречного синтеза, и новый Жесткий получится ущербным. Когда Лостен умолял меня думать, он очень рисковал. И не исключено, что… Хотя я надеюсь… Видишь ли, Дуа, мы ведь особый случай. Из поколения в поколение Жесткие старательно подбирали триады так, чтобы появлялись особо одаренные новые Жесткие. И наша триада — лучшая из тех, которые им удалось до сих пор подобрать. А особенно ты, Дуа. Особенно ты. Лостен — это слившаяся триада, чьей крошкой-серединкой когда-то была ты. Какая-то его часть была твоим пестуном. Он следил за тобой. Он привёл тебя к нам с Триттом.
     
Дуа приподнялась. Голос её стал почти нормальным.
     
— Ун! Ты придумал всё это, чтобы утешить меня?
     
Но, опередив Уна, ей ответил Тритт:
     
— Нет, Дуа! Я это тоже чувствую. Да, чувствую. Я не совсем понял что, но я это чувствую.
     
— Он говорит правду, Дуа, — сказал Ун. — И ты это тоже почувствуешь. Разве ты уже не припоминаешь хоть немного, как мы были Жестким в период нашего синтеза? Разве ты не хочешь ещё раз синтезироваться? В последний раз? В самый последний?
     
Он помог ей подняться. В ней чувствовался жар, и она, хоть и сопротивлялась, уже начала разреживаться.
     
— Если ты сказал правду, Ун, — произнесла она, задыхаясь, — если мы должны стать Жестким, то по твоим словам получается, что мы будем кем-то очень важным. Ведь так?
     
— Самым важным. Самым лучшим, который когда-либо синтезировался. Я не преувеличиваю… Тритт, стань вот тут. Мы не расстаемся, Тритт. Мы будем вместе, как нам всегда хотелось. И Дуа тоже. И ты тоже, Дуа.
     
— Тогда мы сможем убедить Эстуолда, что Насос надо остановить, — сказала Дуа. — Мы заставим…
     
Синтезирование началось. В комнату один за другим входили Жесткие. Ун еле различал их, потому что он уже сливался с Дуа.
     
Этот синтез не был похож на прежние — ни упоенного восторга, ни острой радости бытия, а лишь непрерывный, спокойный, блаженно-безмятежный процесс. Он чувствовал, что становится единым с Дуа, и весь мир словно хлынул в его/ее обостренное восприятие. Позитронные Насосы всё ещё работали — он/она чувствовали это ясно. Почему они работают?
     
Он был также и Триттом — его/ее/его сознание исполнилось ощущением горькой потери. О мои крошки…
     
И он вскрикнул — последний крик, рождённый ещё сознанием Уна, но каким-то образом кричала Дуа:
     
— Нет, мы не сможем остановить Эстуолда. Эстуолд — это мы. Мы…
     
Крик, который был криком Дуа и не её криком, оборвался — Дуа перестала быть. И больше никогда не будет Дуа. И Уна. И Тритта. Никогда.
    
    
     
      
Глава 7абв
     
     
Эстуолд шагнул к стоящим в молчании Жестким и печально сказал с помощью звуковых вибраций:
     
— Теперь я навсегда с вами. Нам предстоит сделать так много…
    
   
   
    
     
Часть III
     
…БОРОТЬСЯ БЕССИЛЬНЫ?
    
    
     
      
Глава 1
     
     
Селена Линдстрем просияла профессиональной улыбкой и пошла дальше. Её легкая пружинистая припрыжка уже больше не удивляла туристов, и теперь им даже начинало казаться, что в этой непривычной походке есть своя грациозность.
     
— Пора перекусить! — объявила она жизнерадостно. — Завтрак исключительно из продуктов местного производства, уважаемые дамы и господа. Вкус может показаться вам несколько непривычным, но все они высокопитательны… Вот сюда, сэр. Я знаю, вы не станете возражать, если я посажу вас с дамами… Одну минутку. Места хватит для всех… Мне очень жаль, но дежурное блюдо всего одно, хотя напитки вы можете заказать по желанию. Сегодня телятина… Нет-нет. И вкус, и консистенция создаются искусственным образом, но общий результат превосходен, можете мне поверить.
     
Затем она села сама, не удержавшись от легкого вздоха, и даже любезная улыбка на её лице чуть-чуть поблекла.
     
Один из туристов остановился у стула напротив.
     
— Разрешите? — спросил он.
     
Селена бросила на него внимательный оценивающий взгляд. Он казался безобидным, а она привыкла с полным на то основанием полагаться на свою проницательность.
     
— О, пожалуйста! — ответила она. — Но ведь вы, по-моему, тут с кем-то?
     
Он покачал головой:
     
— Нет. Я один. Но в любом случае общество земляшек меня не особенно прельщает.
     
Селена снова поглядела на него. Лет около пятидесяти, лицо усталое, но глаза живые и умные. Ну и конечно, впечатление неуклюжей грузности, которое всегда производят земляне, впервые попавшие в условия лунного тяготения. Она сказала:
     
— Земляшки — это чисто лунное словечко, и к тому же довольно грубое.
     
— Я ведь сам с Земли, — ответил он, — а потому, мне кажется, имею право его употребить. Но конечно, если вам неприятно…
     
Селена только пожала плечами, словно говоря: «Как вам угодно!»
     
Глаза у неё были чуть раскосыми, как у большинства лунных девушек, но волосы цвета спелой пшеницы и крупноватый нос никак не вязались с традиционным представлением о восточных красавицах. Однако, несмотря на неправильные черты лица, она была очень привлекательна.
     
Землянин глядел на металлический флажок с её именем, который она носила на груди слева. И Селена ни на секунду не усомнилась, что интересует его действительно флажок.
     
— А тут много Селен? — спросил он.
     
— О да! Они исчисляются по меньшей мере сотнями. Так же, как Синтии, Дианы и Артемиды. Но особенно популярны Селены, хотя половина знакомых мне Селен предпочитает сокращение «Лена», а вторая половина именуют себя Селиями.
     
— А какое сокращение выбрали вы?
     
— Никакого. Я — Селена. Все три слога. Се-ЛЕ-на, — произнесла она, подчеркнуто выделив ударный слог. — Так называют меня те, кто вообще называет меня по имени.
     
Губы землянина сложились в улыбку — с некоторой неловкостью, словно для них это было что-то не вполне привычное. Он сказал:
     
— А когда вас спрашивают, на что вы сели, Селена?
     
