1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
– Что ж, Онокодзи, это очень по-японски, – хмыкнул достопочтенный. – Дать выговор, а через неделю наградить повышением.
    
Да-да, вспомнил Фандорин, это князь Онокодзи, бывший даймё, владетель удельного княжества, а ныне светский лев и законодатель мод.
    
– Это, дорогой Алджернон, не награда – лишь занятие освободившейся вакансии. Но будет ему и награда, за ловко исполненную работу. Получит в собственность загородную усадьбу Такарадзака. Ах, какие там сливы! Какие пруды!
    
– Да, местечко славное. Тысяч, пожалуй, в сто.
    
– По меньшей мере в двести, уверяю вас!
    
В окно Фандорин больше не смотрел – не интересно, пытался сообразить, где может быть О-Юми.
    
На первом этаже еще два окна, неосвещенных, но вряд ли Булкокс поселил содержанку рядом с кабинетом. Тогда где ее покои? С фасадной стороны? Или на втором этаже?
    
– Ну хорошо, – донесся голос британца. – А что с письмом принца Арисугавы? Удалось раздобыть копию?
    
– Мой человечек жаден, а без него никак не обойтись.
    
– Послушайте, я ведь, кажется, дал вам пятьсот фунтов!
    
– А нужна тысяча.
    
Вице-консул поморщился. Всеволод Витальевич говорил, что князь живет на подачки Дона Цурумаки, но, кажется, не брезгует и побочными заработками. Да и Булкокс хорош – скупщик придворных сплетен и краденых писем. Впрочем, такова уж его шпионская служба.
    
Нет, навряд ли англичанин поселит туземную любовницу с фасадной стороны дома – все-таки он официальное лицо. Значит, скорее всего, окна выходят в сад…
    
Препирательство в кабинете продолжалось.
    
– Онокодзи, я вам не дойная корова!
    
– В придачу, за ту же сумму, можно получить списочек с дневника ее величества, – вкрадчиво произнес князь. – Одна из фрейлин – моя кузина, и многим мне обязана.
    
Булкокс фыркнул:
    
– Пустое. Какие-нибудь дамские глупости.
    
– Отнюдь не глупости. Ее величество имеет обыкновение записывать разговоры с его величеством…
    
    
    
Император Муцухито, императрица Харуко и наследный принц Иосихито
    
    
Незачем мне слышать эти гнусности, сказал себе Фандорин. Я, слава Богу, не шпион. Еще слуга какой-нибудь увидит – и буду я фрукт почище этих двоих. «RUSSIAN VICE-CONSUL CAUGHT EAVESDROPPING (РУССКИЙ ВИЦЕ-КОНСУЛ ПОЙМАН ПОДСЛУШИВАЮЩИМ – англ.)».
    
Он прокрался вдоль стены к водосточной трубе, осторожно подергал – крепка ли. Некоторый опыт лазания по трубам у титулярного советника имелся, правда, из прежней, еще до-дипломатической жизни.
    
Нога уже ступила на нижний обод, а рассудок всё еще пытался сопротивляться. «Ты ведешь себя, как сумасшедший, как презренный, безответственный субъект, – сказал рассудок. – Опомнись! Возьми себя в руки!»
    
«Это правда, – сокрушенно отвечал рассудку Эраст Петрович, – я совершенно спятил». Но раскаянье не заставило его отказаться от безумной затеи, даже нисколько не замедлило движений.
    
Дипломат ловко вскарабкался на второй этаж, оперся ногой о выступ и попробовал дотянуться до ближайшего окна. Ухватился пальцами за раму и, мелко-мелко переступая, подобрался ближе. Сюртук наверняка перепачкался в пыли, но это Фандорина сейчас не заботило.
    
Хуже было другое – темное окно не желало открываться. Оно было заперто на задвижку, до форточки же достать не представлялось возможным.
    
Разбить? Нельзя, сбежится весь дом…
    
На пальце у титулярного советника лукавым блеском сверкнул алмаз – прощальный подарок виновницы опоздания на калькуттский пароход.
    
Находись Эраст Петрович в обыкновенном, уравновешенном состоянии духа, он, безусловно, устыдился бы самой мысли – как можно подарком одной женщины пробивать дорогу к другой! Но охваченный лихорадкой мозг шепнул лишь: алмаз режет стекло. А совести молодой человек пообещал, что снимет перстень и никогда в жизни больше не наденет.
    
Как режут алмазом, Фандорину известно не было. Он взял кольцо покрепче и решительно провел черту. Раздался противный скрип, на стекле появилась царапина.
    
Титулярный советник упрямо поджал губы, приготовился налечь посильнее.
    
Нажал что было силы – и створка вдруг подалась.
    
В первый миг Эраст Петрович вообразил, что это результат его усилий, но в открывшемся темном прямоугольнике стояла О-Юми. Она смотрела на вице-консула смеющимися глазами, в которых отражались две крошечные луны.
    
– Ты преодолел все преграды и заслужил маленькую помощь, – прошептала она. – Только, ради Бога, не свались. Теперь это было бы глупо. – И совершенно неромантическим, но чрезвычайно практичным образом взяла его за воротник.
    
– Я пришел сказать, что тоже думал о тебе эти два дня, – сказал Фандорин.
    
В дурацком английском языке нет интимного местоимения второго лица, всё you да you, но он решил, что с этого мгновения они переходят на «ты».
    
– Только за этим? – с улыбкой спросила она, придерживая его за плечи.
    
– Да.
    
– Хорошо. Я тебе верю. Можешь возвращаться.
    
Возвращаться Эрасту Петровичу не хотелось.
    
Он подумал и сказал:
    
– Пусти меня.
    
О-Юми оглянулась назад. Шепнула:
    
– На одну минуту. Не больше.
    
Спорить Фандорин не стал.
    
Перелез через подоконник (уже в который раз за эту ночь). Протянул к ней руки, но О-Юми отодвинулась.
    
– Ну уж нет. Иначе минутой не обойдется.
    
Вице-консул спрятал руки за спину, но объявил:
    
– Я хочу забрать тебя с собой!
    
Она покачала головой. Улыбка погасла.
    
– Почему? Ты его любишь? – дрогнувшим голосом спросил он.
    
– Уже нет.
    
– Тогда п-почему?
    
И снова она оглянулась – кажется, на дверь. Впрочем, Эраст Петрович ни разу не поглядел вокруг, даже не рассмотрел толком, что эта за комната – будуар ли, гардеробная. Оторвать взгляд от лица О-Юми хотя бы на секунду казалось ему кощунственным.
    
– Уходи скорей. Пожалуйста, – нервно сказала она. – Если он увидит тебя здесь – убьет.
    
Фандорин беспечно дернул плечом:
    
– Не убьет. Европейцы так не делают. Он вызовет меня на д-дуэль.
    
Тогда она стала подталкивать его кулачками к окну.
    
– Не вызовет. Ты не знаешь этого человека. Он обязательно убьет тебя. Не сегодня, так завтра или послезавтра. И не своими руками.
    
– Пускай, – не слушая, пробормотал Фандорин и попытался притянуть ее к себе. – Я его не боюсь.
    
– …Но еще раньше он убьет меня. Ему будет легко это сделать – как мотылька прихлопнуть. Уходи. Я приду к тебе. Как только смогу…
    
Но он не выпустил ее из рук. Коснулся губами маленького рта, весь затрепетал и опомнился, лишь когда она шепнула:
    
– Ты хочешь моей смерти?
    
Он отшатнулся. Скрипнув зубами, вскочил на подоконник. Наверное, с той же легкостью прыгнул бы и вниз, но О-Юми вдруг воскликнула:
    
– Нет, постой! – И протянула руки.
    
Они ринулись друг к другу стремительно и неотвратимо, будто два встречных поезда, по роковой случайности оказавшиеся на одной колее. Дальше – известно что: сокрушительный удар, столб дыма и пламени, всё летит кувырком, и один Бог знает, кто погибнет, а кто останется жив в этой вакханалии огня.
    
Любовники впились друг в друга. Пальцы не столько ласкали, сколько рвали, рты не столько целовали, сколько кусали.
    
Упали на пол, и на сей раз не было никакой небесной музыки, никакого искусства – только рычание, треск разрываемой одежды, вкус крови на губах.
    
Вдруг маленькая, но сильная рука уперлась Фандорину в грудь, оттолкнула.
    
Шепот в самое ухо:
    
– Беги!
    
Он поднял голову, затуманенными глазами взглянул на дверь. Услышал шаги, рассеянное насвистывание. Кто-то приближался, двигаясь снизу вверх – должно быть, по лестнице.
    
– Нет! – простонал Эраст Петрович. – Пускай! Все равно…!
    
Но ее уже не было рядом с ним – она стояла, быстро приводя в порядок растерзанный пеньюар.
    
Сказала:
    
– Ты погубишь меня!
    
Он перевалился через подоконник, совершенно не заботясь о том, как упадет – боком, спиной или даже вверх тормашками, однако – поразительная вещь – приземлился еще удачнее, чем давеча, в «Гранд-отеле», и нисколько не ушибся.
    
Следом из окна вылетели сюртук и левый штиблет – титулярный советник и не заметил, когда его лишился.
    
Кое-как застегнулся, заправил рубашку, а сам прислушивался: что теперь произойдет наверху?
    
Но раздался стук захлопнутого окна, и больше никаких звуков не было.
    
Обогнув дом, Эраст Петрович хотел пересечь лужайку в обратном направлении – там, за открытой калиткой, ждал Маса. Сделал шагов десять и замер: с улицы во двор влетели три продолговатые, приземистые тени.
    
Мастифы!
    
То ли успели справить свое мужское дело, то ли, как злополучный вице-консул, ретировались не солоно хлебавши, но так или иначе псы вернулись и отрезали единственный путь к отступлению.
    
Развернувшись, Фандорин бросился назад, в сад. Несся, не разбирая дороги, по лицу хлестали ветки.
    
Чертовы псы бежали много быстрее, их сопение было всё ближе, ближе.
    
Сад кончился, впереди была ограда из железных копий. Высокая, не вскарабкаться. И ухватиться не за что.
    
Эраст Петрович обернулся, сунул руку в заспинную кобуру, чтобы достать «герсталь», но стрелять было нельзя – это переполошит весь дом.
    
Первый мастиф зарычал, готовясь к прыжку.
    
