1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
    
— Вы не верите? Ведь я, честное слово, не мог представить, что все это развернется в такие драматические коллизии. Во всем виноват Крест.
    
Я посмотрел на него в упор, подумав с тоской, что страх убивает человека хуже пули. Белаш искренне, горячо объяснял:
    
— Вы никогда не видели «ведьмино кольцо»? Это такая лысая круглая поляна, вокруг которой растут целые заросли грибов. Своими корнями они душат, убивают все кругом…
    
Он уговаривал сам себя, и смотреть на него мне было невыносимо.
    
— Это вы с кем здесь пировали? — спросила Лаврова, показывая на грязный, заваленный объедками, пустыми бутылками, консервными банками стол.
    
— С Крестом, — сказал Белаш.
    
Я спросил:
    
— Значит, у вас канала связи с Крестом нет?
    
— Нет. Он всегда появлялся неожиданно.
    
— Он не говорил, когда будет у вас в следующий раз?
    
— Он этого никогда не говорил.
    
— Вы можете установить какую-то периодичность его визитов?
    
Белаш покачал головой.
    
— Как вы думаете, Крест живет в Москве?
    
— Скорее всего нет. Вообще разговора об этом не было, но однажды он сказал: «Ты через полчаса в постели, а мне еще пять часов до дома топать».
    
— Номер его машины вы не рассмотрели?
    
— Нет. Но если бы я даже знал его назубок, вам бы это все равно не принесло пользы.
    
— Почему?
    
— Вы еще плохо знаете Креста. Он продумывает все — до мельчайших деталей. И скорее всего на его машине стоит чужой номер. Во всяком случае, когда он приезжает в Москву.
    
— Каких-нибудь особенностей, необычных вещей на его машине вы не заметили?
    
Белаш подумал, развел руками:
    
— Обыкновенный «газик». Разве что никелированные колпаки на колесах — обычно ведь на таких машинах нет колпаков…
    
— Внешняя манера поведения Креста?
    
— Сволочь, — сказал Белаш. — Этакий развеселый дядя, бабник типа «скот в сапогах»…
    
— Это что-то новое, — отозвался я. Сообщение меня заинтересовало, потому что на таких субчиков иной раз можно выйти через шлейф покинутых и потом долго неутешных дам.
    
— Ничего нового, — презрительно сказал Белаш. — Бабник-мародер, что ли. Он мне как-то сказал, что ездит отдыхать в Анапу: «Там мамочки с больными детьми, расстроенные они, обиженные судьбой, очень нуждаются в сочувствии».
    
— Н-да, хорошего компаньона вы себе подобрали.
    
— Я его не выбирал. Как и вас…
    
— Что правда, то правда. Мы вас действительно сами нашли. Только с разных сторон. Одно жаль, что Кресту вы оказали гораздо меньшее сопротивление, чем мне…
    
Белаш пожал плечами и засмеялся, зло, с повизгиванием:
    
— А что в этом удивительного? Крест отнял у меня только совесть, вы хотели забрать все. Да и забрали…
    
— Да, — сказал я устало. — Но вы забыли, что я пришел, когда совести уже не было.
    
Пропало у меня почему-то сочувствие к нему — и в последнем, самом тяжелом испытании Белаш оказался совсем дрянным человеком. И то, что мне удалось остановить поток его жизни и как киноленту пустить его вспять, тоже не радовало, это принесло мне только человеческое разочарование, да и профессионального удовлетворения не было — скрипки, из-за которой мне пришлось предпринять поход в чужие судьбы и события, отзвучавшие семнадцать лет назад, пройти сквозь вероломство, подлость, обман, — скрипки не было. Она по-прежнему находилась в цепких жилистых руках человека, который продумывал свои негодяйские дела до мельчайших деталей и твердо гарантировал своим сообщникам, что они никогда не попадутся.
    
