1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
– Ну   это просто чудо, чтобы при отпущенных поводьях конь не выдвинулся из шеренги.      

– Чудо   чудом, а удобство какое – ведь обе руки свободны. Не однажды бывало так, что в   одной руке у меня была сабля, в другой пистолет, а конь нес меня без повода.      

– Но,   а когда шеренга делает поворот?      

– Тогда   и он поворачивает и не ломает строя.      

– Не   может быть! – сказал князь. – Этого ни один конь не сделает. Во   Франции я видал коней королевских мушкетеров, они были отлично выезжены, так   чтобы не портить придворных церемоний, однако и их надо было вести на поводу.      

– У   этого коня ум человечий. Ты, вельможный князь, сам попробуй.      

– Давай! –   после минутного размышления сказал князь.      

Сам   Кмициц подержал ему коня, князь легко вскочил в седло и стал похлопывать   аргамака по лоснящейся холке.      

– Удивительное   дело! – сказал он. – Самые лучшие лошади к осени линяют, а этот будто   из воды вышел. А в какую сторону поедем?      

– Поедем   сперва шеренгой и, коли соизволишь, вельможный князь, то в ту вон сторону, к лесу.   Дорога там ровная и широкая, а в городе могут помешать повозки.      

– Ну   что ж, давай к лесу!      

– Ровно   версту! Отпусти, вельможный князь, повод и бери с места вскачь. По два солдата   по бокам у тебя, ну а я чуть поотстану.      

– Становись! –   сказал князь.      

Солдаты   стали в шеренгу, повернув лошадей к дороге, ведущей из города. Князь занял   место посредине.      

– Вперед! –   скомандовал он. – С места вскачь! Марш!      

Шеренга   рванула и некоторое время вихрем мчалась вперед. Облака пыли заслонили ее от   глаз придворных и конюхов, собравшихся у ворот и с любопытством следивших за   скачкой. Выезженные кони мчались во весь опор, храпя от натуги, и аргамак под   князем, хотя тот и не сдерживал его поводьями, не выдвинулся из шеренги ни на   один дюйм. Проскакали еще версту; тут Кмициц повернулся внезапно и, увидев   позади лишь облако пыли, за которым едва маячила усадьба старосты и совсем   скрылись из виду стоявшие у ворот люди, крикнул страшным голосом:      

– Взять   его!      

В ту же   минуту Белоус и великан Завратынский схватили князя за обе руки, так что кости   затрещали у него в суставах, и, держа его железными кулаками, вонзили шпоры в   бока своим лошадям.      

Конь под   князем все время держался в шеренге, не отставая и не выдвигаясь вперед. От   изумления и ужаса, от ветра, бившего в лицо, князь Богуслав в первую минуту   онемел. Он дернулся раз, другой, но безуспешно, только боль в выкрученных суставах   пронзила его насквозь.      

– Что   это значит? Негодяи! Вы что, не знаете, кто я? – крикнул он наконец.      

Кмициц   тотчас ткнул его дулом пистолета в спину меж лопаток.      

– Не   сопротивляться, не то пуля в спину! – крикнул он.      

– Изменник! –   сказал князь.      

– А   ты кто? – спросил Кмициц.      

И они   мчались дальше.      

 ГЛАВА XXVI      

       

Они   долго скакали лесом, гоня лошадей так, что придорожные сосны словно бежали в   испуге назад; проезжали мимо постоялых дворов, хат лесников, смолокурен,   встречали порою отдельные телеги или обозы, тащившиеся в Пильвишки. По временам   князь Богуслав съезжал в седле, словно пробуя оказать сопротивление; но тогда   железные кулаки солдат еще больнее выкручивали ему руки, а пан Анджей снова   тыкал его дулом пистолета в спину, и они скакали дальше. Шляпа свалилась у   князя с головы, ветер развевал пышные, светлые букли его парика – а они все   мчались вперед, так что мыло белыми хлопьями стало валиться с коней.      

Надо   было убавить наконец ходу, и кони и люди уже задыхались, да и Пильвишки   остались далеко позади, так что нечего было опасаться погони. Некоторое время   всадники ехали в молчании шагом.      

Долгое   время князь не говорил ни слова, видно, силился успокоиться и обрести хладнокровие;   овладев наконец собою, он спросил:      

– Куда   вы меня везете?      

– А   вот приедем, тогда узнаешь, вельможный князь, – ответил Кмициц.      

Богуслав   умолк.      

– Прикажи   этим хамам отпустить меня, пан кавалер, – заговорил он снова. – Они   мне совсем выкрутят руки. Прикажешь им это сделать, тогда ждет их просто петля,   нет – пойдут на кол.      

– Не   хамы они, а шляхта! – ответил ему Кмициц. – Что ж до кары, которой   ты, вельможный князь, грозишь им, то неизвестно, кого первого настигнет смерть.      

– Знаете   ли вы, на кого подняли руку? – спросил князь, обращаясь к солдатам.      

– Знаем! –   ответили те.      

– Тысяча   чертей! – взорвался Богуслав. – Ты прикажешь наконец этим людям   полегче держать меня?      

– Я   прикажу им, вельможный князь, связать тебе руки за спиной, так будет удобней.      

– Не   смейте! Вы мне совсем выкрутите руки!      

– Другого   я бы приказал освободить, когда бы он дал мне слово, что не сбежит, но вы   умеете нарушать слово! – ответил Кмициц.      

– Я   тебе дам другое слово, – ответил князь, – что не только при первой же   возможности вырвусь из твоих лап, но прикажу тебя лошадьми разорвать, когда ты   попадешь мне в руки!      

– Что   бог даст, то и будет! – ответил Кмициц. – Но, по мне уж лучше   открытые угрозы, нежели лживые посулы. Отпустите ему руки, только коня ведите   за поводья, а ты, вельможный князь, смотри! Стоит мне только дернуть курок, и я   всажу тебе пулю в спину, клянусь богом, не промахнусь, я никогда не   промахиваюсь. Сиди же спокойно и не пробуй бежать!      

– Плевать   мне, пан кавалер, на тебя и на твой пистолет!      

С этими   словами князь потянулся, чтобы расправить наболелые, совсем занемевшие руки, а   солдаты тем временем схватили коня с обеих сторон за поводья и повели дальше.      

Через   минуту Богуслав сказал:      

– Не   смеешь, пан Кмициц, в глаза мне посмотреть, сзади прячешься.      

– Нет,   отчего же! – возразил Кмициц, тронул своего коня и, поравнявшись с князем,   отстранил Завратынского, схватил за повод аргамака и поглядел прямо в лицо   Богуславу.      

– Как   там мой конек? А что, ведь не прилгнул я нимало?      

– Добрый   конь! – ответил князь. – Хочешь, куплю его у тебя.      

– Спасибо!   Носить весь век на себе изменника? Нет, этот конь достоин лучшей участи.      

– Глупец   ты, пан Кмициц.      

– А   все потому, что верил Радзивиллам!      

На   минуту снова воцарилось молчание.      

– Скажи-ка   мне, пан Кмициц, – заговорил первым князь, – ты уверен, что ты в   здравом уме, что не рехнулся? Спросил ли ты самого себя, что, мол, я натворил,   безумец, кого похитил, на кого посягнул? Не пришло ли тебе сейчас на ум, что   лучше бы тебе на свет не родиться? Что на столь дерзостный поступок не   отважился бы никто не то что в Польше, во всей Европе?      

– Видно,   не больно она храбрая, эта Европа, ведь вот же похитил я тебя, вельможный   князь, держу в руках и не выпущу!      

– Безумец,   как пить дать! – как бы про себя воскликнул князь.      

– Вельможный   князь! – ответил пан Анджей. – Ты в моих руках, смирись же, не трать   попусту слов! Погоня нас не настигнет, твои люди все еще думают, что это тебе   самому пришла охота поехать с нами. Никто не видал, как мои солдаты подхватили   тебя под руки, туча пыли закрыла нас, да и без нее ни конюхи, ни стража издали   ничего не могли бы приметить. Два часа они будут просто ждать тебя, третий час   ждать с нетерпением, четвертый и пятый – беспокоиться, а уж на шестом часе   пошлют на розыски, но мы-то в эту пору будем уже за Мариамполем.      

– Ну   и что же?      

– А   то, что не догонят они нас. Да когда бы и сразу бросились в погоню, все равно   не догнали бы, – ведь ваши кони прямо с дороги, а наши уже отдохнули. А   когда бы и догнали нас чудом – все было бы напрасно, я бы, вельможный князь,   клянусь богом, голову тебе размозжил и размозжу, коли иначе ничего нельзя будет   поделать. Вот оно дело какое! У Радзивилла двор, войско, пушки, драгуны, а у   Кмицица всего шесть человек солдат, и все-таки Кмициц Радзивилла схватил за   ворот.      

– Ну   и что же дальше? – спросил князь.      

– Да   ничего! Поедем туда, куда мне вздумается. Благодари бога, вельможный князь, что   ты жив еще; кабы не велел я нынче утром вылить себе на голову десять ведер   воды, быть бы тебе уже на том свете, alias в пекле, по той причине, что   изменник ты и кальвинист.      

– И   ты бы отважился это сделать?      

– Не   хвалясь скажу, вельможный князь, не сыщешь такого дела, на какое бы я не   отважился, да вот сам же ты – лучшее тому доказательство.      

