1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
— Я уже всё подготовил. Вам остается только выехать. Главного врача санатория я знал еще в бытность мою студентом. Очень дельный человек. Я подробно сообщил ему обо всем.
   
Жаффе дал мне письма. Я взял их, но не спрятал в карман. Он посмотрел на меня, встал и положил мне руку на плечо. Его рука была легка, как крыло птицы, я почти не ощущал ее.
   
— Тяжело, — сказал он тихим, изменившимся голосом. — Знаю… Поэтому я и оттягивал отъезд, пока было возможно.
   
— Не тяжело… — возразил я.
   
Он махнул рукой:
   
— Оставьте, пожалуйста…
   
— Нет, — сказал я, — не в этом смысле… Я хотел бы знать только одно: она вернется?
   
Жаффе ответил не сразу. Его темные узкие глаза блестели в мутном желтоватом свете.
   
— Зачем вам это знать сейчас? — спросил он наконец.
   
— Потому что если не вернется, так лучше пусть не едет, — сказал я.
   
Он быстро взглянул на меня:
   
— Что это вы такое говорите?
   
— Тогда будет лучше, чтобы она осталась.
   
Он посмотрел на меня.
   
— А понимаете ли вы, к чему это неминуемо приведет? — спросил он тихо и резко.
   
— Да, — сказал я. — Это приведет к тому, что она умрет, но не в одиночестве. А что это значит, я тоже знаю.
   
Жаффе поднял плечи, словно его знобило. Потом он медленно подошел к окну и постоял возле него, глядя на дождь. Когда он повернулся ко мне, лицо его было как маска.
   
— Сколько вам лет? — спросил он. — Тридцать, — ответил я, не понимая, чего он хочет.
   
— Тридцать, — повторил он странным тоном, будто разговаривал сам с собой и не понимал меня. — Тридцать, боже мой! — Он подошел к письменному столу и остановился. Рядом с огромным и блестящим столом он казался маленьким и как бы отсутствующим. — Мне скоро шестьдесят, — сказал он, не глядя на меня, — но я бы так не мог. Я испробовал бы всё снова и снова, даже если бы знал точно, что это бесцельно.
   
Я молчал. Жаффе застыл на месте. Казалось, он забыл обо всем, что происходит вокруг. Потом он словно очнулся и маска сошла с его лица. Он улыбнулся:
   
— Я определенно считаю, что в горах она хорошо перенесет зиму.
   
— Только зиму? — спросил я.
   
— Надеюсь, весной она сможет снова спуститься вниз.
   
— Надеяться… — сказал я. — Что значит надеяться?
   
— Всё вам скажи! — ответил Жаффе. — Всегда и всё. Я не могу сказать теперь больше. Мало ли что может быть. Посмотрим, как она будет себя чувствовать наверху. Но я твердо надеюсь, что весной она сможет вернуться.
   
— Твердо?
   
— Да. — Он обошел стол и так сильно ударил нотой по выдвинутому ящику, что зазвенели стаканы. — Черт возьми, поймите же, дорогой, мне и самому тяжело, что она должна уехать! — пробормотал он.
   
Вошла сестра. Знаком Жаффе предложил ей удалиться. Но она осталась на месте, коренастая, неуклюжая, с лицом бульдога под копной седых волос.
   
— Потом! — буркнул Жаффе. — Зайдите потом!
   
Сестра раздраженно повернулась и направилась к двери. Выходя, она нажала на кнопку выключателя. Комната наполнилась вдруг серовато-молочным светом. Лицо Жаффе стало землистым.
   
— Старая ведьма! — сказал он. — Вот уж двадцать лет, как я собираюсь ее выставить. Но очень хорошо работает. — Затем он повернулся ко мне. — Итак?
   
— Мы уедем сегодня вечером, — сказал я.
   
— Сегодня?
   
— Да. Уж если надо, то лучше сегодня, чем завтра. Я отвезу ее. Смогу отлучиться на несколько дней.
   
Он кивнул и пожал мне руку. Я ушел. Путь до двери показался мне очень долгим.
   
На улице я остановился и заметил, что всё еще держу письма в руке. Дождь барабанил по конвертам. Я вытер их и сунул в боковой карман. Потом посмотрел вокруг. К дому подкатил автобус. Он был переполнен, и из него высыпала толпа пассажиров. Несколько девушек в черных блестящих дождевиках шутили с кондуктором. Он был молод, белые зубы ярко выделялись на смуглом лице. "Ведь так нельзя, — подумал я, — это невозможно! Столько жизни вокруг, а Пат должна умереть!"
   
Кондуктор дал звонок, и автобус тронулся. Из-под колес взметнулись снопы брызг и обрушились на тротуар. Я пошел дальше. Надо было предупредить Кестера и достать билеты.
   * * *
   
К двенадцати часам дня я пришел домой и успел сделать всё, отправил даже телеграмму в санаторий.
   
— Пат, — сказал я, еще стоя в дверях, — ты успеешь уложить вещи до вечера?
   
— Я должна уехать?
   
— Да, — сказал я, — да, Пат.
   
— Одна?
   
— Нет. Мы поедем вместе. Я отвезу тебя.
   
Ее лицо слегка порозовело.
   
— Когда же я должна быть готова? — спросила она.
   
— Поезд уходит в десять вечера.
   
— А теперь ты опять уйдешь?
   
— Нет. Останусь с тобой до отъезда.
   
Она глубоко вздохнула.
   
— Тогда всё просто, Робби, — сказала она. — Начнем сразу?
   
— У нас еще есть время.
   
— Я хочу начать сейчас. Тогда всё скоро будет готово.
   
— Хорошо.
   
За полчаса я упаковал несколько вещей, которые хотел взять с собой. Потом я зашел к фрау Залевски и сообщил ей о нашем отъезде. Я договорился, что с первого ноября или даже раньше она может сдать комнату Пат. Хозяйка собралась было завести долгий разговор, но я тут же вышел из комнаты.
   
Пат стояла на коленях перед чемоданом-гардеробом, вокруг висели ее платья, на кровати лежало белье. Она укладывала обувь. Я вспомнил, что точно так же она стояла на коленях, когда въехала в эту комнату и распаковывала свои вещи, и мне казалось, что это было бесконечно давно и будто только вчера.
   
Она взглянула на меня.
   
— Возьмешь с собой серебряное платье? — спросил я.
   
Она кивнула.
   
— Робби, а что делать с остальными вещами? С мебелью?
   
— Я уже говорил с фрау Залевски. Возьму к себе в комнату сколько смогу. Остальное сдадим на хранение. Когда вернешься, — заберем всё.
   
— Когда я вернусь… — сказала она.
   
— Ну да, весной, когда ты приедешь вся коричневая от солнца.
   
Я помог ей уложить чемоданы, и к вечеру, когда стемнело, всё было готово. Было очень странно: мебель стояла на прежних местах, только шкафы и ящики опустели, и всё-таки комната показалась мне вдруг голой и печальной. Пат уселась на кровать. Она выглядела усталой.
   
— Зажечь свет? — спросил я.
   
Она покачала головой:
   
— Подожди еще немного.
   
Я сел возле нее:
   
— Хочешь сигарету?
   
— Нет, Робби. Просто посидим так немного.
   
Я встал и подошел к окну. Фонари беспокойно горели под дождем. В деревьях буйно гулял ветер. Внизу медленно прошла Роза. Ее высокие сапожки сверкали. Она держала под мышкой пакет и направлялась в «Интернациональ». Вероятно, это были нитки и спицы, — она постоянно вязала для своей малышки шерстяные вещи. За ней проследовали Фрицци и Марион, обе в новых белых, плотно облегающих фигуру дождевиках, а немного спустя за ними прошлепала старенькая Мими, обтрепанная и усталая.
   
