Поделиться:
  Угадай писателя | Писатели | Карта писателей | Острова | Контакты

Арчибальд Кронин - Замок Броуди [1931]
Язык оригинала: BRI
Известность произведения: Высокая
Метки: prose_classic, Драма, Роман, Трагедия

Аннотация. «Замок Броуди» — первый и, пожалуй, самый известный роман замечательного прозаика Арчибалда Джозефа Кронина. «Мой дом — моя крепость» — эта английская пословица хорошо известна. И узнать тайны английского дома, увидеть «невидимые миру слезы» мало кому удается. Дом Джеймса Броуди стал не крепостью, а превратился для членов его семьи в настоящую тюрьму. Из нее вырывается старшая дочь Мэри, уезжает сын Мэт, а вот те, кто смиряется с самодурством и деспотизмом Броуди — его жена Маргарет и малышка Несси, — обречены...

Полный текст. Открыть краткое содержание.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 

— Здоровье ее как будто лучше, — в голосе Мэри звучала все же легкая тревога, — но у нее так часто меняется настроение! Ее волнует близость экзамена. Он будет в субботу. Я делаю, что могу. — Я знаю. Но если она выдержала все это время и не заболела, значит с ней все благополучно. Ради нее надеюсь, что она получит эту стипендию. — Он долго молчал, потом заметил серьезным тоном: — Вам лучше быть подле нее в то время, когда будет объявлен результат. И, если я понадоблюсь, сразу же обратитесь ко мне. Мэри была уверена, что к тому времени, когда станет известен результат экзамена, доктора уже не будет в Ливенфорде. Но, подумав, что он и так достаточно для нее сделал, она ничего не сказала и сидела молча, погруженная в свои мысли. Так он думает, что с Несси все будет благополучно! Что же, она, Мэри, постарается, чтобы так и было. Она будет следить за сестрой, беречь ее, в случае неудачи защитит от гнева отца. Ее вывел из задумчивости голос Ренвика. — А здесь, оказывается, расширили дорогу. Проехать будет совсем легко. И здесь прохладнее. Мэри подняла глаза и обомлела: Ренвик отклонился в сторону от большой дороги и, не подозревая об этом, вез ее теперь по той самой тропе через еловую рощу, где она заблудилась в ночь грозы. С застывшим лицом смотрела она на деревья, снова окружавшие ее. Теперь они не качались под натиском урагана, не падали с оглушительным треском, вырванные с корнем, а стояли тихо, мирно, в ясном спокойствии. Лучи яркого солнца пробивались меж темных ветвей угрюмых елей, делая их менее угрюмыми, инкрустируя золотом колючие ветви, рисуя на прямых сухих стволах нарядный узор из мерцающего света и тени. Проезжая через этот лес теперь, в безопасности, в удобном экипаже, Мэри содрогнулась, вспоминая, как, истерзанная, беременная, пробиралась здесь ощупью во мраке, спотыкаясь, падая, как проколола руку острым суком, как ее преследовали бредовые видения и голоса — и никто не видел ее, не слышал ее зова. Слеза задрожала на ее-реснице, но, крепко вонзив пальцы в длинный рубец на ладони, словно для того, чтобы это напоминание о ее мужестве в ту ночь придало ей силы, она не позволила слезе скатиться и обратила взгляд на долину, открывшуюся внизу, когда они выехали из леса. А вот и ферма, куда она добралась тогда. На ярко-зеленом фоне сочного луга виднелся дом, а неподалеку от него низенький сарай, приютивший ее измученное тело. Белые стены прикрыты сверху желтой соломенной крышей, из единственной трубы поднимается дым и длинной, тонкой голубой лентой тянется к небу. Мэри с усилием отвела глаза и, пытаясь овладеть собой, сидела очень прямо, в напряженной позе, глядя вперед, а уши Тима качались и расплывались перед ее помутившимся взором. Ренвик, вероятно, инстинктивно почувствовал, что молчание Мэри вызвано каким-то внезапным приливом печали, и долго не говорил ничего. Только когда они перебрались через вершину Мэркинчского холма и перед ним внизу открылась спокойная, сверкающая гладь Лоха, он сказал тихо: — Смотрите, какая красота и покой! Картина действительно была чудесная. Озеро, отражая густую, ослепительную лазурь безоблачного неба, лежало холодное, неподвижное, как полоса девственного льда, и от краев его уходили вверх крутые, одетые густым лесом склоны холмов, тянувшихся до зубчатой цепи гор вдали. Тихую гладь озера разрывал лишь в одном месте ряд островков, драгоценным изумрудным ожерельем лежавших на груди Лоха, зеленых и лесистых, как и его берега, и отражавшихся в воде, как в зеркале, так отчетливо, что глаз не мог бы отличить островка от его отражения. На ближайшем к ним берегу раскинулась деревушка, и домики ее группами белели на фоне яркой зелени и синевы воды и неба, Ренвик указал на нее кнутом. — А вот и Мэркинч, — значит будет чай, Мэри! Надеюсь, красоты природы не лишили вас аппетита. Ее прекрасное лицо, тихое, как гладь этого озера, просветлело при словах доктора, и она улыбнулась с слабым отблеском прежней радости. Он назвал ее «Мэри!» Дорогой, вьющейся по склону холма, они спустились в Мэркинч, и Ренвик, с пренебрежением миновав маленький непривлекательный трактир при въезде в деревню, подъехал к крайнему коттеджу в конце улицы, окаймлявшей берег Лоха. С многозначительным взглядом в сторону Мэри он выскочил из экипажа и постучал в дверь. Коттедж своим видом не нарушал общей гармонии. Его белые стены были обрызганы ярким золотом настурций, зеленое крылечко увито, как беседка, красными розами, его садик благоухал резедой, — таким Мэри когда-то рисовала себе коттедж в Гаршейке. И дверь открыла маленькая, сгорбленная женщина, которая всплеснула руками и радостно воскликнула: — Доктор! Доктор! Вы ли это?! Глазам не верю! — Ну, конечно, я, Джэнет, — сказал Ренвик ей в тон. — Я — и со мной дама. И оба мы умираем с голоду после долгой прогулки. Если вы не угостите нас чаем с лепешками собственного изготовления и вареньем, и маслом, и бог знает чем еще, мы немедленно исчезнем и никогда больше не приедем к вам. — Ничего подобного вы не сделаете, — энергично возразила Джэнет. — Не пройдет и пяти минут, как вам подадут такой чай, какого вы во всем Мэркинче не найдете. — А можно нам пить его в саду, Джэнет? — Ну, разумеется, можно, доктор! Где хотите, хоть на крыше моего коттеджа. — Спасибо, лучше уж в саду, — сказал со смехом Ренвик. — Пожалуйста, Джэнет, велите вашему парнишке присмотреть за Тимом. И крикните нам, когда все будет готово. Мы погуляем на берегу. — Ладно, ладно, доктор. Все будет сделано, — с готовностью отозвалась Джэнет. Когда она ушла, доктор подошел к Мэри. — Походим? — спросил он. И, когда она молча кивнула, он помог ей выйти из экипажа, говоря: — Джэнет заставит нас ждать не больше пяти минут, но вам не мешает пока размять ноги. Они, наверное, у вас затекли от долгого сидения. «Как эта женщина обрадовалась ему, — думала Мэри. — И все, кто его знает, всегда рады услужить ему!» Думая об этом, пока они шли по гальке, покрывавшей берег, она промолвила: — Вы с Джэнет, видно, старые знакомые. У нее глаза чуть не вылезли на лоб от радости, когда она вас увидела. — Я когда-то немного помог ее сыну в Ливенфорде, — ответил он небрежно. — Она славная старушка, но болтлива, как сорока. — Он скосил глаза на Мэри и прибавил: — Впрочем, она печет замечательные лепешки, а это главное. Вы должны обязательно съесть ровно семь штук. — Почему непременно семь? — Это счастливое число. И как раз подходящая порция для здоровой и проголодавшейся молодой девицы. — Он критически посмотрел на нее. — Жаль, что я не могу последить за вашим питанием, мисс Мэри. В этой легкой впалости щек есть своя грустная красота, но она в то же время означает, что вы отказываете себе в масле и молоке. Готов биться об заклад, что вы отдаете Несси все то, что я посылаю вам. Мэри вспыхнула. — Нет, право же, нет… Вы так добры к нам… Он с состраданием покачал головой. — Когда вы, наконец, вспомните и о себе, Мэри? Мне больно думать, что будет с вами, когда я уеду. Вам нужен кто-нибудь, кто строго следил бы за вами и заставлял бы вас беречь себя. Вы будете мне писать и сообщать, как ведете себя здесь без меня? — Да, — медленно ответила Мэри, и казалось, что на нее слегка повеяло холодом от воды, у которой они стояли. — Я буду вам писать, когда вы уедете. — Вот и прекрасно, — весело сказал Ренвик. — Я это считаю твердым обещанием с вашей стороны. Они стояли рядом, любуясь мирным спокойствием открывшейся перед ними картины, которая казалась Мэри такой далекой от ее горестного существования в родном доме, так высоко стоящей над ее жизнью. Побежденная и точно освобожденная этой красотой, она не в силах была больше подавлять в себе любовь к человеку, стоявшему рядом с ней. Ее влекло к нему чувство более глубокое и волнующее, чем то, что она уже испытала когда-то. Она жаждала доказать ему свою преданность, свое поклонение. Но это было невозможно. Надо было стоять спокойно рядом с ним, несмотря на то, что сердце ее билось так, словно хотело выскочить из груди. Слабое журчанье Лоха, едва-едва плескавшегося о берег, одно только нарушало тишину. Он шептал ей в уши, кто она такая, она, Мэри Броуди, мать внебрачного ребенка, и бесконечно повторял слово, которым заклеймил ее отец, когда выгонял из дому в ту грозовую ночь. — Я слышу надтреснутый колокольчик Джэнет, — сказал, наконец, Ренвик. — Вы готовы приступить к лепешкам? Она кивнула головой, не отвечая, так как что-то сжимало ей горло, и когда доктор легонько взял ее за локоть, чтобы помочь пройти по усыпанному галькой берегу, это прикосновение было нестерпимее всех страданий, какие она когда-либо испытывала. — Все готово! Все готово! — кричала Джэнет, суетясь вокруг, как бешеная. — Стол и стулья и все уже в саду, как вы приказали. И лепешки свежие, сегодня утром пекла! — Чудесно! — одобрил Ренвик, придвигая стул Мэри и садясь на свое место. Хотя тон его давал понять Джэнет, что она здесь больше не нужна, старая женщина не уходила и, с восхищением осмотрев Мэри, облизала губы, готовясь заговорить. Но в эту минуту заметила выражение лица Ренвика и, с трудом удержав готовый сорваться с языка поток слов, пошла к дому. Когда