1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Да.
   
— Если он ничего не добьется, нам придется рассчитывать только на себя.
   
— С применением силы? — спросил Левинский.
   
— Не совсем так. Только наполовину. И только завтра. Завтра мы станем вдвое сильнее, чем сегодня. — Вернер снова взялся за свои таблицы. — Итак. Еще раз. У нас есть хлеб на четыре дня, если ежедневно будет выдаваться рацион. Мука, крупы, лапша — это…
   
   
— Хорошо, господин доктор. Беру это на себя. До завтра. — Нойбауэр посмотрел вслед начальнику госпиталя и тихо присвистнул. «Значит, ты тоже, — подумалось ему. — Пусть будет так! Чем больше, тем лучше. Можем облегчить друг другу жизнь», и он осторожно отложил приказ о транспорте в свою особую папку. Потом на портативной машинке напечатал предписание об отсрочке транспорта и тоже вложил его в папку. Он открыл сейф, вложил в него папку и запер на ключ. Приказ оказался удачным. Он еще раз вынул папку и снова раскрыл машинку. Не торопясь, напечатал новый меморандум об отмене предписания Вебера о невыдаче пищи. Вместо этого издал собственный приказ о сытном лагерном ужине. Приказы эти хоть и второстепенные, но весьма существенные.
   
   
В казарме СС царило подавленное настроение. Обершарфюрер Каммлер с досадой думал о том, имеет ли он право на пенсию и будут ли ему выплачивать; он был неудачливым студентом, который так ничему и не научился, чтобы работать по профессии. Эсэсовец и бывший ученик мясника Флорштедт размышлял о том, что, наверно, умерли все люди, которые с 33 по 35 год прошли через его руки. Он желал, чтобы это так и было. О судьбе двадцати таких ему было известно. Он сам прикончил их бичами, ножками стола и кожаными кнутами. Однако об участи примерно десяти других он толком ничего не знал.
   
Коммерческому агенту шарфюреру Больте очень хотелось узнать от специалистов, распространяется ли срок давности на его финансовые растраты в гражданской профессии. У наркомана Нимана был в городе приятель с гомосексуальными наклонностями, который обещал достать поддельные документы, но Ниман ему не доверял, твердо решив оставить для себя последний укол. Эсэсовец Дуда собрался пробиваться в Испанию или Аргентину: он считал, что в такие времена всегда пригодятся люди, которые ничего не боятся. Бройер умертвил в бункере католического викария Веркмейстера, подвергнув его медленному с паузами удушению. Шарфюрер Зоммер, низкорослый мужчина, испытывавший особую радость оттого, что выжимал душераздирающие крики из высокорослых узников, грустил, как увядающая девушка, по ушедшим золотым дням молодости. Полдюжины других эсэсовцев надеялись, что узники дадут им положительные характеристики; одни еще верили в победу Германии; другие были готовы перебежать к коммунистам; кое-кто уже преисполнился уверенности в том, что никогда не был настоящим нацистом; многие просто ни о чем не думали, ибо никогда этого не умели. Но почти все были убеждены, что действовали по приказу, и поэтому не чувствовали за собой никакой личной и человеческой вины.
   
   
— Более часа, — сказал Бухер.
   
Он посмотрел на опустевшие сторожевые башни с пулеметами. Часовые ушли, и никто не пришел им на смену. Иногда такое уже случалось ранее, но лишь на короткое время и только в Малом лагере. Теперь же охранников нигде не было видно.
   
Казалось, что сутки длились одновременно пятьдесят и только три часа настолько тревожным выдался этот день. Все были страшно изнурены, у них не оставалось сил даже для разговора. Поначалу они не очень обратили внимание на то, что сторожевые башни остались без охранников. Потом это заметил Бухер. Ему же бросилось в глаза, что из трудовых лагерей исчезли часовые.
   
— Может, уже сбежали?
   
— Нет. Лебенталь слышал, что они еще здесь. Ожидание продолжалось. Охранники не появлялись.
   
Принесли еду. Дежурные по кухне сообщили, что эсэсовцы еще в лагере, но похоже на то, что они готовятся скоро уходить.
   
Раздали еду. Возникла потасовка призрачных. Изголодавшиеся скелеты пришлось оттеснить назад.
   
— Здесь всем хватит, — крикнул Пятьсот девятый. — Еды больше, чем обычно! Несравненно больше! Каждому достанется.
   
Наконец все успокоились. Самые крепкие встали цепью вокруг котла, и Пятьсот девятый приступил к раздаче. Бергера все еще прятали в госпитале.
   
— Вы только посмотрите! Даже картошка! — воскликнул Агасфер. — И жилы. Просто чудо!
   
Суп оказался значительно гуще обычного, да и наливали его почти в два раза больше, чем всегда. Выдали также двойную порцию хлеба. По нормальным понятиям это все еще было более чем скромно, но Малому лагерю это показалось чем-то невообразимым.
   
— Старик сам был при этом, — сообщил Бухер. — Пока я здесь, ничего подобного не видел.
   
— Он хочет обеспечить себе алиби.
   
Лебенталь кивнул.
   
— Он считает нас здесь еще глупее, чем мы есть на самом деле.
   
— Не только это. — Пятьсот девятый поставил рядом с собой свою пустую миску. — Они даже не утруждают себя задуматься, кто мы такие. Они видят в нас тех, кого им хочется, то есть конченых людей. Так они действуют повсюду. Они все и всегда знают лучше других. Поэтому-то они проиграли войну. Им казалось, что они лучше всех знают о России, Англии и Америке.
   
Лебенталь громко рыгнул.
   
— Какой великолепный звук, — проговорил он благоговейно. — Боже праведный, уж и не помню, когда я последний раз рыгал!
   
Возбужденные и усталые, узники почти не слышали собственные слова. Они находились на каком-то невиданном острове. Вокруг умирали мусульмане. Умирали, несмотря на необычно густой суп. Они медленно, паукообразно шевелились, иногда кряхтели и шептали или спокойно отходили в иной мир.
   
Бухер неторопливо и, насколько хватало сил, высоко подняв голову, пересек плац для перекличек и оказался около двойного ограждения из колючей проволоки, разделявшей женский барак и Малый лагерь. Прислонившись к ограждению, он позвал:
   
— Рут!
   
Она стояла по другую сторону колючей проволоки.
   
Вечерняя заря окрасила ее лицо, придав ему здоровый блеск, словно она уже много раз вкусно отобедала.
   
— Вот мы стоим здесь, — проговорил Бухер. — Стоим открыто, безо всяких забот.
   
Она кивнула. По ее лицу скользнуло слабое подобие улыбки.
   
— Да. Это впервые.
   
— Словно это садовая изгородь. На нее можно облокотиться и поговорить друг с другом. Без страха. Как у садового забора весной.
   
Тем не менее в них еще сидел страх. Они то и дело оглядывались, посматривали на опустевшие сторожевые башни. Страх слишком глубоко сидел в них. Они это понимали. Понимали они и то, что этот страх необходимо преодолеть. Они улыбались и началось как бы соревнование, кто дольше выдержит пристальный взгляд друг друга.
   
В подражание им другие по мере сил стали расправлять плечи и прогуливаться вокруг. Некоторые подходили к колючей проволоке ближе, чем разрешалось. От этого узники получали какое-то непередаваемое удовлетворение. Со стороны это могло показаться ребячеством, но это было чем угодно, только не ребячеством. Они осторожно вышагивали на своих ногах-ходулях; некоторых покачивало, и они были вынуждены за что-нибудь держаться. Головы выпрямились; глаза на опустошенных лицах больше не скользили по земле, проваливаясь какой-то пустоте, — они снова начинали видеть. В их знании зашевелилось что-то полузабытое — мучительное, озадачивающее и пока еще откровенно безымянное, Узники бродили по плацу мимо сложенных штабелями пупов, мимо сваленных в кучи своих безучастных товарищей, которые уже умерли или еще шевелились и, возможно, думали о еде.
   
Происходившее напоминало призрачную прогулку скелетов, в которых — несмотря ни на что — не угасла искра жизни.
   