Я даже приблизительно не представлял себе, где и как мы можем искать Никодимова. Устроить засаду в квартире у Белаша? Но когда снова явится Никодимов, неясно, а Белаша все время придется держать дома, чтобы он ответил на предварительный звонок Креста. Это очень сложно — может, и месяц пройти, пока он явится вновь. Попробовать съездить в Анапу, навести там справки? Дело громоздкое и неверное. Что же делать? И сколько времени он намерен держать у себя скрипку? А вдруг он ее уже сплавил? От этой мысли меня даже замутило — неужели все, что произошло за эти два месяца, все это зря? Ведь если я даже поймаю Никодимова — сейчас, когда у меня лежала его фотография, это было вполне реально, — а скрипки уже не будет, то наступит только возмездие, а мне нужна скрипка…
    
Лаврова спросила у Белаша:
    
— Продукты и выпивка — из ваших запасов или Крест принес?
    
— Крест принес, — медленно сказал Белаш. — А что?
    
И я тоже не понял, почему она спрашивает об этом.
    
— Ничего, — сказала Лаврова и повернулась ко мне: — Такую банку, помнится, я видела на кухне у Мельника…
    
«Маслята маринованные любительские» — обычные консервы, мало ли. Мне и в голову не пришло, что обычные маринованные грибы, которые и годятся только на то, чтобы водку закусывать, могут определить судьбу старинной скрипки и поставить точку во всей этой истории, указав логово Минотавра. Минотавра, который предусматривал все до мельчайших деталей, а такой глупости, как пустая банка из-под маринованных грибов, не предусмотрел…
    
    
Я позвонил своему приятелю Гусеву — следователю из отдела автотранспортных происшествий.
    
— Сережа, есть занятная задачка по твоей части. Не интересует?
    
— Нет, — любознательно ответил Гусев. — У меня своих задачек полон сейф.
    
— Так те ты обязан решать, это скучно, как на уроке. А моя будет вроде субботнего кроссворда — ради удовольствия…
    
— Не морочь голову, дорогой товарищ. Говори, чего надо, — и салют!
    
— Серега, посчитать надо, как далеко могла уехать за пять часов машина.
    
— Какая машина?
    
— ГАЗ-69. Выехала из центра Москвы около полуночи 12 октября, по метеосводке — моросящий дождь, в Московской области туман, езды около пяти часов. 12 октября, учти, будний день, понедельник… Приехала машина в Москву, скорее всего проделав этот же маршрут, и колесила целый день по городу — так что не исключено, что по дороге заправлялась бензином…
    
— Подожди, — сказал Гусев. — Я посчитаю…
    
Он, видимо, сверялся с картой, что-то недовольно бурчал себе под нос, потом сказал:
    
— Думаю, что в радиусе Калининской, Владимирской, Рязанской, Тульской, Калужской, Смоленской областей. Плечо перегона не более двухсот пятидесяти километров.
    
— Что же это получается — всего пятьдесят километров в час?
    
— Максимум. Ты ночью сядь в «газон» да в дождь, да при встречном грузовом движении — попробуй больше проехать.
    
— Обязательно…
    
    
— Вы себе консервную банку представляете? — строго спросила меня Лаврова.
    
— А что, похоже, что я уже и этого не соображаю? — осведомился я.
    
— Нет, кое-какая надежда сохраняется, поэтому спрашиваю. А вы отвечайте.
    
— Хорошо, — покорно кивнул я. — Представляю. Металлический или стеклянный, полый внутри цилиндр, герметически закупоренный, с пищевой начинкой.
    
— А что в цилиндре? Что есть обязательно на этом металлическом или стеклянном цилиндре?
    
— Этикетка, — сердито сказал я. — Вы не можете предложить мне вопросов позанимательнее?
    
— Для более занимательных вы еще не готовы, — спокойно ответила Лаврова. — А кроме этикетки?
    
— Еще часто бывают грязь, противокоррозийная смазка, пальцевые отпечатки, ценник и надпись «В северных районах на 5 копеек дороже». Все, больше ничего не бывает. И все это нас в данный момент не касается…
    
— Ошибаетесь, — сказала Лаврова. — На каждой консервной банке, на крышке или на донышке всегда бывают еще цифры и буквы…
    
— Цифры? — удивленно переспросил я и вспомнил, что действительно на банках всегда выдавлены рельефные буковки и цифры.
    
— Да, цифры. И я, так же как и вы, никогда не обращала на них внимания. Но ведь они что-то обозначают, раз их ставят… А сегодня я решила поинтересоваться этим всерьез.
    