она ушла, покачивая головой и бормоча что-то себе под нос, Мэри и Ренвик почувствовали легкое стеснение. Чай был превосходен, в саду прохладно, пряно благоухала резеда, а им обоим было как-то не по себе. — Джэнет старая болтунья, — сказал Ренвик с искусственной небрежностью. — Если бы я позволил, она бы нас совсем оглушила. После этого замечания он погрузился в неловкое молчание, а Мэри вдруг вспомнился тот единственный в ее жизни случай, когда она вот так же сидела за столом наедине с мужчиной: это было в крикливо-нарядном кафе Берторелли, она ела мороженое, а Денис жал ей ногу под столом и чаровал ее живостью и блеском речей. Как не похож на ту обстановку этот тенистый деревенский сад, наполненный ароматом сотни цветов! Как не похож на Дениса ее нынешний спутник, который не болтает о заманчивых поездках за границу и даже, увы, не ласкает под столом ее ногу. Как раз в эту минуту он укоризненно качал головой. — В конце концов вы съели только две, — проворчал он, трагически глядя на нее. И добавил с расстановкой: — А я сказал: семь. — Они такие громадные, — оправдывалась Мэри. — А вы такая маленькая! Но вы бы стали больше, если бы слушались меня. — Я всегда вас слушалась в больнице, помните? — Да. — Он сделал паузу. — Тогда слушались. Он опять стал молчалив, вспоминая, какой он впервые увидел ее — с закрытыми глазами, безжизненную, бледную — сломленную, вырванную с корнем лилию. Но, наконец, он взглянул на часы, затем хмуро на Мэри. — К сожалению, время бежит. Едем обратно? — Да, — сказала Мэри жалобно. — Если вы думаете, что пора… Они встали и молча покинули сладостное уединение этого сада, как будто созданного, чтобы укрывать пылких любовников. Усадив Мэри в экипаж, доктор вернулся на крыльцо, чтобы расплатиться с Джэнет. — Не надо мне ваших денег, доктор, — говорила Джэнет своим протяжным голосом, напоминавшим звуки волынки. — Мне одно только удовольствие угостить вас и эту милую барышню. — Возьмите, Джэнет, иначе я рассержусь! Она почуяла перемену в его настроении и, взяв деньги, шепнула смиренно: — Уж не оплошала ли я в чем? Простите старуху, если так. Или, может, лепешками не угодила? — Все было отлично, Джэнет, великолепно, — успокоил он ее, садясь в экипаж. — До свиданья! Все еще недоумевая, она помахала им рукой на прощанье и, когда они скрылись за поворотом, опять покачала головой и, бормоча что-то, вошла в дом. На обратном пути Ренвик и Мэри разговаривали мало. За дав ей какой-нибудь вопрос: удобно ли ей, не прикрыть ли ей ноги, довольна ли она прогулкой, не пустить ли Тима быстрее, — Ренвик опять погружался в молчание, которое становилось все более гнетущим по мере того, как они подъезжали ближе к Ливенфорду. Домашний очаг уже снова протягивал навстречу Мэри свои щупальца, готовые сомкнуться вокруг нее. Там отец, с опухшими от сна глазами и пересохшей глоткой, встанет угрюмый и немедленно потребует ужин. Там Несси нуждается в сочувствии и утешении. Там обступят ее сразу бесчисленные заботы и обязанности. Эта короткая и нежданная передышка от печальной жизни близилась к концу, и хоть она была сплошным наслаждением, сердце Мэри мучительно болело от мысли, что это, вероятно, почти наверное, последняя ее встреча с Ренвиком. Они были уже почти у самых ворот, и, остановив лошадь на некотором расстоянии от дома, Ренвик сказал каким-то странным голосом: — Ну вот, мы и приехали. Как скоро это кончилось. Правда? — Да, очень скоро, — как эхо, откликнулась Мэри, вставая и выходя из кабриолета. — Мы бы могли подольше оставаться в Мэркинче, — сказал он натянуто. Потом, помолчав: — Может быть, я вас не увижу больше. На всякий случай простимся. Они обменялись долгим взглядом. В глазах Мэри светилась мольба. Ренвик снял перчатку и протянул ей руку, сказав ненатуральным голосом: — Прощайте! Она механически подала ему свою, и, ощутив пожатие его сильных, прохладных пальцев, которые ей так нравились, которые когда-то умели успокаивать боль в ее истерзанном теле и никогда больше его не коснутся, пальцев, которые она обожала, — она вдруг потеряла власть над собой и, зарыдав, прижалась горячими губами к его руке, страстно целуя ее, потом бросилась бежать от него и вошла в дом. Одно мгновение Ренвик смотрел на свою руку, словно не веря глазам, потом поднял голову и, глядя вслед исчезавшей фигуре Мэри, сделал движение, как бы собираясь выскочить из экипажа и бежать за ней. Но не сделал этого и снова долго, с странным выражением смотрел на свою руку, уныло покачал головой и, надев перчатку, медленно поехал прочь. 9 — Принеси еще каши для сестры! — крикнул Броуди громко, обращаясь к Мэри. — Что ты ей дала порцию, которая и в глазу не поместится?! Как она будет работать на пустой желудок, да еще в такой день, как сегодня! — Не надо, папа, — робко запротестовала Несси. — Это я просила Мэри не давать мне много. Она мне приготовила яйцо. Меня сегодня тошнит от одного вида каши. — Молчи, дочка. Ты не понимаешь, что для тебя полезно, — возразил Броуди. — Счастье, что у тебя такой отец, который о тебе заботится и следит, чтобы ты ела то, что здорово. Налегай на кашу! От нее твои кости обрастут мясом, и ты наберешься сил для того, что тебе предстоит. Говоря это, он, очень довольный собой, откинулся на спинку стула, наблюдая, как его младшая дочь пыталась дрожащей рукой через силу запихать еще несколько ложек каши между судорожно сжимавшихся губ. Он не понимал, что ей от волнения претит еда и что гораздо лучше сегодня оставить ее в покое. Он был в приподнятом настроении по случаю великого дня, дня состязания на стипендию Лэтта, и даже не пошел в контору в обычный час, остался дома, чтобы поддержать и ободрить Несси своим присутствием. «Что я был бы за человек, если бы не проводил дочь в такой день, когда ее ждет „Лэтта“? — размышлял он. Нет, он не такой человек! Он не забывал своей задачи все эти томительные месяцы, да, не забывал и следил, чтобы дочь выполняла свой долг, так зорко следил, что теперь было бы глупо испортить суп, пожалев щепотку соли! Нет, он не пойдет сегодня утром на службу, пропустит, пожалуй, весь день. По такому случаю можно и прогулять день. Ведь это праздник. Он не жалел сил, чтобы его подготовить, и, честное слово, сумеет им насладиться. При этой мысли он слегка усмехнулся и, по-прежнему с удовлетворением созерцая Несси, воскликнул: — Вот так хорошо, молодчина! Ешь, ешь! Торопиться некуда. Твой отец с тобой. — Не довольно ли, папа? — рискнула вступиться Мэри, умоляющими глазами смотря на отца. — Может быть, ей сегодня от волнения не хочется есть. Я сейчас дам ей яйцо. — Налегай, Несси, налегай, — протянул Броуди, не обращая никакого внимания на слова Мэри. — Я знаю, что тебе полезно. Ты бы тут умерла с голоду, если бы не я. Не такой у тебя отец, чтобы позволить тебе сидеть три часа на экзамене с пустым желудком. Он чувствовал себя в своей стихии, он пожинал плоды своих забот о Несси: забыты были все превратности судьбы, утихла на время острая боль воспоминаний о Нэнси, и, растянув рот в широкую язвительную усмешку, он воскликнул: — А мне сейчас пришло в голову, что этот олух Грирсон тоже, быть может, сидит за столом, смотрит, как его щенок набивает брюхо, и думает, что ему делать. Ей-богу, приятная мысль! — в улыбке его проступила горечь: — Мэр города, шутка сказать, достойный представитель Ливенфорда! Пари держу, что сегодня он имеет довольно-таки жалкий и встревоженный вид! Он на минуту остановился и, увидев, что Несси благополучно одолела кашу и пьет разболтанное в молоке яйцо, крикнул резко, словно горечь, разбуженная мыслью о Грирсоне, не вполне его оставила: — Несси! Заешь хоть лепешкой с маслом это пойло, если тебе уж так хочется его пить! — Он бросил сердитый взгляд на Мэри и прибавил: — От такой кормежки не растолстеешь! — Потом опять обратился к Несси тоном увещевания: — Не мигай так глазами, девушка! Можно подумать, что тебе предстоит сегодня бог знает какое страшное дело, а не пустяковая письменная работа. Ведь все у тебя в голове, и тебе остается только взять перо и написать ее. Чего тут волноваться и отказываться от такой хорошей, питательной каши? Он самодовольно обозрел сызнова глубокую мудрость своих рассуждений и, вдруг разозленный нелепым, по его мнению, волнением Несси, резко спросил ее в упор: — Какого черта ты трусишь? Или ты не моя дочь? Что во всем этом страшного, чтобы так бояться? Несси подумала о высоком экзаменационном зале, в котором заскрипит два десятка перьев, азартно состязающихся между собой, представила себе безмолвную черную фигуру экзаменатора, сидящего на кафедре, как строгий, всесильный судья, увидела себя самое, маленькую, незначительную согнувшуюся фигурку, пишущую с лихорадочной быстротой. Но, пряча глаза, сказала поспешно: — Я ничего не боюсь, папа. Может быть, меня немножко беспокоит поездка. А о «Лэтта» я совсем и не думаю. Они могли бы уже заранее объявить результат, чтобы остальным не надо было и трудиться ехать на экзамен. Он опять широко улыбнулся ей и воскликнул: — Вот это лучше! Теперь я узнаю свою дочь! Недаром же я тебя столько времени тренировал! Теперь, когда я тебя выпущу на круг, ты помчишься, как стрела. — Он остановился, довольный этим сравнением, и оно смутно напомнило ему те дни, когда он в таком же веселом возбуждении, как сейчас, отправлялся на выставку скота. — Я тебя сегодня вроде как на выставку веду, Несси, и горжусь тобой! Я заранее знаю, что ты вернешься с красным билетиком на шее. Моя дочь, Несси Броуди, — вот чье имя сегодня будет у всех на устах. Мы взбудоражим весь город. Клянусь богом! Теперь они, встречая меня, будут глядеть на меня совсем другими глазами. Мы им покажем. Он любовно, почти с восторгом посмотрел на Несси и сказал, помолчав: — Господи, боже мой, я просто поражаюсь, как посмотрю на эту головку, да подумаю, сколько в ней учености: тут и латынь, и французский язык, и математика, и бог знает что еще! А вся-то она не больше моего кулака. Да, правильно говорит пословица, что мал золотник, да