1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
– Ну,  дело кончено. Получай, Артемий, деньги.    

И подает  ему пачку. Свидетели тоже помалкивают, а немец еще придирку строит.    

– Тринадцатый, –  говорит, – поднос где?    

Артюха  отвечает:    

– За  этим дело не станет. В уговоре не было, чтоб на этот поднос в той же  партии лак заводить. Я и сделал его особо. Сейчас принесу. Сразу  узнаешь, что для тебя готовлено.    

И вот,  понимаешь, приносит поднос, а на нем короткопалая рука ладонью вверх. На  ладони рванинка обозначена. И лежит на этой ладошке семишник,  а сверху четкими буковками надписано:    

«Испить  кваску после баньки».    

Покрыт  поднос самым первосортным хрустальным лаком. Как влита рука-то в железо.    

Немец,  понятно, зафыркал, заругался, судом грозил да так ни с чем и отъехал.    

А Сергач  после того собрал всех мастеров по подносному делу, которые в Тагиле жили,  и невьянских тоже. Дедушко Мирон к этому случаю подошел. Артюха тогда  и рассказал все по порядку, – как он с немцем хороводился  и что из этого вышло. Потом выложил на стол деньги, которые через дедушку  Мирона получил, и свою тысячу, какую в задаток от Двоефеди выморщил,  туда же прибавил да и говорит:    

– Вот  разделите без обиды.    

Мастерам  стыдно ни за что, ни про что деньги брать, отговариваются, – мы, дескать,  к этому не причастны, а сами на пачку поглядывают. Потом разговор  к тому клонить стали, чтоб Артюхе двойную долю выделить, только он наотрез  отказался.    

– С меня, –  говорит, – и того хватит, что позабавился над этим немецким  Двоефедей.    

Пузырек  с хрустальным лаком Артюха, конечно, в бороде тогда прятал.[34]    

 Тараканье мыло    

     

В  наших-то правителях дураков все-таки многонько было. Иной удумает, так сразу  голова заболит, как услышишь. А хуже всего с немцами приходилось.  Другого хоть урезонить можно, а этих – никак. Свое твердят:    

– О!  Я ошень понималь!    

Одному  такому – не то он в министрах служил, не то еще выше –  и пришло в башку наших горщиков уму-разуму учить. По немецкому  положению, первым делом ученого немца в здешние места привез. Он, дескать,  новые места покажет, где какой камень искать, да еще такие камни отыщет, про  которые никто и не слыхивал.    

Вот  приехал этот немец. Из себя худощавый, а видный. Ходит форсисто, говорит  с растяжкой. В очках.    

Стал  этот приезжий по нашим горочкам расхаживать. По старым, конечно, разработкам норовит.  Так-то, видно, ему сподручнее показалось.    

Подберет  какой камешок, оглядит, подымет руку вверх и скажет с важностью:    

– Это  есть желесный рута!    

– Это  есть метный рута!    

Или еще  там что.    

Скажет  так-то и на всех свысока поглядывает: вот, дескать, я какой  понимающий. Когда с полчаса долдонит, а сам головой мотает, руками  размахивает. Прямо сказать, до поту старался. Известно, деньги плачены –  он, значит, видимость и оказывал.    

Горное  начальство, может, половину того пустоговорья не понимало, а только про  себя смекало: раз этот немец от вышнего начальства присланный, не прекословить  же ему. Начальство, значит, слушает немца, спины гнет да приговаривает:    

– Так  точно, ваше немецкое-благородие. Истинную правду изволите говорить. Такой камешок  тут и добывался.    

Старым  горщикам это немцево похождение за обиду пришлось.    

– Как  так? Все горы-ложки исходили, исползали, всякий следок-поводок к камню  понимать можем, а тут на-ко – привезли незнамого человека,  и будто он больше нашего в наших местах понимает. Зря деньги бросили.    

Ну,  нашлись и такие, кто на немецкую руку потянул. Известно, начальству  угодить желают. Разговор повели: он-де шибко ученый, в генеральских чинах  да еще из самой середки немецкой земли, а там, сказывают, народ вовсе  дошлый: с тараканов сало сымают да мыло варят.    

За спор  у стариков дело пошло, а тут на это время случился Афоня Хрусталек.  Мужичонка еще не старый, а на славе. Он из гранильщиков был. Места, где  дорогой камешок родится, до пятнышка знал. И Хрустальком его недаром  прозвали. Он, видишь, из горных хрусталей, а то и вовсе из стекла  дорогие камешки выгонял. И так ловко сделает, что кто и понимающий не  сразу в этой афониной поделке разберется. Вот за это и прозвали его  Хрустальком.    

Ну,  Афоня на то не обижался.    

– Что  ж, – говорит, – хрусталек не простая галька: рядом с дорогим  камнем растет, а когда солнышко ловко придется, так и вовсе заиграет,  не хуже настоящего.    

Послушал  это Афоня насчет тараканьего мыла, да и говорит:    

– Пущай  немец сам тем мылом моется. У нас лучше того придумано.    

– Как  так? – спрашивают.    

– Очень, –  отвечает, – просто: выпарился в бане докрасна, да окатился полной  шайкой, и ходи всю неделю, как новенький.    

Старики,  которые на немца обнадеживались, слышат, к чему Афоня клонит, говорят ему:    

– Ты,  Афоня, заграничную науку не опровергай.    

– Я, –  отвечает, – и не опровергаю, а про то говорю, что и мы не  без науки живем, и еще никто не смерил, чья наука выше. В том  хитрости мало, что на старых отвалах руду узнать. А ты попробуй новое место  показать, либо в огранке разобраться, тогда видно будет, сколько ты  в деле понятия имеешь. Пусть-ко твой немец ко мне зайдет. Погляжу я, как  он в камнях разбирается.    

Про этот  афонин разговор потом вспомнили, как немец захотел на память про здешние места  топазову печатку заказать. Кто-то возьми и надоумь:    

– Лучше  Афони Хрусталька ни у кого теперь печаточных камней не найдешь.    

Старики,  которые на немецку руку, стали отговаривать:    

– Не  было бы тут подделки!    

А немец  хвалится:    

– О,  мой это карошо знайт! Натураль-камень лютше всех объяснять могу.    

Раз так  выхваляется, что сделаешь – свели к Афоне, а тот и показал  немцу камешки своей чистой работы. Не разобрал ведь немец! Две топазовые  печатки в свою немецкую сторону увез да там и показывает: вот,  дескать, какой настоящий топаз бывает. А Хрусталек все-таки написал ему  письмецо.    

– Так  и так, ваше немецкое благородие. Надо бы тебе сперва очки тараканьим мылом  промыть, а то плохо видишь. Печатки-то из жареного стекла тобой куплены.    

Горный  начальник, как прослышал про это письмецо, накинулся на Афоню:    

– Как  ты смел, такой-сякой, ученого немца конфузить!    

Ну,  Хрусталек не из пужливых был. На эти слова и говорит:    

– Он  сам себя, поди-ко, сконфузил. Взялся здешним горщикам камни показывать,  а у самого толку нет, чтобы натурный камень от бутылочного стекла  отличить.    

Загнали  все-таки Афоню в каталажку. Посидел он сколько-то, а немец-то так  и не откликнулся. Тоже, видно, стыд поимел. А наши прозвали этого  немца – Тараканье Мыло.[35]    

 Шелковая горка    

     

Наше  семейство из коренных невьянских будет. На этом самом заводе начало получило.    

Теперь,  конечно, людей нашей фамилии по разным местам можно встретить, только вот эта  усадьба, на которой мы с тобой разговариваем, наша початочная. До большого  невьянского пожару тут, помню, избушечка стояла. Она покойному родителю от  дедушки досталась, а тот не сам ее строил, – тоже по наследству  получил. Небольшая избушка. Ну, рублена из кондового лесу. Такого по нынешним временам  близко жилья не найдешь. Дивиться надо, как старики такие бревна ворочали. Что  ни венец, то и аршин. На сотни годов ставили.    

Вот  и посчитай, сколько времени наше семейство на этом месте проживает, коли  большой невьянский пожар пришелся на голодный 91-й год. С той поры близко  шести десятков прошло, а от начала-то сколько?    

Тоже,  поди, за эти годы наши семейные что-нибудь видели. И глухонемых  в роду не бывало. Одни, значит, рассказывали, другие слушали, а потом  сами рассказывали. Если такое собрать, много занятного окажется.    

Это  я вот к чему.    

Наш  Невьянский завод считается самым старым в здешнем краю. К двумстам  пятидесяти подвигается, как тут выпущен был первый чугун, а мастера Семен  Тумаков да Аверкий Петров проковали первое железо и за своими мастерскими  клеймами отправили на воеводский двор в Верхотурье. Строитель завода Семен  Куприяныч Вакулин – спасибо ему – не забыл об этом записать,  а то мы бы и не знали, кто починал наше железко, коим весь край живет  столько годов.    

Понятно,  что всякий, кому понадобится о заводской старине рассказать, непременно  с нашего завода начинает. Случалось мне, читывал. Не одна книжка про это  составлена. Одно плохо, – все больше про хозяев заводских Демидовых пишут.  Сперва побасенку расскажут, как Никита Демидов царю Петру пистолет починил  и за это будто бы в подарок получил только что отстроенный первый  завод, а потом примутся расписывать про демидовскую жизнь. Кому охота,  может по этим книжкам и то узнать, где какой Демидов женился, каких родов  жену взял и какое приданое за ней получил, в котором месте умер  и какой ему памятник поставили: то ли из итальянского мрамора, то ли из  здешнего чугуна. Известно, хозяева старались высоко себя поставить.    

Не стану  хаять первых Демидовых: Никиту да Акинфия. Конечно, трудно от них народу  приходилось, и большие деньги они себе заграбастали, только и дело  большое поставили и умели не то что в большом,  а и в самом маленьком полезную выдумку поймать и в ход  пустить. И за то этих двух Демидовых похвалить можно, что за иноземцев не  хватались, на свой народ надеялись. Ну, все-таки не сами Демидовы руду искали,  не сами плавили да до дела доводили. А ведь тут много зорких глаз да  умелых рук требовалось. Немало и смекалки и выдумки приложено, чтоб демидовское  железо наславу вышло и за границу поехало. Знаменитые, надо думать,  мастера были, да в запись не попали. Думал, – в этих годах про  них по архивам раскопают, да не дождался пока. В книжках, какие  в недавних годах вышли, перебирают старое на новый лад, а толк один:  все Демидовы да Демидовы, будто, и не было тех людей, кои самих Демидовых  столь высоко, подняли, что их стало видно на сотни годов.    

Старину,  конечно, зря ворошить не к чему, а бывает, что она вроде  и понадобится. Недавно вот такой случай вышел.    

Моей  старшей дочери с вешней Авдотьи, с Плющихи-то, пятидесятый пошел.  Сама давно бабушкой стала. Так вот ее-то внучонок, мой, стало быть, правнучек,  прибежал ко мне. Полакомиться, видно, медком захотелось, потому как  я всегда к пчелкам приверженность имел. Раньше, как на заводе  работал, улей-два держал, а теперь на старости лет одно у меня  занятие – за пчелками ходить. Прибежал Алексейко и говорит:    

– Дедушко,  я пособлять тебе пришел, – мед выкачивать.    

Лето  нынешнее не больно удалось для пчелиного сбору. Ну, для такого пособника как не  найти кусочка. Вырезал ему сотового медку.    

– Ешь  на здоровье! А качать будем, когда время придет.    

Поедает  Алексейко медок, а сам старается рассказать все свои ребячьи новости.  Шустрый он у нас мальчонка, разговорчивый и книжку почитать любит.  В этом разговоре вдруг и спрашивает меня:    

– Дедушко,  ты слыхал про камень-асбест?    

– Как, –  отвечаю, – не слыхал, коли в наших местах его сперва раскопали  и в дело произвели. Алексейко и говорит:    

– Неправильно  ты, дедушко, судишь. В Итальянской земле это дело началось. Там одна женщина  Елена, по фамилии Перпенти, самая первая научилась из асбеста нитки прясть,  и Наполеону, когда он был в Итальянской земле, поднесла, говорят,  неопалимый воротник. За эту выдумку, что она научилась с асбестом  обходиться, эту женщину наградили, медаль особенную выбили для почету.  А было это в тысяча восемьсот шестом году. В книжке так  напечатано, а ты говоришь, – в нашем заводе!    

Ребенок,  конечно. Чужие слова говорит, а все-таки обидно слушать. Печатают,  а того не сообразят, что Акинфий Демидов чуть не сотней годов раньше  Наполеона жил, а про этого Акинфия рассказывают, что поделками из каменной  кудели он весь дворец царский удивлял. Значит, тогда уж в нашем заводе  научились из асбеста прясть и ткать, плести-вязать. А как это случилось,  мне не раз доводилось слыхать в своем родстве. Вот и говорю  Алексейку:    

– Ты  про итальянскую Елену вычитал, а теперь послушай про нашу невьянскую  Марфушу. Она, ежели разобраться, тебе и в родстве придется. Этакая  же, сказывают, курносенькая да рябенькая была и посмеяться любила. По этой  примете ей кличку дали – Марфуша Зубомойка.    