— Больше он этого вопроса не повторит! — ответила она с полной серьёзностью.
     
— Но спрашивают?
     
— Дураков в мире хватает.
     
К их столику подошла официантка и быстрыми плавными движениями расставила блюда.
     
На землянина это произвело явное впечатление. Он повернулся к официантке и сказал:
     
— Они у вас словно парят в воздухе.
     
Официантка улыбнулась и отошла к следующему столику. Селена сказала предостерегающе:
     
— Только не вздумайте ей подражать. Она привыкла к нашей силе тяжести и умеет ею пользоваться.
     
— Другими словами, я всё перебью?
     
— Во всяком случае, вы устроите нечто очень эффектное.
     
— Ну хорошо. Не буду!
     
— Но кто-нибудь непременно попробует! Тарелка спланирует на пол, он попытается поймать её на лету и свалится со стула. Я пробовала предупреждать, но, конечно, это не помогает, и бедняга потом только сильнее смущается. А все остальные хохочут. То есть остальные туристы. А мы столько раз видели такие спектакли, что нам уже не смешно, да к тому же потом кому-то приходится всё это убирать.
     
Землянин с большой осторожностью поднес вилку ко рту.
     
— Да, вы совершенно правы. Даже простейшие движения даются с некоторым трудом.
     
— Нет, вы быстро освоитесь. Во всяком случае, с несложными операциями вроде еды. Ходьба, например, даётся тяжелее. Мне ещё не приходилось видеть землянина, который был бы способен бегать тут по-настоящему. То есть легко и быстро.
     
Некоторое время они ели молча. Потом землянин спросил:
     
— А что означает это «Л»?
     
Он опять глядел на её флажок, на котором было написано: «Селена Линдстрем, Л.».
     
— Всего лишь «Луна», — ответила Селена равнодушно. — Чтобы отличить меня от иммигрантов. Я родилась здесь.
     
— Неужели?
     
— А что. тут удивительного? Люди живут и работают на Луне уже более пятидесяти лет. Или вы полагали, что у них не может быть детей? У многих лунорождённых есть уже внуки.
     
— А сколько вам лет?
     
— Тридцать два года.
     
На его лице отразилось неподдельное удивление, но он тут же пробормотал:
     
— Ах да, конечно.
     
Селена подняла брови.
     
— Значит, вы понимаете? Большинству землян приходится объяснять, в чём тут дело.
     
— Ну, я достаточно осведомлен для того, чтобы сообразить, что большинство внешних признаков возраста появляется в результате неминуемой победы силы тяжести над тканями тела — вот почему обвисают щеки и животы. Поскольку сила тяжести на Луне равна лишь одной шестой силы тяжести на Земле, нетрудно догадаться, что люди тут должны выглядеть молодыми очень долго.
     
— Да, но только выглядеть, — сказала Селена. — У нас тут нет ничего похожего на бессмертие, и средняя продолжительность жизни соответствует земной. Однако старость мы, как правило, переносим лучше.
     
— Ну, это уже немало… Но конечно, у медали есть и оборотная сторона? — Он как раз отхлебнул кофе. — Вам, скажем, приходится пить вот это… — Он умолк, подыскивая нужное слово, но, по-видимому, оно оказалось не слишком удобопроизносимым, потому что он так и не докончил фразу.
     
— Мы могли бы ввозить продукты питания и напитки с Земли, — сказала она, улыбнувшись. — Но в таких мизерных количествах, что их хватило бы лишь для очень ограниченного числа людей и к тому же на очень ограниченный срок. Так какой же смысл отнимать ради этого место у по-настоя-щему важных грузов? Да мы и привыкли к этому пойлу. Или вы хотели употребить слово покрепче?
     
— Не для кофе, — сказал он. — Я приберегал его для еды. Но «пойло» вполне подойдёт… Да, кстати, мисс Линдстрем, в программе нашей поездки я не нашёл упоминания о посещении синхрофазотрона.
     
— Синхрофазотрона? — Она почти допила кофе и уже поглядывала по сторонам, выбирая момент, чтобы встать и собрать группу. — Это собственность Земли, и он не входит в число достопримечательностей, которые показывают туристам.
     
— Вы хотите сказать, что доступ к нему для лунян закрыт?
     
— О, ничего подобного! Его штат укомплектован почти одними лунянами. Просто правила пользования синхрофазотроном устанавливает Земля, и туристам его не показывают.
     
— А мне бы очень хотелось взглянуть на него!
     
— Да, конечно… А вы принесли мне удачу, — весело добавила она. — Ни одна тарелка и ни один турист не очутились на полу!
     
Она встала из-за стола и сказала:
     
— Уважаемые дамы и господа! Мы отправляемся дальше через десять минут. Пожалуйста, оставьте на столах всё как есть. Если кто-нибудь хочет привести себя в порядок, туалетные комнаты направо. Сейчас мы отправимся на пищевую фабрику, благодаря которой мы смогли пообедать так, как пообедали.
    
    
     
      
Глава 2
     
     
Квартира Селены была, разумеется, небольшой и умещалась, по сути, в одной комнате, но догадаться об этом сразу было трудно. Три панорамных окна сверкали звездами, которые двигались медленно и беспорядочно, образуя всё новые и новые созвездия, не имевшие даже отдаленного сходства с настоящими. При желании Селена могла менять настройку и созерцать их словно в сильный телескоп.
     
Бэррон Невилл не выносил этих звездных видов и всегда сердито их выключал, повторяя каждый раз: «Как только ты их терпишь? Из всех моих знакомых одной тебе нравится эта безвкусица. И ведь этих туманностей и звездных скоплений в действительности даже не существует!»
     
А Селена спокойно пожимала плечами и отвечала: «А что такое «существует в действительности»? Откуда ты знаешь, что те, которые можно увидеть с поверхности, действительно существуют? А мне они дают ощущение свободы и движения. Неужели я не могу обставить свою квартиру, как мне нравится?»
     
После этого Невилл бормотал что-то невнятное и без особой охоты шёл к окнам, чтобы вновь их включить, а Селена говорила: «Оставь!»
     
Мебель отличалась округлостью линий, а стены были покрыты неярким геометрическим орнаментом на приятно приглушенном фоне. Нигде не было ни одного изображения, которое хотя бы отдаленно напоминало живое существо.
     
«Живые существа принадлежат Земле, — говорила Селена. — А тут Луна».
     