дорог, не в величине дело, а в качестве. Большое удовлетворение для человека видеть, что его способности проявляются в дочери, и дать ей возможность показать себя. Когда я был в твоем возрасте, у меня такой возможности не было. — Он вздохнул из сочувствия к себе самому. — Нет. А между тем я бы далеко пошел, если бы мне ее дали. Но мне пришлось идти в люди и самому прокладывать себе дорогу. В те времена не было никаких стипендий, а были бы — так я бы себя показал! Он поднял глаза на дочь и воскликнул уже другим, веселым тоном: — Ну, а с тобой будет иначе, Несси. Тебе дорога будет укатана. Об этом позабочусь я. Увидишь, что я сделаю для тебя, когда ты получишь «Лэтта». Я… я… буду подгонять тебя, и ты пойдешь так далеко, как только можно. — Он стукнул кулаком по столу и, победоносно глядя на Несси, докончил: — Разве ты не довольна тем, что я делал для тебя? — Да, папа, — сказала тихо Несси. — Я… я очень довольна всем. — Еще бы! Ни один человек в Ливенфорде не сделал бы для своего ребенка того, что сделал я для тебя. Смотри же, не забывай этого! Когда вернешься домой с стипендией, не возгордись! Помни, кому ты этим обязана! Она боязливо покосилась на него и сказала тихо: — Уж не думаешь ли ты, папа, что я принесу ее сегодня домой? Немало времени пройдет, раньше чем будет объявлен результат. Не меньше двух недель! Лицо Броуди выразило неудовольствие, как будто Несси внезапно испортила ему всю радость. — Опять ты за старое! Что означает вся эта болтовня о результатах? Думаешь, я ожидаю, что ты принесешь деньги домой в мешке? Я знаю, что они придут в свое время. И я за ними не гонюсь… Но что-то мне кажется, что ты начинаешь бояться как бы они не ускользнули у тебя из рук. — Вовсе нет, папа, — поспешно возразила Несси. — Я об этом и не думаю. Я только боялась, как бы ты не подумал, что мне уже сегодня будет наверное все известно. — «Наверное», — повторил он медленно и с ударением. — Так значит, ты еще не уверена? — Да, да, — вскричала она, — твердо уверена! Я сама не знаю, что говорю, — это от волнения перед поездкой в университет. — Не распускайся! — сказал он предостерегающе. — Помни, тебе шестнадцать лет, и если ты сейчас не научишься владеть собой, так уж никогда не сумеешь. Не теряй головы — вот что я тебе скажу… Взяла ты с собой то, что нужно: перо, и перочистку, и резинку, и все прочее? — Я получу все, что нужно, на месте, — кротко объяснила Несси. — Для нас там все приготовлено. — Вот как! Что ж, это хорошо, у тебя не будет отговорки, что ты забыла взять из дому перо. Он посмотрел на часы: — Время идти на вокзал. Ты поела как следует? Несси опять затошнило от волнения, но она прошептала: — Да, папа. Он встал и направился к подставке с трубками, самодовольно заметив: — Ну, я свое дело сделал. Когда он повернулся к ним спиной, Мэри шагнула к сестре и сказала вполголоса, почти на ухо Несси: — Я провожу тебя на станцию, Несси, чтобы тебе было веселее, и усажу в вагон. Я не буду тебе надоедать разговором. — Что такое? — крикнул Броуди, обернувшись с молниеносной быстротой. Он, к несчастью, слышал ее слова. — Ты пойдешь на вокзал, вот как? Очень любезно с твоей стороны! Ты уже опять суешься, куда тебя не просят. «Сделаю то, да сделаю это»! Начинаются телячьи нежности! Точь-в-точь, как, бывало, твоя мать. Разве Несси не может пройти несколько шагов одна, ты должна вести ее на веревочке? — Его насмешливое фырканье перешло в рычание. — Говорил я тебе или нет, чтобы ты оставила мою Несси в покое? Никуда ты не пойдешь! И ничего для нее не сделаешь. Она пойдет одна. — Он повернулся к Несси. — Ты ведь не хочешь, чтобы она тебе надоедала, правда, дочка? Опустив глаза, Несси пробормотала, запинаясь: — Нет, папа, раз ты не велишь. Броуди опять посмотрел на Мэри, злобно и вызывающе: — Слышишь? Ты ей не нужна. Не вмешивайся не в свое дело. Все, что нужно, сделаю я сам. Я сам сегодня принесу ей ее вещи. Эй, Несси, где твоя шляпа и пальто? Я сам провожу тебя из дому. Он весь преисполнен был сознания той чести, которую оказывает дочери. Несси молча указала на диван, где, вычищенная и выутюженная, лежала ее старенькая синяя шерстяная жакетка, которую она носила постоянно, единственная, которая у нее осталась, и соломенная шляпка, щеголявшая теперь новой шелковой лентой, купленной Мэри и нашитой ее же прилежными руками. Броуди поднял жакетку и шляпу, подал их Несси и так далеко простер свою любезность, что даже помог ей надеть жакетку, Несси стояла одетая, готовая к путешествию, — такая маленькая и невыразимо трогательная. Он похлопал ее по плечу и объявил с такой важностью, как будто одел ее всю собственными руками: — Ну вот, теперь можно и в путь. Ты понимаешь ли, какая это честь, что я ради тебя не пошел сегодня на службу? Ну, пойдем, я тебя провожу до дверей. Но Несси, видимо, уходить не хотелось. Она стояла, отвернув от него голову, и смотрела в любящие темные глаза Мэри. Нижняя губа у нее немного опустилась, худые пальцы переплелись и нервно дрожали. Ее чистая кожа, с которой снова исчез появившийся было румянец, была бледна до прозрачности и, казалось, туго обтягивала миниатюрное личико. Бледность эта подчеркивалась золотом тонких волос, сегодня не заплетенных в косы и свободно падавших на плечи. Она стояла неподвижно сознавая, что настал тот великий момент, к которому она стремилась, но ей не хочется встретить его лицом к лицу. Затем, словно забыв вдруг о присутствии отца, она подошла к Мэри и шепнула ей тихо, почти неслышно: — Мне не хочется идти, Мэри. Мне опять что-то сжимает голову, как обручем. Лучше бы мне остаться дома. Но тут же, не успев перевести дух, словно не сознавая, что произнесла только что эти слова, воскликнула громко: — Я готова, папа. У меня все в полном порядке и я готова идти. Он внимательно посмотрел на нее, потом медленно отвел глаза. — Ну, так идем, да смотри у меня! О чем это ты шепталась с ней? Довольно копаться, иначе опоздаешь на поезд. — Не опоздаю, папа, — сказала она поспешно и отошла от Мэри, не взглянув на нее, словно и не слыша последнего ободряющего шепота сестры, обещания встретить ее на вокзале, когда она вернется. — Нет, нет! Не для того я работала целых шесть месяцев! Как ты можешь думать это? — Она откинула назад узкие плечи и, показывая свою готовность, торопливо пробежала мимо отца в переднюю, подошла к двери на улицу и широко ее распахнула. — Я ухожу, папа! — крикнула она громко и добавила, подражая ему: — А буду дома, когда приду. — Да погоди ты минутку! — крикнул он, нахмурившись, и, тяжело ступая, двинулся вслед за ней. — Ведь я же сказал, что провожу тебя до дверей, сказал или нет? Что это на тебя нашло? Чего ты вдруг помчалась? — Он вгляделся из-под косматых бровей в лицо Несси, затем, убедившись, что глаза ее весело блестят, воскликнул: — Вот молодчина, вижу, что тебе не терпится скорее попасть на экзамен. Я тебя настроил как следует. Теперь ты обязательно победишь! Он хлопнул в ладоши, как делают, вспугивая птиц: — Ну, теперь беги и хорошенько насоли Грирсону. — Можешь на меня положиться, — ответила она бойко, — Я ему так насолю, что он станет совсем просоленный. — Ай да умница! — воскликнул он с восторгом, провожая ее глазами, пока она выходила за ворота и шла по улице. Несси ни разу не оглянулась. Стоя у дверей и следя за ее легкой фигуркой, исчезавшей вдали, Броуди ощутил мощный прилив былой гордости. Ну и молодчина же у него дочка! Умница, каких мало, остра, как иголка, и эта иголка проколет Грирсона, как большой пузырь, так что из него выйдет весь воздух, как из лопнувшей волынки. А всем этим Несси обязана отцу. Он хорошо вытренировал ее, она рвется, как борзая на привязи, и вот сейчас ушла с огнем в глазах, который и его разогрел. А все оттого, что он, Броуди, воспитывал ее строго, вдохнул в нее часть того огня, который горел в нем самом, наполнил ее решимостью к победе. «Налегай, Несси!» — было его боевым кличем, и он дал более чем блестящие результаты. Она выйдет из школы с стипендией Лэтта. И опередит на сто миль этого Грирсона. Грирсон, может быть, даже окажется на последнем месте. Зло усмехаясь при этой утешительной мысли, он медленно повернулся, жадно втянул в себя чистый утренний воздух и, довольный тем, что он сегодня свободен, поднялся по ступеням и вошел в дом. В передней он постоял без цели, воодушевление его несколько выдохлось: было только одиннадцать часов, впереди целый свободный день, и он не знал, чем ему заняться. Постояв с минуту, вошел в кухню и, опустившись в свое кресло, сидел, искоса наблюдая за Мэри, которая суетилась на кухне. Она не сделала никакого замечания по поводу того, что он не пошел на службу, и, как всегда, сдержанная и тихая, продолжала выполнять свои утренние обязанности. Но сегодня в озерах ее глаз залег еще больший мрак, и мрачная тень окружала их. Ее манера держать себя ничем не выдавала ее тайных мыслей. Броуди открыл было рот, чтобы заговорить с ней, сделать какое-нибудь язвительное замечание насчет того, что она не ровня Несси, приправив его колким намеком на ее прошлое. Но не сказал ничего, зная, что все его слова будут встречены тем же непроницаемым молчанием. Нет, он не будет говорить с ней. Пускай себе злится и молчит, сколько ей угодно, он знает, что скрывается за этим притворным равнодушием. Она добивается привязанности Несси, вмешивается, где только может, она стоит у него на дороге, из кожи лезет, чтобы при каждом удобном случае ловко мешать его целям. Ничего, подождем! Если только она хоть раз открыто выступит против него — этот день будет для нее роковым. Незаметно наблюдая за плавными, грациозными движениями дочери, он по ассоциации внезапно вспомнил о другой женщине. О женщине, которую он любил так же сильно, как ненавидел эту, — о Нэнси, последней, разбудившей в нем страсть и даже душу, даже мечты. Но он крепко стиснул зубы и отогнал ее навязчивый образ, не желая, чтобы что-либо омрачило сегодняшний триумф. Он хотел думать только о Несси, о Несси, его утешении, которая