1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Она не  слышала Каули, махала платочком тому, кто уплыл, своему милому, ветру, любви,  летящему парусу, вернись.    

– Да  валяйте же, Саймон.    

– Эх,  минули мои золотые деньки, Бен… Ну, да ладно…    

Мистер  Дедал положил свою трубку покоиться рядом с камертоном и, усевшись, тронул послушные  клавиши.    

– Нет-нет,  Саймон, – живо обернулся отец Каули. – Пожалуйста, верную  тональность. Тут до-бемоль.    

Послушные  клавиши взяли выше, заговорили, засомневались, сознались, сбились.    

Отец  Каули шагнул в глубь сцены.    

– Давайте-ка,  Саймон, я буду аккомпанировать, – сказал он. – Поднимайтесь.    

Мимо  ананасных леденцов Грэма Лемона, мимо слона на вывеске Элвери, дребезжа, бежала  коляска. Говядина, почки, печень, пюре – за трапезой, достойною принцев, сидели  принцы Блум и Гулдинг. Принцы за трапезой, они поднимали бокалы, попивали виски  и сидр.    

Прекраснейшая  в мире ария для тенора, сказал Ричи; из «Сомнамбулы».    

Некогда  он ее слышал в исполнении Джо Мааса. Ах, этот Макгаккин! Да. В своей манере.  Под мальчика из церковного хора. Этакий мальчик от мессы.    

Месс–  мальчик Маас. Лирический тенор, если угодно. Никогда этого не забуду.    

Никогда.    

С чутким  сочувствием Блум над беспеченочным беконом увидал, как напряглись осунувшиеся  черты. Поясница у него. И глаза блестят, все как при воспалении почек.  Следующий номер программы. Повеселился, пора расплачиваться. Пилюли, толченый  хлеб, цена за коробочку – гинея. Хоть чуть отсрочить. Мурлычет «Долой к  покойникам». Подходяще. И ест почки, нежнейшее – нежнейшей. Только не много ему  проку от них. Лучшее, что есть в. Типично для него. Виски. Насчет напитков  разборчив. Стакан с изъяном, новый стакан воды. Спички прикарманит со стойки,  экономия. И тут же соверен промотает на ерунду. А когда надо, у него ни гроша.  Однажды подшофе платить отказался за проезд. Интересный народ.    

Никогда  Ричи не забудет тот вечер. Сколько жив будет – никогда. В старом «Ройял», в  райке с коротышкой Пиком. А когда первая нота.    

Тут  сделали паузу уста Ричи.    

Сейчас  наплетет вранья. О чем угодно насочиняет. И верит сам в свои бредни. Притом всерьез.  Редкостный враль. Но все-таки память хорошая.    

– И  какая же это ария? – спросил Леопольд Блум.    

– «Все  уж потеряно».    

Ричи  вытянул губы трубочкой. Начальная нота нежная фея тихонько шепнула: все. Дрозд.  Пенье дрозда. Его дыханье, с легкостью певчей птицы, сквозь крепкие зубы,  предмет его гордости, как флейта высвистывало горькую жалобу. Потеряно. Сочный  звук. А тут две ноты в одной. Как-то слышал скворца в кустах боярышника, он у  меня подхватывал мотив и переиначивал так и сяк. Все новый новый зов зовет и уж  потерян вновь во всем. Эхо.    

Сколь  нежен отклик. А как оно получается? Все потеряно. Скорбно высвистывал он. Рухнуло,  отдано, потеряно.    

Блум,  ближе наклонив Леопольдово ухо, поправлял краешек салфетки под вазой. Порядок.  Да, я помню. Чудная ария. Она к нему пошла во сне.    

Невинность  при лунном свете. Все равно удержать ее. Смелые, не ведают об опасности.  Окликнуть по имени. Дать коснуться воды. Коляска позвякивает.    

Поздно.  Сама стремилась пойти. В этом все дело. Женщина. Море удержать проще. Да: все  потеряно.    

– Прекрасная  ария, – сказал Блум потерявший Леопольд. – Я ее хорошо знаю.    

Ричи  Гулдинг никогда в жизни.    

Он тоже  ее хорошо знает. Или чувствует. Все норовит о дочке. Мудрое дитя, что узнает  отца, как выразился Дедал. Я?    

Блум  искоса над беспеченочным наблюдал. Печать на лице: все потеряно.    

Живчик  Ричи былых времен. Одни избитые штучки остались. Шевелить ушами.    

Кольцо  от салфетки в глаз. Да сынка посылает со слезными прошениями.    

Косоглазого  Уолтера, да, сэр, исполнено, сэр. Ни за что не обеспокоил бы, случайность,  ожидал значительных сумм. Тысяча извинений.    

Опять  рояль. Звук лучше, чем когда я последний раз слышал. Настроили, видно. Опять  умолк.    

Доллард  и Каули все понукали упирающегося певца, ну, давайте же.    

– Давайте,  Саймон.    

– Ну  же, Саймон.    

– Леди  и джентльмены, я бесконечно тронут вашими любезными просьбами.    

– Ну  же, Саймон.    

– Ресурсы  мои скромны, но если вы мне ссудите внимания, я попытаюсь вам спеть о разбитом  сердце.    

Возле  колпака, прикрывающего сандвичи, тенью прикрытая Лидия свою бронзу и розу с  изяществом истинной леди дарила и отбирала – как Майна двум кружкам свою  золотую корону в прохладной зелено-голубой eau de Nil.    

Отзвучали  зовущие аккорды вступления. Протяжно взывающему аккорду отозвался звенящий  голос:    

– Когда  явился дивный облик…    

Ричи  обернулся.    

– Это  Сай Дедал, его голос, – заметил он.    

Задетые  за живое, закрасневшись, они слушали, впитывали тот поток дивный поток струящийся  по коже членам сердцу душе хребту. Блум кивнул Пэту, лысый служитель Пэт плохо  слышит, чтобы раскрыл двери бара. Двери, бара. Вот так. Хорошо. Служитель Пэт  послушно стал слушать, глухарь тугоухий, у самых дверей стал, слушал.    

– Мои  печали унеслись.    

Сквозь  тишину взывал к ним негромкий голос, не дождя шелест, не шепот листьев, не похожий  на голос ни струн ни свирелей ни какужихтам цимбалов, касающийся их притихшего  слуха словами, их притихших сердец воспоминаниями о жизни – своей у каждого.  Полезно, полезно слушать: печали, свои у каждого, унеслись, едва лишь они  услышали. Едва лишь они увидели, все потерявшие, Ричи, Польди, милосердие  красоты, услышали от того, от кого уж никак не ждешь, ее милосердное  мягколюбовное нежнолюбимое слово.    

Это  любовь поет. Все та же старая сладкая песня любви. Блум медленно стянул резинку  со своего пакетика. Любви старое сладкое sonnez la злато.    

Натянул  на вилку, торчащую четырьмя пальцами, растянул, снял, натянул на две собственные  чутко-тревожные четверни, окрутил их четырежды, восьмижды, октавой крепко  опутал их.    

– Полон  счастья и надежды…    

У  теноров всегда масса женщин. Помогает быть в голосе. К его ногам летит букет, а  в нем от дамочки привет. Вы мне вскружили. Катит, позвякивая, радуется. Его  пение не для светской публики. Вскрюжат голову бедняжке. Надушилась для него.  Какими духами твоя жена? Желаю знать.    

Коляска  звяк. Стоп. Тут-тук. По пути к двери – последний взгляд в зеркало, непременно.  Прихожая. Заходите. Ну, как дела? Все отлично. Куда тут у вас?    

Сюда? В  сумочке у ней леденцы, орешки для освеженья дыхания. Что-что? Руки ласкали ее  пышные.    

Увы!  Голос набрал воздуха, поднялся, стал полнозвучным, гордым, сверкающим.    

– Но  то был миг, увы, недолгий…    

Да,  тембр по-прежнему изумительный. В Корке и воздух мягче и выговор у жителей.  Этакий глупец! Ведь мог бы купаться в золоте. А слова он перевирает. Жену  уморил и поет себе. Хотя со стороны не понять. Двоим никто не судья. Только как  бы сам не сломался. На людях еще хорохорится.    

Все у  него поет, и руки и ноги. Выпивает. Нервы истрепаны. Чтобы петь, нужно воздержание.  Суп по диете Дженни Линд: бульон, шалфей, яйца сырые, полпинты сливок. Не суп,  а мечта.    

Источал  он истому, исподволь нарастающую. Полнозвучно переливался. Вот это в самую  точку. О, дай! Возьми! Биенье, еще биенье, упругие гордые переливы.    

Слова?  Музыка? Нет: это то, что за ними.    

Блум  сплетал, расплетал, связывал, развязывал.    

Блум.  Прилив жаркой тайной жадновпивай дрожи нахлынул излиться с музыкой, с желанием,  темный вторгающийся впивай прилив. Покрой, оседлай, случайся, топчи. Возьми.  Поры, расширяющиеся, чтоб расширяться. Возьми.    

Радость  тепло касание. Возьми. Чтоб поток хлынул, отворив створы. Теченье, струя,  поток, струя радости, трепет случки. Сейчас! Язык любви.    

–…надежды  луч…    

Блестит.  Лидия для Лидуэлла чуть слышным писком совсем как леди муза выпискивает надежды  луч.    

Это из  «Марты». Совпадение. Как раз собрался писать. Ария Лионеля. Твое красивое имя.  Не могу писать. Прими от меня небольшой пода. Струны женского сердца идут через  кошелек. Она ведь. Я назвала тебя противным мальчишкой. Но именно это имя –  Марта. Именно сегодня. Как странно!    

Голос  Лионеля вернулся, слабей, но без признаков утомления. Снова он пел для Ричи Польди  Лидии Лидуэлла, пел для Пэтаслужителя, слушавшего, развесив уши. О том, как  явился дивный облик, как унеслись печали, как взгляд, образ, слово зачаровали  его, Гулда Лидуэлла, покорили сердце Пэта Блума.    

Правда  жаль что не видишь его лица. Лучше воспринимается. Парикмахер у Дрейго всегда  почему-то смотрит в лицо когда я к нему обращаюсь в зеркале.    

Но  слышно тут лучше чем в баре хотя и дальше.    

– И  милый взгляд…    

В первый  раз я ее увидел на вечеринке у Мэта Диллона в Тереньюре. Она была в желтом, с  черными кружевами. Играли в музыкальные стулья. Мы с ней вдвоем последние,  Судьба. Быть при ней. Судьба. Кружились медленно. Потом быстро. Мы с ней  вдвоем. Все смотрели. Потом стоп. И мигом она уселась.    

Все кто  вышел смотрели. Смеющиеся губы. Колени желтые.    