Вечерняя заря поблекла. В долине буйствовали и нарывали холмы голубые тени. Охранники так и не вернулись. Надвигалась ночь. Больте на вечернюю перекличку не явился. Последние новости принес Левинский. В казармах переполох. Через день-два ожидают приход американцев. Транспорт к завтрашнему дню собрать уже не удастся. Нойбауэр уехал в город. Левинский широко ухмыльнулся.
   
— Теперь уже недолго! Мне надо назад! — Он взял с собой троих из тех, кого здесь прятали.
   
Ночь выдалась очень спокойная. Она раскинула свой огромный шатер и зажгла все свои звезды.
  
  
   
    
XXIV
   
   
Шум раздался под утро. Вначале Пятьсот девятый услышал крик. Он донесся издалека сквозь тишину. Это не было криком людей, которых пытали в застенках. Горланила какая-то подвыпившая компания.
   
Прогремели выстрелы. Пятьсот девятый схватился за свой револьвер. Он держал его под рубашкой. Прислушался, стараясь понять: стреляли только эсэсовцы или им уже ответили люди Вернера. Затем раздался лающий треск легкого пулемета.
   
Он заполз за груду трупов и стал наблюдать за входом в Малый лагерь. Было еще темно; около груды валялось так много отдельных трупов, что он незаметно прилег рядом с ними.
   
Пьяный рев и стрельба продолжались несколько минут. Потом они стали громче и ближе. Пятьсот девятым плотнее прижался к мертвецам. Он видел красные пулеметные очереди. Отовсюду было слышно, как пули попадают в цель. С полдюжины эсэсовцев шли по большой центральной улице и палили по баракам. Иногда шальные пули мягко втыкались в груды трупов. Пятьсот девятый лежал, распластавшись и полностью замаскировавшись на земле.
   
Везде заключенные вскрикивали, как перепуганные птицы. Размахивая руками, они, как очумевшие, метались по сторонам.
   
— Лечь! — крикнул Пятьсот девятый. — Лечь! Притвориться мертвыми! Лежать тихо!
   
Одни, услышав его, бросились на землю. Другие, спотыкаясь, кинулись к бараку и столпились у двери. Большинство же, кто были снаружи, остались лежать там, где лежали.
   
Миновав сортир, группа направилась к Малому лагерю. Были распахнуты ворота. Пятьсот девятый увидел в темноте силуэты и искаженные лица в момент выстрелов из револьверов.
   
— Сюда! — крикнул кто-то. — Тащи сюда, к деревянным баракам! Зададим братьям жару. А то ведь они мерзнут! Давай сюда!
   
— Быстрей, сюда! Ну, Штейнбреннер. Тащите сюда бидоны!
   
Пятьсот девятый узнал голос Вебера.
   
— Тут кто-то у входа! — крикнул Штейнбреннер. Легкий пулемет выпустил очередь по темному скоплению в дверях. Люди медленно повалились на землю.
   
— Давно бы так! А теперь вперед!
   
Пятьсот девятый услышал бульканье, словно откуда-то текла вода. Он увидел темные бидоны, из которых на стены выливался бензин.
   
Отборная группа Вебера отмечала расставание с лагерем. В полночь поступил приказ об уходе, и основная часть войск вскоре покинула лагерь; но у Вебера и его банды еще оставалось достаточно шнапса, и они быстро напились. Они не хотели уйти просто так и решили напоследок пройтись по лагерю. Вебер приказал захватить бидоны с бензином. Они собрались оставить после себя своеобразный маяк, который еще долго напоминал бы о себе.
   
Каменные бараки пришлось оставить в покое, зато в старых польских деревянных бараках было все, что им требовалось.
   
— Фейерверк! Быстрее! — кричал Штейнбреннер.
   
Вспыхнула спичка, следом за нею загорелся коробок. Державший в руках коробок бросил его на землю. Другой эсэсовец опустил второй коробок в бидон, стоявший вплотную к бараку. Коробок погас. Но от светло-красного огонька первой спички побежала тонкая голубая полоска вверх по стене. Потом эта полоска, веерообразно разойдясь на несколько газовых ручейков, превратилась в дрожащую голубую массу. В первый момент это не предвещало никакой опасности, скорее напоминало холодный электрический разряд, прозрачный и робкий, который быстро утихнет. Но потом начался треск, и в голубых, устремленных к крыше ручейках стали появляться сердцевидные желтые трепещущие огоньки. Это были уже языки пламени.
   
Дверь приоткрылась.
   
— Кто попробует выйти, уничтожать на месте! — скомандовал Вебер.
   
Сам он, держа под мышкой легкий пулемет, выстрелил. Едва появившаяся в дверях фигура повалилась внутрь барака. «Бухер, — подумал Пятьсот девятый. — Агасфер. Они спали у самой двери». Эсэсовец подбежал к двери, оттащил в сторону замертво упавших узников, тела которых все еще лежали перед входом, захлопнул дверь и отскочил назад.
   
— Теперь можно начинать! Охота на зайцев!
   
Снопы огня уже рвались вверх. Сквозь рев эсэсовцев прорвались крики узников. Распахнулась дверь следующей секции. Люди кувырком выкатились из барака. Вместо ртов у них были черные дырки. Прогрохотали выстрелы. Никому не было суждено вырваться. Они застыли перед входом, как пауки в своей паутине.
   
Пятьсот девятый неподвижно лежал в своей ложбинке, но теперь осторожно выпрямился. На фоне огня он отчетливо видел силуэты эсэсовцев. Вебер стоял, широко расставив ноги. «Только не торопиться, — размышлял Пятьсот девятый в то время, как внутри все у него дрожало. — Постепенно, одного за другим». Он достал из-под рубашки револьвер. Потом в краткий миг затишья между ревом эсэсовцев и шуршанием огня до его слуха долетел нарастающий крик узников. Это был пронзительный, нечеловеческий крик. Не задумываясь, Пятьсот девятый прицелился Веберу в спину и с силой нажал курок.
   
Среди других выстрелов Пятьсот девятый не услышал свой. И Вебер не упал. Вдруг до него дошло, что он не почувствовал отдачи оружия в своей руке. Ему показалось, будто кто-то ударил его молотком в самое сердце. Револьвер не сработал.
   
Пятьсот девятый не почувствовал, что прокусил себе губы. Бессознательное состояние обрушилось на него, как ночь, он кусал и кусал губы, только чтобы не раствориться в черном тумане. Револьвер, видимо, отсырел, стал негодным. Слезы, ярость, последнее прикосновение… И потом вдруг избавление, быстрое, едва заметное движение ладони по гладкой поверхности, маленький рычажок, который поддался, — револьвер не был снят с предохранителя.
   
Ему повезло. Никто из эсэсовцев не обернулся. Они не ожидали никаких сюрпризов. Они стояли, орали и палили по дверям. Пятьсот девятый поднес оружие к глазам. В мигающем свете он увидел, что теперь револьвер снят с предохранителя. У него все еще дрожали руки. Он прислонился к груде трупов и для большей надежности облокотился. Прицелился обеими руками. Вебер стоял примерно в десяти шагах, прямо перед ним. Пятьсот девятый несколько раз медленно перевел дух. Потом он затаил дыхание, насколько хватило сил, сжал руки и медленно спустил курок.
   
Его выстрел смешался с другими. Но Пятьсот девятый резко ощутил отдачу. Он выстрелил еще раз. Вебер, спотыкаясь, шагнул вперед, слегка огляделся, словно в страшном удивлении, и, как подкошенный, повалился на землю. Пятьсот девятый продолжал стрелять. Он прицелился еще в одного эсэсовца, у которого под мышкой был легкий пулемет. Он все нажимал на курок, хотя уже давно кончились патроны. Но эсэсовец все не падал. Пятьсот девятый постоял еще секунду, с трудом сжимая револьвер в руке. Он был готов к тому, что его немедленно пристрелят. Но в этой беспорядочной пальбе его даже не заметили. Обессилевший, он опустился, на землю сзади трупов.
   
В этот момент на Вебера обратил внимание один из эсэсовцев.
   