сейчас сидит в поезде, повторяя мысленно те уроки, которые он заставлял ее так усердно заучивать, или, быть может, думая о последнем его напутствии. Он всегда предчувствовал, что этот день будет великим днем в его жизни, и теперь не хотел поддаваться гнетущим мыслям и решил поддерживать в себе то бодрое настроение, с которым встал сегодня утром. Надо выпить стаканчик — только чтобы немножечко встряхнуться. С заблестевшими глазами он встал со своего места и отошел к буфету, отпер маленькое отделение слева, вынул заветную черную фляжку и стакан, всегда теперь стоявший рядом с нею наготове. С стаканом в одной руке и бутылкой в другой он вернулся на место, налил себе виски и выпил, смакуя каждый глоток, держа его некоторое время на языке. Первая утренняя порция всегда доставляла ему больше наслаждения, чем все остальные, и сейчас она так приятно согрела ему глотку, что он не мог не выпить поскорее вторую. Первый стакан — за себя, второй — в честь Несси. Сейчас она уже не в поезде, если послушалась его указаний (а она, несомненно, это сделала) и вышла в Портике. Она, вероятно, взбирается уже по крутому склону Джильморского холма к серому зданию университета, стоящему на его вершине. Это величественное здание, пропитанное дыханием науки, — подходящее место для испытаний на стипендию Лэтта, достойное того, чтобы в его стенах родилась слава Несси Броуди. До профессоров уже, может быть, дошла молва о ее способностях, так как вести о выдающихся учениках всегда распространяются, хотя бы и косвенным путем, в преподавательских кругах. А если и нет — Несси носит имя, которое они сразу отметят, которое послужит ей паспортом здесь и повсюду, где бы она не очутилась. Он выпил за университет, опять за Несси и, наконец, за фамилию Броуди. Вот теперь у него стало веселее на душе! Сегодня виски производило на него иное действие, чем обычно, когда оно только глушило мрачное уныние. Сегодня к нему возвратилась веселость прежних дней, дней, когда он был на вершине благополучия. Он это чувствовал, возбуждение его все росло, и он уже мысленно искал ему выхода. Невообразимая скука для веселого человека — сидеть под хмурым взглядом всегда печальной дочери. Решив, что надо поискать развлечений вне дома, он подумал было, не пойти ли ему в контору, разумеется, не для того, чтобы работать, а так, неофициально, чтобы поболтать с этими двумя молокососами в его отделе и дать лишний щелчок в противный нос выскочке Блэру. Но по субботам в конторе работали полдня, так что они скоро уже кончат и уйдут домой, — кроме того, он чувствовал, что такое событие надо отпраздновать более подобающим образом, не в обстановке его ежедневной работы. Поэтому он без сожаления отверг первоначальную идею, и скоро она окончательно исчезла из его головы, — он потопил ее в новой порции «Горной росы». …Роса! Роса на траве, зеленой траве, на лужайке для игры в шары. Ага! Вот это идея! Кто посмеет сказать, что знаменитая смесь Тичера, которую он всегда предпочитал другим напиткам, не вдохновляет на удачные мысли? Лицо его просветлело, когда он вспомнил, что летний турнир ливенфордского Крикетного клуба назначен сегодня на Уэлхоллском лугу, и он широко улыбнулся при мысли, что там будут все видные люди города, обязательно будут, начиная от маленького Джонни Пакстона и кончая самим господином мэром Грирсоном! — Черт возьми! — пробормотал он, шлепнув себя по ляжке, совершенно так, как когда-то. — Вот это мысль! Я увижу там всех сразу и ткну им в нос стипендию Лэтта! Покажу, что мне они ничуть не страшны. Давно пора мне опять напомнить о себе людям. Слишком долго я откладывал это. Он для полноты удовольствия выпил еще стакан, затем, повысив голос, крикнул Мэри в посудную: — Эй, ты там, поторопись с обедом! Мне он нужен поскорее! Я ухожу и сперва должен поесть. Но смотри, чтобы это была настоящая еда, а не такие помои, как те, которыми ты утром поила Несси. — Твой обед готов, папа, — отвечала Мэри спокойно. — Ты можешь хоть сейчас сесть обедать, если хочешь. — Хочу. Подавай скорее, вместо того чтобы стоять и пялить на меня глаза. Мэри быстро накрыла на стол и подала обед. Но хотя он пришелся Броуди по вкусу и, несомненно, был бесконечно лучше, чем обеды, которые готовила ему Нэнси, Мэри не услышала от него ни похвалы, ни благодарности. Впрочем, от отдал честь всему, что она приготовила, и с аппетитом, вызванным виски, жадно жевал, занятый планами на сегодняшний день и размышлениями о Несси. Сейчас она уже, наверное, на экзамене, сидит, быстро исписывая страницу за страницей, тогда как другие, а в особенности юный Грирсон, грызут деревянные кончики своих перьев и завистливо посматривают на нее. Потом он представил себе, как она, исписав одну тетрадку, встает с места и с пылающим от гордости лицом подходит к кафедре, чтобы попросить у экзаменатора вторую. Она уже окончила одну тетрадку, первая из всех — Несси Броуди, его дочь, а этот олух Грирсон еще и половины не написал! Он тихонько хихикнул от удовольствия, что у него такая дочка, что Грирсон посрамлен ею, и с еще большим аппетитом принялся за еду. До конца обеда мысли его текли, главным образом, в этом направлении, а окончив, он встал и опять принялся за виски, опустошив бутылку на радостях, что Несси, наверное, потребуется не две, а три тетради, чтобы показать профессорам свои обширные знания. Было все еще слишком рано идти в Уэлхолл, так как он хотел подождать, пока там соберутся все видные люди города, к тому же он чувствовал, что еще не дошел до того беззаботно-восторженного состояния духа, которое необходимо было для задуманного выступления. Но когда в бутылке не осталось ни капли «Горной росы», он решил пуститься в путь и посидеть часок в Уэлхоллском погребке, который находился по соседству с площадкой для игр. Таким образом, он вышел из дому и зашагал по улице уже не с тем сосредоточенно-угрюмым лицом и невидящим взглядом, с каким теперь всегда проходил по городу, а воодушевленный уверенностью в успехе дочери, развязно, небрежно, словно приглашая всех смотреть на себя. Вначале он встречал мало прохожих, но когда переходил Вокзальную улицу, он заметил на противоположном тротуаре полную собственного достоинства фигуру доктора Лори, который на этот раз не ехал, а шел пешком. Броуди тотчас перешел улицу и поздоровался с ним. — Добрый день, доктор Лори! — крикнул он приветливо. В прежние времена он называл его просто «Лори», и в его обращении любезности не бывало и следа. — Рад видеть вас. — Здравствуйте, — ответил тот, подумав о своем неоплаченном счете и вкладывая в свое приветствие всю ту небольшую дозу сухости, на какую был способен. — Очень кстати, что мы сегодня встретились, очень кстати. Знаете, что происходит в эту самую минуту? Лори с некоторой опаской посмотрел на него и осторожно сказал: — Нет. — Пока мы с вами тут беседуем, моя Несси в университете получает стипендию Лэтта! — воскликнул Броуди. — Вот и оправдаются ваши слова. Помните, вы сказали мне, что такая голова, как у нее, бывает одна на тысячу? — Как же, как же! — важно подхватил Лори уже несколько дружелюбнее. — Очень приятно это слышать. Получает «Лэтта». Это все-таки поддержка. Все-таки некоторый доход, не правда ли? Он искоса поглядел на собеседника, рассчитывая, что тот поймет намек, затем вдруг уставился ему прямо в лицо и воскликнул: — Получает, вы сказали? То есть ей уже присудили стипендию Лэтта? — Все равно что присудили, — ответил самодовольно Броуди. — Она как раз сейчас экзаменуется, сию минуту. Я сегодня не пошел на службу, чтобы снарядить ее туда в самом лучшем виде. Она ушла с таким блеском в глазах, который обещает победу. Она заполнит три тетрадки, раньше чем сдать работу. — Вот как! — снова уронил Лори и, как-то странно посмотрев на Броуди, незаметно отступил назад, говоря: — Ну, мне надо идти… Важный консилиум… А моя лошадь, как назло потеряла подкову по дороге, и я опаздываю. — Не уходите еще, доктор, — запротестовал Броуди, крепко беря за пуговицу смущенного Лори. — Я еще не рассказал вам и половины всего о моей дочке. Я ее не на шутку люблю, честное слово. По-своему люблю. Да, по-своему. Я много потрудился над ней за последние полгода. — Пустите меня, пожалуйста, мистер Броуди, — воскликнул Лори, пытаясь освободиться. — Мы с Несси немало насиделись по ночам, — продолжал внушительно Броуди. — Пришлось уйму поработать, но, клянусь, стоило того! — Послушайте, сэр, — крикнул Лори визгливым негодующим голосом, вырвавшись, наконец, и оглядываясь, чтобы убедиться, не видел ли кто, как с ним фамильярничает субъект такого разбойничьего вида, — вы себе слишком много позволяете! Я этого не люблю! Прошу вас впредь так со мной не обращаться. — И, бросив последний оскорбленный взгляд на Броуди, надул щеки и торопливо покатил дальше. Броуди с некоторым удивлением смотрел ему вслед. Он не находил в своем поведении ничего такого, что могло вызвать возмущение доктора Лори. Наконец, покачав головой, он продолжал путь и без дальнейших приключений добрался до надежной гавани Уэлхоллского погребка. Здесь его не знали, и он до трех часов сидел молча, все время наполняя желудок виски, а воображение — картинами успехов дочери. В три часа он поднялся, надел шапку, решительно сжал губы и, пошатываясь, вышел на воздух. До Уэлхоллского луга было рукой подать, он дошел до него, ни разу не Споткнувшись, и вскоре оказался на огороженной площадке. Гладкий четырехугольник луга ярко зеленел на солнце, испещренный лишь темными фигурами игроков, расплывчато мелькавшими перед глазами Броуди. «Что это за игра для взрослых людей! — подумал он презрительно. — Катают несколько шаров по земле, как компания глупых ребятишек!» Взяли бы ружье, лошадь, как делал он когда-то в молодости, если уж хочется позабавиться и размяться. Глаза его, не задерживаясь на зелени лужайки, торопливо отыскали небольшую группу людей, сидевших на веранде павильона в дальнем конце площадки. Он усмехнулся с саркастическим удовлетворением, увидев, что, как он