Я обернулся. Было уже так темно, что я не мог разглядеть Пат. Я только слышал ее дыхание. За деревьями кладбища медленно и тускло начали карабкаться вверх огни световых реклам. Светящееся название знаменитых сигарет протянулось над крышами, как пестрая орденская лента, запенились синие и зеленые круги фирмы вин и ликеров, вспыхнули яркие контуры рекламы бельевого магазина. Огни отбрасывали матовое рассеянное сияние, ложившееся на стены и потолок, и скользили во всех направлениях, и комната показалась мне вдруг маленьким водолазным колоколом, затерянным на дне моря. Дождевые волны шумели вокруг него; а сверху, сквозь толщу воды, едва проникал слабый отблеск далекого мира.
   * * *
   
Было восемь часов вечера. На улице загудел клаксон.
   
— Готтфрид приехал на такси, — сказал я. — Он отвезет нас поужинать.
   
Я встал, подошел к окну и крикнул Готтфриду, что мы идем. Затем я включил маленькую настольную лампу и пошел в свою комнату. Она показалась мне до неузнаваемости чужой. Я достал бутылку рома и наспех выпил рюмку. Потом сел в кресло и уставился на обои. Вскоре я снова встал, подошел к умывальнику, чтобы пригладить щеткой волосы. Но, увидев свое лицо в зеркале, я забыл об этом. Разглядывая себя с холодным любопытством, я сжал губы и усмехнулся. Напряженное и бледное лицо в зеркале усмехнулось мне в ответ.
   
— Эй, ты! — беззвучно сказал я. Затем я пошел обратно к Пат.
   
— Пойдем, дружище? — спросил я.
   
— Да, — ответила Пат, — но я хочу еще раз зайти в твою комнату.
   
— К чему? В эту старую халупу…
   
— Останься здесь, — сказала она. — Я сейчас приду.
   
Я немного подождал, а потом пошел за ней" Заметив меня, Пат вздрогнула. Никогда еще я не видел ее такой. Словно угасшая, стояла она посреди комнаты. Но это длилось только секунду, и улыбка снова появилась на ее лице.
   
— Пойдем, — сказала она. — Уже пора.
   
У кухни нас ждала фрау Залевски. Ее седые букли дрожали. На черном шелковом платье у нее была брошь с портретом покойного Залевски.
   
— Держись! — шепнул я Пат. — Сейчас она тебя обнимет.
   
В следующее мгновение Пат утонула в грандиозном бюсте. Огромное заплаканное лицо фрау Залевски судорожно подергивалось. Еще несколько секунд — и поток слез залил бы Пат с головы до ног, — когда матушка Залевски плакала, ее глаза работали под давлением, как сифоны.
   
— Извините, — сказал я, — но мы очень торопимся! Надо немедленно отправляться!
   
— Немедленно отправляться? — Фрау Залевски смерила меня уничтожающим взглядом. — Поезд уходит только через два часа! А в промежутке вы хотите, наверно, напоить бедную девочку!
   
Пат не выдержала и рассмеялась:
   
— Нет, фрау Залевски. Надо проститься с друзьями.
   
Матушка Залевски недоверчиво покачала головой.
   
— Фройляйн Хольман, вам кажется, что этот молодой человек — сосуд из чистого золота, а на самом деле он, в лучшем случае, позолоченная водочная бутылка.
   
— Как образно, — сказал я.
   
— Дитя мое!.. — снова заволновалась фрау Залевски. — Приезжайте поскорее обратно! Ваша комната всегда будет ждать вас. И даже если в ней поселится сам кайзер, ему придется выехать, когда вы вернетесь!
   
— Спасибо, фрау Залевски! — сказала Пат. — Спасибо за всё. И за гадание на картах. Я ничего не забуду.
   
— Это хорошо. Как следует поправляйтесь и выздоравливайте окончательно!
   
— Да, — ответила Пат, — попробую. До свидания, фрау Залевски. До свидания, Фрида.
   
Мы пошли. Входная дверь захлопнулась за нами. На лестнице был полумрак, — несколько лампочек перегорело. Тихими мягкими шагами спускалась Пат по ступенькам. Она ничего не говорила. А у меня было такое чувство, будто окончилась побывка, и теперь, серым утром, мы идем на вокзал, чтобы снова уехать на фронт.
   * * *
   
Ленц распахнул дверцу такси.
   
— Осторожно! — предупредил он. Машина была завалена розами. Два огромных букета белых и красных бутонов лежали на заднем сидении. Я сразу увидел, что они из церковного сада. — Последние, — самодовольно заявил Ленц. — Стоило известных усилий. Пришлось довольно долго объясняться по этому поводу со священником.
   
— С голубыми детскими глазами? — спросил я.
   
— Ах, значит, это был ты, брат мой! — воскликнул Готтфрид. — Так, значит, он мне о тебе рассказывал. Бедняга страшно разочаровался, когда после твоего ухода увидел, в каком состоянии кусты роз у галереи. А уж он было подумал, что набожность среди мужского населения снова начала расти.
   
— А тебя он прямо так и отпустил с цветами? — спросил я.
   
— С ним можно столковаться. Напоследок он мне даже сам помогал срезать бутоны.
   
Пат рассмеялась:
   
— Неужели правда?
   
Готтфрид хитро улыбнулся:
   
— А как же! Всё это выглядело очень здорово: духовный отец подпрыгивает в полумраке, стараясь достать самые высокие ветки. Настоящий спортсмен. Он сообщил мне, что в гимназические годы слыл хорошим футболистом. Кажется, играл правым полусредним.
   
— Ты побудил пастора совершить кражу, — сказал я. — За это ты проведешь несколько столетий в аду. Но где Отто?
   
— Уже у Альфонса. Ведь мы ужинаем у Альфонса?
   
— Да, конечно, — сказала Пат.
   
— Тогда поехали!
   * * *
   
Нам подали нашпигованного зайца с красной капустой и печеными яблоками. В заключение ужина Альфонс завел патефон. Мы услышали хор донских казаков. Это была очень тихая песня. Над хором, звучавшим приглушенно, как далекий орган, витал одинокий ясный голос. Мне показалось, будто бесшумно отворилась дверь, вошел старый усталый человек, молча присел к столику и стал слушать песню своей молодости.
   
— Дети, — сказал Альфонс, когда пение, постепенно затихая, растаяло наконец, как вздох. — Дети, знаете, о чем я всегда думаю, когда слушаю это? Я вспоминаю Ипр в тысяча девятьсот семнадцатом году. Помнишь, Готтфрид, мартовский вечер и Бертельсмана?.. — Да, — сказал Ленц, — помню, Альфонс. Помню этот вечер и вишневые деревья…
   
Альфонс кивнул.
   
Кестер встал.
   
— Думаю, пора ехать. — Он посмотрел на часы. — Да, надо собираться.
   
— Еще по рюмке коньяку, — сказал Альфонс. — Настоящего «Наполеона». Я его принес специально для вас.
   
Мы выпили коньяк и встали.
   
— До свидания, Альфонс! — сказала Пат. — Я всегда с удовольствием приходила сюда. — Она подала ему руку.
   
Альфонс покраснел. Он крепко сжал ее ладонь в своих лапах.
   
— В общем, если что понадобится… просто дайте знать. — Он смотрел на нее в крайнем замешательстве. — Ведь вы теперь наша. Никогда бы не подумал, что женщина может стать своей в такой компании.
   