– Пленял  мой взор…    

Пение. В  тот раз пела «Ожидание». Я переворачивал ноты. Голос полный аромата какими  духами твоя сирени. Увидел грудь, обе полные, горло, льющее трели. Впервые  увидел. Она поблагодарила. Почему она меня? Судьба. Глаза испанки. В этот час  одна в своем патио под старой грушей в старом Мадриде наполовину в тени Долорес  онадолорес. Меня. Маня. Заманивая.    

– Марта!  О, Марта!    

Оставив  всю томность, Лионель возопил, страдая, испустил вопль нестерпимой страсти, гармоническими  созвучиями, что опускались и поднимались, призывая любовь вернуться. Молящий  клик Лионеля, чтобы она узнала, чтобы Марта почувствовала. Ее одну он ждал.  Где? Тут и там поищи там и сям все ищите где. Где-нибудь.    

– Ве-е-ернись,  моя утрата!    

Ве–  е-ернись, моя любовь!    

Один.  Одна любовь. Одна надежда. Одно утешение мне. Марта, грудной звук, вернись.    

– Вернись…!    

Она  парила, птица, продолжала полет, чистый и быстрый звук, парящий серебряный шар,  она взметнулась уверенно, ускорила приближение, нет, замерла в вышине, не тяни  так долго долгое дыхание у него дыхание на долгую жизнь, воспарив ввысь, в  вышине, увенчанная, сверкая и пламенея, ввысь, в премирном сиянии, ввысь, на  лоне эфирном, ввысь, лучи раскидывая ввысь и повсюду, повсюду паря, заполняя  все, без конца и без края – рая – рая – рая…    

– Ко  мне!    

Саймопольд!    

Финиш.    

Приди.  Отлично спел. Все захлопали. Она должна. Приди. Ко мне, к нему, к ней и к тебе  тоже, ко мне, к нам.    

– Браво!  Хлопхлоп. Молодчина, Саймон. Хлохлохлоп. Бис! Хлоплоплоп.    

Голос  как колокольчик. Браво, Саймон! Хлопхлипхлюп. Бис, хлобис, все хлопали, все  кричали. Бен Доллард, Лидия Дус, Джордж Лидуэлл, Пэт, Майна Кеннеди, два  джентльмена с двумя кружками, Каули, первый джен с кру и бронзовая мисс Дус и  золотая мисс Майна.    

Буяна  Бойлана модные рыжие штиблеты ступали, поскрипывая, по полу бара, как выше сказано.  Мимо памятников сэру Джону Грэю, Горацио однорукому Нельсону, достопочтенному  отцу Теобальду Мэтью позвякивала коляска, как сказано выше только что. По  солнцу, по жаре, с нагретым сиденьем. Cloche.    

Sonnez  la. Cloche. Sonnez la. Кобылка замедлила, взбираясь на холм возле Ротонды,  Ратленд-сквер. Промедленье досадно Бойлану, буяну Бойлану, горячке Бойлану, эк  тащится лошаденка.    

Замерли  последние отзвуки аккордов Каули, растворились в воздухе, и стал насыщенней  воздух.    

И Ричи  Гулдинг отхлебнул виски, а Блум Леопольд – сидра, а Лидуэлл – пива, а второй  джентльмен высказал, что они бы повторили по кружечке, если она не возражает.  Мисс Кеннеди, дурную им оказывая услугу, изогнула коралловые губы в улыбке  первому, потом второму. Не возражает.    

– В  тюрьму на недельку, – сказал Бен Доллард, – на хлеб и на воду. Вот  тогда бы вы, Саймон, запели как дрозд в саду.    

Лионель  Саймон, певец, засмеялся. Отец Боб Каули опять заиграл. Майна Кеннеди подавала  пиво. Второй джентльмен расплачивался. Том Кернан шествовал к стойке. Лидия,  восхищения предмет, восхищалась. Но Блум пел безмолвно.    

Восхищаясь.    

Ричи,  восхищаясь, разливался насчет дивного голоса этого человека. Ему был памятен  один вечер, в давние годы. Такое невозможно забыть. Сай пел «Да, мощь и слава»,  у Неда Лэмберта это было. Боже правый никогда в жизни он не слыхал чтобы брали  такие ноты в жизни не слыхал «неверная, расстаться лучше нам» так чисто так  Господи в жизни не слыхал «коль нет любви» таким потрясающим голосом спросите  Лэмберта он скажет вам то же самое.    

Гулдинг,  с румянцем сквозь бледность, повествовал мистеру Блуму, с лицом темней ночи,  как Сай Дедал в доме у Неда Лэмберта пел «Да, мощь и слава».    

Он,  мистер Блум, слушал, как он, Ричи Гулдинг, повествует ему, Блуму, о вечере,  когда он, Ричи, слышал, как он, Сай Дедал, пел «Да, мощь и слава» в доме у  него, Неда Лэмберта.    

Свояки,  родичи. Встречаясь, друг другу не скажем ни слова. Я думаю, тут черная кошка  пробежала. Поливает его презрением. И смотри-ка. От этого еще больше им  восхищается. О, тот вечер, когда Сай пел. Человеческий голос, две тоненькие  шелковые нити, самое удивительное из всего.    

Горькая  жалоба была в том голосе. Теперь спокойней. Как смолкнет, тут и чувствуешь, что  услышал. Вибрации. Сейчас воздух смолк.    

Блум  распутал свои сплетенные кисти и рассеянными пальцами подергал упругую струну.  Он оттягивал и дергал. Она жужжала и гудела. Пока Гулдинг толковал о постановке  голоса у Барраклоу, а Том Кернан, обращаясь в прошлое с неким ретроспективным  упорядочением, что-то говорил отцу Каули, который, слушая, импровизировал,  который кивал, импровизируя. Пока Большой Бен Доллард говорил с Саймоном  Дедалом, закуривающим трубку, который кивал, закуривая, который курил.    

Моя утрата.  Все романсы на эту тему. Еще сильней натянул Блум свою струну. Не жестоко ли  это. Люди привяжутся друг к другу, завлекут, заманят друг друга. А потом  разрыв. Смерть. Крах. Обухом по башке. Ковсемчертям – чтобтвоегодуху. Жизнь  человека. Дигнам. Бр-р, как та крыса шевелила хвостом! Пять шиллингов я  пожертвовал. Corpus paradisum[1083].  Карканье клирика, его брюхо, как у дохлого пса. Сгинул. Отпели. Забыт. Так вот  и я. И в один прекрасный день она с. Оставишь ее – сыт по горло. Сперва  пострадает. Похныкает.    

Большие  глаза испанки уставлены в пустоту. Волнистыистыисты – густыустыустые волосы не  прич-причесан-ны.    

Хотя  сплошное счастье наводит скуку. Он натягивал все сильней, сильней.    

Так ты  несчастлив в? Трень. Она лопнула.    

Коляска  позвякивала по Дорсет-стрит.    

Мисс Дус  атласную ручку отобрала с видом укоризненным и польщенным.    

– Вы  слишком много себе позволяете, – пожурила она, – мы еще недостаточно  знакомы.    

Джордж  Лидуэлл заверил ее, что он искренне, он серьезно – однако она не верила.    

Первый  джентльмен заверил Майну, так все и было. Она его спросила, так ли все было. И  вторая кружка ее заверила, так. Что так все и было.    

Мисс  Дус, мисс Лидия, не верила – мисс Кеннеди, Майна, не верила – Джордж Лидуэлл,  нет – мисс Ду не – первый, первый – джент с кру – верила, нет-нет – нет-нет,  мисс Кенн – Лидлидиуэлл – крукруж.    

Лучше  тут написать. На почте все перья обглоданы и поломаны.    

Лысый  Пэт приблизился по знаку его. Перо и чернила. Удалился. И бювар.    

Удалился.  Бювар, промокнуть. Услыхал, глухарь Пэт.    

– Да, –  сказал мистер Блум, теребя свернувшуюся струну. – Бесспорно.    

Несколько  строчек, и хватит. Мой подарок. Вся эта итальянская музыка с фиоритурами. Интересно,  кто автор. Когда знаешь кто, как-то яснее. Теперь вынимай лист бумаги, конверт  – с невозмутимым видом. Это совершенно типично.    

– Коронный  номер всей этой оперы, – сказал Гулдинг.    

– Бесспорно, –  отвечал Блум.    

Все это  – номера. Числа. Вся музыка, если разобраться. Два помножить на два поделить пополам  будет дважды один. Аккорды – это вибрации. Один плюс два плюс шесть будет семь.  Можно числами крутить как угодно. Всегда выйдет что-то равно чему-то –  симметрия. Симмертия. Смерть. Он и не замечает, что я в трауре. Толстокож,  дальше своего брюха не видит. Музматематика.    

Кажется,  будто слышишь нечто возвышенное. А попробуй-ка ей сказать в таком духе: Марта  семь помножить на девять минус икс дает тридцать пять тысяч.    

Как от  стенки горох. Так что все дело в звуках.    

Например,  он сейчас играет. Импровизирует. Пока нет слов, это может означать что угодно.  Надо вслушиваться как следует. Нелегко. Сперва все отлично – а потом слышишь,  будто слегка выпал из темы – потерялся слегка.    

А уж там  посыпались мешки да бочки, через заборы с проволокой, скачка с препятствиями.  Главное войти в ритм. Зависит от настроения. Но все-таки слушать всегда  приятно. Не считая, конечно, гамм, когда девицы долбят.    

Целых  две по соседству. Для таких бы надо придумать беззвучное пианино. Я для нее  купил Blumenlied[1084].  За название. Однажды шел домой ночью, и девушка это играла в медленном темпе,  девушка. Где ворота конюшен рядом с Цецилия-стрит. Милли не любит. Странно,  ведь мы-то оба.    

Пэт  лысый глухарь принес чернила и плоский бювар. Плоский бювар положил глухарь рядом  с чернилами и пером. Тарелку, вилку и нож Пэт взял со стола и отбыл.    

Этому  языку нет равных заявил Бену мистер Дедал. Еще мальчишкой он слышал как они  распевали свои баркаролы: Рингабелла, Кроссхейвен, Рингабелла, в этих местах.  Гавань в Куинстауне полна итальянских судов.    

Представляете,  Бен, они там разгуливали лунными ночами в этаких невообразимых шляпах. Так  стройно сливались голоса. Какая музыка, Бен.    

Слышал  мальчишкой. В ночи над гаванью звучали лунаролы.    

Терпкую  трубку отложив, сложенную щитком ладонь поднес он к своим губам, проворковавшим  зов ночной в лунном свете, звучный вблизи, зов издали, отзываясь.    

По краю  свернутого трубкой «Фримена» скользил Блума глаз, как бы не сглазил, отыскивая,  где же я это видел. Каллан, Коулмен, Дигнам Патрик.    

Эй– гей!  Эй-гей! Фоусет. Ага! Вот это я и искал.    