— Эй! — воскликнул он. — Штурмфюрер!
   
Вебер стоял сзади них сбоку, поэтому они не сразу заметили, что произошло.
   
— Он ранен!
   
— Кто это сделал? Кто-нибудь из вас?
   
— Штурмфюрер!
   
Они не допускали, что в него мог кто-нибудь попасть, кроме как по ошибке.
   
— Черт возьми! Какой идиот…
   
Прогремели новые выстрелы. Но они доносились уже со стороны трудового лагеря. Видны были вспышки.
   
— Это американцы! — закричал один эсэсовец. — Быстрей! Надо уносить ноги!
   
Штейнбреннер выстрелил в направлении сортира.
   
— Уносим отсюда ноги! Резко вправо! Через плац для перекличек! — крикнул кто-то. — Живее! Пока они нас здесь не отрезали!
   
— А как же штурмфюрер?
   
— Нам его не утащить!
   
Вспышки со стороны сортира усилились.
   
— Быстрей! Быстрей!
   
Эсэсовцы на бегу продолжали палить по горящему бараку. Пятьсот девятый встал и, покачиваясь, направился к бараку. Один раз он упал. Потом распахнул дверь.
   
— Выходи! Выходите! Они ушли!
   
— Они еще стреляют!
   
— Это наши! Выходите! Выходите!
   
Он доковылял до следующей двери и стал тащить людей за руки и ноги.
   
— Выходите! Выходите! Их тут больше нет!
   
Перелезая через лежащих, узники ломились в дверь. Пятьсот девятый торопился. Дверь в секцию «А» уже горела. Так что он не мог войти. Тогда он стал кричать что было сил. Донеслись выстрелы, шум. На плечо ему с крыши свалился кусок горящего бревна. Пятьсот девятый упал, снова вскочил, почувствовал пронзительную боль и пришел в себя, когда уже сидел на земле. Он хотел подняться, но не смог. Издали услышал крики и увидел словно на большом удалении людей; их вдруг стало много. Это были не эсэсовцы, а заключенные, которые несли на себе людей; они споткнулись о него, и тогда он отполз в сторону. Пятьсот девятый ничего больше не мог. Вдруг он почувствовал смертельную усталость. Он не хотел никому мешать. Во второго эсэсовца он не попал. Да и в Вебера не так, как надо. Все казалось впустую. Он спасовал.
   
Пятьсот девятый пополз дальше. Упершись в груду трупов, он почувствовал себя причастным к ним. «Он ничего не стоит. Бухер умер. Агасфер тоже. Надо было возложить это на Бухера. Передать револьвер ему. Так было бы лучше. Ну какой вышел от него толк?»
   
Измученный Пятьсот девятый прислонился к лежавшим в куче трупам. Почувствовав в себе какую-то боль, он провел по груди рукой, затем поднял ее. Из нее текла кровь. Он смотрел на кровоточащую руку и ничего не чувствовал. Он больше не был самим собой. Он ощущал только жару и слышал крики. Потом они куда-то отстранились от него.
   
Он очнулся. Барак продолжал тлеть. Пахло горелой древесиной, обуглившимся мясом и гнилью. От жары трупы потекли и стали разлагаться.
   
Душераздирающие крики затихли. Бесконечная процессия выносила обожженных и обгоревших, которым удалось спастись. Пятьсот девятому послышался откуда-то голос Бухера. «Стало быть, он остался в живых. Значит, не все было напрасно». Он осмотрелся вокруг. Некоторое время спустя он почувствовал, что рядом с ним кто-то шевелится. Прошло еще мгновение прежде, чем он узнал. Это был Вебер.
   
Он лежал на животе. Ему удалось отползти за груду трупов, прежде чем появился Вернер со своими людьми. Они его не заметили. Он подтянул ногу и раскинул руки. Изо рта текла кровь. Он еще был жив.
   
Пятьсот девятый попробовал поднять руку. Он хотел кого-нибудь крикнуть, но не было сил. Горло пересохло. Изо рта вырвался только какой-то хриплый звук. Треск горящего барака заглушал все.
   
Вебер уловил движение руки Пятьсот девятого. Потом встретился с ним взглядом. Оба в упор смотрели друг на друга.
   
Пятьсот девятый не был уверен, узнал ли его Вебер. Не мог знать он и того, что было в этой устремленной на него паре глаз. Он только вдруг почувствовал, что его глазам пришлось выдержать больше, чем этим глазам напротив. Ему суждено дольше жить, чем Веберу. Как-то странно, но ему показалось это чрезвычайно важным, словно реальность всего, во что он верил в своей жизни, за что боролся и страдал, зависит от того, что жизнь за его челом будет биться дольше, нежели у того напротив. Это было, как дуэль и Божий суд. Если сейчас он выдержит, значит, истинно все, что казалось ему столь существенным, во имя чего он рисковал своей жизнью. Это было как последнее усилие над собой. Еще раз это было вложено в его собственные руки — и он непременно должен был выйти победителем.
   
Он неглубоко и осторожно вздохнул, до боли. Он видел, как у Вебера изо рта струится кровь, поэтому решил проверить, не льется ли и у него кровь из рта. Он что-то ощущал, но когда увидел на ладони всего несколько капель, вспомнил, что это кровоточили его прокушенные губы.
   
Вебер следил глазами за его рукой. Потом их взгляды снова встретились.
   
Пятьсот девятому хотелось еще раз разобраться, что тут главное и в чем суть. Понимание этого должно было придать ему силы. Оно имело отношение к самому элементарному в человеке, без чего мир бы рухнул, — сознание этого еще сидело в его уставшем мозгу. Это уничтожило бы и иное — абсолютное зло, антихриста, смертный грех в отношении духа. «Слова, — подумал он. — Они мало что выражают. Только к чему еще слова? Он обязан был выстоять. А оно должно было сгинуть до него. Вот и все».
   
Странно, что никто их не заметил. «Что никто не заметил его, — мысленно добавил Пятьсот девятый. — Здесь столько трупов. Но этот вот! Он лежал полностью в тени груды мертвецов, вот в чем дело. Его форма была черного цвета, а свет не отражался от его сапог».
   
Люди стояли поодаль и глазели на бараки. В некоторых местах зияли проломы в стенах. Прямо на глазах сгорали многие годы, свидетели бедствия и смерти. Многие имена и настенные надписи.
   
Раздался грохот. Языки пламени взметнулись вверх. В потоке искр рухнула крыша барака. Пятьсот девятый увидел в воздухе горящие обломки. Казалось, что они очень медленно плавают. Один из обломков пролетел над самой грудой трупов, ударился в чью-то ногу, перевернулся и упал Веберу прямо на шею.
   
У Вебера задергались глаза. От его формы пошел дым. Пятьсот девятый мог бы нагнуться вперед и отбросить полено в сторону. Он, по крайней мере, считал, что мог бы это сделать; правда, он не был уверен, все ли у него в порядке с легкими и не пойдет ли у него тогда изо рта кровь. Только по этой причине он отказался от этого, не из чувства мести; сейчас речь шла о чем-то большем, чем о мести. К тому же месть была бы слишком мелкой.
   
У Вебера зашевелились руки. Дернулась голова. Полено продолжало гореть у него на шее. Форма дымилась. На ней вспыхивали маленькие огоньки. Снова дернулась голова. Горящее полено сползло вперед. Вскоре стали обугливаться волосы. Пятьсот девятый внимательно посмотрел на его глаза. Они все больше выступали из глазниц. Кровь фонтаном выливалась из беззвучно дергавшегося рта. В треске догоравшего барака ничего не было слышно. Теперь голова у Вебера была обгоревшая и черная. Пятьсот девятый смотрел на нее не отрываясь. Полено медленно догорало. Кровь иссякла. Все погружалось в бездну. Ничего не осталось больше, кроме глаз. Мир сузился до глаз. Им было суждено ослепнуть.
   
