1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Вы  пришли по делу, сэр? – спросил он. – Я совершенно теряюсь в догадках.  Какое дело вы можете иметь ко мне?    

Нескрываемое  любопытство, с которым он меня рассматривал, убедило меня, что он не заметил  меня в опере. Он увидел Песку – и с той минуты он уже не замечал никого из  окружающих. Мое имя, конечно, предупредило его о моих враждебных намерениях,  но, казалось, он действительно не подозревает, с какой целью я пришел к нему.    

– Я  очень рад, что застал вас дома, – сказал я. – Вы, кажется, собираетесь  уезжать?    

– Ваше  дело имеет какое-то отношение к моему отъезду?    

– До  некоторой степени.    

– До  какой степени? Вам известно, куда я уезжаю?    

– Нет.  Но мне известно, почему вы уезжаете.    

Он  мгновенно проскользнул мимо меня к двери, запер ее и положил ключ к себе в  карман.    

– Мы  с вами превосходно знаем друг друга по отзывам, мистер Хартрайт, – сказал  он. – Вам, случайно, не приходило в голову, когда вы сюда шли, что я не из  тех, с кем можно шутить?    

– Конечно, –  отвечал я, – и я здесь не для того, чтобы шутить с вами. Дело идет о жизни  и смерти – вот почему я здесь. Будь эта дверь, которую вы заперли, открыта  сейчас – все равно никакие ваши слова или поступки не заставят меня уйти  отсюда.    

Я прошел  в глубь комнаты и стал напротив него на ковре у камина. Он придвинул стул к  двери и уселся на него. Левую руку он положил на стол около клетки с белыми  мышами. Стол дрогнул под тяжестью его руки. Маленькие зверьки проснулись и,  глядя на него во все глаза, заметались по клетке, высовывая мордочки через  прутья своего затейливого домика.    

– Дело  идет о жизни и смерти, – повторил он вполголоса. – Эти слова имеют,  возможно, еще более серьезный смысл, чем вы думаете. Что вы хотите сказать?    

– То,  что сказал.    

Лоб его  покрылся испариной. Левая его рука подвинулась к краю стола. В столе был ящик.  В замке ящика торчал ключ. Пальцы его сжались вокруг ключа, но он не повернул  его.    

– Итак,  вам известно, почему я покидаю Лондон? – продолжал он. – Укажите эту  причину, пожалуйста. – С этими словами он повернул ключ и открыл ящик.    

– Я  сделаю больше, – отвечал я, – я покажу вам причину, если хотите.    

– Каким  образом?    

– Вы  сняли фрак, – сказал я. – Засучите левый рукав вашей рубашки, и вы  увидите.    

Лицо его  мгновенно покрылось свинцовой бледностью, как и тогда в театре. В глазах  сверкнула смертельная ненависть. Неумолимо он смотрел прямо в мои глаза. Он  молчал. Но рука его медленно выдвинула ящик и бесшумно скользнула в него.  Скрежет чего-то тяжелого, что двигалось в ящике, донесся до меня и стих.  Настала такая гробовая тишина, что стало слышно, как мыши грызут прутья своей  клетки. Жизнь моя висела на волоске. Я понимал это. Но в последнюю свою минуту  я думал его мыслями, я осязал его пальцами, я мысленно видел, что именно он  придвинул к себе в ящике.    

– Подождите  немного, – сказал я. – Дверь заперта, вы видите – я не двигаюсь,  видите – в руках у меня ничего нет. Подождите. Я должен вам что-то  сказать.    

– Вы  сказали достаточно, – отвечал он с внезапным спокойствием, неестественным  и зловещим, гораздо более страшным, чем самая яростная вспышка гнева. –  Мне самому нужна минута для размышления, если позволите. Вы угадываете, над чем  я хочу поразмыслить?    

– Возможно.    

– Я  думаю, – сказал он тихо и невозмутимо, – прибавится ли беспорядка в  этой комнате, когда ваши мозги разлетятся вдребезги у камина.    

По  выражению его лица я понял, что, если в эту минуту я сделаю малейшее движение,  он спустит курок.    

– Прежде  чем покончить с этим вопросом, советую вам прочитать записку, которую я с собой  принес, – сказал я.    

По-видимому,  мое предложение возбудило его любопытство. Он кивнул головой. Я вынул ответ  Пески на мое письмо, подал графу и снова стал у камина.    

Он  прочитал вслух:    

– «Ваше  письмо получено. Если я не услышу о вас до назначенного часа – я сломаю  печать, когда пробьют часы».    

Другому  человеку на его месте нужны были бы объяснения – граф не нуждался в них.  Он сразу же понял, как если бы сам присутствовал при этом, какую  предосторожность я принял. Выражение его лица мгновенно изменилось. Он вынул  руку из ящика – в ней ничего не было.    

– Я  не запру ящика, мистер Хартрайт, – сказал он. – Я еще не сказал, что  ваши мозги не разлетятся вдребезги у камина, но я справедлив даже по отношению  к врагам и готов заблаговременно признать, что эти мозги умнее, чем я думал. К  делу, сэр! Вам что-то нужно от меня?    

– Да.  Я намерен это получить.    

– На  условиях?    

– Без  всяких условий!    

Его рука  снова скользнула в ящик.    

– Ба!  Мы топчемся на месте, и ваши умные мозги снова подвергаются опасности, –  сказал он. – Ваш тон неуместно дерзок, сэр, умерьте его! С моей точки  зрения, я меньше рискую, застрелив вас на месте, чем если вы уйдете из этого  дома, не согласившись на условия, продиктованные и одобренные мной. Сейчас вы  имеете дело не с моим горячо оплакиваемым другом – вы стоите лицом к лицу  с самим Фоско! Если бы двадцать человеческих жизней, мистер Хартрайт, были  камнями преткновения на моем пути, я прошел бы по этим камням, поддерживаемый  моим возвышенным равнодушием, балансируя с помощью моего непреклонного  спокойствия. Если вы дорожите собственной жизнью – относитесь ко мне с должным  уважением! Я призываю вас ответить мне на три вопроса. Выслушайте их – они  имеют существенное значение для нашего дальнейшего разговора. Отвечайте на  них – это имеет существенное значение для меня. – Он поднял  палец. – Первый вопрос, – сказал он. – Вы пришли сюда благодаря  каким-то сведениям, ложным или правдивым, – где вы их взяли?    

– Я  отказываюсь отвечать на этот вопрос.    

– Не  важно, я все равно узнаю. Если эти сведения правильные – заметьте, как я  подчеркиваю слово «если», – вы получили возможность торговать ими здесь в  силу собственной измены или измены кого-то другого. Я отмечаю это  обстоятельство в памяти для дальнейшего его использования в будущем. А я ничего  не забываю. Продолжаю! – Он поднял второй палец. – Второй вопрос. Под  строками, которые вы дали мне прочитать, нет подписи. Кто писал их?    

– Человек,  на которого я могу полностью положиться, человек, бояться которого вы имеете  полное основание.    

Мой  ответ попал в цель. Рука в ящике заметно дрогнула.    

– Сколько  времени вы предоставляете мне, – сказал он, задавая свой третий вопрос  более умеренным тоном, – до того как пробьют часы и печать будет сломана?    

– Достаточно  времени, чтобы вы согласились на мои условия, – отвечал я.    

– Отвечайте  мне точнее, мистер Хартрайт. Сколько ударов должны пробить часы?    

– Девять  завтра утром.    

– Девять  завтра утром? Да-да, ловушка захлопнется прежде, чем я успею привести в порядок  паспорт и уехать из Лондона. А не раньше? Ну, это мы еще посмотрим. Я могу  оставить вас здесь в качестве заложника и договориться с вами, чтобы вы послали  за вашим письмом до того, как отпущу вас. А пока что, будьте добры, изложите  ваши условия.    

– Вы  их услышите. Они очень несложны. Их можно изложить в нескольких словах. Знаете  ли вы, в чьих интересах я пришел сюда?    

Он  улыбнулся с непостижимым хладнокровием и небрежно помахал рукой:    

– Я  согласен ответить наугад. Конечно, в интересах какой-то дамы?    

– В  интересах моей жены.    

Впервые  за весь наш разговор неподдельное, искреннее чувство промелькнуло на его лице.  Он крайне изумился. Я понял, что с этой минуты он перестал считать меня опасным  врагом. Он задвинул ящик стола, скрестил руки на груди и, презрительно  улыбаясь, стал с большим интересом слушать меня.    

– Вы  прекрасно знаете о расследовании, которое я веду вот уже много месяцев, –  продолжал я. – Будет бесполезно, если вы начнете отрицать какие-либо  факты, мне известные. Вы виноваты в чудовищном злодеянии. Вы совершили его с  целью присвоить себе десять тысяч фунтов.    

Он  ничего не сказал, но лицо его вдруг затуманилось.    

– Оставьте  их себе, – сказал я. (Лицо его снова прояснилось, а глаза широко  раскрылись от удивления.) – Я здесь не для того, чтобы торговаться о  деньгах, которые прошли через ваши руки и были ценой низкого преступления...    