— Спасибо, — сказала Пат. — Спасибо, Альфонс. Это самое приятное из всего, что вы могли мне сказать. До свидания и всего хорошего.
   
— До свидания! До скорого свидания!
   
Кестер и Ленц проводили нас на вокзал. Мы остановились на минуту у нашего дома, и я сбегал за собакой. Юпп уже увез чемоданы.
   
Мы прибыли в последнюю минуту. Едва мы вошли в вагон, как поезд тронулся. Тут Готтфрид вынул из кармана завернутую бутылку и протянул ее мне:
   
— Вот, Робби, прихвати с собой. В дороге всегда может пригодиться.
   
— Спасибо, — сказал я, — распейте ее сегодня вечером сами, ребята, У меня кое-что припасено.
   
— Возьми, — настаивал Ленц. — Этого всегда не хватает! — Он шел по перрону рядом с движущимся поездом и кинул мне бутылку.
   
— До свидания, Пат! — крикнул он. — Если мы здесь обанкротимся, приедем все к вам. Отто в качестве тренера по лыжному спорту, а я как учитель танцев. Робби будет играть на рояле. Сколотим бродячую труппу и будем кочевать из отеля в отель.
   
Поезд пошел быстрее, и Готтфрид отстал. Пат высунулась из окна и махала платочком, пока вокзал не скрылся за поворотом. Потом она обернулась, лицо ее было очень бледно, глаза влажно блестели. Я взял ее за руку.
   
— Пойдем, — сказал я, — давай выпьем чего-нибудь. Ты прекрасно держалась.
   
— Но на душе у меня совсем не прекрасно, — ответила она, пытаясь изобразить улыбку.
   
— Ну меня тоже, — сказал я. — Поэтому мы и выпьем немного.
   
Я откупорил бутылку и налил ей стаканчик коньяку.
   
— Хорошо? — спросил я.
   
Она кивнула и положила мне голову на плечо.
   
— Любимый мой, чем же всё это кончится?
   
— Ты не должна плакать, — сказал я. — Я так горжусь, что ты не плакала весь день.
   
— Да я и не плачу, — проговорила она, покачав головой, я слёзы текли по ее тонкому лицу.
   
— Выпей еще немного, — сказал я и прижал ее к себе. — Так бывает в первую минуту, а потом дело пойдет на лад.
   
Она кивнула:
   
— Да, Робби. Не обращай на меня внимания. Сейчас всё пройдет; лучше, чтобы ты этого совсем не видел. Дай мне побыть одной несколько минут, я как-нибудь справлюсь с собой.
   
— Зачем же? Весь день ты была такой храброй, что теперь спокойно можешь плакать сколько хочешь.
   
— И совсем я не была храброй. Ты этого просто не заметил.
   
— Может быть, — сказал я, — но ведь в том-то и состоит храбрость.
   
Она попыталась улыбнуться.
   
— А в чем же тут храбрость, Робби?
   
— В том, что ты не сдаешься. — Я провел рукой по ее волосам. — Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.
   
— У меня нет мужества, дорогой, — пробормотала она. — У меня только жалкий страх перед последним и самым большим страхом.
   
— Это и есть настоящее мужество, Пат.
   
Она прислонилась ко мне.
   
— Ах, Робби, ты даже не знаешь, что такое страх.
   
— Знаю, — сказал я.
   * * *
   
Отворилась дверь. Проводник попросил предъявить билеты. Я дал их ему.
   
— Спальное место для дамы? — спросил он.
   
Я кивнул.
   
— Тогда вам придется пройти в спальный вагон, — сказал он Пат. — В других вагонах ваш билет недействителен.
   
— Хорошо.
   
— А собаку надо сдать в багажный вагон, — заявил он. — Там есть купе для собак.
   
— Ладно, — сказал я. — А где спальный вагон?
   
— Третий справа. Багажный вагон в голове поезда.
   
Он ушел. На его груди болтался маленький фонарик. Казалось, он идет по забою шахты.
   
— Будем переселяться, Пат, — сказал я. — Билли я как-нибудь протащу к тебе. Нечего ему делать в багажном вагоне.
   
Для себя я не взял спального места. Мне ничего не стоило просидеть ночь в углу купе. Кроме того, это было дешевле.
   
Юпп поставил чемоданы Пат в спальный вагон. Маленькое, изящное купе сверкало красным деревом. У Пат было нижнее место. Я спросил проводника, занято ли также и верхнее.
   
— Да, — сказал он, — пассажир сядет во Франкфурте.
   
— Когда мы прибудем туда?
   
— В половине третьего.
   
Я дал ему на чай, и он ушел в свой уголок.
   
— Через полчаса я приду к тебе с собакой, — сказал я Пат.
   
— Но ведь с собакой нельзя: проводник остается в вагоне.
   
— Можно. Ты только не запирай дверь.
   
Я пошел обратно мимо проводника, он внимательно посмотрел на меня. На следующей станции я вышел с собакой на перрон, прошел вдоль спального вагона, остановился и стал ждать. Проводник сошел с лесенки и завел разговор с главным кондуктором. Тогда я юркнул в вагон, прошмыгнул к спальным купе и вошел к Пат, никем не замеченный. На ней был пушистый белый халат, и она чудесно выглядела. Ее глаза блестели. — Теперь я опять в полном порядке, Робби, — сказала она.
   
— Это хорошо. Но не хочешь ли ты прилечь? Очень уж здесь тесно. А я посижу возле тебя.
   
— Да, но… — она нерешительно показала на верхнее место. — А что если вдруг откроется дверь и перед нами окажется представительница союза спасения падших девушек?..
   
— До Франкфурта еще далеко, — сказал я. — Я буду начеку. Не усну.
   
Когда мы подъезжали к Франкфурту, я перешел в свой вагон, сел в углу у окна и попытался вздремнуть. Но во Франкфурте в купе вошел мужчина с усами, как у тюленя, немедленно открыл чемодан и принялся есть. Он ел так интенсивно, что я никак не мог уснуть. Трапеза продолжалась почти час. Потом тюлень вытер усы, улегся и задал концерт, какого я никогда еще не слышал. Это был не обычный храп, а какие-то воющие вздохи, прерываемые отрывистыми стонами и протяжным бульканьем. Я не мог уловить в этом никакой системы, так всё было разнообразно. К счастью, в половине шестого он вышел.
   
Когда я проснулся, за окном всё было бело. Снег падал крупными хлопьями. Странный, неправдоподобный полусвет озарял купе. Поезд уже шел по горной местности. Было около девяти часов. Я потянулся и пошел умыться. Когда я вернулся, в купе стояла Пат, посвежевшая после сна.
   
— Ты хорошо спала? — спросил я.
   
Она кивнула.
   
— А кем оказалась старая ведьма на верхней полке?
   
— Она молода и хороша собой. Ее зовут Хельга Гутман, она едет в тот же санаторий.
   
— Правда?
   
— Да, Робби. Но ты спал плохо, это заметно. Тебе надо позавтракать как следует.
   
— Кофе, — сказал я, — кофе и немного вишневой настойки.
   
Мы пошли в вагон-ресторан. Вдруг на душе у меня стало легко. Всё выглядело не так страшно, как накануне вечером.
   
Хельга Гутман уже сидела за столиком. Это была стройная живая девушка южного типа. — Какое странное совпадение, — сказал я. — Вы едете в один и тот же санаторий.
   
— Совсем не странное, — возразила она.
   
Я посмотрел на нее. Она рассмеялась.
   
— В это время туда слетаются все перелетные птицы. Вот, видите стол напротив?.. — Она показала в угол вагона. — Все они тоже едут туда.
   
— Откуда вы знаете? — спросил я.
   