Я понял, куда гнет Лена, но осторожно сказал:
    
— Я думаю, что в каждой партии сотни тысяч банок…
    
— И это возможно, — спокойно сказала Лаврова. — Но у нас другого пути нет. Смотрите, что я узнала…
    
Она развернула лист бумаги, на котором было крупно написано: «К2630/211И349».
    
— Ка-две тысячи шестьсот тридцать дробь двести одиннадцать-И-триста сорок девять, — вслух прочитал я. — Тьфу, чертовщина какая! Ничего не понимаю.
    
— Неудивительно, — усмехнулась Лаврова. — Это шифр с крышки консервной банки из-под маслят маринованных, которыми закусывали Крест с Белашом. По словам Белаша, банку принес Никодимов.
    
— А как его можно расшифровать — шифр этот?
    
— Я как раз этим и занималась сегодня в Министерстве пищевой промышленности.
    
— Поделитесь, — с интересом попросил я.
    
— Пожалуйста. Буква «К» обозначает группу заводов, к которой относится изготовитель этой банки. Всего, оказывается, таких знаков три — «К», «М» и «Р». «Р» — это рыбокомбинаты, «М» — мясо-молочные заводы, а «К» — все прочие консервные предприятия, в том числе и овощные.
    
— Между прочим, я бы и сам мог догадаться, что маринованные грибы делают не на рыбокомбинате, — сказал я сварливо. Из ехидства, конечно, и из зависти сказал, потому что понимал, что Лаврову осенила богатая идея.
    
Лаврова махнула на меня рукой и продолжала:
    
— Отбрасываем последнюю цифру — это год изготовления.
    
— Ноль — это год изготовления?
    
— Не ноль, а семьдесят, — терпеливо объяснила Лаврова. — В семидесятом году, сиречь нынешнем, изготовили эти грибы. Семерка опускается и штампуется только ноль.
    
— А может быть, в шестидесятом? Тоже ноль.
    
— Овощные консервы не подлежат таким срокам хранения. Остается цифра 263 — это индекс завода. Что такое консервный завод № 263? Оказывается, это межколхозный овощной консервный заводик во Владимирской области, Сасовский район, село Котельники. Продукция почти полностью поступает в областную торговую сеть для реализации в основном через магазины облпотребкооперации. Вас эти сведения согревают?
    
— Владимирской области?.. — пробормотал я. — Гм, вполне подходит. Просто здорово. Леночка, можно я вас поцелую?
    
— Можно! — поспешно сказала Лаврова и тут же засмеялась: — А вас не смущает, что это… в служебном кабинете?
    
Я покачал головой и чмокнул Лаврову в щеку. Она подняла на меня глаза и спросила с искренним интересом:
    
— Слушайте, Тихонов, а почему вы решили, что ваш поцелуй может быть для меня формой благодарности?
    
— Ну, вы же мне давно сказали, что я злой и сентиментальный человек, — обрадовался я возможности «отыграться». — А они, злые, сентиментальные человеки, всегда так думают. Но при всех обстоятельствах вы сократили объем работы раз в двадцать.
    
— Или в сорок, не будем мелочными, — снисходительно кивнула Лаврова. — Тут ведь остались еще цифры и буква. Обозначают они вот что: первая цифра — номер смены, которая изготовила эту банку. Две следующие — 11-е число, буква И — август месяц, а последние цифры — индекс самих консервов. Правда, это нас не интересует — и так видим.
    
— А почему И — это август?
    
— Вы бы мне придумали вопрос полегче. Откуда я знаю — почему И? Может быть, по порядку. — А январь, Б — февраль и так далее.
    
— Может быть. Впрочем, это уже неважно.
    
— Вы со мной поедете в Котельники?
    
Лаврова долго, пристально смотрела на меня, и мне показалось, что она хочет сказать что-то очень важное, но она молчала, и мне вдруг показалось необходимым понять, о чем она сейчас думает, да по ее лицу разве что-нибудь прочтешь? Так я и не понял, о чем думала Лаврова, а она, посмотрев на меня еще немного, сказала:
    
— Вызывайте машину…
    
    
— Одиннадцатым августа интересуетесь? — спросил начальник цеха. — Сейчас по журналу производства проверим…
    
Он придвинул к себе пухлую засаленную конторскую книгу и стал искать нужную нам запись. Очки при этом он сдвинул на лоб, а книгу поднес к самым глазам, и со стороны казалось, что он вынюхивает нужный ему сорт консервов. От внимания и напряжения серо-седые вислые усы двигались в такт строчкам.
    