«RUSSIAN VICE-CONSUL TORN TO PIECES (РУССКИЙ ВИЦЕ-КОНСУЛ РАЗОРВАН НА КУСКИ – англ.)», мелькнуло в голове у гибнущего Фандорина. Он прикрыл руками горло и лицо, инстинктивно вжался спиной в ограду. Вдруг раздался странный металлический звон, решетка подалась, и титулярный советник опрокинулся навзничь.
    
     
      
НАСТУПИТ ВЕЧЕР,
      
В ТИШИНЕ ТАИНСТВЕННО
      
СКРИПНЕТ КАЛИТКА.
     
    
    

   
   
    
     
НАУКА ДЗЁДЗЮЦУ
    
    
Еще не поняв, что случилось, Эраст Петрович быстро сел на корточки, готовый к безнадежной схватке с тремя кровожадными чудищами, но удивительная решетка (нет, калитка!) с пружинным скрежетом захлопнулась.
    
С той стороны в железные прутья с разбега ударилась тяжелая туша, донесся сердитый взвизг, рычание. Три пары свирепо посверкивающих глаз уставились на недоступную жертву.
    
– Not your day, folks! (Сегодня не ваш день, ребята! – англ.) – крикнул им титулярный советник, английская речь которого от общения с сержантом Локстоном несколько вульгаризировалась.
    
Набрал полную грудь воздуха, выдохнул, пытаясь унять сердцебиение. Заозирался по сторонам – кто же открыл спасительную калитку?
    
Вокруг не было ни души.
    
Вдали белел дворец нувориша Цурумаки, ближе посверкивал заросший кувшинками пруд – невыразимо прекрасный в лунном освещении: с игрушечным островком, кукольными мостиками, щетинистой порослью камыша вдоль берегов. Оттуда доносилось меланхоличное поквакиванье лягушки. Черная поверхность была словно прошита серебряными нитями – это отражались звезды.
    
Особенно хорош вице-консулу показался чернеющий у самой воды павильон с загнутыми, будто изготовившимися к полету краями крыши. Над невесомой башенкой застыл флюгер в виде фантастической птицы.
    
Оглядываясь по сторонам, пораженный Эраст Петрович двинулся вдоль берега. Что за чудеса? Ведь кто-то же открыл, а потом закрыл калитку? Кто-то спас ночного искателя приключений от неминуемой гибели?
    
И лишь когда павильон с прудом остались позади, Фандорин догадался взглянуть на сам дворец.
    
Элегантное здание, выстроенное в стиле шанзелизейских особняков, было обращено к озерцу террасой, и там, на втором этаже, за щегольской балюстрадой кто-то стоял и махал незваному гостю рукой – кто-то в длинном халате, в феске с кисточкой.
    
По феске Эраст Петрович и догадался: это хозяин усадьбы, собственной персоной. Увидев, что наконец замечен, Дон Цурумаки сделал приглашающий жест – мол, милости прошу.
    
Делать было нечего – не пускаться же наутек. Вполголоса выругавшись, титулярный советник учтиво поклонился и направился к крыльцу. Гуттаперчевый ум Эраста Петровича заработал, пытаясь придумать хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение своим скандальным действиям.
    
– Добро пожаловать, юный помощник моего друга Доронина! – раздался сверху густой голос хозяина. – Дверь открыта. Входите и поднимайтесь ко мне!
    
– Б-благодарю, – тоскливо откликнулся Фандорин.
    
Пройдя полутемной залой, где во время Холостяцкого бала гремел оркестр и тряс юбками многоногий канкан, Эраст Петрович поднимался наверх, будто на эшафот.
    
Что делать? Каяться? Врать? Да тут ври не ври… Российский вице-консул, удирающий из сада британского агента. Ситуация совершенно недвусмысленная: один шпион шпионит за другим…
    
Но Фандорин еще недооценивал всю скверность своего положения.
    
Выйдя на каменную террасу, он увидел великолепно сервированный стол, на котором вперемежку стояли ветчины, колбасы, фрукты, пирожные, конфеты и целая батарея сладких наливок; в серебряных канделябрах торчали свечи, но не зажженные – очевидно, из-за яркой луны. Стол-то еще ладно, но у перил на железной подставке торчал мощный телескоп, и его раструб был обращен отнюдь не к звездам, а в сторону Булкоксова дома!
    
    
    
Телескоп для созерцания луны и звезд
    
    
    
Любительские телескопы
    
    
Видел или не видел? Вот мысль, которая заставила Эраста Петровича замереть на месте. То есть, нет, не так: что именно видел Цурумаки – только бегство через сад или…?
    
– Что же вы встали? – двинулся ему навстречу Дон, попыхивая черной вересковой трубкой. – Не угодно ли угоститься? Обожаю покушать в одиночестве, по ночам. Без вилок, без палочек – прямо руками. – Он показал блестящие от жира и перепачканные шоколадом ладони. – Свинство, конечно, но, ей-богу, это мое самое любимое время суток. Душу услаждаю видом звезд, тело – всякой вкуснятиной. Возьмите перепелочку, она еще утром порхала над поляной. А вот устрицы, свежайшие. Хотите?
    
Толстяк говорил так аппетитно, что Эрасту Петровичу сразу захотелось и перепелки, и устриц – он только теперь почувствовал, до чего голоден. Но сначала необходимо было кое-что выяснить.
    
Раз уж хозяин не торопился с расспросами, вице-консул решил перехватить инициативу.
    
– Скажите, зачем вам калитка, ведущая в соседний сад? – спросил он, лихорадочно думая, как бы подступиться к главному.
    
– Мы друзья с Алджерноном, – (у японца получалось «Арудзэнон»), – наведываемся по-соседски, запросто. Через сад удобней, чем по улице обходить.
    
«Да и твоему приживальщику ловчее продавать свои услуги», – подумал вице-консул, но ябедничать на князя Онокодзи, разумеется, не стал. Фандорин вспомнил, что Булкокс и его спутница, в отличие от прочих приглашенных, прибыли на Холостяцкий бал пешком, причем появились откуда-то сбоку, а не со стороны ворот. Стало быть, воспользовались той самой калиткой…
    
– Но… но как вы ее отворили? – спросил Эраст Петрович, и опять не о главном.
    
Дон оживился.
    
– О-о, у меня здесь всё-всё э-ле-ктри-фи-ци-ро-ва-но. Я большой поклонник этого замечательного изобретения! Вот, смотрите.
    
Он взял вице-консула под локоть и полуподвел-полуподтащил к пюпитру, установленному рядом с телескопом. Эраст Петрович увидел целый пучок проводов, свисающих к полу и там уходящих в закрытый желоб. На самом же пюпитре в несколько рядов поблескивали рычажки. Цурумаки щелкнул одним, и дворец ожил, изо всех окон заструился желто-белый свет. Снова щелкнул – и дом погас.
    
– А вот и ваша калитка. В телескоп смотрите, в телескоп.
    
Фандорин приник к трубе и увидел совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, прутья решетки, а за нею три собачьих силуэта. Снова блеснул зеленой искрой выпученный глаз. Вот ведь терпеливые твари.
    
– Раз, два! – воскликнул Дон, и калитка резво, как живая, распахнулась. Один из псов скакнул вперед.
    
– Три, четыре!
    
Дверца столь же быстро захлопнулась – мастифа отшвырнуло обратно в сад. Так ему, сукину сыну, и надо!
    
Делая вид, что подкручивает фокус, Эраст Петрович чуть-чуть поднял окуляр. В кружке возникла стена дома, водосток, окно – и тоже в самой непосредственной близости.
    
– Ну хватит, хватит! – нетерпеливо дернул его за рукав любитель электричества. – Я вам сейчас такое покажу – ахнете. Никто еще не видел, берегу для большого раута… На пруд, на пруд смотрите!
    
Щелк! Над черным, переливчатым пятном воды вспыхнуло изумрудное сияние – это залился огнями игрушечный островок, а на нем – но уже не зеленым, а розовым – осветилась крошечная каменная пагода.
    
– Европейская наука! – Глаза миллионщика возбужденно блестели. – Провода проложены по дну, в специальном телеграфном кабеле. А стекла в лампионах цветные, вот и весь фокус. Каково?
    
– Поразительно! – искренне восхитился Фандорин. – Вы настоящий изобретатель.
    
– О нет, я не изобретатель. Делать открытия – это по вашей, гайдзинской части. Японцы не бывают изобретателями, наша стихия Порядок, а первооткрыватели всегда – дети Хаоса. Но зато мы отлично умеем находить чужим открытиям хорошее применение, и тут уж вам за нами не угнаться. Дайте срок, господин Фандорин: мы научимся всем вашим фокусам, а потом вам же и покажем, как неумело вы ими пользовались.
    
Дон засмеялся, а титулярный советник подумал: что-то непохоже, чтоб твоей стихией был Порядок.
    
– Интересуетесь астрономией? – кашлянув, поинтересовался Эраст Петрович и кивнул на телескоп.
    
Цурумаки отлично понял скрытый смысл вопроса. Его смех стал еще заливистей, толстые щеки уползли вверх, превратив брызжущие весельем глаза в две щелки.
    
– Да, астрономией тоже. Но иногда и на земле можно увидеть очень любопытные вещи!
    
Он фамильярно шлепнул гостя по плечу и, поперхнувшись табачным дымом, согнулся пополам от хохота.
    
Эраст Петрович залился краской – видел, всё видел! Но что тут можно было сказать?
    
– Браво, Фандорин-сан, браво! – вытирал слезы весельчак. – Вот вам моя рука!
    
Руку вице-консул пожал весьма вяло и угрюмо спросил:
    
– Чему вы так радуетесь?
    
– Тому, что старина Алджернон… как это по-английски… кукорд!
    
Не сразу догадавшись, что в виду имеется cuckold (рогоносец – англ.), Эраст Петрович сказал с подчеркнутой сухостью, дабы вернуть разговор в русло пристойности:
    
– Но вы говорили, что он вам д-друг.
    
– Конечно, друг! Насколько туземный царек может быть другом белому сагибу. – Полнокровная физиономия Дона расплылась теперь уже не в веселой, а в откровенно злорадной улыбке. – Разве вы не знаете, мой дорогой Фандорин-сан, что одно из самых больших удовольствий – чувство тайного превосходства над тем, кто считает себя выше, чем ты. Вы сделали мне чудесный подарок. Теперь всякий раз, глядя на чванную физиономию достопочтенного Булкокса, я буду вспоминать ваш великолепный прыжок из окна, летящую вслед одежду и внутренне покатываться со смеху. Огромное вам за это спасибо!
    