— Я их знаю всех по прошлому году. Там, наверху, все знают друг друга.
   
Кельнер принес кофе. Я заказал еще большую стопку вишневки. Мне нужно было выпить чего-нибудь. И вдруг всё стало как-то сразу очень простым. Рядом сидели люди и ехали в санатории, некоторые даже во второй раз, и эта поездка была для них, по-видимому, всего лишь прогулкой. Было просто глупо тревожиться так сильно. Пат вернется так же, как возвращались все эти люди. Я не думал о том, что они едут туда вторично… Мне было достаточно знать, что оттуда можно вернуться и прожить еще целый год. А за год может случиться многое. Наше прошлое научило нас не заглядывать далеко вперед.
   * * *
   
Мы приехали перед вечером. Солнце заливало золотистым светом заснеженные поля, а прояснившееся небо было таким голубым, каким мы его уже давно не. видели. На вокзале собралось множество людей. Встречающие и прибывшие обменивались приветствиями. Хельгу Гутман встретила хохочущая блондинка и двое мужчин в светлых брюках гольф. Хельга была очень возбуждена, словно вернулась в родной дом после долгого отсутствия.
   
— До свидания, наверху увидимся! — крикнула она нам и села со своими друзьями в сани.
   
Все быстро разошлись, и через несколько минут мы остались на перроне одни. К нам подошел носильщик.
   
— Какой отель? — спросил он.
   
— Санаторий "Лесной покой", — ответил я.
   
Он кивнул и подозвал кучера. Оба уложили багаж в голубые пароконные сани. Головы белых лошадей были украшены султанами из пестрых перьев, пар из ноздрей окутывал их морды перламутровым облаком.
   
Мы уселись. — Поедете наверх по канатной дороге или на санях? — спросил кучер.
   
— А долго ехать на санях?
   
— Полчаса.
   
— Тогда на санях.
   
Кучер щелкнул языком, и мы тронулись. За деревней дорога спиралью поднималась вверх. Санаторий находился на возвышенности над деревней. Это было длинное белое здание с высокими окнами, выходившими на балконы. Флаг на крыше корпуса колыхался на слабом ветру. Я полагал, что увижу нечто вроде больницы. Но санаторий походил скорее на отель, по крайней мере в нижнем этаже. В холле пылал камин. На нескольких столиках стояла чайная посуда.
   
Мы зашли в контору. Служитель внес наш багаж, и какая-то пожилая дама сказала нам, что для Пат приготовлена комната 79. Я спросил, можно ли будет и мне получить комнату на несколько дней. Она покачала головой:
   
— Не в санатории. Но вы сможете поселиться во флигеле.
   
— Где он?
   
— Тут же, рядом.
   
— Хорошо, — сказал я, — тогда отведите мне там комнату и скажите, чтобы туда отнесли мой багаж.
   
Бесшумный лифт поднял нас на третий этаж. Здесь всё гораздо больше напоминало больницу. Правда, очень комфортабельную, но всё же больницу. Белые коридоры, белые двери, блеск чистоты, стекла и никеля. Нас встретила старшая сестра.
   
— Фройляйн Хольман?
   
— Да, — оказала Пат, — комната 79, не так ли?
   
Старшая сестра кивнула, прошла вперед и открыла дверь.
   
— Вот ваша комната.
   
Это была светлая, средних размеров комната. В широком окне сияло заходящее солнце. На столе стояла ваза с желтыми и красными астрами, а за окном лежал искристый снег, в который деревня укуталась, как в большое мягкое одеяло.
   
— Нравится тебе? — спросил я Пат.
   
Она посмотрела на меня и ответила не сразу.
   
— Да, — сказала она затем. Коридорный внес чемоданы.
   
— Когда мне надо показаться врачу? — спросила Пат сестру.
   
— Завтра утром. А сегодня вам лучше лечь пораньше, чтобы хорошенько отдохнуть.
   
Пат сняла пальто и положила его на белую кровать, над которой висел чистый температурный лист.
   
— В этой комнате есть телефон? — спросил я.
   
— Есть розетка, — сказала сестра. — Можно поставить аппарат.
   
— Я должна еще что-нибудь сделать? — спросила Пат.
   
Сестра покачала головой:
   
— Сегодня нет. Режим вам будет назначен только завтра. К врачу пойдете в десять утра. Я зайду за вами.
   
— Благодарю вас, сестра, — сказала Пат.
   
Сестра ушла. Коридорный всё еще ждал в дверях. В комнате вдруг стало очень тихо. Пат смотрела в окно на закат. Ее темный силуэт вырисовывался на фоне сверкающего неба.
   
— Ты устала? — спросил я.
   
Она обернулась:
   
— Нет.
   
— У тебя утомленный вид, — сказал я.
   
— Я по-другому устала, Робби. Впрочем, для этого у меня еще есть время.
   
— Хочешь переодеться? — спросил я. — А то, может, спустимся на часок? Думаю, нам лучше сперва сойти вниз.
   
— Да, — сказала она, — так будет лучше.
   
Мы спустились в бесшумном лифте и сели за один из столиков в холле. Вскоре подошла Хельга Гутман со своими друзьями. Они подсели к нам. Хельга была возбуждена и не в меру весела, но я был доволен, что она с нами и что у Пат уже есть несколько новых знакомых. Труднее всего здесь было прожить первый день.
  
  
   
    
XXII
   
   
Через неделю я поехал обратно и прямо с вокзала отправился в мастерскую. Был вечер. Всё еще лил дождь, и мне казалось, что со времени нашего отъезда прошел целый год. В конторе я застал Кестера и Ленца.
   
— Ты пришел как раз вовремя, — сказал Готтфрид.
   
— А что случилось? — спросил я.
   
— Пусть сперва присядет, — сказал Кестер.
   
Я сел.
   
— Как здоровье Пат? — спросил Отто.
   
— Хорошо. Насколько это вообще возможно. Но скажите мне, что тут произошло?
   
Речь шла о машине, которую мы увезли после аварии на шоссе. Мы ее отремонтировали и сдали две недели тому назад. Вчера Кестер пошел за деньгами. Выяснилось, что человек, которому принадлежала машина, только что обанкротился и автомобиль пущен с молотка вместе с остальным имуществом.
   
— Так это ведь не страшно, — сказал я. — Будем иметь дело со страховой компанией.
   
— И мы так думали, — сухо заметил Ленц. — Но машина не застрахована.
   
— Черт возьми! Это правда, Отто?
   
Кестер кивнул:
   
— Только сегодня выяснил.
   
— А мы-то нянчились с этим типом, как сестры милосердия, да еще ввязались в драку из-за его колымаги, — проворчал Ленц. — А четыре тысячи марок улыбнулись!
   
— Кто же мог знать! — сказал я.
   
Ленц расхохотался:
   
— Очень уж всё это глупо!
   
— Что же теперь делать, Отто? — спросил я.
   
— Я заявил претензию распорядителю аукциона. Но боюсь, что из этого ничего не выйдет.
   
— Придется нам прикрыть лавочку. Вот что из этого выйдет, — сказал Ленц. — Финансовое управление и без того имеет на нас зуб из-за налогов.
   
— Возможно, — согласился Кестер.
   
Ленц встал:
   
— Спокойствие и выдержка в грудных ситуациях — вот что украшает солдата. — Он подошел к шкафу и достал коньяк.
   
— С таким коньяком можно вести себя даже геройски, — сказал я. — Если не ошибаюсь, это у нас последняя хорошая бутылка.
   
— Героизм, мой мальчик, нужен для тяжелых времен, — поучительно заметил Ленц. — Но мы живем в эпоху отчаяния. Тут приличествует только чувство юмора.
   