Жила эта  Марфуша Зубомойка в давних годах. Тогда еще не то что Наполеона,  а и бабушки его на свете не было. Заводскими делами управлял тогда  в наших местах Акинфий Демидов. Он, конечно, сам рудниками да заводами  занимался, только и мелкое хозяйство на примете держал. В числе  прочего была при барском доме обширная рукодельня. Пряли да ткали там, шитье  тоже, вязанье да плетенье и разное такое рукоделье. В эту рукодельню  брали больше сироток, а когда и девчонок из многодетных домов. Держали  их в рукодельне до выданья замуж, а кои посмышленее окажутся, тех  и вовсе не отпускали. Девчонки знали про это и старались раденья не  оказывать. Ну, их строгостью донимали. Управляла рукодельней какая-то  демидовская сродственница Фетинья Давыдовна. Вовсе еще не старая, а до  того выкомура да придира, что и в старухах редко такую найдешь. Одно  слово, мучительница.    

Меж  рукодельниц были и такие, кои себя с малых лет показали. Этих Фетинья  больше всех допекала. Как хорошо ни сделают, она найдет изъян, уроку надбавит  да еще и наколотит. На это у нее больно проста рука была. Ясное дело,  от такого-то житья добрым мастерицам хоть в воду. Случалось,  и в бега пускались, да удачи не выходило: поймают, на конюшне выпорют  да той же Фетинье сдадут, а хозяин еще накажет:    

– Ты  гляди за девками-то! Не разевай рот. В случае и самой плетей отпущу.  Не жалко мне.    

После  такого хозяйского наказу Фетинья того пуще лютует. Прямо всем житья не стало,  а Марфуше Зубомойке на особицу.    

Эта  девушка, говорят, из себя не больно казиста была, а характеру легкого,  веселая и до того на работу ловкая, что любой урок ей нипочем. Будто  играючи его делала. Ну, а давно примечено, что люди вроде Фетиньи сильно  веселых не любят: все им охота прижать до слезы, а Марфуша не поддавалась  да еще своим мастерством маленько загораживалась. Хозяйка и сам хозяин  знали ее за самолучшую мастерицу и, чуть что похитрее понадобится, говорили  Фетинье:    

– Пошли  Марфутку. Заказ ей будет. Да, гляди, не путай девку. Сама пусть нитку сготовит  и узор на свой глаз выберет.    

Фетинье  эти хозяйские заказы, как окалина в глаз: все время покою не дает  и со слезой не выкатывается, потому – с зазубринками. Тут еще  добавок получился. В демидовской дворне появился новый пришлый. Как его  по-настоящему звали, никто не знал. Он, видишь, из беглых с казенных  заводов был, в руде да каменьях толк понимал. Демидов такого с охотой  принял, велел его кормить в одном застолье с самыми близкими своими  слугами, а насчет старого сказал:    

– Как  тебя раньше звали, про то забудь. По моим бумагам будешь называться Юрко Шмель  из Рязанской земли, а годов себе считай с Егорьева дня тридцать пять.    

Тут еще  вычитал по бумаге, что куплен у помещика такого-то, из такой-то деревни  и шуткой добавил:    

– А какой  он, этот помещик, – старый ли молодой, лысый ли кудрявый, большой ли маленький, –  это уж как тебе приснится. Ни я, ни ты его не видывали, а на случай, если  спрашивать станут, придумай и этого держись.    

В ту  пору этакое бывало. Демидовские прислужники по разным местам у помещиков  покупали беглых крепостных с условием, – если поймают, на завод  навсегда забрать. На деле вовсе и не думали ловить, а по этим бумагам  всяких пришлых принимали. Старались, конечно, подгонять по годам, но бывало  и так, что молодого зачисляли по стариковским бумагам. Если заживется,  несуразно выходило: считает себе человек чуть не сотню годов, а на деле  и полсотни нет.    

Так вот…  Этот Юрко Шмель приглянулся Фетинье, а он давай на Марфушу заглядываться.  Фетинья это приметила и только о том и думала, как бы девку со  свету сжить. Ну, тут случай подошел, что Марфуше удалось из-под фетиньиной руки  выскользнуть. В семье, из которой она в рукодельню попала, беда приключилась:  большие все на одном году померли, остались одни малолетки. Старшему восьмой  годок, младшему – два. Демидов и велел приказчику:    

– Переведи  Марфутку домой. Пускай за ребятами ходит, пока для заводского дела не подрастут.    

Фетинье  это столь не любо показалось, что сунулась к Демидову с разговором,  а тот сразу брови свел.    

– Что  за речи? Какое твое в этом деле разуменье? Там, поди-ка, пятеро парнишек  остались. Вырастут – железо ковать станут, не твои дырки из ниток  выплетать. И того не забывай, с хозяином разговаривают, когда он  спрашивает, а не то и Митроху крикнуть можно. Вон он, и кнут при  нем!    

А приказчику  наказал:    

– Ты  им месячину выдавай, как полагается, и вели девке, чтоб обиходила избу да  за ребятами ходила как следует. Своих-то работников ростить все-таки дешевле  обойдется, чем покупать на стороне.    

Фетинья,  понятно, язык прикусила, а сама думает: не я буду, коли эту девку не  изведу. И верно, по прошествии малого времени добилась через хозяйку, чтоб  опять Марфуше тонкую работу давать. Что, дескать, ей вечерами делать, как  ребятишки улягутся спать. Чем песни петь да лясы с соседками точить,  пусть-ка на господ маленько поработает. Про себя, конечно, другое думала.  В маленькой избушке да при пятерке малолетков непременно она работу  испортит, тогда и потешусь над ней: подведу под митрохин кнут да суну  этому псу полтину, так он эту девку до смерти забьет, будто ненароком.    

Хозяйка  все-таки спросила у мужа, а тот ухмыльнулся:    

– Это  тебя Фетинья за уши водит, – на своем поставить хочет. Сказал ведь, –  работники мне нужнее всякого вашего тонкого рукоделья.    

Потом,  мало погодя, говорит:    

– Коли  надобность есть, попытай, только сама заказы давай, сама и принимай.    

Вышло не  так, как Фетинья хотела, а все-таки она надежды не потеряла, по-своему  думала: испортит Марфуша припас, так по-другому хозяин заговорит, потому привык  за каждый грош зубами держаться. Только Марфуша, видно, удачливая была, все  у нее гладко проходило. Правду сказать, эти хозяйские заказы ей  к руке пришлись. Сколь ни тяжело доводилось в новом житье, а по  привычной работе Марфуша маленько тосковала, а тут она, как говорится,  сама пришла. Намотается за день с ребятами, а вечером, глядишь,  и посидит часок-другой. Вместо отдыха ей, а при ее-то руках столько  сделает, что другая и за день не одолеет. Хозяйка ей даже поблажку дала.    

– При  лучине-то, – говорит, – одной неспособно, так ты лампадку зажигай. Масла  велю давать безотказно.    

Да еще  и пособник у Марфуши оказался. Юрко Шмель нет-нет и зайдет  навестить, как сиротская семья живет. Вечерами, конечно, Марфуша его не  пускала, чтоб зряшного разговору не вышло, а днем – милости просим.  Он прибежит и всю мужичью работу, какая накопилась, живо справит. Ну,  и разговоры всякие меж ними бывали, а про работу в первую  очередь. Известно, чем человек живет, о том и думает. Раз как-то  Марфуша и спросила:    

– На  Шелковой горке это какой камень сзелена и мягкий? Если его поколотить чем  тяжелым, так он распушится, как куделя.    

– Не  знаю, – говорит, – не случалось видать такой, камень и про  Шелковую горку не слыхал.    

Марфуша  и объяснила:    

– За  прудом. Вовсе недалеко. Летом по ягоды туда ходят. Небольшая горка,  а заметная. Сдаля поглядеть, так на ней ровно шелковые платки разбросаны.  А все это тот камень действует: на солнышке-то блестит и зеленым  отливает.    

Юрко  говорит:    

– Надо  поглядеть. По рассказу на слюду похоже, только зеленое тут ни к чему.  Завтра же сбегаю на твою Шелковую горку, благо день воскресный.    

Марфуша  рассказала, как Шелковую горку найти, и на другой день Юрко приволок целый  мешок камней.    

– Видать, –  говорит, – камень любопытный. Хозяину про него сперва не скажу, сам испытывать  буду и у других поспрошаю, не знают ли насчет этого.    

Стал тут  перебирать камешки, а Марфуша подошла. Занятно показалось. Поколотишь  с уголка, а он и распушится – куделя куделей. Марфуша, как  она с малых лет привыкла с нитками обходиться, попробовала прясть, да  не скручиваются эти волоконца. Ребятишки, кои побольше, тоже потянулись из  камешков куделю делать. Насорили, понятно, по полу, по лавкам, по всей середе.  Потом, как Юрко ушел, Марфуша подмела пол и сор в печку бросила,  а сама еще подумала:    

«Нет  худа без добра: сору много, зато растопки завтра не надо».    

Утром,  как водится, затопила печку. Протопилась она, а сор как был, так  и остался. Марфуша сказала Юрку:    

– Не  горит ведь эта каменная куделя!    

– И по  моему испытанию это же выходит, – отвечает Юрко. – На огонь пробовал,  на кислоту пробовал, одно понял, – какой-то вовсе незнакомый камень. Буду  дальше его испытывать.    

У  Марфуши свое на уме: научиться бы прясть эту каменную куделю. Вот бы диво, кабы  из таких ниток что-нибудь связать, либо кружева сплести.    

Что ни  делает, а эта думка покою не дает. Истолкла в ступке сколько-то  камешков, мелочь отобрала, пыль отсеяла, – стала у нее куделя вроде  настоящей, а не скручивается в нитку. Так и сяк перепробовала:  с хлебным клеем, овчинным, с рыбьей кишкой, с кровью – нет,  не выходит. С простой куделей идет, да нитка толста и не то выходит,  что надо. Ну, все-таки дошла, что с деревянным маслом прясть можно. Не  больно крепкая нитка, а для вязанья да плетенья годится. Сказала Юрку. Тот  рад-радехонек.    

– Свяжи, –  говорит, – хозяину кошелек да хозяйке сколько-нибудь кружев сплети, тогда,  может, нам жениться дозволят.    

Юрко об  этом уж спрашивал у Демидова, да не в час попал, буркнул только  в ответ:    

– Выбирай  какую из спелых девок, эта у меня к другому делу поставлена. Ты туда  и дорожку забудь.    

Юрко,  понятно, дорогу не забыл, а все-таки таиться пришлось, заходить  с оглядкой, чтоб кто из барских наушников не увидел. Фетинья, конечно, это  разнюхала и побежала сказать хозяину, да тоже, видно, не в час  попала. Строго поглядел:    

– Без  тебя знаю. Срок придет, сделаю, что надо, а ты за рукодельней своей  доглядывай.    

Демидов,  видишь, и то знал через своих доглядчиков, что Юрко Шмель испытывает  какой-то новый камень. Мешать этому не велел, а только приказал:    

– Глядите,  чтоб оба в бега не кинулись. Прозеваете, худо будет.    

Фетинья  из хозяйского разговору поняла, что Юрку кнута не миновать. Обрадовалась этому,  потом эабеспокоилась, как бы Марфуша от расправы не ускользнула. До того себя  этим растравила, что решила подвод сделать. Выждала время, когда Марфуше надо  было за месячиной в господские амбары итти, и прибежала к ней  в избушку. На то рассчитывала, чтоб хозяйский заказ испортить, либо  унести. А у Марфуши такой порядок велся: когда случалось ребятишек  одних оставлять, она хозяйский заказ в сундучок запирала, а свою  работу из негорючей-то нитки поднимала на полатный брус, чтоб ребята не  достали. Фетинья огляделась, видит, – на брусу коклюшечная подушка,  и кружев на ней готовых много наколото. Того не смекнула, что из какой-то  небывалой пряжи плетенье. Думала, – хозяйский заказ. Сорвала готовое,  сунула под шаль и убежала. Прибежала в рукодельню – а зимой  дело было, и печи топились – и сразу к печке, будто  погреться, да незаметно и бросила что-то в огонь из-под шали.  Девчонки, которые поближе сидели, заметили, конечно, только виду не показали,  а Фетинья отошла от печки и говорит:    

– Теперь  пусть-ка вывернется, удачливая.    

Пришла  Марфуша домой. Старшие ребятишки ей рассказали, что была тетенька из рукодельни  и с брусу подушку брала. Марфуше обидно: столько билась над пряжей,  а ее нет. Побежала хозяйке жаловаться, да против самой рукодельни  и набежала на хозяина. Тот в молотовую шел, и палач Митроха, как  привычно, поблизости от хозяина. Марфуша насмелилась, да и говорит:    

– Батюшка  Акинфий Никитич, заступись за сироту.    