— А вот и одиннадцатое, — сказал он. — Так, в этот день мы начали изготовление маслят, а вся партия шла до четырнадцатого. В ночь на пятнадцатое варочный котел остановили на промывку, а с утра пятнадцатого пошли грузди. Всего изготовлено в серии 1674 банки консервов…
    
— А движение продукции? — спросил я.
    
— Сейчас глянем журнал регистрации сбыта, — он взял со стола другую книгу, и ритуал вынюхивания нужной строчки повторился. — Ага, вот запись за шестнадцатое — Колотовскому гормагу отпущено: маслята-1674 банки, грузди — 965 банок…
    
— Мы только маслята любим, — сказала Лаврова. — А Колотово — это где?
    
Начальник цеха с такой силой уцепился за свой ус, что я испугался, как бы он не оторвал его.
    
— Охота пуще неволи. Из-за грибов — в такую даль, — сказал он удивленно. — А Колотово — это городок, шестнадцать километров отсюда.
    
— Я даже и не слышал про такой, — сказал я. — А много жителей в нем?
    
— Откуда? — отпустив ус, махнул рукой начальник цеха. — Тысячи полторы-две от силы…
    
    
— Про нас можно сказать так: что потопает наш заготовитель, то полопает наш потребитель, извиняюсь, конечно, за слово полопает. Но факт — из песни слова не выкидают, — директор колотовского гормага объяснял нам свои принципы обслуживания покупателей. Вначале он несколько взволновался, приняв нас за работников ОБХСС, но, разобравшись, успокоился, стал много веселее, общительнее и даже остроумнее.
    
— Нынешний крестьянин… — он делал ударение только на последнем слоге, — это не прежний сирый земледелец. Это передовой колхозник, требующий от нас заботливого и вдумчивого отношения к его столу питания. И мы стараемся с честью ответить ему на его растущие культурные и материальные потребности. Мы ведь предприятие потребительской кооперации, и то, что мы приобретем от производителя, приходит на стол к труженику села. Поэтому мы стараемся, чтобы этот стол был обильнее и разнообразнее…
    
Я не выдержал и перебил его выступление:
    
— Вы шестнадцатого августа получали консервы с завода в Котельникове. Покажите мне документы.
    
Директор вновь дал легкую рябь волнения:
    
— Пожалуйста, вот смотрите. Я ведь, можно сказать, здесь ветеран. Почти два десятка лет работаю. Каждая собака, извините за слово, меня здесь знает, и я у всех на виду. У нас не скроешься — все друг друга видят…
    
— Сколько у вас осталось еще маринованных маслят?
    
— Я сейчас посмотрю на полках — должно быть, самая малость. Очень большим спросом пользуется этот товар, — он выскочил из конторки.
    
Я подошел к Лавровой, курившей у открытой форточки:
    
— Он действительно должен знать здесь всех. Если нет ошибки в принципе, то он нас выведет на Креста.
    
— Не должно быть ошибки, — сказала Лена. Лицо у нее было осунувшееся, утомленное, синие круги обвели глаза. — К вечеру областная ГАИ даст сведения о «газиках» с никелированными колпаками.
    
Вошел директор и радостно сообщил:
    
— Осталось еще шесть ящиков. Настоятельно рекомендую взять с собой. Знатоки считают, что это исключительно редкий маринад — богатейший вкусовой букет. Кстати, завтра с утра, извиняюсь за слово, гусей выкинем. Не интересуетесь, к Новому году — вареничков со шкварками…
    
— В другой раз как-нибудь, — сказал я. — Будьте добры… Взгляните на эту фотографию. Личность вам не знакома?
    
Директор нацепил очки, завел за уши железные дужки, внимательно вгляделся в фотографию.
    
— Господи, да это никак Петр Семеныч! И не признать сразу — худой да стриженый!
    
— Так сколько лет пробежало! — охотно подключился я. — Сейчас-то что поделывает Петр Семеныч? В начальство, наверное, вышел?
    