Он снова полез с рукопожатием, однако на сей раз покоробленный вице-консул спрятал ладонь за спину.
    
– Обижаетесь? Зря. А я хочу предложить вам секретный японско-российский союз, направленный против британского империализма. – Дон подмигнул. – И предоставлю вам отличную базу для подрыва английского влияния. Видите вон тот павильон у воды? Отличное, уединенное место. Я дам вам ключ от ворот, и вы сможете входить в любое время дня и ночи. А прекрасной госпоже О-Юми я вручу ключ от садовой калитки. Чувствуйте себя как дома. Наслаждайтесь любовью. Только одно условие: не гасите лампу и не задвигайте штору с этой стороны. Считайте, что это плата за аренду… Как глаза-то вспыхнули! Ой! Шучу, шучу!
    
Он опять разразился смехом, но Эрасту Петровичу игривые шутки по поводу возвышенной и роковой силы, соединившей его с О-Юми, казались непозволительным кощунством.
    
– Я прошу вас никогда больше об этой д-даме и моих с ней отношениях в таком тоне… – начал он яростным, свистящим шепотом.
    
– Влюблен! – перебил Цурумаки с хохотом. – Втрескался по уши! О, несчастная жертва дзёдзюцу!
    
Невозможно всерьез гневаться на человека, так добродушно предающегося веселью.
    
– Причем тут дзюдзюцу? – удивился Эраст Петрович, думая, что речь идет о японской борьбе, которой он учился под руководством своего камердинера.
    
– Да не дзЮдзюцу, а дзЁдзюцу! «Искусство любовной страсти». Куртизанки наивысшей квалификации владеют им в совершенстве. – Взгляд бонвивана сделался мечтателен. – Я тоже один раз попался в сети мастерицы дзёдзюцу. Ненадолго, всего на полтора месяца. Ее любовь обошлась мне в тридцать тысяч иен – всё, чем я в ту пору располагал. Пришлось потом начинать бизнес сначала, но я не жалею – это одно из лучших воспоминаний моей жизни!
    
– Ошибаетесь, милейший, – снисходительно улыбнулся Фандорин. – Ваше дзюцу тут ни при чем. Я любовь не покупал.
    
– За нее не всегда платят деньгами. – Дон почесал бороду, удивленно приподнял густые брови. – Чтоб О-Юми-сан не применила дзёдзюцу? Это было бы странно. Давайте-ка проверим. Я, конечно, не знаю всех тонкостей этой мудреной науки, но кое-что помню, испытал на собственной шкуре. Первая фаза называется «соёкадзэ». Как бы это перевести… «Дуновение ветерка» – примерно так. Задача – обратить на себя внимание намеченного объекта. Для этого мастерица дает мужчине возможность показать себя в самом выгодном свете. Известно ведь, что человек больше всего любит тех, кто, с его точки зрения, должен им восхищаться. Если мужчина кичится своей проницательностью, куртизанка подстроит так, что он явится перед нею во всем блеске ума. Если он храбр, она даст ему возможность проявить себя настоящим героем. Тут можно нанять мнимых разбойников, от которых объект защитит прекрасную незнакомку. Или он вдруг увидит, как красавица падает из перевернувшейся лодки в воду. Самые отчаянные из куртизанок даже рискуют увечьем, сговорившись с рикшей или кучером. Представьте себе потерявшую управление коляску, в которой, жалобно крича, несется прелестная женщина. Как тут не броситься ей на помощь? На первом этапе дзёдзюцу очень важно, чтобы объект, во-первых, ощутил себя защитником, а во-вторых, проникся к охотнице не жалостью, а вожделением. Для этого она непременно, как бы по случайности, обнажит наиболее соблазнительную часть тела: плечико, ножку, грудь, это уж у кого что.
    
Поначалу Фандорин слушал рассказ, насмешливо улыбаясь. Но услышав про потерявшую управление коляску, вздрогнул. Тут же сказал себе: нет-нет, не может быть, это совпадение. «А разорванное платье, а алебастровое плечо с алой царапиной?» – шепнул сатанинский голосишко.
    
Чушь, тряхнул головой титулярный советник. Право, смешно.
    
– А в чем состоит вторая фаза? – спросил он иронически.
    
Цурумаки смачно вгрызся в большое красное яблоко. С набитым ртом продолжил:
    
– Называется «Двое на острове». Очень тонкий момент. Еще сохраняя дистанцию, нужно показать, что между объектом и куртизанкой существует особенная связь – их соединяют невидимые нити судьбы. Тут всё годится: мастерица приставляет к объекту шпионов, собирает о нем сведения, ну и потом многие из этих дам неплохо владеют нинсо – это вроде вашей физиогномистики, только гораздо, гораздо хитрей.
    
Вице-консул похолодел, а веселый рассказчик похрустывал яблоком и неумолимо загонял в бедное сердце всё новые и новые иглы:
    
– Третий этап у них, кажется, зовется «Запах персика». Нужно дать объекту вдохнуть соблазнительный аромат плода, но плод пока висит высоко на ветке и еще неизвестно, кому он достанется. Показать, что волнующая его особа не бесплотный ангел, а живая и страстная женщина, но что за нее придется побороться. Тут непременно появляется соперник, причем соперник нешуточный.
    
Как она проехала мимо консульства с Булкоксом, клоня голову ему на плечо! – вспомнил Эраст Петрович. И даже не взглянула в мою сторону, хотя я сидел у самого окна…
    
О нет, нет, нет!
    
Дон прищурился на луну.
    
– Что там дальше-то? Ах да, ну как же! Фаза «Тайфун». Сразу после отчаяния («увы, она никогда не будет моей!»), безо всякого предупреждения, куртизанка устраивает любовное свидание. Совершенно умопомрачительное, с использованием всех тайн постельного искусства, но не слишком длинное. Объект должен вкусить сладости сполна, но не досыта. Далее следует фаза «Аяцури». Расставание, вызванное какими-то непреодолимыми трудностями. Такая разлука привязывает мужчину крепче любых свиданий и словно лишает рассудка. Аяцури – это когда в театре кукловод управляет марионеткой. Не бывали на спектакле бунраку? Обязательно сходите, у вас в Европе ничего подобного нет. Куклы у нас совсем, как живые, и…
    
– Перестаньте! – вскричал Фандорин, чувствуя, что больше не выдержит. – Ради Бога, з-замолчите!
    
Титулярному советнику было очень худо. Болело сердце, ломило в висках, колени дрожали и подгибались.
    
Смахнув со лба капли ледяного пота, уничтоженный Эраст Петрович выдавил:
    
– Теперь я вижу, что вы правы… И я… я благодарен вам. Если бы не вы, я бы и в самом деле совсем лишился рассудка… Я, собственно, уже… Но нет, больше я не буду куклой в ее руках!
    
– А вот это зря, – не одобрил Цурумаки. – Вас еще ожидает самая лучшая фаза: «Тетива лука». В вашем случае пикантность двойная, – улыбнулся он. – Ведь «лук» по-японски юми.
    
– Я знаю, – кивнул Фандорин, глядя в сторону. В голове раздавленного вице-консула понемногу вырисовывался некий план.
    
– Это фаза полного счастья, когда душа и тело пребывают на верху блаженства и звенят от наслаждения, будто натянутая тетива. Чтобы еще более оттенить сладость, мастерица прибавляет чуть-чуть горечи – вы никогда наверняка не будете знать…
    
– Вот что, – перебил Эраст Петрович, мрачно глядя в глаза человеку, который спас его от безумия, но при этом разбил ему сердце. – Хватит о дзёдзюцу. Мне это неинтересно. Давайте ваш ключ, я беру его у вас на один день. И ей… ей тоже дайте – второй, от калитки. Скажите, что я буду ждать ее в павильоне, начиная с полуночи. Но про эту нашу беседу ни слова. Обещаете?
    
– А вы ее не зарежете? – осторожно спросил Дон. – То есть мне-то, в общем, всё равно, но не хотелось бы, чтобы в моей усадьбе… Да и Алджернон обидится, а это не такой человек, с которым я хотел бы рассориться…
    
– Я ничего ей не сделаю. Слово ч-чести.
    
К воротам Фандорин шел мучительно долго, каждый шаг давался с трудом.
    
«Ах, дзёдзюцу? – шептал он. – Так это у вас называется дзёдзюцу?»
    
     
      
ТЬМА ИЗУЧАВШИХ,
      
НО КАК МАЛО ПОСТИГШИХ
      
НАУКУ СТРАСТИ.
     
    
    

   
   
    
     
ХЛОПОК ОДНОЙ ЛАДОНЬЮ
    
    
День, наступивший после этой безумной ночи, был ни на что не похож. Вопреки законам природы, он двигался от утра к вечеру не равномерно, а какими-то раздерганными скачками. Стрелки часов то застывали на месте, то вдруг разом перепрыгивали через несколько делений. Однажды, когда механизм принялся отбивать не то одиннадцать, не то полдень, Эраст Петрович всерьез и вроде бы надолго задумался; одно настроение вытеснялось другим, мысль несколько раз меняла направление на совершенно противоположное, а нудный Биг-Бен всё отзванивал «бом-бом-бом» и никак не желал умолкнуть.
    
В присутствии вице-консул не показывался – боялся, что не сможет поддержать беседы с сослуживцами. Не ел, не пил, ни на минуту не прилег и даже не присел, лишь расхаживал по комнате. Иногда заговорит сам с собой яростным шепотом, потом надолго умолкнет. Несколько раз в щелку заглядывал встревоженный камердинер, шумно вздыхал, грохотал подносом с давно остывшим завтраком, но Фандорин ничего не видел и не слышал.
    
Пойти или не ходить – вот вопрос, решить который молодому человеку никак не удавалось.
    
Вернее сказать, решение принималось неоднократно, причем самое бесповоротное, но потом с временем непременно случался вышеупомянутый парадокс, стрелки на Биг-Бене замирали, и мука начиналась сызнова.
    