Князь   пристально посмотрел рыцарю в лицо и сказал:      

– На   лице у тебя, пан кавалер, сатана написал, что ты на все готов, и прав ты, что   сам же я тому доказательство. Скажу тебе, что своей смелостью ты даже меня   удивил, а это дело нелегкое.      

– Мне-то   что! Благодари бога, вельможный князь, что ты жив еще, и конец!      

– Нет,   пан кавалер! Сперва ты за это бога поблагодари! Знай же, коль один волос упадет   с моей головы, Радзивиллы под землей сыщут тебя. Ты думаешь, нет теперь между   нами согласия, так несвижские и олыцкие Радзивиллы не станут тебя   преследовать, – ошибаешься. Кровь Радзивилла должна быть отомщена,   страшный урок должен быть дан за это, иначе нам не жить в Речи Посполитой. В   чужих землях ты тоже не скроешься! Цесарь тебя выдаст, ибо я князь Священной   Римской империи, курфюрст бранденбургский мой дядя, принц Оранский его шурин,   король и королева французские и их министры мои друзья. Где же ты скроешься?   Турки и татары тебя предадут, пусть даже нам пришлось бы отдать им половину   нашего состояния. Не найдешь ты на земле ни такого угла, ни пущи такой, ни   такого народа…      

– Странно   мне, вельможный князь, – прервал его Кмициц, – что ты загодя о моем   здоровье беспокоишься. Важная ты птица, Радзивилл, а мне стоит только дернуть   курок…      

– Этого   я отрицать не стану. Не раз уж случалось на свете, что великий человек погибал   от руки простака. Ведь и Помпея убил простолюдин, и французские короли погибали   от руки людей подлого сословия, да зачем далеко ходить, то же случилось с моим   великим отцом! Но я спрашиваю тебя, что же дальше будет?      

– Э,   что мне до этого! Отродясь не думал я о том, что будет завтра. Коль придется   воевать со всеми Радзивиллами, – как знать, кто кому больше досадит. Давно   уж я привык, что меч висит над моей головой, а потому только глаза заведу, сплю   сладко, как сурок. А мало мне покажется одного Радзивилла – другого схвачу и   третьего…      

– Клянусь   богом, очень ты мне по нраву пришелся, пан кавалер! Еще раз говорю тебе, один   только ты на всю Европу мог на такое отважиться. Какова бестия, и не оглянется,   и не подумает, что завтра с ним будет! Люблю смельчаков, а их все меньше   остается на свете! Смотри ты, схватил Радзивилла, держит себе, и все ему   нипочем! Где же это тебя такого вспоили-вскормили, пан кавалер? Откуда ты   родом?      

– Хорунжий   оршанский я!      

– Пан   хорунжий оршанский, жаль мне, что Радзивиллы теряют такого слугу, как ты, с   таким много можно, сделать. Когда бы это не был я… Гм! Ничего бы я не пожалел,   только бы тебя переманить…      

– Слишком   поздно! – сказал Кмициц.      

– Я   понимаю! – ответил князь. – Совсем поздно! Одно тебе обещаю: прикажу   тебя просто расстрелять, ты достоин солдатской смерти! Сущий дьявол! Схватил   меня в куче моих же людей!      

Кмициц   ничего не ответил; князь на минуту задумался, затем крикнул:      

– Ну   ладно, черт с тобой! Коли пустишь меня сейчас же, не стану тебе мстить! Дашь   мне только слово, что никому не скажешь о том, что случилось, и людям велишь   молчать!      

– Не   бывать этому! – ответил Кмициц.      

– Хочешь   выкупа?      

– Не   хочу.      

– За   каким же чертом ты увез меня? Не понимаю!      

– Долгий   это разговор! Потом узнаешь, вельможный князь.      

– А   что же нам делать по дороге, коль не разговоры разговаривать? Признайся в   одном, пан кавалер, схватил ты меня с отчаянием, под горячую руку, и теперь сам   толком не знаешь, как со мной поступить.      

– Это   мое дело! – ответил Кмициц. – А знаю ли я иль нет, как с тобой   поступить, это ты скоро увидишь.      

Нетерпение   изобразилось на лице князя Богуслава.      

– Не   очень-то ты разговорчив, пан хорунжий оршанский, – сказал он, – но   ответь мне откровенно на один только вопрос: неужто ты ехал ко мне на Подляшье   с намерением посягнуть на мою особу, или это пришло тебе в голову потом уже, в   последнюю минуту?      

– На   этот вопрос, вельможный князь, я могу тебе ответить откровенно, мне и самому не   терпится сказать тебе, почему отступился я от вас с князем гетманом и, покуда   жива душа моя, больше к вам не ворочусь. Обманул меня князь воевода виленский,   а сперва заставил на распятии поклясться, что не покину я его до гроба…      

– Хорошо   же ты держишь клятву, нечего сказать!      

– Да! –   запальчиво воскликнул Кмициц. – Коли убил я душу, коли осужден я на вечные   муки, то через вас! Но, предав себя милосердию божию, предпочитаю я душу   загубить, вечно гореть в геенне, нежели и дальше грешить обдуманно, по доброй   воле, нежели и дальше служить вам, зная, что служу греху и измене. Боже,   смилуйся надо мною! Лучше гореть в геенне! Стократ лучше гореть в геенне! Все   едино горел бы, когда бы с вами остался. Мне терять нечего. Но зато на Страшном   суде я скажу: «Не ведал я, в чем клялся, а когда постигнул, что поклялся   изменить отчизне, погубить народ польский, тогда я нарушил клятву! Теперь суди   меня, господи!»      

– К   делу! К делу! – спокойно сказал князь Богуслав.      

Но пан   Анджей тяжело дышал и некоторое время ехал в молчании, хмуря брови и глаза   уставя в землю, как человек, придавленный несчастьем.      

– К   делу! – повторил князь Богуслав.      

Пан   Анджей словно пробудился ото сна, тряхнул головой и продолжал:      

– Верил   я князю гетману, как отцу родному не верил. Помню тот пир, когда он нам в   первый раз сказал, что заключил союз со шведами. Сколько я тогда вынес, сколько   пережил, один бог ведает! Другие, достойные люди, бросали ему под ноги булавы,   кричали, что они остаются с отчизной, а я стоял как пень со своей булавой, со стыдом   и позором, униженный, раздавленный, ибо мне в глаза сказали: «Изменник!» И кто   сказал! Эх, лучше не вспоминать об этом, а то позабудусь, ошалею и тебе,   вельможный князь, так вот и пальну сейчас в голову! Это вы, вы, изменники, предатели,   вы меня до этого довели!      

Тут   Кмициц устремил на князя страшный взгляд, и ненависть, пробившись со дна души,   изобразилась на его лице, словно змея выползла из пещеры на дневной свет; но   князь Богуслав смотрел на рыцаря спокойно и бесстрашно.      

– Ну   что ж, пан Кмициц, – сказал он наконец, – это любопытно! Продолжай!      

Кмициц   отпустил повод аргамака и снял шапку, словно хотел остудить пылающую голову.      

– В   ту же ночь, – продолжал он, – я пошел к князю гетману, он и сам   приказал привести меня. Я думал: откажусь служить ему, нарушу клятву, задушу   его этими вот руками, взорву порохом Кейданы, а там будь что будет! Он тоже   видел, что я на все готов, – он меня знал! Приметил я, как он пальцами   перебирал в шкатулке пистолеты. Ничего, думал я, либо промахнется, либо убьет меня!   Но он стал вразумлять меня, стал говорить, такое будущее стал рисовать мне,   простаку, за такого избавителя себя выдавать, что знаешь ли ты, вельможный   князь, что случилось?      

– Убедил   юнца! – сказал Богуслав.      

– В   ноги я ему повалился! – воскликнул Кмициц. – Отца, единственного   спасителя отчизны видел я в нем, душой и телом предался ему, как сатане, готов   был за него, за его честь с кейданской башни броситься вниз головой!      

– Я   уж догадался, что такой будет конец! – заметил Богуслав.      

– Что   потерял я на этой службе, об том я не буду говорить; но важные оказал я ему   услуги: удержал в повиновении свою хоругвь, которая теперь там осталась, –   дай бог, чтобы на его погибель! – искрошил другие хоругви, которые подняли   мятеж. Руки обагрил я братскою кровью, думал, что крайняя в этом для отчизны   necessitas[143].   Часто болела у меня душа, когда приказывал я расстреливать добрых солдат, часто   шляхетская моя натура восставала против него, когда он давал мне посулы, а   потом нарушал свое слово. Но думал я: глуп я, а он умен, – так надо!   Только теперь, когда из писем я дознался об этих отравлениях, в дрожь меня   бросило! Как же так? Что же это за война? Солдат хотите травить? И это   по-гетмански? И это по-радзивилловски? И я должен возить такие письма?      

– Ничего   ты, пан кавалер, не понимаешь в политике, – прервал его Богуслав.      

– Да   пропади она пропадом, эта политика! Пускай ею коварные итальянцы занимаются, а   не шляхтич, которому бог дал кровь благороднее, нежели прочим, но и в   обязанность вменил не зельем воевать, а саблей и имени своего не позорить!      

– Так   поразили тебя эти письма, что ты решил отступиться от Радзивиллов?      