— Да нет, заготовитель он наш. Отличнейший работник, должен вам сказать. Вдумчивый. За что Полозов ни возьмется, все делает «на большой», извиняюсь, конечно…
    
— А где он сам-то сейчас, Полозов?
    
— В Сасово за билетами поехал, скоро должен быть. Нужен?
    
— Да-а… Покалякать захотелось. А куда ему билеты?
    
— Отпуск у него пропадает неиспользованный. До 31-го надо оформить. Он и решил недельку погулять, к сестре в Елец прокатиться, а с шестого числа мы его отзовем — дел многонько сейчас.
    
— В Елец, значит, на недельку? — переспросил я. По всем архивным данным у Никодимова никакой сестры и в помине не было.
    
— Ну да, в Елец. Вон и гостинцы заготовил, — директор показал на обвязанный веревкой чемодан и два небольших ящика, стоявших в углу.
    
— А что же он свои гостинцы у вас, а не дома держит? — неожиданно вмешалась Лаврова.
    
— Квартиру он у Кузьмичева Степана снимает, домишко совсем паршивенький, крыс полно… Вот он и боится, что продукты пожрут.
    
Я посмотрел на толстые оконные решетки, тяжеленный железный засов, но не успел ничего сказать, потому что Лаврова резко, почти на вскрике произнесла:
    
— Станислав Павлович!!
    
Я удивленно поднял на нее взгляд — Лаврова отступила от окна, лицо ее побледнело еще больше и как-то вытянулось, и она почти шепотом, сипло сказала:
    
— Вы хотели присмотреть для своей машины колпаки…
    
Я вылетел из-за стола и в один прыжок подскочил к окну.
    
Из зеленого «газика» с блестящими колпаками на колесах вылез человек. Был он плотен, коренаст, темная бекеша круглила литые плечи, торчком на голове стояла меховая шапка, серые чесанки косолапо загребали снег. Здоровым саквояжем в руке отмахивал легко, играючи. Сквозь льдистую роспись мороза на стекле лица его было не рассмотреть.
    
Директор магазина, уже стоявший за моим плечом, сказал высоким испуганным голоском:
    
— Это он и есть, Полозов Петр Семенович. Очень хороший человек…
    
Я повернулся к нему и сказал быстро:
    
— Садитесь на свое место и сидите тихо…
    
— Но почему?..
    
Он увидел в руке Лавровой пистолет и осекся.
    
— Я вам сказал — садитесь! Лена, встаньте за дверь!
    
Директор сел за стол, онемев от испуга и неожиданности, и я понял, что если там — во дворе — Крест, то он все поймет с первого взгляда. Шансов на игру не осталось. Я тоже вынул пистолет, дослал патрон в ствол, расслабил кисть, чтобы не дрожала рука, и опустил пистолет в карман так, чтобы можно было сразу выстрелить сквозь пиджак.
    
Совсем рядом затопали шаги, дверь распахнулась, и вошел человек. У него была странно маленькая для таких плеч голова. Курносый носик, веселые бесцветные глаза, румяные с мороза щечки, белесые брови — таких лиц тысячи, оно неприметно, и, расставшись с ним, забываешь его навсегда. Но я его не мог позабыть — это было лицо Никодимова, Креста, это было лицо моего Минотавра. Он совсем не постарел по сравнению с архивными фотографиями, чуть заматерел разве. Может быть, годы не властны над кошмарами?
    
Вот, наконец, и встретился я с ним, с чудищем из лабиринта, сделавшим мою жизнь невыносимой, потому что из-за него лежал на мне ужасный груз невыполненных обязательств.
    
Он сказал:
    
— Здравст… — и тут увидел меня, и в глазах его сполохом метнулась искра мучительного воспоминания, и исчезла, потому что он сразу же узнал меня. В правой руке у него был саквояж, и он не мог мгновенно сунуть руку в карман. Для этого надо было бросить саквояж, а это целая секунда. И ее больше у него не было.
    
По инерции он сделал еще шаг, и Лаврова, выйдя из-за притолоки двери, ткнула его стволом пистолета в шею.
    
— Руки за голову!
    
— Поднимайте, поднимайте ручки! — сказал я и пистолетом показал, что руки придется поднять.
    