и предвидел, все «они» собрались здесь — от простака Джона Пакстона до его светлости господина мэра. Он весь подобрался и медленно направился к ним. Сначала его не заметили, так как все их внимание было обращено на происходившую перед ними игру, но вдруг Пакстон поднял глаза, увидел его и ахнул от удивления: — Вот чудеса-то! Посмотрите, кто идет! Восклицание Пакстона сразу возбудило всеобщее внимание и, следуя за его удивленным взглядом, все посмотрели на несуразную, важно шествовавшую фигуру. Посыпались восклицания: — Господи, помилуй! Да это Броуди! Я его не видел уже много месяцев! — А важности сколько! Точной какой-нибудь лорд! — Ого, вот и наш пьяный герцог собственной персоной. — Посмотрите на его физиономию и на платье! — А его здорово шатает! Когда Броуди подошел близко, все замолчали, устремив глаза на лужайку, делая вид, что не замечают его, но Броуди, ничуть этим не смущенный, остановился перед ними, слегка покачиваясь, обводя всех насмешливым взглядом. — Ах, как мы поглощены наблюдением за шариками! — фыркнул он. — Какое занимательное времяпрепровождение! Мы скоро начнем увлекаться игрой в мячик, как глупые девчонки. — Он сделал паузу и солидно осведомился: — Кто же выиграл. мэр? Не скажете ли вы мне, вы, высокий представитель города? — Игра не кончена, — ответил Грирсон после минутного колебания и все еще не глядя на него. Злоба, которую он некогда питал к Броуди, испарилась с тех пор, как тот дошел до такого жалкого состояния. Кроме того, ведь он, Грирсон, был теперь мэром. — Эта игра еще никем не выиграна, — повторил Броуди. — Так, так! Очень сожалею. Но я могу вам сообщить о другой игре, которая уже выиграна. Он сверкающими глазами оглядел всех и, выведенный из себя их явным безучастием, закричал: — Я говорю о стипендии Лэтта. Может быть, вы полагаете, что и то состязание не кончено, как эта дурацкая игра в шары? Но я вам говорю, что оно окончено, и победила моя Несси! — Тише, Броуди, тише! — воскликнул Гордон, сидевший прямо против него. — Вы мне мешаете следить за игрой. Сядьте или отойдите в сторону и не орите нам прямо в уши. — Где захочу, там и буду стоять. Ну-ка, сдвиньте меня с места, если можете, — возразил Броуди с опасными нотками в голосе. Затем протянул насмешливо: — Кто вы такой, чтобы командовать тут? Вы только отставной мэр, вы больше не повелитель, на вашем месте теперь наш дорогой друг Грирсон, и с ним я желаю говорить. — Он устремил иронический взгляд на Грирсона и обратился к нему: — Вы слышали, что я сказал о «Лэтта», мэр? Что это вы так вздрогнули? Ах, я и забыл, что ваш многообещающий сын тоже претендует на нее. Сын мэра Грирсона также экзаменуется на стипендию. Боже! Да она, наверное, все равно что у него в кармане. — Я этого никогда не говорил, — возразил Грирсон, невольно задетый за живое. — Пускай себе мальчик попытает счастья, хотя он, конечно, не нуждается в деньгах, чтобы продолжать учение. Броуди даже зубами скрипнул при этом метком намеке и яростно напряг мозг, чтобы придумать уничтожающий ответ, но, как всегда при пикировке с Грирсоном, не мог найти подходящих выражений. Сознание, что он, только что сохранявший столь высокомерное равнодушие, единым словом сбит с позиции, бесило его. Чувствуя к тому же, что он не произвел на них того впечатления, какое ему хотелось, он дал волю гневу и закричал: — А для чего же вы меня просили не пускать дочь экзаменоваться, если не для того, чтобы ваш щенок получил стипендию? Отвечайте, вы, жалкая свинья! Вы меня остановили на площади и просили не посылать Несси на экзамен. — Тише! Не орите у меня над ухом, — холодно обрезал его Грирсон. — От вас так и разит спиртом. Я уже вам говорил, что просто пожалел вашу Несси. Один человек, который в этом деле понимает, просил меня переговорить с вами, и я теперь жалею, что послушался его. — Вы лгун! — зарычал Броуди. — Проклятый сладкоречивый обманщик! — Если вы пришли сюда, чтобы затеять со мной ссору, вам это не удастся, — возразил Грирсон. — Никакого обмана тут нет и никакого секрета тоже. Теперь, когда ваша дочь экзаменуется, я могу рассказать вам, что поговорить с вами меня просил доктор Ренвик. — Ренвик? — недоверчиво воскликнул Броуди. Он остановился, осененный внезапной догадкой, и выпалил: — А, теперь я все понимаю! Это вы его на меня натравили. Он с вами заодно меня преследовал! Он ненавидит меня так же, как… как все вы! — Он, как слепой, взмахнул рукой. — Я знаю, все вы, завистники, против меня, но мне на это наплевать. Победа будет за мной, и я вас всех еще буду топтать ногами. Есть ли у кого из вас дочь, которая способна добиться стипендии Лэтта? Отвечайте мне. — Получит ваша дочь стипендию или нет — нам-то какое до этого дело, черт возьми! — крикнул кто-то. — Получит — и на здоровье! А мне решительно все равно, кому эта стипендия достанется. Броуди уставился на говорившего. — Вам все равно? — повторил он с расстановкой. — Врете, вам не все равно. Вы лопнете от злости, когда Броуди получит «Лэтта». — Ступайте-ка вы домой, ради бога, — сказал Гордон тихо. — Вы вне себя и несете чепуху. Вы сами не понимаете, что говорите. — Пойду, когда захочу, — промямлил Броуди. Пьяное возбуждение внезапно его покинуло, ярость утихла, его больше не подмывало кинуться на Грирсона и разорвать того на части. И, видя на лицах окружающих только безучастие или отвращение, он проникся глубокой жалостью к самому себе. Он спрашивал себя, возможно ли, что это — те самые люди, которыми он верховодил когда-то, которым внушал почтительный страх. Они его никогда не любили, но он держал их в узде силой своей воли, а теперь они ускользнули из-под его власти. И его сочувствие к себе самому возросло до таких размеров, что почти готово было излиться в слезах. — Я вижу, в чем тут дело, — мрачно пробормотал он, обращаясь ко всем вместе. — Вы воображаете, что я человек конченный. Теперь я уже для вас недостаточно хорош. Господи! Если бы это не было так смешно, я готов был бы заплакать. Подумать только, что такие, как вы, сидят здесь и смеют смотреть сверху вниз на меня, меня, человека такого высокого рода, что предки мои не захотели бы о вас и ноги обтереть. Он по очереди оглядел всех, тщетно ища поощрения, хоть какого-нибудь признака, что слова его произвели впечатление. Но все же продолжал медленно, подавленно, неубедительным тоном: — Не воображайте, что со мной кончено. Я опять начинаю идти в гору. Настоящего человека не сломишь, — не сломите вы меня, как ни старайтесь. Подождите, увидите, чего добьется моя Несси. Это вам покажет, из какого теста сделаны Броуди. Вот за этим-то я и пришел сюда. Я вас знать не хочу. Я только хотел вам сказать, что Несси Броуди получит «Лэтта», что это сделал я, и больше мне ничего не нужно. Он обвел всех хмурым взглядом, и, так как все молчали и ему самому тоже нечего было больше сказать, он отступил. Сделав несколько шагов, остановился, обернулся, открыл было рот. Но слов не было, и он, наконец, поник головой, отвернулся и побрел прочь. Ему дали уйти, не послав вслед ни единого слова. Уйдя с луга и шагая по дороге в горьких мыслях о нанесенном его гордости ударе, он неожиданно заметил вдали обеих дочерей, шедших со станции. В каком-то тупом замешательстве он вгляделся в них, в Несси и Мэри Броуди, своих детей, словно необычная встреча на людях с ними обеими смутила его. Но сразу же сообразил, что Несси возвращается с экзамена, что Мэри ослушалась его и встретила сестру на вокзале. Ничего! С Мэри он расправится потом, а сейчас он жаждал узнать, как прошел экзамен, жаждал утолить больно задетое тщеславие известием об успехе Несси. И, торопливо зашагав вперед, встретился с ними посреди улицы. Жадно пожирая глазами утомленное личико младшей дочери, он воскликнул: — Ну, как дела, Несси? Скорее говори! Все благополучно? — Да, — прошептала она. — Все благополучно. — Сколько тетрадей ты написала? Две или три? — Сколько тетрадей? — откликнулась она слабым эхом. — Только одну тетрадку, папа. — Только одну тетрадку! Это за все время, что ты там просидела! — Он в удивлении воззрился на нее, потом лицо его приняло жесткое выражение, и он спросил резко: — Что же ты молчишь, как немая? Не видишь, что я хочу знать все насчет стипендии? В последний раз спрашиваю: скажешь ты, наконец, как выдержала экзамен? Она сделала над собой громадное усилие, посмотрела на отца умоляющими глазами и с вымученной улыбкой на бледных губах воскликнула: — Великолепно, папа! Мои дела великолепны. Лучше нельзя. Он пытливо вглядывался в ее лицо, вспоминая, как вызывающе хвалился только что ее успехом, и, наконец, произнес медленно, странно-сдавленным голосом: — Надеюсь, что это так. Надеюсь! Потому что, если нет, то, видит бог, тебе плохо придется! 