Демидов  остановился:    

– Ну,  что у тебя?    

Марфуша  стала рассказывать. Демидов, как услышал, что разговор о кружевах, зверем  заревел:    

– Что?  Ты ополоумела, девка? Стану я ваши бабьи дела разбирать. Митроха!    

Палач по  своей собачьей должности тут как тут:    

– Что  прикажете?    

– Волоки  эту девку в рукодельню. Дай ей плетью половину начальной бабьей меры, чтоб  запомнила, как с хозяином о пустяках говорить, и прочим для  острастка!    

С  Митрохой какой разговор? За шиворот взял да пробурчал:    

– Пойдем,  девка!    

Пришла  в рукодельню. Фетинья радуется, что так скоро по ее желанию сбылось.  Велела скамейку на средину вытащить. Марфуша, как увидела Фетинью, закричала:    

– А все-таки  мы с Юрком негорючую пряжу придумали. Тебе и сейчас не дознаться, как  она сделана, Марфуша, видишь, подумала, что Фетинья хочет чужую выдумку за свою  выдать. Демидов опять, как про Юрка она помянула, другое подумал: не про тот ли  камень разговор, что Юрко тайком от хозяина испытывает? Махнул рукой  Митрохе: – погоди! – и спрашивает:    

– Какая  негорючая пряжа? О чем бормочешь? Юрко тут с которой стороны  пристегнулся?    

Марфуша  и рассказала все по порядку, только того не сказала, как прясть каменную  куделю. Демидов тогда и – спрашивает Фетинью:    

– Была  у нее?    

Фетинья  зачастила:    

– Была,  батюшка Акинфий Никитич, была. Узнать хотела, скоро ли заказ сготовит… Да разве  ее застанешь. Шатается где-то, а ребята одни-одинехоньки. Не мыты, не  прибраны. Глядеть тошно, плюнула да скорей из избы.    

– Кто  посылал?    

Фетинья  тут замялась. Тогда Демидов и говорит:    

– Подавай  кружева!    

Фетинья  заклялась – забожилась, – не ведаю, а Демидов еще строже:    

– Подавай,  говорю!    

Та опять  клянется-божится, а Демидов мотнул головой Митрохе:    

– Полысай  кнутом с полной руки, пока не признается.    

Фетинья  видит, – не миновать беды, озлилась и завизжала:    

– Ее-то  негорючие кружева вон в той печке сгорели.    

Девчонка,  которая видела, как Фетинья что-то в печку бросила, живо отпахнула  заслонку и говорит:    

– Тут  они. Сверху лежат.    

Демидов  велел вытащить. Оказалось, целехоньки кружева. Демидов тогда и вовсе залюбопытствовал.    

– Пойдем,  Марфутка. Кажи, из какого камня и как делала. Юрка Шмеля туда же позвать.  Без промедления! Митрохе велел:    

– Ты  доведи Фетинью до полного разума, чтоб навек забыла совать свой нос  в большое дело!    

Митроха  и порадел хозяйской родне: так употчевал, что едва жива осталась. Потом  Демидов ворчал на Митроху:    

– Вовсе  без разума хлещешь. Баба при деле была, а теперь куда ее.    

Митроха  своим обычаем отговаривался:    

– Разум –  дело хозяйское. Сколь он укажет, столько и отпущу.    

А  дело – и верно – с каменной куделей большое оказалось.    

Демидов,  как разузнал все до тонкости, свою рукодельню повернул на поделку из каменной  кудели и накрепко заказал, чтоб на сторону это не выносить.    

В  рукодельне и пряли, и ткали, плели и вязали из каменной кудели,  а как случится Демидову в столицу ехать, он всю эту поделку  с собой увозил. Мужик, конечно, хитрый был: знал, кому и зачем подарить  диковину, коя в огне не горит. Большую, сказывают, выгоду себе от этих  подарков получил.    

Марфуше  только то и досталось, что свою долю с Юрком Шмелем они получили. Дозволил  им Демидов пожениться, усадьбу отвел да сказал:    

– Старая  изба за ребятами останется, а на этом месте можете строиться.    

По  времени они и поставили тут избушку. От этого вот Юрка Шмеля да Марфуши  Зубомойки и пошла наша фамилия Шмелевых.    

Демидовское  подаренье, видишь, не больно дорого ему обошлось. Только и разорился, что  велел жене:    

– Выдай  Марфутке полушалок с узорными концами. Пускай все видят барскую награду за  старанье.    

Нынешнюю  награду с демидовской, небось, не сравнишь, потому как только теперь старинная  работа в полную силу оценена. Всяк разумеет, что с маленькой Шелковой  горки большую видать, и эта самая Марфуша по-другому кажется.    

Заводские  владельцы да царские чиновники, видишь, любили себя выхвалять, про мастеров да  мастериц им и заботушки не было. Про иноземцев и говорить не  остается. Эти по самохвальству первые мастера. Их послушать, так всегда они  вперед других все придумали, а стань раскапывать, и выйдет –  придумала итальянская Елена то, что твоя дальняя прабабка крепостная Марфуша  умела делать на восемьдесят годов раньше.    

Ты эту  Шелковую горку и попомни, как случится про старину читать, особенно про  нашу заводскую. Она, наша-то заводская старина, черным демидовским тулупом  прикрыта да сверх того еще перевязана иноземными шнурками. Кто проходом идет,  тот одно увидит, – лежит демидовское наследство в иноземной обвязке.  А развяжи да раскрой – и выйдет наша Марфуша. Такая же, как ты,  курносенькая да рябенькая, с белыми зубами да веселыми глазами. До того  живая, что вот-вот придет на завод, по-старинному низенько поклонится  и скажет:    

– Здоровенько  живете, мои дорогие. Вижу, – на высокую гору поднялись. Желаю еще выше  взобраться. При случае и нас с малых горок вспоминайте. Демидовской  крепостной девкой звалась, а ведь не так это. Демидов, правда, от моей  выдумки поживился, так от того я свое имя-прозванье не потеряла. Хоть Демидов  и не подумал в мое имя медаль выбивать, и в запись  я не попала, а по сей день мои-то пра-правнуки поминают Марфушу  Зубомойку да ее муженька Юрка Шмеля. Выходит, не демидовские мы, а ваши.  По всем статьям: по крови, по работе, по выдумке.[36]    

 Живинка в деле    

     

Это еще  мои старики сказывали. Годков-то, значит, порядком прошло. Ну, все-таки после  крепости было.    

Жил  в те годы в нашем заводе Тимоха Малоручко. Прозванье такое ему на  старости лет дали.    

На деле  руки у него в полной исправности были. Как говорится, дай бог  всякому. При таких руках на медведя с ножом ходить можно.  И в остальном изъяну не замечалось: плечо широкое, грудь крутая, ноги  дюжие, шею оглоблей не сразу согнешь. Таких людей по старине, как праздничным  делом стенка на стенку ходили, звали стукачами: где стукнет, там и пролом.  Самолучшие бойцы от этого Тимохи сторонились, – как бы он в азарт не  вошел. Хорошо, что он на эти штуки не зарный был. Недаром, видно, слово  молвлено: который силен, тот драчлив не живет.    

По  работе Тимоха вовсе емкий был, много поднимал и смекалку имел большую.  Только покажи, живо переймет и не хуже тебя сделает.    

По нашим  местам ремесло, известно, разное.    

Кто руду  добывает, кто ее до дела доводит. Золото моют, платинешку выковыривают, бутовой  да горновой камень ломают, цветной выволакивают. Кто опять веселые галечки  выискивает да в огранку пускает. Лесу валить да плавить приходится немалое  число. Уголь тоже для заводского дела жгут, зверем промышляют, рыбой  занимаются. Случалось и так, что в одной избе у печки ножи да  вилки в узор разделывают, у окошка камень точат да шлифуют,  а под полатями рогожи ткут. От хлебушка да скотинки тоже не  отворачивались. Где гора дозволяла, там непременно либо покос, либо пашня.  Одним словом, пестренькое дело, и ко всякому сноровка требуется, да еще  и своя живинка полагается.    

Про эту  живинку и посейчас не все толком разумеют, а с Тимохой занятный  случай в житье вышел. На примету людям.    

Он, этот  Тимоха, – то ли от молодого ума, то ли червоточина какая в мозгах  завелась, – придумал всякое здешнее мастерство своей рукой опробовать да  еще похваляется:    

– В каждом  до точки дойду.    

Семейные  и свои дружки-ровня стали отговаривать:    

– Ни  к чему это. Лучше одно знать до тонкости. Да и житья не хватит, чтобы  всякое мастерство своей рукой изведать.    

Тимоха  на своем стоит, спорит да по-своему считает.    

– На  лесовала – две зимы, на сплавщика – две весны, на старателя – два  лета, на рудобоя – год, на фабричное дело – годов десяток. А там  пойдут углежоги да пахари, охотники да рыбаки. Это вроде забавы одолеть.  К пожилым годам камешками заняться можно, али модельщиком каким поступить,  либо в шорники на пожарной пристроиться. Сиди в тепле да крути  колеско, фуганочком пофуркивай, либо шильцем колупайся.    

Старики,  понятно, смеются:    

– Не  хвастай, голенастый! Сперва тело изведи.    

Тимохе  неймется.    

– На  всякое, – кричит, – дерево влезу и за вершинку подержусь.    

Старики  еще хотели его урезонить:    

– Вершинка,  дескать, мера не надежная: была вершинкой, а станет серединкой, да  и разные они бывают – одна ниже, другая выше.    

Только  видят, – не понимает парень. Отступились:    

– Твое  дело. Чур, на нас не пенять, что во-время не отговорили.    

Вот  и стал Тимоха ремесла здешние своей рукой пробовать.    

Парень  ядреный, к работе усерден – кто такому откажет. Хоть лес валить, хоть  руду дробить – милости просим. И к тонкому делу пропуск без  отказу, потому – парень со смекалкой и пальцы у него не деревянные,  а с большим понятием.    

Много  Тимоха перепробовал заводского мастерства и нигде, понимаешь, не оплошал.  Не хуже людей у него выходило.    

Женатый  уж был, ребятишек полон угол с женой накопили, а своему обычаю не  попускался. Дойдет до мастера по одному делу и сейчас же поступит  в выученики по другому. Убыточно это, а терпел, будто так  и надо. По заводу к этому привыкли, при встречах подшучивали:    

– Ну,  как Тимофей Иванович, все еще в слесарях при механической ходишь али  в шорники на пожарную подался?    

Тимоха  к этому без обиды. Отшучивается:    

– Придет  срок – ни одно ремесло наших рук не минует.    

В эти  вот годы Тимоха и объявил жене: хочу в углежоги податься. Жена чуть  не в голос взвыла:    

– Что  ты, мужик! Неуж ничего хуже придумать не мог? Всю избу прокоптишь! Рубах  у тебя не достираешься. Да и какое это дело! Чему тут учиться?    

Это она,  конечно, без понятия говорила. По нонешним временам, при печах-то, с этим  попроще стало, а раньше, как уголь в кучах томили, вовсе мудреное это  дело было. Иной всю жизнь колотится, а до настоящего сорта уголь довести  не может. Домашние поварчивают:    

– Наш  тятенька всех на работе замордовал, передышки не дает, а все у него  трухляк да мертвяк выходит. У соседей вон песенки попевают, а уголь  звон-звоном. Ни недогару, ни перегару у них нет и квелого самая  малость.    

Сколько  ни причитала тимохина жена, уговорить не могла. В одном обнадежил:    

– Недолго,  поди-ко, замазанным ходить буду.    

Тимоха,  конечно, цену себе знал. И как случится ремесло менять, первым делом  о том заботился, чтоб было у кого поучиться. Выбирал, значит,  мастера.    

По  угольному делу тогда на большой славе считался дедушко Нефед. Лучше всех уголь  доводил. Так и назывался – нефедовский уголь. В сараях этот  уголек отдельно ссыпали. На самую тонкую работу выдача была.    

К этому  дедушке Нефеду Тимоха и заявился. Тот, конечно, про тимохино чудачество  слыхал и говорит:    

– Принять  в выученики могу, без утайки все показывать стану, только с уговором.  От меня тогда уйдешь, как лучше моего уголь доводить навыкнешь.    

Тимоха  понадеялся на свою удачливость и говорит:    

– Даю  в том крепкое слово.    

На этом,  значит, порешили и вскорости в курень поехали.    

Дедушко  Нефед – он, видишь, из таких был… обо всяком деле думал, как его лучше  сделать. На что просто чурак на плахи расколоть, а у него и тут  разговор.    

– Гляди-ко!  Сила у меня стариковская, совсем на исходе, а колю не хуже твоего.  Почему, думаешь, так-то?    

Тимоха  отвечает: топор направлен и рука привычная.    

– Не  в одном, – отвечает, – топоре да привычке тут дело,  а я ловкие точечки выискиваю.    