– Не   письма! Я бы выкинул их к черту или в огонь бросил, не по мне такие дела! Нет,   не письма! Я бы отказался быть послом, но дела бы не оставил. Как бы я   поступил?! В драгуны пошел бы или собрал бы новую ватагу и по-старому учинял бы   набеги на Хованского. Но у меня сразу родилось подозрение: а что, если они и   отчизну хотят напоить той же отравой, что и солдат? Слава богу, что не вспыхнул   я гневом, хоть голова у меня пылала, как граната, что опомнился я, что сумел   совладать с собою и сказать себе: тяни его за язык и узнай всю правду, не   выдай, что на сердце у тебя, притворись отступником хуже самих Радзивиллов и   тяни его за язык.      

– Кого?   Меня?      

– Да!   И бог помог мне, простаку, обмануть державного мужа, ты, вельможный князь,   приняв меня за последнего негодяя, не утаил ни одной вашей подлости, все   открыл, все выболтал, выложил, как на ладони! Волосы у меня встали дыбом, но я   слушал и дослушал все до конца! О, предатели! О, исчадия ада! О, продажные   души! Как же вас доселе громом не разразило? Как земля вас доселе не поглотила?   Так вы с Хмельницким, со шведами, с курфюрстом, с Ракоци, с самим сатаной   сговариваетесь, как погубить Речь Посполитую? Мантию хотите себе выкроить из   нее? Продать? Разделить? Разодрать, как волки, вашу родину-мать? Вот она, ваша   благодарность за все благодеяния, которыми она осыпала вас, за чины, почести,   звания, поместья, староства, за богатства, которым завидуют иноземные короли? И   вы готовы не поглядеть на ее слезы, на ее муки, на утеснения, которые она   терпит? Где же ваша совесть? Что за monstra[144]   родили вас на свет?      

– Пан   кавалер, – холодно прервал его князь Богуслав, – я у тебя в руках, ты   можешь убить меня, но об одном прошу тебя: не нагоняй ты на меня скуку!      

Оба они   умолкли.      

Однако   слова Кмицица ясно свидетельствовали, что солдат сумел выведать у дипломата всю   голую правду и что князь совершил большую неосторожность, большую ошибку, выдав   самые тайные замыслы свои и гетмана. Самолюбие его было уязвлено, и, не желая   скрывать дурного своего расположения, он сказал:      

– Ты   вызнал у меня правду, пан Кмициц, но не приписывай этого собственному уму. Я   говорил откровенно, думая, что князь воевода лучше знает людей и пришлет   человека, достойного доверия.      

– Князь   воевода прислал человека, достойного доверия, – отрезал Кмициц, – но   вы это доверие уже потеряли. Отныне одни подлецы будут служить вам!      

– Ну   уж коли не подлым был способ, к которому ты прибегнул, чтобы схватить меня,   пусть в первой же битве шпага у меня прирастет к руке!      

– Это   была хитрость! Я обучен в суровой школе. Ты, вельможный князь, хотел узнать Кмицица,   так вот он каков! Не поеду я с пустыми руками к нашему милостивому королю.      

– И   ты думаешь, что у меня по воле Яна Казимира волос с головы упадет?      

– Это   дело не мое, а судей! – Внезапно Кмициц придержал коня. – Э! –   сказал он. – А письмо князя воеводы? Оно при тебе, вельможный князь?      

– Будь   оно при мне, я бы тебе его не отдал! – ответил князь. – Письма   остались в Пильвишках.      

– Обыскать   его! – крикнул Кмициц.      

Солдаты   снова схватили князя под руки, и Сорока стал обшаривать его карманы. Через минуту   он нашел письмо.      

– Вот   единственный документ против вас и ваших злодеяний, – сказал пан Анджей,   взяв письмо. – Узнает из него король польский, что вы замышляете, узнает и   шведский, которому вы хоть и служите теперь, но уже обеспечиваете себе с князем   воеводой свободу recedere, коль шведов постигнет неудача. Выйдут наружу все   ваши измены, все козни. А ведь у меня и другие письма; к королю шведскому, к   Виттенбергу, к Радзеёвскому. Сильны вы и могущественны, но, право, не знаю, не   станет ли тесно вам в нашей отчизне, когда оба короля обмыслят, как воздать вам   по заслугам за ваши измены.      

Глаза   князя Богуслава зловеще блеснули, однако через минуту он овладел собой.      

– Ну   хорошо же, пан кавалер! – проговорил он. – Враги мы не на жизнь, а на   смерть! Мы еще встретимся! Ты можешь задать нам много хлопот и причинить   большое зло, но одно только скажу тебе: никто не смел еще совершить в этой   стране то, что совершил ты, и горе тебе и твоим близким!      

– Сабля   есть у меня для защиты, а близких есть на что выкупить! – ответил Кмициц.      

– Ах,   так ты взял меня как заложника! – сказал князь.      

Невзирая   на весь свой гнев, он вздохнул с облегчением: в эту минуту он понял, что жизни   его не грозит никакая опасность, ибо он очень нужен Кмицицу. Решил   воспользоваться этим.      

Тем   временем они снова перешли на рысь, и спустя час отряд увидел двух всадников,   которые вели по паре вьючных лошадей. Это были люди Кмицица, высланные им   вперед из Пильвишек.      

– Ну   как там? – спросил у них Кмициц.      

– Кони   совсем вымотались, пан полковник, мы вовсе не отдыхали.      

– Сейчас   отдохнем!      

– Тут   на повороте хата видна, может, это корчма.      

– Вахмистр,   поезжай вперед и приготовь поесть. Корчма не корчма, а отдохнуть надо!      

– Слушаюсь,   пан полковник!      

Сорока   погнал вперед коня, а остальные медленно последовали за ним; Кмициц ехал по   одну сторону князя, Любенец по другую. Князь совсем притих и даже не вызывал   Кмицица на разговор. Казалось, он был утомлен то ли дорогой, то ли своим положением,   и голову склонил на грудь, и глаза закрыл. Однако время от времени он искоса   поглядывал то на Кмицица, то на Любенца, державших поводья его аргамака, как бы   примерялся, которого из них легче свалить, чтобы вырваться на свободу.      

Тем   временем они приблизились к строению, стоявшему у большой дороги, на опушке   леса, узкой полосой вдавшегося в поля. Это была не корчма, а кузница и тележная   мастерская, где проезжие люди останавливались перековать лошадей и починить   телегу. Между кузницей и дорогой простирался небольшой пустырь, не огражденный   забором, поросший редкой, вытоптанной травой; поломанные тележные станки и   колеса валялись на этом пустыре, но из проезжающих не было никого; только конь   Сороки стоял, привязанный к коновязи. Сам Сорока у входа в кузницу разговаривал   с кузнецом-татарином и двумя его помощниками.      

– Не   очень-то мы поживимся, – улыбнулся князь, – ничего он тут не   достанет.      

– У   нас с собой припасы и горелка, – сказал Кмициц.      

– Это   хорошо! Нам надо будет подкрепиться.      

Они   остановились. Кмициц заткнул за пояс пистолет, соскочил с коня и, отдав его   Сороке, снова схватил за повод аргамака, которого Любенец не отпускал с другой   стороны.      

– Можешь   спешиться, вельможный князь! – сказал пан Анджей.      

– А   это зачем? Я буду есть и пить в седле! – сказал князь, наклоняясь к нему.      

– Изволь   сойти на землю! – грозно крикнул Кмициц.      

– А   ты – в землю! – страшным голосом крикнул князь, с молниеносной быстротой   вырвал у него из-за пояса пистолет и выстрелил ему прямо в лицо.      

– Господи   Иисусе! – крикнул Кмициц.      

В эту   минуту аргамак под князем от удара шпорами взвился на дыбы так, что встал чуть   не прямо, а князь змеей извившись в седле, повернулся к Любенцу и,   размахнувшись своей могучей рукой, изо всей силы ударил его дулом между глаз.      

Любенец   пронзительно крикнул и свалился с коня.      

Прежде,   чем остальные смогли понять, что случилось, прежде, чем они перевели дух, прежде,   чем крик ужаса замер у них на губах, Богуслав разметал их как буря, вынесся с   пустыря на дорогу и вихрем помчался к Пильвишкам.      

– Лови   его! Держи! Бей!.. – раздались дикие голоса.      

Трое   солдат, которые не успели спешиться, пустились за князем вдогонку, а Сорока,   схватив мушкет, стоявший у стены, стал целиться в беглеца, вернее, в аргамака.      

Аргамак   вытянулся, как серна, и мчался стрелой. Грянул выстрел. Сорока бросился сквозь   дым вперед, чтобы получше разглядеть, попал ли он в цель, прикрыл глаза   ладонью, минуту поглядел и наконец крикнул:      

– Не   попал!      

В эту   минуту Богуслав исчез за поворотом, а вслед за ним исчезла и погоня.      

Тогда   вахмистр повернулся к кузнецу и его помощникам, которые в немом ужасе смотрели   на всю эту картину, и крикнул:      

– Воды!      

Помощники   бросились тянуть журавль, а Сорока опустился на колени перед лежавшим   неподвижно паном Анджеем. Лицо пана Анджея было покрыто пороховой копотью и   залеплено кровью, глаза закрыты, левая бровь, и ресница, и левый ус опалены.   Вахмистр сперва стал тихонько ощупывать пальцами череп. Он ощупывал долго и   осторожно, после чего пробормотал:      

– Голова   цела!      

Но пан   Анджей не подавал признаков жизни, и кровь заливала ему лицо. Тем временем помощники   кузнеца принесли ведро воды и тряпки для обмывания. Сорока так же медленно и   сосредоточенно стал обмывать Кмицицу лицо.      