Никодимов бросил или уронил свой баул, звук был тупой, мятый, как сапогом в глину, и медленно, как-то сонно стал поднимать руки вверх. Я засунул руку в боковой карман его бекеши и, когда доставал теплый тяжелый брусок браунинга, ладонью ощутил, как бешено, судорожными рвущимися ударами колотит у него сердце, и в этом истерическом, жутком бое был нечеловеческий страх, и в этот момент Никодимов стал мне противен, как взбесившийся волк.
    
— Руки вперед! — Я захлопнул у него на запястьях наручники и, тяжело вздохнув, смахнул со лба каплю пота. — Теперь все…
    
Никодимов тяжело рухнул на стул.
    
— Вы зачем мною интересовались, Данила Спиридонович? В «Арарате» меня запоминали зачем, а? — спросил я. — Ну ладно, повезем вас в Москву. А то вашим компаньонам Новый год встречать скучно. Скрипка где?
    
Никодимов молча смотрел мимо меня. Я встал, поднял с пола и расстегнул саквояж. Несколько пар белья, полотенце, мыльница, пачечка гальманина, электробритва.
    
— Где скрипка? — снова спросил я.
    
Никодимов глубоко вздохнул, будто нырять собрался, и придушенным голосом быстро сказал:
    
— Товарищи, граждане, здесь какое-то недоразумение… Я никакой скрипки в глаза не видел… Я в отпуск собираюсь… Я к сестре на недельку, отдохнуть… Хоть весь дом переверните — нет у меня ничего. Ошибка это ужасная, граждане… Я ведь уже билет купил… Вот только попрощаться — и на поезд… Я ведь опоздаю, товарищи-граждане… нехорошо это будет… Дети без гостинцев останутся…
    
Он никак не мог собраться с мыслями и все бормотал какую-то жалостливую чушь, стараясь выиграть время и сообразить, что делать. Я открыл один ящик и стал вытаскивать оттуда ломти розового сала, банки с консервами, мед. Разорвал веревку на чемодане. В нем лежал мешок, я развязал его — по ладони прохладно сыпанулась белоснежная мука-крупчатка.
    
— Где скрипка?
    
— Да что это происходит, господи! — тонко взвизгнул Никодимов. — Я понятия не имею, о чем вы говорите! Ищите, пожалуйста, сами увидите, что вы меня с кем-то спутали… Я честный человек, детям вот решил привезти вкусненького, полакомить сирот… А тут такая напасть…
    
— Честный, значит, — сказал я. — С пистолетом… — И взял трубку телефона, чтобы вызвать из Сасова конвой.
    
— Мукой-крупчаткой сирот полакомить… — как в забытьи сказала Лаврова. — Станислав Павлович, мешок…
    
Я положил трубку, засучил рукава и стал пригоршнями высыпать муку из мешка прямо на пол. Сыпучей белой горкой вырастала она рядом со мной, пока пальцы не наткнулись на что-то твердое. Наверное, археологи так же бережно сметают пыль со своих находок, и хотя меня всего сотрясала лихорадка, я очень осторожно и медленно выгребал пригоршни муки вокруг продолговатого плоского свертка. Потом я потихоньку потянул сверток вверх, и он плавно выскользнул из муки. Я потряс его легонько, взметнулся клуб белой мучной пыли. Потом стянул целлофановый пакет, в котором лежал обернутый байкой предмет. Через ткань я почувствовал прихотливо изогнутую поверхность скрипки. Пальцы онемели, одеревенели, стали непослушными, они дергали завязки, сучили полотняные ленточки, а узел все равно не распускался, и тогда я зубами рванул тесьму, и ткань с треском лопнула.
    
Замирающий свет зимнего предвечерья туго плеснул в темно-красной полированной деке, в печке стрельнуло полено, и тотчас тонко задрожала струна, пальцы ощутили ласку резного завитка, изящно развернулись боковые прорези, и сквозь них была видна надпись на дне скрипки «Sаnta Maria, Antonius Stradivarius. Faciebat ANNO 1722» и рядом — широкий мальтийский крест.
    
Я прижал скрипку к груди и сказал Лавровой:
    
— Эх, Леночка, жаль, нет смычка!
    
Она засмеялась:
    
— А то бы сыграли?
    
— А что? Сейчас, честное слово, смог бы! Поляков бы позавидовал!
    