Авось он  не наблюдает за мной, а то нюх как у крысы. Он развернул свой «Фримен». Теперь  не увидит. Не забывай е писать по-гречески. Блум обмакнул, Блу пробормо:  дорогой сэр. Дорогой Генри нацарапал: дорогая Мейди. Получил от тебя пись и  цве. Тьфу, а куда девал? В каком-то из кар.    

Соверш  невозм. Подчеркни: невозм. Написать сегодня.    

Скучное  дело. Заскучавший Блум легонько побарабанил я просто слегка задумался пальцами  по плоскому глухарем доставленному бювару.    

Пошли  дальше. Ты знаешь, что я имею в виду. Нет, это е замени. Прими маленький подар  что я влож. Отве не проси. А сейчас погоди-ка. Значит, пять Диг. Тут около  двух. Пенни чайкам. Илия гря. Семь у Дэви Берна. Итого около восьми. Скажем  тогда, полкроны. Маленький подар: почт перев два и шесть. Напиши мне длинное.  Ты не презираешь? А у тебя есть какие-нибудь украшения, чтобы позвякивали? Это  волнующе действует. Почему ты меня назвала против? Наверно, сама противная, а?  Эх, у Мэри панталоны на одной резинке. На сегодня прощай. Да-да, расскажу,  конечно. Я бы тоже хотел.    

Подогревай.  А помнишь тот мой. Тот свет, так у нее в письме. Пока у меня терпе. Подогревай.  Ты должна верить. Верить. Тип с круж. Это. Истинная.    

Правда.    

Глупо,  что я пишу? Это мужья не сами. Их брак заставляет, жены. Потому что я не с. Ну  а если б. Но как? Она должна. Сохранять молодость. Допустим она узнает.  Карточка у меня в шляпе-лю. Нет, все нельзя говорить. Лишнее огорчение. Если  сами не видят. Женщина. Что годится одному, годится другому.    

Кэб  номер триста и двадцать четыре, на козлах Бартон Джеймс, проживающий в доме  номер один, Хармони авеню, Доннибрук, а в кэбе седок, молодой джентльмен в  шикарном костюме синего шевиота, сшитом у Джорджа Роберта Мизайеса, закройщика  и портного, проживающего набережная Идеи, пять, в щегольской шляпе тонкой  соломки, купленной у Джона Плестоу, Грейт-Брансвик-стрит, дом один, шляпника.  Ясно? Это и есть та коляска, что резво позвякивала. Мимо мясной лавки Длугача,  мимо яркой рекламы Агендат рысила кобылка с вызывающим задом.    

– Отвечаем  на объявление? – спросили острые глазки Ричи.    

– Да, –  сказал мистер Блум. – Коммивояжер в пределах города. Пустое дело, я думаю.    

Блу  бормо: наилучшие рекомендации. Генри меж тем писал: это меня взволнует. Ты  умеешь. Спешу. Генри. Греческое е. Лучше, когда есть постскриптум. Что он  сейчас играет? Импровизация. Интермеццо. P.S. Трам пам пам. А как ты про?  Проучишь меня? Съехавшая юбка крутилась, раз, раз.    

Скажи  мне, я хочу. Знать. Уж. Ясно, если бы нет, не спрашивал бы.    

Ля–  ля-ля-ре-е. Конец тащится печально, в миноре. Почему минор печальный?    

Подпиши  Г. Им нравится, когда под конец печально. P.P.S. Ля-ля-ля-ре-е.    

Сегодня  я так печален. Ля-ре-е. Так одинок. До.    

Он  быстро промокнул, письмо к бювару прижав. Конве. Адре. Спиши прямо из газеты.  Пробормотал: мсье Каллан, Коулмен и Ко. Генри же написал:    

Дублин    

Долфинс–  барн-лейн    

До  востребования    

Мисс  Марте Клиффорд.    

Промокни  там же, чтобы нельзя было прочесть. Вот так. Идея для рассказа на премию. Детектив  прочел что-то с промокашки. Гинея за столбец. Мэтчен постоянно вспоминает  смешливую чаровницу. Бедная миссис Пьюрфой. К.к.: ку-ку.    

Слишком  уж поэтично вышло насчет печали. Все из-за музыки. Чары музыка таит, как сказал  Шекспир. Цитаты на каждый день. Быть или не быть.    

Расхожая  мудрость.    

В  розарии Джерарда на феттер-лейн прогуливается он, седеющий шатен.    

Всего  одна жизнь нам дана. Одно тело. Действуй. Но только действуй.    

Худо–  бедно, а сделано. Осталось марку и перевод. Почта рядом. Ступай.    

Довольно.  Обещал с ним встретиться у Барни Кирнана. Неприятное дело. Дом скорби. Ступай.  Пэт! Не слышит. Сущий глухарь.    

Коляска  сейчас уже подъезжает. Говорить. Говорить. Пэт! Не слышит.    

Салфетки  раскладывает. Этак нашагается за день. Нарисовать ему на плеши лицо, будет един  в двух лицах. Как бы хотелось, чтобы они еще спели.    

Отвлекло  б от.    

Лысый  Пэт салфетки озабоченно митрил. Пэт служитель тугоухий. Пэт служитель служит  клиент ждет и тужит. Хи-хи-хи-хи. Он служит а клиент тужит. Хи-хи. Глухарь  тугоухий. Хи-хи-хи-хи. Он служит а клиент тужит. Раз уж тот тужит если он тужит  этот обслужит раз уж тот тужит. Хи-хи-хи-хи.    

Хо– хо.  Потужит да и обслужит.    

А теперь  – к Дус. Дус Лидия. Бронза и роза.    

Она  чудесно, ну просто чудесно провела время. А поглядите, какую красивую ракушку  она привезла.    

Держа  легонько, она принесла ему со стойки витой, рогатый, моря звучащий горн, дабы  он, стряпчий Джордж Лидуэлл, мог послушать.    

– Слушайте! –  повелела она.    

Под Тома  Кернана речи, подогретые джином, аккомпаниатор сплетал медленную мелодию.  Подлинный факт. Как Уолтер Бэпти потерял голос. И тут, сэр, гневный супруг  хватает его за горло. Вы негодяй, говорит. Но больше уж вам не петь  любовных песен. Вот такая история, сэр Том. Боб Каули сплетал. У теноров  всегда масса женщ. Каули откинулся назад.    

Да– да,  сейчас он услышал, она поднесла ему к самому уху. Слушайте! Он слушал. Замечательно.  Она поднесла ее к своему, и в бледном процеженном свете золото контрастом  скользнуло. Тоже послушать. Тук.    

Блум  видел через дверь бара, как они подносили к уху раковину. Он слышал, хоть и  слабей, то же, что они слышали, себе, а потом другой поднося послушать, слушая  плеск волны, громко, беззвучный рев.    

За бронзой  утомленное золото, вблизи, издали, слушали.    

Ее ухо –  еще одна раковина, мочка оттопырена. Была на побережье. Те приморские красотки.  Кожа обгорела на солнце. Чтобы получился загар, сначала надо кольдкремом.  Гренок с маслом. Кстати, не забыть про лосьон.    

Возле  губ лихорадка. Голову бедняжке. Поверх волосы начесаны: ракушка обросла водорослями.  Зачем они прячут уши под этими водорослями волос? А турчанки рот прячут, тоже  зачем? Одни глаза поверх сетки. Чадра. Попробуй туда проникни. Пещера. Входить  только по делу.    

Думают,  что им слышно море. Его пение. Рев. А это кровь. Приливает к ушам. А что, тоже  море. Шарики – острова.    

Правда,  замечательно, Так отчетливо. Можно еще. Джордж Лидуэлл подержал ее, шепчущую,  послушал, – потом осторожно отложил.    

– О  чем напевают волны? – спросил он ее с улыбкой.    

Чаруя,  но не давая ответа, улыбкой моря Лидия Лидуэллу улыбнулась.    

Тук.    

Мимо  Ларри О'Рурка, мимо нашего Ларри, бравого Ларри О', Бойлан колыхался и свернул  Бойлан.    

От  покинутой раковины мисс Майна скользнула к ожидающим кружкам. Нет, она была не  совсем одинока, лукаво поведала головка мисс Дус мистеру Лидуэллу. Прогулки у  моря при луне. Нет, не в одиночестве. А с кем же? С одним очень достойным  другом – был достойный ответ.    

Пальцы  Боба Каули снова замелькали в высоких октавах. Право первого иска за домохозяином.  Немного бы времени. Длинный Джон. Большой Бен. С легких пальцев слетал легкий  яркий мотив для увеселения легконогих дам с лукавой улыбкой и их кавалеров, их  достойных друзей. Раз: и – раз – раз – два – раз: два – раз – три – четыре.    

Море,  ветер, листва, реки, гром, мычанье коров, скотный рынок, петухи, куры не  кукарекают, змеиный ш-ш-ш-шип. Во всем есть музыка. Дверь Ратледжа: кр-р,  скрип. Нет, это уже шум. А сейчас он менуэт играет из «Дон Жуана». Придворные во  всяческих туалетах танцуют в покоях замка. А снаружи крестьяне. Нищета.  Голодающие с синими лицами, едят лопухи. Красота, нечего сказать. Глянь:  глянь-глянь-глянь-глянь-глянь: погляди на нас.    

Радостная  мелодия, я хорошо чувствую. Но никогда бы не написал такую. А почему? Моя  радость – другая. Но они обе – радость. Конечно, радость.    

Музыка  самим фактом уже говорит, что ты. Сколько раз думал, она не в духе, а она  начинает вдруг напевать. Ну, тут ясно.    

Маккой с  чемоданом. Моя жена и ваша жена. Кошачий визг. Или как будто шелк раздирают.  Когда разговаривает, трещит как трещотка. Они не умеют говорить с паузами, как  мужчины. И брешь какая-то у них в голосе. Заполни меня. Я теплая, темная,  открытая. Молли в quis est homo: Меркаданте.    

Прислонил  ухо к стене, чтоб слышать. Мне нужна женщина, которая б отпускала товар.    

Звякнув  брякнув стала коляска. Щегольской штиблет Бойлана-щеголя броские носки в  стрелки и пояски соскочили легко на землю.    

А  смотри– ка! Тоже у Моцарта, «Маленькая ночная музыка». Отличный каламбур. Я эту  музыку часто слышу, когда она. Акустика. Журчание. Когда в пустой горшок  особенно громко. Все дело в акустике, изменение громкости согласно весу воды  равняется по закону падающей воды. Как эти рапсодии Листа, венгерские, на  цыганский лад. Жемчужины. Капли. Дождик.    

Кап–  кап-ляп-ляпплям-плям. Ш-ш-шип. Сейчас. Может, как раз сейчас. Или уже.    

В дверь  тук-тук, в двери стук, то дружок Поль де Кок большой мастер стучать то петух потоптать  кукареку прокричать. Ко-о-кокок.    

Тук.    