— Он выпил свою рюмку. — Вот, а теперь я сяду на нашего старого Росинанта и попробую наездить немного мелочи.
   
Он прошел по темному двору, сел в такси и уехал. Кестер и я посидели еще немного вдвоем.
   
— Неудача, Отто, — сказал я. — Что-то в последнее время у нас чертовски много неудач.
   
— Я приучил себя думать не больше, чем это строго необходимо, — ответил Кестер. — Этого вполне достаточно. Как там в горах?
   
— Если бы не туберкулез, там был бы сущий рай. Снег и солнце.
   
Он поднял голову:
   
— Снег и солнце. Звучит довольно неправдоподобно, верно?
   
— Да. Очень даже неправдоподобно. Там, наверху, всё неправдоподобно.
   
Он посмотрел на меня:
   
— Что ты делаешь сегодня вечером?
   
Я пожал плечами:
   
— Надо сперва отнести домой чемодан.
   
— Мне надо уйти на час. Придешь потом в бар?
   
— Приду, конечно, — сказал я. — А что мне еще делать?
   * * *
   
Я съездил на вокзал за чемоданом и привез его домой. Я постарался проникнуть в квартиру без всякого шума — не хотелось ни с кем разговаривать. Мне удалось пробраться к себе, не попавшись на глаза фрау Залевски. Немного посидел в комнате. На столе лежали письма и газеты. В конвертах были одни только проспекты. Да и от кого мне было ждать писем? "А вот теперь Пат будет мне писать", — подумал я.
   
Вскоре я встал, умылся и переоделся. Чемодан я не распаковал, — хотелось, чтобы было чем заняться, когда вернусь. Я не зашел в комнату Пат, хотя знал, что там никто не живет. Тихо, прошмыгнув по коридору, я очутился на улице и только тогда вздохнул свободно.
   
Я пошел в кафе «Интернациональ», чтобы поесть. У входа меня встретил кельнер Алоис. Он поклонился мне: — Что, опять вспомнили нас?
   
— Да, — ответил я. — В конце концов люди всегда возвращаются обратно.
   
Роза и остальные девицы сидели вокруг большого стола. Собрались почти все: был перерыв между первым и вторым патрульным обходом.
   
— Мой бог, Роберт! — сказала Роза. — Вот редкий гость!
   
— Только не расспрашивай меня, — ответил я. — Главное, что я опять здесь.
   
— То есть как? Ты собираешься приходить сюда часто?
   
— Вероятно.
   
— Не расстраивайся, — сказала она и посмотрела на меня. — Всё проходит.
   
— Правильно, — подтвердил я. — Это самая верная истина на свете.
   
— Ясно, — подтвердила Роза. — Лилли тоже могла бы порассказать кое-что на этот счет.
   
— Лилли? — Я только теперь заметил, что она сидит рядом с Розой. — Ты что здесь делаешь? Ведь ты замужем и должна сидеть дома в своем магазине водопроводной арматуры.
   
Лилли не ответила.
   
— Магазин! — насмешливо сказала Роза. — Пока у нее еще были деньги, всё шло как по маслу. Лилли была прекрасна. Лилли была мила, и ее прошлое не имело значения. Всё это счастье продолжалось ровно полгода! Когда же муж выудил у нее всё до последнего пфеннига и стал благородным господином на ее деньги, он вдруг решил, что проститутка не может быть его женой. — Роза задыхалась от негодования. — Вдруг, видите ли, выясняется: он ничего не подозревал и был потрясен, узнав о ее прошлом. Так потрясен, что потребовал развода. Но денежки, конечно, пропали.
   
— Сколько? — спросил я.
   
— Четыре тысячи марок! Не пустяк! Как ты думаешь, со сколькими свиньями ей пришлось переспать, чтобы их заработать?
   
— Четыре тысячи марок, — сказал я. — Опять четыре тысячи марок. Сегодня они словно висят в воздухе.
   
Роза посмотрела на меня непонимающим взглядом. — Сыграй лучше что-нибудь,
   
— сказала она, — это поднимет настроение.
   
— Ладно, уж коль скоро мы все снова встретились.
   
Я сел за пианино и сыграл несколько модных танцев. Я играл и думал, что денег на санаторий у Пат хватит только до конца января и что мне нужно зарабатывать больше, чем до сих пор. Пальцы механически ударяли по клавишам, у пианино на диване сидела Роза и с восторгом слушала. Я смотрел на нее и на окаменевшую от страшного разочарования Лилли. Ее лицо было более холодным и безжизненным, чем у мертвеца.
   * * *
   
Раздался крик, и я очнулся от своих раздумий. Роза вскочила. От ее мечтательного настроения не осталось и следа. Она стояла у столика, вытаращив глаза, шляпка съехала набок, в раскрытую сумочку со стола стекал кофе, вылившийся из опрокинутой чашки, но она этого не замечала.
   
— Артур! — с трудом вымолвила она. — Артур, неужели это ты?
   
Я перестал играть. В кафе вошел тощий вертлявый тип в котелке, сдвинутом на затылок. У него был желтый, нездоровый цвет лица, крупный нос и очень маленькая яйцевидная голова.
   
— Артур, — снова пролепетала Роза. — Ты?
   
— Ну да, а кто же еще? — буркнул Артур.
   
— Боже мой, откуда ты взялся?
   
— Откуда мне взяться? Пришел с улицы через дверь.
   
Хотя Артур вернулся после долгой разлуки, он был не особенно любезен. Я с любопытством разглядывал его. Вот, значит, каков легендарный кумир Розы, отец ее ребенка. Он выглядел так, будто только что вышел из тюрьмы. Я не мог обнаружить в нем. ничего, что объясняло бы дикую обезьянью страсть Розы. А может быть, именно в этом и был секрет. Удивительно, на что только могут польститься эти женщины, твердые как алмаз, знающие мужчин вдоль и поперек.
   
Не спрашивая разрешения, Артур взял полный стакан пива, стоявший возле Розы, и выпил его. Кадык на его тонкой, жилистой шее скользил вверх и вниз, как лифт. Роза смотрела на него и сияла. — Хочешь еще? — спросила она.
   
— Конечно, — бросил он. — Но побольше.
   
— Алоис! — Роза радостно обратилась к кельнеру. — Он хочет еще пива!
   
— Вижу, — равнодушно сказал Алоис и наполнил стакан.
   
— А малышка! Артур, ты еще не видел маленькую Эльвиру!
   
— Послушай, ты! — Артур впервые оживился. Он поднял руку к груди, словно обороняясь. — Насчет этого ты мне голову не морочь! Это меня не касается! Ведь я же хотел, чтобы ты избавилась от этого ублюдка. Так бы оно и случилось, если бы меня не… — Он помрачнел. — А теперь, конечно, нужны деньги и деньги.
   
— Не так уж много, Артур. К тому же, это девочка.
   
— Тоже стоит денег, — сказал Артур и выпил второй стакан пива. — Может быть, нам удастся найти какую-нибудь сумасшедшую богатую бабу, которая ее удочерит. Конечно, за приличное вознаграждение. Другого выхода не вижу.
   
Потом он прервал свои размышления:
   
— Есть у тебя при себе наличные?
   
Роза услужливо достала сумочку, залитую кофе:
   
— Только пять марок, Артур, ведь я не знала, что ты придешь, но дома есть больше.
   
Жестом паши Артур небрежно опустил серебро в жилетный карман.
   
— Ничего и не заработаешь, если будешь тут продавливать диван задницей, — пробурчал он недовольно.
   