Немного отойдя от первого онемения и войдя в некое подобие нормальности, Эраст Петрович, конечно же, сказал себе, что ни в какой павильон не пойдет. Это единственно достойный выход из ужасающе недостойного положения, в которое вовлекло вице-консула Российской империи некстати очнувшееся сердце. Отсечь эту стыдную историю твердой рукой, переждать, пока вытечет кровь и перестанут саднить обрезанные нервы. Со временем рана обязательно затянется, а урок будет усвоен на всю оставшуюся жизнь. К чему устраивать мелодраматические сцены с обвинениями и воздеванием рук? Хватит изображать шута, и без того вспомнить стыдно…
    
Он хотел немедленно отослать ключ обратно Дону.
    
Не отослал.
    
Помешал нахлынувший гнев – самого разъедающего сорта, то есть не горячий, а ледяной, от какого руки не дрожат, а намертво сцепляются в кулаки, пульс делается медленным и звонким, а лицо покрывается мертвящей бледностью.
    
Как позволил он, человек умный и хладнокровный, с честью прошедший через множество испытаний, обращаться с собой подобным образом? И, главное, кому? Продажной женщине, механически расчетливой интриганке! Вёл себя, как жалкий щенок, как персонаж из пошлой буффонады! Он заскрипел зубами, вспомнив, как зацепился фалдой за гвоздь, как жал на педали, удирая от стаи дворняжек…
    
Нет, пойти, непременно пойти! Пусть увидит, каков он, Фандорин, на самом деле. Не жалкий, одурманенный мальчишка, а твердый и спокойный муж, который сумел разгадать ее сатанинскую игру и с презрением перешагнул через хитроумно поставленный капкан.
    
Одеться изящно, но просто: черный сюртук, белая рубашка с отложным воротником – никакого крахмала, никаких галстуков. Плащ? Пожалуй. И трость, это беспременно.
    
Нарядился, встал перед зеркалом, нарочно растрепал волосы, чтобы на лоб свесилась небрежная прядь, – и вдруг вспыхнул, словно бы увидев себя со стороны.
    
Боже! Буффонада не закончилась, она продолжается!
    
И гнев внезапно схлынул, судорожно стиснутые пальцы разжались. На душе сделалось пустынно и грустно.
    
Эраст Петрович уронил на пол плащ, отшвырнул трость, устало прислонился к стене.
    
Что за болезнь такая – любовь, подумалось ему. Кто и зачем мучает ею человека? То есть, очень возможно, что другим людям она необходима и даже благотворна, но некоему титулярному советнику это снадобье явно противопоказано. Ничего кроме горя, разочарования, а то и, как в данном случае, унижения, любовь ему не принесет. Такая уж, видно, судьба.
    
Не нужно никуда ходить. Что ему за дело до этой чужой женщины, до ее раскаяния, испуга или досады? Разве сердцу от этого станет легче?
    
Время сразу же прекратило свои дурацкие фокусы, часы затикали размеренно и спокойно. Уже из одного этого следовало, что решение принято правильное.
    
Остаток дня и вечер Эраст Петрович провел за чтением «Записок капитана флота Головина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах», а незадолго перед полуночью вдруг отложил книгу и безо всяких предварительных приготовлений, лишь надев картуз, отправился в усадьбу Дона Цурумаки.
    
Маса не пытался остановить хозяина и ни о чем не спрашивал. Проводил взглядом неспешно отъехавшего велосипедиста, сунул за пояс панталон нунтяку, повесил на шею мешочек с деревянными гэта и затрусил по направлению к Блаффу.
    
Огромные кованые ворота открылись на удивление легко и почти бесшумно. Идя к пруду по освещенной луной дорожке, Эраст Петрович покосился в сторону дома. Увидел уставленный в небо телескоп, прильнувшую к нему плотную фигуру в халате. Кажется, сегодня Дону Цурумаки было не до земных зрелищ, он любовался небом. Звезды и в самом деле были такие крупные, яркие, каких Фандорин не видывал с гимназических времен, когда любил сидеть в планетарии и мечтать о полетах на Луну и Марс. Подумать только, это было всего каких-нибудь четыре года назад!
    
Титулярный советник был уверен, что придет в павильон первым и долго будет сидеть там в темноте один, ибо по подлой науке дзёдзюцу наверняка следовало потомить влюбленного дурака ожиданием. Однако, едва открыв дверцу павильона, Эраст Петрович уловил знакомый аромат ирисов, от которого сердце попробовало было зачастить, но, повинуясь приказу рассудка, сразу же вернулось к прежнему ритму.
    
Итак, О-Юми пришла первой. Что ж, тем лучше.
    
В крошечной прихожей было довольно светло – лунное сияние проникало сквозь щели деревянных жалюзи. Фандорин увидел бумажную перегородку, две лаковых сандалии на дощатом полу, перед приподнятыми татами. Ах да, по японскому обычаю перед тем, как ступить на соломенные циновки, полагается разуваться.
    
Но разуваться Эраст Петрович был не намерен. Он скрестил руки на груди и нарочно откашлялся, хотя «мастерица» и без того, разумеется, слышала, что «объект» уже здесь.
    
Перегородки разъехались в стороны. За ними, придерживая створки, стояла О-Юми – с раскинутых рук свисали широкие рукава кимоно, отчего женщина была похожа на бабочку. «Эффектно», – усмехнулся про себя Фандорин.
    
Лица куртизанки было не видно, лишь силуэт на серебряном, переливчатом фоне.
    
– Входи скорей! – позвал низкий хрипловатый голос. – Здесь так чудесно! Смотри, я распахнула окно, за ним пруд и луна. Разбойник Цурумаки знает толк в красоте.
    
    
    
На веранде. Гравюра работы Хироcиге III
    
    
Но Эраст Петрович не тронулся с места.
    
– Что же ты? – она шагнула ему навстречу. – Иди!
    
Пальцы потянулись к его лицу, но были перехвачены твердой, затянутой в перчатку рукой.
    
Теперь ему было видно ее лицо – невыносимо прекрасное, даже теперь, когда он уже всё знал.
    
Нет, не всё.
    
И Фандорин задал вопрос, ради которого пришел.
    
– Зачем? – спросил он требовательно и строго. – Что вам от меня нужно?
    
Конечно, истинный профессионал поступил бы не так. Прикинулся бы, что ни о чем не догадывается, что остается в роли болвана и простачка, а сам исподволь выведал бы, в чем состоит тайный замысел этой новоявленной Цирцеи, превращающей мужчин в свиней. Заодно и расплатился бы с нею той же монетой.
    
Эраст Петрович считал себя неплохим профессионалом, но притворяться перед притворщицей было противно, да и вряд ли получилось бы – непослушное сердце всё же билось сильней нужного.
    
– Я не так богат и уж тем более не так влиятелен, как ваш п-покровитель. Никакими важными секретами не владею. Скажите, зачем я вам понадобился?
    
О-Юми выслушала его молча, не пытаясь высвободиться. Он стоял на деревянном полу, она на татами, поэтому их лица были почти вровень, разделенные всего несколькими дюймами, но Фандорин подумал, что ему никогда не понять выражения этих удлиненных, влажно поблескивающих глаз.
    
– Кто ж знает ответ на этот вопрос? – тихо сказала она. – Зачем ты понадобился мне, а я тебе. Просто чувствуешь, что иначе не может быть, и всё прочее не имеет значения.
    
Не столько от слов, сколько от тона, каким они были произнесены, пальцы Фандорина утратили цепкость. О-Юми протянула освобожденную руку к его лицу, легонько коснулась щеки.
    
– Не нужно ни о чем спрашивать… И не пытайся понять – всё равно не получится. Слушайся своего сердца, оно не обманет…
    
«Обманет! Еще как обманет!» – хотел воскликнуть титулярный советник, но по неосторожности встретился с О-Юми взглядом и уже не мог отвести глаз.
    
– Это по твоей науке так положено? – срывающимся голосом проговорил Фандорин, когда ее рука опустилась ниже, скользнула ему за ворот и нежно провела по шее.
    
– Какая еще наука? Что ты такое говоришь?
    
Голос стал еще ниже, приглушенней. Казалось, она не вслушивается в смысл его речей, да и сама плохо понимает, что говорит.
    
– Дзёдзюцу! – выкрикнул тогда ненавистное слово Эраст Петрович. – Я всё знаю! Ты притворяешься влюбленной, а сама применяешь дзёдзюцу!
    
Ну вот, обвинение было произнесено, теперь она изменится в лице, чары рассеются!
    
– Что молчишь? Ведь п-правда?
    
Поразительно, но она нисколько не выглядела смущенной.
    
– Что правда? – пробормотала О-Юми все тем же полусонным голосом, не переставая поглаживать его кожу. – Нет, неправда – я не притворяюсь… Да, правда – я люблю тебя по законам дзёдзюцу.
    
Вице-консул отшатнулся.
    
– Ага! Ты созналась!
    
– Что же в этом плохого? Разве я беру с тебя деньги или подарки? Разве мне от тебя что-нибудь нужно? Я люблю так, как умею. Люблю, как меня учили. И можешь поверить, что учили меня хорошо. Дзёдзюцу – лучшая из наук любви. Я знаю, потому что изучала и индийскую школу, и китайскую. Про европейскую и говорить нечего – варварство и нелепость. Но даже китайцы с индийцами мало что понимают в любви, они слишком много внимания уделяют плоти…
    
Она говорила, а ее быстрые, легкие пальцы делали свое дело – расстегивали, гладили, иногда впивались в тело околдованного титулярного советника ноготками.
    
– Снова дзёдзюцу, да? – пролепетал он, уже почти не сопротивляясь. – Как это у вас называется, когда жертва взбунтовалась и нужно снова привести ее в покорность? Что-нибудь живописное – «Сливовый дождь», «Тигр на задних лапах»?
    
О-Юми тихонько рассмеялась.
    
– Нет, это называется «Огонь огнем». Сильное пламя лучше всего тушить встречным пожаром. Вот увидишь, тебе понравится.
    
Уж в чем-чем, а в этом Эраст Петрович не сомневался.
    
Долгое время спустя, уже после того, как оба пожара слились и поглотили друг друга, они лежали на террасе и смотрели на переливчатую поверхность пруда. Беседа то возникала, то снова прерывалась, потому что говорить и молчать было одинаково хорошо.
    
– Я забыл спросить у Дона одно, – сказал Эраст Петрович, зажигая сигару. – Чем заканчивается курс дзёдзюцу? В Европе – тем, что влюбленные живут долго и счастливо, а умирают в один день. У вас, наверное, не так?
    