Наконец   из-под крови и копоти показалась рана. Пуля глубоко распорола Кмицицу левую   щеку и совсем срезала мочку уха. Сорока стал ощупывать, не разбита ли скуловая   кость.      

Через   минуту он убедился, что кость цела, и вздохнул с облегчением. А тут и Кмициц от   холодной воды и боли стал подавать признаки жизни. Лицо его задрожало, грудь   стала вздыматься.      

– Жив!   Ничего с ним не будет! – радостно воскликнул Сорока.      

И слеза   покатилась по разбойничьему лицу вахмистра.      

Тем   временем на повороте дороги показался Белоус – один из тех троих солдат,   которые погнались за князем.      

– Ну   что? – спросил Сорока.      

Солдат   махнул рукой.      

– Ничего!      

– А   те скоро воротятся?      

– Те   не воротятся.      

Дрожащими   руками вахмистр положил голову Кмицица на порог кузницы и вскочил.      

– Как   так?      

– Пан   вахмистр, он колдун! Первым догнал его Завратынский, у него конь был получше,   да и колдун позволил ему догнать себя. На наших глазах вырвал он у него саблю и   проткнул его острием. Мы ахнуть не успели. Витковский был поближе и подскакал,   чтобы помочь. А колдун рубнул его на глаза у меня… И тот упал, как молнией   сраженный! И не охнул даже! А я уж не стал ждать своего череду… Пан вахмистр,   он еще может воротиться!      

– Нечего   нам тут делать! – крикнул Сорока. – К коням!      

И в ту   же минуту солдаты стали вязать для Кмицица носилки между лошадьми.      

Двое   солдат, по приказу Сороки, опасавшегося возвращения страшного рыцаря, стояли с   мушкетами на дороге.      

Но князь   Богуслав, уверенный, что Кмициц мертв, спокойно возвращался в Пильвишки.      

Уже в   сумерки его встретил целый отряд рейтар, посланный Петерсоном, которого обеспокоило   его долгое отсутствие.      

Увидев   князя, офицер подскакал к нему.      

– Вельможный   князь, мы не знали…      

– Пустое! –   прервал его Богуслав. – Я выезжал коня с тем кавалером, у которого купил   его. – И через минуту прибавил: – И которому дорого заплатил.      

       

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ      

       

ГЛАВА I      

       

Верный   Сорока вез своего полковника через дремучие леса, сам не зная, куда ехать, что   делать, в какую сторону направить свой путь.      

Кмициц   был не только ранен, но и оглушен выстрелом. Время от времени Сорока смачивал   тряпицу в ведре, висевшем у седла, и обтирал раненому лицо; иногда он останавливался   у лесного ручья или озерца, чтобы зачерпнуть свежей воды; но ни вода, ни   привалы, ни бег коня не могли привести пана Анджея в чувство, он лежал как   мертвый, так что солдаты, которые ехали с ним, люди менее сведущие, чем Сорока,   забеспокоились, жив ли полковник.      

– Жив, –   отвечал им Сорока, – через три дня будет сидеть на коне, как мы с вами.      

Через   час Кмициц открыл глаза, и с губ его слетело одно только слово:      

– Пить!      

Сорока   поднес к его губам кружку с чистой водой; но от невыносимой боли пан Анджей так   и не разжал губ – и не смог попить. Он не впал уже в забытье, ни о чем, однако,   не спрашивал, будто ничего не помнил; широко раскрытыми мутными глазами глядел   он на лесную чащу, на клочки голубого неба над головою, смотревшие сквозь   просветы между листвой, и на своих товарищей, глядел, словно пробудившись ото   сна или протрезвясь от хмеля; без слов позволял он Сороке перевязывать голову,   не стонал, когда тот снимал повязки; видно, холодная вода, которой вахмистр   обмывал рану, была ему приятна, потому что глаза его порой улыбались.      

А Сорока   утешал его:      

– Завтра,   пан полковник, горячка пройдет. Даст бог, живы будем.      

К вечеру   горячка и впрямь стала проходить, а на закате и взор прояснился.      

– Что   это тут за шум? – спросил внезапно пан Анджей.      

– Где?   Никакого тут шума нет, – ответил Сорока.      

Шумело,   видно, только в голове у пана Анджея, потому что вечер был тих и ясен. Косые лучи   заходящего солнца пронизывали густую заросль, озаряя лесной сумрак и золотя   красные стволы сосен. Не веял ветер, лишь кое-где с орешин, берез и грабов   падали на землю листья, да пугливый зверь с легким шорохом бежал от всадников в   лесную чащу.      

Вечер   был холодный; но у пана Анджея, видно, снова началась горячка, он несколько раз   повторил:      

– Вельможный   князь, враги мы не на жизнь, а на смерть!      

Уже   совсем стемнело, и Сорока стал подумывать о ночлеге; но всадники вступили в   сырой бор, под копытами захлюпала грязь, и отряд продолжал путь, чтобы   выбраться на место повыше и посуше.      

Ехали   час, другой, и все не могли миновать болото. Тем временем снова посветлело,   взошла полная луна. Вдруг Сорока, ехавший впереди, соскочил с седла и стал   внимательно разглядывать лесную почву.      

– Кони   тут прошли, следы видать на болоте, – сказал он.      

– Да   кто же мог тут проезжать, когда и дороги никакой нет? – заметил один из   солдат, поддерживавших Кмицица.      

– А   следы есть, да сколько! Вон там, между соснами, ясно видать.      

– Верно,   скотина ходила.      

– Не   может быть. Сейчас не время скотину в лесу пасти, да и копыта ясно видать, тут   какие-то люди проезжали. Хорошо бы найти хоть смолокурню.      

– Так   поедем по следам.      

– Поехали!      

Сорока   снова вскочил в седло, и всадники тронули лошадей. В торфянистом грунте все время   были явственно видны следы копыт; при лунном свете можно было даже различить,   что они как будто совсем свежие. Между тем лошади уходили в болото выше колен.   Солдаты стали уже опасаться, пройдут ли они, не откроется ли впереди еще более   глубокая топь; но через каких-нибудь полчаса они услышали запах дыма и смолы.      

– Где-то   тут смолокурня! – сказал Сорока.      

– А   вон! Искры видать! – показал один из всадников.      

И в   самом деле в отдалении струился красный пламенистый дым, а вокруг него плясали   искры от тлевшего под землею костра.      

Подъехав   поближе, солдаты увидели хату, колодец и большой сарай, сколоченный из сосновых   бревен. Утомленные от дороги кони заржали, в ответ из сарая раздалось ржание   целого табунка, и в ту же минуту перед всадниками выросла фигура в вывороченном   наизнанку тулупе.      

– Много   ли лошадей пригнали? – крикнул человек в тулупе.      

– Эй,   парень! Чья смолокурня? – обратился к нему Сорока.      

– Кто   вы такие? Откуда взялись? – с испугом и удивлением в голосе спросил   смолокур.      

– Не   бойся! – ответил ему Сорока. – Мы не разбойники!      

– Езжайте   своей дорогой, нечего вам тут делать!      

– Заткни   глотку да веди нас в хату, покуда честью просим. Ты что, хам, не видишь, что мы   раненого везем!      

– Кто   вы такие?      

– Смотри,   как бы я тебе из ружья не ответил. Получше тебя, парень! Веди в хату, не то сварим   тебя в твоей же смоле.      

– Одному   мне от вас не отбиться, ну да нас поболе будет. Не сносить вам головы!      

– И   нас поболе будет, веди!      

– Ну   и ступайте себе, мне что за дело!      

– Дай   нам поесть, что найдется, да горелки. Пана везем, он заплатит.      

– Коль   живым отсюда уедет.      

Ведя   такой разговор, они вошли в хату, где в очаге пылал огонь, а из горшков, стоявших   на поду, пахло тушеным мясом. Хата была довольно просторная. Сорока сразу   заметил, что у стен стоит шесть топчанов, заваленных бараньими шкурами.      

– Да   тут какая-то ватага живет, – пробормотал он, обращаясь к товарищам. –   Насыпьте пороху на полки ружей да смотрите в оба! Этого хама стерегите, чтоб не   убежал. Нынешнюю ночь пусть хозяева на улице поспят, мы хаты не уступим.      

– Паны   нынче не приедут, – сказал смолокур.      

– Оно   и лучше, не придется ссориться из-за жилья, а завтра мы уедем, – ответил   ему Сорока. – А покуда положи-ка нам мяса в миску, мы голодны, да лошадям   овса не пожалей.      

– А   откуда же тут, на смолокурне, овсу взяться, вельможный пан солдат?      

– Слыхали   мы, лошади у тебя в сарае стоят, стало быть, и овес должен быть, не смолой же   ты кормишь их.      

– Не   мои это лошади.      

– Твои   ли, не твои ли – едят то же, что наши. Живо, парень, живо, коли тебе шкура   дорога!      

Смолокур   ничего не ответил. А солдаты тем временем уложили спящего пана Анджея на   топчан, после чего сели за ужин и стали уписывать тушеное мясо и бигос, большой   чугун которого стоял на очаге. Нашлась и пшённая каша, а рядом в кладовой   Сорока обнаружил большую сулею горелки.      