Тимоха  тоже стал эти ловкие точечки искать. Дедушко Нефед все объясняет по совести, да  и то видит – правда в Нефедовых словах есть да и самому  забавно. Иной чурак так разлетится, что любо станет, а думка все же  останется: может, еще бы лучше по другой точечке стукнуть.    

Так  Тимоха сперва на эти ловкие точечки и поймался. Как стали плахи  в кучи устанавливать, дело вовсе хитрое пошло. Мало того, что всякое  дерево по-своему ставить доводится, а и с одним деревом случаев  не сосчитаешь. С мокрого места сосна – один наклон,  с сухого – другой. Раньше рублена – так, позже – иначе.  Потолще плахи – продухи такие, пожиже – другие, жердовому расколу –особо.  Вот и разбирайся. И в засыпке землей тоже.    

Дедушко  Нефед все это объясняет по совести, – да и то вспоминает, у кого  чему научился.    

– Охотник  один научил к дымку принюхиваться. Они – охотники-то – на это дошлые.  А польза сказалась. Как учую – кислым потянуло, сейчас тягу посильнее  пущу. Оно и ладно.    

Набеглая  женщина надоумила. Остановилась как-то около кучи погреться, да и говорит:  «С этого боку жарче горит».    

– Как, –  спрашиваю, – узнала?    

– А вот  обойди, – говорит, – кругом, – сам почуешь. Обошел я, чую –  верно сказала. Ну, подсыпку сделал, поправил дело. С той поры этого  бабьего совету никогда не забываю. Она, по бабьему положению, весь век  у печки толкошится, привычку имеет жар разбирать.    

Рассказывает  так-то, а сам нет-нет про живинку напомнит:    

– По  этим вот ходочкам в полных потемочках наша живинка-паленушка  и поскакивает, а ты угадывай, чтоб она огневкой не перекинулась, либо  пустодымкой не обернулась. Чуть не доглядел, – либо перегар, либо недогар  будет. А коли все дорожки ловко улажены, уголь выйдет звон звоном.    

Тимохе  все это любопытно. Видит – дело не простое, попотеть придется, а про  живинку все-таки не думает.    

Уголь  у них с дедушкой Нефедом, конечно, первосортный выходил, а все  же, как станут разбирать угольные кучи, одна в одну никогда не придется.    

– А почему  так? – спрашивает дедушко Нефед, а Тимоха и сам это же думает:  в каком месте оплошку сделал?    

Научился  Тимоха и один всю работу доводить. Не раз случалось, что уголь у него  и лучше Нефедова бывал, а все-таки это ремесло не бросил. Старик  посмеивается:    

– Теперь,  брат, никуда не уйдешь: поймала тебя живинка, до смерти не отпустит.    

Тимоха  и сам дивился – почему раньше такого с ним никогда не случалось.    

– А потому, –  объясняет дедушко Нефед, – что ты книзу глядел, – на то, значит, что  сделано; а как кверху поглядел – как лучше делать надо, тут живинка  тебя и подцепила. Она, понимаешь, во всяком деле есть, впереди мастерства  бежит и человека за собой тянет. Так-то, друг!    

По этому  слову и вышло. Остался Тимоха углежогом, да еще и прозвище себе  придумал. Он, видишь, любил молодых наставлять и все про себя рассказывал,  как он хотел смолоду все ремесла одолеть, да в углежогах застрял.    

– Никак, –  говорит, – не могу в своем деле живинку поймать. Шустрая она у нас.  Руки, понимаешь, малы.    

А сам  ручинами-то своими разводит. Людям, понятно, смех. Вот Тимоху и прозвали  Малоручком. В шутку, конечно, а так мужик вовсе на доброй славе по  заводу был.    

Как  дедушко Нефед умер, так малоручков уголь в первых стал. Тоже его отдельно  в сараях ссыпали. Прямо сказать, мастер в своем деле был.    

Его-то  внуки-правнуки посейчас в наших местах живут… Тоже которые живинку –  всяк на своем деле – ищут, только на руки не жалуются. Понимают, поди-ко,  что наукой можно человечьи руки наростить выше облака.[37]    

 Васина гора    

     

Ровным-то  местом мы тут не больно богаты. Все у нас горы да ложки, ложки да горы. Не  обойдешь их, не объедешь. Гора, конечно, горе рознь. Иную никто  и в примету не берет, а другую не то что в своей округе,  а и дальние люди знают: на слуху она, на славе.    

Одна  такая гора у самого нашего завода пришлась. Сперва с версту,  а то и больше такой тянигуж, что и крепкая лошадка налегке идет,  и та в мыле, а дальше еще надо взлобышек одолеть, вроде гребешка  самого трудного подъему. Что говорить, приметная горка. Раз пройдешь, либо  проедешь, надолго запомнишь и другим сказывать станешь.    

По  самому гребню этой горы проходила грань: кончался наш заводский выгон,  и начиналась казенная лесная дача. Тут, ясное дело, загородка была  поставлена и проездные ворота имелись. Только эти ворота – одна  видимость. По старому трактовому положению их и на минуту запереть было  нельзя. Железных дорог в ту пору по здешним краям не было, и по  главному Сибирскому тракту шли и ехали, можно сказать, без передышки днем  и ночью.    

Скотину  в ту сторону пропустить хуже всего, потому – сразу от загородки шел  вековой ельник, самое глухое место. Какая коровенка либо овечка  проберется, – не найдешь ее, а скаты горы не зря звались Волчьими  падями. Зимами и люди мимо них с опаской ходили, даром что рядом  Сибирский тракт гудел.    

Сторожить  у проездных ворот в таком месте не всякому доверишь. Надежный человек  требуется. Наши общественники долго такого искали. Ну, нашли все-таки. Из  служилых был, Василием звали, а как по отчеству да по прозванью, – не  знаю. Из здешних родом. В молодых годах его на военную службу взяли, да он  скоро отвоевался: пришел домой на деревяшке.    

Близких  родных, видно, у этого Василия не было. Свою семью не завел. Так  и жил бобылем в своей избушке, а она как раз в той стороне,  где эта самая гора. Пенсион солдатский по старому положению в копейках на  год считался, на хлеб не хватало, а кормиться чем-то надо. Василий  и приспособился, по-нашему говорится, к сидячему ремеслу: чеботарил  по малости, хомуты тоже поправлял, корзинки на продажу плел, разную мелочь ко  кроснам налаживал. Работа все копеечная, не разживешься с такой. Василий  хоть не жаловался, а все видели, – бьется мужик. Тогда общественники  и говорят:    

– Чем  тебе тут сидеть, переходи-ка в избушку при проездных воротах на горе.  Приплачивать будем за караул.    

– Почему, –  отвечает, – миру не послужить? Только мне на деревяге не больно способно  скотину отгонять. Коли какого мальчонку в подручные ставить будете, так  и разговору конец.    

Общественники  согласились, и вскоре этот служивый перебрался в избушку при  проездных воротах. Избушка, понятно, маленькая, полевая, да много ли бобылю  надо: печурку, чтоб похлебку либо кашу сварить, нары для спанья да место под  окошком, где чеботарскую седулку поставить. Василий и прижился тут на  долгие годы. Сперва его дядей Васей звали, потом стал дед Василий. И за  горой его имя укоренилось. Не то что наши заводские, а и чужедальние,  кому часто приходилось ездить либо с обозами ходить по Сибирскому тракту,  знали Васину гору. Многие проезжающие знали и самого старика. Иной раз  покупали у него разную мелочь, подшучивали:    

– Ты  бы, дед, хоть по вершку в год гору снимал, все-таки легче бы стало. Дед на  это одно говорил:    

– Не  снимать, а наращивать бы надо, потому эта гора человеку на пользу.    

Проезжающие  начинают допрашиваться, почему так, а дед Василий эти разговоры отводил:    

– Поедешь  дальше, дела-то в дороге немного, ты и подумай.    

Подручных  ребятишек у деда Василия перебывало много. Поставят какого-нибудь мальчонку  десятилетка из сироток, он и ходит при этом деле год либо два, пока не  подрастет для другой работы, а дальше к деду Васе другого нарядят.  А ведь годы-то наши, как вешний ручей с горы, бегут, крутятся, что  и глазом не уследишь. Через десяток годов, глядишь, первый подручный сам  семьей обзавелся, а через другой десяток у него свои парнишки  в подручные к деду Василию поспели. Так и накопилось  в нашем заводе этаких выучеников Васиной горы не один десяток. Разных,  понятно, лет. Одни еще вовсе молодые, другие настоящие взрослые, в самой  поре, а были и такие, что до седых волос уж дотянулись,  а примета у всех у них одна: на работу не боязливы и при  трудном случае руками не разводят. Да еще приметили, что эти люди норовят своих  ребятишек хоть на один год к деду Василию в подручные определить, и не  от сиротства либо каких недостатков, а при полной даже хозяйственности.  Случалось, перекорялись из-за этого один с другим: моя очередь, твой-то  парнишка годик и подождать может, а моему самая пора.    

Люди,  конечно, любопытствовали, в чем тут штука, а эти выученики Васиной  горы и не таились. В досужий час сами любили порассказать, как они  в подручных у деда Василия ходили и чему научились.    

Всяк,  понятно, говорил своим словом, а на одно выходило.    

Место  у проездных ворот на Васиной горе вовсе хлопотливое было. Не то что за  скотом, а и за обозниками доглядывать требовалось: на большой дороге,  известно, без баловства не проходит. Иной обозник где-нибудь на выезде из  завода прихватит барашка, да и ведет его потихоньку за своим возом.  Забивать, конечно, опасались, потому тогда и до смертного случаю  достукаться можно. Наши заводские тоже ведь на большой дороге выросли, им  в таком разе обозников щадить не доводилось. С живым бараном куда  легче. Всегда отговориться было можно: подобрали приблудного, сам увязался за хлебушком,  видно, – отогнать не можем. А отдашь, и вовсе люди вязаться не  станут, поругаются только вдогонку да погрозят. Караулу, выходит, крепко  посматривать надо было.    

Ну,  все-таки сколь ни беспокойно было при этих проездных воротах, а досуг тоже  был. Старик в такие часы за работой своей сидел, а подручному  мальчонке что делать? Отлучаться в лес, либо на сторону старик не  дозволял. Известно, солдатская косточка, приучен к службе. С караула  разве можно? Строго на этот счет у него было. Парнишке, значит, в такие  досужие часы одна забава оставалась – на прохожих да на проезжих глядеть.  А тракт в том месте как по линейке вытянулся. С вершины  в ту и другую сторону далеко видно, кто подымается, кто спускается.  Поглядит этак, поглядит мальчонка, да и спрашивает у старика:    

– Дедо,  я вот что приметил. Подымется человек на нашу гору хоть с этой  стороны и непременно оглянется, а дальше разница выходит. Один будто  и силы небольшой, и на возрасте, пойдет вперед веселехонек, как  в живой воде искупался, а другой – случается, по виду  могутный – вдруг голову повесит и под гору плетется, как ушиб его  кто. Почему такое?    

Дед  Василий и говорит:    

– А ты  сам спроси у них, чего они позади себя ищут, тогда и узнаешь.    

Мальчонка  так и делает, начинает у прохожих спрашивать, зачем они на перевале  горы оглядываются. Иной, понятно, и цыкнет, а другие отвечали  честь-честью. Только вот диво – ответы тоже на два конца. Те, кто идет  дальше веселым, говорят:    

– Ну,  как не поглядеть. Экую гору одолел, дальше и бояться нечего. Все одолею.  Потому и весело мне.    

Другие  опять стонут:    

– Вон  на какую гору взобрался, самая бы пора отдохнуть, а еще итти надо.    

Эти вот  и плетутся, как связанные, смотреть на них тошно.    

Расскажет  мальчонка про эти разговоры старику, а тот и объясняет:    

– Вот  видишь, – гора-то на дороге силу людскую показывает. Иной по ровному  месту, может, весь свой век пройдет, а так своей силы и не узнает.  А как случится ему на гору подняться вроде нашей, с гребешком, да  поглядит он назад, тогда и поймет, что он сделать может. От этого, глядишь,  такому человеку в работе подмога и жить веселее. Ну, и слабого  человека гора в полную меру показывает: трухляк, дескать, кислая кошма, на  подметки не годится.    

Мальчонке,  понятно, неохота в трухляки попасть, он и хвалится:    

– Дедо,  я на эту гору ежедень бегом подыматься стану. Вот погляди.    

Старик  посмеивается:    

– Ну,  что ж, худого в этом нет. Может, и пригодится когда. Только то помни,  что не всякая гора наружу выходит. Главная гора – работа. Коли ее пугаться  не станешь, то вовсе ладно будет.    

Так вот  и учил дедушко Василий своих подручных, а те своим ребятишкам это  передали. И до того это в наших местах укоренилось, что Васина гора  силу человека показывает, что парни нарочно туда бегали, подкарауливали своих  невест. Узнают, скажем, что девки ушли за гору по ягоды либо по грибы, ну,  и ждут, чтобы посмотреть на свою невесту на самом гребешке: то ли она  голову повесит, то ли песню запоет.    