Пятьсот девятый не знал, сколько часов или минут это длилось, — ему показалось, что неподвижные руки Вебера вдруг вытянулись. Потом его глаза перестали быть глазами, они превратились в студенистую массу. Пятьсот девятый еще какое-то время сидел молча. Потом он осторожно оперся одной рукой впереди себя, чтобы придвинуться поближе. Прежде чем сдаться, он должен был почувствовать себя абсолютно уверенным. Только в голове он еще ощущал ясность; тело было уже невесомым и, одновременно вобрав в себя всю массу земли, уже почти не подчинялось ему, не хватало сил хоть чуть-чуть продвинуть свое тело.
   
Пятьсот девятый наклонился вперед, поднял палец и ткнул им в глаза Веберу. Никакой реакции. Вебер был мертв. Пятьсот девятый хотел выпрямиться, но теперь уже и этого не мог сделать. Наклон вперед вызвал то, чего он боялся. Словно из земных недр, из глубин его организма что-то вырвалось и потекло. Кровь струилась легко и безболезненно. Она текла по голове Вебера. Казалось, что кровь вытекала из всего тела обратно в землю, из которой снова поднималась, уже как шуршащий фонтан. Пятьсот девятый не пытался остановить кровь. Руки его обмякли. В тумане ему привиделась исполинская фигура Агасфера перед бараком. «Значит, он все же не…» — подумалось ему еще; потом земля, его опора, превратилась в болото, которое его и поглотило…
   
Пятьсот девятого обнаружили лишь час спустя. Его начали искать, когда улеглось всеобщее возбуждение. В конце концов Бухеру пришла мысль еще раз поискать возле барака. Там его и нашли, за грудой трупов.
   
Бухер увидел, как подошел Левинский с Вернером.
   
— Пятьсот девятый умер, — сказал он. — Застрелен. Вебер тоже. Оба там лежат вместе.
   
— Застрелен? Разве он был снаружи?
   
— Да. В то время он был снаружи.
   
— Револьвер был при нем?
   
— Да.
   
— А Вебер тоже мертв? Значит, Вебера застрелил он, — сказал Левинский.
   
Они приподняли его и положили прямо. Потом перевернули Вебера.
   
— Да, — воскликнул Вернер. — Похоже на то. Он получил две пули в спину.
   
Вернер осмотрелся вокруг и увидел револьвер.
   
— Вот он. — Вернер поднял оружие с земли. — Пустой. Пятьсот девятый стрелял из него.
   
— Надо его отсюда унести, — проговорил Бухер.
   
— Куда? Везде полно мертвецов. Больше семидесяти сгорело. Более ста ранено. Оставьте его здесь, пока не освободится место. — Вернер посмотрел на Бухера отсутствующим взглядом.
   
— Ты что-нибудь понимаешь в автомобилях?
   
— Нет.
   
   
— Нам нужен… — Вернер осекся. — О чем я тут говорю? Вы же из Малого лагеря. Нам еще нужны люди для грузовиков. Пошли, Левинский!
   
— Да. Чертовски жалко его.
   
— Ты прав…
   
Они пошли обратно. Левинский еще раз оглянулся. Затем пошел за Вернером. Бухер остался. Утро выдалось серым. Продолжали гореть остатки барака. «Сгорело семьдесят человек. Если бы не Пятьсот девятый, их было бы больше», — подумал он.
   
Он еще долго стоял на месте. Тепло от тлеющего барака было, как противоестественное лето. Бухера обдувало теплом; он ощущал его и снова забывал. Пятьсот девятый был мертв. Ему показалось, погибло не семьдесят, а несколько сот.
   
Старосты быстро взяли лагерь в свои руки. В обед уже заработала кухня. Узники с оружием контролировали лагерные входы на случай возвращения эсэсовцев. Был создан и уже приступил к работе комитет из представителей всех бараков, образована группа, которой поручили в кратчайшие сроки реквизировать продукты в округе.
   
— Я вас подменю, — сказал кто-то Бергеру. Бергер поднял взгляд. Он настолько устал, что ничего не соображал.
   
— Укол, — проговорил он, протянув руку. — Иначе я свалюсь. Я совсем плохо вижу.
   
— Я выспался, — ответил ему кто-то. — И теперь вас сменю.
   
— У нас почти нет больше обезболивающих средств. Нам они срочно нужны. Люди из города еще не вернулись? Мы их отправили по госпиталям.
   
Профессор Свобода из Брюнна, узник чешского отделения, видел, что происходит. Вконец измотанный автомат механически продолжал работу.
   
— Вы сейчас должны пойти спать, — громко проговорил он.
   
Воспаленные глаза Бергера блестели.
   
— Да-а, — проговорил он и снова склонился над обгоревшим телом.
   
Свобода взял его за руку.
   
— Спать! Я вас сменю! Вы должны поспать!
   
— Спать?
   
— Да, спать.
   
— Хорошо, хорошо. Барак… — Бергер на мгновение очнулся. — Барак сгорел…
   
— Идите на вещевой склад. Там для нас подготовили несколько кроватей. Отправляйтесь туда. А через несколько часов я вас разбужу.
   
— Часов? Если я прилягу, то уже не проснусь. Мне еще надо… свой барак… мне надо его…
   
— Пошли! — решительно произнес Свобода. — Вы достаточно поработали.
   
Он махнул ассистенту.
   
— Отведите его на вещевой склад. Там есть несколько кроватей для врачей.
   
Он взял Бергера за руку и повернул его.
   
— Пятьсот девятый… — проговорил Бергер словно в забытьи.
   
— Да, да, — ответил ему ничего не понимавший Свобода. — Конечно, Пятьсот девятый. Все будет в порядке.
   
У Бергера забрали белый халат и вывели из помещения. Свежий воздух подействовал на него, как мощная волна. Его качнуло, но он устоял. Однако волна продолжала его мотать.
   
— Бог мой, а я ведь оперировал, — воскликнул он. Бергер измерил своего ассистента пристальным взглядом.
   
— Естественно, — ответил тот. — Кто же еще?
   
— Я оперировал, — повторил Бергер.
   
— Ну, разумеется. Сначала ты сделал перевязку, намазал маслом и еще чем-то, а потом сразу взялся работать скальпелем. Тебе сделали два укола и дали четыре чашки какао. Ты им здорово пригодился. Во время штурма!
   
— Какао?
   
— Да. Все это парни берегли для себя. Какао, масло и еще Бог знает что!
   
— Оперировал. Действительно оперировал, — шептал Бергер.
   
— Еще как! Я бы не поверил, если бы не увидел собственными глазами. При твоем-то весе. Но сейчас тебе надо несколько часов отдохнуть. Ты получишь настоящую постель. От шарфюрера! Шикарную! Пошли.
   
— А я думал…
   
— Что?
   
— Я думал, что уже больше не смогу…
   
Бергер посмотрел на свои руки. Он перевернул ладони и опустил их.
   
— Да-да… — прошептал он. — Спать.
   
   
День выдался серым. Возбуждение нарастало. Бараки гудели, как улей. Это было особое время неопределенности, невостребованной свободы, когда воздух переполнялся надеждами, слухами и щемящим темным страхом. Ведь в любой момент могли вернуться СС или организованные отряды гитлерюгенд. Хотя найденное на складе оружие было роздано узникам, но с появлением оснащенных рот могли произойти тяжелые бои, с помощью артиллерии лагерь вообще сровняли бы с землей.
   
Трупы перевозили в крематорий. Другой возможности не было: их пришлось там складывать штабелями, как дрова. Госпиталь был переполнен.
   
В середине дня в небе вдруг появился самолет. Он выбрался из низких облаков, подступавших к городу.
   
Среди заключенных это вызвало переполох.
   
— На плац для перекличек! Все на плац, кто может ходить!
   
Сквозь пелену облаков прорвались еще два самолета. Они летели по окружности вслед за первым.
   
Моторы ревели. Тысячи лиц смотрели в небо.
   
Самолеты быстро приближались. Старосты часть людей отправили из трудового лагеря на плац для перекличек. Там их построили в два длинных ряда, которые образовали гигантский крест. Левинский принес из казармы несколько простыней; по четыре узника взяли полотна в руки и стали размахивать ими, стоя по краям перекрестных «балок».
   