Лаврова взяла из моих рук скрипку, посмотрела надпись и погладила верхнюю деку нежно, как ребенка по голове, потом снова засмеялась и сказала:
    
— Все-таки лучше не надо. Пусть каждый занимается своим делом.
    
    
Комиссар повернул регулятор громкости, и не по-ночному свежий голос сказал из динамика:
    
— …В Москве три часа шесть минут. На «Маяке» передача «Опять двадцать пять»…
    
И сразу же стройный джазгол дружно спросил: «Ты куда, Одиссей? От жены? От детей?..»
    
Комиссар помотал головой и, к великому моему удивлению, сказал в унисон артисту, на редкость похоже:
    
— Шла бы ты домой, Пенелопа… — И весело, легко захохотал, блестя золотыми зубами. Я тоже заулыбался, а он, не переставая смеяться, спросил: — Слушай, а куда это Крест со скрипкой под Новый год от жены, от детей намылился?
    
— Нет у него ни жены, ни детей, — сказал я. — Он несчастных мамочек предпочитает. А собрался он в Ленинград. Третьего числа должен был там встретиться с швейцарцем по имени Морис Козлов…
    
— Швейцарец — Козлов? — удивился комиссар.
    
— Точно, по гражданству. А вообще-то, надо полагать, потомок каких-нибудь эмигрантов.
    
— И чего хочет этот белогвардеец?
    
— Я думаю, он не белогвардеец, спекулянт скорее. Или маклер. Он должен свести Креста с каким-то приезжим бизнесменом, и тот назовет цену за инструмент. Как они собираются переправлять скрипку за границу, Крест не знает.
    
— И что — разочаруешь швейцарца Козлова? — поинтересовался комиссар.
    
— Наверное. Завтра надо будет выехать в Ленинград, поближе взглянуть на любителей старинных скрипок. Но это уже пустяки — как говорится, вопрос техники.
    
— Лады, — кивнул комиссар. — Ты скрипку Полякову завтра повезешь?
    
— Да. Я вот думаю, может быть, его сюда пригласить? Для торжественности.
    
Комиссар ухмыльнулся, и в косом свете настольной лампы ярко блеснул его зеленый глаз.
    
— Для торжественности? А ты его что, награждаешь этой скрипкой? Скрипка-то, между прочим, его, а не твоя. Просто попросил помочь разыскать ее, вот мы и того… подсобили…
    
— Ага, — сказал я и почесал в затылке. — И это верно.
    
— Вот вас с Лавровой мы за это дело наградим ценными подарками. Есть у нас приемнички такие маленькие, по тридцать рублей, «Маяк» — берут бесподобно, вот мы в торжественной обстановке вам и вручим.
    
— Ну, спасибо, — сказал я.
    
— Благодарить рано. Это мне еще с отделом кадров согласовать надо. Так что благодарить подожди.
    
— Ладно, я подожду.
    
Комиссар кивнул на динамик, откуда доносилась песня о неугомонном Одиссее.
    
— Вот этот парень ведь не из-за ценного подарка старался? — Он встал, обошел свой огромный стол, положил мне руку на плечо и негромко сказал: — Спасибо тебе, сынок…
    
    
Мы ехали с комиссаром по пустынным, ярко освещенным улицам. Домой, спать. Остро пахло хвоей, даже здесь, в машине, ощущался этот терпкий свежий аромат — город готовился к Новому году, везде наряжали елки. На площади Маяковского комиссар показал мне рукой:
    
— Вон, посмотри…
    
Огромная афиша сообщала о концерте Льва Полякова. И розовой, как аспид, полоски «ОТМЕНЯЕТСЯ» не было.
    
— Он еще ничего не знает, — сказал я.
    
— Вот позвони утром и сделай человеку сюрприз, — комиссар снял фуражку, привалился головой к боковой стойке и задремал.
    