Однако   он и сам только прихлебнул, и солдатам не дал пить, – решил ночью быть   начеку. Эта пустая хата с топчанами на шестерых мужиков и сараем, в котором   ржал табун лошадей, показалась ему странной и подозрительной. Он просто   подумал, что это разбойничий притон, тем более что в той же кладовой, откуда он   вынес сулею, увидел много оружия, развешанного на стенах, бочку пороха и всякую   рухлядь, награбленную, видно, в шляхетских усадьбах. Если бы вернулись домой   хозяева хаты, трудно было бы ждать от них не то что гостеприимства, но просто   пощады; поэтому Сорока, заняв хату с оружием в руках, намерен был удержаться в   ней силой или вступить с хозяевами в переговоры.      

Он   должен был это сделать и ради Кмицица, для которого путешествие могло оказаться   гибельным, и ради общей их безопасности. Одно только чувство было чуждо ему,   стреляному, видавшему виды солдату, – это чувство страха. Но теперь он   трепетал при одной мысли о князе Богуславе. Много лет служил он Кмицицу и слепо   верил не только в отвагу своего молодого господина, но и в его счастье; не   однажды видел он его подвиги, отчаянно дерзкие, граничившие с безрассудством,   которые неизменно кончались удачей, и сходили рыцарю с рук. С Кмицицем совершил   он все «наезды» на Хованского, принимал участие во всех набегах, наскоках и   похищениях и утвердился в мысли, что его господин все может, что ему все   нипочем и вырвется он из любой пучины и ввергнет в нее, кого ему вздумается.   Кмициц был для него воплощением величайшей силы и удачи, а теперь вот напал,   знать, молодец на молодца, нет, напал, знать, пан Кмициц на молодца похрабрей и   поудачливей. Как же так? Увез он князя одного, безоружного, был тот в его   руках, а ведь вот ушел, мало того – самого пана Кмицица сокрушил, солдат его погромил   и так его напугал, что они бежали в страхе, опасаясь, как бы он не бросился за   ними в погоню. Диву давался Сорока, просто голову терял, раздумывая об   этом, – всего он мог ждать, но только не того, что найдется удалец,   который одолеет его господина.      

– Неужто   кончилось наше счастье? – ворчал он про себя, озираясь кругом в изумлении.      

И хоть   прежде он, бывало, с закрытыми глазами шел за Кмицицем в стан Хованского, на   его квартиру, окруженную восьмидесятитысячным войском, теперь при одном   воспоминании о длинноволосом князе с девичьими глазами и розовым лицом на него   нападал суеверный страх. Он сам не знал, что делать. Его пугала мысль, что не   нынче-завтра придется выехать на большую дорогу, где их может встретить если не   сам страшный князь, то посланная им погоня. Потому-то и свернул он с дороги в   дремучий лес, а теперь хотел переждать в этой лесной хате, пока погоня не потеряет   след и не выбьется из сил.      

Но и это   убежище, уже по другим причинам, казалось ему небезопасным; надо было решать,   что делать: приказав солдатам стать на страже у дверей и окон хаты, Сорока   обратился к смолокуру.      

– Возьми,   парень, фонарь и пойдем со мною.      

– Разве   что лучиной придется посветить тебе, вельможный пан, нет у меня фонаря.      

– Что   ж, посвети лучиной; спалишь сарай и лошадей – не моя беда!      

На такое   dictum[145]   в кладовой тотчас нашелся фонарь. Сорока приказал парню идти вперед, а сам   последовал за ним, сжимая в руке пистолет.      

– Кто   живет в этой хате? – спросил он по дороге.      

– Паны   живут.      

– Как   звать их?      

– Этого   мне говорить не велено.      

– Вижу   я, парень, не миновать тебе пули!      

– Вельможный   пан, ну а совру я, скажу другое какое имя, – возразил ему смолокур, –   какой тебе от этого толк, все едино придется на веру принять.      

– И   то правда! А много ли их?      

– Старик,   два паныча да два челядинца.      

– Что   же они, шляхтичи?      

– Само   собой.      

– И   живут тут?      

– Когда   тут, а когда бог их знает где.      

– А   лошади откуда?      

– Они   и пригоняют, а откуда – бог их знает!      

– Скажи   ты мне по совести, не промышляют ли твои хозяева на большой дороге?      

– Да   откуда же мне знать, милостивый пан? Вижу, берут лошадей, а у кого – не моя   забота.      

– А   что они с ними делают?      

– Иной   раз возьмут табунок, голов десять, двенадцать, сколько есть, и угонят, а куда –   я тоже не знаю.      

Ведя   такой разговор между собою, они дошли до сарая, откуда доносилось фырканье лошадей,   и вошли внутрь.      

– Свети! –   велел парню Сорока.      

Тот   поднял вверх фонарь и стал светить. Сорока глазом знатока оглядывал по очереди   лошадей, стоявших в ряд у стены, и головой качал, и языком прищелкивал, и   ворчал про себя:      

– Как   бы покойный пан Зенд обрадовался!.. Вот польские, московские, а вон немецкий мерин,   и та кобыла тоже немецкая!.. Хороши! А чем кормишь их?      

– Чтоб   не соврать, милостивый пан, я две полянки еще весною овсом засеял.      

– Так   твои хозяева еще с весны пригоняют сюда лошадей?      

– Нет,   они ко мне челядинца прислали с наказом.      

– Стало   быть, ты ихний?      

– Был   ихний, покуда они на войну не ушли.      

– На   какую войну?      

– Разве   я знаю, милостивый пан? Ушли далёко, еще прошлый год, а нынче летом воротились.      

– Чей   же ты теперь?      

– Да   ведь леса королевские.      

– А   кто посадил тебя тут смолу курить?      

– Королевский   лесничий, родич хозяев, он тоже с ними лошадей пригонял, да уехал как-то и   больше не воротился.      

– А   гости к твоим хозяевам не наезжали?      

– Сюда   никто не попадет, кругом болота и проход только один. Это просто чудо, что вы   нашли его, ведь не найдешь – и засосет пучина.      

Сорока   хотел было сказать, что хорошо знает и лес и проход, но, поразмыслив, решил умолчать   об этом и только спросил:      

– А   велик ли лес?      

Парень   не понял вопроса.      

– Как?      

– Далёко   ль тянется?      

– Э,   да кто его когда прошел: тут один лес кончается, другой начинается, бог его   знает, где его нет. Я там не бывал.      

– Ладно! –   сказал Сорока.      

Он велел   парню возвращаться и сам направился в хату.      

По   дороге раздумывал, как же поступить, и колебался. С одной стороны, брала его   охота, воспользовавшись отсутствием хозяев, забрать лошадей и бежать со всем   табунком. Ценная эта была бы добыча, и лошади очень понравились старому   солдату; однако через минуту он победил искушение. Взять легко, а что потом   будешь делать? Кругом болота, проход один – как ты его найдешь? Один раз   счастливый случай помог, а в другой раз, смотришь, и не поможет. Идти по следам   нельзя, – у хозяев, наверно, достало ума, чтобы нарочно наоставлять   предательских обманных следов, которые приведут прямо в болотную пучину. Сорока   хорошо знал повадки людей, которые промышляют угоном лошадей или берут их в   добычу.      

Думал   он, думал, да как хлопнет себя по лбу.      

– Экий   я дурак! – проворчал он. – Взять парня на аркан, и пусть ведет на   большую дорогу. – При последних словах он внезапно вздрогнул. – На   большую дорогу? А там князь, погоня…      

«Табунок   голов на пятнадцать, считай, потеряли! – сказал про себя старый забияка с   таким сожалением, как будто он сам выкормил этих лошадей. – Одно можно   сказать, – кончилось наше счастье. По доброй ли воле хозяев, против ли их   воли, придется сидеть в хате, покуда пан Кмициц не выздоровеет, а что потом   будет – это уж его забота».      

Раздумывая   так, вернулся он в хату. Бдительные стражи, хоть и видели, стоя у двери, как   мерцает вдали во мраке тот самый фонарь, с которым ушли Сорока и смолокур,   спросили, однако, кто идет, и только тогда впустили их в хату. Сорока приказал   солдатам смениться в полночь, а сам бросился на топчан рядом с Кмицицем.      

В хате   стало тихо, только сверчки завели свою привычную песенку, мышки скреблись в рухляди,   сваленной в кладовой по соседству, да больной то и дело просыпался и, видно,   бредил в жару.      

– Государь,   прости!.. – долетали до слуха Сороки отрывистые слова. – Они   изменники!.. Я открою все их тайны… Речь Посполитая – красное сукно… Ладно,   князь, ты у меня в руках! Держи его!.. Государь, туда, там измена!..      

Сорока   приподнимался на топчане и слушал; но больной, крикнув раз, другой, засыпал, а   потом снова пробуждался и звал:      

– Оленька!   Оленька! Не гневайся!      

Только к   полуночи он совсем успокоился и крепко уснул. Сорока тоже задремал, но вскоре   его разбудил тихий стук в дверь.      

Чуткий   солдат тотчас открыл глаза, вскочил и вышел из хаты.      

– Что   там?      

– Пан   вахмистр, смолокур бежал!      

– Ах,   черт побери! Он тотчас приведет сюда разбойников. Кто его стерег?      

– Белоус.      

– Я   пошел с ним наших лошадей напоить, – стал оправдываться Белоус, –   велел ему ведро тянуть, а сам держал лошадей…      

– Что   ж, он в колодец прыгнул?      

– Нет,   пан вахмистр, он между бревнами кинулся, – их пропасть навалено у   колодца, – да в ямы, что остались после корчевки. Бросил я лошадей, думаю,   хоть и разбегутся они, мы тут других найдем, а сам кинулся за ним, да застрял в   первой же яме. Ночь, темно, он, дьявол, место знает, вот и убежал… Чтоб его   чума взяла!      