– Не так. – Она приподнялась, опершись на локоть. – Правильно построенная любовь заканчивается не смертью, а утонченным финалом, так чтобы у обоих потом остались красивые воспоминания. Мы не даем чувству умереть, мы срезаем его, как цветок. Это немного больно, но зато потом не остается ни обиды, ни горечи. Ты мне так нравишься! Ради тебя я придумаю что-нибудь особенно прекрасное, вот увидишь.
    
– Сердечно благодарен, но лучше не надо. Куда спешить? – Эраст Петрович потянул ее к себе. – Мудрейший Дон рассказывал мне нечто очень интересное о стадии, которая называется «Тетива лука».
    
– Да, пожалуй, пора… – ответила она прерывающимся от страсти голосом и крепко обхватила его голову ладонями. – Урок первый. Я – тетива, ты – древко, наша любовь – стрела, которой мы должны попасть прямо в середину Луны… Смотри на нее, не на меня. Мы выстрелим, она упадет и рассыплется на тысячу осколков…
    
И Фандорин стал смотреть в небо, где безмятежно сияло полнощное светило – не ведало, бедное, какой ему уготован конец.
    
    
    
Любовная сцена в садовом павильоне. Гравюра работы Утамаро
    * * *
    
В течение всей последующей недели Эраст Петрович существовал словно бы в двух не сообщающихся между собою мирах, солнечном и лунном. Первый был жарок, но вял и полупризрачен, поскольку титулярного советника постоянно клонило в сон. Лишь к вечеру, по мере того как удлинялись, а после и вовсе исчезали тени, Фандорин начинал просыпаться: сперва тело, нетерпеливой ломотой тянувшееся навстречу ночи, затем рассудок. Расслабленности и дремы как не бывало, внутри зарождался сладостный, постепенно нарастающий звон, и к тому моменту, когда в небо выкатывалась луна, больной любовью вице-консул был совершенно готов к погружению в ночной, настоящий мир.
    
В этом мире было прекрасно всё, с самого начала: и шелестящий велосипедный полет по пустынной набережной, и металлический скрежет ключа в замке ворот, и шорох гравия на дорожке, что вела к павильону. Потом наступало мучительное и в то же время самое острое: придет или нет. Дважды О-Юми так и не появилась, она предупреждала, что такое возможно – не сумеет выскользнуть из дома. Он сидел на террасе, курил сигары, смотрел на воду и вслушивался в тишину. Потом над верхушками деревьев высовывалось солнце, и нужно было отправляться восвояси. Титулярный советник, опустив голову, шел назад, к воротам, но и в горечи несостоявшегося свидания была своя томительная прелесть – значит, следующая встреча будет вдвое сладостней.
    
Зато если чуткий слух Фандорина улавливал скрип калитки, а потом легкую поступь, мир сразу менялся. Звезды вспыхивали ярче, луна же, наоборот, съеживалась, уже зная, что ей нынче суждено вновь и вновь падать на землю, разлетаясь искристой пылью.
    
Для того, что происходило в эти ночные часы, слов не было, да и быть не могло, во всяком случае ни в одном из известных Эрасту Петровичу языков. И дело даже не в том, что европейская речь немеет либо сбивается на похабство, когда нужно говорить о слиянии двух тел. Нет, здесь было что-то иное.
    
Когда они любили друг друга – то жадно и просто, то неспешно и изощренно, – всем существом Фандорина овладевало пронзительное, непередаваемое словами ощущение, что смерть есть. Он всегда, с раннего детства твердо знал, что жизнь тела невозможна без жизни души – этому учила вера, об этом было написано в множестве прекрасных книг. Но теперь, на двадцать третьем году от рождения, под падающей с неба луной, ему вдруг открылось, что верно и обратное: душа без тела тоже жить не станет. Не будет ни воскресения, ни ангелов, ни долгожданной встречи с Богом – будет нечто совсем другое, а, может, и вовсе ничего не будет, потому что души без тела не бывает, как без тьмы не бывает света, как не бывает хлопка одной ладонью. Умрет тело – умрет и душа, а смерть абсолютна и окончательна. Он чувствовал это каждой частицей плоти, и делалось очень страшно, но в то же время как-то очень покойно.
    
Вот как они любили друг друга, и прибавить к этому нечего.
    
     
      
ЖАР БЕЗ ХОЛОДА,
      
СЧАСТЬЕ БЕЗ ГОРЯ – ХЛОПОК
      
ОДНОЙ ЛАДОНЬЮ.
     
    
    

   
   
    
     
ГРОЗДЬЯ АКАЦИИ
    
    
Однажды О-Юми ушла раньше обычного, когда луны уже не было, но до рассвета оставалось еще далеко. Ничего объяснять не стала – она вообще никогда ничего не объясняла, просто сказала «Мне пора», быстро оделась, на прощание провела пальцем по его щеке и ускользнула в ночь.
    
Эраст Петрович шел к воротам по белой дорожке, смутно темнеющей во мраке, – вдоль пруда, потом по лужайке. Когда проходил мимо особняка, привычно взглянул вверх – на террасе ли хозяин. Да, над перилами темнел корпулентный силуэт звездочета. Дон учтиво приподнял феску, Фандорин столь же вежливо поклонился и пошел себе дальше. Этот безмолвный обмен приветствиями за последние дни превратился в подобие ритуала. Жовиальный бородач оказался тактичнее, чем можно было ожидать после того, первого разговора. Должно быть, у японцев деликатность в крови, подумал титулярный советник, пребывавший в расслабленно-блаженном состоянии, когда хочется любить весь свет и находить в людях одно лишь хорошее.
    
Вдруг краем глаза он заметил какую-то странность, некий мимолетный отблеск, которому в безлунном мире взяться было вроде бы неоткуда. Заинтригованный, Фандорин оглянулся на темные окна дома и явственно увидел, как в одном из них, меж неплотно сдвинутых штор, по стеклу метнулось пятно света – метнулось и тут же исчезло.
    
Эраст Петрович остановился. Вороватый луч был очень уж похож на свет потайного фонаря, каким пользуются форточники, домушники и прочая подобная публика. Взломщики есть в России, в Европе, отчего же им не быть и в Японии?
    
Или это просто кто-то из слуг, не желающий зажигать электричество, дабы не нарушать ночного уединения своего господина?
    
Прислуга в усадьбе была вышколена до той наивысшей степени, когда ее вообще не видно, а всё необходимое делается как бы само собой. Когда Фандорин являлся в заветный павильон, там всегда было прибрано, на низком столике стояли закуски и незажженные свечи, в нише темнела ваза с затейливым, каждый раз по-новому составленным букетом. Возвращаясь на рассвете к воротам, титулярный советник видел, что дорожки тщательно выметены, а трава на английском газоне свежеподстрижена, при том что ни шороха метлы, ни хруста садовых ножниц слышно не было. Лишь один раз он видел одного из прислужников воочию. Выходя, обнаружил, что где-то обронил ключ. Стоял у запертых ворот, шарил по карманам. Собирался идти обратно к павильону, как вдруг из розового тумана бесшумно вынырнула фигура в черной куртке и черных панталонах, с поклоном протянула ему пропавший ключ и тут же растаяла в дымке – Фандорин даже не успел поблагодарить.
    
Ну, если слуга, пойду себе дальше, рассудил титулярный советник. А вдруг все-таки вор или, того хуже, убийца? Спасти хозяина от злодейского умысла было бы самой лучшей расплатой за гостеприимство.
    
Оглянулся по сторонам – разумеется, ни души.
    
Быстро подошел к окну, примерился. Стена была облицована плитами рельефного, необработанного гранита. Эраст Петрович уперся носком в выемку, рукой взялся за выступ подоконника, ловко подтянулся и прижался лицом к стеклу – в том месте, где неплотно сходились занавески.
    
Сначала не увидел ровным счетом ничего, в комнате было черным-черно. Но полминуты спустя в дальнем углу возник дрожащий круг света и медленно пополз по стене, выхватывая из тьмы то полку с золотыми корешками книг, то раму портрета, то географическую карту. Очевидно, это был рабочий кабинет или библиотека.
    
Человека, держащего фонарь, Эраст Петрович разглядеть не мог, однако, поскольку было ясно, что ни один слуга не станет вести себя столь подозрительным образом, вице-консул приготовился к более решительным действиям. Осторожно нажал на левую створку окна – заперта. На правую – слегка подалась. Отлично! Возможно, незваный гость проник внутрь именно этим путем, а может быть, окно оставили приоткрытым для проветривания, сейчас это не имело значения. Главное, что ночную птичку можно сцапать.
    
Лишь бы створка не заскрипела.
    
Тихонечко, по четверть вершка, Фандорин стал открывать раму, не сводя глаз с бродячего луча.
    
Тот вдруг замер, нацелившись в одну из полок – по виду совершенно ничем не примечательную. Раздался легкий стук, луч больше не дрожал.
    
Поставил фонарь на пол, догадался титулярный советник.
    
В круге света появился – точнее, в него вполз кто-то, стоящий на четвереньках. Было видно узкие плечи, блестящие черные волосы, белую полоску крахмального воротничка. Европеец?
    
Титулярный советник подтянулся выше, чтобы поставить на подоконник колено. Еще чуть-чуть, и щель будет достаточно широка, чтобы в нее пролезть.
    
Но здесь проклятая створка все-таки скрипнула.
    
В тот же миг свет погас. Фандорин, уже не осторожничая, толкнул окно и спрыгнул на пол, однако дальше двигаться не мог, ибо не видел ни зги. Выставил вперед руку с «герсталем», напряженно вслушался – не подкрадывается ли невидимый противник.
    
Невидимый-то невидимый, но отнюдь не загадочный. В краткое мгновение перед тем, как погас фонарь, скрюченный обернулся, и Эраст Петрович отчетливо разглядел набриллиантиненный пробор, худое горбоносое личико и даже белый цветок в бутоньерке.
    
Его сиятельство князь Онокодзи, великосветский шпион, собственной персоной.
    
Предосторожности, кажется, были излишни. Нападать на титулярного советника японский денди не собирался. Судя по абсолютному беззвучию, царившему в кабинете, князя уже и след простыл. Но это теперь было неважно.
    
Фандорин спрятал револьвер в кобуру и отправился разыскивать лестницу на второй этаж.
    