10 Прошла неделя после экзамена, наступила суббота. В одиннадцатом часу утра Несси Броуди стояла у окна гостиной, глядя на дорогу в нетерпеливом ожидании, в тайном волнении, от которого глаза ее ширились и ярко блестели на маленьком личике, словно высматривая появление на пустой улице чего-то необычайного, потрясающего. Сознание, что она одна в комнате и никто за ней не наблюдает, способствовало свободному, несдержанному проявлению на ее лице тех чувств, которые она старательно скрывала всю прошедшую тревожную неделю. Всю эту неделю отец был невыносим, переходя от нежности к угрожающему тону, пугавшему Несси до ужаса. Но она все покорно переносила, утешаясь сознанием, что ее тактика гораздо умнее, гораздо тоньше, чем его шумное хвастовство и угрозы. Несси верила, что стипендию отдадут ей, и эту неделю после экзамена ее уверенность росла с каждым днем; Не может быть, чтобы все ее труды, вынужденная зубрежка, все эти долгие часы терпеливого сидения в холодной гостиной остались невознагражденными. Несмотря на то чувство недовольства своей работой, с которым она вышла из университета после экзамена, уверенность к ней возвратилась, она считала, что стипендия уже, как выражался отец, у нее в кармане. Но все же оставалась еще возможность, слабая и нелогичная возможность провала. Это было немыслимо, невозможно, но на всякий случай Несси с инстинктивной хитростью приняла предосторожности. Оба — и отец и Мэри — были уверены, что результат экзаменов будет объявлен не раньше чем через неделю. Так она сказала им, и они ей поверили. Но она-то знала отлично, что извещение придет сегодня утром. Его она ожидала сейчас, потому что утреннюю почту из Глазго приносили всегда в одиннадцать часов, а в университете ей сказали, что о результатах испытаний каждому из экзаменовавшихся будет отправлено почтой извещение в пятницу вечером. Несси хитро усмехнулась при мысли о том, как ловко она всех обманула. Это была блестящая идея и смелая — вроде того неожиданного письма к Мэри, — и она ее сумела осуществить! Отец так подгонял, так угнетал ее подготовкой к этому экзамену, что ей нужно было теперь выиграть время, свободно вздохнуть, подумать обо всем на досуге. И вот ей это удалось. У нее будет впереди целая неделя, раньше чем он грозно потребует доказательств ее успеха, да, целая неделя на то, чтобы поразмыслить и придумать, как ей спастись от кары в случае провала. Но она, конечно, не провалилась, она победила, и ей, наверное, не придется употребить каждую минуту в этой драгоценной неделе на придумывание предосторожностей против гнева отца. Вся неделя будет для нее неделей тайной радости, она будет хранить свой секрет до тех пор, пока, наконец, не выдержав, неожиданно с торжеством прокричит его в ошеломленные уши отца и Мэри. Они ничего не будут знать, пока она, Несси, им не скажет. Никто не узнает, даже Мэри, которая так добра к ней, так любит ее. Пожалуй, Мэри следовало бы рассказать. Нет, это испортило бы всю затею. Когда придет время, Мэри узнает первая, а пока надо все хранить в тайне. Ни один человек не должен смотреть из-за ее плеча, когда она будет открывать извещение, она хочет в эту минуту быть одна, укрытая от взглядов, которые могут заметить, как дрожат ее руки, как сверкают глаза. Глядя в окно, она вдруг встрепенулась, различив в конце улицы фигуру человека в синем — почтальона, который, обходя дома в обычном порядке, мог дойти до их дома не раньше, чем через полчаса. Через полчаса она получит письмо, и, значит, надо, чтобы она была одна, чтобы ей никто не помешал. С трудом оторвала она глаза от фигуры вдали, невольно, почти машинально повернулась и пошла к дверям. Лицо ее изменило выражение, стало непроницаемым, потом медленно нахмурилось. Эта напускная мрачность еще усилилась, когда она вошла в кухню и, подойдя к Мэри, сказала устало, сжимая лоб рукой: — Опять у меня эта головная боль, Мэри! И сегодня хуже, чем всегда. Мэри с состраданием посмотрела на сестру. — Бедняжечка ты моя, как мне тебя жалко! А я уже думала, что ты избавилась от нее навсегда. — Нет, нет! Она опять вернулась. Мне так больно. Дай мне поскорее порошок! Из-под руки, которой она заслонила глаза, Несси наблюдала, как Мэри подошла к белой коробочке, всегда стоявшей на камине, как она открыла ее и, увидев, что коробка пуста, соболезнующе воскликнула: — Ох, ни одного порошка не осталось! Какая досада! А я была уверена, что есть еще один или два. — Ни одного? Но это ужасно! Я не могу обойтись без них. Голова у меня готова треснуть от боли. Мне нужно сейчас же принять порошок! Мэри озабоченно посмотрела на опущенную голову сестры и сказала: — Чем же тебе помочь? Хочешь компресс из холодной воды с уксусом? — Я же тебе говорила, что он мне не помогает, — сердито настаивала Несси. — Тебе придется сходить за порошками. Иди сию же минуту. Лицо Мэри выразило смутное подозрение, и она сказала, помолчав: — Я сейчас не могу уйти из дому, дорогая. Мне надо готовить обед. Приляг, я тебе потру лоб. — Ступай за порошками! — закричала Несси. — Неужели ты не можешь сделать для меня такой пустяк, а еще твердишь всегда, что на все для меня готова! Боль не пройдет, пока я не приму порошка, ты же знаешь, что только это мне помогает! После минутного колебания, во время которого она огорченно глядела на Несси, Мэри медленно взялась за тесемки своего фартука и еще медленнее развязала их. — Ну, хорошо, дорогая, я не могу видеть, как ты мучаешься. Схожу и попрошу, чтобы их сразу при мне приготовили. И, уже выходя, прибавила успокоительно: — Я в одну минуту слетаю. Полежи, пока я вернусь. Несси послушно легла на диван, говоря себе с внутренним удовлетворением, что эта «минута» продолжится целый час и она успеет получить письмо и прийти в себя, раньше чем Мэри доберется до города, дождется, пока в аптеке приготовят лекарство, и вернется домой. Услышав, как за сестрой захлопнулась наружная дверь, она слабо усмехнулась. Эта улыбка опять разбила сдержанность, лицо ее опять приняло хитрое выражение, она, вскочив, помчалась в гостиную. Да, вот Мэри идет по дороге, спешит, бедненькая, за порошками, не зная, что в доме имеется еще целых два, спрятанных ею, Несси, в ящик комода. Вот она проходит мимо почтальона, не заметив, что он направляется к ней. А между тем у него сегодня есть в сумке кое-что такое, что принесет Несси больше облегчения, чем все порошки, которые может прописать Лори. Как он ползет! Это Дэн, старший из двух почтальонов, разносящих почту в их участке. Тот самый, который бывало приносил письма от Мэта и вручал их с многозначительной миной, восклицая: — Судя по виду, что-то важное! Но ни одно письмо от Мэта не было так важно, как то, которого она ожидает! Почему же Дэн не торопится? Стоя у окна, она смутно почувствовала, что уже стояла раз в таком же вот волнении и ожидании у этого самого окна в гостиной. И без всякого усилия памяти сразу припомнила, что это было в день, когда мама получила телеграмму, так ее расстроившую. Вспомнила, с каким трепетом радостного возбуждения держала она в руках оранжевую бумажку и как ловко она потом маневрировала, чтобы убедиться, что бабушка ничего не заметила. Теперь она не боялась бабушки, уже полуслепой, почти совершенно глухой и выходившей из своей комнаты, только когда, ее звали обедать или ужинать. Дэн подходил все ближе, неторопливо переходя то на одну сторону улицы, то на другую, прихрамывая, как будто у него были мозоли на всех пальцах, и неся свою тяжелую сумку на согнутой спине, как носильщик. Как он ползет! Но странное дело — сейчас Несси уже не так страстно хотелось, чтобы он поторопился, наоборот, она хотела бы, чтобы он оставил ее письмо напоследок. Сегодня, кажется, все решительно на их улице получали письма, и все, как ей и хотелось, раньше, чем она. Интересно, получил ли уже извещение Джон Грирсон! Вот будет ему удовольствие! Она бы дорого дала, чтобы увидеть его вытянутую физиономию, когда он вскроет конверт! А ей что-то сейчас уже совсем не хочется получить письмо! Она и так знает очень хорошо, что стипендия досталась ей. И не стоит возиться, вскрывая конверт, чтобы в этом убедиться. Некоторые конверты так трудно вскрывать! Но вот Дэн действительно подошел к их дому, и Несси вся задрожала: ловя открытым ртом воздух, следила она, как Дэн проходил мимо калитки с беспечным видом, словно зная, что для Броуди писем быть не может. Но затем он вдруг остановился, повернул назад, и сердце Несси сильно подскочило, подкатилось к самому горлу. Целая вечность прошла, раньше чем раздался звонок у дверей. Но в конце концов он прозвенел, и Несси волей-неволей пришлось оторваться от окна и пойти в переднюю — не так стремительно, как она когда-то, подпрыгивая, бежала за телеграммой, а медленно, со странным ощущением отрешенности от всего, — она как будто все еще стояла у окна и видела, как ее собственное тело медленно выходит из комнаты. Письмо в длинном, твердом, внушительном на вид конверте с голубой печатью на обороте было уже у Дэна в руках, и глаза Несси приковались к нему. Она стояла в дверях, не видя улыбки, сморщившей рыжеватую, в синих венах, щеку Дэна и обнажившей его желтые от табака зубы, почти не видя и самого старика-почтальона, только смутно слыша слова, которых она ожидала: «По письму сразу видно, что оно важное». Письмо было уже у нее в руках, ее пальцы, казалось, ощущали сквозь конверт толстую шершавую бумагу, глаза уже видели ее собственное имя, написанное тонким почерком в самой середине белого листка. Она не помнила, сколько времени созерцала это имя, но когда она подняла глаза, Дэна уже не было, а она и не поблагодарила его, ни слова ему не сказала! Взглянув на пустынную улицу, она почувствовала глухое раскаяние в своей невежливости, сказала себе, что загладит ее каким-нибудь образом в другой раз — извинится перед Дэном или подарит ему табаку на Рождество. А сейчас надо вскрыть конверт, который он ей вручил. Закрыв дверь, она повернулась и, решив, что ей незачем возвращаться в постылую гостиную, бесшумно прошла через переднюю в пустую кухню. Здесь она немедленно освободилась от письма, положив его на стол. Потом воротилась к двери, убедилась, что она плотно затворена, подошла и к двери в посудную, осмотрела ее таким же порядком и, наконец, видимо, убедившись окончательно в том, что она одна, подошла опять к столу и села. Все произошло так, как она хотела, случилось именно так, как она мудро предвидела, и теперь она — в одиночестве, скрыта от посторонних глаз, делать ей больше нечего, ждать нечего, остается только открыть письмо. Она опять посмотрела на него, но не тем неподвижным взглядом, как тогда, когда брала его от Дэна, а с все растущим нервным возбуждением. Губы вдруг онемели, во рту пересохло, и она дрожала всем телом. Она видела не этот длинный белый конверт, а себя самое, вечно согнутую над книгой, в школе, дома, в экзаменационном зале университета, и всегда над ней склонялась массивная фигура отца, отбрасывавшая на нее и вокруг нее вечную тень. Письмо, казалось, как зеркало, отражало ее лицо, и это говорило ей, что все, ради чего она трудилась, ради чего ее заставляли трудиться, вся цель ее жизни лежит здесь, на столе, вся она — в нескольких Словах на листке бумаги, который скрыт в этом конверте. На