– Наведет   он нам сюда этих чертей, наведет, чтоб его громом убило! – Вахмистр   оборвал речь, а через минуту сказал: – Не придется нам ложиться, надо хату до   утра стеречь: вот-вот набежит ватага.      

И, желая   подать другим пример, уселся с мушкетом в руке на пороге хаты; солдаты, устроившись   подле него, то беседовали вполголоса, то тихонько мурлыкали песенку, то   прислушивались, не раздастся ли в лесном шуме топот копыт и фырканье   приближающихся лошадей.      

Ночь   была светлая, лунная, и лес шумел. Жизнь кипела в его недрах. Это была пора   течки у оленей, и в чаще раздавался грозный рык рогачей. Отголоски его,   короткие, хриплые, полные ярости и гнева, слышались кругом, во всех частях   леса, и в глубине его, и поближе, порою совсем рядом, в какой-нибудь сотне   шагов от хаты.      

– Они,   как придут, тоже станут реветь, чтобы обмануть нас, – сказал Белоус.      

– Э,   нынче ночью они не придут. Покуда парень до них дойдет, ободняет! –   возразил другой солдат.      

– Днем,   пан вахмистр, надо бы хату обшарить да стены подрыть, – коли тут   разбойники живут, у них и клады должны быть.      

– Нет   клада дороже, чем вон там, на конюшне, – показал Сорока рукой на сарай.      

– А   не взять ли?      

– Э,   дураки! Ведь отсюда выхода нет, кругом одна трясина.      

– А   ведь сюда же мы добрались.      

– Бог   привел. Живая душа не пройдет сюда и не выйдет, коль дороги не знает.      

– День   встанет, найдем дорогу.      

– Не   найдем. Они тут нарочно напетляли, следы-то обманные. Не надо было парня   упускать.      

– До   большой дороги тут день пути, – сказал Белоус, – вон в ту сторону   идти надо! – Он показал на восточную часть леса. – Будем ехать,   покуда не выедем, – вот и вся недолга!      

– Ты   думаешь, выедешь на большую дорогу, так уже пан? Да лучше тут пуля от   разбойника, чем там петля.      

– Это   как же так, отец? – спросил Белоус.      

– Да   ведь нас там уже, наверно, ищут.      

– Кто,   отец?      

– Князь.      

Сорока   умолк, а с ним умолкли в страхе и остальные.      

– Ох! –   вздохнул наконец Белоус. – Тут худо, и там худо: куда ни кинь, везде клин!      

– Загнали   нас, как волков в тенета: тут разбойники, а там князь! – сказал другой   солдат.      

– Чтоб   его гром убил! – воскликнул Белоус. – По мне, уж лучше иметь дело с   разбойником, нежели с колдуном! Знается этот князь с дьяволом, знается!   Завратынский с медведем схватывался, а он вырвал у него саблю, как у мальчишки.   Чары на него напустил, как пить дать. А как кинулся потом на Витковского, так   на моих глазах вырос с сосну. Не будь этого, я бы живым его не выпустил.      

– Все   равно дурень ты, что не напал на него.      

– А   что было делать, пан вахмистр? Подумал я: конь под ним самый лучший, стало   быть, захочет он – так ускачет, а напрет на меня – так я не отобьюсь, потому с   колдуном человеку не совладать. Он с глаз твоих сгинет иль взовьется столбом   пыли.      

– Это   правда, – заметил Сорока. – Я как стрелял в него, так его будто   туманом накрыло, ну я и промахнулся! Верхом всяк может промахнуться, потому   конь под тобой не стоит, но чтоб пешему дать промах, такого со мной вот уж   десять лет не бывало.      

– Да   что толковать! – сказал Белоус. – Давайте лучше сочтем: Любенец,   Витковский, Завратынский, наш полковник – и всех он один безоружный свалил, а   ведь каждый из них не раз выходил против четверых. Без помощи дьявола ему бы   такого не сделать.      

– Предадим   себя господу, а то ведь дьявол и сюда дорогу князю покажет, коли тот знается с   ним.      

– Да   у князя и без того руки долги, вон он пан какой…      

– Тише! –   сказал вдруг Сорока. – Что-то в листьях шелестит.      

Солдаты   умолкли и насторожились. Неподалеку и впрямь послышался тяжелый топот, под   копытами явственно зашуршала опавшая листва.      

– Коней   слыхать, – шепнул Сорока.      

Но топот   стал удаляться, и вскоре раздался грозный и хриплый рев оленя.      

– Это   олени! Рогач ланей зовет или другого пугает.      

– Рев   в лесу стоит, будто черт свадьбу играет.      

Солдаты   снова примолкли и задремали, один только вахмистр поднимал порою голову и минуту   прислушивался, после чего опять ронял голову на грудь. Так прошел час, другой,   наконец ближние сосны из черных стали серыми, верхушки их все больше светлели,   будто кто обливал их расплавленным серебром. Умолк рев оленей, и невозмутимая   тишина воцарилась в лесной чаще. Сменяя зарю, медленно разливался белесый свет   и гасил ее алые и золотые отблески; наконец белый день встал и озарил усталые   лица солдат, спавшие подле хаты мертвым сном.      

Внезапно   распахнулась дверь, и на пороге показался Кмициц.      

– Эй,   Сорока! – крикнул он.      

Солдаты   повскакали.      

– Господи,   да ты, пан полковник, на ногах? – воскликнул Сорока.      

– А   вы спите, как сурки: головы можно вам срубить и кинуть за плетень, покуда   кто-нибудь проснется.      

– Да   мы, пан полковник, до утра не спали, белый день уж встал, как уснули.      

Кмициц   огляделся по сторонам.      

– Где   это мы?      

– В   лесу, пан полковник.      

– Вижу.   А что это за хата?      

– Да   мы и сами не знаем.      

– Пойдем! –   сказал пан Анджей Сороке.      

И снова   вошел в хату. Сорока последовал за ним.      

– Послушай, –   обратился к нему Кмициц, опускаясь на топчан, – так это князь в меня стрелял?      

– Да.      

– А   что с ним сталось?      

– Ушел.      

– На   минуту воцарилось молчание.      

– Это   плохо! – сказал Кмициц. – Из рук вон плохо! Лучше было уложить его,   чем пустить живым!      

– Мы   так и хотели, да..      

– Что   «да»?      

Сорока   коротко рассказал обо всем происшедшем. Кмициц слушал со странным спокойствием,   только глаза у него горели.      

– Стало   быть, его взяла, – промолвил он наконец. – Но мы еще встретимся. Ты   почему с дороги свернул?      

– Погони   боялся.      

– Правильно   сделал, они, наверно, гнались за нами. Уж очень нас мало теперь против Богуслава   с его силой, чертовски мало! К тому же он отправился в Пруссию, а там мы не   можем гнаться за ним, придется подождать!      

Сорока   вздохнул с облегчением. Видно, Кмициц не так уж боялся князя Богуслава, коль скоро   толковал о погоне. Эта уверенность сразу передалась и старому солдату, который   привык не своей головой думать и не своим сердцем чуять, а полковника.      

Пан   Анджей тем временем погрузился в глубокую задумчивость; очнувшись внезапно, он   стал шарить около себя.      

– Где   мои письма? – спросил он.      

– Какие   письма?      

– Которые   были при мне… Я их в пояс спрятал. Где пояс? – лихорадочно спрашивал пан   Анджей.      

– Пояс   я сам отстегнул и снял, чтобы твоей милости дышать было полегче, вот он лежит.      

– Дай   сюда!      

Сорока   подал кожаный пояс на белой замшевой подкладке с карманами, стянутыми шнурком.   Кмициц раздернул шнурок и поспешно достал бумаги.      

– Это   грамоты шведским комендантам, – сказал он с беспокойством в голосе, –   а где же письма?      

– Какие   письма? – повторил Сорока свой вопрос.      

– Черт   бы тебя побрал! Письма гетмана шведскому королю, пану Любомирскому, все письма,   которые были при мне!      

– Коли   в поясе их нет, стало быть, нет нигде. Верно, в пути потеряли.      

– По   коням, искать! – страшным голосом крикнул Кмициц.      

Не успел   изумленный Сорока выйти из хаты, как пан Анджей в изнеможении повалился на   постель и, схватившись руками за голову, застонал:      

– О,   мои письма! Мои письма!      