Теперь самолеты уже кружили над лагерем. Они все больше снижались.
   
— Смотрите! — закричал кто-то. — Крылья! Опять!
   
Узники замахали полотнищами и руками. Они старались перекричать рев моторов. Многие срывали с себя куртки и размахивали ими. Летчики еще раз пролетели совсем низко, снова приветствуя лагерь покачиванием крыльев, и скрылись.
   
Толпа отхлынула. Люди поглядывали на небо.
   
— Шпик, — произнес кто-то. — После войны 1914 года были пакеты со шпиком из-за океана…
   
Потом внизу на дороге они вдруг увидели низкий и внушавший страх первый американский танк.
  
  
   
    
XXV
   
   
Сад растворился в серебристом свете. Благоухали фиалки. Фруктовые деревья у южной стены, казалось, были усеяны розовыми и белыми бабочками.
   
Альфред шел впереди, за ним, тихо ступая, следовали трое. Альфред указал на сарай. Трое американцев бесшумно подкрались.
   
Альфред толкнул ногой в дверь.
   
— Нойбауэр, — сказал он. — Выходите!
   
Из тепловатого сумрака донеслось бормотание, похожее на хрюканье.
   
— Что? Кто это?
   
— Выходите.
   
— Что? Альфред, это ты?
   
— Да.
   
Нойбауэр снова хрюкнул.
   
— Черт возьми! Тяжелый сон! Мне что-то приснилось. — Он откашлялся. — Чушь какая-то снилась. Это ты мне сказал «выходите»?
   
Один из солдат бесшумно встал рядом с Альфредом. Вспыхнул карманный фонарик.
   
— Руки вверх! Выходите отсюда!
   
В бледном свете фонарика они увидели полевую кровать, на которой сидел полураздетый Нойбауэр. Беспрестанно мигая, он таращил глаза на резкий круг света.
   
— Что-о? — спросил он злобно. — Что это такое? Кто вы?
   
— Руки вверх! — проговорил американец. — Ваше имя Нойбауэр?
   
Нойбауэр слегка поднял руки и кивнул.
   
— Начальник концентрационного лагеря Меллерн? Нойбауэр снова кивнул.
   
— Выходите!
   
Нойбауэр видел наставленный на него темный ствол автоматического пистолета. Он встал и так высоко поднял руки, что дрожащие пальцы уперлись в низкий потолок сарая.
   
— Мне надо одеться.
   
— Выходите, вам говорят!
   
Нойбауэр нерешительно сошел с места. Он был в рубашке и штанах, на ногах сапоги. Он выглядел мрачным и заспанным. Один из солдат быстро ощупал его.
   
Нойбауэр бросил взгляд на Альфреда.
   
— Это ты их сюда привел?
   
— Да.
   
— Иуда!
   
— Но вы не Христос, Нойбауэр, — медленно возразил Альфред. — А я не нацист.
   
Вернулся американец, который был в сарае. Он покачал головой.
   
— Пошли, — распорядился говоривший по-немецки. Это был капрал.
   
— Можно я надену мундир? — спросил Нойбауэр. — Он висит в сарае. За крольчатником.
   
Капрал на мгновение замешкался. Потом он ушел и вернулся со штатской курткой в руках.
   
— Пожалуйста, не эту, — объяснил Нойбауэр. — Я ведь солдат. Пожалуйста, мундир моей формы.
   
— Вы не солдат. ТИРЕ Нойбауэр моргнул.
   
— Это моя партийная форма.
   
Капрал вернулся и принес мундир. Он ощупал его и передал Нойбауэру. Тот надел мундир, застегнул пуговицы, вытянулся и сказал:
   
— Оберштурмбаннфюрер Нойбауэр. Я в вашем распоряжении.
   
— Хорошо, хорошо. Вперед.
   
Они шли по саду. Нойбауэр заметил, что неправильно застегнул мундир. Он еще раз расстегнул его и поправил пуговицы. «Все в последний момент пошло не так. Вебер, предатель, своим поджогом хотел ему подставить подножку. Он предпринял самочинные действия, это нетрудно будет доказать». Вечером Нойбауэра уже не было в лагере. Он узнал об этом по телефону. Тем не менее чертовски горькая история, именно теперь. А потом еще Альфред, второй предатель. Он просто не явился. Нойбауэр остался без транспорта, когда собирался бежать. Войска уже ушли — в лес сбежать он не мог и спрятался в саду. Думал, здесь его искать не станут. Хорошо еще, что быстро сбрил усы-щеточку под Гитлера. Альфред, вот негодяй!
   
— Садитесь вот сюда, — сказал капрал, указывая на сиденье.
   
Нойбауэр залез в машину. «Они, наверно, называют это джип, — подумал он. — Люди приветливы. Скорее даже корректны. Один из них, возможно, американец немецкого происхождения». Нойбауэр слышал о немецких братьях за границей. Союз у них там или что-то в этом роде.
   
— Вы хорошо говорите по-немецки, — осторожно заметил он.
   
— Надо думать, — холодно ответил капрал. — Я ведь из Франкфурта.
   
— О! — только и выговорил Нойбауэр. Видимо, это действительно чертовски невезучий день. Вот и кроликов стащили. Когда он пришел в крольчатник, дверцы в клетку были раскрыты. Это был дурной знак. «Наверно, их сейчас уже жарит на огне какой-нибудь мерзавец», — подумал Нойбауэр.
   
Лагерные ворота были широко распахнуты. На скорую руку пошитые флаги висели перед бараками. По большому громкоговорителю передавали объявления. Вернулся один из грузовиков с бидонами, полными молока.
   
Перед комендатурой остановилась машина, в которой привезли Нойбауэра. Ее встречал американский полковник с несколькими офицерами; полковник отдавал приказания. Нойбауэр вышел из машины, поправил свою форму и сделал шаг вперед.
   
— Оберштурмбаннфюрер Нойбауэр в вашем распоряжении. — Он приветствовал по-военному, без «Хайль Гитлер».
   
Полковник посмотрел на капрала.
   
— Is this the son of a bitch? — спросил полковник. — Put him to work over there. Shoot him, if he makes a false move.note 3
   
— Так точно, сэр.
   
Нойбауэр напряженно вслушивался.
   
— Пошли! — сказал капрал. — Работать. Убирать трупы.
   
Нойбауэр все еще надеялся на нечто другое.
   
— Я — офицер, — пролепетал он. — В ранге полковника.
   
— Тем хуже.
   
— У меня есть свидетели! Я действовал гуманно! Спросите людей из лагеря!
   
— Я думаю, нам потребуется несколько человек, чтобы люди в лагере не разорвали вас на куски, — заметил капрал. — Меня бы это устроило. Пошли, вперед!
   
Нойбауэр еще раз посмотрел на полковника. Тот больше не обращал на него внимания. Двое шли рядом с ним, третий сзади.
   
Через несколько шагов его узнали. Трое американцев расправили плечи. Они ожидали бури и теснее сжались вокруг Нойбауэра. Тот начал потеть. Он смотрел прямо перед собой; по его походке было видно, что ему одновременно хотелось шагать и быстрее и медленнее.
   
Но ничего не происходило. Узники останавливались, провожая Нойбауэра взглядом. Никто не накинулся на него; люди даже образовали специально для него коридор. Никто не приблизился к нему. Никто ничего не сказал. Никто не накричал на него, не швырнул в него камнем. Никто не бросился с палкой. Они только смотрели на него. Образовав коридор, люди смотрели и смотрели на него весь долгий путь до Малого лагеря.
   
Вначале Нойбауэр облегченно вздохнул, потом стал усиленно потеть. Он что-то бормотал, не поднимая глаз. Но он чувствовал на себе пристальные взгляды, ощущал их на себе, как бесчисленные глазки в огромной тюремной двери, словно он уже за решеткой, а все вокруг наблюдают за ним холодно и внимательно.
   
Его бросило в жар. Он ускорил шаг, взгляды людей прилеплялись к нему все сильней. Он ощущал их на своей коже. Они были, как пиявки, сосущие кровь. Он отряхнулся. Однако не мог стряхнуть их с себя. Они прошли сквозь его кожу и повисли на его жилах.
   