Вернувшись домой в этот вечер, она, как и ожидала, увидела у себя в комнате Невилла. Он полулежал на маленькой легкой кушетке, задрав ногу в сандалии. Вторая сандалия валялась рядом на полу. На его груди, там, где он её задумчиво почесывал, проступили красные полосы.
     
Селена сказала:
     
— Бэррон, свари кофе, ладно? — И, грациозно изогнувшись, одним гибким движением сбросила платье на пол и носком ноги отшвырнула его в угол. — Уф! — сказала она. — Какое облегчение! Пожалуй, хуже всего в этой работе то, что приходится одеваться как земляшки.
     
Невилл, который возился в кухонной нише, ничего не ответил. Он слышал это десятки раз. Через минуту он спросил с раздражением:
     
— Что у тебя с подачей воды? Еле капает.
     
— Разве? — рассеянно сказала она. — Ну, значит, я перерасходовала. Ничего, сейчас натечёт.
     
— Сегодня у тебя были какие-нибудь неприятности?
     
— Нет. — Селена пожала плечами. — Обычная канитель. Смотришь, как они ковыляют, как притворяются, будто еда им не противна, и наверняка всё время думают про себя, предложат им ходить раздетыми или нет… Бр-р-р! Ты только представь себе, как это выглядело бы!
     
— Ты, кажется, становишься ханжой?
     
Бэррон вернулся к столу, неся две чашечки с кофе.
     
— Не понимаю, при чем тут ханжество. Дряблая кожа, отвислые животики, морщины и всякие микроорганизмы. Карантин карантином, только они всё равно нашпигованы всякими микробами… А у тебя ничего нового?
     
Бэррон покачал головой. Для лунянина он был сложен очень плотно. Привычка постоянно щуриться придавала хмурое, почти угрюмое выражение его лицу. А если бы не это, подумала Селена, оно было бы очень красиво. Он сказал:
     
— Да ничего особенного. Мы по-прежнему ждем смены представителя. Прежде всего надо посмотреть, что такое этот Готтштейн.
     
— А он может помешать?
     
— Не больше, чем нам мешают сейчас. В конце-то концов, что они могут сделать? Подослать шпиона? Но как земляшку ни переодевай, за лунянина он сойти не сможет! — Тем не менее в его голосе слышалась тревога.
     
Селена внимательно смотрела на него, со вкусом прихлебывая кофе.
     
— Но ведь и лунянин внутренне может быть вполне убеждённым земляшкой.
     
— Конечно, но как их узнаешь? Иногда мне кажется, что я не могу доверять даже… Ну да ладно. Я трачу уйму времени на мой синхрофазотронный проект и ничего не могу добиться. Всё время что-то оказывается более срочным.
     
— Возможно, они тебе попросту не доверяют, да и неудивительно! Вольно же тебе расхаживать с видом заядлого заговорщика!
     
— Ничего подобного! Я бы с величайшим восторгом раз и навсегда ушёл из синхрофазотронного комплекса, но тогда они и правда встревожатся… Если ты растратила свою водную квоту, Селена, о второй чашке кофе, наверное, не стоит и думать?
     
— Да, не стоит. Но если уж на то пошло, то ведь ты усердно помогал мне транжирить воду. На прошлой неделе ты дважды принимал у меня душ.
     
— Я верну тебе водяной талон. Мне и в голову не приходило, что ты всё подсчитываешь.
     
— Не я, а водомер.
     
Она допила кофе и, задумчиво посмотрев на дно чашки, сказала:
     
— Они всегда строят гримасы, когда пьют наш кофе. То есть туристы. Не понимаю почему. Я его всегда пью с удовольствием. Ты когда-нибудь пробовал земной кофе, Бэррон?
     
— Нет, — ответил он резко.
     
— А я пробовала. Всего раз. Один турист тайком провез несколько пакетиков кофе — растворимого, как он его назвал. И предложил мне попробовать, рассчитывая на… Ну, ты понимаешь. По его мнению, это был справедливый обмен.
     
— И ты попробовала?
     
— Из любопытства. Очень горький, с металлическим привкусом. Просто омерзительный. Тут я объяснила этому туристу, что смешанные браки не входят в лунные обычаи, и он сразу тоже приобрел горький и металлический привкус.
     
— Ты мне об этом прежде не рассказывала! И он себе что-нибудь позволил?
     
— А собственно, какое тебе дело? Нет-нет, он себе ничего не позволил. Не то с непривычки к нашей силе тяжести он у меня полетел бы отсюда до коридора номер первый… Кстати, — продолжала она после паузы, — меня сегодня обхаживал ещё один земляшка. Подсел ко мне за обедом.
     
— И что же он предложил тебе взамен… «ну, ты понимаешь», по твоему столь изящному выражению?
     
— Он просто сидел и ел.
     
— И поглядывал на твою грудь?
     
— Нет, только на именной флажок… Но в любом случае не всё ли тебе равно, на что он поглядывал? Или, по-твоему, я только и думаю о том, чтобы завести роман с землянином и любоваться, как он хорохорится наперекор непривычной силе тяжести? Да, конечно, подобные случаи бывали, но не со мной, и, насколько мне известно, ни к чему хорошему такие романы не приводили. С этим вопросом всё ясно? Могу ли я вернуться к моему обеденному собеседнику? Которому почти пятьдесят? Впрочем, он и в двадцать явно не был сногсшибательным красавцем. Правда, лицо у него интересное, не стану отрицать.
     
— Ну ладно, ладно. Портрет его меня не интересует. Так что же он?
     
— Он спрашивал про синхрофазотрон.
     
Невилл вскочил, слегка пошатнувшись (обычное следствие быстрых движений при малой силе тяжести).
     
— Что именно?
     
— Да ничего особенного. Что с тобой? Ты просил, чтобы я рассказывала о туристах всё вплоть до мелочей, если эти мелочи хоть в чём-то выходят за рамки стандартного поведения. Ну так вот, о синхрофазотроне меня ещё никто ни разу не спрашивал.
     
— Ну хорошо! — Он помолчал, а затем спросил уже спокойнее: — Почему его интересует синхрофазотрон?
     
— Не имею ни малейшего представления, — ответила Селена. — Он просто спросил, нельзя ли его посмотреть. Может быть, он любит осматривать научные учреждения. А может быть, он просто это придумал, чтобы заинтересовать меня.
     
— Что ему, кажется, и удалось! Как его зовут?
     