Невесты  тоже в долгу не оставались. Каждая при ловком случае старалась поглядеть,  как ее суженый себя покажет на гребешке Васиной горы.    

И  посейчас у нас эта гора не забыта. Частенько ее поминают и не для  рассказа про старое, а прямо к теперешнему прикладывают:    

– Вот  война-то была. Это такая гора, что и поглядеть страшно, а ведь  одолели. Сами не знали, что в народе столько силы найдется, а гора  показала. Все равно, как новый широкий путь народу открыла. Коли такое сделал,  так и много больше того сделать можешь.[38]    

 Далевое глядельце    

     

Знаменитых  горщиков по нашим местам немало бывало. Случались и такие, что  по-настоящему ученые люди, академики их профессорами величали и не  в шутку дивились, как они тонко горы узнали, даром что неграмотные.    

Дело,  понятно, не простое, – не ягодку с куста сорвать. Не зря одного  такого прозвали Тяжелой Котомкой. Немало он всякого камня на своей спине перетаскал.  А сколько было похожено, сколь породы перекайлено да переворочено, –  это и сосчитать нельзя.    

Только  и то сказать, этот горщик – Тяжелая-то Котомка, – не из первых  был. Сам у кого-то учился, кто-то его натолкнул и на дорогу поставил.  В Мурзинке будто эта зацепка случилась.    

По  нынешним временам про Мурзинку мало слышно, а раньше не так было. Слободой  она считалась. От нее и другие селенья пошли, а сама она, сказывают,  в Ермакову пору обосновалась, – вроде крепости по тем временам. Не  раз ее сжигали да разоряли. Да ведь русский корень! Разве его кто вырвать  может, коли он за землю ухватился. Мало того, что отстроится слобода,  а еще во все стороны деревни выдвинет, вроде, сказать, заслонов.    

Другая  отличка Мурзинской слободы в том, что около нее нашли первое в нашем  государстве цветное каменье. Нашел-то камни Тумашев, в государеву казну  представил и награду получил. Так по письменности значится, а на  деле, может, кто из слободских Тумашеву место показал. Ну, это дело давнее,  никому толком не ведомо, одно ясно, что с Мурзинки у нас  и началась охота за веселыми галечками, – каменное горе али каменная  радость. Это уж кому как любо называй.    

Ремесло-то  это поисковое совсем особое. Конечно, каждый норовит на камешках кусок хлеба  заработать. Только есть меж поисковиков и такие, что ни за какие деньги не  отдадут камешок, который им полюбится. Вроде и ни к чему им,  а до смерти хранят.    

– С ним, –  говорят, – жить веселее.    

Ну,  а корысти тут и вовсе без числа. Потому около камешков  в одночасье человек разбогатеть может. Таких скоробогатиков  и набралось порядком в самой Мурзинке и по деревням, близ коих  добыча велась. На перекупке больше наживались. Главное тут было угадать  в сыром камне его настоящую цену.    

Горщик,  которого потом Тяжелой Котомкой прозвали, в те годы парнишкой был. Родом  он то ли из Колташей, то ли из Черемисской, неподалеку от Мурзинки. Рос  в сиротстве со своей бабушкой. Старушка старательная, без дела не сидела,  только ведь старушечьим ремеслом – пряжей да вязаньем – не больно прокормишься.  Парнишке и пришлось с малых лет кусок добывать. По сиротскому  положению, ясное дело, не приходится работу выбирать: что случится, то  и делал. Подпаском бывал, у богатых мужиков в работниках жил, на  поденные работы хаживал. И звали его в ту пору Трошей Легоньким.    

Раз Троша  попал на каменные работы в горе, и оказалось, что парнишка на  редкость приметливый на породу. Увидит где пласты и говорит: «А  я этакое же видал в том-то месте». Проверят – правильно.  И в сыром камне живо наловчился разбираться. Через малое число годов  старые старатели стали спрашивать:    

– Погляди,  Троша, камешок. Сколько, по-твоему, он стоит?    

Так этот  Троша Легонький и прижился в артели по каменному делу, только  в Мурзинке ему ни разу бывать не приходилось. А там тоже приметили  Трошу. Приметил самоглавный тамошний богатей. Он, видишь, больше всех на  перекупке раздулся, а остарел, плохо видеть стал – оплошка  в покупке дошла. Он и придумал:    

– Возьму-ка  я этого Легонького к себе в дом да для верности женю на Аниске,  а то вовсе изболталась девка, сладу с ней нет.    

Дочь-то  у него, и верно, полудурье была, да и не вовсе. В порядке  себя держала. Ни один добрый парень из своих мурзинских никогда бы на такой не  женился. Вот и стали подманивать со стороны.    

У  богатых, известно, пособников всегда много. Эти поддужные и давай напевать  Троше про невесту:    

– Краля  писаная! С одного боку тепло, с другого того лучше. Характеру  веселого, и одна разъединая дочь… По времени полным хозяином станешь.  А ведь дом-то какой? По всей округе на славе!    

Бабушке  трошиной, видно, надоело всю жизнь в бедности колотиться, она  и поддакнула:    

– Коли  люди с добром, почему нам отворачиваться?    

У Троши  по этой части настоящей думки не было, он и говорит:    

– Раз  пришла пора жениться, надо невест глядеть.    

Поддужные  радехоньки, что парень этак легонько на приманку пошел, поторапливают:    

– Тогда  и тянуть с этим нечего. В воскресенье приезжай с бабушкой.  Смотрины устроим, как полагается. Об одежде да справе не беспокой себя. Там  знают, что из сиротского положения ты. Взыску не будет.    

Уговорились  так-то. Сказали Троше, в котором доме ему сперва остановиться надо,  и уехали. Как пришло воскресенье, Троша оделся почище да утречком пораньше  и пошел в Мурзинку, а бабушка отказалась:    

– Еще  испугаются меня, старухи, и тебе доли не будет! В самоцветах  разбирать научился, неуж невесту не разглядишь?    

Трошу  в те годы не зря Легоньким звали. Он живо дошагал до Мурзинки. Нашел там  дом, в котором ему остановиться велели. Там, конечно, приветили, чайком  попоили и говорят:    

– Отдохни  покамест, потому смотрины вечером будут. Парень про то не подумал, что тут  какая уловка есть, а только отдыхать ему не захотелось. «Пойду, –  думает, – погляжу Мурзинку».    

Камешки  тогда по многим деревням добывали. В Южаковой там, в Сизиковой, по  всей речке Амбарке, а все-таки Мурзинка заглавное место была. Тут  и самые большие каменные богатеи жили и старателей много считалось.    

В числе  прочих старателей был Яша Кочеток. Груздок, как говорится, из маленьких,  а ядреный, глядел весело, говорил бойко и при случае постоять за себя  мог. От выпивки тоже не чурался. Прямо сказать, этим боком хоть и не  поворачивай, не тем будь помянут покойна головушка. В одном у него  строгая мера была: ни пьяный, ни трезвый своего заветного из рук не выпустит.  А повадку имел такую: все камешки, какие добудет, на три доли делил: едовую,  гулевую и душевную. В душевную, конечно, самая малость попадала, зато  камень редкостный. Деньги, которые за едовую долю получал, все до копейки жене  отдавал и больше в них не вязался: «Хозяйствуй, как умеешь!» Гулевые  деньги себе забирал, а душевную долю никому не продавал и показывать  не любил.    

– Душа –  не рубаха, что ее выворачивать! Под худой глаз попадет, так еще пятно  останется, а мне охота ее в чистоте держать. Да и по делу это  требуется.    

Начнут  спрашивать, какое такое дело, а он в отворот:    

– Душевное  дело – каменному родня. Тоже в крепком занорыше сидит. К нему  подобраться не столь просто, как табаку на трубочку попросить.    

Одним  словом, чудаковатый мужичок.    

Про него  Троша дома слыхал, и про то ему было ведомо, что в Мурзинке чуть не  через дом старатели жили. Троша и залюбопытствовал: не удастся ли  с кем поговорить, как у них тут с камешками, не нашли ли чего  новенького. Троша и пошел разгуляться, людей поглядеть, себя показать.  Видит, в одном месте на бревнах народу многонько сидит, о чем-то разговаривают.  Он и подошел послушать.    

Как раз  оказались старатели и разговаривали о своем деле. Жаловались больше,  что время скупое подошло: на Ватихе давно доброго занорыша не находили, на  Тальяне да и по другим ямам тоже большой удачи не было. Разговор не бойко  шел. Все к тому клонился – выпить бы по случаю праздника, да денег  нет.    

Тут  видит Троша: подходит еще какой-то новый человек. Один из старателей  и говорит:    

– Вон  Яша Кочеток идет. Поднести, поди, не поднесет, а всех расшевелит да еще  спор заведет.    

– Без  того не обойдется, – поддакнул другой, а сам навстречу Якову давай  наговаривать: – Как, Яков Кирьяныч, живешь-поживаешь со вчерашнего дня?  Что по хозяйству? Не окривел ли петушок, здорова ли кошечка? Как сам  спал-почивал, какой легкий сон видел?    

– Да  ничего, – отвечает, – все по-хорошему. Петух заказывал тебе  по-суседски поклончик, а кошка жалуется: больно много сосед мышей развел – справиться  сил нет. А сон, и точно, занятный видел. Будто в Сизиковой бог  по дворам с казной ходил, всех уговаривал: «Берите, мужики, кому сколько  надо. Без отдачи! Лучше, поди-ка, это, чем полтинничные аметистишки по одному  из горы выковыривать».    

– Ну  и что? – засмеялись старатели.    

– Отказались  мужики. «Что ты, – говорят, – боже, куда это гоже, чтоб незаробленяое  брать! Непривычны мы к этому». Так и не сошлось у них.    

– Ты  скажешь!    

– Сказать  просто, коли язык не присох. Тут который сперва-то с Кочетком  заговорил, –он, видно, маленько в обиде за петуший поклон  оказался, – он и ввернул словцо в задор:    

– И понять  не хитро, что у тебя всегда одно пустобайство.    

Кочеток  к этому и привязался:    

– По  себе, видно, судишь! Неуж все на даровщину польстятся? За кого ты людей  считаешь? К барышникам приравнял! Совесть-то, поди, не у всякого  застыла.    

Другие  старатели ввязались, и пошло-поехало, спор поднялся, потому – дело  близкое. Бог хоть ни к кому с казной не придет, а богатый  камешок под руку попасть может. Стали перебирать богатеев, кто от какого случая  разъелся. Выходило, что у всех не без фальши богатство пришло: кто от  артели утаил, кто чужое захватил, а больше того на перекупке нажился.  Купит за пятерку, а продаст за сотню, а то и за тысячу. Эти  каменные барышники тошней всего приходились старателям. И про то  посудачили, есть ли кому позавидовать из богатеев. Тоже вышло – некому.  У одного сын дурак-дураком вырос, у другого бабенка на стороне  поигрывает, того и гляди усоборует своего мужика и сама каторги не  минует, потому дело явное и давно на примете. Этот опять с перепою  опух, на человека не походит. Про невесту хваленую Троша такого наслушался, что  хоть уши затыкай. Потом, как за ним прибежали: пора, дескать, на смотрины  итти, – он отмахнулся:    

– Не  пойду! Пускай свой самоцвет кому другому сбывает, а мне с любой  придачей не надо!    

Поспорили  этак старатели, посудачили, к тому пришли: нет копейки надежнее той, коя потом  полита. Кабы только этих копеек побольше да без барышников! Известно, трудовики  по трудовому и вывели. Меж тем темненько уж стало. Спор давно на мирную  беседу повернул. Один Кочеток не унимается.    

– Это, –  кричит, – разговор один! А помани кого боговой казной либо камешком  в тысчонку-две ростом, всяк руки протянет!    

– Ты  откажешься? Сам, небось, заветное хранишь, продешевить боишься!    

Кочеток  от этого слова весь задор потерял и говорит совсем по-другому:    

– Насчет  моего заветного ты напрасное слово молвил. Берегу не для корысти, а для  душевной радости. Поглядишь на эту красоту – и ровно весной запахнет.  А что правда, то правда: подвернись случай с богатым камешком –  не откажусь. Крышу вон мне давно перекрыть надо, ребятишки разуты-раздеты. Да  мало ли забот!    

Другой  старатель подхватил:    

– А я бы  лошадку завел. Гнеденькую! Как у Самохина. Пускай не задается!    

–Мне  баню поставить – первое дело, – отозвался еще один.    

За ним  остальные про свое сказали. Оказалось, у каждого думка к большому  фарту припасена.    

Кочеток  на это и говорит:    

– Вот  видите: у каждого своя корысть есть. Это – и мешает нам найти  дорогу к далевому глядельцу.    

Старатели  на это руками замахали и один по одному расходиться стали, а сами  ворчат:    

– Заладила  сорока Якова одно про всякого! Далось ему это далевое глядельце!    

– Слыхали  мы эту стариковскую побаску, да ни к чему она!    

– Что  ее, гору-то, насквозь проглядывать! Тамошнего богатства все едино себе не  заберешь. Только себя растравишь!    