– «Qui  sdegno»[1085],  Бен, – попросил отец Каули.    

– Да  нет, Бен, – вмешался Том Кернан, – лучше «Стриженого паренька». На  родном наречии.    

– Давайте,  Бен, – присоединился к нему мистер Дедал. – О, добрые люди.    

– Давайте,  давайте! – поддержали все в один голос.    

Пойду–  ка я. Пэт, можно вас. Подойдите. Он подходит, он подходит, он, не мешкая, идет.  Ко мне. Сколько с меня?    

– А  в какой тональности? Шесть диезов?    

– Фа  диез мажор, – подтвердил Бен Доллард.    

Растопыренные  когти Каули упали на черные клавиши нижних октав.    

Я должен  идти, сказал принц Блум принцу Ричи. О, нет, возразил Ричи.    

Увы,  должен. Где-то он раздобыл деньжонок. Теперь пойдет во все тяжкие, пока у него  поясницу не схватит. Сколько? Он услывидел губречь. Шиллинг и девять пенсов.  Пенни ему. Вот. Нет, оставь два на чай. Глухой, весь в заботах. Может, у него  дома семья, жена тужит, пока Пэтти служит.    

Хи–  хи-хи-хи. Глухарь служит, она по нем тужит.    

Но  погоди. Послушай. Мрачные аккорды. Угугугрюмые. Низкие. Во мрачной пещере, в  недрах земли. Груды руды: глыбы музыки.    

Голос  мрачного времени, нелюбви, земной истомленности, мерно вступил и, скорбный,  пришедший издалека, с диких гор, воззвал к добрым людям.    

Священника  он искал, ему хотел молвить слово.    

Тук.    

Бен  Доллард, бас-бормотон. Старается выразить как может. Уханье необъятного болота  – безлунного – безлюдного – бездамного. Еще один, скатившийся вниз. Был ведь  когда-то крупным поставщиком для флота. Отлично помню: просмоленные канаты,  сигнальные фонари. А потом банкротство на десять тысяч фунтов. Теперь в  богадельне Айви. Каморка номер такой-то. Все выпивка довела.    

Священник  дома. Слуга мнимого священника приглашает его войти. Входи.    

Святой  отец. Завитки аккордов.    

Разоряют  людей. Губят им жизнь. А потом пожалуют по каморке, чтоб имел, где подохнуть.  Бай-бай. Колыбельная. Спи, наш песик, баю-бай. Спи, собачка, подыхай.    

Голос,  звучащий предостережением, зловещим предостережением, поведал им, как входит  юноша в зал пустой, как зловеще там раздаются его шаги, поведал о мрачных  покоях, где сидел священник в сутане, готовый выслушать исповедь.    

Чистая  душа. Правда, малость уже свихнулся. Рассчитывает выиграть в «Ответах» конкурс,  разгадка ребусов на названия стихотворений. И мы вручим вам хрустящую банкноту  в пять фунтов. Птица сидит на яйцах в гнезде. Он решает, что это «Песнь  последнего менестреля». Ка черточка тэ, какое это домашнее животное? Эн  черточка эн, храбрейший из моряков. Но голос до сих пор прекрасный. И далеко не  евнух, с этакой-то своей снастью.    

Слушай.  Блум слушал. Слушал Ричи Гулдинг. И у дверей глухой Пэт, лысый Пэт, очаеванный  Пэт слушал.    

Аккорды  зазвучали медленней.    

Голос  раскаяния и горя выводил медленно, красиво, вибрируя. Покаянная борода Бена исповедовалась:  In nomine Domine, во имя Господне. Он преклонил колена. Бия себя в грудь, исповедовался  он: mea culpa[1086].    

Опять  латынь. Они к ней липнут, как мухи к липучке. Священник со святыми дарами для  тех женщин. Другой на кладбище, гробер или гробби, corpusnomine[1087].  Интересно, где та крыса сейчас. Скреблась.    

Тук.    

Они  слушали, кружки и мисс Кеннеди, Джорджа Лидуэлла выразительные ресницы, и полногрудый  атлас, Кернан, Сай.    

Поющий  голос вздыхал, скорбел. Грехи его. С Пасхи он выругался три раза. Чертов убл. Однажды  прогулял мессу. Однажды, проходя мимо церкви, забыл помолиться за упокой души  матери. Совсем парнишка еще. Стриженый паренек.    

Бронзоволосая  возле пивного насоса, заслушавшись, глаза устремила вдаль. Самозабвенно. Будто  и знать не знает, что я на нее. У Молли на это нюх, замечать, когда на нее  глядят.    

Бронзоволосая  глаза устремила вдаль, в сторону. Там зеркало. Это у нее, видно, самый эффектный  ракурс. Всегда за этим следят. Стук в дверь.    

Последний  штрих к туалету.    

Кук–  карре-ку.    

О чем  они думают, когда слушают музыку? Так ловят гремучих змей. Вечер, когда Майкл  Ганн устроил нас в ложу. Настройка инструментов. Персидский шах это обожает больше  всего. Напоминает ему любимый дом родной. Еще он высморкался в занавес. Может,  у них так принято. Тоже музыка. А что собственно плохого. Туруру. Медные, ослы  бедные, ревут, задрав раструб.    

Беззащитные  контрабасы с раной в боку. Деревянные – коровье мычание.    

Раскрытый  рояль – крокодилова пасть: зубы музыка таит. Бемоли: Б.Молли.    

Молли  Блум.    

Она  выглядела великолепно. Шафранное платье с низким вырезом, все прелести напоказ.  Гвоздичный запах дыхания, когда наклонялась что-то спросить. Я рассказывал, о  чем говорит Спиноза в той папиной книжке.    

Слушала  как завороженная. Глаза вот такие. Наклонялась вперед. Субъект на балконе все  разглядывал ее сверху вниз в бинокль, так и впивался.    

Почувствовать  красоту музыки – надо послушать дважды. Природы, женщины – с одного взгляда.  Бог создал страну, человек – музыку. Метим псу хвост.    

Философия.  Ну и дичь!    

Все  погибли. Все пали в бою. Отец – при осаде Росса, братья – в битве у Гоури. В  Вексфорд, мы вексфордские парни, стремился он. Последний в своем роду.    

Я тоже.  Последний в моем роду. Милли со своим студентом. Что ж, видно, сам виноват. Нет  сына. Руди. Сейчас уже поздно. А вдруг нет? Вдруг нет?    

Вдруг  еще?    

В нем не  было ненависти.    

Любовь.  Ненависть. Одни слова. Руди. Скоро буду старик.    

Большой  Бен развернул голос в полную силу. Могучий голос, сказал Ричи Гулдинг, у которого  румянец боролся с бледностью, Блуму, вскорости старику но в бытность его  молодым.    

Теперь  об Ирландии. Его родина для него дороже короля. Дева слушает.    

Про  девятьсот четвертый год не бойтесь говорить. Пора отчаливать.    

Насмотрелся.    

– Благослови,  отче, – паренек Доллард воскликнул. – Благослови меня ты в  путь.    

Тук.    

Блум, не  получивший благословения в путь, продолжал смотреть. Туалет сногсшибательный –  и это на восемнадцать шиллингов в неделю. Из поклонников тянет. Надо глядеть в  оба. До чего милы красотки. Над печальными волнами моря. Роман хористки. Были  оглашены письма, доказывающие наличие брачного обещания. Своей тепленькой  цыпочке пишет ее котишка-плутишка. Смех в зале суда. Генри. Подпись-то не моя.  Твое красивое имя.    

Музыка  зазвучала глуше, и мелодия, и слова. Потом ускорила темп. Шорох сутаны, и  вместо мнимого священника перед ним офицер. Гвардеец, капитан.    

Они все  это знают наизусть. Обожают пощекотать себя ужасом. Гвардеец-кеп.    

Тук.  Тук.    

Ужасом и  сочувствием охваченная, она слушала, подавшись вперед, чтоб лучше.    

Чистое  личико. Одно из двух: или девушка, или пока только пальцем пробовали. Чистая  страничка: пиши на ней. А если нет, что с ними делается?    

Тоскуют,  вянут. Поддерживает в них молодость. Еще как, сами себе дивятся.    

Смотри–  ка. Впору поиграть на ней. Подуть губами. Белотелая женщина -живая флейта. Подуть  слегка. Громче. Любая женщина три дыры. Так и не поглядел у богини. Они сами  хотят и деликатности особой не требуется. Оттого он всех и имеет. В кармане  золото, на морде нахальство. Глазами в глаза: песни без слов. Молли и этот  мальчуган-шарманщик. Сразу угадала, про что он: обезьянка больна. А может  потому что на испанский похоже. Таким манером можно даже зверей понимать.  Соломон умел. Природный дар.    

Чревовещание.  Рот у меня закрыт. Думают, у меня в животе. Что?    

Желаешь?  Ты? Я. Хочу. Чтоб. Ты.    

Гвардеец  проклятье ему прохрипел. Налился кровью от ярости, чертов ублюдок. Удачная  мысль, юнец, прийти сюда. Жить тебе остается час, Последний твой.    

Тук.  Тук.    

Пик  ужаса. Они чувствуют жалость. Уронить слезу о мучениках. Обо всем, что умирает,  стремится, до смерти жаждет умереть. Обо всем, что рождается.    

Бедная  миссис Пьюрфой. Надеюсь, разрешилась уже. Потому что их лона.    

Влага  лона женщины зрачок глядел сквозь ресниц частокол, вслушиваясь, спокойно. Когда  она помалкивает, видишь, какие красивые у нее глаза. По той реке. И каждый раз,  когда медленно вздымалась атласная волна ее груди (ее вздымающиеся округ),  красная роза вздымалась медленно и медленно опускалась. Ее дыхание – в такт  сердцу, дыхание это жизнь. И все крохотные крохотные завитки, девичьих волос  папоротниковый узор, трепетали в такт.    

Но  взгляни. Уж меркнут звезды. О, роза! Кастилии. Заря. Ха. Лидуэлл.    

Так это  ему, а не. Влюбился. И я так могу? Брось, погляди-ка вокруг нее.    

Пробки,  лужи пены пивной, пустые бутылки.    

На  гладкую рукоять пивного насоса Лидия ручку положила легонько, мягонько,  предоставь-ка это моим рукам. Все потеряно в порыве жалости к пареньку.  Взад-вперед, взад-вперед: блестящую рукоять (знает про его глаза, мои глаза, ее  глаза) большой и указательный пальцы, жалея, гладили: оглаживали, поглаживали,  а потом, нежно касаясь, скользнули, так медленно, гладко, вниз, и белый,  твердый, прохладный эмалированный кол торчал в их скользящем кольце.    

Петух  потоптать да покукарекать.    

Тук.  Тук. Тук.    

Я здесь  хозяин. Аминь. С яростным скрежетом зубов. Веревка предателям.    