— Сейчас пойду, Артур. Но теперь какая же работа? Время ужина.
   
— Мелкий скот тоже дает навоз, — заявил Артур.
   
— Иду, иду.
   
— Что ж… — Артур прикоснулся к котелку. — Часов в двенадцать загляну снова.
   
Развинченной походкой он направился к выходу. Роза блаженно смотрела ему вслед. Он вышел, не закрыв за собою дверь.
   
— Вот верблюд! — выругался Алоис.
   
Роза с гордостью посмотрела на нас:
   
— Разве он не великолепен? Его ничем не проймешь. И где это он проторчал столько времени? — Разве ты не заметила по цвету лица? — сказала Валли. — В надежном местечке. Тоже мне! Герой!
   
— Ты не знаешь его…
   
— Я его достаточно знаю, — сказала Валли.
   
— Тебе этого не понять. — Роза встала. — Настоящий мужчина, вот он кто! Не какая-нибудь слезливая размазня. Ну, я пошла. Привет, детки!
   
Помолодевшая и окрыленная, она вышла, покачивая бедрами. Снова появился кто-то, кому она сможет отдавать свои деньги, чтобы он их пропивал, а потом еще и бил ее в придачу. Роза была счастлива.
   * * *
   
Через полчаса ушли и остальные. Только Лилли не трогалась с места. Ее лицо было по-прежнему каменным.
   
Я еще побренчал немного на пианино, затем съел бутерброд и тоже ушел. Было невозможно оставаться долго наедине с Лилли.
   
Я брел по мокрым темным улицам. У кладбища выстроился отряд Армии спасения. В сопровождении тромбонов и труб они пели о небесном Иерусалиме. Я остановился. Вдруг я почувствовал, что мне не выдержать одному, без Пат. Уставившись на бледные могильные плиты, я говорил себе, что год назад я был гораздо более одинок, что тогда я еще не был знаком с Пат, что теперь она есть у меня, пусть не рядом… Но всё это не помогало, — я вдруг совсем расстроился и не знал, что делать. Наконец я решил заглянуть домой, — узнать, нет ли от нее письма. Это было совершенно бессмысленно: письма еще не было, да и не могло быть, но всё-таки я поднялся к себе.
   
Уходя, я столкнулся с Орловым. Под его распахнутым пальто был виден смокинг. Он шел в отель, где служил наемным танцором. Я спросил Орлова, не слыхал ли он что-нибудь о фрау Хассе.
   
— Нет, — сказал он. — Здесь она не была. И в полиции не показывалась. Да так оно и лучше. Пусть не приходит больше…
   
Мы пошли вместе по улице. На углу стоял грузовик с углем. Подняв капот, шофёр копался в моторе. Потом он сел в кабину. Когда мы поравнялись с машиной, он запустил мотор и дал сильный газ на холостых оборотах. Орлов вздрогнул. Я посмотрел на него. Он побледнел как снег.
   
— Вы больны? — спросил я.
   
Он улыбнулся побелевшими губами и покачал головой:
   
— Нет, но я иногда пугаюсь, если неожиданно слышу такой шум. Когда в России расстреливали моего отца, на улице тоже запустили мотор грузовика, чтобы выстрелы не были так слышны. Но мы их всё равно слышали. — Он опять улыбнулся, точно извиняясь. — С моей матерью меньше церемонились. Ее расстреляли рано утром в подвале. Брату и мне удалось ночью бежать. У нас еще были бриллианты. Но брат замерз по дороге.
   
— За что расстреляли ваших родителей? — спросил я.
   
— Отец был до войны командиром казачьего полка, принимавшего участие в подавлении восстания. Он знал, что всё так и будет, и считал это, как говорится, в порядке вещей. Мать придерживалась другого мнения.
   
— А вы?
   
Он устало и неопределенно махнул рукой:
   
— С тех пор столько произошло…
   
— Да, — сказал я, — в этом всё дело. Больше, чем может переварить человеческий мозг.
   
Мы подошли к гостинице, в которой он работал. К подъезду подкатил бюик. Из него вышла дама и, заметив Орлова, с радостным возгласом устремилась к нему. Это была довольно полная, элегантная блондинка лет сорока. По ее слегка расплывшемуся, бездумному лицу было видно, что она никогда не знала ни забот, ни горя.
   
— Извините, — сказал Орлов, бросив на меня быстрый выразительный взгляд, — дела…
   
Он поклонился блондинке и поцеловал ей руку.
   * * *
   
В баре были Валентин, Кестер, Ленц и Фердинанд Грау. Я подсел к ним и заказал себе полбутылки рома. Я всё еще чувствовал себя отвратительно.
   
На диване в углу сидел Фердинанд, широкий, массивный, с изнуренным лицом и ясными голубыми глазами. Он уже успел выпить всего понемногу.
   
— Ну, мой маленький Робби, — сказал он и хлопнул меня по плечу, — что с тобой творится? — Ничего, Фердинанд, — ответил я, — в том-то и вся беда.
   
— Ничего? — Он внимательно посмотрел на меня, потом снова спросил: — Ничего? Ты хочешь сказать, ничто! Но ничто — это уже много! Ничто — это зеркало, в котором отражается мир.
   
— Браво! — крикнул Ленц. — Необычайно оригинально, Фердинанд!
   
— Сиди спокойно, Готтфрид! — Фердинанд повернул к нему свою огромную голову. — Романтики вроде тебя — всего лишь патетические попрыгунчики, скачущие по краю жизни. Они понимают ее всегда ложно, и всё для них сенсация. Да что ты можешь знать про Ничто, легковесное ты существо!
   
— Знаю достаточно, чтобы желать и впредь быть легковесным, — заявил Ленц. — Порядочные люди уважают это самое Ничто, Фердинанд. Они не роются в нем, как кроты.
   
Грау уставился на него.
   
— За твое здоровье! — сказал Готтфрид.
   
— За твое здоровье! — сказал Фердинанд. — За твое здоровье, пробка ты этакая!
   
Они выпили свои рюмки до дна.
   
— С удовольствием был бы и я пробкой, — сказал я и тоже выпил свой бокал. — Пробкой, которая делает всё правильно и добивается успеха. Хоть бы недолго побыть в таком состоянии!
   
— Вероотступник! — Фердинанд откинулся в своем кресле так, что оно затрещало. — Хочешь стать дезертиром? Предать наше братство?
   
— Нет, — сказал я, — никого я не хочу предавать. Но мне бы хотелось, чтобы не всегда и не всё шло у нас прахом.
   
Фердинанд подался вперед. Его крупное лицо, в котором в эту минуту было что-то дикое, дрогнуло.
   
— Потому, брат, ты и причастен к одному ордену, — к ордену неудачников и неумельцев, с их бесцельными желаниями, с их тоской, не приводящей ни к чему, с их любовью без будущего, с их бессмысленным отчаянием. — Он улыбнулся. — Ты принадлежишь к тайному братству, члены которого скорее погибнут, чем сделают карьеру, скорее проиграют, распылят, потеряют свою жизнь, но не посмеют, предавшись суете, исказить или позабыть недосягаемый образ, — тот образ, брат мой, который они носят в своих сердцах, который был навечно утвержден в часы, и дни, и ночи, когда не было ничего, кроме голой жизни и голой смерти. — Он поднял свою рюмку и сделал знак Фреду, стоявшему у стойки:
   
— Дай мне выпить.
   
Фред принес бутылку.
   
— Пусть еще поиграет патефон? — спросил он.
   
— Нет, — сказал Ленц. — Выбрось свой патефон ко всем чертям и принеси бокалы побольше. Убавь свет, поставь сюда несколько бутылок и убирайся к себе в конторку.
   