— Я только… — бормотал он. — Долг… я ничего не… я всегда был… ну что им, собственно, надо?..
   
Нойбауэр взмок, когда они добрались до того места, где стоял двадцать второй барак. Шестеро пойманных эсэсовцев работали там вместе с несколькими специальными дежурными. Неподалеку стояли американские солдаты с автоматами в руках.
   
Нойбауэр как-то резко остановился. Он увидел перед собой на земле несколько черных скелетов.
   
— Что… что это такое?
   
— Не прикидывайтесь дурачком, — с гневом ответил капрал. — Это тот самый барак, который вы подожгли. Здесь должно быть еще, по крайней мере, тридцать трупов. Пошли раскапывать кости!
   
— Такой приказ… я не отдавал.
   
— Ну, разумеется.
   
— Меня здесь не было… ничего об этом не знаю. Это самовольно сделали другие…
   
— Ну, конечно. Всегда другие. А те, кто сдох здесь за все эти годы? К этому вы тоже не имеете отношения?
   
— Это был приказ. Долг…
   
Капрал обратился к стоявшему рядом человеку.
   
— В ближайшие годы чаще всего будут звучать вот эти отговорки: «Я действовал по приказу» и «Я ничего об этом не знал».
   
Нойбауэр не слушал его.
   
— Я всегда старался делать все, что было в моих силах…
   
— А это, — горько заметил капрал, — станет уже третьей отговоркой! Пошли! — вдруг воскликнул он. — Пора браться за дело! Вытаскивайте трупы из-под развалин. Думаете, это просто — удержаться, чтобы не переломать вам кости?
   
Нойбауэр нагнулся и стал неуверенно ковырять в развалинах.
   
   
Их подвозили в тачках, на грубо сколоченных носилках, складывали в коридорах казармы СС, срывали с них завшивевшие лохмотья, сжигали рвань, после чего доставляли в душевые СС.
   
Многие не понимали, что с ними собирались сделать; они тупо сидели и лежали в коридорах. Некоторые ожили только тогда, когда пар прорвался сквозь открытые двери. Они закряхтели и в страхе стали отползать назад.
   
— Мыться! Мыться! — кричали их товарищи. — Вам надо помыться.
   
Но все было тщетно. Вцепившись друг в друга, скелеты со стоном потянулись, как раки, к выходу. Для них мытье и пар были синонимом газовых крематорских камер. Им показали мыло и полотенце. Никакой реакции. Они и это уже проходили: так заманивали узников в газовые камеры. Только после того, как мимо них провели первую группу помытых узников и те кивками и словами подтвердили, что это горячая вода и купание, а не газ, они успокоились.
   
Пар клубами валил с облицованных кафелем стен. Теплая вода была, как теплые руки. Погрузившись в эту воду, узники, тонкими руками и распухшими суставами приподымались и плескались в ней. Всякое затвердевшее на теле дерьмо стало отмокать. Скользившая по иссушенной коже мыльная пена растворяла грязь.
   
Тепло проникало глубже, чем до костей. Теплая вода! Они забыли, что это такое. Они лежали в воде, осязая ее, и для многих она впервые стала символом свободы и избавления.
   
Бухер сидел рядом с Лебенталем и Бергером. Тепло пропитывало их. Это было какое-то животное ощущение счастья. Счастье возрождения; это была жизнь, которая возникла из пепла и которая теперь возвращалась в замерзшую кровь и в доведенные до изнеможения клетки. В этом было что-то растениеподобное; водяное солнце, которое ласкало и будило считавшиеся мертвыми зародыши. Вместе с грязными корками кожи растворялись грязные корки души. Они ощущали защищенность. Защищенность в элементарном: в тепле. Как пещерный человек перед первым огнем.
   
Им раздали полотенца. Они насухо вытирались, с удивлением рассматривая свою кожу. Она все еще была бледной и пятнистой от голода, им же она казалась нежно-белой.
   
Им принесли со склада чистые вещи. Они ощупывали и разглядывали их, прежде чем надеть. Потом их отвели в другое помещение. Мытье оживило, но вместе с тем очень утомило. Хоть и вялые, они были готовы поверить в другие чудеса.
   
Помещение, уставленное кроватями, их мало удивило. Окинув взглядом кроватные ряды, они хотели проследовать дальше.
   
— Вот, — сказал сопровождавший их американец. Они уставились на него.
   
— Это для нас?
   
— Да. Чтобы спать.
   
— Для какого количества?
   
Лебенталь показал на ближайшую кровать, потом на себя и Бухера и спросил:
   
— Для двоих? — Потом показал на Бергера и поднял три пальца. — Или для троих?
   
Американец ухмыльнулся. Он подошел к Лебенталю и тихонько подтолкнул его к первой кровати, потом Бухера — ко второй, а Бергера и Зульцбахера — к стоявшим рядом.
   
— Вот так, — проговорил он. — Каждому по кровати! С одеялом!
   
— Я сдаюсь, — объявил Лебенталь. — Подушки тоже есть.
   
   
Им дали гроб. Это был легкий черный ящик нормальных размеров.
   
Но для Пятьсот девятого он оказался чересчур широким. Поэтому можно было бы запросто положить рядом кого-нибудь еще. Впервые за долгие годы он один получил так много места.
   
Там, где стоял двадцать второй барак, ему вырыли могилу. Решили, что это самое подходящее место для него. Когда его туда принесли, уже вечерело. Лунный серп повис на пепельном небе. Люди из трудового лагеря помогали опустить гроб в могилу.
   
У них была только маленькая лопата. Каждый подходил и бросал свой ком земли в могилу. Агасфер подошел слишком близко к краю могилы и соскользнул вниз. Они вытащили его наверх. Другие узники помогли им закопать могилу.
   
Они возвращались. Розен нес лопату. Когда проходили мимо двадцатого барака, оттуда как раз выносили труп. Двое эсэсовцев протаскивали его через дверь. Розен остановился перед ними. Они хотели его обойти. Впереди шел Ниман, наркоман. Американцы поймали его за городом и привезли сюда. Это был шарфюрер, тот самый, от которого Пятьсот девятый спас Розена. Розен отошел немного назад, поднял лопатку и ударил ею Нимана в лицо. Он замахнулся еще раз, но тут подскочил дежурный американский солдат, который осторожно взял лопату из его дрожащих рук.
   
— Come, come, we'll take care of that later.note 4
   
Розен дрожал. Ниману не очень досталось; только ссадина на лице. Бергер взял Розена за руку.
   
— Пошли. На это у тебя не хватит сил.
   
Розен разрыдался. Зульцбахер взял его за другую руку.
   
— Его будут судить, Розен. За все.
   
— Убить! Убить их надо! Иначе все впустую! Иначе они снова вернутся!
   
Они оттащили его в сторону. Американец отдал Бухеру лопатку. Они пошли дальше.
   
— Странно, — проговорил Лебенталь некоторое время спустя. — А ты ведь всегда был одним из тех, кто не хотел мести.
   
— Оставь его, Лео.
   
— Я его уже оставил.
   
   
Каждый день узники покидали лагерь. Угнанных в Германию для принудительных работ иностранных рабочих, которые могли ходить, вывозили группами. Часть поляков осталась. Они не хотели попасть в русскую зону. Почти все из Малого лагеря были истощены; их надо было подкормить. Ну а многие просто не знали, куда ехать. Их родственники были рассеяны и убиты; их собственность разворована; их родные места — разорены. Они были свободны, но они не знали, что делать с этой свободой. Они оставались в лагере. У них не было денег. Они помогали приводить в порядок бараки. Им дали кровати, их кормили. Они ждали и пока формировались в группы.
   
Они понимали: ничто и нигде их не ждет. Были и такие, кто так не считал. Поэтому они отправлялись на поиски. Каждый день их видели, как в надежде на получение продуктовых карточек они спускались в город с удостоверением гражданской администрации и военных властей лагеря в кармане и с кой-какими неопределенными надеждами в сердце.
   