– Куда  нам на даля глядеть! Хоть бы под ногами видеть, чтоб нос не разбить.    

Разошлись  все. Пошел и Кочеток домой, а Троша с ним рядом. Дорогой Яша  спрашивает у парня: чей да откуда, каким случаем в Мурзинку попал,  какие камешки находить случалось, по каким местам да приметам. Троша все  отвечает толково и без утайки, потом и сам спрашивает:    

– Дядя  Яков, о каком ты далевом глядельце поминал и почему это старателям не  любо показалось?    

Яков  видит: парень молодой, к камешкам приверженность имеет и спрашивает  не для пустого разговору, доверился ему и рассказал:    

– Сказывали  наши старики, что в здешних горах глядельце есть. Там все пласты горы сходятся.  А далевым оно потому зовется, что каждый пласт, будь то железная руда али  золото, уголь али медь, дикарь-камень али дорогой самоцвет, насквозь видно. Все  спуски, подъемы, все выходы и веточки заприметить можно на многие версты.  Глядельце это не снаружи, а в самой горе. Добраться до него человеку  нельзя, а видеть можно.    

– Как  так?    

– А через  терпеливый камешок.    

– Это  еще какой? – спрашивает Троша – Тут, видишь, штука какая, –  объясняет Кочеток, – глядельце открывается только тому, кто себе выгоды не  ждет, а хочет посмотреть красоту горы и народу сказать, что где  полезное лежит. А как узнаешь, что человек о своем не думает? Вот  и положено испытание: найдешь камешок, который тебе больше других  приглянется, и храни его. Не продавай, не меняй и даже в мыслях  не прикидывай, сколько за него получить можно. Через такой камешок  и увидишь далевое глядельце. Как к глазу тебе его поднесут. Не сразу,  понятно, такой камешок тебе в руки придет. Не один, может, десяток  накопить придется, Терпенье тут требуется. Потому камень и зовется  терпеливым. А какой он, этот камешок, цветом – голубой ли, зеленый,  малиновый ли красный – это неведомо. Одно помнить надо, чтоб его какой  своей корыстью не замутить.    

– Почему  старателям не любо слышать разговор об этом? По моему понятию, тут вот что  выходит: трудовому человеку, ежели он не хитник, не барышник, охота, поди,  поглядеть на красоту горы, а всяк лезет в яму с какой-нибудь  своей думкой. Слышал вон разговор: кому лошадь нужна, кому баня, кого другая  нужда одолевает. Ну, и досадуют, что им даже думка о далевом  глядельце заказана.    

Тут  Кочеток вовсе доверился парню и рассказал:    

– У меня  вон есть терпеливые камешки, да не действуют. Замутил, видно, их своими заботами  о том, о другом. Ты парень молодой и камешкам приверженный, вот  и запомни этот разговор. Может, тебе и посчастливит – увидишь  далевое глядельце.    

– Ладно, –  отвечает, – не забуду твои слова.    

В этих  разговорах они подошли к кочетковой избушке. Троша тогда и попросил:    

– Нельзя  ли, дядя Яков, у тебя переночевать? Больно мне неохота к этим  богатеевым хвостам ворочаться, а итти домой в потемках несподручно.    

– Что  ж, – говорит Яков, – время летнее, в сенцах места хватит,  а помягче хочешь, ступай на сеновал. Сена хоть и нелишка,  а все-таки есть.    

Так  и остался Троша у Кочетка ночевать. Забрался он на сеновал,  а уснуть не может. День-то у него неспокойный выдался. Растревожило  парня, что чуть оплошку не сделал с хваленой-то невестой. Ну, и этот  разговор с Кочетком сильно задел. Так и проворочался до свету. Хотел  уж домой пойти, да подумал: «Нехорошо выйдет, надо подождать, как хозяева  проснутся». Стал поджидать, да и уснул крепко-накрепко. Пробудился близко  к полудню. Спустился с сеновала, а во двор заходит девчонка  с ведрами. Ростом невеличка, а ладная. Ведра полнехоньки,  а несет не сплеснет. Привычна, видать, и силу имеет. Троше тут  поворот судьбы и обозначился. Это ведь и самый добрый лекарь не  скажет, отчего такое бывает: поглядит парень на девушку, она на него взглянет,  и оба покой потеряют. Только о том и думают, как бы еще  ненароком встретиться, друг на дружку поглядеть, словом перемолвиться,  и оба краснеют, так что всякому видно, кто о ком думает.    

Это вот  самое тут и случилось: приглянулась Троите Легонькому кочеткова дочь Доня,  а он ей ясным соколом на сердце пал.    

Такое  дело, конечно, не сразу делается. Троша и придумал заделье, стал  спрашивать у девчонки, в каком месте отец старается. Та обсказала все  честь-честью. Троша и пошел будто поглядеть. Нашел по приметам яму, где  Кочеток старался, и объяснил, зачем он пришел, и сам за каелку  взялся. Потом как зашабашили, спрашивает у артельщиков, нельзя ли ему тут  остаться на работах. Артельщики сразу приметили, что парень старательный  и сноровку по каменной работе имеет, говорят:    

– Милости  просим, коли уговор наш тебе подойдет, – и рассказали, с каким  уговором они принимают в артель.    

Парень,  понятно, согласился и стал работать в этой артели, а по субботам  уходил в Мурзинку вместе с Кочетком. У него как постой имел.  Сколько там прошло, не знаю, а кончилось свадьбой. Гладенько у них  это сладилось. Как свататься Троша стал, Кочеток с женой в одно слово  сказали, что лучше такого жениха для своей Донюшки не ждали. И вся артель  попировала на свадьбе. К тому времени как раз яма их позабавила: нашли  хороший занорыш, и у всех на гулевые маленько осталось.    

Трошина  бабушка уж в обиде была, что внучек с богатой женой забыл старуху.  Хотела сама в Мурзинку итти, а Троша и объявился с молодой  женой, только не с той, за которой пошел. Рассказал бабушке про свою  оплошку с богатой невестой, а старуха посмеивается.    

– Вижу, –  говорит, – что и эта не бесприданница. Жемчугов полон рот, шелку до  пояса и глазок веселый, а это всего дороже. В семейном положении  главная хитрость в том, чтобы головы не вешать, коли тебя стукнет.    

С той  поры много годов прошло. Стал Троша Легонький знаменитым горщиком, и звали  его уж по-другому – Тяжелой Котомкой. Немало он новых мест открыл. Работал  честно, не хитничал, не барышничал. Терпеливых камешков целый мешок накопил,  а далевого глядельца так увидеть ему и не пришлось.    

Бывало,  жаловался на свою неудачу Донюшке, а та не привыкла унывать, говорит:    

– Ну,  ты не увидел, – может, внуки наши увидят.    

Теперь  Трофим Тяжелая Котомка – глубокий старик. Давно по своему делу не  работает, глазами ослабел, а как услышит, что новое в наших горах  открыли, всегда дивится:    

– Сколь  ходко ныне горное дело пошло!    

Его  внук, горный инженер, объясняет:    

– Наука  теперь, дедушка, не та, и, главное, ищем по-другому. Раньше каждый искал, что  ему надо, а ныне смотрят, что где лежит и на что понадобиться может.  Видишь, вон на карте раскраска разная. Это глина для кирпичного завода,  тут – руда для домны, здесь – место для золотого запаса, тут –  уголек хороший для паровозных топок, а это твоя жила, которую на Адуе  открыл, вынырнула. Дорогое место!    

Старик  смотрит на карту и кивает головой: так, так. Потом, хитренько улыбнувшись,  спрашивает шопотом:    

– Скажи  по совести: далевое глядельце нашли? В котором месте?    

Внук  тоже улыбается:    

– Эх,  дед, не понимаешь ты этого. Тридцатый уж год пошел, как твое далевое глядельце  открыто всякому, кто смотрит не через свои очки. Зоркому глазу через это  глядельце не то что горы, а будущие годы видно.    

– Вот-вот, –  соглашается старик. – Правильно мне покойный тестюшка Яков Кирьяныч сказывал:  в дадевом глядельце главная сила.[39]    

 Рудяной перевал    

     

Будто  и недавно было, а стань считать, набежит близко шести десятков, как  привелось мне в первый раз услышать про этот рудяной перевал. Разговор  вроде и маловажный, а запомнился накрепко. А теперь вот, как  подольше на земле потоптался, вижу: не вовсе зря говорилось. Пожалуй,  и нынешним молодым послушать это не в забаву.    

Родитель  мой из забойщиков был. На казенном руднике с молодых лет руду долбил.  Неподалеку от нашего завода тот рудник. Не больше семи верст по старой мере  считалось. Тятя на неделе не по одному разу домой ночевать прибегал,  а в субботу вечером и весь воскресный день непременно дома.    

Жили мы  в ту пору, не похвалюсь, что вовсе хорошо, а все-таки лучше многих  соседей. Так подошлось, что в нашей семье работники с едоками чуть не  выравнялись. Отец еще не старый, мать в его же годах. Тоже в полной  силе. А старший брат уж женился и в листобойном работу имел.  Братова жена – не любил я ее за ехидство, не тем будь помянута  покойница – без дела сидеть не умела. Работница – не похаешь. Не  в полных годах мы с сестренкой были. Ей четырнадцать стукнуло. Самая  та пора, чтоб с малыми ребятами водиться. Ее в семье так нянькой  и звали. Мне двенадцатый шел. Таких парнишек в нашей бытности  величали малой подмогой. Невелика, понятно, подмога, а все-таки не один  рот, сколько-то и руки значили: то, другое сделать могли, а ноги на  посылках лучше, чем у больших. Голых-то едоков у нас было только двое  братовых ребятишек. Один грудной, а другой уж ходить стал.    

При  таком-то положении, ясное дело, семья отдышку получила, да не больно надолго. Мамоньке  нашей нежданная боль прикинулась. Кто говорил, ногу она наколола, кто опять  сказывал, будто какой-то конский волос впился, как она на пруду рубахи  полоскала, а только нога сразу посинела, и мамоньку в жар  бросило прямо до беспамятства. Фельдшер заводский говорил, отнять надо ногу,  а то смерть неминучая. По-теперешнему, может, так бы и сделали,  а тогда ведь в потемках жили. Соседские старушонки в один голос  твердили:    

– Не  слушай-ка, Парфеновна, фельдшера. Им ведь за то и деньги платят, чтоб  резать. Рады человека изувечить. А ты подумай, как без ноги жить. Пошли  лучше за Бабанихой. Она тебе в пять либо десять бань всякую боль выгонит.  С большим понятием старуха.    

Герасим  с Авдотьей – это большак-то с женой-хоть молодые,  а к этому старушечьему разговору склонились. Нас с сестренкой  никто и спрашивать не подумал, да и что бы мы сказали, когда оба не  в полных годах были.    

Ну,  пришла эта Бабаниха, занялась лечить, а через сутки мамонька умерла.  И так это вкруте обернулось, что отец прибежал с рудника, как она уж  часовать стала. В большой обиде на нас родитель остался, что за ним раньше  не прибежали.    

Похоронили  мы мамоньку, и вся наша жизнь вразвал пошла. Тятя, не в пример прочим  рудничным, на вино воздержанный был и тут себе ослабы не дал, только домой  стал ходить редко. В субботу когда прибежит, а в воскресенье,  как еще все спят, утянется на рудник. Раз вот так пришел, попарился в бане  и говорит брату:    

– Вот  что, Герасим! Тоскливо мне в своей избе стало. В рудничной казарме  будто повеселее маленько, потому – там на людях. Правьтесь уж вы  с Авдотьей, как умеете, а мне домой ходить – только себя расстраивать.  Из своих получек буду вам помогать, а вы здесь моих ребят не обижайте.    

Тут надо  сказать, что Авдотья после маменькиной смерти частенько на меня взъедаться стала:  то ей неладно, другим не угодил. Да еще – на меня же и жалуется,  а тятя меня строжит.    

Мне  такое слушать надоело. Я, как этот разговор при мне был, и говорю:    

– Возьми  меня, тятя, с собой на рудник!    

Родитель  оглядел меня, будто давно не видывал, подумал маленько и говорит:    

– Ладное  слово сказал. Так-то, может, и лучше. Парнишка уж не маленький. Чем по  улице собак гонять да с Авдотьей ссориться, там хоть к рудничному  делу приобыкнешь.    

Так  я по двенадцатому году и попал на рудник, да и приобык  к этому делу, надо думать, до могилы. Седьмой десяток вот доходит,  а я, сам видишь, хоть на стариковской работе, а при руднике. Смолоду  сходил только в военную, отсчитал восемь годочков на персидской границе,  погрелся на тамошнем солнышке и опять под землю прохлаждаться пошел.  В гражданскую тоже года два под ружьем был, пока колчаковцев из наших мест  не вытурили, а остальные годы все на рудниках. В разных, понятно,  местах, а ремесло тятино – забойщик. По-старому умею и по-новому  знаю. Как перфораторные молотки пошли, так мне первому директор эту машину  доверил:    

– Получай,  Иваныч! Покажи, что старые забойщики от нового не чураются.    