Выслушав вице-консула, Цурумаки почесал переносицу. Судя по гримасе, сенсационное известие его не столько поразило, сколько озадачило. Он выругался по-японски и стал жаловаться:
    
– Ох уж эти аристократы… Живет под моей крышей, занимает целый флигель, плачу ему пенсию пять тысяч в месяц, а всё мало. Да знаю я, знаю, что он секретами и сплетнями приторговывает. Сам иногда пользуюсь, за отдельную плату. Но это уже слишком. Видно, князек совсем в долгах увяз. Ах! – скорбно вздохнул толстяк. – Не будь моим ондзином его покойный отец, выгнал бы к черту. Это ведь он к моему сейфу подбирается.
    
Эраст Петрович был поражен такой флегматичностью.
    
– Меня восхищает, как японцы относятся к долгу благодарности, но, по-моему, всему есть свои г-границы.
    
– Ничего, – махнул Дон своей вересковой трубкой. – Сейф ему всё равно не открыть. Для этого ключ нужен, а ключик вот он, всегда при мне.
    
Он достал из-за ворота рубашки цепочку, на которой висела маленькая золотая роза с шипастым стебельком.
    
– Красивая вещица? Берешь за бутончик, вставляешь, шипы попадают в бороздки… Вот он, волшебный сезам к моей пещерке Аладдина.
    
Цурумаки поцеловал ключик и засунул его обратно.
    
– Не царапают? – спросил Фандорин. – Я про шипы.
    
– Царапают, еще как. Но это боль такого свойства, что от нее лишь слаще живется, – подмигнул миллионщик. – Напоминает о блестящих камушках, о золотых слиточках. Можно и потерпеть.
    
– Вы держите золото и драгоценности дома? Но зачем? Ведь есть б-банковские хранилища.
    
Хозяин заулыбался, на круглых щеках появились ямочки.
    
– Знаю. У меня и собственный банк есть. С отличными бронированными подвалами. Но мы, пауки-кровососы, предпочитаем не выпускать добычу из своей паутины. Всего наилучшего, Фандорин-сан. Спасибо за любопытную информацию.
    
Титулярный советник откланялся, чувствуя себя несколько уязвленным: хотел быть спасителем, а вместо этого угодил всего лишь в информаторы. Но вышел наружу, посмотрел в сторону павильона, парившего над черной гладью пруда, и ощутил такой острый, такой всеохватный прилив счастья, что ерундовое огорчение немедленно забылось.
    
Однако «Натянутая тетива» звенела не только блаженством, и не все пущенные ею стрелы устремлялись в звездное небо. Некая мучительная нотка, некая ядовитая игла отравляла счастье Эраста Петровича. Ночью ему было не до страданий, потому что любовь живет только тем, что здесь и сейчас, но вдали от О-Юми, в одиночестве, Фандорин думал лишь об одном.
    
В первое же свидание, целуя О-Юми в прелестно оттопыренное ушко, он вдруг уловил легчайший запах табака – трубочного, английского. Отодвинулся, хотел задать вопрос – и не задал. Зачем? Чтоб она солгала? Чтоб ответила: «Нет-нет, между мной и ним всё кончено»? Или чтоб сказала правду и сделала их дальнейшие встречи невозможными?
    
Потом мучился от собственного малодушия. Днем приготовил целую речь, собирался сказать, что так больше продолжаться не может, что это глупо, жестоко, противоестественно, наконец, унизительно! Она обязана уйти от Булкокса, раз и навсегда. Раз или два пытался затеять этот разговор, но О-Юми твердила лишь: «Ты не понимаешь. Ни о чем меня не спрашивай. Я не могу говорить тебе правду, а лгать не хочется». Потом пускала в ход руки, губы, и он сдавался, забывал обо всем на свете, чтобы назавтра вновь терзаться обидой и ревностью.
    
Консул Доронин, несомненно, видел, что с его помощником происходит нечто из ряда вон выходящее, но с расспросами не лез. Бедный Всеволод Витальевич пребывал в уверенности, что Фандорин по ночам ведет расследование, и держал данное слово: не вмешивался. Из-за этого титулярного советника по временам мучила совесть, но гораздо меньше, чем воспоминание о запахе английского табака.
    
На шестую ночь (она же вторая, проведенная в павильоне без любимой) страдания вице-консула достигли апогея. Строго-настрого запретив себе думать о причине, по которой О-Юми не смогла нынче прийти, Эраст Петрович призвал на помощь логику: есть трудная задача, нужно найти решение – уж, казалось бы, что может быть проще для приверженца аналитической теории?
    
И что же? Решение немедленно нашлось, да такое простое, такое очевидное, что Фандорин поразился собственной слепоте.
    
Еле дождался вечера, явился в павильон раньше обычного, и как только заслышал приближающиеся шаги О-Юми, сразу кинулся ей навстречу.
    
– Я б-болван! – воскликнул Эраст Петрович, беря ее за руки. – Тебе нечего бояться Булкокса. Мы поженимся. Ты станешь женой российского подданного, и этот человек не сможет тебе ничего сделать!
    
Предложение руки и сердца было встречено неожиданным образом.
    
О-Юми расхохоталась, будто услышала хоть и не очень умную, но ужасно смешную шутку. Поцеловала титулярного советника в нос.
    
– Глупости. Мы не можем стать мужем и женой.
    
– Но п-почему? Из-за того, что я дипломат? Так я подам в отставку! Из-за того, что ты боишься Булкокса? Я вызову его на дуэль и убью! Или, если… если тебе его жалко, просто уедем отсюда!
    
– Дело не в этом, – терпеливо, словно ребенку, сказала она. – Совсем не в этом.
    
– А в чем же?
    
– Посмотри, какая у тебя левая бровь. Она идет полукругом, вот так… И сверху, вот здесь, наметилась маленькая морщинка. Ее пока не видно, но лет через пять она проступит.
    
– При чем здесь морщинка? – таял Эраст Петрович от ее прикосновений.
    
– Она говорит о том, что тебя будет любить очень много женщин, а это мне вряд ли понравится… И еще вот этот чуть опущенный уголок рта, он свидетельствует о том, что в следующий раз ты женишься не раньше шестидесяти.
    
– Не смейся надо мной, ведь я серьезно! Мы с тобой поженимся и уедем. Хочешь, уедем в Америку? Или в Новую Зеландию? Локстон был там, он говорит, что это самое красивое место на земле.
    
– И я серьезно. – О-Юми взяла его руку, провела по своему виску. – Чувствуешь, где проходит жилка? На сун с четвертью от края глаза. Это значит, что я никогда не выйду замуж. А еще у меня есть родинка, вот здесь…
    
Она раздвинула края кимоно, обнажив грудь.
    
– Да, я знаю. И что она означает, согласно науке нинсо? – спросил Фандорин и, не удержавшись, наклонился поцеловать родинку под ключицей.
    
– Этого я тебе сказать не могу. Но, пожалуйста, больше не говори со мной ни о женитьбе, ни об Алджи.
    
В ее глазах уже не было улыбки – в них мелькнула строгая и грустная тень.
    
Эраст Петрович не знал, что задело его больше: «Алджи», твердость отказа или нарочитая смехотворность приведенных резонов.
    
«Она превратила меня в недоумка, в молокососа», пронеслось в голове у Фандорина. Он вспомнил, как давеча Доронин сказал: «Что с вами творится, душа моя? Свежеете и юнеете прямо на глазах. Когда приехали, смотрелись лет на тридцать, а теперь вполне выглядите на свои двадцать два, даже с седыми височками. Японский климат и опасные приключения вам явно на пользу».
    
Быстро, почти скороговоркой – чтобы не дать себе опомниться – он выпалил:
    
– Раз так, больше мы встречаться не будем. До тех пор, пока ты с ним не расстанешься.
    
Сказал – и закусил губу, чтобы немедленно не забрать свои слова обратно.
    
Она молча смотрела ему в глаза. Поняв, что больше ничего не услышит, опустила голову. Натянула приспущенное кимоно на плечи, медленно вышла.
    
Фандорин ее не остановил, не окликнул, даже не посмотрел вслед.
    
В себя пришел от боли в ладонях. Поднес руки к глазам, непонимающе уставился на капельки крови и не сразу догадался, что это след ногтей.
    
«Ну вот и всё, – сказал себе титулярный советник. – Лучше так, чем сделаться совершенным ничтожеством. Прощай, сон золотой».
    
И накаркал: сон действительно его оставил. Вернувшись домой, Эраст Петрович разделся, лег в постель, но уснуть не смог. Лежал на боку, смотрел в стену. Ее сначала было почти не видно – лишь что-то неясно сереющее сквозь мрак; потом, с приближением рассвета, стена стала белеть, на ней проступили смутные разводы; вот они сфокусировались в бутончики роз; ну а затем в окно заглянуло солнце, и нарисованные цветы вспыхнули позолотой.
    
Нужно было вставать.
    
Эраст Петрович решил жить так, как если бы в мире всё было устроено осмысленным и спокойным образом – только этим можно противостоять клубящемуся в душе Хаосу. Сделал всегдашнюю гиревую экзерцицию и дыхательную гимнастику, поучился у Масы сбивать ногой катушку ниток с кроватной стойки, причем довольно чувствительно зашиб ступню.
    
И физические упражнения, и боль были к месту, способствовали волевой концентрации. Фандорин чувствовал, что он на правильном пути.
    
Переоделся в полосатое трико, отправился на обычную утреннюю пробежку – до парка, и потом двадцать витков по аллее, вокруг крикетной площадки.
    
Соседи по Банду, по большей части англосаксы и американцы, успели привыкнуть к причудам русского вице-консула и, завидев ритмично отмахивающую локтями полосатую фигуру, лишь приветственно приподнимали шляпы. Эраст Петрович кивал и бежал себе дальше, сосредоточенно считая выдохи. Сегодня бег давался ему тяжелее обычного, дыхание никак не желало обретать размеренность. Упрямо стиснув зубы, титулярный советник прибавил скорости.
    
…Восемь, девять, триста двадцать; раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, триста тридцать; раз, два, три, четыре…
    
На крикетной площадке, несмотря на ранний час, уже играли: команда Атлетического клуба готовилась к состязаниям на Кубок Японии – спортсмены поочередно посылали мяч в виккет и потом стремглав неслись на противоположную сторону.
    
    
    
Крикет – спорт джентльменов
    
    
Обежать поле Фандорину не удалось. На середине первого же круга вице-консула окликнули.
    