– Осторожнее,  мистер Хартрайт. Ваши моральные мышеловки имеют успех в Англии, – оставьте  их для себя и ваших соотечественников, прошу вас. Десять тысяч фунтов –  это наследство, завещанное моей превосходной жене покойным мистером Фэрли.  Рассматривайте их с этой точки зрения, и тогда, если хотите, я поговорю с вами  по этому поводу. Должен, однако, заметить, что для человека столь утонченной  чувствительности, как я... подобный разговор будет плачевно низменным. Я  предпочел бы обойти молчанием эту мелочную тему. Предлагаю вам вернуться к  обсуждению ваших условий. Чего вы хотите?    

– Я  требую, во-первых, полного вашего признания в письменной форме. Вы его напишете  и поставите под ним ваше имя – сейчас, здесь, в моем присутствии.    

Он  поднял палец.    

– Раз! –  сказал он, отсчитывая мои требования с серьезным вниманием солидного, делового  человека.    

– Во-вторых,  я требую от вас доказательства, не зависящего от ваших личных клятвенных  утверждений, я требую, чтобы вы указали точную дату – чтобы вы написали,  какого именно числа моя жена уехала из Блэкуотер-Парка в Лондон.    

– Так-так!  Вы таки поняли, в чем наше слабое место, – спокойно заметил он. – Что  еще?    

– Пока  что это все.    

– Хорошо.  Вы изложили ваши условия, теперь слушайте мои. Моя ответственность за  «преступление», как вам угодно его назвать, в целом, быть может, меньше  ответственности за то, что я уложу вас на месте, здесь, на ковре у камина.  Скажем, я принимаю ваше предложение, но с моими поправками. Нужный вам отчет  будет написан и необходимые вам доказательства будут мной представлены.  Считаете ли вы доказательством письмо моего горячо оплакиваемого друга,  собственноручно им написанное и подписанное, извещающее меня о дне прибытия его  жены в Лондон? Оно является доказательством, не так ли? Я вручу его вам. Больше  того: я могу отослать вас к человеку, чей экипаж я нанял, чтобы увезти мою гостью  с вокзала по ее прибытии в Лондон. С помощью книги заказов этого человека вы  узнаете дату, даже если кебмен, который вез нас, забыл, какого числа это было.  Я могу это сделать – и сделаю – на следующих условиях. Я перечислю  их. Условие первое. Мадам Фоско и я уедем, когда, куда и как нам заблагорассудится.  Чинить препятствий вы нам нe будете. Второе условие. Вы подождете здесь, в моем  обществе, прихода моего агента. Он придет в семь часов утра, чтобы помочь мне с  оставшимися делами. С ним вы пошлете держателю вашего письма указание вручить  его моему агенту. Вы подождете здесь, пока мой агент не передаст это  нераспечатанное письмо мне в руки, после чего вы дадите мне полчаса, чтобы я  мог уехать, а затем можете считать себя свободным и идти на все четыре стороны.  Третье условие. Вы дадите мне сатисфакцию джентльмена за ваше вмешательство в  мои дела и за те выражения, которые вы разрешили себе в моем присутствии во  время данной конференции. Время и место дуэли – за границей! – будут  указаны, я напишу вам, когда буду находиться в безопасности на континенте. В  моем письме будет полоска бумаги, соответствующая длине моей шпаги. Вот мои  условия. Будьте любезны ответить: принимаете ли вы их?    

Необычайная  смесь мгновенной решимости, расчетливого коварства, безмерной бравады ошеломила  меня на миг, но только на миг. Мне надо было решить, имею ли я нравственное право  дать этому негодяю, похитившему имя у моей жены, уйти безнаказанно в обмен на  представленные им средства для восстановления попранных прав Лоры. С самого начала  к моему стремлению достичь этой цели примешивалось чувство мести. Я понимал,  что сама цель – добиться справедливого признания моей жены в доме, где она  родилась и откуда ее изгнали как самозванку, и публичное уничтожение той лжи,  которая была начертана на надгробном памятнике ее матери, – эта цель была  бы гораздо благороднее и возвышеннее, не отягченная налетом дурных страстей,  свободная от стремления отомстить, которое примешивалось ко всем моим  действиям с самого начала. И все же я не могу со всей искренностью сказать, что  мои моральные убеждения были во мне достаточно сильны, чтобы решить за меня  исход моей внутренней борьбы. Перевес остался за ними благодаря тому, что в  этот миг я вспомнил о смерти сэра Персиваля. Каким ужасным образом сама судьба  вырвала возмездие из моих слабых рук! В моем слепом неведении будущего имел ли  я право считать, что этот человек останется безнаказанным, если уйдет от меня?  Я размышлял об этом – может быть, с некоторой долей суеверного  предчувствия, мне свойственного, может быть, с более благородным побуждением,  не зависящим от этого предчувствия. Трудно было мне добровольно выпустить его  из рук – выпустить теперь, когда наконец я держал его за горло, – но  я заставил себя это сделать. Я решил руководствоваться только той высокой  справедливой целью, в которую я незыблемо верил, – служить делу Лоры, делу  Правды.    

– Я  принимаю ваши условия, – сказал я, – с одной оговоркой.    

– С  какой? – спросил он.    

– Дело  касается моего письма, – ответил я. – Я требую, чтобы вы, не читая,  уничтожили его в моем присутствии, как только оно будет в ваших руках.    

Я не  хотел оставлять в его руках доказательство моего общения с Пеской. Факт моего  знакомства с профессором все равно станет ему известным, когда утром я дам его  агенту адрес Пески. Но он не мог воспользоваться этим во вред моему другу на  основании только собственных слов, даже если бы отважился на этот эксперимент,  и я мог быть совершенно спокоен за маленького профессора.    

– Я  согласен на вашу оговорку, – отвечал он после минутного глубокого раздумья. –  Не стоит поднимать спор из-за этого – письмо будет уничтожено, как только  его доставят сюда. – С этими словами он встал со стула (на этот раз он  сидел напротив меня, по другую сторону камина). Усилием воли он мгновенно  сбросил с себя всю тяжесть нашего предыдущего разговора. – Уф! –  вскричал он, с наслаждением потягиваясь. – Схватка была жаркой, покуда  длилась. Присаживайтесь, мистер Хартрайт. В будущем мы с вами встретимся как  смертельные враги, а пока что будем любезны и приветливы друг с другом, как  подобает истинным джентльменам. Разрешите мне пригласить сюда мою жену.    

Он отпер  двери и распахнул их.    

– Элеонора! –  позвал он своим густым, зычным басом.    

Леди со  змеиным лицом вошла в комнату.    

– Мадам  Фоско – мистер Хартрайт, – сказал граф, представляя нас друг другу со  светской непринужденностью. – Ангел мой, – продолжал он, обращаясь к  графине, – позволят ли вам ваши хлопоты с укладкой вещей оторваться на  минуту, чтобы приготовить мне горячий крепкий кофе? Мне придется закончить  кое-какие дела с мистером Хартрайтом. Мне необходимо собраться с мыслями, чтобы  быть на должной, достойной меня высоте!    

Мадам  Фоско дважды молча наклонила голову – сухо кивнула мне, смиренно кивнула мужу –  и выскользнула из комнаты.    

Граф  подошел к письменному столу у окна, открыл его и вынул из ящика несколько стоп  бумаги и связку гусиных перьев. Он рассыпал перья по столу, чтобы они были под  рукой по мере надобности, и нарезал бумагу узкими полосами, как это делают  писатели-профессионалы для печатного станка.    

– Я  напишу замечательный документ, – сказал он, глядя на меня через  плечо, – труд сочинителя хорошо мне знаком. У меня есть навык к  литературным композициям. Одно из редчайших и драгоценнейших достижений  человеческого разума – это умение приводить в порядок свои мысли. Огромное  преимущество! Я обладаю им. А вы?    

Он  заходил по комнате в ожидании кофе, он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию и  время от времени хлопал себя по лбу, как бы отметая те препятствия, которые  нарушали в эту минуту стройность его мыслей. Больше всего меня удивляла его  непомерная дерзость: он сделал из положения, в которое я его поставил,  пьедестал для своего тщеславия и предавался любимейшему своему занятию –  выставлять себя напоказ. Но несмотря на искреннее презрение, которое я питал к  этому человеку, его удивительная жизнеспособность и сила его воли произвели на  меня большое впечатление.    

Мадам  Фоско принесла кофе. Он благодарно поцеловал ее руку и проводил до двери. Затем  он налил себе чашку дымящегося кофе и поставил ее на письменный стол.    

– Разрешите  предложить вам кофейку, мистер Хартрайт? – сказал он перед тем, как сесть  за стол.    

Я  отказался.    

– Что?  Вы думаете, я отравлю вас? – весело воскликнул он. – Англичане  обладают здравым смыслом, – продолжал он, усаживаясь за стол, – но и  у них есть один крупный недостаток: они осторожны, даже когда этого не  требуется.    

Он  окунул гусиное перо в чернила, положил перед собой одну из полос бумаги,  придерживая ее большим пальцем, откашлялся и начал писать. Писал он быстро и  шумно, таким крупным, смелым почерком, оставляя такие широкие промежутки между  строчками, что не прошло и двух минут, как полоса была заполнена, и он  перебросил ее на пол через плечо. Когда перо его притупилось, оно тоже полетело  на пол, и он схватил другое из числа разбросанных по столу. Полосы за полосами,  десятками, сотнями, летели на пол и росли, как снежная гора вокруг его стула.  Час шел за часом – я сидел и наблюдал за ним, а он все продолжал писать.  Он ни разу не приостановился, разве только чтобы отхлебнуть кофе, а когда кофе  был выпит – чтобы иногда хлопать себя по лбу. Пробил час, два, три, а  полосы все еще падали вокруг него, неутомимое перо все еще скрипело по бумаге,  а белоснежный бумажный хаос рос выше и выше у его ног. В четыре часа я услышал  внезапный треск пера, – очевидно, он цветисто подписывал свое имя.    

– Браво! –  крикнул он, вскакивая на ноги с легкостью юноши и улыбаясь мне в лицо победоносной,  торжествующей улыбкой. – Кончено, мистер Хартрайт! – возвестил он,  ударяя кулаком в свою могучую грудь. – Кончено – к моему глубокому  удовлетворению и к вашему глубокому изумлению, когда вы прочитаете, что я  написал. Тема иссякла, но человек – Фоско – нет! Не иссяк! Я  приступаю к приведению в порядок моего отчета, к корректуре моего отчета, к прочтению  моего отчета, адресованного только для вашего, лично вашего уха. Пробило четыре  часа. Хорошо! Приведение в порядок, корректура, прочтение – от четырех до  пяти. Краткий отдых для восстановления сил – от пяти до шести. Последние  приготовления – от шести до семи. Дело с агентом и письмом – от семи  до восьми. В восемь – en route, в путь! Наблюдайте за выполнением этой  программы!    

Он сел  по-турецки на пол среди своих бумаг и начал нанизывать их на шило с продетым  тонким шнуром. Потом снова сел за письменный стол, исправил написанное,  перечислил на заглавном листе свои звания и титулы, а затем прочитал мне свой  манускрипт с театральным пафосом и выразительными театральными жестами.  Читатели вскоре будут иметь возможность составить собственное суждение об этом  документе. Скажу только: сей документ отвечал своему прямому назначению.    

Затем он  написал для меня адрес хозяина извозчичьей биржи, где он нанял экипаж, и вручил  мне письмо сэра Персиваля. Оно было отослано из Хэмпшира 25 июля и  извещало графа о прибытии леди Глайд в Лондон 26 июля. Таким образом, в  тот самый день (25 июля), когда доктор подписал медицинское свидетельство о  смерти, последовавшей в доме графа Фоско в Сент-Джонз-Вуде, Лора, леди Глайд,  была жива и, по свидетельству самого сэра Персиваля, находилась в  Блэкуотер-Парке, а на следующий день должна была отправиться в Лондон! Так что,  если б мне удалось получить еще и свидетельство кебмена о том, что она  действительно прибыла в Лондон, я имел бы в руках все нужные мне  доказательства.    

– Четверть  шестого, – сказал граф, взглянув на часы. – Пора вздремнуть для  восстановления сил. Как вы, вероятно, заметили, мистер Хартрайт, я похож на  великого Наполеона. Мое сходство с этим бессмертным гением замечательно еще и  тем, что, так же как и он, я могу погрузиться в сон, когда и где мне угодно, если  желаю соснуть. Простите меня на минутку. Я приглашу сюда мадам Фоско, чтобы вы  не скучали в одиночестве.    

Зная так  же хорошо, как и он, что мадам Фоско будет приглашена в комнату с целью сторожить  меня, пока он «соснет», я ничего не ответил и занялся упаковкой бумаг, которые  он передавал мне во владение.    

Леди  вошла бледная, холодная и змееподобная, как всегда.    

– Займите  мистера Хартрайта, мой ангел, – сказал граф. Он подал ей стул, поцеловал  кончики ее пальцев, подошел к кушетке и через три минуты спал блаженнейшим сном  самого добродетельного человека на свете.    

Мадам  Фоско взяла со стола какую-то книгу, села поодаль и посмотрела на меня с мстительной,  неискоренимой злобой, взглядом женщины, которая ничего не забывает и никогда не  прощает.    

– Я  слышала ваш разговор с моим мужем, – сказала она. – Если бы я была на  его месте, вы бы лежали сейчас мертвый здесь, на ковре!    

С этими  словами она открыла книгу. Больше она ни разу не посмотрела в мою сторону, не  произнесла за все время, пока муж ее спал, ни единого слова.    

Ровно  через час после того, как граф заснул, он открыл глаза и встал с кушетки.    

– Я  чувствую себя всецело обновленным, – заметил он. – Элеонора,  превосходная жена моя, вам угодно вернуться в ваши комнаты? Хорошо. Минут через  десять я закончу укладываться. В течение еще десяти минут я переоденусь в  дорожный костюм. Что еще осталось мне сделать, пока не пришел мой агент? –  Он оглядел комнату и заметил стоявшую на столе клетку с белыми мышами. –  Увы! – жалобно вскричал он. – Мне предстоит нанести последний удар  моей чувствительности! О мои невинные малютки! Мои обожаемые детки! Что я буду  делать без них? Пока что у нас нет пристанища, мы все время будем в пути –  чем меньше будет с нами поклажи, тем лучше... Мой какаду, мои канарейки, мои  крошки мышки, кто будет лелеять вас, когда уедет ваш добрый папа?    

Сосредоточенный,  серьезный, он в глубоком раздумье расхаживал по комнате. Когда он писал свою  исповедь, он отнюдь не казался озабоченным. Но сейчас он был явно озабочен.  Несравненно более важный вопрос занимал его теперь: как лучше пристроить своих  любимцев? После некоторого размышления он вдруг решительно направился к своему  письменному столу.    

– Блестящая  мысль! – воскликнул он, усаживаясь за стол. – Я принесу моих канареек  и моего какаду в дар этой огромной столице – мой агент преподнесет их от  моего имени Лондонскому зоологическому саду. Сопроводительный документ будет  немедленно написан.    

Он начал  быстро писать, повторяя слова вслух по мере того, как изливал их на бумагу.    

– «Номер  один. Какаду с бесподобным оперением. Чарующее зрелище для всех, кто обладает  вкусом. Номер два. Канарейки непревзойденной подвижности и ума, достойные  райских садов Эдема, достойные также зоологического сада в Риджентс-парке. Дань  уважения Британской Зоологии, от Фоско ».    

Перо  снова затрещало, брызги чернил полетели во все стороны – подпись  украсилась затейливыми завитушками.    

– Граф,  вы не включили в список мышей, – сказала мадам Фоско.    

Он  поднялся из-за письменного стола, взял ее руку и прижал к своему сердцу.    

– Всякая  человеческая решимость, Элеонора, имеет свои пределы, – сказал он  торжественно. – Предел моей решимости обозначен в этом документе. Я не в  силах расстаться с моими белыми мышками. Примиритесь с этим, ангел мой, и  поместите их в дорожную клетку.    

– Восхитительная  нежность! – сказала мадам Фоско, с восторгом глядя на мужа и бросая на  меня змеиный взгляд – в последний раз. Она бережно взяла клетку с мышами и  удалилась из комнаты. Граф взглянул на часы. Несмотря на свое намерение  сохранять до конца полную невозмутимость, он с видимым нетерпением ожидал  прихода своего агента. Свечи давно догорели, радостное утреннее солнце заливало  комнату. В пять минут восьмого раздался звонок и появился агент. Он был  иностранцем, у него была черная бородка.    

– Мистер  Хартрайт – месье Рюбель, – сказал граф, представляя нас друг другу.    

Он  отозвал агента (явного шпиона!) в угол, шепнул ему несколько слов и удалился.    

Как  только мы остались одни, «месье Рюбель» отменно любезно сказал мне, что он к  моим услугам. Я написал Песке несколько слов с просьбой вручить подателю сего  мое первое письмо, проставил адрес профессора и подал записку месье Рюбелю.    

Агент  подождал вместе со мной возвращения своего хозяина. Граф вошел, облаченный в  дорожный костюм. Прежде чем отослать письмо, граф прочитал адрес.    

– Я  так и думал, – сказал он, бросив на меня исподлобья сумрачный взгляд.    

С этой  минуты его манеры изменились. Он закончил укладываться и сел за географическую  карту, делая какие-то пометки в своей записной книжке и время от времени  нетерпеливо поглядывая на часы. Со мной он больше не разговаривал. Он убедился  своими собственными глазами, что между Пеской и мной существует  взаимопонимание, и теперь, когда приблизился час отъезда, был полностью  сосредоточен на том, как обезопасить свое бегство.    

Около  восьми часов месье Рюбель вернулся с моим нераспечатанным письмом. Граф внимательно  прочитал слова, написанные мной на конверте, рассмотрел печать и сжег письмо.    

– Я  исполнил свое обещание, – сказал он, – но наше с вами знакомство,  мистер Хартрайт, на этом еще не закончилось.    

У  калитки стоял кеб, в котором агент приехал обратно. Он и служанка начали  выносить вещи. Мадам Фоско сошла вниз, она была под густой вуалью, в руках у  нее была дорожная клетка с белыми мышами. Она даже не взглянула в мою сторону.  Муж помог ей сесть в кеб.    

– Пройдите  за мной в переднюю, – шепнул он мне, – я должен вам что-то сказать  напоследок.    

Я  подошел к выходной двери, агент стоял на ступеньках подъезда.    

Граф  вернулся и втащил меня в холл.    

– Помните  о третьем условии! – сказал он вполголоса. – Вы обо мне еще услышите,  мистер Хартрайт! Может быть, я потребую от вас сатисфакции раньше, чем вы  думаете!    

Он  схватил мою руку, крепко пожал ее, прежде чем я успел опомниться, пошел к  двери, остановился и снова подошел ко мне.    

– Еще  одно слово, – сказал он таинственным шепотом. – Когда в последний раз  я видел мисс Голкомб, она выглядела похудевшей. Я тревожусь за эту дивную  женщину. Берегите ее, сэр! Положа руку на сердце, торжественно заклинаю  вас – берегите мисс Голкомб!    

Это были  его последние слова. Он втиснулся в кеб, и экипаж тронулся в путь.    

Агент и  я постояли у дверей, глядя ему вслед. В это время из-за угла выехал другой кеб  и быстро последовал за кебом графа. Когда кеб поравнялся с домом, у подъезда  которого мы стояли, из окна его выглянул человек. Незнакомец из театра!  Иностранец со шрамом на левой щеке!    

– Прошу  вас подождать здесь со мной еще полчасика, сэр, – сказал месье Рюбель.    

– Хорошо.    

Мы  вернулись в гостиную. Говорить с агентом или слушать его у меня не было  никакого желания. Я развернул манускрипт графа и перечитал историю страшного  преступления, рассказанную тем самым человеком, который задумал и совершил его.    

     

 Рассказ продолжает  Айсэдор Оттавио Балдассар Фоско (Граф Священной Римской империи, Кавалер  Большого Креста и Ордена Бронзовой Короны, Постоянный Гроссмейстер Мальтийских  Масонов Месопотамии, Почетный Атташе при Общеевропейском Союзе Благоденствия и  т. д., и т. д., и т. д.)    

     

Летом  1850 года я приехал в Англию из-за границы с одним политическим поручением деликатного  свойства. Я был полуофициально связан с доверенными лицами.    

Мне было  поручено руководить ими, в их числе были мадам и месье Рюбель. У меня было  несколько недель свободного времени, а затем я должен был приступить к своим  обязанностям, устроившись на жительство в пригороде Лондона. Любопытство тех,  кто желал бы пояснений по поводу моих обязанностей, мне придется пресечь сразу  и навсегда. Я полностью сочувствую их любопытству. Я искренне скорблю, что  дипломатическая сдержанность не разрешает мне его удовлетворить.    

Я  договорился провести свой отдых, о котором я упомянул выше, в роскошной усадьбе  моего покойного, горячо оплакиваемого друга, сэра Персиваля Глайда. Он прибыл с  континента в сопровождении своей жены. Я прибыл с континента в сопровождении  моей. Англия – страна домашнего очага. Как трогательно, что оба мы прибыли  сюда таким подобающе супружеским образом!    

Узы  дружбы, связывающие меня с Персивалем, в те дни были еще теснее благодаря трогательному  сходству нашего материального положения. Мы оба нуждались в деньгах. Непререкаемая  необходимость! Всемирная потребность! Есть ли на свете хоть один цивилизованный  человек, который бы нам не сочувствовал? Если есть, то каким черствым он должен  быть! Или каким богатым! Я не буду входить в низменные подробности этой  прискорбной темы. Мысль моя с отвращением отшатывается от нее. Со стойкостью  древнего римлянина я показываю свой пустой кошелек и пустой кошелек Персиваля  потрясенному общественному взору. Позволим этому факту считаться раз и навсегда  установленным и проследуем дальше.    

В  усадьбе нас встретило изумительное, великолепное создание, чье имя вписано в  мое сердце, – «Мэриан», создание, известное в холодной атмосфере светского  общества как мисс Голкомб.    

Боги  небесные! С какой неописуемой стремительностью я стал обожать эту женщину! В  свои шестьдесят лет я боготворил ее с вулканическим пылом восемнадцатилетнего.  Все золотые россыпи моей богатой натуры были безнадежно брошены к ее ногам.  Моей жене – бедному ангелу, моей жене, которая обожает меня, доставались  всего только жалкие шиллинги и пенсы. Таков Мир, таков Человек, такова Любовь!    

Я  спрашиваю: кто мы, как не марионетки в пантомиме кукольного театра? О  всесильная Судьба, дергай бережно наши веревочки! Будь милосердна к нам, пока  мы пляшем на нашей жалкой, маленькой сцене!    

Предыдущие  строки, правильно понятые, выражают целую философскую систему. Мою.    

Я  продолжаю. Положение наших домашних дел в начале нашего пребывания в  Блэкуотер-Парке было обрисовано с чудодейственной точностью, с глубокой  проникновенностью рукой самой Мэриан. (Прошу прощения за то, что позволяю себе  упоительную вольность называть это божественное существо по имени.) Близкое  знакомство с ее дневником, до которого я добрался тайными путями, невыразимо  драгоценными мне по воспоминаниям, дает возможность моему неутомимому перу не  касаться темы, которую эта исключительно доскональная женщина уже сделала  своей.    

Дела –  дела потрясающие, грандиозные, к которым я причастен, начинаются с прискорбной  болезни Мэриан. В это время наше положение было крайне серьезным. К определенному  сроку значительные денежные суммы были необходимы Персивалю (я не говорю о  малой крохе, в равной степени необходимой мне). Единственным источником, из  которого мы могли почерпнуть, было состояние его супруги, но ни одна копейка не  принадлежала ему – до ее смерти. Скверно! Но еще хуже стало в дальнейшем.  У моего горячо оплакиваемого друга были свои частные неприятности, о которых  деликатность моей бескорыстной привязанности к нему запрещала мне спрашивать  его с неуместным любопытством. Я знал только, что какая-то женщина, по имени  Анна Катерик, скрывалась где-то в наших местах и общалась с леди Глайд. Результатом  этого общения могло быть раскрытие некоей тайны, что, в свою очередь, могло  бесславно погубить Персиваля. Он сам сказал мне, что он – погибший  человек, если не сумеет заставить молчать свою жену и не разыщет Анну Катерик.  Если он погибнет, что станется с нашими денежными перспективами? Я смелый  человек, но я содрогался при этой мысли!    

Вся мощь  моего интеллекта была направлена теперь на розыски Анны Катерик. Как бы ни были  серьезны наши материальные затруднения, они давали нам время для передышки.  Необходимость разыскать эту женщину была безотлагательной. По описаниям я знал  о необыкновенном ее сходстве с леди Глайд. Благодаря этому любопытному факту,  сообщенному мне только для того, чтобы я мог опознать ту, которую мы искали, и  дополнительному сообщению о побеге Анны Катерик из сумасшедшего дома в моей  голове зародилась грандиозная идея, приведшая в дальнейшем к потрясающим  результатам! Идея моя заключалась в полном отождествлении двух отдельных  личностей. Леди Глайд и Анне Катерик предстояло поменяться друг с другом именами  и судьбами. Чудесным следствием этого обмена был барыш в тридцать тысяч фунтов  и вечная нерушимость тайны Персиваля.    

Когда я  поразмыслил над обстоятельствами, мой инстинкт (почти всегда безошибочный)  подсказал мне, что наша невидимая Анна рано или поздно вернется в старую  беседку на озеро. Там я и обосновался с раннего утра, предварительно упомянув  при домоправительнице миссис Майклсон, что, если я понадоблюсь, я буду погружен  в занятия в этом уединенном месте. У меня незыблемое правило – никогда не  делать ненужных секретов и не вызывать ненужных подозрений, если их можно  предотвратить некоторой дозой своевременной прямоты. Миссис Майклсон с начала и  до конца безгранично верила в меня, верила мне. Доверчивость этой почтенной матроны  (вдовы протестантского священника) переливала через край. Тронутый таким  избытком простодушного доверия в женщине столь почтенного возраста, я открыл  просторные вместилища моей широкой натуры и поглотил это доверие все целиком.    

За то,  что я самоотверженно стоял на сторожевом посту, я был вознагражден появлением,  правда, не самой Анны, но особы, которая ей покровительствовала. Эта личность  тоже была преисполнена наивной доверчивости, которую я поглотил, как и в  предыдущем случае. Я предоставляю ей самой описать обстоятельства, при которых  мы встретились (что, по всей вероятности, она уже сделала) и во время которых  она познакомила меня заочно с объектом своих материнских забот. Когда я впервые  увидел Анну Катерик, она спала. Сходство этой несчастной женщины с леди Глайд  воодушевило меня. При виде лица спящей в моем мозгу стали вырисовываться детали  и искусные комбинационные ходы того грандиозного плана, который до этого был  мне ясен только в общих чертах. В то же самое время сердце мое, всегда  подверженное влиянию нежности, изошло в слезах при виде страданий этой  бедняжки. Я сейчас же взялся облегчить эти страдания. Иными словами, я  позаботился о необходимых возбуждающих средствах для того, чтобы у Анны Катерик  достало сил совершить поездку в Лондон.    

Тут я  вынужден заявить необходимый протест и исправить возмутительное недоразумение.    

Лучшие  годы моей жизни были посвящены ревностному изучению медицинских и химических  наук. Химия в особенности всегда имела для меня неотразимую привлекательность  благодаря огромной, безграничной власти, которую она дарует тем, кто ее  познает. Химики – я утверждаю это с полной ответственностью – могут,  если захотят, изменить судьбы человечества.    

Разрешите  мне объясниться, прежде чем я проследую дальше. Говорят, разум управляет  Вселенной. Но что правит разумом? Тело (следите пристально за ходом моей мысли)  находится во власти самого всесильного из всех властителей – химии. Дайте  мне, Фоско, химию – и, когда Шекспир задумает Гамлета и сядет за стол,  чтобы воспроизвести задуманное, несколькими крупинками, оброненными в его пищу,  я доведу его разум посредством воздействия на его тело до такого состояния, что  его перо начнет плести самый несообразный вздор, который когда-либо осквернял  бумагу. При подобных же обстоятельствах воскресите мне славного Ньютона. Я гарантирую,  что, когда он увидит падающее яблоко, он съест его, вместо того чтобы открыть  закон притяжения. Обед Нерона, прежде чем он его переварит, превратит Нерона в  кротчайшего из людей, а утренний завтрак Александра Македонского заставит его  днем удирать во все лопатки при первом же появлении врага. Клянусь своей  священной честью, человечеству повезло: современные химики по большей части  волею непостижимого счастливого случая – безобиднейшие из смертных. В  массе своей – это достойные отцы семейств, мирно торгующие в аптеках. В редких  случаях – это философы, одуревшие от чтения лекций, мечтатели, тратящие  жизнь на фантастические бесполезности, или шарлатаны, чье честолюбие не  поднимается выше исцеления наших мозолей. Таким образом, человечество спасено,  и безграничная власть химии пока что остается рабски подчинена самым  поверхностным и незначительным задачам.    

Что за  взрыв? Почему и к чему это бурное словоизвержение? Ибо поведение мое представлено  в искаженном свете. Ибо побуждения мои неправильно истолкованы. Мне  приписывают, будто я употребил мои обширнейшие химические познания против Анны  Катерик и будто бы готов был применить их даже против самой божественной  Мэриан! Гнусная ложь! Глубокое заблуждение! Все мои мысли были сосредоточены на  том, как сохранить жизнь Анны Катерик. Все мои заботы были направлены на то,  чтобы вырвать Мэриан из рук патентованного болвана, эскулапа, лечившего ее,  который убедился в дальнейшем, что советы мои с самого начала были правильными  (как подтвердил это и врач из Лондона). Только в двух случаях, одинаково безобидно  безвредных для тех, чьи страдания они облегчили, прибегнул я к помощи своих  химических познаний. В первом случае, сопроводив Мэриан до деревенской  гостиницы близ Блэкуотера (изучая под защитой фургона поэзию движений,  воплощенную в ее походке), я воспользовался услугами моей неоценимой жены,  чтобы снять копию с первого и перехватить второе из двух писем, которые мой  обожаемый, восхитительный враг вверил уволенной горничной. Письма эти были у  девушки за пазухой, и мадам Фоско могла вскрыть эти письма, прочитать их,  выполнить свое задание, запечатать и положить обратно только с помощью науки –  в виде маленького пузыречка, – которую я ей предоставил. Второй случай (о  котором дальше я пишу подробнее) – случай, когда понадобилось прибегнуть к  той же научной помощи, имел место по приезде леди Глайд в Лондон. Никогда ни в  каком другом случае не опирался я на свое могучее искусство – но лишь на  Самого Себя. Во всех других затруднениях моя органическая способность сражаться  врукопашную, один на один, с обстоятельствами была неизменно на высоте.    

Я  провозглашаю всеобъемлющее превосходство этой органической способности! В противовес  химику я прославляю человека!    

Отнеситесь  с должным уважением к этому взрыву благородного негодования. Он неописуемо  облегчил меня.    

В путь!  Продолжим. Намекнув миссис Клеменс (или Клемент – я не уверен), что Анну  лучше всего увезти в Лондон, где она не сможет попасть в лапы Персиваля,  убедившись, что миссис Клеменс с жадностью ухватилась за мое предложение, и  условившись встретиться со спутницами на станции, дабы своими глазами  удостовериться, что они действительно уехали, я мог теперь вернуться в  Блэкуотер и вступить в единоборство с теми затруднениями, которые мне  оставалось осилить. Прежде всего я решил использовать заслуживающую величайшего  восхищения преданность превосходной жены моей. Я условился с миссис Клеменс,  что в интересах Анны она сообщит леди Глайд свой лондонский адрес. Но одного  этого было недостаточно. Злонамеренные личности в мое отсутствие могли  поколебать добросердечную доверчивость миссис Клеменс, и в конце концов она  могла бы не сообщить своего адреса. Кого найти, кто поехал бы в Лондон тем же  поездом, что и она, и незаметно проводил бы ее и Анну до их квартиры? Я задал  себе этот вопрос. Мое супружеское «я» немедленно ответило: мадам Фоско.    

Приняв  решение о миссии моей жены, я условился, что эта поездка будет служить двум целям.  Нашей страдалице Мэриан необходима была сиделка, равно преданная как пациентке,  так и мне. По счастливой случайности одна из самых положительных и талантливых  из всех женщин на свете была в моем распоряжении. Я имею в виду достойнейшую  миссис Рюбель. Я вручил моей жене письмо к миссис Рюбель в Лондон.    

В  условленный день миссис Клеменс и Анна Катерик встретили меня на станции. Я  вежливо проводил их до купе. Я вежливо проводил мадам Фоско до другого купе в  том же поезде. Поздно вечером моя жена вернулась в Блэкуотер, исполнив все мои  поручения с неукоснительной точностью. Ее сопровождала миссис Рюбель, и моя  жена привезла мне адрес миссис Клеменс. Последующие события показали, что эта  последняя мера предосторожности была излишней. Миссис Клеменс известила леди  Глайд о своем местопребывании. Из осмотрительности я сохранил при себе ее  письмо для будущих надобностей.    

В тот же  день у меня произошло небольшое разногласие с доктором. Из человеколюбия я  запротестовал против его методов лечения. Он вел себя дерзко, как это бывает со  всеми невежественными людьми. Я не высказал никакой обиды. Я отложил ссору,  пока она не станет необходимой в связи с моим планом. Затем я сам уехал из  Блэкуотера. Мне надо было нанять для себя резиденцию в Лондоне – вскоре  таковая могла мне понадобиться. Так же необходимо было мне провести одно  небольшое дело семейного характера с мистером Фэрли. Я снял загородный дом в  Сент-Джонз-Вуде. Я повидал мистера Фэрли в Лиммеридже, Камберленд.    

Из  письма Мэриан я узнал, что она предложила мистеру Фэрли пригласить леди Глайд  на некоторое время в Лиммеридж, дабы тем самым облегчить супружеские  неприятности четы Глайд. Это побудило меня поехать в Лиммеридж. Перед этим я  мудро предоставил письму дойти по назначению, чувствуя, что вреда оно не  принесет, а, наоборот, может пригодиться. Представ перед мистером Фэрли, я  поддержал предложение Мэриан с некоторыми исправлениями, неизбежными в силу ее  болезни, которые, по счастливому совпадению, могли способствовать успеху моего  проекта. Необходимо было, чтобы леди Глайд, получив приглашение от своего  дядюшки, уехала из Блэкуотер-Парка одна и чтобы она по его совету остановилась  отдохнуть на ночь в доме своей тетушки, то есть моей жены. К мистеру Фэрли я  поехал именно за таким пригласительным письмом. Скажу только, что сей  джентльмен был одинаково немощен и умственно и физически. Мне пришлось дать  волю всей силе своего темперамента, чтобы заставить его поступить так, как мне  было нужно. Я пришел, увидел и победил Фэрли.    

По  возвращении в Блэкуотер-Парк (с приглашением дядюшки в кармане) я узнал, что глупейшее  лечение невежды-доктора привело к весьма плачевным результатам в ходе болезни Мэриан.  Горячка оказалась тифом. В день моего приезда леди Глайд пыталась проникнуть в  комнату больной, чтобы ухаживать за ней. Мы с ней не питали друг к другу  взаимной симпатии – она нанесла непростительную рану моей  чувствительности, назвав меня шпионом, она была камнем преткновения на пути  Персиваля и моем, – и, несмотря на все это, мое великодушие не позволяло  мне намеренно подвергнуть ее опасности заразиться тифом. Если бы это произошло,  то сложный гордиев узел, над завязыванием которого я так тщательно и терпеливо  трудился, был бы, возможно, разрублен благодаря превратностям судьбы. Но доктор  воспрепятствовал тому, чтобы она вошла в комнату больной.    

Еще до  этого я советовал послать за лондонским врачом. Теперь наконец так и сделали.  По приезде врач из Лондона подтвердил, что мой диагноз был правильным. Болезнь  Мэриан была весьма серьезной. Но на пятый день, после кризиса, мы могли уже  надеяться на выздоровление нашей обаятельнейшей пациентки. За это время я  съездил в Лондон: сделал окончательные распоряжения относительно моего дома в  Сент-Джонз-Вуде, убедился путем частных расспросов, что миссис Клеменс никуда  не переехала, и условился о кое-каких мелочах с супругом мадам Рюбель. К ночи я  вернулся. По прошествии пяти дней доктор из Лондона объявил, что наша восхитительная  Мэриан вне опасности, ей не нужны больше никакие лекарства, нужен только тщательный  уход. Вот когда наступила минута, которой я так долго ждал! Теперь уже можно  было обойтись без медицинской помощи, и я сделал первый ход в игре,  поссорившись с доктором. Он был одним из многочисленных свидетелей, от которых  необходимо было избавиться. Оживленный спор между нами – Персиваль заранее  был мною предупрежден и отказался вмешиваться – привел к желаемым  результатам. Я обрушился на этого жалкого человека непреодолимой лавиной  благородного гнева и одним махом вымел его из Блэкуотер-Парка.    

Затем  следовало избавиться от слуг. Я снова дал соответствующие указания Персивалю,  чьи нравственные силы нуждались в постоянных возбуждающих средствах, и в один  прекрасный день миссис Майклсон с удивлением выслушала приказ рассчитать всех  слуг. Мы оставили в доме только одну служанку, такую непроходимо глупую, что  могли вполне положиться на ее полную неспособность что-либо заподозрить. Когда  вся прислуга уехала, оставалось отделаться и от миссис Майклсон. Мы отослали  эту приятную женщину снять дачу на морском побережье для ее госпожи.    

Теперь  обстоятельства были именно такими, как это требовалось. Леди Глайд лежала  больная, толстая служанка (не помню ее имени) оставалась на ночь в комнате  своей госпожи. Мэриан, хотя и чувствовала себя с каждым днем все лучше и лучше,  с постели еще не вставала, за ней ухаживала мадам Рюбель. В доме, кроме моей  жены, Персиваля и меня, не было никого. Все благоприятствовало нам. Тогда я  сделал второй ход в игре. Второй ход заключался в том, что надо было принудить  леди Глайд уехать из Блэкуотера одну, без ее сестры. Если бы мы не сумели  уверить ее, что Мэриан уже уехала в Камберленд, мы не смогли бы заставить ее  добровольно покинуть дом. Поэтому мы спрятали нашу прелестную больную в одной  из нежилых комнат Блэкуотер-Парка. Под покровом ночной темноты мадам Фоско,  мадам Рюбель и я сам – Персиваль не был настолько хладнокровен, чтобы на  него можно было положиться, – проделали эту операцию. Зрелище было  чрезвычайно живописным, таинственным, драматичным. По моему приказанию постель  была вделана в раму из досок, наподобие паланкина. Нам оставалось только  поднять кровать у изголовья и в ногах и перенести больную, куда нам угодно, не  потревожив ее. В данном случае вмешательства химии не требовалось, и ее помощь  не применялась. Наша божественная Мэриан спала глубоким, крепким сном  выздоравливающего человека. Предварительно мы распахнули все двери, через  которые должны были пройти, и зажгли свечи. По праву самого сильного я взялся  за изголовье, моя жена и мадам Рюбель держали кровать в ногах. Я нес эту  неизмеримо драгоценную ношу с материнской нежностью, с отеческой заботливостью.  Где тот современный Рембрандт, который смог бы передать на полотне нашу  полуночную процессию?    

Увы,  искусство! Увы, живописнейшее зрелище! Современного Рембрандта нет...    

На  следующее утро я и моя жена уехали в Лондон, оставив Мэриан в спокойном  уединении необитаемой части дома на попечении мадам Рюбель, которая любезно  согласилась разделить темницу своей пациентки на два-три дня. Перед отъездом я  передал в руки Персиваля письмо мистера Фэрли, в котором он приглашал к себе  свою племянницу Лору (рекомендуя ей на пути переночевать в доме ее тетушки), с  тем чтобы Персиваль показал его леди Глайд, когда получит от меня  соответствующие указания. Кроме того, я взял от Персиваля адрес лечебницы, где  содержалась в прошлом Анна Катерик, и письмо от него же к директору лечебницы.  Сэр Персиваль уведомлял этого джентльмена о возвращении убежавшей пациентки под  его медицинское крыло.    

Во время  последней моей поездки в столицу я договорился о том, что наша скромная резиденция  будет готова ко дню нашего приезда. В связи с этой мудрой предусмотрительностью  мы смогли в тот же день сделать третий ход в игре – добыть Анну Катерик.    

Даты  играют здесь очень важную роль.    

Я  олицетворяю собой две противоположности: я человек чувства и человек дела.  Нужные мне даты я всегда знаю наизусть.    

В среду,  24 июля 1850 года, я послал мою жену в кебе к миссис Клеменс, чтобы убрать эту  последнюю с дороги. Для этого моей жене было достаточно объявить ей, что леди  Глайд находится в Лондоне. Миссис Клеменс села в кеб, где и осталась, а моя  жена под предлогом, что ей необходимо сделать кое-какие покупки, спокойно  вернулась в Сент-Джонз-Вуд – ждать свою гостью. Надо ли упоминать о том,  что прислугу предупредили о скором прибытии леди Глайд?    

В это  время я поехал к Анне Катерик с запиской, в которой говорилось, что леди Глайд,  оставив у себя миссис Клеменс, просит Анну немедленно приехать к ней в  сопровождении доброго джентльмена – он ждет ее внизу; он тот самый  человек, который спас ее от сэра Персиваля в Хэмпшире. Добрый джентльмен  отослал эту записку с мальчиком-рассыльным и подождал внизу. В ту же минуту,  как Анна вышла из дому, этот превосходный человек открыл перед ней дверцы  кареты, усадил ее туда и увез. (Разрешите мне заметить здесь мимоходом, как все  это интересно!)    

По  дороге в Сент-Джонз-Вуд моя спутница не обнаруживала никаких признаков тревоги.  При желании я могу быть заботливым, как отец, – на этот раз я был усиленно  заботлив. Кроме того, у меня было чем завоевать ее полное доверие. Разве не я  сделал лекарство, облегчившее ее страдания, разве не я предупредил ее об  опасности, грозившей ей со стороны сэра Персиваля? Возможно, я немного  перестарался, возможно, недооценил общеизвестной проницательности и природного  чутья людей умственно отсталых, но, к сожалению, мне не удалось в достаточной  мере подготовить Анну к разочарованию, ожидавшему ее в моем доме. Когда я ввел  ее в гостиную и она увидела, что там никого нет, кроме мадам Фоско, с которой  она была незнакома, она проявила сильнейшие признаки нервного возбуждения. Она  почуяла в воздухе опасность, как собака чует нюхом присутствие невидимого  человека. Испуг ее был беспричинным и внезапным. Мои уговоры были напрасными.  Может быть, я сумел бы рассеять ее страхи, но серьезная болезнь сердца, от  которой она давно страдала, была мне неподвластна. К моему невыразимому ужасу,  у нее начались конвульсии, что могло привести к мгновенной смерти.    

Послали  за ближайшим врачом. Ему сказали, что помощь его требовалась неожиданно  занемогшей леди Глайд. Я с бесконечным облегчением увидел, что доктор –  знающий человек. Описав ему мою больную гостью как особу со слабым интеллектом,  подверженную бредовым идеям, я условился, что ухаживать за ней будет только моя  жена. Бедняжка Анна, однако, была настолько больна, что можно было не опасаться  излишней разговорчивости с ее стороны. Одного я теперь боялся: самозваная леди  Глайд могла умереть раньше, чем настоящая леди Глайд прибудет в Лондон.    

Наутро я  написал мадам Рюбель, чтобы она встретилась со мной в Лондоне в пятницу, 26  июля, в доме своего мужа. Я написал также Персивалю. Он должен был передать  своей жене приглашение ее дядюшки, уверить ее, что Мэриан уже уехала в Лондон,  и отправить леди Глайд в город с дневным поездом – обязательно 26-го  числа. После некоторого раздумья я почувствовал необходимость ввиду состояния  здоровья Анны Катерик ускорить события и иметь леди Глайд под рукой раньше, чем  я предполагал вначале. Какие еще шаги мог я предпринять? В моем до ужаса шатком  положении мне оставалось только возложить надежды на счастливый случай и  доктора. Мое волнение выразилось в трогательных восклицаниях – у меня  хватило самообладания сочетать их с именем «леди Глайд». Но во всех других  отношениях слава Фоско в этот памятный день померкла.    

Анна  провела неспокойную ночь, проснулась сильно ослабевшая, но позднее, днем, почувствовала  себя гораздо лучше. Мое безотказное присутствие духа воскресло вместе с ней.  Ответы Персиваля и мадам Рюбель я мог получить только завтра, то есть утром 26  июля. Уверенный, что они в точности выполнят мои указания – если, конечно,  им не помешает какая-нибудь непредвиденная случайность, – я пошел заказать  экипаж, чтобы на следующий день встретить леди Глайд на вокзале, и приказал  послать за мной карету 26 июля в два часа дня. После того как я своими глазами  убедился, что заказ внесен в книгу, я пошел условиться о некоторых деталях с  месье Рюбелем. Я обеспечил также услуги двух джентльменов, которые могли дать  нужные медицинские свидетельства об умопомешательстве. Одного из них знал лично  я, другого знал месье Рюбель. Оба эти джентльмена были людьми умными, оба  стояли выше узких предрассудков, оба временно нуждались в презренном металле,  оба верили в меня.    

Был  шестой час, когда я наконец отправился домой, подготовив все необходимое для завтрашней  встречи. Когда я вернулся, Анна Катерик уже была мертва. Умерла 25-го, а леди  Глайд должна была приехать только завтра – 26-го!    

Я был  потрясен. Задумайтесь над этим – Фоско был потрясен! Отступать было  поздно. Еще до моего возвращения домой доктор заботливо постарался избавить  меня от хлопот и собственноручно зарегистрировал смерть Анны Катерик, проставив  именно то число, когда это произошло. В моем грандиозном плане, до сих пор  безупречном, было теперь уязвимое место. Никакие меры не могли изменить роковое  происшествие 25 июля. Но я с непоколебимым мужеством смотрел в лицо будущему.    

Дело  касалось интересов Персиваля (и моих), игра стоила свеч, игру надо было довести  до конца. Призвав на помощь свое нерушимое самообладание, я ее доиграл.    

Утром 26-го  я получил письмо Персиваля, извещавшее меня о приезде его жены с дневным  поездом. Мадам Рюбель написала, что приедет вечером. В три часа я поехал на  вокзал встречать живую леди Глайд, в то время как мертвая леди Глайд лежала в  моем доме. Под сиденьем кареты находилась одежда Анны Катерик, в которой она  прибыла в мой дом. Сия одежда предназначалась для того, чтобы помочь воскресить  ту, которая умерла, в лице той, которая здравствовала. Вот драматическое  положение! Я предлагаю его подрастающим писателям Англии! Я предлагаю его, как  до сих пор не использованное, вконец исписавшимся драматургам Франции!    

Леди  Глайд приехала. На вокзале была масса народу, обычная вокзальная сутолока  грозила промедлением, крайне нежелательным, – среди пассажиров могли  встретиться знакомые. Когда мы сели в карету, первый вопрос леди Глайд  относился к состоянию здоровья ее сестры. Я выдумал самые успокоительные  новости и уверил ее, что она увидит свою сестру в моем доме. На этот раз «мой  дом» находился близ Лестер-сквер, в нем жил месье Рюбель, который и встретил  нас в холле.    

Я провел  мою гостью наверх, в комнату, которая выходила во двор; внизу уже ждали два  джентльмена, чтобы осмотреть пациентку и выдать необходимое медицинское  свидетельство. Успокоив леди Глайд по поводу ее сестры, я представил ей  поочередно моих медицинских друзей. Они выполнили необходимые формальности  быстро, разумно, добросовестно. Как только они удалились, я вошел в комнату и  сразу же ускорил события, известив бедняжку о плохом состоянии здоровья мисс  Голкомб.    

Это дало  желаемые результаты. Леди Глайд разволновалась, ей стало дурно. Во второй, и в  последний, раз я призвал в помощь себе науку. Лекарственная вода и  лекарственная нюхательная соль избавили ее от всех дальнейших волнений и  хлопот. Последующая доза вечером обеспечила ей умиротворяющее блаженство  хорошего, крепкого сна. Мадам Рюбель приехала вовремя, чтобы уложить леди Глайд  в постель. Ее собственную одежду сняли и утром заменили одеждой Анны Катерик, с  соблюдением всех правил приличия, высоконравственными руками самой мадам  Рюбель. В продолжение всего дня я поддерживал в нашей пациентке полубессознательное  состояние, пока умелая помощь моих медицинских друзей не помогла мне раньше,  чем я ожидал, получить ордер, необходимый для ее водворения в лечебницу.  Вечером 27 июля мадам Рюбель и я отвезли нашу воскресшую Анну Катерик в  сумасшедший дом. Ее встретили с изумлением, но без всяких подозрений благодаря  свидетельству двух врачей, письму Персиваля, удивительному сходству, одежде и  временному помрачению ее умственных способностей.    

Я сразу  же вернулся оттуда домой, чтобы помочь мадам Фоско с приготовлениями к похоронам  мнимой леди Глайд. Одежда и вещи подлинной леди Глайд оставались у меня. Они  были отправлены в Камберленд при перевозке тела на лиммериджское кладбище.  Облаченный в глубокий траур, я с присущим мне достоинством присутствовал при  погребении.    

Мой  отчет об этих достопримечательных событиях, написанный мной при столь достопримечательных  обстоятельствах, на этом заканчивается. Небольшие меры предосторожности,  предпринятые мной в сношениях с Лиммериджем, уже известны, так же как  потрясающий успех моего замысла и весьма веские материальные результаты,  увенчавшие этот успех. Мне остается только с полной убежденностью добавить, что  единственное слабое место в моей затее никогда не было бы обнаружено, если б в  сердце моем не было единственной моей слабости... Только мое роковое  преклонение перед Мэриан побудило меня не вмешаться, когда она устроила побег  своей сестры. Я пошел на этот риск, зная, что личность леди Глайд никогда не  сможет быть установлена. Если бы Мэриан или Хартрайт попытались добиться этого  официальным путем, их заподозрили бы в отъявленном мошенничестве с корыстными  целями, им никогда не поверили бы, они были бы бессильны нанести удар моим  интересам и публично разоблачить тайну Персиваля. Я слепо рискнул – и не  вмешался. Это было моей первой ошибкой. После того как Персиваль пал жертвой  собственного упрямства и горячности, вторая моя ошибка заключалась в том, что  я, к глубокому моему прискорбию, позволил леди Глайд вторично избежать  сумасшедшего дома, а мистеру Хартрайту – уйти от меня. В эту критическую  минуту Фоско изменил самому себе. Прискорбная и столь нехарактерная для него  ошибка! Причина этой ошибки, погребенная на самом дне моего сердца, кроется в  Мэриан Голкомб – первой и последней слабости в жизни Фоско! В зрелом,  шестидесятилетнем возрасте я громогласно делаю это беспримерное признание.  Юноши, я взываю к вашему сочувствию! Девушки, я надеюсь на ваши слезы!    

Еще одно  слово, и я перестану приковывать к себе внимание читателя (напряженно сосредоточенное  на мне). Моим безошибочным инстинктом я угадываю, что у людей с пытливым умом  должны возникнуть три неизбежных вопроса.    

Задавайте  их мне – я отвечу!    

Первый  вопрос. В чем секрет самоотверженной преданности мадам Фоско, неустанно радевшей  об исполнении моих самых дерзких желаний, постоянно способствующей осуществлению  моих глубочайших замыслов? Ответ прост: отнесите это на счет моего собственного  характера. В свою очередь, я спрашиваю: был ли во всей мировой истории человек,  подобный мне, за спиной у которого не стояла бы женщина, бестрепетно заклавшая  себя на его жизненном алтаре? Но, памятуя, что пишу сейчас в Англии, памятуя,  что сочетался браком в Англии, я спрашиваю: разве по законам этой страны  замужняя женщина имеет право на собственные принципы, отличные от принципов  своего мужа? Нет! По законам этой страны она обязана любить и почитать его, а  также повиноваться ему беспрекословно!    

Моя жена  именно так и делала. Я говорю об этом с точки зрения высокой морали, я торжественно  провозглашаю, что она неукоснительно исполняла свой супружеский долг.    

Умолкни,  клевета! Жены Англии, склоните головы перед мадам Фоско!    

Вопрос  второй. Как бы я поступил, если бы Анна Катерик не умерла? Тогда я помог бы ее  обессиленной и обездоленной натуре найти вечное успокоение. Я открыл бы двери  темницы, в которой томилась ее жизнь, и предоставил бы узнице, неизлечимой как  умственно, так и физически, найти радостное избавление.    

Вопрос  третий. Если нелицеприятно и хладнокровно разобраться во всех вышеописанных  обстоятельствах, заслуживает ли мое поведение серьезного порицания? Тысячу раз  нет! Разве я не старался тщательно избежать гнусного позора бесполезного  преступления? С моими широкими познаниями в химии я мог бы помочь леди Глайд  перейти в лучший мир. Не посчитавшись с собственными чрезвычайными  неудобствами, я следовал по пути, подсказанному мне моей изобретательностью,  моей гуманностью, моей осторожностью: вместо того чтобы отнять у нее жизнь, я  отнял у нее имя. Судите меня, приняв во внимание, что я мог бы совершить. Каким  сравнительно невинным, каким почти что добродетельным я оказался в  действительности!    

Я  известил всех вначале, что этот рассказ будет представлять собой неповторимый  документ. Он полностью оправдал мои ожидания. Примите эти пылкие строки –  мой последний дар стране, которую я покидаю навеки. Они достойны этой минуты,  они достойны...    

     

Фоско.    

 Рассказ продолжает  Уолтер Хартрайт    

     I    

     

Когда я  закончил чтение манускрипта графа, полчаса, которые я должен был пробыть на  Форест-роуд, уже истекли. Месье Рюбель взглянул на часы и поклонился. Я  немедленно встал и ушел, оставив агента одного в покинутом доме. Я никогда  больше его не видел, никогда больше не слышал ни о нем, ни о его жене.  Появившись из темных закоулков лжи и преступления, они крадучись пересекли нам  путь и скрылись навсегда в тех же темных закоулках.    

Через  четверть часа я был дома. В нескольких словах я рассказал Лоре и Мэриан, чем кончилась  моя отчаянная попытка, и предупредил их о событии, которое ожидало нас в  ближайшие дни. Подробности моего рассказа я отложил на вечер, а сам поспешил  повидать того человека, которому граф Фоско заказал экипаж для встречи Лоры.    