И что ты  думаешь? Доказал! В газете про меня печатали. Да я теперь, хоть по  старости от забоя отстранен, все новенькое, не беспокойся, понимаю: как,  скажем, с врубовкой обходиться, как кровлю обрушить по-новому, чтобы сразу  руду вагонами добывать. Да и как без этого, коли тут мое коренное ремесло,  по наследству от родителя досталось. Одна у нас с тятей забота была:  как бы побольше из горы добыть – себе заработать и людям полезное  дать. А насчет того, что наши горы оскудеть могут, у меня  и думки не бывало. С первых годов, как в рудничную казарму  попал, понял это. По-ребячьи будто, а подумаешь, так тут и от правды  немалая часть найдется.    

Чтобы  это понятнее было, сперва о старых порядках маленько расскажу.    

Про  нынешних шахтеров вон говорят, что чище их никто не ходит, потому – каждый  день, как из шахты, так в баню. А раньше не так велось. На три  казармы была одна банешка, но топили ее только по субботам да накануне больших  праздников. В будни, дескать, и без этого проживут. Да и банешка  была вроде тех, какие при каждом хозяйстве по огородам ставили. Чуть разве побольше.  Человек тридцать, от силы пятьдесят, в вечер перемыться могут. Поневоле  людям приходилось на стороне где-то баню искать.    

Об еде  для рудничных у начальства тоже заботушки не было. Кормитесь сами, как  кому причтется. Не то что столовой, а и провиянтского амбара сами не  держали и торгашей не допускали. Даже кабатчикам дороги не было. Боялись,  надо думать, что тогда золото больше будет утекать к тайным купцам.    

В  рудничной казарме тоже сладкого немного было. С нынешними общежитиями,  небось, не сравнишь. Кроватей либо там тумбочек да цветочков никто тебе не  наготовил, плакатов да портретов тоже не развешали и об уборке не  заботились. Казарменный дедко на этот счет так говорил:    

– Мое  дело печи зимами топить, баню по субботам готовить да присматривать, чтоб кто вашим  чем не покорыстовался, а чистоту самосильно наводите.    

Ну,  самосильно и наводили: свой сор соседям отгребали, а те наоборот. Как  вовсе невтерпеж станет, примутся все казарму подметать. Чистоты от этого мало  прибавлялось, а пыли густо. Казарма, видишь, вроде большого сарая. Из  бревен все-таки, и пол деревянный, потому – места у нас лесные,  недорого дерево стоит. В сарае нары в два ряда и три больших  печи с очагами. Над очагами веревки, чтоб онучи сушить. Как все-то развешают,  столь ядреный душок пойдет, что теперь вспомнишь, и то мутит. Ну, зимами  тепло было. Дедка казарменный не ленился печи топить, а в случае  и сами подбрасывали. На дрова рудничное начальство не скупилось. Всегда  запас дров был. Теплом-то, может, они людей и держали. По моей примете,  немалое это дело – тепло-то. Придут вечером с работы – смотреть  тошно. Что измазаны да промокли до нитки – это еще полгоря. Хуже, что за  день всяк измотался на крепкой породе до краю. Того и гляди, свалится.  А разуются, разболокутся, сполоснут руки у рукомойника – сразу  повеселеют, а похлебают горяченького либо хоть всухомятку пожуются –  и вовсе отойдут. Без шуток-прибауток да разговоров разных спать не лягут.  Конечно, и пустяковины всякой нагородят, что малолеткам и слушать не  годится. Только и занятного много бывало. Если бы все это записать, так не  одна бы, я думаю, книга вышла. А любопытнее всего приходилось  вечерами по субботам да по воскресеньям с утра, пока из завода не прибегут  с кабацким зельем.    

Тут,  видишь, в чем разница была. В каждой казарме жило человек по сту,  а то и больше. Добрая половина из них заводские. Эти не то что на  праздники да воскресные дни, а и по будням, случалось, домой бегали.  Пришлые, которые из дальних мест, тоже не привязаны сидели. Каждому надо было  себе провиянту на неделю запасти, кому, может, надобность была золотишко смотнуть  да испировать, дружков навестить. В субботу, глядишь, как подымутся из  шахты, все и разбегутся. В казарме останется человек десяток-полтора.  Эти в баню сходят, попарятся и займутся всяк своим делом. Накопится  за неделю-то. Кому надо рубахи в корыте перебрать, кому подметку подбить,  латку поставить, пуговку пришить. Да мало ли найдется! Вот и сидят  в казарме либо, когда погода дозволяет, кучатся у крылечка. Без  разговору в таком разе не обходилось. Судили, о чем придется: про  рудничные дела, про свое житейское. Иной раскошелится, так всю свою жизнь  расскажет, а кто и сказку разведет. Вечерами, как из завода винишка  притащат, шумовато бывало. Порой и до драки доходило, а до того все  трезвые и разговор спокойный. Малолетков оберегали: за зряшные слова  оговаривали.    

Один вот  такой разговор мне и запомнился. В нашей казарме в числе прочих  был рудобой Оноха. Работник из самых средственных. Как говорится, ни похвалить,  ни похаять. Одна у него отличка была, заботился, чем внуки-правнуки жить  будут, как тут леса повырубят, рыбу повыловят, дикого зверя перебьют и все  богатство из земли добудут. Сам еще вовсе молодой, а вот привязалась  к нему эта забота. Его, понятно, уговаривали, а ему все неймется. По  такой дурнинке ему кличку дали Оноха Пустоглазко. Он из наших заводских был  и на праздники всегда домой бегал, а тут каким-то случаем остался.  Ногу, должно, зашиб. Без того Оноха не мог, чтоб про свое не поговорить. Он  и принялся скулить: старики, дескать, комьями золото собирали, нам  крупинки оставили, а что будет, как мы это остатнее выберем.    

При  разговоре случился старичок из соседней казармы. Забыл его прозванье. Не то  Квасков, не то Бражкин. От питейного как-то. Оно ему и подходило, потому  как слабость имел. Из-за этого и в рудничную казарму попал.  Раньше-то, сказывали, штегарем был, сам другим указывал, да сплоховал  в чем-то перед хозяевами, его и перевели в простые рудобой. При  крепостной поре это было – не откажешься, что велели, то и делай.  Только и потом, как крепость отпала, он в том же званье остался.  Видно, что мое же дело – привык к одному. Куда от него уйдешь?  Рудничное начальство не больно старика жаловало, а все-таки от работы не  отказывало, видело: практикованный человек, полезный. А рудничные рабочие  уважали, первым человеком по жильному золоту считали и в случае какой  заминки – нежданный пласт, скажем, подойдет, либо жила завихляет –  всегда советовались со стариком.    

Этот  дедушко Квасков долго слушал онохино плетенье, потом и говорит:    

– Эх,  Оноха, Оноха, пустое твое око! Правильное тебе прозванье дали. Видишь, как  дерево валят, а того не замечаешь, что на его месте десяток молоденьких  подымается. Из них ведь и шест, и жердь, и бревно будет. Про  рыбу и говорить не надо. Кабы ее не ловить, так она от тесноты задыхаться  бы в наших прудах стала. А дикого зверя выбьют, кому от того горе?  Больше скота сохранится.    

Оноха,  понятно, не сдает.    

– Ты, –  спрашивает, – лучше скажи: откуда земельное богатство возьмется, когда мы  это все выберем? Тоже вырастет?    

– На  это, – отвечает, – скажу, что понятие твое о земельном богатстве  хуже, чем у малого ребенка. Да еще выдумываешь, чего сроду не бывало.    

Оноха  в задор пошел:    

– А ты  докажи, что я выдумал! Ну-ка, докажи!    

– Что, –  отвечает, – тут доказывать, коли просто рассказать могу и свидетелей  поставить. Говоришь вот, что старики комьями золото добывали, а я на  сорок годов раньше твоего к этому делу пришел, так сам видел эту добычу.  Комышки в верховых пластах, верно, бывали, а на месяц все-таки сдача  фунтами считалась, а мы теперь пудами сдаем. Про нынешнюю сдачу все вы  сами знаете, а про старую спросите у любого старика, который  к этому делу касался. Всяк скажет, что и я: фунтами сдачу считали.  Редкость, когда за пуд выбежит.    

Онохе  податься некуда, а все за свое держится:    

– Нет,  ты скажи, что добывать будут, как мы эта твои пуды выберем.    

– Сотнями,  может, пудов месячную добычу считать станут.    

– В котором  это месте?    

– Может,  в этом самом. Видал, главная жила вглубь пошла? Мы за ней спуститься боимся:  с водой и теперь не пособились. Ну, а придумают водоотлив  половчей, тогда и подойдут вглубь, как по большой дороге.    

– Когда  еще такое будет! –посомневался Оноха.    

– Это, –  отвечает, – сказать не берусь, а только на моих памятях  в рудничном деле большая перемена случилась. Вспомнишь, так себе не  веришь. Застал еще то время, как породу черемухой долбили. Лом такой был. Пудов  на пятнадцать весом. Чтоб не одному браться, у него в ручке развилки  были. Вот этакой штукой и долбили. Потом порохом рвать стали, а теперь,  сам знаешь, динамитом расшибаем. Несравнимо с черемухой-то. Велика ли  штука насос-подергуша, а и тот не везде был. На малых работах бадьей  воду откачивали. Вот и сообрази, сколь податно у стариков работа шла.  Только тем и выкрывались, что когда комышек найдут. Не столь работой,  сколь удачей брали. Да и много ли они мест знали!    

Тут дед  Квасков стал рассказывать, сколько на его памятях открыли новых приисков  и рудников, потом и говорит:    

– И то  помнить надо, что земельное богатство по-разному считается: что человеку больше  надобно, то и дороже. Давно ли платину ни за что считали, а ныне за  нее в первую голову ловятся. Такое же может и с другим  слупиться. Если дедовские отвалы перебрать, так много полезного найдем,  а внуки станут наши перебирать и подивятся, что мы самое дорогое  в отброс пускали.    

– Сказал  тоже! – ворчит Оноха.    

– Сказал,  да не зря. Про платину я уж тебе говорил, а про порошок, какой  знающие при варке стали подсыпают, как думаешь? На мое понятие, он много дороже  золота и платины, потому – для большого дела идет, и редко кто  знает, где его искать, а он может, вот в этом голубеньком камешке.  Вот и выходит, что земельное богатство не от горы, а от человека  считать надо: до чего люди дойдут, то л в горе найдут. И не  в одном каком месте, а в разных да в каждом  с особинкой, потому – рудяной перевал не одной силы бывает  и по-разному закручивает.    

Оноха  и привязался к этому слову:    

– Какой-такой  рудяной перевал? Не малые дети мы, чтоб твои сказки слушать. Выдумываешь вовсе  несуразное!    

– Нет, –  отвечает, – не выдумка, а могу на деле тебе показать. Возьмем,  скажем, наши отвалы. Думаешь, так они навек голым камнем и останутся? Как  бы не так! Забрось-ка их на много лет, так и места не признаешь. В ту  вон субботу зашел я к сестре – за покойным Афоней Макаровым  была, по Новой улице у них избушка. Сидим, разговариваем с сестрой…  В это время прибежали из лесу две ее внучки, девчонки-подлетки,  и хвалятся:    

– Гляди,  бабушка, полнехонька корзинка княженики!    

Потом  у меня спрашивают:    

– Что  это за место такое? В густом лесу набежали мы на горущку. Тоже вся лесом  заросла, только лес помоложе. И до того эта горушка крутая, что подняться  трудно. Стали обходить и видим: в одном месте как проход сделан  и там полянка круглая. Горушкой она, как кольцом, опоясана и вся  усеяна княженикой.    

По  приметам я хоть понял, в котором это месте, а все-таки на другой  день сходил, не поленился поглядеть эту горушку. Так и оказалось, как  думал, – Климовский это рудник. Когда я еще парнишкой – был, там  тоже жильное золото добывали, шахта глубокая считалась, а отвалы – чистая  галька. А тут, гляжу, откуда-то на отвалах земля взялась, и лег  вырос. Ровнячок сосна. Жердник уж перешла, до полного бревна не дотянулась,  а на мелкую постройку рубить можно. Шахта, конечно, сверху забросана была  жердником да чащей, чтобы какая скотина не завалилась, а никакого завала  не видно. Все накрепко задернело, только в том месте, где шахта, бугорок маленький.  Кто не знал про старый рудник, тот не подумает, что под полянкой шахта глубиной  сажен на тридцать. И на всей этой полянке княженика, а кругом нигде  этой ягоды не найдешь. Вот и отгадай загадку, кто ее тут посеял  и почему она на этом месте привилась? А по-моему, земля тут оказалась  не такая, как за горушкой. Ну, а стань копаться в этих отвалах,  наверняка найдешь такое, чего раньше в помине не бывало. Известно,  в одном месте водой вымыло, ветром выдуло, в другом опять комом  намыло да нанесло, где песок в камень сжало, где, наоборот, камень  в песок раздавило. Выходит, было одно, стало другое, а которое  дороже, об этом те рассудят, кому после нас это место перебирать доведется.    