— Не знаю. Я не спросила.
     
— Почему?
     
— Потому что он меня нисколько не заинтересовал. Ты уж выбирай что-нибудь одно! Впрочем, сам его вопрос показывает, что он — простой турист. Будь он физиком, ему бы не пришлось задавать таких вопросов. Его пригласили бы туда и без них.
     
— Дорогая моя Селена! — сказал Невилл. — Ну хорошо, я повторю всё с азов. При нынешнем положении вещей любой человек, задающий вопросы про синхрофазотрон, уже потенциально опасен, а поэтому нам нужно знать о нём как можно больше. И почему, собственно, он обратился с таким вопросом именно к тебе?
     
Невилл быстро прошёлся по комнате, словно сбрасывая излишек энергии. Потом сказал:
     
— Ты специалистка по таким вещам. Он показался тебе интересным?
     
— Как мужчина?
     
— Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Перестань увиливать, Селена!
     
Она ответила с явной неохотой:
     
— Он интересен, в нём даже есть что-то интригующее. Но я не могу сказать, что именно. В его словах и поведении не было ничего хоть сколько-нибудь необычного.
     
— Интересен, в нём есть что-то интригующее? В таком случае тебе нужно встретиться с ним ещё раз.
     
— Ну, предположим, мы встретимся — и что же я должна буду делать?
     
— Откуда я знаю? Это уж тебе виднее. Узнай его имя. Выясни всё, что будет возможно. Используй свои несомненные умственные способности для интеллектуального вынюхивания.
     
— Ну ладно, — ответила она. — Приказ начальства? Будет исполнено.
    
    
     
      
Глава 3
     
     
По размерам резиденция представителя Земли ничем не отличалась от стандартной лунной квартиры. На Луне не было лишнего пространства — в том числе и для высокопоставленных землян. Никакие соображения престижа не могли изменить того факта, что на Луне люди жили глубоко под поверхностью планеты в условиях малой силы тяжести, и даже самому прославленному из землян пришлось бы смириться с отсутствием такой недоступной роскоши, как простор.
     
— Человек привыкает ко всему! — вздохнул Луис Монтес. — Я прожил на Луне два года, и порой у меня возникало желание остаться тут и дольше, но… Я уже не молод. Мне пошёл пятый десяток, и если я не хочу остаться тут навсегда, то должен уехать немедленно, или я уже не сумею вновь приспособиться к полной силе тяжести.
     
Конраду Готтштейну было только тридцать четыре года, а выглядел он ещё моложе. Его лицо было круглым, с крупными чертами — среди лунян такой тип лица настолько редок, что оно стало непременной принадлежностью земляшек на лунных карикатурах. Однако фигура у него была сухощавой и стройной — посылать на Луну дородных землян, как правило, избегали, — а потому его голова казалась непропорционально большой.
     
Он сказал (произнося слова общепланетного эсперанто с несколько иным акцентом, чем Монтес):
     
— Вы как будто извиняетесь.
     
— Вот именно, вот именно! — воскликнул Монтес. (Если лицо Готтштейна производило впечатление безмятежного благодушия, то лицо Монтеса, изборождённое глубокими складками, было печальным до комизма.) — И даже в двух отношениях. Я испытываю потребность оправдываться, потому что покидаю Луну — очень привлекательный и интересный мир. И чувствую себя виноватым потому, что ощущаю такую потребность. Мне стыдно, что я словно побаиваюсь принять на себя бремя Земли — и силу тяжести, и всё прочее.
     
— Да, могу себе представить, что эти добавочные пять шестых дадутся вам не очень легко, — сказал Готтштейн. — Я пробыл на Луне всего несколько дней и уже нахожу, что одна шестая земной силы тяжести — прекрасная штука.
     
— Ну, вы перемените мнение, когда ваше пищеварение взбунтуется и вам неделями придётся жить на касторке, — со вздохом заметил Монтес. — Впрочем, это пройдёт… Но хотя вы и ощущаете лёгкость во всём теле, лучше всё-таки не изображайте из себя легкую серну. Для этого требуется большое умение.
     
— Я понимаю.
     
— О нет, Готтштейн, вам только кажется, будто вы понимаете. Вы ведь ещё не видели кенгуровой припрыжки?
     
— Видел по телевизору.
     
— Ну, это совсем не то. Надо самому попробовать. Лучший способ быстрого передвижения по ровной лунной поверхности. Вы отталкиваетесь обеими ступнями, словно для прыжка в длину на Земле. В воздухе вы выносите ноги вперёд, а в последний момент опускаете их и снова отталкиваетесь. И так далее. По земным меркам это происходит до-вольно-таки медленно, поскольку тяжесть, обеспечивающая толчок, невелика, зато с каждым прыжком человек покрывает свыше двадцати футов, а для того, чтобы удерживаться в воздухе, — то есть если бы тут был воздух, — необходимы лишь минимальные мышечные усилия. Ощущение такое, будто ты летишь…
     
— Значит, вы пробовали? Вы умеете передвигаться кенгуровой припрыжкой?
     
— Да, я пробовал, но у землянина это по-настоящему получиться не может. Мне удавалось сделать до пяти прыжков подряд — вполне достаточно, чтобы возникло ощущение полёта и чтобы захотелось прыгать дальше. Но тут вы обязательно допускаете просчёт, слишком замедляете или убыстряете движения и катитесь кубарем четверть мили, если не больше. Луняне вежливы и никогда над вами не смеются. Сами же они начинают с раннего детства, и для них это всё просто и естественно.
     
— Это ведь их мир, — усмехнулся Готтштейн. — А вы представьте себе, как они выглядели бы на Земле.
     
— Но ведь они в таком положении оказаться никак не могут. Им пути на Землю нет. Тут мы имеем перед ними преимущество. Нам открыты и Земля, и Луна. А они способны жить только на Луне. Мы порой забываем об этом, потому что подсознательно путаем лунян с грантами.
     
— С кем, с кем?
     
— Так они называют иммигрантов с Земли. Тех, кто почти постоянно живёт на Луне, но родился и вырос на Земле. Иммигранты могут при желании вернуться на Землю, но у настоящих лунян ни кости, ни мышцы не приспособлены к тому, чтобы выдерживать земное тяготение. В начале лунной истории это не раз приводило к подлинным трагедиям.
     
— Вот как?
     