конверте стояло ее имя, и то же имя должно оказаться на этом скрытом внутри листке, иначе пропало даром все, что она делала, пропала вся жизнь. Она знала, что внутри — ее имя, единственное имя, которое всегда упоминалось в школе с одной только похвалой, имя победительницы, получившей стипендию Лэтта. И все же ей было страшно заглянуть в конверт. Но это же просто смешно! Чего ей бояться собственного имени, которое, как всегда справедливо подчеркивал отец, было именем почтенным, благородным, которым она имела право гордиться? Она — Несси Броуди, обладательница стипендии! Все это предусмотрено много месяцев тому назад, все решено между нею и отцом. Господи, ведь она умница, самая способная девочка в Ливенфорде, первая девочка, получившая стипендию Лэтта, гордость семьи Броуди! Как во сне, рука ее протянулась к письму. Как глупо, что ее пальцы дрожат, разрывая твердый конверт. И какие они худые, эти пальцы. Она не хотела, чтобы они открыли конверт, а они это сделали. Даже и в эту минуту они дрожат, сжимая листок. Нет, должна же она посмотреть на свое имя — имя Несси Броуди! Уж, конечно, ничего в этом нет неприятного — увидеть на минутку свое собственное имя. Время настало! Сердце ее внезапно забилось в нестерпимом безумном волнении. Она развернула листок и взглянула. Имя, которое встретил ее меркнущий взор, не было ее именем. То было имя Грирсона. Джон Грирсон получил стипендию Лэтта! Одну секунду она смотрела на бумагу, не понимая, затем глаза ее наполнились ужасом, и ужас этот рос, расширял ее зрачки до тех пор, пока слова не слились, исчезли совсем. Она сидела неподвижно, оцепенев, едва дыша, все еще сжимая в руке извещение, и в уши ей вливался поток слов, произносимых рычащим голосом отца. Она была одна в комнате, он — за милю отсюда, в конторе, но силой расстроенного воображения она отчетливо видела его перед собой, слышала его голос: «Так Грирсон победил! Ты допустила, чтобы этот выскочка опередил тебя! Пускай бы хоть это был кто-нибудь другой, но Грирсон, сын этой мерзкой свиньи! И после того, как я всем твердил, что ты ее получишь! Это черт знает что такое, слышишь? Черт знает что такое! Ты безголовая идиотка, это после того, как я столько возился с тобой, заставлял работать. Боже! Я этого не перенесу. Я сверну твою тонкую шею!» Несси глубже забилась в кресло, словно пытаясь спрятаться от невидимо присутствующего здесь отца. В глазах ее по-прежнему застыл ужас, как будто отец наступал на нее, протянув свои громадные руки. Она не двинулась с места, даже губы не шевельнулись, но услышала свой жалобный крик: — Я сделала все, что могла, папа. Я ничего больше не могла. Не трогай меня, папа! «Все, что могла! — шипел он. — Но этого было недостаточно, чтобы одолеть Грирсона! А еще клялась, что „Лэтта“ у нее в кармане! Я опять опозорен; на этот раз благодаря тебе! Я с тобой рассчитаюсь за это! Говорил я, что тебе плохо придется, если провалишься!» — Нет, нет, папа, — шептала она. — Я не думала, что провалюсь. Больше этого не будет, обещаю тебе! Ты ведь знаешь, что я всегда впереди всего класса. Я всегда была твоей дочкой Несси. Ты не обидишь такую маленькую, как я. Я в другой раз выдержу экзамен лучше. «Никакого другого раза не будет! — заорал он. — Я… я задушу тебя за то, что ты сделала мне!» Он бросился на нее, и, зная, что он сейчас убьет ее, она вскрикнула, закрыв глаза, в безумном, невероятном испуге. Но вдруг тот обруч, что сжимал ей мозг последние утомительные месяцы зубрежки, лопнул, и она ощутила чудесный покой и тишину. Голову перестало давить, исчезли тиски, сжимавшие ее, исчез и страх, она была свободна. Она открыла глаза, увидела, что отца здесь больше нет, и улыбнулась беспечной, насмешливой улыбкой, игравшей в ее подвижных чертах, подобно солнечным зайчикам, и незаметно перешедшей в веселый смех. Смех был негромкий, но судорожный, слезы потекли по ее щекам, и все ее худенькое тело тряслось. Так она смеялась долго, потом веселость исчезла так же быстро, как пришла, слезы сразу высохли, и лицо ее приняло хитрое выражение. Несси не раздумывала больше, как давеча в гостиной: теперь какая-то сила внутри ясно указывала ей путь, думать было не нужно. Сжав губы в прямую линию, она осторожно, как какую-нибудь драгоценность, положила на стол письмо, которое все время держала в руках, и, встав с кресла, водила взглядом по комнате, вертя головой, как заводная кукла. Когда она перестала ею вертеть, по лицу пробежала улыбка, и, шепнув самой себе тихонько, Ободряюще: «Что делаешь, делай как следует, милая Несси», она повернулась и на цыпочках вышла из кухни. Все с той же преувеличенной и безмолвной осторожностью она поднялась по лестнице, постояла, прислушиваясь, на площадке, затем, успокоенная, мелкими шажками пошла к себе в комнату. Здесь она без колебаний подошла к умывальнику, налила в таз холодной воды из кувшина и старательно умыла лицо и руки. Умывшись, вытерлась, натерев до блеска полотенцем свое бледное личико, затем, сняв старенькое серое платье из грубой шерсти, вынула из шкафа кашемировое, свой лучший наряд. Но и он ее, видимо, не вполне удовлетворил, так как она покачала головой и пробормотала: — Это недостаточно красиво, Несси, милочка. Для такого случая нужно бы что-нибудь получше. Все же она надела его все с той же неторопливой уверенностью движений, и лицо ее просветлело, когда она подняла руки к волосам. Расплела косы и несколькими быстрыми движениями щетки расчесала их, время от времени шепча одобрительно: «Мои чудные волосы, мои красивые, красивые волосы». Наконец, довольная тем, что расчесала до блеска массу тонких золотых волос, постояла перед зеркалом, оглядывая себя с рассеянной, загадочной улыбкой. Достала свое единственное украшение — нитку коралловых бус, подаренную когда-то матерью, чтобы загладить промах забывчивого Мэта, хотела было надеть их на шею, но вдруг отдернула руку, в которой держала бусы. «Они будут колоть», — прошептала она и осторожно положила их на стол. Не теряя больше времени, она тихо вышла из комнаты, сошла вниз и в передней надела свою жакетку и соломенную шляпку с красивой новой шелковой лентой, купленной и нашитой Мэри. Теперь она была готова к выходу, одета точно так, как в день экзамена. Но она не вышла из дому, а, крадучись, скользнула обратно в кухню. Здесь она стала действовать быстрее. Ухватившись за спинку одного из тяжелых деревянных стульев, она передвинула его на середину кухни, потом притащила к стулу книги, лежавшие на шкафу, сложив их аккуратной и устойчивой кучкой, на которую полюбовалась с довольным видом и поправила ее легкими и точными прикосновениями пальцев, доведя до полной симметрии. «Вот это аккуратно сделано, моя милая, — пробормотала она удовлетворенно. — Из тебя бы вышла отличная хозяйка». Говоря это, она стала пятиться назад, все еще любуясь своей работой, но когда дошла так до двери, повернулась и шмыгнула в посудную. Здесь, нагнувшись, порылась в бельевой корзине, стоявшей у окна, выпрямилась с радостным восклицанием и воротилась в кухню, неся что-то в руке. Это был обрывок тонкой веревки, на которой развешивали белье. Теперь движения ее стали еще торопливее. Проворные пальцы лихорадочно делали что-то с концом веревки. Она вскочила на стул и, стоя на книгах, привязала другой конец к железному крюку на потолке. Потом, не сходя со стула, взяла со стола письмо и приколола его себе на грудь, бормоча: «Первая премия на выставке, Несси! Как жаль, что это не красный ярлычок». Наконец она осторожно просунула голову в петлю, завязанную ею, стараясь не сдвинуть шляпы, заботливо выпростала свои распущенные косы из петли и плотно надела ее на шею. Все было готово. Она стояла, весело балансируя на баррикаде книг, как ребенок на построенном им из песка замке, и взгляд ее, жадно устремленный в окно, пытался проникнуть сквозь листву сиреневого куста. В то время как глаза ее искали далекое небо, заслоненное кустом, ее нога, упиравшаяся в спинку стула, оттолкнула его, и она повисла. Крюк в потолке бешено завертелся в балке, куда он был вбит, но балка крепко держала его. Веревка натянулась, но не порвалась. Несси висела, дергаясь, как марионетка, на веревке, и тело ее, казалось, вытягивается, отчаянно тянется одной болтающейся в воздухе ногой, стремясь достигнуть пола, но не достигая его на один-единственный дюйм. Шляпка нелепо съехала на лоб, лицо постепенно темнело по мере того, как веревка врезывалась в тонкую белую шею. Глаза, такие ласковые, всегда умоляющие, голубые, как незабудки, затуманились болью и легким удивлением, потом медленно начали стекленеть. Ее губы вздулись, полиловели и раскрылись, челюсть отвисла, тонкая струйка пены тихо потекла по подбородку. Она качалась взад и вперед, качалась в комнате, безмолвие которой нарушал только слабый шелест листьев сирени за окном. Но вот, наконец, тело в последний раз слабо вздрогнуло и замерло неподвижно. В доме царило безмолвие, безмолвие смерти. Но после долгой тишины кто-то задвигался наверху и медленно, часто останавливаясь, стал сходить по лестнице. Наконец дверь в кухню отворилась, и вошла старая бабушка. Приближался час еды, и бабушку привлекло в кухню желание поджарить себе гренки помягче. Она ковыляла вперед, опустив голову, ничего не замечая, пока не наткнулась на тело Несси. — Тс-с, тс-с, куда это я забрела? — пробормотала она и отступила, ошеломленно глядя полуслепыми глазами на висевшее тело, которое от толчка опять пришло в движение и тихо качнулось на нее. Лицо старухи подозрительно сморщилось, она вгляделась и вдруг раскрыла рот. Когда же тело мертвой девочки снова коснулось ее, она шарахнулась назад и завизжала: — Ай! Боже милосердный! Что… что это? Она… Она… Новый крик разодрал воздух. С бессвязным восклицанием она повернулась, поскорее выбралась из кухни и, распахнув настежь дверь на улицу, бросилась бежать, спотыкаясь, вон из дому. Она пробежала так через двор на улицу и, готовая бежать дальше, столкнулась вдруг с Мэри, почти упала ей на