Солдаты   тем временем уехали на поиски; только одному из них Сорока велел стеречь хату.   Оставшись один, Кмициц предался мыслям о своем положении, которое было совсем   незавидным. Богуслав ускользнул из его рук. Угроза страшной и неотвратимой мести   могущественных Радзивиллов нависла над ним. И не только над ним, но и над теми,   кого он любил, короче – над Оленькой. Кмициц знал, что князь Януш не задумается   нанести ему удар в самое больное место, что он выместит ему на Оленьке. Она   ведь была в Кейданах, во власти страшного магната, сердце которого не знало   жалости. Чем больше размышлял пан Анджей, тем яснее видел, что положение его   просто ужасно. После похищения Богуслава Радзивиллы почтут его изменником; для   сторонников Яна Казимира, людей Сапеги и конфедератов, поднявших восстание в   Подляшье, он тоже изменник, презренный раб Радзивиллов. Среди многочисленных   станов, повстанческих отрядов и иноземных войск, занимавших в то время Речь   Посполитую, не было ни одного стана, ни одного отряда, ни одного иноземного   войска, где его не почитали бы заклятым, злейшим своим врагом. Назначил же   Хованский награду за его голову, а теперь назначат Радзивиллы, шведы и, как   знать, не назначили ли уже и сторонники несчастного Яна Казимира. «Заварил кашу   – теперь расхлебывай!» – думал Кмициц. Он похитил князя Богуслава, чтобы   бросить его к ногам конфедератов, дать им неоспоримое доказательство того, что   он порывает с Радзивиллами, и войти в доверие к ним, завоевать право бороться   за короля и отчизну. С другой стороны, Богуслав в его руках был залогом   безопасности Оленьки. Но теперь, когда князь разгромил его и ушел, не только   осталась беззащитной Оленька, но и у него не стало доказательства, что он и   вправду бросил служить Радзивиллам. И хоть дорога к конфедератам для него   открыта, и встреться ему отряд Володыёвского и его друзей полковников, они,   быть может, даруют ему жизнь, но примут ли они его, поверят ли ему, не подумают   ли, что он лазутчик или явился к ним, чтобы посеять смуту и переманить людей к   Радзивиллам? Тут он вспомнил, что на нем кровь конфедератов, вспомнил, что он   первый разбил в Кейданах восставших венгров и драгун, что он рассеивал   восставшие хоругви или вынуждал их покориться, что он расстреливал мятежных   офицеров и истреблял солдат, что он обнес шанцами и укрепил Кейданы и тем самым   обеспечил Радзивиллу победу в Жмуди… «Как же мне к ним идти? – подумал он   про себя. – Ведь им чума была б милей, чем такой гость, как я! С   Богуславом на аркане у седла можно было бы, но с одними словами и пустыми   руками…»      

Будь у   него хоть письма, он снискал бы доверие конфедератов и, уж во всяком случае,   имел бы в руках князя Януша, ибо эти письма даже у шведов могли подорвать   доверие к гетману. Стало быть, ценою этих писем он мог бы спасти Оленьку…      

Но   сшутил же черт такую шутку, что и письма пропали.      

Кмициц   за голову схватился, когда ясно представил себе свое положение.      

«Изменник   я в глазах Радзивиллов, изменник в глазах Оленьки, изменник в глазах конфедератов,   изменник в глазах короля! Погубил я славу, честь, себя, Оленьку!»      

Рана на   лице его горела; но душу сжигал стократ сильный жар. Ибо в довершение всего   уязвлено было и рыцарское его самолюбие. Ведь он позорно был побит Богуславом.   Безделицей было поражение, которое нанес ему в Любиче Володыёвский. Там его   победил вооруженный рыцарь, которого он вызвал на поединок, а тут безоружный   пленник, которого он держал в руках.      

С каждой   минутой убеждался он, что пришла для него страшная година, година позора. И чем   пристальней он вникал во все обстоятельства, тем яснее видел весь ужас своего   положения, открывал все новые темные стороны, что сулили стыд и бесчестье,   погибель для него самого и для Оленьки, урон для отчизны. В конце концов страх   его обнял.      

«Ужели   это я все сотворил?» – вопрошал он себя в изумлении. И волосы у него зашевелились.      

– Мыслимо   ли это! Наверно, меня все еще трясет febris![146]   – воскликнул он. – Матерь божия, мыслимо ли это!      

«Слепой   и глупый своевольник! – сказала ему совесть. – Ну что было тебе стать   на сторону короля, что было тебе внять просьбам Оленьки!»      

И порыв   сожаления как буря поднялся в его душе. Эх, если бы мог он сказать себе: шведы   против отчизны, я на них, Радзивилл против короля, я – на него! Вот когда   радостно и светло было бы у него на душе! Вот когда набрал бы он ватагу забияк   с бору да с сосенки, и рыскал бы с ними, как цыган на ярмарке, и учинял бы   набеги на шведов, и топтал бы их с чистым сердцем, с чистой совестью, а потом в   сиянии славы предстал бы перед Оленькой и сказал ей:      

– Не   отщепенец я уже, но defensor patriae, люби же меня, как я тебя люблю!      

А что   теперь?      

Но   гордая его душа, привыкшая все себе прощать, не хотела вдруг признать свою   вину: нет, это Радзивиллы его совратили, Радзивиллы довели до погибели, покрыли   позором, связали по рукам и ногам, лишили чести и любви.      

Скрежеща   зубами, он простер руки туда, где гетман Януш терзал Жмудь, как волк свою   жертву, и крикнул сдавленным от ярости голосом:      

– Мести!   Мести! – И вдруг в отчаянии упал посреди хаты на колени и воскликнул: –   Клянусь тебе, Иисусе, теснить и крушить изменников, зорить по праву огнем и   мечем, покуда дышит грудь моя и бьется сердце! Помоги мне, царь назарейский,   аминь!      

Но   внутренний голос сказал ему в эту минуту: «Отчизне служи, мстить будешь потом!»      

Глаза   пана Анджея горели, губы запеклись, он весь дрожал, как в лихорадке, размахивал   руками и, громко говоря сам с собою, ходил, вернее, метался по хате, задевая   ногами за топчаны, пока наконец не упал на колени.      

– Просвети   же и наставь меня, Иисусе, дабы не обезумел я!      

Внезапно   до слуха его долетел звук выстрела, который лесное эхо, отбрасывая от сосны к   сосне, принесло, будто гром, к самой хате.      

Кмициц   вскочил и, схватив саблю, выбежал на крыльцо.      

– Что   там? – спросил он у солдата, стоявшего на пороге.      

– Стреляют,   пан полковник!      

– Где   Сорока?      

– Поехал   искать письма.      

– В   какой стороне стреляют?      

Солдат   показал на густые заросли в восточной части леса.      

– Там!      

В эту   минуту послышался топот; но лошадей еще не было видно.      

– Берегись! –   крикнул Кмициц.      

Но из   зарослей показался Сорока, он мчался во весь опор, а за ним несся другой   солдат.      

Оба они   подскакали к хате, спешились и с седел, как с насыпи окопа, направили мушкеты   на заросли.      

– Что   там? – спросил Кмициц.      

– Идут! –   ответил Сорока.      

 ГЛАВА II      

       

Наступила   тишина, но вскоре в соседних кустах что-то затрещало, будто шло стадо вепрей;   по мере приближения треск понемногу смолкал. Наконец снова наступила тишина.      

– Сколько   их там? – спросил Кмициц.      

– Человек   шесть, а может, и все восемь, не мог я толком сосчитать, – ответил Сорока.      

– Наше   счастье! Против нас им не устоять!      

– Не   устоять, пан полковник, надо бы только живьем которого взять да попытать огнем,   чтоб дорогу показал.      

– Будет   еще время. Берегись!      

Не успел   Кмициц сказать: «Берегись!» – как струйка белого дыма расцвела в зарослях и   словно птицы зашумели неподалеку в траве, в каких-нибудь трех десятках шагов от   хаты.      

– Подковными   гвоздями из дробовика стреляют! – сказал Кмициц. – Коли нет у них   мушкетов, ничего они нам не сделают, из дробовика сюда не достать.      

Держа   одной рукой опертый о седло мушкет, Сорока сложил у губ другую руку и крикнул:      

– А   ну покажись который из кустов, мигом уложу!      

На   минуту наступила тишина, затем из зарослей раздался грозный голос:      

– Вы   кто такие?      

– Да   уж получше тех, кто промышляют на большой дороге.      

– По   какому праву вы заняли наш дом?      

– Ты,   разбойник, о праве спрашиваешь! Заплечных дел мастер научит вас праву, а покуда   проваливай!      

– Мы   вас, как барсуков, отсюда выкурим!      

– Поди-ка   сунься! Смотри, как бы сам в дыму не задохся!      

Голос в   зарослях умолк, разбойники, видно, стали держать совет, а Сорока тем временем   шепнул Кмицицу:      

– Надо   будет одного заманить и связать, будет у нас и заложник и проводник.      

– Коль   придет сюда который, – возразил ему Кмициц, – так не раньше, чем мы   слово дадим.      

– С   разбойниками и слова можно не держать.      

– А   лучше его не давать! – оборвал его Кмициц.      

Со   стороны зарослей долетел новый вопрос:      

– Чего   вам надобно?      

Тут   заговорил сам Кмициц:      

– Мы   как приехали, так бы и уехали, кабы ты, дурень, обошелся учтиво, не начинал с   пальбы.      

– Не   усидеть тебе тут, вечером нас сто сабель придет!      

– К   вечеру две сотни драгун придет, а болото тебе не защита, есть у нас такие, что   проедут, как и мы проехали.      

– Так   вы солдаты?      

– Да   уж не разбойники.      

– А   из какой хоругви?      

– А   ты что, гетман? Тебе отчет мы давать не станем.      

– Говорю   вам, волки вас тут съедят.      

– А   вас воронье сгложет.      

– Отвечайте,   чего вам надобно, черт бы вас побрал! Зачем влезли в нашу хату?      

– А   ты поди сам сюда! Нечего глотку драть из кустов. Поближе! Поближе!      

– Даешь   слово?      

– Слово   рыцарям дают, не разбойникам. Хочешь – верь, не хочешь – не верь!      

– Двоим   можно?      

– Можно!      