Шуршали по замерзшему асфальту шины, и от ровного шелеста мотора клонило в сон. Вязли и медленно, бесшумно тонули мысли в мягкой одури, звучали обрывки звуков, фраз, плыли какие-то воспоминания, неподвижные, цветные, мгновенные, как фотографии. Красное солнце в окне гостиной Полякова, трещины на портрете королевы — «Скрипка, где моя скрипка?!.» — тонкие детские пальцы скрипача в черной дактилоскопической мастике… Кирпичные геометрические дорожки в антиалкогольной лечебнице — «…правда — не рупь, она по виду, может, и монета чистая, а на зуб ее не возьмешь…» — и прозрачные злые слезы Обольникова… Прекрасная белая девушка Марина Колесникова — «…ему пришлось победить Минотавра»… Пустой осенний парк — «Есть люди, способные сразу раскрыть отпущенное им дарование…» — это снова Поляков, и Иконников с аспидом в руке: «…это сыщиком можно быть первым или восемнадцатым…» Элегантный Белаш с перекинутым на руку плащом — «Страдивари» воруют, чтобы не попадаться»… Алюминиевый блеск сгоревшего листочка со следами цифр — «…будьте добрее, это вам не повредит»… Седая красивая Раиса Никоновна Филонова у портрета Иконникова — «…то, что прощается среднему человеку, никогда не прощают таланту»… Хоровод девушек на экране цветного телевизора в витрине напротив больницы, где лежал мертвый Иконников, и линованная страничка его письма… Мельник с лысым шишковатым черепом — «…ты как вошел, я тебя сразу понял…» — и сверкающие на дощатом столе ордена Полякова, и снова Мельник, сваливший тулуп у дверей комиссара… Шустрый седенький парикмахер Кац, лохматый, заросший до бровей Дзасохов — и курица со скорбным человеческим глазом, противное розовое злорадство Содомского, бесчисленные лица допрошенных людей, сумасшедшие от ужаса глаза Белаша, увидевшего Мельника, и снова Иконников: «…характер человека — это его судьба»… Бегущие по ломкому, трещащему льду Хрюня и Никодимов… Багровое, в красных жилках лицо Федора Долгова: «…соседская девочка утром с голодухи померла, а у него — музей пополам с лабазом»… Тревожное дрожание в руках камертона и животный трепет сердца Никодимова…
    
    
Разве такое могло вместиться в два месяца? Хотя я забыл — это же семнадцать лет, а не два месяца. А может быть, больше? Ведь скрипке уже двести сорок восемь лет. И разве со скрипки все началось? А с чего началось?
    
…Качаются, шумят зеленые волны, и мелькают на гребнях белые весла сиракузских трирем.
    
Звяк-звяк — ударяют в такт цепи гребцов. Тирану Миносу везут украшения для удивительного дворца, из которого нет выхода.
    
Тут-тук — возводят высокие стены, за которые можно войти, а назад нет выхода.
    
Скрип-скрип — бежит по папирусу перо Дедала.
    
— Зачем, мудрый всезнатец, возводишь дворец, из которого не улететь даже на твоих крыльях?
    
Звяк-звяк — Дедал тоже раб.
    
— Зачем, Мудрость, служишь злодейству?
    
— Мой лабиринт прекрасен, а прекрасное не может быть присно злодейству.
    
Цок-цок — ты слышишь, Дедал, шаги чудовища?
    
— Но Минотавр лишь скроет здесь от взглядов людских свое уродство!
    
— Зачем же ведут в страшный дворец семь невинных девушек и семь прекрасных юношей?
    
— Я не хотел этого — я мечтал построить неслыханное чудо!
    
— Дедал, ты слышишь стенания и крики в твоем чудесном дворце?
    
— Я только раб, а деспот всегда сильнее мудреца!
    
— Смотри, Дедал, никогда не давало свободы и добра повиновение Мудрости тирану.
    
— Но я жажду искупления!
    
— Ты получишь его, отдав богам сына Икара…
    
— Нет, нет, возьмите лучше мою жизнь!
    
— С судьбой нельзя торговаться, корабль Тезея уже отошел от берегов.
    
— Нет, нет, нет! А-а-а!..
    
    
— Товарищ капитан, проснитесь!
    
Я открыл глаза — шофер Леша легонько похлопывал меня по плечу. Машина стояла около моего дома. Комиссар дремал. Я вылез из машины, осторожно притворил дверцу, и «Волга» бесшумно унеслась.
    
На заснеженном пустынном тротуаре я стоял еще долго, но так и не вспомнил, с чего все началось. Потом махнул рукой и пошел спать — до утра осталось совсем мало времени.