Многое сложилось по-другому. Перспективы на освобождение казались просто немыслимыми, поэтому большинство просто не задумывалось об этом. Теперь же эта перспектива неожиданно стала явью, а за ней вдруг не оказалось земного рая с чудесами, обретением, воссоединением и волшебным смещением минувших лет в то довоенное время. Эта перспектива стала явью, однако за нею тянулся шлейф одиночества, печальных воспоминаний и потерянности, а впереди — пустыня и зыбкая надежда. Они спускались с горы. И названия нескольких мест, нескольких других лагерей, имена нескольких человек, а также иллюзорное «может быть» были всем тем, с чем связывали они свои надежды. Они надеялись разыскать одного, а может быть, двух, но чтобы всех — на это не смел рассчитывать почти никто.
   
— Лучше уйти отсюда, как только сможешь, — сказал Зульцбахер. — Перемен ждать не приходится, и чем дольше здесь проторчишь, тем сложнее будет. Не успеем оглянуться, как окажемся в лагере — для людей, которые не знают, куда же им, в конце концов, надо.
   
— Ты уверен, что все это выдержишь?
   
— Я набрал десять фунтов веса.
   
— Этого недостаточно.
   
— Я не стану особо напрягаться.
   
— И куда ты собираешься? — поинтересовался Лебенталь.
   
— В Дюссельдорф. Поищу там свою жену…
   
— А как думаешь добраться до Дюссельдорфа? Туда уже ходят поезда?
   
Зульцбахер пожал плечами.
   
— Я не знаю. Но здесь еще двое, им надо в те же места. В Золинген и Дуйсбург. Будем добираться вместе.
   
— Это твои старые знакомые?
   
— Нет. Но это уже что-то. Главное, не быть одному.
   
— Да, это верно.
   
— Я тоже так думаю. Он пожал другим руки.
   
— А есть что будешь? — спросил Лебенталь.
   
— Запаса хватит на два дня. В дороге обратимся за помощью к американским властям. Как-нибудь перебьемся.
   
Вместе с двумя другими, которым надо было в Золинген и Дуйсбург, он стал спускаться вниз с горы. Только один раз он махнул рукой. И исчез из вида.
   
— В общем он прав, — заметил Лебенталь. — Я тоже ухожу. Сегодня вечером я уже буду в городе. Мне надо поговорить с одним человеком, который готов стать моим компаньоном. Мы собираемся открыть дело. У него есть капитал. У меня — опыт.
   
— Правильно, Лео.
   
Лебенталь достал из кармана пачку американских сигарет и угостил всех.
   
— Это будет крупное дело, — объяснил он. — Американские сигареты. Как после той войны. Важно вовремя начать.
   
Он стал разглядывать цветную упаковку.
   
— Лучше всяких денег, скажу вам. Бергер улыбнулся.
   
— Лео, — сказал он, — с тобой все в порядке.
   
— Я никогда не считал себя идеалистом. — Лебенталь недоверчиво посмотрел на него.
   
— Не обижайся. Я это говорю без задних мыслей. Ты довольно часто помогал нам.
   
Лебенталь улыбнулся, польщенный.
   
— Если что-то можешь, надо делать. Всегда хорошо иметь рядом бизнесмена, знающего толк в практическом деле. Если я чем-нибудь могу вам быть полезным…
   
— А какие у тебя планы, Бухер? Ты хочешь остаться здесь?
   
— Нет. Я жду, пока Рут немного окрепнет.
   
— Ясно. — Лебенталь достал из кармана американскую авторучку и что-то написал. — Вот мой адрес в городе. Если…
   
— Откуда у тебя американская ручка? — спросил Бергер.
   
— Обмен. Американцы гоняются за лагерными сувенирами.
   
— Что?
   
— Они собирают сувениры. Все, что угодно. Пистолеты, значки, кнуты, флаги — это выгодный бизнес. Я хорошенько позаботился и запасся всем необходимым, что их интересует.
   
— Лео, — сказал Бергер. — Хорошо, что ты есть. Лебенталь кивнул, нисколько не удивившись.
   
— Пока что ты побудешь здесь?
   
— Да, я останусь здесь.
   
— Значит, иногда мы будем видеться. Ночью я в городе, а чтобы поесть, буду приезжать сюда наверх.
   
— Я так и думал.
   
— Ясное дело. Сигарет у тебя хватит?
   
— Нет.
   
— Вот. — Лебенталь вынул из кармана две целых пачки и дал Бергеру и Бухеру.
   
— Что у тебя еще есть? — спросил Бухер.
   
— Консервы. — Лебенталь посмотрел на свои часы. — Мне пора…
   
Он достал из-под своей кровати новый американский плащ и надел его. По этому поводу никто уже не сказал ни слова. Если бы у ворот его ждала машина, это тоже никого бы не удивило.
   
— Не потеряйте адрес, — сказал он Бухеру. — Было бы жаль, если бы мы больше не встретились.
   
— Не потеряем.
   
   
— Мы уходим вместе, — сказал Агасфер. — Я с Карелом.
   
Перед ними стоял Бергер.
   
— Побудьте здесь еще пару недель, — попросил Бергер. — Вы ведь еще недостаточно окрепли,
   
— Мы хотим прочь отсюда.
   
— Вы знаете, куда?
   
— Нет.
   
— Почему же тогда собираетесь уходить?
   
Агасфер изобразил неопределенный жест.
   
— Мы достаточно долго пробыли здесь.
   
На нем была старомодная темно-синяя крылатка, своего рода пальто с пелериной, не доходившей до пояса. Ее достал ему Лебенталь, который уже открыл дело. Эта крылатка принадлежала одному учителю гимназии, погибшему при последнем авианалете. На Кареле был полный набор американского обмундирования.
   
— Карелу надо уходить отсюда, — сказал Агасфер. Подошел Бухер. Он внимательно осмотрел костюм Карела.
   
— Что с тобой случилось?
   
— Американцы его усыновили. Полк, который первым сюда прорвался. Они послали за ним джип. Я с ними немного проеду.
   
— Они тебя тоже усыновили?
   
— Нет. Просто они меня немного подвезут.
   
— А потом?
   
— Потом? — Агасфер окинул взглядом раскинувшуюся под ними долину. Его пальто развевалось на ветру. — Тут столько лагерей, где у меня были знакомые…
   
Бергер посмотрел на него. «Лебенталь одел его, как надо, — подумал он. — Сейчас тот похож на пилигрима. Он будет странствовать по лагерям. От одной могилы к другой. Только кто из узников мог позволить себе роскошь иметь могилу? Тогда что он собирается искать?»
   
— Знаешь что, — проговорил Агасфер. — Иногда встречаешь людей совершенно неожиданно где-нибудь на улице.
   
— Да, старик.
   
Они посмотрели обоим вслед.
   
— Странно, что мы все так разбредемся, — произнес Бухер.
   
— Ты тоже скоро уходишь отсюда?
   
— Да. Но мы не можем просто так терять друг друга.
   
— Ничего не поделаешь, — проговорил Бергер. — Ничего не поделаешь.
   
— Нам надо будет снова встретиться. После всего, что было здесь. Когда-нибудь.
   
— Нет.
   
Бухер поднял глаза.
   
— Нет, — повторил Бергер. — Мы не вправе этого забывать. Однако мы не должны делать из этого культ. Иначе мы навсегда останемся в тени этих проклятых сторожевых башен.
   
   
Малый лагерь опустел. Его хорошенько вычистили, а обитателей разместили в трудовом лагере и в казармах СС. Для этого потребовались потоки воды, мыла и дезинфицирующих средств; однако над ними все еще висел запах смерти, грязи и беды. В ограде из колючей проволоки были сделаны проходы.
   
— Ты уверена, что у тебя хватит сил? — спросил Бухер Рут.
   
— Да.
   
— Тогда отправимся в путь. Какой сегодня день?
   
— Четверг.
   
— Четверг. Хорошо, что дни снова получили имена. Здесь у них были только числа. В неделе семь. Все похожие один на другой.
   
Лагерная администрация выдала им документы.
   