— К сожалению. Родители возвращались на Землю с детьми, которые родились на Луне… Мы про это как-то забываем. Это ведь были годы решительного перелома, и смерть горстки детей прошла в тот момент почти незамеченной. Внимание человечества было поглощено общемировой ситуацией и её окончательным разрешением в конце двадцатых годов. Но здесь, на Луне, помнят всех лунян, не выдержавших жизни в условиях земной силы тяжести… По-моему, это помогает им ощущать себя самостоятельными и независимыми.
     
— Мне казалось, что на Земле я получил всю необходимую информацию, — сказал Готтштейн, — но, по-видимому, мне предстоит узнать ещё очень многое.
     
— Изучить Луну полностью по сведениям, поступающим на Землю, попросту невозможно, а потому я подготовил для вас исчерпывающее резюме. То же сделал для меня мой предшественник. Вы убедитесь, что Луна необычайно интересна, а в некоторых отношениях и способна довести человека до помешательства. Вряд ли вы пробовали на Земле лунную пищу, а никакие описания не помогут вам приготовиться к тому, что вас ждет… И всё-таки вам придётся смириться с необходимостью: выписывать сюда земные деликатесы было бы плохой политикой. Тут мы едим и пьем продукты исключительно местного производства.
     
— Вы ведь прожили на них два года. Надеюсь, и я тоже выдержу.
     
— Два года — но с некоторыми перерывами. Нам полагается через регулярные промежутки проводить несколько дней на Земле. И эти отпуска обязательны, хотим мы того или нет. Но вас, вероятно, предупредили?
     
— Да, — ответил Готтштейн.
     
— Как бы вы ни следили здесь за своим физическим состоянием, вам всё-таки необходимо время от времени напоминать вашим костям и мышцам, что такое полная сила тяжести. А уж попав на Землю, вы отъедаетесь вволю. Ну и, кроме того, порой удаётся провезти тайком кое-какие лакомства.
     
— Мой багаж, разумеется, был подвергнут тщательному осмотру, — сказал Готтштейн. — Но потом я обнаружил в кармане пальто банку тушенки. Я совсем про неё забыл, а таможенники её не заметили.
     
Монтес улыбнулся и сказал нерешительно:
     
— Я подозреваю, что вы намерены поделиться со мной.
     
— Нет, — торжественно ответил Готтштейн, наморщив свой толстый короткий нос. — Я намеревался произнести со всем трагическим благородством, на какое я только способен: «О Монтес, съешь её всю сам — твоя нужда больше моей!» — Последнюю фразу он произнес с запинкой, поскольку ему редко приходилось ставить глаголы общепланетарного эсперанто во второе лицо единственного числа.
     
Улыбка Монтеса стала шире, однако он с сожалением покачал головой:
     
— Спасибо, но ни в коем случае. Через неделю я получу возможность есть любую земную пищу в любых количествах. Вам же в ближайшие годы она будет перепадать лишь изредка, и вы вновь и вновь будете раскаиваться в нынешней своей щедрости. Оставьте всю банку себе… Прошу вас. Я вовсе не хочу, чтобы в дальнейшем вы меня люто возненавидели.
     
Он дружески положил руку на плечо Готтштейна и посмотрел ему в глаза.
     
— Кроме того, — продолжал он, — нам с вами предстоит разговор на весьма важную тему, а я не знаю, как его начать, и эта тушенка послужила бы мне удобным предлогом, чтобы снова его оттянуть.
     
Готтштейн тотчас спрятал банку. Его круглое лицо было органически не способно принять выражение сосредоточенности, но голос стал очень серьёзным:
     
— Значит, есть что-то, о чём вы не могли сообщить в своих донесениях на Землю?
     
— Я пытался, Готтштейн, но всё это достаточно зыбко, а Земля не сумела или не пожелала разобраться в моих намеках, и вопрос повис в воздухе. Возможно, вам удастся добиться чего-то более определённого. Я от души на это надеюсь. По правде говоря, я не просил о продлении срока моих полномочий, в частности, именно потому, что ответственность слишком велика, а я не сумел убедить Землю.
     
— Если судить по вашему тону, это действительно что-то очень серьёзное.
     
— Да, если судить по тону! Но я отдаю себе отчет, что выглядит всё довольно глупо. На Луне постоянно живёт около десяти тысяч человек, и уроженцы Луны не составляют из них и половины. Им не хватает ресурсов, им мешает теснота, они живут на очень суровой планете, и всё же… всё же…
     
— И всё же? — подсказал Готтштейн.
     
— Тут что-то происходит — я не знаю точно, что именно, но, возможно, что-то опасное.
     
— То есть как — опасное? Что они, собственно, могут сделать? Объявить Земле войну? — Казалось, Готтштейн с трудом сдерживает улыбку.
     
— Нет-нет. Всё это гораздо тоньше. — Монтес провёл рукой по лицу и раздраженно протер глаза. — Разрешите, я буду с вами откровенным. Земля утратила прежний дух.
     
— Что вы под этим подразумеваете?
     
— Ну а как это назвать по-другому? Примерно в то время, когда на Луне появилось первое поселение, Земля пережила экологический перелом. Полагаю, мне не надо вам о нём рассказывать?
     
— Разумеется, — хмуро ответил Готтштейн. — Но ведь в конечном счёте Земля от него выиграла, не так ли?
     
— О, без сомнения! Но он оставил после себя непреходящее недоверие к технике, определённую апатию, ощущение, что всякая перемена чревата рискованными побочными следствиями, которые трудно предвидеть заранее. Многообещающие, но опасные исследования были прекращены, потому что даже полный их успех, казалось, не оправдывал сопряженного с ними риска.
     
— Насколько я понимаю, вы говорите о программе генетического конструирования?
     
— Да, это наиболее яркий пример, но, к сожалению, не единственный, — ответил Монтес с грустью.
     
— Честно говоря, отказ от генетического конструирования меня лично нисколько не огорчает. С самого начала и до конца это была цепь срывов и неудач.
     
— Человечество утратило шанс на развитие интуитивизма.
     
— Но ведь так и осталось неясным, насколько интуитивизм был бы полезен, а вот его возможные минусы были более чем очевидны… Кстати, а как же Луна? Какие ещё нам нужны доказательства, что Земля вовсе не погрузилась в апатию?
     
— Наоборот! — вскричал Монтес. — Лунная колония — это наследие эпохи, предшествовавшей перелому, последний бросок человечества вперёд, а затем началось отступление.
     
— Вы преувеличиваете, Монтес.
     
— Не думаю. Земля отступила, человечество отступило повсюду, кроме Луны. Луна олицетворяет замечательнейшее завоевание человека не только физически, но и психологически. Это мир, где нет живой и уязвимой природы, где можно не опасаться нарушить хрупкое равновесие сложной среды обитания. На Луне всё, что необходимо человеку, создано самим человеком. Луна — мир, сотворенный человеком с начала и до конца. У него нет прошлого.
     
— Ну и что же?
     
— На Земле нам мешает тоска по пасторальному единению с природой, которого никогда в действительности не было. Но даже существуй оно когда-то, возродить его всё равно было бы невозможно. А у Луны нет прошлого, о котором можно мечтать или тосковать. Тут есть только одна дорога — вперёд.
     
Монтес, казалось, загорался от собственных слов всё больше и больше.
     
— Готтштейн, я наблюдал эти два года. Вам предстоит наблюдать тоже два года, если не больше. Луна охвачена огнем — огнем деятельности. Причем поле этой деятельности всё время расширяется. И физически — каждый месяц бурятся всё новые коридоры, оборудуются всё новые жилые комплексы, обеспечивая дальнейший рост населения. И в смысле ресурсов — всё время открываются новые строительные материалы, новые источники воды, новые залежи полезных ископаемых. Расширяются поля солнечных аккумуляторов, растут электронные заводы… Полагаю, вам известно, что эти десять тысяч человек здесь, на Луне, обеспечивают всю Землю мини-электронными приборами и прекрасными биохимическими препаратами?
     
— Да, я знаю, что это довольно важный их источник.
     
— Земля предаётся приятному самообману. Луна — основной их источник. А в недалеком будущем может стать и единственным. Они здесь, на Луне, растут и интеллектуально. Готтштейн, я убеждён, что на Земле не найдётся ни одного начинающего молодого ученого, который иногда — а может быть, и далеко не иногда — не мечтал бы со временем уехать на Луну. Ведь во многих областях техники Луна начинает занимать ведущие позиции.
     
— Вероятно, вы имеете в виду синхрофазотрон?
     
— И его тоже. Когда был построен на Земле последний синхрофазотрон? И это лишь наиболее яркий пример, но отнюдь не единственно важный. И даже не самый важный. Если хотите знать, то решающий фактор в области науки на Луне — это…
     
— Нечто столь секретное, что мне о нём не сообщили?
     
— Нет. Нечто столь очевидное, что его просто не замечают. Я имею в виду десять тысяч интеллектов, отборных человеческих интеллектов, которые и по убеждению, и по необходимости посвятили себя служению науке.
     
Готтштейн беспокойно заерзал и хотел подвинуть стул. Но стул был привинчен к полу, и Готтштейн едва не соскользнул на ковер. Монтес удержал его за локоть.
     
— Простите! — досадливо покраснев, пробормотал Готтштейн.
     
— Ничего, вы скоро освоитесь со здешней силой тяжести.
     
Но Готтштейн не слушал.
     
— Согласитесь всё-таки, что вы сильно преувеличиваете, Монтес. Ведь Земля — это вовсе не такая уж отсталая планета. Например, Электронный Насос. Он создан Землей. Ни один лунянин не принимал участия в работе над ним.
     
Монтес покачал головой и пробормотал что-то по-испански — на своем родном языке. Судя по всему, что-то очень энергичное. Потом он спросил на эсперанто:
     
— Вам доводилось встречаться с Фредериком Хэллемом?
     
Готтштейн улыбнулся.
     
— А как же. Отец Электронного Насоса! По-моему, он вытатуировал этот титул у себя на груди.
     
— Ваша улыбка и ваши слова — уже аргумент в мою пользу. Спросите себя: а мог ли человек вроде Хэллема действительно создать Электронный Насос? Тем, кто предпочитает не размышлять над такими вопросами, это представляется само собой разумеющимся. Но стоит задуматься, и сразу становится ясно, что у Насоса вообще не было отца. Его изобрели паралюди, обитатели паравселенной, каковы бы они ни были и какой бы ни была она. Хэллему же случайно досталась роль их орудия. Да и вся Земля для них — всего лишь средство, помогающее достижению какой-то их цели.
     
— Но мы сумели извлечь пользу из их инициативы.
     
— Да, как коровы умеют извлечь пользу из сена, которым мы их снабжаем. Насос — вовсе не доказательство прогресса человечества. Скорее наоборот.
     
— Ну, если Насос, по-вашему, символизирует шаг назад, то подобный шаг назад можно только приветствовать. Мне не хотелось бы остаться без него.
     
— Мне тоже! Но речь идёт о другом. Насос удивительно хорошо отвечает нынешнему настроению Земли. Неисчерпаемый источник энергии, абсолютно даровой, если не считать расходов на оборудование и содержание станций, и никакого загрязнения среды обитания! Но на Луне нет Электронных Насосов.
     
— Так ведь они тут и не нужны, — заметил Готтштейн. — Солнечные аккумуляторы, насколько мне известно, с избытком обеспечивают Луну необходимой энергией, тоже абсолютно даровой, если не считать расходов на оборудование и обслуживание, и тоже не загрязняющей среду обитания… Я верно запомнил заклинание?
     
— О да, вполне. Но ведь солнечные аккумуляторы созданы человеком. Вот о чём я говорю. Кстати, на Луне собирались установить Электронный Насос, и такая попытка была сделана.
     
— И что же?
     
— Ничего не вышло. Паралюди не забрали вольфрама. Не произошло ровно ничего.
     
— Я этого не знал. А почему?
     
Монтес выразительно поднял брови и развел руками.
     
— Кто может знать? Отчего не предположить, например, что паралюди живут на планете, не имеющей спутника, и не в состоянии представить себе второй обитаемый мир в близком соседстве с первым? Или же, отыскав то, что им было нужно, они попросту прекратили дальнейшие поиски? Как знать? Важно другое: они не забрали вольфрама, а сами мы без них ничего сделать не смогли.
     
— Сами мы… — задумчиво повторил Готтштейн. — Под этим вы подразумеваете землян?
     
— Да.
     
— А луняне?
     
— Они в этом участия не принимали.
     
— Но Электронный Насос их интересовал?
     
— Не знаю… Этим, собственно, и объясняются моя неуверенность, мои опасения. У лунян… и особенно у родившихся тут… существует собственная точка зрения. Я не знаю их намерений, их планов. И мне ничего не удалось выяснить.
     
Готтштейн задумался.
     
— Но что, собственно, они могут сделать? Какие у вас есть основания полагать, что они злоумышляют против нас? А главное, какой вред они в силах причинить Земле, даже если бы и захотели?
     
— Я ничего не могу ответить. Все они — очень обаятельные и умные люди. Мне кажется, в них нет ни ненависти, ни злобы, ни даже страха. Но вдруг мне это только кажется? Я тревожусь именно потому, что ничего не знаю твёрдо.
     
— Если не ошибаюсь, научно-исследовательские установки на Луне подчинены Земле?
     
— Совершенно верно. Синхрофазотрон. Радиотелескоп на обратной стороне. Трехсотдюймовый оптический телескоп… Другими словами, большие установки, которые действуют уже пятьдесят с лишним лет.
     
— А что было добавлено с тех пор?
     
— Землянами? Очень мало.
     
— А лунянами?
     
— Не могу сказать точно. Их учёные работают на больших установках. Но я однажды проверил их табели. В них есть большие пробелы.
     
— Какие пробелы?
     
— Значительную часть времени они проводят где-то ещё. Так, словно у них есть собственные лаборатории.
     
— Но ведь это естественно, если они производят мини-электронное оборудование и высококачественные биохимические препараты?
     
— Да, и всё-таки… Готтштейн, говорю же вам — я не знаю. И эта моя неосведомленность внушает мне страх.
     
Они помолчали. Потом Готтштейн спросил:
     
— Насколько я понял, Монтес, вы рассказали мне всё это для того, чтобы я был настороже и постарался без шума выяснить, чем занимаются луняне?
     
— Пожалуй, — невесело сказал Монтес.
     
— Но ведь вы даже не знаете, действительно ли они чем-то занимаются.
     
— И всё-таки я убеждён, что это так.
     
— Странно! — сказал Готтштейн. — Мне следовало бы убеждать вас, что ваши необъяснимые страхи абсолютно беспочвенны… и тем не менее очень странно…
     
— Что именно?
     
— На том же корабле, что и я, летел ещё один человек. То есть летела большая группа туристов, но лицо одного показалось мне знакомым. Я с этим человеком не разговаривал — просто не пришлось — и сразу забыл о нём. Но этот наш разговор опять мне о нём напомнил…
     
— А кто он?
     
— Мне как-то довелось быть членом комиссии, рассматривавшей некоторые вопросы, связанные с Электронным Насосом. А точнее, вопрос о безопасности его использования. То недоверие к технике, о котором мы говорили. — Готтштейн улыбнулся. — Да, мы всё проверяем и перепроверяем. Но так ведь и надо, чёрт побери. Я уже забыл подробности, но на одном из заседаний комиссии я видел человека, который теперь летел вместе со мной на Луну. Я убеждён, что это он.
     
— По-вашему, тут что-то кроется?
     
— Не знаю. Но его лицо ассоциируется у меня с чем-то тревожным. Я постараюсь вспомнить. Во всяком случае, полезно будет затребовать список пассажиров и посмотреть, не значится ли в нём какая-нибудь знакомая фамилия. Как ни жаль, Монтес, но вы, кажется, обратили меня в свою веру.
     
— О чём же тут жалеть! — ответил Монтес. — Наоборот, я очень рад. Ну а этот человек, возможно, просто турист и уедет через две недели. И всё-таки очень хорошо, что я заставил вас задуматься.
     
Готтштейн бормотал, не слушая его:
     
— Он физик… или, во всяком случае, учёный. В этом я убеждён. И он ассоциируется у меня с какой-то опасностью.
    
    
     
      
Глава 4
     
     
— Здравствуйте! — весело сказала Селена.
     
Землянин оглянулся и сразу её узнал.
     
— Селена! Я не ошибаюсь? Вы ведь — Селена?
     
— Правильно. Имя вы вспомнили совершенно точно. Ну, как вам тут нравится?
     
— Очень! — серьёзно сказал землянин. — Я как-то по-новому понял, в каком неповторимом веке мы живем. Ещё совсем недавно я был на Земле и чувствовал, насколько я устал от своего мира, устал от самого себя. И тут я подумал: живи я сто лет назад, у меня не было бы другого способа покинуть свой мир, кроме одного — умереть. Но теперь я могу уехать на Луну! — И он улыбнулся невеселой улыбкой.
     
— И что же, на Луне вы чувствуете себя счастливее? — спросила Селена.
     
— Немножко. — Он огляделся. — Но где же туристы, которых вы пасёте?
     
— Сегодня я свободна, — ответила она, засмеявшись. — Возможно, я возьму ещё два-три свободных дня. Это ведь очень скучная работа.
     
— Как же вам не повезло! Только решили отдохнуть и сразу же наткнулись на туриста.
     
— Вовсе я на вас не наткнулась. Я вас специально разыскивала. И должна сказать, это было нелегкой задачей. А вам всё-таки не следовало бы бродить в одиночестве.
     
Землянин посмотрел на неё с любопытством.
     
— А зачем, собственно, вы меня разыскивали? Вы что, так любите землян?
     
— Нет, — ответила она с непринуждённой откровенностью. — Они мне до смерти надоели. Я в принципе отношусь к ним без особых симпатий, а оттого, что мне постоянно приходится иметь с ними дело в силу моих профессиональных обязанностей, они милее не становятся.
     
— И всё-таки вы специально меня разыскивали, а ведь нет такой силы на Земле, то есть я хотел сказать — на Луне, которая могла бы убедить меня, будто я молод и красив.
     
— Ну, это ничего не изменило бы! Земляне меня совершенно не интересуют, как известно вам, кроме Бэррона.
     
— В таком случае почему же вы меня разыскивали?
     
— Потому что в человеке интересны не только молодость и красота, и ещё потому, что вами заинтересовался Бэррон.
     
— А кто такой Бэррон? Ваш приятель?
     
Селена засмеялась.
     
— Его зовут Бэррон Невилл. И для меня он несколько больше, чем приятель.
     
— Я именно это и имел в виду. У вас есть дети?
     
— Сын. Ему десять лет. Он живёт в интернате для мальчиков. Я избавлю вас от необходимости задавать мне следующий вопрос. Его отец — не Бэррон. Возможно, Бэррон будет отцом моего следующего ребенка, если мы с ним не разойдёмся к тому времени, когда я получу право иметь второго ребенка. Если я такое право получу… Впрочем, в этом я не сомневаюсь.
     