В густых кустах стоял инспектор Асагава – бледный, осунувшийся, с лихорадочно горящими глазами, то есть, собственно, очень похожий на Эраста Петровича.
    
Тот оглянулся – не смотрит ли кто.
    
Вроде бы нет. Игроки увлечены тренировкой, а больше в парке никого не было. Титулярный советник нырнул в заросли акации.
    
– Ну что? – с ходу, безо всяких «здравствуйте» и «как поживаете» накинулся на него инспектор. – Я жду ровно неделю. Больше не могу. Вы знаете, что вчера Сугу назначили интендантом полиции? Прежний снят с должности за то, что не сумел уберечь министра… У меня внутри всё горит. Не могу есть, не могу спать. Вы придумали что-нибудь?
    
Эрасту Петровичу стало стыдно. Он тоже не мог есть и спать, но совсем по иной причине. Про Асагаву же за минувшие дни ни разу даже не вспомнил.
    
– Нет, не п-придумал…
    
Плечи японца понуро опустились, словно он лишился последней надежды.
    
– Да, конечно… – мрачно произнес инспектор. – По-вашему, по-европейски, здесь ничего не сделаешь. Ни улик, ни доказательств, ни свидетелей. – Он сделался еще бледнее, решительно тряхнул головой. – Ну и пусть. Раз по-европейски нельзя, поступлю по-японски.
    
– Как это – «по-японски»?
    
– Напишу письмо его величеству государю императору. Изложу все свои подозрения в адрес интенданта Суги. И убью себя, в доказательство своей искренности.
    
– Себя? Не Сугу? – потрясенно воскликнул Фандорин.
    
– Убить Сугу значило бы не покарать преступника, а совершить новое преступление. У нас есть древняя, благородная традиция. Хочешь привлечь внимание властей и общества к какому-нибудь злодейству – сделай сэппуку. Лживый человек резать себе живот не станет. – Взгляд Асагавы был воспален и тосклив. – Но если б вы знали, Фандорин-сан, как ужасно делать сэппуку без секунданта, без человека, который милосердным ударом меча прервет твои страдания! Увы, мне не к кому обратиться с этой просьбой, мои сослуживцы ни за что не согласятся. Я совсем один… – Он вдруг встрепенулся, схватил вице-консула за руку. – А может быть, вы? Всего один удар! У меня длинная шея, попасть по ней будет нетрудно!
    
    
    
Сэппуку, совершаемое по приговору сюзерена и по всем правилам самурайской науки
    
    
Фандорин отшатнулся.
    
– Г-господь с вами! Я никогда не держал в руках меча!
    
– Всего один удар! Я научу вас. Часок поупражняетесь на бамбуковом шесте, и у вас отлично получится! Прошу вас! Вы окажете мне неоценимую услугу!
    
Заметив выражение лица собеседника, инспектор сбился. С усилием взял себя в руки.
    
– Ладно, – сказал он глухо. – Извините, что попросил. Это было слабостью. Мне очень стыдно.
    
Но Эрасту Петровичу было еще стыдней. В мире столько вещей более важных, чем уязвленное самолюбие, ревность или несчастная любовь! Например, стремление к правде и справедливости. Нравственная чистота. Самопожертвование во имя справедливости.
    
– Послушайте, – взволнованно заговорил титулярный советник, стискивая вялую руку японца. – Вы умный, современный, образованный человек. Что за дикость – разрезать себе живот! Что за пережитки средневековья! Право, девятнадцатый век на исходе! К-клянусь вам, мы что-нибудь придумаем!
    
Но Асагава не слушал его.
    
– Я не могу так жить. Вам, европейцу, этого не понять. Пускай без секунданта! Мне не будет больно. Наоборот, я высвобожу боль, которая сжигает меня изнутри! Этот негодяй предал великого человека, который ему доверял! Отшвырнул меня носком сапога, как комок грязи! И теперь упивается победой! Я не могу видеть, как торжествует злодейство. Преступник Суга – начальник полиции! Красуется перед зеркалом в новом мундире, обустраивается в своем новом поместье Такарадзака! Он уверен, что весь мир у его ног. Это невыносимо!
    
Эраст Петрович наморщил лоб. Такарадзака? Где-то он слышал это название.
    
– Что за п-поместье?
    
– Шикарная усадьба, близ столицы. Суга выиграл ее в карты, несколько дней назад. О, он везуч, его карма крепка!
    
И тут Фандорину вспомнился разговор, подслушанный в кабинете Булкокса. «Что ж, Онокодзи, это очень по-японски, – сказал тогда англичанин. – Дать выговор, а через неделю наградить повышением». Князь ответил: «Это, дорогой Алджернон, не награда – лишь занятие освободившейся вакансии. Но будет ему и награда, за ловко исполненную работу. Получит в собственность загородную усадьбу Такарадзака. Ах, какие там сливы! Какие пруды!» Так, выходит, речь шла о Суге!
    
– Что с вами? – спросил инспектор, удивленно глядя на Фандорина.
    
Тот медленно произнес:
    
– Кажется, я знаю, что нужно делать. У нас с вами нет улик, но, возможно, будет свидетель. Или, по крайней мере, осведомитель. Есть человек, который знает истинную подоплеку убийства.
    
И Фандорин рассказал о пройдошистом денди, продавце чужих секретов. Асагава жадно слушал, будто приговоренный, которому объявляют о помиловании.
    
– Онокодзи сказал, что Суга «ловко исполнил работу»? Значит, князю и в самом деле многое известно!
    
– Уж во всяком случае больше, чем нам с вами. Интереснее всего, кто это вознаградил интенданта столь щедрым образом. Нельзя ли выяснить, кому поместье принадлежало прежде?
    
– Одному из родственников сверженного сёгуна. Но Такарадзака давно выставлена на торги. Ее мог купить кто угодно и тут же проиграть в карты. Выясним, это нетрудно.
    
– А как быть с князем? Глупо надеяться, что он добровольно даст показания.
    
– Даст, – уверенно заявил инспектор. – Добровольно и чистосердечно. – На щеках японца выступил румянец, голос стал бодрым и энергичным. Трудно было поверить, что всего минуту назад этот человек походил на живого покойника. – Онокодзи изнежен и слаб. А главное подвержен всевозможнейшим порокам, в том числе запретным. До сих пор я его не трогал, полагая, что этот бездельник, в сущности, безобиден. К тому же у него множество высоких покровителей. Но теперь я его возьму.
    
– За что?
    
Асагава задумался не более чем на пару секунд.
    
– Он чуть не каждый день таскается в «Девятый номер». Это самый знаменитый йокогамский бордель, знаете?
    
Фандорин помотал головой.
    
– Ах да, вы ведь у нас недавно… Там имеется товар на все вкусы. Например, есть у хозяина так называемый «пансион», для любителей молоденьких девочек. Попадаются тринадцати-, двенадцати-, даже одиннадцатилетние. Это противозаконно, но поскольку в «Девятом номере» работают одни иностранки, мы не вмешиваемся, не наша юрисдикция. Онокодзи – большой любитель «малюток». Я велю хозяину (а он у меня в долгу) дать знать, как только князь уединится с девчонкой. Тут-то его и надо брать. Я сам, к сожалению, не смогу – арест должна произвести муниципальная полиция.
    
– Значит, снова поработаем с сержантом Локстоном, – кивнул Эраст Петрович. – А скажите, нет ли среди малолетних п-проституток российских подданных? Это оправдало бы мое участие в деле.
    
– Кажется, есть одна полька, – припомнил Асагава. – Не знаю только, какой у нее паспорт. Скорее всего никакого, ведь она несовершеннолетняя.
    
– Царство Польское входит в состав Российской империи, а стало быть, несчастная ж-жертва разврата вполне может оказаться моей соотечественницей. Во всяком случае, долг вице-консула это проверить. Ну что, инспектор, передумали резать себе живот?
    
Титулярный советник улыбнулся, но Асагава был серьезен.
    
– Вы правы, – сказал он задумчиво. – Сэппуку – пережиток средневековья.
    
В спину Фандорину ударило что-то маленькое и жесткое. Он обернулся – крикетный мяч. Кто-то из спортсмэнов послал его слишком далеко от цели.
    
Подобрав упругий кожаный шарик, Эраст Петрович размахнулся, зашвырнул его на противоположную сторону площадки. Когда же снова обернулся к кустам, инспектора уже не было – лишь покачивались белые гроздья акации.
    
     
      
КРУЖИТ ГОЛОВУ,
      
СВОДИТ С УМА БЕЛАЯ
      
АКАЦИИ ГРОЗДЬ.
     
    
    

   
   
    
     
КУСОЧЕК СЧАСТЬЯ
    
    
– Что ж, стоит попробовать, – сказал Всеволод Витальевич, щуря свои красноватые глаза. – Если вам удастся разоблачить интенданта, это будет мощным ударом по партии войны. А ваше участие в расследовании не только снимет с нас подозрение в причастности к убийству Окубо, но и существенно поднимет российские акции в Японии.
    
Фандорин застал консула в халате, за утренним чаепитием. Редкие волосы Доронина были обтянуты сеточкой, в открытом вороте рубашки виднелась тощая кадыкастая шея.
    
Обаяси-сан с поклоном предложила гостю чашку, но Эраст Петрович отказался, соврав, что уже почаевничал. Ни есть, ни пить по-прежнему не хотелось. Зато исчезла апатия, сердце билось сильно и ровно. «Инстинкт охоты не менее древний и могучий, чем инстинкт любви», подумал титулярный советник и обрадовался, что к нему возвращается привычка рационализировать собственные чувства.
    
– Господину посланнику о вашей новой затее мы сообщать не станем. – Доронин, оттопырив мизинец, поднес ко рту чашку, но не отпил. – Иначе он поручит дело капитан-лейтенанту Бухарцеву, и тот отличным образом всё провалит.
    
Эраст Петрович пожал плечами:
    
– Зачем же тревожить его п-превосходительство по пустякам? Большое дело: вице-консул защищает интересы несовершеннолетней жертвы растления. Речь ведь пока идет только об этом.
    
И здесь Всеволод Витальевич произнес весьма опрометчивую фразу.
    
– Знаете, что такое настоящий патриотизм? – Поднял палец и изрек. – Действовать на благо Родины, даже если при этом идешь против воли начальства.
    