руки. Мэри вгляделась в нее с некоторым испугом и воскликнула: — Что случилось, бабушка? Вы заболели? Старуха уставилась на нее. Лицо ее дергалось, впалый рот судорожно гримасничал, язык не слушался. — Что такое с вами, бабушка? — повторила Мэри в удивлении. — Вы нездоровы? — Там… Там… — бормотала старуха, как безумная, указывая негнущейся рукой на дом. — Там… Несси! Несси там! Она… она повесилась в кухне! Мэри быстрым, как молния, взглядом посмотрела на дом, увидела открытую дверь. С криком ужаса бросилась она мимо старухи, все еще держа в руке белую коробочку с порошками от головной боли, взбежала по ступеням, промчалась через переднюю на кухню. — Боже! — вскрикнула она. — Моя Несси! Она уронила коробочку с порошками, рывком выдвинула ящик кухонного шкафа и, схватив нож, изо всех сил ударила по натянутой веревке. Веревка в ту же секунду разорвалась, и еще теплое тело Несси беззвучно свалилось на Мэри и соскользнуло на пол. — Господи! — крикнула Мэри снова. — Спаси ее для меня! Мы с ней одни на свете. Не дай ей умереть! Обхватив руками мертвую сестру, она уложила ее на пол и, упав на колени, дрожащими руками принялась распутывать веревку, впившуюся в распухшую шею, пока, наконец, не развязала петлю. Она колотила Несси по рукам, терла ей лоб, испуская бессвязные крики, заглушенные рыданиями: — Скажи мне хоть слово, Несси! Я люблю тебя, родная моя сестренка! Не покидай меня. Но никакого ответа не было из этих раскрытых, безжизненных губ, и в муке отчаяния Мэри вскочила на ноги и бросилась на улицу. Дико озираясь вокруг, она увидела мальчика на велосипеде, ехавшего мимо. — Стойте! — закричала она, неистово размахивая руками. И когда он подъехал к ней, удивленный, она прижала руки к груди и прокричала, задыхаясь: — Поезжайте за доктором! За доктором Ренвиком! Скорее! Сестра моя больна. Скорее, скорее! Подогнав его последним криком, она побежала обратно в дом, налила воды и, опять став на колени, подняла Несси, обняв ее за плечи, смочила ей распухшие губы, пыталась влить ей воду в рот. Потом подложила под валившуюся назад голову подушку, брызнула водой в потемневшее лицо, бормоча разбитым голосом: — Скажи же мне что-нибудь, Несси! Я хочу, чтобы ты была жива! Хочу, чтобы ты была жива! Я бы никогда тебя не покинула. Зачем, зачем ты меня услала?! Смочив Несси лицо и не зная, что еще можно сделать, она стояла на коленях над распростертым на полу телом, слезы текли по ее лицу, она ломала руки, как безумная. За все еще открытой дверью послышались торопливые шаги, и в кухню вошел Ренвик. Сперва он не заметил тела Несси, заслоненного стоявшей на коленях Мэри, и, видя только последнюю, остановился, громко окликая ее: — Мэри! Что случилось? Но, ступив шаг вперед и опустив глаза, он увидел на полу Несси и вмиг стал на колени рядом с Мэри. Руки его быстро задвигались по мертвому телу, а Мэри смотрела на него безмолвно, с мукой во взгляде. Через минуту доктор поднял глаза и, глядя на нее через труп сестры, сказал медленно: — Встаньте, Мэри! Дайте мне положить ее на диван. Теперь она по его голосу поняла, что Несси мертва, и, пока он поднимал тело на диван, она встала, губы ее дергались, сердце билось так, что, казалось, оно разорвет грудь. — Я виновата! — прошептала она обрывающимся голосом. — Я вышла, чтобы принести ей порошки. Ренвик повернулся к ней от дивана и нежно посмотрел на нее. — Вы ни в чем не виноваты, Мэри. Вы все для нее сделали, что могли. — Зачем она это сделала? — простонала она. — Я так ее любила. Я хотела ее уберечь. — Я знаю. Бедная девочка, должно быть, сошла с ума, — сказал он грустно. — Бедный, запуганный ребенок! — Я бы для нее на все пошла, — прошептала Мэри. — Я бы за нее жизнь отдала. Он посмотрел на нее, на это бледное лицо, убитое горем, думая о ее прошлом, о ее новом несчастье, о серой безнадежности ее будущего. И, глядя в глаза, полные слез, чувствовал, как поднимается в нем всепоглощающая волна нежности. Подобно источнику, много лет скрытому глубоко под землей и внезапно хлынувшему на поверхность, чувство это затопило его бурным потоком. Сердце его болело за Мэри, и, охваченный внезапно сознанием, что он не может больше ее оставить, он подошел к ней, говоря тихим голосом: — Мэри! Не плачьте, дорогая! Я люблю вас. Она посмотрела на него сквозь слезы, как слепая. Он подошел еще ближе, и в тот же миг она очутилась в его объятиях. — Я не оставлю тебя здесь, дорогая, — шептал он. — Ты пойдешь со мной. Я хочу, чтобы ты была моей женой. Он утешал ее, рыдавшую у него на груди, говоря ей о том, что полюбил ее, должно быть, с того часа, когда впервые увидел, но сам не знал этого до сих пор. Вдруг в кухне раздался громкий голос, обрушившийся на них с невероятной свирепой силой: — Проклятье! Это еще что значит? В моем доме! Это был Броуди. Стоя на пороге и не видя дивана, заслоненного створкой открытой двери, он смотрел на Ренвика, обнимавшего Мэри, и глаза его от бешенства и изумления готовы были выскочить из орбит. — Ах, так вот кто твой любовник! — крикнул он грубо, входя в кухню. — Вот откуда тот роскошный черный виноград! Клянусь богом, мне не приходило в голову, что твой любовник этот… этот господин. При этих словах Мэри дрогнула и хотела отойти от Ренвика, но он удержал ее и, продолжая обнимать одной рукой, пристально смотрел на Броуди. — Нечего бросать на меня величественные взгляды! — проворчал Броуди с коротким злобным смехом. — Вы мне глаза не замажете. Теперь вы у меня в руках. Один из столпов общества в нашем городе приходит к человеку в дом и превращает его в публичный дом! В ответ Ренвик сурово выпрямился, медленно поднял руку и указал на диван. — Вы перед лицом смерти, — сказал он. Глаза Броуди невольно, опустились под его холодным взглядом. — Ошалели вы, что ли? Все вы здесь шальные! — пробурчал он. Но повернулся туда, куда указывал палец Ренвика, и, увидев тело Несси, вздрогнул, шагнул вперед. — Что… Что это? — дико закричал он. — Несси! Несси! Ренвик увлек Мэри к дверям и, прижимая ее к себе, остановился и сказал сурово: — Несси повесилась, потому что она не получила стипендии, и вы — виновник ее смерти. Затем он увел Мэри из кухни, и они вместе вышли на улицу. Броуди не слышал, как они уходили. Ошеломленный последними словами Ренвика и странной неподвижностью лежавшего перед ним тела, пробормотал: — Они хотят меня запугать! Проснись, Несси! Это твой отец говорит с тобой. Да ну же, доченька, вставай! Нерешительно протянув руку, чтобы разбудить Несси, он заметил бумагу на ее груди. Схватив ее, оторвал от платья, к которому она была приколота, и трясущейся рукой поднес к глазам. — Грирсон! — прошептал он сдавленным голосом. — Грирсон получил ее. Она провалилась!.. Бумага упала из рук, и взгляд его невольно остановился на шее Несси, окруженной багровым рубцом. Но и теперь еще он не верил. Он опять дотронулся до ее неподвижного тела, и лицо его стало таким же багровым, как рубец на белой коже мертвой. — Боже! — пробормотал он. — Она… Она повесилась… Он прикрыл глаза руками, словно не в силах вынести это зрелище. — Боже! Она… она… — И потом, задыхаясь, ловя ртом воздух: — Я любил мою Несси… Тяжелый стон вырвался из его груди. Качаясь, как пьяный, он слепо пятился от мертвого тела и, не сознавая ничего, упал на стул. Взрыв рыданий без слез потряс его, разрывая грудь острой болью. Опустив голову на руки, он сидел так, одержимый одной мучительной мыслью, сквозь которую пробивались, однако, и другие, бесконечный поток образов, скользивших мимо центральной фигуры — его мертвой дочери, как процессия призраков вокруг трупа на катафалке. Он видел сына и Нэнси вместе под ярким солнцем, видел поникшую фигуру и робко склоненную набок голову жены, насмешливое лицо Грирсона, издевающегося над его горем, Ренвика, обнимавшего Мэри, смелого молодого Фойля, давшего ему когда-то отпор у него в конторе. Видел раболепного Перри, Блэра, Пакстона, Гордона, даже Дрона. Все они безмолвно проходили перед его закрытыми глазами, отвернувшись от него, осуждая его, и грустно смотрели на тело его Несси, лежавшее на катафалке. Не в силах больше терпеть пытку этих видений, он поднял голову, отнял от глаз руки и искоса поглядел на диван. Сразу же ему бросилась в глаза худенькая рука мертвой, свисавшая с края дивана, вялая, неподвижная. Восковые пальцы, маленькая ладонь. С содроганием поднял он глаза выше и, как слепой, посмотрел в окно. В это время дверь медленно отворилась, и в кухню вошла его мать. Ее недавний ужас уже испарился из одряхлевшей памяти, и все печальное событие затерялось в дебрях слабоумного мозга. Доковыляв до своего обычного места, она села против сына. Ее полуслепые глаза искали его глаз, она старалась угадать его настроение. Наконец, приняв его молчание за хороший знак, она прошамкала: — Пожалуй, пойду поджарю себе кусочек мягкой булки. И встала, не помня ничего, кроме собственных нужд, поплелась в посудную, потом, воротившись, села у камина и принялась жарить принесенный ею ломтик булки. — Я смогу макать его в суп, — бормотала она про себя, жуя губами. — Тогда мне легче будет съесть его. Потом, снова бросив взгляд на сына через разделявший их камин, она, наконец, заметила его странный вид, голова ее встревоженно затряслась, и она воскликнула: — Ты не сердишься на меня, Джемс, нет? Я только поджарю себе славный, мягкий ломтик булки. Ты знаешь, как я люблю гренки. Я и тебе приготовлю, если хочешь. И она захихикала, робко, заискивающе, бессмысленным старческим смехом, который нарушил жуткое безмолвие в комнате. Но сын не отвечал и по-прежнему, как окаменелый, смотрел в окно, за которым теплый летний ветер шелестел в редкой листве кустов, окаймлявших сад. Ветер усилился. Он поиграл ветками смородинных кустов, поднялся выше, нежной лаской коснулся листьев трех высоких, тихих, серебристых берез, осыпая их мерцанием света и тени, потом, неожиданно налетев на дом, точно набрался от него холода и поскорее умчался назад, к прекрасным холмам Уинтона.

The script ran 0.036 seconds.