Аккорды  выразили согласие. Печальная история. Но неизбежно было.    

Смыться,  пока не кончилось. Спасибо, это было божественно. Где моя шляпа. Пройти мимо  нее. «Фримен» можно оставить. Письмо со мной. А вдруг она? Нет. Ходить, ходить,  ходить. Как Кэшел Бойло Конноро Койло Тисделл Морис Итакдал Фаррелл,  Ходи-ии-и-и-ть.    

Ну я,  пожалуй. Уходите? Дпжпрдсвд. Блпднлся. Заблумшая душа. Блум поднялся. Уф. Мыло  сзади чувствуется стало липкое. Вспотел, видно: все музыка. Не забыть про  лосьон. Ну что же, до встречи. Шляпа-лю. Карточка там. Да.    

Мимо  глухаря в дверях, напрягшего ухо, прошел Блум.    

У стенки  казармы он был казнен. И в Пассидже тело зарыли его. Dolor![1088]    

О, он  долорес! Голос горестного певца призывал к скорбной молитве.    

Мимо  розы, мимо груди атласной, мимо ласкающей ручки, мимо помоев, пробок, пустых бутылок,  раскланиваясь на ходу, позади оставляя глазки и завитки, бронзу и потускневшее  золото в тени глубин океанских, проходил Блум, кроткий Блум, одинокий облумок  Блум.    

Тук.  Тук. Тук.    

Молитесь  о нем, взмолился бас Долларда. Те, кто мирно внимает.    

Прошепчите  молитву, оброните слезу, добрые люди, честной народ. То был стриженый паренек.    

Вспугнув  стриженого уши развесившего коридорного, уже в коридоре Блум услыхал рев похвал,  браво, смачные шлепки по спине, башмаков топот, башмаков всех их, не пареньков.  Всеобщий хор требовал выпивки обмыть такое событие. К счастью, я избежал.    

– Ну  и ну, Бен, – сказал Саймон Дедал. – Клянусь, вы были на высшем  уровне.    

– Нет,  выше, – возразил Том-Джин Кернан. – Самое проникновенное исполнение  этой баллады, ручаюсь моей душой и честью.    

– Лаблаш, –  сказал отец Каули.    

Бен  Доллард, щедрой хвалой осыпанный, радостно раскрасневшийся, грузно прокачучил к  стойке на слоновьих ногах, узловатые пальцы прищелкивающие в воздухе  кастаньеты.    

Большой  Бенабен Доллард. Боль-шой Бен-Бен, Большой Бен-Бен.    

П– р-рр.    

Все  расчувствовались, Саймон свою растроганность в носа рог протрубил, все смеялись  и привели его, Бена Долларда, в самое отличное настроение.    

– Как  вы разрумянились, – сказал Джордж Лидуэлл.    

Мисс Дус  поправила свою розу, приготовившись обслужить.    

– Бен  machree[1089], –  промолвил мистер Дедал, хлопнув Бена по жирной лопатке. – Молодец хоть  куда, вот только все занимается тайными накоплениями жировых тканей.    

Пу–  у-пр-р.    

– Смертоносный  жир, Саймон, – пожаловался Бен Доллард.    

Ричи,  черная кошка пробежала, сидел в одиночестве: Гулдинг, Коллис, Уорд. В нерешимости  выжидал. Пэт, платы не получивший, тоже.    

Тук.  Тук. Тук. Тук.    

Мисс  Майна Кеннеди приблизила губы к уху кружки номер один.    

– Мистер  Доллард, – тихонько они шепнули.    

– Доллард, –  шепнула кружка.    

Номер  один поверил: мисс Кенн когда она: что он дол: она дол: номер один.    

Он  прошептал, что он знает эту фамилию. То есть эта фамилия ему знакома. То есть  он уже раньше слышал фамилию. Доллард, правда? Да, Доллард.    

Да,  произнесли ее губы уже погромче, мистер Доллард. Он дивно спел эту песню,  прошептала Майна. И «Последняя роза лета» тоже дивная песня. Майне нравилась  эта песня. Кружке нравилась песня которая Майне.    

Последнюю  розу лета Доллард покинул Блум почуял внутри вьются ветры.    

Газы от  этого сидра образуются. И крепит. Погоди. Почта возле Рувима Дж., да еще  шиллинг восемь пенсов. Покончить с этим. Можно пройти по Грик-стрит. Напрасно я  обещал прийти. На воздухе лучше. Музыка. Действует на нервы. Рукоять насоса.  Рука, что качает колыбель, правит. Бен Хоут. Что правит миром.    

Даль.  Даль. Даль. Даль.    

Тук.  Тук. Тук. Тук.    

По  набережной зашагал Лионелеопольд, противный Генри с письмецом к Мейди, с прелестями  греха с безделушками для Рауля с метим псу хвост шагал Польди.    

Тук– тук  слепой продвигался по тротуару, тукая тукалкой, тук за туком.    

Каули,  он себя взвинчивает этим, своего рода опьянение. Лучше на полпути остановиться:  пути мужчины к девице. Или вот меломаны. Весь уйдет в слух. Не потерять ни  полполовинки писка. Глаза закрыты. Кивают головой в такт. Как свихнулись.  Шелохнуться не смей. Думать строго запрещено. И без конца толкуют про эту кухню.  Вечные ляляля про свои ноты.    

Хотя это  тоже попытка общения. Неприятно, когда обрывается из-за того, что не знаешь в  точ. Орган на Гардинер-стрит. Старому Глинну платили по пятьдесят фунтов в год.  Диковато сидеть там одному наверху со всеми этими педалями, клавишами,  регистрами. Целыми днями за органом. О чем-то постоянно бубнит, то сам с собой,  а то с другим чудаком, который раздувает мехи. Ворчит сердито, потом  чертыханье, крик (там видно была прокладка или что-то такое в его ах нет  крикнула она не надо), потом вдруг мягкой струйкой уи-и маленькой уи-и  маленький тоненький звук как ветерок.    

Пи– и!  Маленький ветерок тоненько протянул и-и-и. У Блума внутри-и-и.    

– Так  это он? – спросил мистер Дедал, вернувшись со своей трубкой. –  Сегодня утром мы вместе были на бедняги Дигнама…    

– Помилуй  Господи его душу.    

– Кстати,  какой-то камертон там на том…    

Тук.  Тук. Тук. Тук.    

– У  его жены раньше был чудный голос. А сейчас как она? – спросил Лидуэлл.    

– Ах,  это, верно, настройщик, – объяснила Лидия Саймонлионелю явился дивный, –  его позабыл, когда был тут.    

Он  совершенно слепой, сообщила она Джорджу Лидуэллу явился второй. И так изящно играл,  просто наслаждение слушать. Изящное сочетание: бронзалид майназлато.    

– А  ну, ори, сколько! – орал Бен Доллард, наливая. – Столько?    

– Будет! –  вопил отец Каули.    

Пууррр.    

Чувствую,  мне явно хочется…    

Тук.  Тук. Тук. Тук. Тук.    

– Вполне, –  промолвил мистер Дедал, пристально разглядывая безголовую сардинку.    

Под  колпаком, прикрывавшим сандвичи, на катафалке из хлеба она покоилась, последняя  и единственная, одинокая и последняя сардинка лета.    

Блум  одинок.    

– Вполне, –  продолжал он разглядывать. – В нижнем регистре. Высшего качества.    

Тук.  Тук. Тук. Тук. Тук. Тук. Тук. Тук.    

Блум  миновал швейное заведение Барри. Хорошо бы я смог. Обождать малость. Сейчас бы  мне это чудотворное средство. Двадцать четыре законника тут под одной крышей.  Кляузы. Любите друг друга. Горы гербовой бумаги.    

Господа  Чистильщик и Карманов имеют судейские полномочия. Гулдинг, Коллис, Уорд.    

А взять,  скажем, того малого, что бухает в большой барабан. Оркестр Микки Руни – призванье  его. Интересно, как он это открыл. Сидел дома у себя в кресле, уплетал свинину  с капустой. Репетирует свою партию. Бум.    

Барабум.  То-то его жене веселье. Ослиные шкуры. Пока жив, нахлестывают, когда издохнет, колотят.  Бум. Бубубух. Прямо этот, как его там, кишмиш, то есть, верней, кисмет. Рок.    

Тук.  Тук. Слепой юноша, постукивающий тросточкой, дошел, постуктукту кивая, до  витрин Дэли, в которых русалка, по плечам распустив струящиеся русые пряди (но  он не мог видеть их), выпускала кольцами дым русалки (слепой не мог), курите  русалку, это легчайшие сигареты.    

Инструменты.  Стебелек травы, ее ладони раковиной, и подуть. Даже на гребенке с папиросной  бумагой, и то можно исполнить мотивчик. Молли на Ломбард-стрит, в сорочке, с  распущенными волосами. Я думаю, в любом ремесле какая-нибудь своя, разве нет? У  охотников рог. Рогоносцы.    

Зачесалось.  У тебя? Cloche. Sonnez la. Волынка у пастухов. Свисток полисмена. Замки-ключи  продаю! Трубы чищу! Четыре утра, все спокойно!    

Спите!  Все потеряно. Барабан? Барабум. Погоди, еще знаю. Главный крикун в городе, наш  главный бам барабум инспектор. Длинный Джон. Мертвого разбудит. Бум. Дигнам.  Бедняга nominedomine[1090].  Бум.    

Тоже  музыка, хотя, конечно, тут почти одно бум бум бум, то, что называют da capo[1091]. Но  кое-что можно уловить. Мы шагаем все вперед, все вперед. Бум.    

Нет, в  самом деле, мне надо. Пу-у-у. Если б я на банкете так. Вопрос обычаев, вот и  все. Шах персидский. Прошепчите молитву, уроните слезу.    

Все–  таки он был простачок, не разглядеть что это гвардеец кеп. Весь закутан.  Интересно, кто же это был, на кладбище, в коричневом макинто. А, уличная шлюха!    

Потасканная  шлюха в черной плоской соломенной шляпке набекрень, остекленелая в свете дня,  скользила безжизненно по набережной навстречу мистеру Блуму. Когда явился  дивный облик. О, да. Я сегодня так одинок. В дождливую ночь, в переулке.  Зачесалось. У него. Как завидел. Он ее. А тут не ее места. Что она? Надеюсь,  она. Эй, сударь! Вам не надо что-нибудь пости. Видела Молли. Засекла меня. С тобой  была полная дама в коричневом костюме. У меня сразу весь пыл пропал. Назначали  свидание зная что никогда разве что иногда. Так много риска, уж очень близко  любимый дом родной.    

Заметила  меня или нет? При дневном свете жуткое пугало. Лицо как из воска.    

Черти бы  ее взяли! Ну зачем так, и ей надо жить, как всякому. Отвернись, и все.    