Титулярный советник обдумал эту рискованную максиму. Кивнул, соглашаясь.
    
– Спасибо за афоризм, я чувствую, что он мне в жизни еще не раз п-пригодится. Раз так, я, пожалуй, ничего больше вам рассказывать не стану. Буду действовать, как настоящий патриот, то есть без санкции начальства, по собственному разумению. Если что, сам за всё и отвечу. Пока будем считать, что этого нашего разговора не было.
    
Доронин вспыхнул, вскочил со стула, сорвал с волос сеточку.
    
– Что за низкую роль вы мне отводите, милостивый государь! Прибыль, значит, пополам, а в случае убытка не извольте беспокоиться? Я русский дипломат, а не биржевой спекулянт!
    
Бедная Обаяси, испуганная внезапным криком, замерла, прикрыла рот ладонью.
    
Эраст Петрович тоже поднялся со стула.
    
– Вот именно, – сухо сказал он, покоробленный «милостивым государем». – Вы дипломат, консул Российской империи, и должны думать не о вашей роли, а о благе отечества.
    
Разговор с Локстоном прошел гораздо проще, без интеллигентских рефлексий.
    
– Значит, если покровители желтопузого сиятельства берут нас за задницу, я валю все на вас, – резюмировал американец. – Мое дело сторона: поступил вызов от русского консульства, обязан выполнять. Ноты и протесты, Расти, это по вашему ведомству.
    
– Именно так.
    
– Тогда я в игре. – Сержант ухмыльнулся. – Засадить настоящего даймё в кутузку – это по мне. Будет знать, как наших девчонок поганить! А если вам удастся прижучить ублюдка Сугу, с меня ящик настоящего бурбона, по доллар девяносто девять бутылка. Ишь, обезьяна, что придумал – белых людей за нос водить. Я со своими парнями, как идиот, стерег болото, пока он обтяпывал свои грязные делишки. Такого Уолтер Локстон никому не спустит, и уж особенно паршивому косоглазому туземцу!
    
Поморщившись на американскую манеру отзываться об иных расах, титулярный советник повторил суть:
    
– Вы ждете сигнала. Как только Онокодзи в очередной раз явится в «Девятый номер», хозяин подсунет ему полячку. Асагава немедленно дает вам знать. Вы спешите в бордель, производите арест на месте
    
з-злодеяния. Потом вызываете русского вице-консула и начальника японской полиции.
    
«Очередного раза» ждать пришлось недолго.
    
В тот же вечер в консульство явился рассыльный, принес официальную записку от сержанта Локстона: несовершеннолетняя особа женского пола, вероятно, являющаяся российской подданной, стала жертвой растления.
    
Эраст Петрович немедленно отправился на вызов, для вящей формальности прихватив с собой письмоводителя Сироту.
    
В кабинете начальника муниципальной полиции российские представители узрели препикантную картину. Перед хищно улыбающимся сержантом сидели двое: князь Онокодзи и щуплая девчонка – размалеванная, но с косичками и бантами. Оба задержанных были в совершенном дезабилье. Очевидно, Локстон сопроводил прелюбодеев в участок именно в том виде, в каком они были застигнуты.
    
    
    
Юные жертвы порока
    
    
Облачение разъяренного даймё состояло из двух полотенец (одно вокруг чресел, второе наброшено на плечи) и шелковых носков на ремешках-эластик.
    
Предполагаемая российская подданная была завернута в простыню, впрочем, совсем неплотно, и, в отличие от соучастника, особенного волнения не выказывала – вертела во все стороны смышленым скуластым личиком, пошмыгивала носом, а при виде пригожего вице-консула закинула ногу на ногу и игриво покачала шлепанцем. Коленка у жертвы растления была тощая, как лягушачья лапка.
    
– Кто это? – возопил по-английски Онокодзи. – Я требовал присутствия японских властей! Вы ответите! Мой кузен – министр двора!
    
– Это представитель потерпевшего государства, – торжественно объявил Локстон. – Вот, господин вице-консул, передаю это несчастное дитя на ваше попечение.
    
Фандорин брезгливо покосился на растлителя и участливо спросил у девчонки по-русски:
    
– Как тебя зовут?
    
Та поиграла размалеванными глазенками, сунула в рот хвост косички и протянула:
    
– Баська. Баська Зайончек.
    
– Сколько тебе лет?
    
Немножко подумав, несчастное дитя ответило:
    
– Двадцать.
    
И, что было уж совершенно лишним, дважды показала две растопыренные пятерни.
    
– Она говорит, что ей двадцать лет? – немедленно оживился князь. – Она ведь про это сказала, да?
    
Не обращая на него внимания, Эраст Петрович медленно произнес:
    
– Очень жаль. Если бы вы были несовершеннолетняя, ну малолетняя, Российская империя в моем лице защитила бы вас. И тогда вы могли бы рассчитывать на большую к-компенсацию. Вы знаете, что такое «компенсация»?
    
Что такое «компенсация», Баська явно знала. Она наморщила лоб, пытливо разглядывая титулярного советника. Дернула ногой, сбросив шлепанец, почесала ступню и заявила, глотая твердое «л»:
    
– Я соврала пану. Мне четырнадцать лет. – Еще немножко подумала. – Скоро будет. А пока тринадцать.
    
На сей раз показала сначала две пятерни, потом три пальца.
    
– She is thirteen (ей тринадцать – англ.) – перевел Локстону вице-консул.
    
Князь застонал.
    
– Дитя мое, я могу защищать ваши интересы лишь в том случае, если вы находитесь в российском подданстве. Итак, вы подданная империи?
    
– Так, – кивнула Баська и в подтверждение троеперстно перекрестилась – правда, слева направо. – Пан, а компенсация – это сколько?
    
– She is a Russian subject, we’ll take care of her (Она русская подданная, мы о ней позаботимся – англ.), – сказал Эраст Петрович сержанту, а девицу успокоил. – Будешь д-довольна.
    
Больше в ее присутствии нужды не было.
    
– Почему вы не дали бедняжке одеться? – с укором обратился вице-консул к Локстону. – Крошка совсем замерзла. Господин Сирота отведет ее на квартиру.
    
Вообще-то было непохоже, чтобы Баська зябла. Напротив, поглядывая на интересного брюнета, она как бы случайно распахнула простыню, и Фандорин заморгал: грудь у несовершеннолетней Зайончек была развита не по годам. Хотя черт ее знает, сколько ей было лет на самом деле.
    
Итак, пострадавшую увел Сирота, Эраст Петрович остался присутствовать при составлении протокола. А вскоре явился и японский представитель, начальник туземной полиции инспектор Асагава.
    
Князь кинулся ему навстречу, размахивая руками, затараторил было что-то по-японски.
    
– Молчать! – рявкнул Локстон. – Я требую, чтобы все переговоры велись на языке, понятном потерпевшей стороне.
    
Потерпевшая сторона, то есть Фандорин, мрачно кивнула.
    
– Человек, именующий себя князем Онокодзи, предложил выхлопотать мне повышение, если я замну это дело, – невозмутимо сообщил Асагава.
    
Арестованный затравленно посмотрел на всех троих, и его глазки блеснули – кажется, он начинал догадываться, что угодил в участок неслучайно. Но вывод при этом сделал ошибочный.
    
– Ну хорошо, хорошо, – хмыкнул он, поднимая руки в знак капитуляции. – Я вижу, что попался. Ловко вы всё подстроили. Но вас, джентльмены, ждет разочарование. Вы думали, что раз я князь, то у меня денег полные карманы? Увы. Я гол, как храмовая черепаха. Сильно вы на мне не разживетесь. Я скажу вам, чем всё закончится. Просижу ночь в вашей каталажке, а завтра приедет кто-нибудь из министерства и заберет меня. Останетесь ни с чем.
    
– А позор? – сказал Асагава. – Вы, отпрыск древнего прославленного рода, замешаны в грязном скандальчике. Покровители вас, возможно, и вызволят, но потом разорвут все отношения. Свет отвернется от вас, как от зачумленного. Больше никакой протекции, никаких подачек от родственников.
    
Онокодзи прищурился. Кажется, этот человечек был отнюдь не глуп.
    
– Чего вы от меня хотите? Я же вижу – вы к чему-то клоните. Говорите прямо. Если цена честная, мы сговоримся.
    
Асагава и Фандорин переглянулись.
    
– Суга, – тихо сказал инспектор. – Нам нужен Суга. Расскажите всё, что знаете о его роли в убийстве министра Окубо, и мы вас отпустим.
    
Лицо князя так стремительно побледнело, словно кто-то мазнул по лбу и щекам кистью, обмакнутой в свинцовые белила.
    
– Я ничего про это не знаю… – пролепетал он.
    
– Неделю назад вы рассказывали Алджернону Булкоксу о том, какая награда ожидает Сугу за ловко исполненную работу, – вступил в игру Фандорин. – Не отпирайтесь, это бесполезно.
    
Князь в ужасе уставился на вице-консула – видимо, не ожидал атаки с этой стороны.
    
– Откуда вы…? В комнате мы были вдвоем! – Онокодзи растерянно захлопал ресницами.
    
Эраст Петрович был уверен, что тщедушный прожигатель жизни сейчас дрогнет. Но вздрогнуть пришлось самому титулярному советнику.
    
– А! – воскликнул арестованный. – Это его содержанка, да? Она шпионит на русских? Ну конечно! Слуг в доме не было, только она!
    
– Какая содержанка? О ком это вы? – поспешно (пожалуй, слишком поспешно) переспросил Фандорин. Сердце сжалось. Не хватало еще навлечь на О-Юми беду! – Не нужно б-болтать у раскрытого окна, где вас могут подслушать чужие уши.
    
Трудно было понять, удалось ли ему этой репликой сбить Онокодзи с опасного подозрения. Но откровенничать князь не пожелал.
    
– Ничего говорить не буду, – угрюмо буркнул он. – Позор позором, но жизнь дороже… Ваш агент напутал. Ничего такого про интенданта Сугу я не знаю.
    
И дальше стоял на своем. Угрозы скандала на него не действовали. Онокодзи лишь твердил, что требует немедленно известить токийскую полицию об аресте представителя высшей знати, двоюродного племянника четырех генералов, кузена двух министров, соученика двух императорских высочеств и прочая, и прочая.
    
– Япония не допустит, чтобы князя Онокодзи держали в иностранной кутузке, – заявил он напоследок.