Через   минуту из зарослей в какой-нибудь сотне шагов вышли два высоких плечистых человека.   Один из них сутулился и, видно, был уже преклонный старик, другой держался   прямо, только на ходу вытягивал с любопытством шею; на обоих были крытые серым   сукном полушубки, какие носила шляхта поплоше, высокие яловичные сапоги и   надвинутые на глаза меховые шапки.      

– Что   за дьявольщина! – пробормотал Кмициц, пристально всматриваясь в обоих.      

– Чудеса,   да и только, пан полковник! – воскликнул Сорока. – Ведь это наши   люди?      

Старик и   парень были уже в нескольких шагах, но узнать пришельцев не могли, так как их   заслоняли лошади.      

Внезапно   Кмициц шагнул вперед.      

Но и тут   они не признали пана Анджея, потому что лицо его было закрыто повязкой; они   только приостановились и смерили его любопытными и беспокойными глазами.      

– Где   же твой другой сын, пан Кемлич? – спросил Кмициц. – Уж не сложил ли   свою голову?      

– Кто   это? А? Что? Кто это говорит? – странным, словно бы испуганным голосом   произнес старик.      

И   застыл, раскрыв глаза и разинув рот; но у сына глаза были моложе и зорче, он   внезапно сорвал шапку с голову.      

– Господи   помилуй! Отец, да это пан полковник! – крикнул он.      

– О,   господи! О, Иисусе сладчайший! – завопил старик. – Так это пан   Кмициц!      

И оба   они стали навытяжку, как положено приветствовать начальника, а на лицах их   изобразились испуг и изумление.      

– Ах,   такие-сякие! – улыбнулся Кмициц. – Из дробовика салютовали!      

Тут   старик бросился назад с криком:      

– Эй   сюда, все сюда!      

Из   зарослей показалось еще несколько человек, среди них второй сын старика и   смолокур; не зная, что случилось, все они бежали сломя голову с оружием   наготове; но старик снова закричал:      

– На   колени, шельмы, на колени! Это пан Кмициц! Какой это дурак вздумал стрелять?   Ну-ка признавайся!      

– Да   ты сам, отец, и стрелял! – сказал молодой Кемлич.      

– Брешешь!   Брешешь, как пес! Пан полковник, ну кто мог знать, что это ты сам у нас в доме!   Господи боже мой, да я все еще глазам своим не верю!      

– Я   сам, собственной персоной! – промолвил Кмициц, протягивая ему руку.      

– О,   господи! – воскликнул старик. – Такой гость в лесу! Глазам своим не   верю! Чем мы тут тебя, пан полковник, потчевать будем? Да кабы мы знали, кабы   ведали! – Тут он обратился к сыновьям: – Ну-ка, болваны, беги   который-нибудь в погреб да принеси меду!      

– Дай,   отец, ключ! – сказал один из сыновей.      

Старик   стал искать за поясом ключ, подозрительно поглядывая на сына.      

– Ключ?   Как бы не так! Знаю я тебя, цыгана, ты сам больше выпьешь, чем сюда принесешь.   Сам схожу! Ишь чего захотел: дай ему ключ! Ступайте да отвалите бревна, а уж   отворю и принесу я сам!      

– Да   у тебя, пан Кемлич, я вижу, погребок укрыт под бревнами? – сказал Кмициц.      

– Да   разве тут что-нибудь убережешь с этими разбойниками! – показал старик на   сыновей. – Они бы отца сожрали. Вы еще здесь?! Ступайте отвалите бревна.   Так-то вы слушаетесь того, кто вас породил?      

Сыновья   метнулись опрометью за хату, к кучам нарубленных бревен.      

– Ты,   как я вижу, по-прежнему воюешь с сыновьями? – спросил Кмициц.      

– Разве   с ними в мире проживешь? Драться умеют, добычу брать умеют, но как дело дойдет   до дележа с отцом – из глотки приходится вырывать свою часть! Вот она, утеха   моя! А парни как туры! Пожалуй, пан полковник, в хату, а то здесь холод   пробирает. Господи боже мой, такой гость, такой гость! Ведь мы под твоим начальством   больше захватили добычи, чем тут за целый год! А теперь вот горе! Одна   бедность! Худые времена, и чем дальше, тем все хуже, да и старость не радость!   Пожалуй в хату, в убогую нашу хижинку! Господи, да разве мог я ждать такого   гостя!      

Старый   Кемлич говорил странно торопливым и жалобным голосом и все бросал по сторонам   быстрые, беспокойные взгляды. Это был костистый, высоченного роста старик, с   вечно недовольным, кислым лицом. Глаза у него, как и у обоих сыновей, были   косые, брови кустистые и такие же усы, из под которых торчала уродливо   выпяченная нижняя губа, которая, как у всех беззубых людей, при разговоре   поднималась к самому носу. Старому, сморщенному лицу странно не соответствовала   крепкая фигура, выказывавшая необыкновенную силу и живость. Движения его были   стремительны, точно весь он был на пружинах; он непрестанно вертел головой,   стараясь охватить глазом все, что его окружало: и людей и предметы. По мере   того как в нем просыпался служака, трепетавший перед бывшим начальником, а быть   может, и привязанный к нему, старик все униженней держался с паном Анджеем.      

Кмициц   хорошо знал Кемличей; отец и оба сына служили у него в те времена, когда он на   свой страх вел в Белоруссии войну с Хованским. Это были храбрые солдаты, столь   же храбрые, сколь и жестокие. Сын Косьма некоторое время был в отряде   знаменосцем, однако вскоре отказался от почетного звания, мешавшего ему брать   добычу. Среди гуляк и игроков, из которых состояла ватага Кмицица, днем   пропивавших и спускавших все, что за ночь ценою крови они захватывали у врага,   Кемличи выделялись своей страшной алчностью. Они усердно собирали добычу и   прятали ее в лесах. Особенно лакомы они были до лошадей, которых продавали   потом в шляхетских усадьбах и местечках. Отец дрался не хуже сыновей-близнецов,   но после каждого боя отнимал у них самую лучшую долю добычи и при этом   жаловался и скулил, что они его обижают, и стонал, и охал, и грозил им   отцовским проклятием. Сыновья на него ворчали; но были они от природы глуповаты   и позволяли тиранить себя. Несмотря на постоянные ссоры и споры, в бою они   яростно, не щадя жизни, защищали друг друга. Товарищи не любили Кемличей, и все   их боялись, в драке они были страшны. Даже офицеры избегали связываться с ними.   Один только Кмициц будил в них неописуемый страх, да еще трепетали они перед   Раницким, когда лицо его в гневе покрывалось пятнами. Обоих они почитали за   высокий род, ибо Кмицицы с давних пор стояли у власти в Оршанском воеводстве, а   в жилах Раницкого текла сенаторская кровь.      

В отряде   ходила молва, будто они накопили несметные богатства, однако никто толком не   знал, была ли в этом хоть доля правды. Однажды Кмициц услал их с несколькими   челядинцами и взятым в добычу табуном лошадей, – и с той поры они пропали.   Кмициц полагал, что они сложили головы, а солдаты твердили, что они угнали   лошадей, потому что для них это был слишком большой соблазн. Теперь, когда пан   Анджей увидел их целых и невредимых, услышал ржание в сарае подле хаты, заметил   беспокойство, сквозившее у старика в раболепных изъявлениях радости, он   подумал, что солдаты были правы.      

Войдя с   Кемличем в хату, Кмициц сел на топчан и, подбочась, в упор поглядел на старика.      

– Кемлич,   а где же мои кони? – спросил он.      

– О   Иисусе, Иисусе сладчайший! – простонал старик. – Люди Золотаренко   забрали их, нас побили, изранили, рассеяли, гнали шестнадцать миль, еле мы   живыми ушли от них. Ох, пресвятая владычица! Так мы и не смогли найти уже ни   тебя, пан полковник, ни отряда. Загнали нас суда, в эти леса, на нужду и голод,   в эту халупу, на эти болота. Ничего, бог милостив, вот и ты, пан полковник, жив   и здоров, хоть, вижу, ранен… Не перевязать ли рану-то, не приложить ли трав,   чтобы гной вытянуло. А сынки-то мои пошли отвалить бревна, да так и пропали.   Что эти шельмы делают там? Готовы выломать дверь, только бы дорваться до меда.   Один только голод тут и нужда! Грибами живем, но для твоей милости найдется и   выпить и закусить… Отняли у нас тех коней, забрали. Что об них толковать! И мы   лишились службы у тебя, пан полковник, на старости лет остался я без куска   хлеба, разве только ты, пан полковник, пригреешь и снова примешь на службу.      

– Все   может статься! – ответил Кмициц.      

В эту   минуту вошли оба сына старика: Косьма и Дамиан, близнецы, дюжие увальни с огромными   головами, поросшими невероятно густыми и жесткими, как щетина, волосами, которые   неровными вихрами торчали из-за ушей и по всей голове свалялись в причудливые   космы. Войдя, они остановились у двери, не смея сесть в присутствии Кмицица.      

– Мы   бревна отвалили, – сказал Дамиан.      

– Ладно, –   бросил старый Кемлич, – пойду принесу меду. – Он многозначительно   посмотрел на сыновей. – А тех коней забрали люди Золотаренко, –   произнес он с ударением.      

И вышел   вон.      

Кмициц   смотрел на стоявших у двери двоих литвинов, словно вырубленных наспех топором   из колоды, и вдруг спросил:      

– Что   вы теперь делаете?      

– Коней   угоняем! – хором ответили близнецы.      

– У   кого?