Фред кивнул и выключил верхний свет. Горели только лампочки под пергаментными абажурами из старых географических карт. Ленц наполнил бокалы:
   
— Выпьем, ребята! За то, что мы живем! За то, что мы дышим! Ведь мы так сильно чувствуем жизнь! Даже не знаем, что нам с ней делать!
   
— Это так, — сказал Фердинанд. — Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только демонстрирует эту радость, но она ему не дана. Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме. Выпьем за тьму! Кто хоть раз попал в грозу, тому нечего объяснять, что та кое электричество. Будь проклята гроза! Да будет благословенна та малая толика жизни, что мы имеем! И так как мы любим ее, не будем же закладывать ее под проценты! Живи напропалую! Пейте, ребята! Есть звёзды, которые распались десять тысяч световых лет тому назад, но они светят и поныне! Пейте, пока есть время! Да здравствует несчастье! Да здравствует тьма!
   
Он налил себе полный стакан коньяку и выпил залпом.
   * * *
   
Ром шумел в моей голове. Я тихо встал и пошел в конторку Фреда. Он спал. Разбудив его, я попросил заказать телефонный разговор с санаторием.
   
— Подождите немного, — сказал он. — В это время соединяют быстро.
   
Через пять минут телефон зазвонил. Санаторий был на проводе.
   
— Я хотел бы поговорить с фройляйн Хольман, — сказал я. — Минутку, соединяю вас с дежурной.
   
Мне ответила старшая сестра:
   
— Фройляйн Хольман уже спит.
   
— А в ее комнате нет телефона?
   
— Нет.
   
— Вы не можете ее разбудить?
   
Сестра ответила не сразу:
   
— Нет. Сегодня она больше не должна вставать.
   
— Что-нибудь случилось?
   
— Нет. Но в ближайшие дни она должна оставаться в постели.
   
— Я могу быть уверен, что ничего не случилось?
   
— Ничего, ничего, так всегда бывает вначале. Она должна оставаться в постели и постепенно привыкнуть к обстановке.
   
Я повесил трубку.
   
— Слишком поздно, да? — спросил Фред.
   
— Как, то есть, поздно?
   
Он показал мне свои часы:
   
— Двенадцатый час.
   
— Да, — сказал я. — Не стоило звонить.
   
Я пошел обратно и выпил еще.
   
В два часа мы ушли. Ленц поехал с Валентином и Фердинандом на такси.
   
— Садись, — сказал мне Кестер и завел мотор "Карла".
   
— Мне отсюда рукой подать, Отто. Могу пройтись пешком.
   
Он посмотрел на меня:
   
— Поедем еще немного за город.
   
— Ладно. — Я сел в машину.
   
— Берись за руль, — сказал Кестер.
   
— Глупости, Отто. Я не сяду за руль, я пьян.
   
— Поезжай! Под мою ответственность.
   
— Вот увидишь… — сказал я и сел за руль.
   
Мотор ревел. Рулевое колесо дрожало в моих руках. Качаясь, проплывали мимо улицы, дома наклонялись, фонари стояли косо под дождем.
   
— Отто, ничего не выходит, — сказал я. — Еще врежусь во что-нибудь.
   
— Врезайся, — ответил он.
   
Я посмотрел на него. Его лицо было ясно, напряженно и спокойно. Он смотрел вперед на мостовую. Я прижался к спинке сиденья и крепче ухватился за руль. Я сжал зубы и сощурил глаза. Постепенно улица стала более отчетливой.
   
— Куда, Отто? — спросил я.
   
— Дальше. За город.
   
Мы проехали окраину и вскоре выбрались на шоссе.
   
— Включи большой свет, — сказал Кестер.
   
Ярко заблестел впереди серый бетон. Дождь почти перестал, но капли били мне в лицо, как град. Ветер налетал тяжелыми порывами. Низко над лесом нависали рванью облака, и сквозь них сочилось серебро. Хмельной туман, круживший мне голову, улетучился. Рев мотора отдавался в руках, во всем теле. Я чувствовал всю мощь машины. Взрывы в цилиндрах сотрясали тупой, оцепеневший мозг. Поршни молотками стучали в моей крови. Я прибавил газу. Машина пулей неслась по шоссе.
   
— Быстрее, — сказал Кестер.
   
Засвистели покрышки. Гудя, пролетали мимо деревья и телеграфные столбы. Прогрохотала какая-то деревня. Теперь я был совсем трезв.
   
— Больше газу, — сказал Кестер.
   
— Как же я его тогда удержу? Дорога мокрая.
   
— Сам сообразишь. Перед поворотами переключай на третью скорость и не сбавляй газ.
   
Мотор загремел еще сильней. Воздух бил мне в лицо. Я пригнулся за ветровым щитком. И будто провалился в грохот двигателя, машина и тело слились в одном напряжении, в одной высокой вибрации, я ощутил под ногами колеса, я ощущал бетон шоссе, скорость… И вдруг, словно от толчка, всё во мне стало на место. Ночь завывала и свистела, вышибая из меня всё постороннее, мои губы плотно сомкнулись, руки сжались, как тиски, и я весь превратился в движение, в бешеную скорость, я был в беспамятстве и в то же время предельно внимателен.
   
На каком-то повороте задние колёса машины занесло. Я несколько раз резко рванул руль в противоположную сторону и снова дал газ. На мгновение устойчивость исчезла, словно мы повисли в корзине воздушного шара, но потом колёса опять прочно сцепились с полотном дороги.
   
— Хорошо, — сказал Кестер.
   
— Мокрые листья, — объяснил я. По телу пробежала теплая волна, и я почувствовал облегчение, как это бывает всегда, когда проходит опасность.
   
Кестер кивнул:
   
— Осенью на лесных поворотах всегда такая чертовщина. Хочешь закурить?
   
— Да, — сказал я.
   
Мы остановились и закурили.
   
— Теперь можно повернуть обратно, — сказал Кестер.
   
Мы приехали в город, и я вышел из машины.
   
— Хорошо, что прокатились, Отто. Теперь я в норме.
   
— В следующий раз покажу тебе другую технику езды на поворотах, — сказал он. — Резкий поворот руля при одновременном торможении. Но это когда дорога посуше.
   
— Ладно, Отто. Доброй ночи.
   
— Доброй ночи, Робби.
   
"Карл" умчался. Я вошел в дом. Я был совершенно измотан, но спокоен. Моя печаль рассеялась.
  
  
   
    
XXIII
   
   
В начале ноября мы продали ситроэн. На вырученные деньги можно было еще некоторое время содержать мастерскую, но наше положение ухудшалось с каждой неделей. На зиму владельцы автомобилей ставили свои машины в гаражи, чтобы экономить на бензине и налогах. Ремонтных работ становилось все меньше. Правда, мы кое-как перебивались выручкой от такси, но скудного заработка не хватало на троих, и поэтому я очень обрадовался, когда хозяин «Интернационаля» предложил мне, начиная с декабря, снова играть у него каждый вечер на пианино. В последнее время ему повезло: союз скотопромышленников проводил свои еженедельные встречи в одной из задних комнат «Интернационаля»: примеру скотопромышленников последовал союз торговцев лошадьми и наконец "Общество борьбы за кремацию во имя общественной пользы". Таким образом, я мог предоставить такси Ленцу и Кестеру. Меня это вполне устраивало еще и потому, что по вечерам я часто не знал, куда деваться.
   