Только  это верховой перевал. Его всякому, кто поохотится, можно поглядеть. А есть  низовой перевал…    

Тут  Оноха руками замахал: «Что еще скажешь! Слушать не охота!» –  и убежал.    

Все,  которые тут сидели, посмеялись:    

– Беги-ка,  беги, раз в угол тебя дедко загнал! А ты, дедушка, рассказывай.  Любопытно.    

– Да  тут, – говорит, – и рассказывать-то мало осталось. Слыхали,  небось, про сады хозяйки горы, как там деревья меняются. Было синее, стало  красное; было желтое, стало зеленое. Это хоть сказка, да не зря сложена.  Пустоглазко, может, этого не разберет, а кто правильно глядит, тот  и сам заметит, если ему случилось в горе немало годов поворочать.  Скажем, на нашем руднике жила идет большим ручьем, а вдруг на ней  пересечка. Откуда она взялась? И почему в пересечках разное находят?  По этим пересечкам и видно, что земля не вовсе угомонилась. В ней  передвижка бывает. Рудяной перевал называется. После такого перевала,  сказывают, в горе такое окажется, чего раньше не добывали. На старом вон  руднике про такой случай старики рассказывали. Обвалилась штольня,  а в конце-то люди были по забоям. Три человека. При крепостном  положении, известно, не больно о человеке тужили. Воля, дескать, божья,  и откапывать не стали, а эти люди на другой день сами вышли  и вовсе не там, где рудничные работы велись. Так вот эти люди рассказывали,  что видели этот рудяной перевал.    

Сперва,  как обвал случился, кинулись откапываться. Им ведь неизвестно было, что вся  штольня завалилась. Ну, намахались и чуют, дыханье спирать стало. Тут они  поняли, что дело вовсе плохо, конец пришел. Пригорюнились, конечно: всякому  ведь умирать неохота. Сидят, руки опустили, а дыханье вовсе спирать стало.  Вдруг видят, в одной стороне запосверкивало, и огоньки разные:  желтый, зеленый, красный, синий. Потом все они смешались, как радуга стала,  только не дугой, а вроде прямой просеки в гору. С час они на эту  подземную работу глядели, а как стемнело, сразу почуяли, что дыханье  облегчило. Рудобои привычные были, смекнули, что щель на волю открылась. Дай,  думают, попытаем, нельзя ли и самим выбраться. Пошли. Щель вовсе широкая  оказалась и много выше человеческого роста. Дорожка, конечно, не больно  гладкая, а все-таки вышли по ней в лес, почитай, в версте от  рудника.    

Рудничное  начальство, как узнало об этом, первым делом занялось посмотреть, нет ли чего  нового в этой щели. Оказалось, в тех же породах много сурьмяной руды,  а ее до той поры на рудниках никогда не добывали. Вот и смекай,  к чему подземная радуга привела.    

На этом  разговор и кончился.    

Из  завода трое выпивших пришли, вина с собой притащили, угощать старика  стали:    

– Дедко,  уважь! Выкушай от меня стаканчик!    

Старик  на это слабость имел, и речи другие пошли. Оноха и после этого  разговора вздыхать не перестал. В ненастье, видно, родился, – не  проняло его.    

Только  теперь, как начнет своим обычаем пристанывать, ему кто-нибудь непременно напомнит:    

– Ты  лучше скажи, как от дедушки Кваскова бегом убежал.    

Оноха  сердился, кричал:    

– Нашли  кого слушать! Самые пустые его речи! Ну, а мне и другим этот разговор  дедушки Кваскова в наученье пошел. Теперь, как погляжу да послушаю, что  у нас добывать стали, вспоминаю об этом разговоре. Насчет подземной радуги  сомневаюсь. Может, она померещилась людям, как они задыхаться стали.  А насчет остального правильно старик говорил. Сам вижу, что внукам  и то понадобилось, на что мы вовсе не глядели.    

Недавно  вон мой дружок-горщик хвалился кварцевой галькой со слабым просветом.  Пьезо-кварц называется. Дорогой, говорит, камешок, для радио требуется.  А я помню, тачками такую гальку на отвалы возил, потому – в огранку  не шла и никому не требовалась.    

А того  правильнее – наши горы все дадут, что человеку понадобится. Смотри-ка ты,  что вышло! За войну у нас как молодильные годы по рудникам прошли –  столько нового открыли, что и не сосчитаешь. И не крошки какие,  а запасы на большие годы. Как видно, рудяной перевал прошел.    

Не  столь, может, в горе, сколько в людях: светлее жить стали, многое  узнали, о чем нам, старикам, и не снилось. Ну, и орудия  другая – не обушок с лопатой, а много способнее.    

В этом,  надо полагать, и есть главный перевал, после коего жизнь по-новому пошла.[40]    

 Золотоцветень горы    

     

По нашим  заводам исстари такой порядок велся, чтоб дети родительским ремеслом кормились.  Так и в нашей семье было. Все мои старшие братья по отцовской дороге  пошли, один я на отшибе оказался, стал свою долю в горе искать, да  и задержался на этом деле до старости.    

Не  больно гладко она началась, да и потом косогором с ухабами шла.  Теперь вот подшучиваю над своею старухой. Каждый месяц, как деньги ей передаю,  непременно скажу:    

– Получите,  Анисья Петровна, на домашние расходы пенсию, какая по заслугам мужа назначена.    

Она,  понятно, берет. Ни разу не отказалась и тоже с полным обхождением  отвечает:    

– Покорно  благодарю, Сидор Васильич. Премного довольны.    

А когда  еще ласковенько этак спросит:    

– Табачку-то  тебе купить или еще тот не искурил?    

– Это, –  отвечаю, – какое участие ваше. Ну, старуха у меня не привычна  долго-то с обхождением поступать, заершится:    

– А такое  участие, чтоб того проклятого табачищу вовсе не было. Всю избу прокоптил. До  старости дожил, а ума не нажил!    

Только  мне эта воркотня вроде забавы, для домашнего развлечения. А ведь раньше не  то было. Не одно, поди, ведро слез моя женушка пролила, а попреков да  покоров в самый большой углевозный короб не вобьешь. Не раз грозилась  вовсе уйти от меня. Все, видишь, образумить да усовестить меня хотела, чтоб  по-людски жил, работал бы на фабрике либо при каком другом заводском деле  находился.    

А сколь  мы сладко с ней жили, по тому суди, что ни один из моих сыновей  и зятьев на мое ремесло не позарился.    

Ну,  все-таки старуха от меня не ушла, а теперь и грозиться этим  перестала. Пятерых ребят мы с ней вырастили и к делу приставили.  Пенсию вот получаю. В двух местах по моему показу рудники есть. Один  Талышмановский, а другой по моей фамилии произвели. Чуешь? Не зря, выходит,  я с малых лет да женатым столько муки от семейных своих принял.    

И тем  могу похвалиться, что двое моих внучат по моей части пошли. Один еще учится  в институте, а другой уж три года как все курсы окончил. Инженер! Со  всяким прибором обходиться умеет. Теперь за Благодатью разведки ведет. Недавно  приезжал домой, так сказывал, много чего они там нашли.    

Известно,  грамотные, с приборами идут и целой партией. В день узнают  больше, чем мы за годы высмотрим в одиночку-то. И шли мы, почитай,  вслепую. Одна надежда на глазок, на слушок да приметы разные. Стариковские  сказы тоже не отвергали. От иного и польза бывала. Да вот лучше  я сначала расскажу про все это.    

В  малолетстве я пристрастился рыбешку ловить. Рыболовной снасти в нашем  доме не было, а удочку всяк смастерит. Я и занялся  с удочкой в те годы, как в школу учиться бегал. Тятя этому не  препятствовал: все-таки парнишка не баклуши бьет, а за школу одобрял:  «Учись». Потом, как я три класса кончил и похвальный лист принес,  тятя этот лист на стенку повесил и другим показывал:    

– Сидша  наш, гляди-ко, отличился. Бумагу с золотыми каемками ему выдали!    

Как  прошло с той поры еще года два, родитель стал поварчивать на мое  рыболовство:    

– Пора  к делу приучаться, а ты все со своей удочкой балуешься!    

Ну,  мамонька меня заслонила:    

– Что  ты, отец, зря парня беспокоишь? Не сидим без рыбы-то. Вас вон трое на заводе,  а получка какая? Кабы Сидша рыбу не носил, сплошь бы всухомятку хлеб  жевали. А то приварок есть. Пускай еще сколько порыбачит. На завод  успеется.    

Так  и застояла меня себе на голову. Потом сколько ее отец корил: «Лентяка  вырастила». А мне тогда отсрочка вышла, с год еще без покору  рыболовил. Большенький стал. Кое-что понял. Жерлицы завел, морды плести  и ставить научился. Зимой тоже ловить навык. Рыба у нас всегда была.  Случалось, какую рыбку побогаче мать и продавала.    

Раз  летом забрался я по Полдневской дороге к Чусовой. Река там мелкая,  с перекатами, а мне это и надо было, потому на таких перекатах  хариус ловится. Постоял долгонько, а толку мало. Вижу, идет какой-то  пожилой человек. Одет попросту, походка легкая. Высокий такой и на лицо  приметный. Усы реденькие, подбородок тоже чуть волосками прострочен, а под  подбородком густой клин седых волос. Брови тоже седые и как-то вразмет  пошли. Ровно вот две маленькие птички сидят и крылышки подняли. Одним  словом, приметные. Раз увидишь, никогда не забудешь.    

Идет  этот человек и говорит:    

– Ты,  парень, не ладно примостился. Тень-то твоя на – воду падает,  а хариус – рыбка сторожкая. Увидит – отойдет. Ты лучше на ту вон  излучину ступай. Там тебе солнышко чуть не в лоб придется, тень на кусты,  да и кусты там поближе к берегу, а перекат такой же.    

Сказал –  и прошел. Мне, по ребячьему делу, дивом показалось: ни о чем не  спросил, а посоветовал, будто наперед все узнал. Все-таки послушался этого  совета, перешел к перекату, про который он говорил, и живехонько  наловил хариусов полную корзинку. Еле до дому донес: тяжело оказалось. Мамонька  обрадовалась: «Самая-то господская рыбка. Уважают такую. Побегу-ка, не купят  ли».    

И,  верно, целковый ей за корзину дали. Перед отцом мамонька даже похвалилась моей  удачей. Показала полученный рубль и говорит:    

– Тебе  за это два дня у печки жариться, а Сидша в один день столько  получил.    

– Моя  полтина надежная, она на всяк день есть, а эти рубли, которые с водой  плывут, – одна заманка для дураков.    

После  этой удачи повадился я ходить по Полдневской дороге на Чусовую. Хариус  всегда на том месте ловился, только все меньше и меньше. Раз опять подошел  ко мне этот человек. При ружье, в руке лопата, за поясом каелка.  Легонькая, для верхового бою. Подошел, сел покурить. Я ему спасибо за  хорошее место сказал, а он советует:    

– Не  надо на одном перекате ловить. Приметливая эта рыбка. Учует свою убыль, вовсе  тут держаться не станет. Ты переходи с переката – на перекат, не  жалей ног-то. Одно помни – к солнышку применяться надо, чтоб тень на  воду не падала.    

– Ты,  видно, рыболов? – спрашиваю.    

– Рыбачу,  когда на ушку понадобится. Больше-то мне не к чему. Одиночкой живу,  а летом редко и в избу захожу. В лесу больше.    

– Охотничаешь?    

– Какая  охота с кайлой да лопатой. Ружье это так, для провиянту. По нехоженым  дорогам топчусь. Птица там спокойная. Когда и подстрелю на еду. Другое мое  дело.    

– Старатель,  значит? – догадался я.    

– Тоже  не угадал. Старатель, он к своей дудке пришитый, а я, видишь, брожу  да в землю гляжу.    

– Что  ищешь?    

Он  усмехнулся и говорит:    

– Подожди.  Не все сразу. Чей хоть ты, любопытный такой?    

Я  сказался. Он опять спрашивает:    

– Грамотный?    

– Школу, –  отвечаю, – с похвальным листом окончил.    

Он  поглядел этак раздумчиво и тоже сказался:    

– Мало  я ваших фабричных знаю. Старатели да охотники мне знакомее. Эти про Кирила  Талышманова знают, только, поди, позаочь-то мало доброго говорят.    

Сказал  это – у меня, как говорится, глаза на лоб полезли. Он это видит  и говорит с усмешкой:    

– Слыхал,  видно, про полдневского чертозная? – Он самый и есть. Не испугался?    

– Зачем, –  говорю, – пугаться. Не маленький, поди-ка.    

– Ладно,  коли так, а теперь беги-ка на тот перекат да понадергай хариусков.  Господская рыбка, уважительная… Мать похвалит.    

Я тут  прямо спросил: