1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Даю еще две минуты… — оглушительно прогремел голос Жеглова.
    
Кружилась голова, занемели ноги, голоса бандитов то возникали, то снова где-то растворялись, и в какой-то момент — прошла, наверное, тысяча лет — горбун крикнул:
    
— Черт с вами, мусора, банкуйте! Мы сдаемся!..
    
— Выходите из подвала. По одному. Перед дверью останавливайтесь и выкидывайте наружу стволы и ножи. Предупреждаю, дверь под прицелом, никаких фокусов, стреляем без предупреждения…
    
Затопотали, прогремели, зашуршали удаляющиеся шаги, стало тихо, и вдалеке, измятый сводами, поворотами, исковерканный дверьми, прозвучал голос Жеглова, уже не радиострашный, а обычный быстрый его баритончик:
    
— Значитца, так — первый пусть бросает оружие и выходит…
    
Прошло несколько секунд, и я снова услышал голос Жеглова:
    
— Может выходить второй…
    
— Третий…
    
— Теперь пусть выходит горбатый… Я сказал, горбатый!
    
— Пятый…
    
— Выходи следующий…
    
Неразборчиво гудели еще голоса, и, наконец Жеглов ликующе заорал:
    
— Все! Шарапов, выходи! Все здесь!
    
    
Я стал отодвигать засов, и руки меня не слушались. На ватных ногах добрел я до спуска, медленно сделал последние шаги и вышел на улицу, а пистолет еще держал в руках…
    
Ошалело озирался я по сторонам — здесь уже было полно людей, тискали меня в объятиях Тараскин и Гриша, хлопнул сильно по плечу Жеглов:
    
— Молодец, Шарапов, мы тут за тебя страха натерпелись…
    
Пасюк хозяйственно собирал сваленное на снегу оружие, бандитов, обысканных и уже связанных, сажали в тюремный фургон «черный ворон», милиционеры с винтовками из оцепления смотрели на меня с любопытством. У дверей «воронка» стоял Левченко.
    
— Руки! — скомандовал ему милиционер. Левченко поднял на меня глаза, и была в них тоска и боль. Протянул милиционеру руки.
    
Я шагнул к нему, чтобы сказать: ты мне жизнь спас, я сегодня же…
    
Левченко ткнул милиционера в грудь протянутыми руками, и тот упал. Левченко перепрыгнул через него и побежал по пустырю. Он бежал прямо, не петляя, будто и мысли не допускал, что в него могут выстрелить. Он бежал ровными широкими прыжками, он быстро, легко бежал в сторону заборов, за которыми вытянулась полоса отчуждения Ржевской железной дороги.
    
И вся моя оцепенелость исчезла — я рванулся за ним с криком:
    
— Левченко, стой! Сережка, стой, я тебе говорю! Не смей бежать! Сережка!..
    
Я бежал за ним, и от крика мне не хватало темпа, и углом глаза увидел я, что стоявший сбоку Жеглов взял у конвойного милиционера винтовку и вскинул ее.
    
Посреди пустыря я остановился, раскинул руки и стал кричать Жеглову:
    
— Стой! Стой! Не стреляй!..
    
Пыхнул коротеньким быстрым дымком ствол винтовки, я заорал дико:
    
— Не стреляй!..
    
Обернулся и увидел, что Левченко нагнулся резко вперед, будто голова у него все тело перевесила или увидел он на снегу что-то бесконечно интересное, самое интересное во всей его жизни, и хотел на бегу присмотреться и так и вошел лицом в снег…
    
Я добежал до него, перевернул лицом вверх, глаза уже были прозрачно стеклянными. И снег только один миг был от крови красным и сразу же становился черным. Я поднял голову — рядом со мной стоял Жеглов.
    
— Ты убил человека, — сказал я устало.
    
— Я убил бандита, — усмехнулся Жеглов.
    
— Ты убил человека, который мне спас жизнь, — сказал я.
    
— Но он все равно бандит, — мягко ответил Жеглов.
    
— Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду, — сказал я тихо.
    
— Тогда ему не надо было бежать, я ведь им говорил, что стрелять буду без предупреждения…
    
— Ты убил его, — упрямо повторил я.
    
— Да, убил и не жалею об этом. Он бандит, — убежденно сказал Жеглов.
    
Я посмотрел в его глаза и испугался — в них была озорная радость.
    
— Мне кажется, тебе нравится стрелять, — сказал я, поднимаясь с колен.
    
— Ты что, с ума сошел?
    
— Нет. Я тебя видеть не могу.
    
Жеглов пожал плечами:
    
— Как знаешь…
    
Я шел по пустырю к магазину, туда, где столпились люди, и в горле у меня клокотали ругательства и слезы. Я взял за руку Копырина:
    
— Отвези меня, отец, в Управление…
    
— Хорошо, — сказал он, не глядя на меня, и полез в автобус.
    
Я оглянулся на Пасюка, Тараскина, взглянул в лицо Грише, и мне показалось, что они неодобрительно отворачиваются от меня; никто мне не смотрел в глаза, и я не мог понять почему. У них всех был какой-то странный вид — не то виноватый, не то недовольный. И радости от законченной операции тоже не видно было.
    
Копырин мчался по городу и бубнил себе под нос, но не про резину, а что-то про молодых, про несправедливость, судьбу. Но я не очень внимательно слушал его, потому что обдумывал свой рапорт. С Жегловым я работать больше не буду.
    
У дверей Управления я сказал:
    
— Спасибо тебе, Копырин. За все. И за кисет… Он у того парня остался, убитого…
   
   
    
     
* * *
    
    
     
Абажур является одной из необходимых вещей, он украшает наш быт, создает уют. Хорошую инициативу проявила мастерская бытового обслуживания, организовав у себя производство абажуров. Каждый наркомвнуделец может заказать из своего материала красивый абажур, моделей которого нигде, кроме нашей мастерской, не имеется.
     «На боевом посту»
    
    
— Я с тобой пойду, — сказал Копырин, вылезая со своего сиденья.
    
— Зачем? — удивился я. — Хотя, если хочешь, пошли…
    
В вестибюле, как всегда, было многолюдно, сновали озабоченные сотрудники, и только у меня сегодня дел никаких не было. Я пошел к лестнице и увидел на столике у стены портрет Вари. Большая фотография, будто увеличенная с удостоверения.
    
Варя?
    
Почему? Почему здесь ее фотография?
    
Отнялись ноги, вкопанно остановились. И сердце оборвалось.
    
     
СЕГОДНЯ ПРИ ИСПОЛНЕНИИ СЛУЖЕБНЫХ ОБЯЗАННОСТЕЙ ПОГИБЛА МЛАДШИЙ СЕРЖАНТ МИЛИЦИИ ВАРВАРА АЛЕКСАНДРОВНА СИНИЧКИНА…
    
    
— Володя, Володя, ну что ты… Не воротишь, — загудел над ухом Копырин.
    
Варя! Варя! Этого не может быть! Это глупость! Вздор! Небыль! Варя!
    
Варя, это я должен был сегодня погибнуть, но я же вернулся! Ты обещала дождаться меня, Варя!..
    
     
СЕГОДНЯ НОЧЬЮ ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ ВООРУЖЕННЫХ ПРЕСТУПНИКОВ ПОГИБ НАШ ТОВАРИЩ — ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ СОВЕТСКАЯ ДЕВУШКА ВАРЯ СИНИЧКИНА. НЕТ ЧЕЛОВЕКА В УПРАВЛЕНИИ, В КОТОРОМ НЕ ВЫЗВАЛА БЫ ЭТА ВЕСТЬ ЧУВСТВА ГЛУБОКОЙ СКОРБИ…
    
    
Подпрыгнула подо мной мраморная плита, заплясало все перед глазами. Портрет, цветы. Варя! Не может этого быть… И обрушился на меня страшный крик наших пяти неродившихся сыновей, жалобно плакал маленький найденыш, который должен был принести мне счастье, кружилась Варя со мной в вальсе, и глаза ее полыхали передо мной, и я помнил сердцем каждую ее клеточку, и добрые ее мягкие губы ласкали меня, я слышал ее шепот: «Береги себя», и руки мои были полны ее цветами, которые она поднесла мне в ноябре, в самую страшную ночь моей жизни, уже мертвая. Она ведь умерла, когда ушла от меня во сне на рассвете, и сердце мое тогда рвалось от горя, и я молил ее оставить мне чуточку памяти…
    
Варя!
    
Обнимал меня за плечи Копырин, гудел что-то надо мной; я взглянул на него — слезы каплями повисли на его длинных рыжих усах. Они все знали — поэтому они боялись посмотреть мне в лицо.
    
Какой-то серый туман окутал меня, я ничего не понимал, и, сколько меня ни тащил Копырин, я не двигался от Вариной фотографии.
    
Волосы ее были забраны под берет, и бешено светили ее веселые глаза.
    
     
ПАМЯТЬ О ВАРЕ СИНИЧКИНОЙ, СЛАВНОЙ ДОЧЕРИ ЛЕНИНСКОГО КОМСОМОЛА, НАВСЕГДА ОСТАНЕТСЯ В НАШИХ СЕРДЦАХ…
    
    
Я оттолкнул Копырина и выбежал на улицу. Снова пошел крупными хлопьями снег, он таял на лице прохладными щекочущими капельками. Где-то я потерял свою кепку, но холода совсем не чувствовал. Я вообще ничего не ощущал — я весь превратился в ком ревущей полыхающей боли, одну сплошную горящую рану. Варя…
    
Не помню, где я бродил весь день, что происходило со мной, с кем я разговаривал, что делал. Беспамятство поглотило все.
    
Когда я опомнился, то увидел, что сижу в нашем кабинете. Не знаю, был ли это еще день или уже накатила ночь, но вокруг были ребята — Гриша, Пасюк, Тараскин и Копырин.
    
— Володя, пошли ко мне, у меня переночуешь, — сказал Тараскин.
    
— Пошли, — согласился я, мне было все равно.
    
Открылась дверь, заглянул какой-то краснощекий майор, спросил:
    
— А где Жеглов?
    
— Вин по начальству докладае, — сказал Пасюк и махнул рукой.
    
Все стали собираться, а я сидел за своим кургузым столиком, который мы с Тараскиным так долго делили на двоих, и мне не давала покоя мысль, что и в беспамятстве своем я все равно помнил о чем-то очень важном, чего никак нельзя забывать — от этого зависела вся моя жизнь, — а сейчас вот забыл. И пока все одевались, а в тарелке репродукторе сипло надрывался певец: «Счастье свое я нашел в нашей дружбе с тобой», я все старался вспомнить это очень важное, что беспокоило меня все время, но мне мешало сосредоточиться то, что точно так же все происходило, когда мы выходили с Васей Векшиным на встречу с бандитами. Только Жеглова сейчас не было.
    
— Пойдем, Володя, — сказал Тараскин.
    
И у самой двери я вспомнил. Вспомнил. Вернулся назад и сказал:
    
— Ребята, идите, мне хочется посидеть одному…
    
Когда стихли шаги в коридоре, я снял телефонную трубку. Долго грел в ладонях ее черное эбонитовое тельце, и гудок в ней звучал просительно и гулко. Медленно повернул диск аппарата до отказа — сначала ноль, потом девятку, — коротко пискнуло в ухе, и звонкий девчачий голос ответил:
    
— Справочная служба…
    
Еще короткий миг я молчал — и снова передо мной возникло лицо Вари — и, прикрыв глаза, потому что боль в сердце стала невыносимой, быстро сказал:
    
— Девушка, разыщите мне телефон родильного дома имени Грауэрмана…
    
Май 1975, Москва.