Пат писала регулярно. Я ждал ее писем, но я не мог себе представить, как она живет, и иногда, в мрачные и слякотные декабрьские дни, когда даже в полдень не бывало по-настоящему светло, я думал, что она давным-давно ускользнула от меня, что всё прошло. Мне казалось, что со времени нашей разлуки прошла целая вечность, и тогда я не верил, что Пат вернется. Потом наступали вечера, полные тягостной, дикой тоски, и тут уж ничего не оставалось — я просиживал ночи напролет в обществе проституток и скотопромышленников и пил с ними.
   
Владелец «Интернационаля» получил разрешение не закрывать свое кафе в сочельник. Холостяки всех союзов устраивали большой вечер. Председатель союза скотопромышленников, свиноторговец Стефан Григоляйт, пожертвовал для праздника двух молочных поросят и много свиных ножек. Григоляйт был уже два года вдовцом. Он отличался мягким и общительным характером; вот ему и захотелось встретить рождество в приятном обществе.
   
Хозяин кафе раздобыл четырехметровую ель, которую водрузили около стойки. Роза, признанный авторитет по части уюта и задушевной атмосферы, взялась украсить дерево. Ей помогали Марион и Кики, — в силу своих наклонностей он тоже обладал чувством прекрасного. Они приступили к работе в полдень и навесили на дерево огромное количество пестрых стеклянных шаров, свечей и золотых пластинок. В конце концов елка получилась на славу. В знак особого внимания к Григоляйту на ветках было развешано множество розовых свинок из марципана.
   * * *
   
После обеда я прилег и проспал несколько часов. Проснулся я уже затемно и не сразу сообразил, вечер ли теперь или утро. Мне что-то снилось, но я не мог вспомнить, что. Сон унес меня куда-то далеко, и мне казалось, что я еще слышу, как за мной захлопывается черная дверь. Потом я услышал стук.
   
— Кто там? — откликнулся я.
   
— Я, господин Локамп.
   
Я узнал голос фрау Залевски.
   
— Войдите, — сказал я. — Дверь открыта.
   
Скрипнула дверь, и я увидел фигуру фрау Залевски, освещенную желтым светом, лившимся из коридора. — Пришла фрау Хассе, — прошептала она. — Пойдемте скорее. Я не могу ей сказать это.
   
Я не пошевелился. Нужно было сперва прийти в себя.
   
— Пошлите ее в полицию, — сказал я, подумав.
   
— Господин Локамп! — фрау Залевски заломила руки. — Никого нет, кроме вас. Вы должны мне помочь. Ведь вы же христианин!
   
В светлом прямоугольнике двери она казалась черной, пляшущей тенью.
   
— Перестаньте, — сказал я с досадой. — Сейчас приду.
   
Я оделся и вышел. Фрау Залевски ожидала меня в коридоре.
   
— Она уже знает? — спросил я Она покачала головой и прижала носовой платок к губам.
   
— Где она?
   
— В своей прежней комнате.
   
У входа в кухню стояла Фрида, потная от волнения.
   
— На ней шляпа со страусовыми перьями и брильянтовая брошь, — прошептала она.
   
— Смотрите, чтобы эта идиотка не подслушивала, — сказал я фрау Залевски и вошел в комнату.
   
Фрау Хассе стояла у окна. Услышав шаги, она быстро обернулась. Видимо, она ждала кого-то другого, Как это ни было глупо, я прежде всего невольно обратил внимание на ее шляпу с перьями и брошь. Фрида оказалась права: шляпа была шикарна. Брошь — скромнее. Дамочка расфуфырилась, явно желая показать, до чего хорошо ей живется. Выглядела она в общем неплохо; во всяком случае куда лучше, чем прежде
   
— Хассе, значит, работает и в сочельник? — едко спросила она.
   
— Нет, — сказал я.
   
— Где же он? В отпуске?
   
Она подошла ко мне, покачивая бедрами. Меня обдал резкий запах ее духов.
   
— Что вам еще нужно от него? — спросил я.
   
— Взять свои вещи. Рассчитаться. В конце концов кое-что здесь принадлежит и мне.
   
— Не надо рассчитываться, — сказал я. — Теперь всё это принадлежит только вам.
   
Она недоуменно посмотрела на меня. — Он умер, — оказал я.
   
Я охотно сообщил бы ей это иначе. Не сразу, с подготовкой. Но я не знал, с чего начать. Кроме того, моя голова еще гудела от сна — такого сна, когда, пробудившись, человек близок к самоубийству.
   
Фрау Хассе стояла посредине комнаты, и в момент, когда я ей сказал это, я почему-то совершенно отчетливо представил себе, что она ничего не заденет, если рухнет на пол. Странно, но я действительно ничего другого не видел и ни о чем другом не думал.
   
Но она не упала. Продолжая стоять, она смотрела на меня. Только перья на ее роскошной шляпе затрепетали.
   
— Вот как… — сказала она, — вот как…
   
И вдруг — я даже не сразу понял, что происходит, — эта расфранченная, надушенная женщина начала стареть на моих глазах, словно время ураганным ливнем обрушилось на нее и каждая секунда была годом. Напряженность исчезла, торжество угасло, лицо стало дряхлым. Морщины наползли на него, как черви, и когда неуверенным, нащупывающим движением руки она дотянулась до спинки стула и села, словно боясь разбить что-то, передо мной была другая женщина, — усталая, надломленная, старая.
   
— От чего он умер? — спросила она, не шевеля губами.
   
— Это случилось внезапно, — сказал я.
   
Она не слушала и смотрела на свои руки.
   
— Что мне теперь делать? — бормотала она. — Что мне теперь делать?
   
Я подождал немного. Чувствовал я себя ужасно.
   
— Ведь есть, вероятно, кто-нибудь, к кому вы можете пойти, — сказал я наконец. — Лучше вам уйти отсюда. Вы ведь и не хотели оставаться здесь…
   
— Теперь всё обернулось по-другому, — ответила она, не поднимая глаз. — Что же мне теперь делать?..
   
— Ведь кто-нибудь, наверно, ждет вас. Пойдите к нему и обсудите с ним всё. А после рождества зайдите в полицейский участок. Там все документы и банковые чеки. Вы должны явиться туда. Тогда вы сможете получить деньги.
   
— Деньги, деньги, — тупо бормотала она. — Что за деньги?
   
— Довольно много. Около тысячи двухсот марок. Она подняла голову. В ее глазах вдруг появилось выражение безумия.
   
— Нет! — взвизгнула она. — Это неправда!
   
Я не ответил.
   
— Скажите, что это неправда, — прошептала она. — Это неправда, но, может быть, он откладывал их тайком на черный день?
   
Она поднялась. Внезапно она совершенно преобразилась. Ее движения стали автоматическими. Она подошла вплотную ко мне.
   
— Да, это правда, — прошипела она, — я чувствую, это правда! Какой подлец! О, какой подлец! Заставить меня проделать всё это, а потом вдруг такое! Но я возьму их и выброшу, выброшу все в один вечер, вышвырну на улицу, чтобы от них не осталось ничего! Ничего! Ничего!
   
Я молчал. С меня было довольно. Ее первое потрясение прошло, она знала, что Хассе умер, во всем остальном ей нужно было разобраться самой. Ее ждал еще один удар — ведь ей предстояло узнать, что он повесился. Но это было уже ее дело. Воскресить Хассе ради нее было невозможно.
   
Теперь она рыдала. Она исходила слезами, плача тонко и жалобно, как ребенок. Это продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я не мог видеть слез.
   
Наконец она умолкла, вытерла лицо, вытащила серебряную пудреницу и стала пудриться, не глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв защелкнуть сумочку.
   
— Я ничего больше не знаю, — сказала она надломленным голосом, — я ничего больше не знаю. Наверно, он был хорошим человеком.