— Вы очень откровенны.
     
— Разумеется. Какой смысл придумывать несуществующие секреты? Вот если бы… Ну а чем бы вы хотели заняться сейчас?
     
Они шли по коридору, пробитому в молочно-белой породе. Его отполированные стены были инкрустированы дымчатыми осколками «лунных топазов», которые валялись на лунной поверхности практически повсюду. Сандалии Селены, казалось, почти не прикасались к полу, а на землянине были башмаки на толстой, утяжеленной свинцом подошве, и только благодаря им каждый шаг не был для него мукой.
     
Движение в коридоре было одностороннее. Время от времени их нагоняли миниатюрные электромобили и бесшумно проносились мимо.
     
Землянин сказал:
     
— Чем бы я хотел заняться? У этого предложения слишком широкий спектр. Лучше задайте граничные условия, чтобы я ненароком не нарушил каких-либо запретов.
     
— Вы физик?
     
— Почему вы об этом спросили? — спросил землянин после нерешительной паузы.
     
— Только чтобы услышать, как вы мне отвечаете. А что вы физик, я и так знаю.
     
— Откуда?
     
— А кто ещё попросит задать граничные условия? Тем более что, едва попав на Луну, тот же человек в первую очередь пожелал осмотреть синхрофазотрон.
     
— Ах, так вот почему вы постарались меня найти? Потому что решили, будто я физик?
     
— Поэтому Бэррон послал меня разыскать вас. Он ведь физик. А я согласилась потому, что вы мне показались непохожим на обычных землян.
     
— В каком смысле?
     
— Ничего особенно лестного для вас, если вы напрашиваетесь на комплименты. Просто вы как будто не питаете особой любви к остальным землянам?
     
— Откуда вы это взяли?
     
— Я видела, как вы держитесь с остальными членами вашей группы. И вообще я это как-то чувствую. Ведь на Луне обычно оседают те земляне, которые недолюбливают своих сопланетников. Что возвращает меня к моему первому вопросу… Чем бы вы хотели заняться? Скажите, и я определю граничные условия. То есть в смысле объектов осмотра.
     
Землянин внимательно посмотрел на неё.
     
— Всё это как-то странно, Селена. У вас сегодня выходной. Ваша работа настолько вам неинтересна и даже неприятна, что вы с радостью взяли бы ещё два-три свободных дня. Однако отдыхать вы намерены опять исполняя свои профессиональные обязанности, причем ради одного меня… И всё из-за мимолетного любопытства.
     
— Не моего, а Бэррона. Он пока занят, так почему бы не послужить вам гидом, пока он не освободится? К тому же это совсем другое дело! Неужели вы сами не понимаете? Моя работа заключается в том, чтобы нянчить десятка два земляшек… Вас не обижает, что я употребила это определение?
     
— Я сам им пользуюсь.
     
— Да. Потому что вы землянин. Но туристы с Земли считают его насмешливой кличкой, и им не нравится, когда её употребляет лунянин.
     
— То есть лунатик?
     
Селена покраснела.
     
— Вот именно.
     
— Ну, так давайте не придавать значения словам. Вы ведь начали что-то говорить мне про вашу работу.
     
— Так вот. Я обязана не допускать, чтобы эти двадцать земляшек сломали себе шеи. Я должна водить их по одному и тому же маршруту, произносить одни и те же фразы, следить, чтобы они ели, пили и ходили, соблюдая все правила и инструкции. Они осматривают положенные по программе достопримечательности и проделывают всё, что принято проделывать, а я обязана быть безупречно вежливой и по-матерински заботливой.
     
— Ужасно! — сказал землянин.
     
— Но мы с вами можем делать что захотим. Вы готовы рисковать, а я не обязана следить за тем, что я говорю.
     
— Я ведь вам уже сказал, что вы спокойно можете называть меня земляшкой.
     
— Ну так, значит, всё в порядке. Я провожу свой выходной день в обществе туриста. Итак, чем бы вы хотели заняться?
     
— На это ответить нетрудно. Я хотел бы осмотреть синхрофазотрон.
     
— Только не это. Возможно, Бэррон что-нибудь устроит после того, как вы с ним поговорите.
     
— Ну, в таком случае я, право, не знаю, что тут ещё может быть интересного. Радиотелескоп, насколько мне известно, находится на обратной стороне, да и не такая уж это новинка… Предлагайте вы. Что обычно осматривают туристы?
     
— Существует несколько маршрутов. Например, бассейны с водорослями. Нет, не фабрика, где они обрабатываются в стерильных условиях. Её вы уже видели. Это комплекс, где их выращивают. Однако они очень сильно пахнут, и земляшки… земляне находят этот запах не слишком аппетитным… Земляш… земляне и так давятся нашей едой.
     
— Это вас удивляет? А вы знакомы с земной кухней?
     
— Практически нет. И думаю, что земная еда мне вряд ли понравится. Это ведь вопрос привычки.
     
— Да, наверное, — ответил землянин со вздохом. — Если бы вам подали настоящую говядину, жесткие волокна и жирок, пожалуй, отбили бы у вас аппетит.
     
— Можно побывать на окраине, где ведётся пробивка новых коридоров. Но тогда надо надеть защитные костюмы. Есть ещё заводы…
     
— Я полагаюсь на ваш выбор, Селена.
     
— Хорошо, я возьму это на себя, но только если вы честно ответите мне на один вопрос.
     
— Пока я не услышу вопроса, я не могу обещать, что отвечу на него.
     
— Я сказала, что земляшки, которым не нравятся другие земляшки, обычно остаются на Луне. Вы не стали возражать. Значит, вы намерены остаться на Луне?
     
Землянин уставился на тупые носки своих тяжелых башмаков. Он сказал, не поднимая глаз:
     
— Селена, визу на Луну я получил с большим трудом. Меня предупредили, что я слишком стар для такой поездки и, если моё пребывание на Луне затянется, мне скорее всего уже нельзя будет вернуться на Землю. А потому я заявил, что намерен поселиться на Луне навсегда.
     
— И вы не лгали?
     
— В тот момент я ещё не решил. Но теперь я думаю, что, вероятно, останусь.
     
— Странно! После такого заявления они тем более должны были бы вас не пустить.
     
— Почему?
     
— Обычно Земля предпочитает, чтобы её физики не оставались на Луне насовсем.