В  витрине антикварной лавки Лионеля Маркса надменный Генри Лионель Леопольд  дорогой Генри Флауэр сосредоточенно мистер Леопольд Блум обозревал облупленные  канделябры и фисгармонию с ветхими в червоточинах мехами. Цена бросовая: шесть  шиллингов. Можно бы научиться играть.    

Дешевка.  Пускай она пройдет. Конечно, все дорого, если тебе не требуется.    

Это и  называется хороший торговец. То заставит купить, что желает сбыть.    

Такой  вот мне продал шведскую бритву, которой меня побрил. Хотел еще взять за то, что  он ее наточил. Ну, прошла. Шесть шиллингов.    

От  сидра, а может, и от бургонского.    

Близ  бронзы из близи близ злата из дали звонкими бокалами чокнулись они все, сверкая  отважно взорами, перед бронзовой Лидии искусительной розой, последней розою  лета, розой Кастилии. Первый Лид, Де, Кау, Кер, Долл пятый: Лидуэлл, Сай Дедал,  Боб Каули, Кернан и Большой Бен Доллард.    

Тук.  Входит юноша в зал «Ормонда» пустой.    

Блум  смотрел на портрет отважного героя в витрине Лионеля Маркса.    

Последние  слова Роберта Эммета. Семь последних слов. Мейербера.    

– Честные  граждане, как и ты.    

– Вот-вот,  Бен.    

– Бокал  твой поднимут с нами.    

Они  подняли.    

Динь.  Дон.    

Ток.  Незрячий юноша стоял на пороге. Он не видел бронзы: Не видел злата. Ни Бена ни  Боба ни Тома ни Сая ни Джорджа ни кружек ни Ричи ни Пэта. Хи-хи-хи-хи. Не видел  ни зги.    

Волноблум,  сальноблум смотрел на последние слова. Ну, полегоньку.    

Когда  моя страна займет свое место среди.    

Пуррр.    

Не иначе  как бур.    

Пффф!  Ох. Перр.    

Наций  нашей планеты.  Позади никого. Она прошла. Вот тогда, но не прежде, чем тогда. Трамвай.  Гром гром гром. Очень кета. Подъезжает.    

Гррамгромгром.  Совершенно точно это бургон. Так. Раз-два. Пусть будет написана моя.  Дзи-дзи-дзи-и-инь. Эпитафия. Я закон.    

Пурррпупупуррпффф.    

Чил.    

 Эпизод 12[1092]    

     

Я,  значит, загораю на уголку Арбор-хилл с папашей Троем из ДГП[1093], как вдруг откуда-то  прет окаянный трубочист и своей метлой аккурат норовит заехать мне в глаз.  Оборачиваюсь, чтобы покрыть его как следует, и тут вижу, кто ж это топает по  Стони-баттер, не иначе Джо Хайнс.    

– Ха,  никак Джо, – говорю. – Как живешь-дышишь? Видал, мне этот рассукин  трубочист чуть-чуть глаз не высадил?    

– Сажа  к счастью, – это он мне. – А что это за старый мудила, с которым ты  тут?    

– Папаша  Трои, – говорю, – в полиции служил раньше. Я вот думаю, может, мне  привлечь этого очумелого за то, что он создает помехи движению своими метлами  да лестницами.    

– А  чего тебя занесло в эти края? – он мне.    

– Так, –  говорю, – ерунда. Тут один жулик, бестия, за гарнизонной часовней живет,  на углу Чикен-лейн – папаша Трои как раз мне кой-чего шепчет насчет него –  наплел, будто у него богатая ферма в графстве Даун, и под этим видом нагреб  чертову пропасть чаю и сахару, как бы в рассрочку по три шиллинга в неделю, у  одного плюгавого коротышки по прозванию Моше Герцог, вон там, около  Хейтсбери-стрит.    

– Обрезанный! –  замечает Джо.    

– Точно, –  говорю. – Этак малость с верхушки. Лудильщик по фамилии Герати. Две недели  за ним гоняюсь и не могу вытрясти ни пенса.    

– Так  это и есть твой промысел? – Джо смекает.    

– Точно, –  говорю. – Как пали сильные[1094]!  Взыскание злостных и оспариваемых долгов. Но уж этот – самый отпетый бандюга,  какого свет видывал, рожа вся в оспинах, хоть дождь в нее собирай. Передайте  ему, говорит, чтобы он остерегся, говорит, и дважды бы остерегся, вас еще сюда  посылать, а если пошлет, то я, говорит, его привлеку к суду за торговлю без  патента, пусть так и знает. А сам за его счет так набил брюхо, что, гляди,  лопнет. Я со смеху сдох, как тот еврейчик на себе волосы рвал. Он зе пивает  моего цаю. И он зе кусает моего сахару. Таки цего зе он не отдавает мне мои  деньги? За нескоропортящийся товар, закупленный у Герцога Моисея, торговца,  место жительства Дублин, Сент-Кевин-пэрейд, 13, квартал Вуд-куэй, впредь именуемого  «продавец», проданный и доставленный Герати Майклу Э., эсквайру, место  жительства Дублин, Арбор-хилл, 29, квартал Арран-куэй, впредь именуемому  «покупатель», а именно, чай высшего качества, в количестве пяти фунтов  торгового веса, стоимостью по три шиллинга ноль пенсов за фунт торгового веса,  и сахар-песок, в количестве сорока двух фунтов торгового веса, стоимостью по  три пенса за фунт торгового веса, означенный покупатель обязан уплатить  означенному продавцу один фунт стерлингов, пять шиллингов и шесть пенсов,  составляющие стоимость товара, каковая сумма означенным покупателем должна  выплачиваться означенному продавцу посредством еженедельных взносов, а именно,  три шиллинга ноль пенсов каждые семь календарных дней. Означенный  нескоропортящийся товар не подлежит употреблению в качестве заклада или залога,  равно как не подлежит перепродаже либо иным видам отчуждения со стороны  означенного покупателя, но должен пребывать и оставаться и содержаться в  исключительной и всецелой собственности означенного продавца, каковой может  располагать им по своей воле и усмотрению, покуда означенная сумма не будет  полностью выплачена означенным покупателем означенному продавцу согласно  вышеустановленному порядку, как о том условлено сего числа между означенным  продавцом, его наследниками, преемниками, поверенными и душеприказчиками, с  одной стороны, и означенным покупателем, его наследниками, преемниками,  поверенными и душеприказчиками, с другой стороны.    

– Ты  у нас как, строго непьющий? – Джо спрашивает.    

– Промеж  двумя рюмками в рот ни капли, – говорю.    

– Тогда,  может, навестим друга жаждущих? – снова Джо.    

– Какого  бы? – говорю. – Может, уж он у Убогого Джона с психами[1095],  спятил малость, бедняга.    

– От  собственного зелья? – это Джо.    

Вот–  вот, -говорю. – Виски с содовой ударило в голову.    

– Заглянем  к Барни Кирнану, – это Джо. – Мне бы надо повидать Гражданина.    

– Идет,  давай к душке Барни, – говорю. – А чего завлекательного на свете  слышно?    

– Ничем  таким и не пахнет, – это Джо. – Я вот на заседании был в «Городском  гербе».    

– Это  еще о чем? – говорю.    

– Скотопромышленники  волнуются насчет ящура, – говорит Джо. – Хочу об этом донести  Гражданину суровую правду.    

И таким  манером, болтая о том о сем, огибаем мы с ним казармы Линенхолл и бредем задами  мимо суда. Славный он малый, этот Джо, когда у него в кармане звенит, только  голову на отсечение, что такого с ним не бывает.    

Да,  думаю, не вышло у меня проучить гнусного пройдоху Герати. Грабит средь бела  дня. За торговлю без патента, чего придумал.    

В стране  прекрасной Инисфайл один есть край[1096].  То дивный край, земля святого Мичена. Там высится сторожевая башня, всем  путникам видна издалека. Могучие покойники там спят, как бы во сне живые  пребывая, прославленные воины, князья. Отрадно там журчанье вод, привольных и  рыбообильных, где резвятся маслюк и пикша, лиманда и палтус, камбала  обыкновенная и калкановая, плотва, сайда и тинда, резвится без разбору  всяческое рыбье простонародье, резвятся и прочие обитатели водного царства,  числа коих никому не исчислить. Под дуновеньем ласкающих зефиров с запада и с  востока могучие деревья колышут свое первосортное лиственное убранство, кедры  ливанстии и благовонные сикоморы, платан вознесшийся и целительный евкалипт, и  прочие украшения древесного мира, коими земля эта щедро наделена. Там  прелестные девы, усевшись у подножия прелестных дерев, напевают прелестнейшие  мелодии, забавляясь всяческими прелестными вещицами, как то золотыми слитками и  серебряными рыбками, бочками сельди и полными неводами угрей, корзинами мальков  трески и лосося, багряными дарами моря и шаловливыми букашками. И славные  рыцари стремятся со всех концов искать их взаимности, от Эбланы до Сливмарги,  несравненные принцы из непокоренного Манстера и Коннахта праведного, с шелковых  равнин Ленстера, из страны Круахана и из Армы великолепного и из благородного  округа Бойл, принцы, королевские сыновья.    

И  высится там роскошный дворец, хрустальный купол которого, сияющий тысячами  огней, отовсюду заметен морякам, что бороздят просторы морей в ладьях, нарочно  для этого построенных, и стекаются туда все стада и скот тучный и первые плоды  той земли, и О'Коннелл Фицсаймон взимает с них дань, вождь и потомок вождей. На  исполинских колесницах туда подвозят плоды полей, мешки капусты, полные  отборных кочнов простой и цветной и брюссельской, и капусты кольраби, вороха  шпината, консервированные ананасы, рангунские бобы, горы помидоров, связки фиг,  груды брюквы, корзины грибов, кабачки, репу, вику, ячмень, и округлые  картофелины, и с радужным отливом луковицы, сии перлы земли, и красные зеленые  желтые смуглые розовые сладкие крупные кислые зрелые покрытые пушком яблоки и  лукошки земляники и сита крыжовника, сочного и мохнатого, и земляники,  достойной принцев, и малины прямо с куста.    

– Пускай  он остережется, говорит, и дважды остережется. А ну-ка, вылезай сюда, Герати,  ты, отпетый бандюга с большой дороги!    