— Куда же нам отправиться? — спросила Рут.
   
— Туда. — Бухер показал на склон горы, где стоял белый домик. — Сначала туда, посмотрим на него вблизи. Он нам принес удачу.
   
— А потом?
   
— Потом? Вернемся сюда. Здесь дадут что-нибудь поесть.
   
— Давай не будем возвращаться Больше никогда.
   
Бухер удивленно посмотрел на Рут.
   
— Хорошо. Подожди. Я заберу наши вещи.
   
Их было немного; зато у них был хлеб на несколько дней и две банки сгущенного молока.
   
— Может, действительно пойдем? — спросила она.
   
Бухер увидел напряжение в ее лице.
   
Они простились с Бергером и направились к проходу, сделанному в ограждении из колючей проволоки. Они уже несколько раз были за пределами лагеря, хотя и не очень далеко. Но каждый раз, неожиданно оказавшись на другой стороне, они вновь испытывали одинаковое волнение. Им казалось, что здесь незримо присутствуют и электрический ток, и пулеметы, точно пристреленные к голой полоске земли вокруг. Ими овладел страх, когда они сделали первый шаг по ту сторону ограждения из колючей проволоки. Но там им открылся бесконечный мир.
   
Они медленно шли рядом. Был мягкий пасмурный день. Не один год им приходилось ползать, бегать и пробираться крадучись. Теперь, распрямившись, они шагали спокойно, не страшась. Никто больше не стрелял сзади. Никто не кричал. Никто не избивал их.
   
— Это непостижимо, — проговорил Бухер. — Каждый раз снова.
   
— Да. От этого становится прямо-таки страшно.
   
— Не оглядывайся. Тебе хотелось обернуться?
   
— Да. Это страх все дает о себе знать. Словно кто-то сидит в голове и крутит ею.
   
— Давай попробуем это забыть, пока мы способны на это.
   
— Ладно.
   
Продолжая идти, они пересекли одну дорогу. Их взгляду открылся зеленый луг, усеянный желтыми примулами. Они часто видели их из лагеря. На какой-то миг Бухер вспомнил жалкие высохшие примулы Нойбауэра около двадцать второго барака. Он стряхнул с себя эти воспоминания.
   
— Давай пройдем через луг.
   
— А это можно?
   
— Я считаю, нам можно многое. К тому же мы не желаем больше испытывать страх.
   
Они ощущали траву под своими ногами и на своих ботинках. Ведь и этого они были лишены. Их уделом была жесткая земля плаца для перекличек.
   
— Свернем-ка влево, — предложил Бухер.
   
Они увидели куст орешника и, раздвинув ветви, ощутили его листву и почки. И это было для них новым.
   
— Пошли, теперь можно вправо, — сказал Бухер. Со стороны могло показаться ребячеством, но они испытывали от этого глубокое удовлетворение. Оба могли делать, что хочешь. Никто им ничего не приказывал. Никто не кричал и не стрелял. Они обрели свободу.
   
— Это, как во сне, — проговорил Бухер. — Страшно только, что вдруг проснешься и снова перед тобой барак и вся эта мерзость.
   
— Здесь и воздух другой. — Рут глубоко вздохнула. — Воздух-то живой. Не мертвый.
   
Бухер внимательно посмотрел на Рут. На ее лице появился небольшой румянец, а глаза вдруг заблестели.
   
— Да, это живой воздух. Он пахнет. Он не воняет. Они остановились около тополей.
   
— Здесь можно присесть, — сказал он. — Никто нас не прогонит. Если мы захотим, можно даже потанцевать.
   
Они присели. Стали разглядывать жуков и бабочек. Ведь в лагере были только крысы и голубые мухи. До них доносилось журчание ручья рядом с тополями. В прозрачном ручье быстро текла вода. В лагере им всегда не хватало воды. Здесь же она просто текла, без пользы. Ко многому приходилось привыкать заново.
   
Они прошли дальше вниз по откосу. Им некуда было спешить, и они часто отдыхали. Потом показалась лощина, и когда они, наконец, оглянулись назад, лагеря уже не было видно.
   
Они долго сидели и молчали. Лагерь и разрушенный город исчезли. Они видели перед собой только луг, а над ним мягкое небо. Они чувствовали тепловатый ветерок на своих лицах, и казалось, что он сдувает черную паутину прошлого и отбрасывает ее теплыми руками. «Наверное, именно так все должно начинаться, — подумал Бухер. — С самого начала. Не с озлобления, воспоминаний и ненависти. С самого простого. С ощущения жизни. Не с того, что ты все же жив, как в лагере. Просто, что продолжаешь жить».
   
Он почувствовал, что это не бегство. Бухер помнил, что так желал от него Пятьсот девятый: чтобы он был одним из тех, кто не сломается и все преодолеет для того, чтобы свидетельствовать и бороться. Вместе с тем он неожиданно почувствовал, что ответственность, которую на него возложили мертвые, только тогда перестанет быть непосильной ношей, когда прибавится это ясное глубокое ощущение жизни и он воспримет его. Это ощущение понесет его и придаст удвоенную силу; как выразился Бергер при прощании: «Не забывать и вместе с тем не допустить, чтобы эти воспоминания тебя погубили».
   
— Рут, — проговорил он, задумавшись. — Если начать издалека, так, как мы, нам ведь уготовано еще много счастья.
   
Сад был пуст; но приблизившись к белому домику, они увидели, что за ним разорвалась бомба. Она разрушила всю его тыльную часть. Не пострадал только фасад. Сохранилась даже резная входная дверь. Они открыли ее, но она вела лишь к куче мусора.
   
— Это никогда не было домом. Все время.
   
— Хорошо, что мы не знали о разрушении.
   
Они посмотрели на него. Они верили — пока стоит этот дом и они будут целы. Они верили в иллюзию. В развалину с фасадом. В этом заключалась ирония и одновременно определенное утешение. Это помогало им, и это было главное.
   
Они не увидели там мертвых. Скорее всего, дом покинули. Сбоку под развалинами они обнаружили узкую дверь на кухню, Печь оказалась целой, на ней стояло даже несколько сковородок и кастрюль. Печную трубу можно было легко закрепить и протянуть через разбитое окно.
   
— Ее можно затопить, — сказал Бухер. — На дворе сколько хочешь дров.
   
Он поковырялся в мусоре.
   
— Здесь внизу есть матрацы. Через несколько часов их можно будет откопать. Сразу же и начнем.
   
— Но это не наш дом.
   
— Он ничей. Пару дней можно здесь пожить. Для начала.
   
Вечером у них уже было на кухне два матраца. Они нашли также запачканные известью одеяла и крепкий стул. В ящике стола было несколько вилок, ложек и нож. В печи горел огонь. Дым через печную трубу выходил прямо в окно. Бухер продолжал рыться в развалинах.
   
Рут нашла осколок зеркала и незаметно сунула его в карман. Сейчас она стояла у окна и смотрелась в это зеркальце. Рут слышала крики Бухера и отвечала ему. Но она не отрывала глаз от своего отражения. Седые волосы, ввалившиеся глаза, скорбный рот с большими щербинами. Она долго и безжалостно всматривалась в зеркало. Потом швырнула его в огонь.
   
Вошел Бухер. Он еще разыскал подушку. А небо стало цвета зеленого яблока, опустился очень тихий вечер. Когда они смотрели через окно с выбитыми стеклами, до их сознания вдруг дошло, что они одни. Они почти утратили это восприятие. Лагерь — это неизменно толпы людей, переполненный барак и даже переполненный сортир. Хорошо было иметь товарищей, но так угнетала невозможность побыть наедине. Это было, как каток, который сплющил собственное «я» в коллективное «мы».
   
— Как-то странно вдруг оказаться наедине, Рут.
   
— Да. Словно из всех людей мы остались последними.
   
— Не последними. А первыми.
   
Они разложили матрацы так, чтобы можно было видеть небо сквозь распахнутую дверь. Открыли консервы и стали есть; потом они сели рядышком и смотрели, как над кучей мусора догорал закат.
   
   
1952 г.