И туда  же устремляются бесчисленные стада племенных овец и могучих баранов с бубенцами,  и ягнят, и ярочек, впервые остриженных, и серых гусей, и молодых бычков, и  запаленных кобыл, комолых телят, мериносов, овец на откорм, стельных коров от  Каффа, отбракованных недомерков, свиноматок и беконных свиней и самых отборных  свиней всех прочих разнообразнейших разновидностей свиного рода, телочек из  графства Энгус и племенных бычков с безупречной родословной, мясных быков и  удойных коров-рекордисток; и никогда там не молкнут топот и гогот, ржанье и  блеянье, мычанье и рев и хрюканье и чавканье свиных, овечьих, коровьих орд,  пришедших тяжкою поступью с бескрайних пастбищ Ласка и Раша и Каррикмайнза с  пойменных лугов Томонда и неприступных хребтов Макгилликадди-Рикс, с берегов  величавого глубоководного Шаннона и с приветливых склонов страны рода Кир,  вымена их набухли от преизбытка молока, и там же громоздятся бочонки и кадки  масла, головы сыру, бараньи туши, меры и меры зерна, сотни и тысячи яиц,  всевозможных размеров, продолговатой формы, цвета агата и мела.    

Стало  быть, заворачиваем к Барни Кирнану, и там, как полагается, в углу Гражданин, в  живой беседе с самим собой, этот его паршивый пес, Гарриоун, при нем, и ждут,  когда и чего им перепало бы насчет выпить.    

– Вот  он, – говорю, – в своей берлоге, с кружкой-подружкой, над кипой  бумаг, трудясь ради великого дела.    

Тут  окаянный пес так зарычал, что поджилки все затряслись. Благое дело для  общества, если бы кто его наконец придавил. Мне рассказали, он тут однажды в  лоск изодрал штаны полисмену, который пришел с повесткой насчет патента.    

– Стой,  кто идет, – это он.    

– Спокойно,  Гражданин, – Джо ему. – Тут свои.    

– Следовать  к месту сбора, – он на это.    

И потом  трет глаз ладонью и спрашивает:    

– Каково  ваше мнение о сложившейся обстановке?    

Играет  патриота-боевика, Рори, засевшего в горах[1097].  Но тут, чтоб я лопнул, Джо был на высоте.    

– Я  полагаю, акции поднимаются, – говорит он, поглаживая себя по ширинке.    

И тут,  чтоб я лопнул, Гражданин трахает себя по коленке и орет:    

– Войны  за границей, вот что всему причина!    

А Джо на  это, колупаясь большим пальцем в кармане:    

– Все  русские, так и рвутся тиранить[1098].    

– Слушай, –  это уж я, – ты кончай зубоскалить, Джо. У меня жажда такая, что за  полкроны не продал бы.    

Джо  тогда говорит:    

– Назови  марку, Гражданин.    

– Вино  нашей родины, – тот ему.    

– Ну,  а ты? – это мне Джо.    

– Присоединяюсь  к предыдущему оратору, – говорю.    

– Значит,  три кружки, Терри, – говорит Джо. – А как здоровьишко, Гражданин?    

– В  лучшем виде, радость моя, – тот ему. – Ну как, Гарри? Наша возьмет?    

У– у!    

И  хватает своего шелудивого за шкирку, да так, что из того, еще бы самую малость,  и дух вон.    

Фигура,  сидевшая на гигантском валуне у подножия круглой башни, являла собою широкоплечего  крутогрудого мощночленного смеловзорого рыжеволосого густовеснушчатого косматобородого  большеротого широконосого длинноголового низкоголосого голоколенного стальнопалого  власоногого багроволицего мускулисторукого героя. В плечах он был нескольких  косых саженей, а колени его, подобные горным утесам, как и все остальное тело,  видное глазу, густо покрыты были колючею рыжеватой порослью, цветом и  жесткостью походившей на дикий терн (Ulex Europeus). Ноздри с широчайшими  раскрыльями, откуда торчали пучки волос того же рыжеватого цвета, были столь  дивно поместительны, что в их сумрачной мгле полевой жаворонок без труда свил  бы себе гнездо. Глаза его, в которых слеза и улыбка[1099] вечно оспаривали  первенство, превосходили размерами отборный кочан капусты. Мощная струя горячего  пара размеренно исторгалась из его бездонной груди, и столь же ритмически  могучие звучные удары его исполинского сердца громоподобными раскатами  сотрясали почву, заставляя содрогаться до самых вершин башню, что вознеслась  высоко, и стены пещеры, вознесшиеся еще выше.    

На нем  было длинное одеяние без рукавов, из свежесодранной бычьей шкуры, свободно  ниспадавшее до колен, словно килт, и перехваченное в поясе кушаком из стеблей  тростника и соломы. Под этим одеянием имелись штаны из оленьей кожи, грубо  сшитые жилами. Нижние конечности его защищали высокие болбриггенские гетры,  крашенные пурпурным лишайником, а стопы были обуты в башмаки дубленой коровьей  кожи, зашнурованные трахеей того же животного.    

На поясе  подвешены были морские камешки, побрякивавшие при каждом движении его  устрашающей фигуры; на них грубо, но с поразительным мастерством были вырезаны  изображения покровителей кланов, древних героев и героинь Ирландии, Кухулина[1100],  Конна Ста Битв, Ниалла Девяти Заложников, Брайена Кинкорского, Малахии  Великого, Арта Макморра, Шейна О'Нила, отца Джона Мэрфи, Оуэна Роу, Патрика  Сарсфилда, Рыжего Хью О'Доннелла, Рыжего Джима Макдермотта, Соггарта Оуэна  О'Грони, Майкла Двайера, Френси Хиггинса, Генри Джоя Маккракена, Голиафа,  Горацио Уитли, Томаса Коннефа, Пег Уоффингтон, Деревенского Кузнеца, Ночного  Капитана, Капитана Бойкота, Данте Алигьери, Христофора Колумба, св.Ферсы.,  св.Брендана, маршала Макмагона, Карла Великого, Теобальда Вулфа Тона, Матери  Маккавеев, Последнего из Могикан, Розы Кастилии, Настоящего Голуэйца, Человека,  Сорвавшего Банк в Монте-Карло, Защитника Ворот, Женщины, Которая Не Решилась,  Бенджамина Франклина, Наполеона Бонапарта, Джона Л.Салливена, Клеопатры,  Саворнин Дилиш[1101],  Юлия Цезаря, Парацельса, сэра Томаса Липтона, Вильгельма Телля, Микеланджело  Хейса, Магомета, Ламмермурской Невесты, Петра Отшельника, Петра Обманщика,  Смуглой Розалин, Патрика В.Шекспира, Брайена Конфуция, Морга Гутенберга,  Патрицио Веласкеса, Капитана Немо, Тристана и Изольды, первого Принца  Уэльского, Томаса Кука и Сына, Бравого Парня Солдата, Аррана-Пог[1102],  Дика Терпина, Людвига Бетховена, Коллин Бон[1103], Косолапого Хили,  Энгуса Раба Божия, Доллимаунта, проспекта Сидни, мыса Хоут, Валентина  Грейтрейкса, Адама и Евы, Артура Уэлсли, босса Крокера, Геродота, Мальчика с  пальчик, Будды Гаутамы, леди Годивы, Лилии Килларни, Бейлора Дурной Глаз,  царицы Савской, Экки Нэгла, Джо Нэгла, Алессандро Вольты, Джереми О'Донована  Россы, Дона Филипа О'Салливена Бира. Подле него покоилось заостренное копье из  тесаного гранита, а у самых ног его прикорнул свирепый зверь собачьих кровей,  чье прерывистое дыхание указывало на то, что зверь погружен в беспокойный  сон, – догадка, находившая подтверждение в хриплых рыках и диких  вздрагиваньях, которые хозяин время от времени укрощал успокоительными ударами  мощной палицы, грубо выделанной из палеолитического камня.    

Стало  быть, Терри приносит три пинты, а Джо еще все стоит, и тут, братцы мои, я чуть  на месте не помер, когда вижу, он вынимает из кармана гинею. Не верите – могу  побожиться. Натуральный кругленький соверен.    

– Откуда  этот, там еще много таких, – говорит.    

– Никак  церковную кружку уворовал? – я ему.    

– Праведным  трудом, – отвечает. – Это мне благоразумный субъект намекнул.    

– Я  его видел перед тем, как тебя встретить, – говорю. – Он шлялся по  Пилл-лейн да по Грик-стрит, пялил свой рыбий глаз на рыбьи кишки.    

Кто  странствует по землям Мичена, облачен в черный панцирь? О'Блум, сын Рори – то  он. Неведом страх сыну Рори, и благоразумна душа его.    

– Для  старухи с Принс-стрит, – говорит Гражданин, – для субсидируемой  газетенки[1104].  Блюдут соглашение в Палате. А поглядите на это чертово барахло, это он говорит.  Нет, вы поглядите, говорит. «Айриш индепендент», как вам нравится, независимая  ирландская газета, которую Парнелл для того основал, чтобы она служила рабочему  люду. А вы только послушайте список рождений и смертей в этой, с вашего  позволения, ирландской для ирландцев газете, и то же самое свадьбы.    

И  начинает громко зачитывать:    

– Гордон[1105],  Барнфилд-Креснт, Эксетер; Редмейн, Иффли, Сент-Энн-он-Си: супруга Вильяма Т.Редмейна  родила сына. Как это вам, а? Райт и Флинт, Винсент и Джиллет, с Ротой Мэрион,  дочерью Розы и покойного Джорджа Альфреда Джиллета, Клафам-роуд, 179, Стокуэлл,  Плейвуд и Рисдейл, Сент-Джуд, Кенсингтон, венчание совершено высокопреподобным  доктором Форрестом, настоятелем Вустерского собора. А? Некрологи. Бристоу,  Уайтхолл-лейн, Лондон; Кэрр, Стоук Ньюингтон, от гастрита и болезни сердца;  Триппер…    

– Этого  парня я знаю, – говорит Джо, – по горькому опыту.    

– Триппер,  Мот-хаус, Чепстоу. Димси, супруга Дэвида Димси, служившего в Адмиралтействе;  Миллер, Тоттнем, в возрасте восьмидесяти пяти лет; Уэлш, 12 июня,  Кэннинг-стрит, 35, Ливерпуль, Изабелла Хелен. Как это все подходит для  национальной прессы, а, хрен моржовый? И что нам все это говорит про Мартина Мэрфи,  рассукина политикана из Бантри?    

– Да  ладно, – говорит Джо, пододвигая нам кружки. – Порадуемся, что они  нас опередили. Ты лучше хлебни-ка, Гражданин.    

– Не  премину, – отвечает тот, достопочтеннейший муж.    

– Ну,  будем, Джо, – говорю. – Поминки объявляю открытыми.    

Ух! Это  да! Нет слов! Я так без нее страдал, без этой вот пинты. И заявляю официально,  я чуял, как она, родимая, прошла в самое недро брюха и сделала вот так: буль!    

Но  взгляните! едва они пригубили свои чаши радости, как стремительно влетел к ним  божественный посланец, сияющий, словно око небес, пригожий собою юноша, за коим  следовал гордый старец с благородной осанкой, несущий священные свитки закона,  и с ним супруга его, особа с безупречною родословной, лучшее украшение своего  рода.    

Малыш  Олф Берген влетает в двери и скрывается в задней комнатушке у Барни, весь со смеху  вот-вот готов лопнуть. А я смотрю, кто ж это там, я было не заметил, пьяный  храпит в углу, отрешившись от мира, не иначе Боб Дорен. До меня никак не  доходит, что приключилось, а Олф все делает какие-то знаки из дверей. И тут  плетется, угадайте-ка, братцы, кто, этот болван двинутый, Дэнис Брин, в банных  шлепанцах и с двумя бля пухлыми томами под мышкой, а за ним жена поспешает,  несчастная убогая баба, как моська семенит за ним по пятам. А Олф, гляжу,  совсем подыхает со смеху.    

– Любуйтесь, –  говорит. – Это Брин наш. Кто-то ему, понимаешь, прислал открытку, а в той  открытке стоит: ку-ку! И вот он теперь таскается по всему Дублину, желает вчи…  чи…    

И  давится аж от хохота.    

– Чичего? –  говорю.    

– Иск  желает вчинить, – объясняет он. – Всего-то на десять тысяч фунтов!    

– Ни  хрена себе! – говорю.    

Паршивая  псина, зачуяв новенького, снова издает такой рык, что у всякого душа в пятки,  но тут Гражданин отпустил ей хорошего пинка меж ребер.    

– Bi  i dho husht[1106], –  говорит Олф.    

– Так,  значит, кто это? – Джо спрашивает.    

– Брин, –  объясняет Олф. – Он был у Джона Генри Ментона, потом от него поплелся к Коллису  и Уорду, а потом его встретил Том Рочфорд и послал ради смеха к главному  инспектору полиции. Мать честная, я ржал до колик. К.к.:    

ку– ку.  Ну, долговязый ему выдал теплый прием, еще скажи спасибо, не посадил. И вот сейчас  этот псих тащится на Грин-стрит, хочет детектива найти.    

– А  когда наконец Длинный Джон повесит этого молодца в Маунтджой[1107]? – Джо спрашивает.    

– Берген, –  мычит тут Боб Дорен, просыпаясь. – Ты кто, Олф Берген?    

– Так  точно, – говорит Олф. – Повесит? Погодите, я вам чего покажу. Эй,  Терри, подай-ка сюда одну. Нет, ну и болван, ну и олух! Десять тысяч фунтов.  Жаль, вы не видели, как Длинный Джон на него воззрился. Ку-ку…    

И опять  его в хохот.    

– Ты  это над кем смеешься? – хрипит Боб Дорен. – Ты кто, Берген?    

– Терри,  давай поживей, старик, – просит Олф.    

Теренций  О'Райен[1108],  вняв слову его, в тот же миг ему подал хрустальную чашу, до краев полную пенистым  темным элем, который варили издавна в божественных своих чанах благородные  близнецы-братья Пивайви и Пивардилон, хитроумные, подобно сыновьям Леды бессмертной[1109].  Ибо сбирают они сочные плоды хмеля и ссыпают, просеивают, толкут и варят их, и  примешивают к ним терпкие соки и ставят сусло на священный огонь, денно и нощно  не оставляя своих трудов, хитроумные братья, властители больших чанов.    

И ты, о  рыцарственный Теренций, как отроду привыкший к обхожденью[1110], поднес ему амброзии  подобный напиток, хрустальную чашу предложил ты ему, жаждущему, рыцарственной  душе, прекрасному как сами бессмертные.    

Но он,  юный вождь О'Бергенов, не мог и помыслить, чтобы другой превзошел его в великодушных  деяньях, и посему щедрым жестом ему он подал обол из бесценной бронзы. Искусною  рукою чеканщика был выбит на нем величавый лик королевы, происходившей из дома  Брунсвик, Виктории именем, Ее Августейшего Величества, милостью Божией  Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии и британских заморских  владений королевы, защитницы веры, императрицы Индии, той, что царствовала над  несметными покоренными народами и была им любезна, ибо узнали и возлюбили ее в  краях, где восходит солнце и где заходит, бледнокожие и темнокожие, краснокожие  и эфиопы.    

– Этот  рассукин фармазон, – ворчит Гражданин, – чего он там рыскает взад и  вперед снаружи?    

– Какой-такой? –  Джо спрашивает.    

– Вот  она, – говорит Олф, выуживая монетку. – Вы, значит, о повешении.    

Так я  вам покажу сейчас, чего вы сроду не видели. Письма того, кто вешает.    

Вот,  глядите.    

И вытаскивает  из кармана целую пачку замусоленных писем и конвертов.    

– Разыгрываешь  нас? – говорю.    

– Честное  благородное, – это он. – Нате, сами читайте.    

Ну, Джо  берет письма.    

– Ты  это над кем смеешься? – рычит Боб Дорен.    

Чую, как  бы не вышло заварушки. Боб, он с хорошей придурью, когда налакается, так что я  говорю спокойно, чтобы отвлечь:    

– А  как там у Вилли Мерри дела, Олф[1111]?    

– Не  знаю, – он мне. – Я его встретил только что на Кейпл-стрит, с Падди  Дигнамом. Но мне бежать надо было…    

– Чего-чего? –  Джо тут оторвался от писем. – С кем встретил?    

– С  Дигнамом, – повторяет Олф.    

– Это  который Падди? – Джо спрашивает.    

– Ну  да, – говорит Олф. – А что такое?    

– Да  ты разве не знаешь, что он помер? – это Джо.    

– Падди  Дигнам помер? – это Олф.    

– Вот  именно, – Джо ему.    

– Да  пару минут назад я его видел собственными глазами, – говорит Олф, –  клянусь, вот как сейчас вас вижу.    

– Это  кто помер? – Боб Дорен спрашивает.    

– Ты,  стало быть, видел его призрак, – говорит Джо. – С нами крестная сила.    

– Как-как? –  бормочет Олф. – Господи Боже, да всего пару… Как это?…    

и с ним  Вилли Мерри, а возле них еще этот, как его звать-то… Да как же это? Дигнам  умер?    

– Чего  про Дигнама? – это снова Боб Дорен. – А ну, кто тут про…    

– Умер! –  говорит Олф. – Да он не больше умер, чем ты.    

– Уж  не знаю, – Джо говорит. – Но только сегодня утром совершили такую  вольность, похоронили его[1112].    

– Как,  Падди? – говорит Олф.    

– Его  самого, – отвечает Джо. – Исполнил закон природы, помилуй Господи его  душу.    

– Господи  Иисусе! – говорит Олф.    

Ей– ей,  парень был, что называется, убийственно ошарашен.    

Во тьме  ощущалось, как вибрировали руки духа, и когда моление по тантрическому обряду  было устремлено в надлежащую область, сделалось постепенно видимым слабое, но  все нарастающее свечение рубинового оттенка[1113].    

В своем  явлении эфирный двойник обретал подобие жизни, в особенности за счет импульсов  витальной энергии, доставляемых аурой головы и лица.    

Общение  происходило посредством гипофизной железы, а также лучей оранжево-пламенного и  алого цвета, исходивших из сакральной области и солнечного сплетения. Когда к  нему обратились, назвав его именем, которое он носил в земной жизни, и спросили  о его пребывании в духовных мирах, то он сообщил, что в настоящее время  проходит путь возвращения, пралайю, однако первоначально находится во власти  неких кровожадных сущностей на низших астральных планах. В ответ на вопрос о  своих первых ощущениях по прохождении великого порога запредельных миров он  сообщил, что прежде видел как бы сквозь тусклое стекло, однако переступившим  порог открываются высочайшие возможности атмического развития. Будучи спрошен о  том, напоминает ли жизнь там наше земное существование, он сообщил, что, как  слышал он от существ на более высоких ступенях в духовном мире, их обиталища  наделены всеми самыми современными домашними удобствами, как то талафонтра,  лифтра, сортиртра и атапалентра, а посвященные самых высших ступеней купаются в  чистейших и бесконечнейших наслаждениях. Когда же он испросил кварту топленого  молока, то указанное было принесено и доставило явное облегчение. Затем  справились, не желает ли он что-либо передать живущим, и он призвал всех, кто  еще пребывает на ложной стороне, кто поглощен Майей, вступить на путь истины,  ибо в кругах деванических стало известно, что Марс и Юпитер находятся в  противостоянии, угрожая восточному дому, где властвует овен. Тогда  осведомились, нет ли каких особенных пожеланий со стороны усопших, и ответ был:  Мы шлем вам привет, наши земные друзья, еще пребывающие во плоти. Следите,  чтобы К.К. не заходил слишком далеко. Установлено было, что инициалы относятся  к мистеру Корнелиусу Келлехеру, управляющему известной похоронной конторой  Г.Дж.О'Нила и другу усопшего, лично ведавшему устройством и церемонией  погребения. Перед тем как удалиться, он попросил также передать его любимому  сыну Пэтси, что второй ботинок, который тот разыскивал, лежит в настоящее время  под комодом в угловой комнате, и всю пару следует отнести к Коллену, причем  чинить лишь подметки, поскольку каблуки вполне в целости. Он добавил, что это  тяжко тревожило покой его духа в ином мире, и убедительно просил об исполнении  своей просьбы.    

Были  даны заверения в том, что все необходимое будет сделано, и, как можно было заметить,  это принесло удовлетворение.    

Он  оставил жилища смертных, О'Дигнам, солнце нашего утра. Легким его стопам лесных  уж не попирать папоротников, о, Патрик с челом сияющим.    

Оплачь  его, Банба[1114],  своими ветрами и ты, Океан, ураганами своими.    

– Вон  он опять там, – говорит Гражданин, выглядывая в окно.    

– Кто? –  говорю.    

– Да  Блум, – отвечает он. – Как постовой мотается взад-вперед, вот уже  минут десять.    

И тут,  ей-пра, я заметил, как его физия зыркнула внутрь и, шасть, тут же опять  исчезла.    

А малыша  Олфа как будто по башке треснули. Не может в себя прийти.    

– Боже  милостивый! – говорит. – Я же поклясться могу, что это он был.    

И тут  снова Боб Дорен, шапка на затылке, он просто жуткий громила делается, когда на  него найдет:    

– А  ну-ка, кто тут сказал «Боже милостивый»?    

– Пердон,  сударь, – говорит Олф.    

– Так,  по-твоему, это милость, – рявкает Боб, – что он у нас отнял нашего бедного  Вилли Дигнама?    

– Ну,  понимаешь, – юлит Олф, пытаясь спустить на тормозах, – сейчас его уже  ничто не тревожит.    

Но тут  Боб как гаркнет:    

– Вонючий  мерзавец, вот он кто, раз он отнял у нас нашего бедного Вилли Дигнама!    

Терри  выходит и моргает ему, чтоб он потише, мол, в ихнем приличном заведении таких  разговоров не полагается. И тогда Боб Дорен, вот вам сущая правда, начинает  проливать горькую слезу над судьбой Падди Дигнама.