Указанный  графом адрес привел меня к конюшням в четверти мили от Форест-роуд. Хозяин  извозчичьей биржи оказался вежливым пожилым человеком. Когда я объяснил ему,  что в силу важных семейных причин прошу разрешения просмотреть книгу заказов  для подтверждения одной даты, он охотно согласился на это. Принесли книгу. Под  датой «26 июля 1850 года» стояло: «Карета для графа Фоско, Форест-роуд № 5, к  двум часам – Джон Оэн».    

Мне  сказали, что Джон Оэн – имя кучера, правившего в тот день каретой. По моей  просьбе за ним немедленно послали на конюшенный двор, где он работал.    

– Не  помните ли вы джентльмена, которого вы везли с Форест-роуд на вокзал Ватерлоо в  июле прошлого года? – спросил я его.    

– Нет,  сэр, – сказал кучер, – что-то не припоминаю.    

– А  может быть, все-таки припомните? Он был иностранец, очень высокий и чрезвычайно  толстый.    

Лицо  кучера прояснилось.    

– Ну  как же, сэр! Самый толстый из всех, кого я видел, и самый грузный из всех, кого  я возил. Да, да, сэр, отлично помню! Мы действительно поехали на вокзал именно  с Форест-роуд. В окне его дома еще визжал попугай. Джентльмен страшно торопился  с багажом леди и хорошо заплатил мне за то, что я быстро получил ее вещи.    

Получил  ее вещи! Я вспомнил слова Лоры о том, что с графом был еще какой-то человек,  который нес ее вещи. Это и был тот самый человек.    

– А  леди вы видели? – спросил я. – Какая она была из себя? Молодая или  старая?    

– Право,  сэр, была такая толпа и такая давка, что я не очень хорошо помню эту леди. Ничего  не могу припомнить о ней, кроме ее имени.    

– Вы  помните ее имя?    

– Да,  сэр. Ее звали леди Глайд.    

– Как  же вы это запомнили, а как она выглядела – забыли?    

Кучер  ухмыльнулся и в замешательстве переступил с ноги на ногу.    

– Сказать  по правде, сэр, я незадолго до этого женился, и фамилия моей жены, пока она не  сменила ее на мою, была такая же, как у леди, только просто Глайд, сэр, –  сказал кучер. – Сама леди назвала свое имя. «Ваше имя на сундуках,  мэм?» – спросил я. «Да, – говорит она. – Моя фамилия проставлена  на багаже – леди Глайд». «Вот как! – думаю я. – Я никогда не  запоминаю всякие знатные фамилии, но эта мне хорошо знакома». А насчет того,  когда это было – год назад или нет, – вот этого не помню, сэр. Но  могу под присягой показать про толстого джентльмена и про фамилию леди.    

То, что  он не помнил, какого числа он ездил на вокзал, было несущественно – число  было проставлено черным по белому в книге заказов его хозяина. Я понял, что  теперь в моих руках те простые, ясные факты, с помощью которых я могу одним  ударом доказать несостоятельность заговора графа. Не колеблясь ни минуты, я  отвел хозяина в сторону и рассказал ему, какую важную роль сыграли его книга  заказов и свидетельство кучера. Условившись возместить ему убыток, если кучеру  придется уехать со мной дня на два, на три, я снял копию заказа графа, точность  которой засвидетельствовал сам хозяин. С Джоном Оэном я условился, что он будет  в моем распоряжении в течение трех дней или дольше, если это понадобится.    

Теперь у  меня были все нужные мне бумаги вместе с медицинским свидетельством о смерти и  письмом сэра Персиваля.    

С этими  письменными доказательствами и с устным ответом кучера я направился к конторе  мистера Кирла. Я хотел рассказать ему, во-первых, обо всем, что я сделал;  во-вторых, предупредить его о моем намерении повезти мою жену завтра в  Лиммеридж, с тем чтобы ее публично признали в доме ее дяди. Я считал, что  мистер Кирл должен сам решить, поедет ли он с нами как поверенный мистера  Фэрли, чтобы в интересах семьи присутствовать при этом событии.    

Я не  стану рассказывать об удивлении мистера Кирла и о том, как он отозвался о моем  поведении во время расследования. Необходимо только отметить, что он сразу же  решил сопровождать нас в Камберленд.    

Мы  поехали туда рано утром на следующий же день. Лора, Мэриан, мистер Кирл и  я – в одном купе, а Джон Оэн с клерком мистера Кирла – в другом.  Приехав в Лиммеридж, мы сначала отправились на ферму Тодда. У меня было твердое  намерение ввести Лору в дом ее дяди только после того, как он признает ее своей  племянницей. Я предоставил Мэриан договориться с миссис Тодд (которая не могла  прийти в себя от изумления) о том, где они разместятся на ночь; условился с ее  мужем, что Джона Оэна гостеприимно приютят у себя рабочие фермы, а затем мы с  мистером Кирлом пошли в Лиммеридж.    

Мне не  хочется подробно описывать наше свидание с мистером Фэрли, ибо даже вспоминать  об этой сцене мне противно. Скажу только, что я добился своего. Мистер Фэрли  пытался вести себя с нами в обычной для него манере. Мы оставили без внимания  его вежливую наглость в начале нашего разговора. Мы выслушали без сочувствия  его последующие уверения, что разоблачение этой истории буквально убило его.  Под конец он хныкал и ныл, как капризный ребенок. Откуда мог он знать, что его  племянница жива, когда ему сказали, что она умерла? Он с удовольствием примет  дорогую Лору, если только мы дадим ему время немного прийти в себя. Мы хотим  уморить его, свести его в могилу? Нет? Тогда зачем торопить его? Он повторял  свои возражения на всевозможные лады, пока я решительно не поставил его перед  неизбежным выбором: либо он теперь же признает свою племянницу, либо ему  впоследствии придется проделать это публично – в зале судебного заседания.  Мистер Кирл, к которому он обратился за помощью, твердо сказал ему, что он  должен решить этот вопрос сию же минуту. Как этого и надо было ожидать, он  выбрал то, от чего можно было поскорее отделаться, – с внезапным приливом  энергии он возвестил, что не в силах больше слушать нас и что мы можем  поступать, как нам заблагорассудится.    

Мистер  Кирл и я сразу же пошли вниз и договорились о письменном приглашении всем  жителям Лиммериджа, которые прежде присутствовали на подложных похоронах. Мы  пригласили их от имени мистера Фэрли прийти завтра в его дом. Затем мы написали  каменщику, изготовлявшему надгробные памятники, с просьбой прислать человека на  кладбище Лиммериджа для того, чтобы стереть одну из надписей. Мистер Кирл  ночевал в доме, он взял на себя труд обязать мистера Фэрли подписаться под  этими приглашениями после того, как они будут ему прочтены.    

Вернувшись  на ферму, я посвятил остаток дня написанию ясного, краткого отчета о самом  преступлении и о тех фактах, которые его разоблачали; отчет свой я представил  на одобрение мистеру Кирлу, прежде чем прочитать его публично. Мы условились, в  каком порядке – по мере прочтения документа – будут представлены  доказательства нашей правоты. Когда мы покончили с этим, мистер Кирл заговорил  со мной о материальных делах Лоры. Не зная и не желая знать о них ничего, но  сомневаясь в том, что мистер Кирл, как деловой человек, одобрит мое равнодушное  отношение к наследству, доставшемуся мадам Фоско, я попросил мистера Кирла  простить меня, если я уклонюсь от разговора на эту тему. Я мог искренне сказать  ему, что мы никогда не говорим об этом между собой и избегаем обсуждать с  посторонними, ибо все это связано со слишком глубокими потрясениями и горестями  в прошлом.    

К вечеру  я сделал последнее, что мне оставалось, – я переписал лживую надгробную  надпись, пока она еще не была стерта.    

Настал  день – наконец-то настал день, когда Лора снова вошла в свой родной дом в  Лиммеридже! Все, кто собрались в столовой, встали с мест, когда Мэриан и я  ввели ее. Шепот удивления пробежал по толпе при виде ее. Мистер Фэрли по моему  настоянию также присутствовал. Мистер Кирл стоял возле него. За мистером Фэрли  стоял его камердинер, держа наготове флакон с нюхательной солью в одной руке и  белоснежный носовой платок, пропитанный одеколоном, – в другой.    

Я во  всеуслышание попросил мистера Фэрли подтвердить, что действую от его имени и по  его просьбе. С помощью мистера Кирла и своего камердинера он встал на ноги и  обратился к присутствующим с такими словами:    

– Разрешите  представить вам мистера Хартрайта. Я немощный инвалид, как вам известно, и он  так любезен, что будет говорить за меня. Все это чрезвычайно утомительно.  Выслушайте его и не шумите, прошу! – С этими словами он медленно опустился  в кресло и спрятался за своим надушенным носовым платком.    

После  нескольких вступительных слов я кратко и ясно рассказал о разоблачении всего заговора.  Я сказал моим слушателям следующее: во-первых, я всенародно заявляю, что  сидящая подле меня жена моя – дочь покойного мистера Филиппа Фэрли; во-вторых,  я представляю доказательства, что похороны, на которых присутствовали окрестные  жители, были похоронами другой женщины; в-третьих, расскажу, каким образом все  произошло. Без дальнейших предисловий я прочитал свой отчет, подчеркивая, что  преступление было совершено ради материальной выгоды. Я не хотел обременять  свой рассказ ненужными ссылками на тайну сэра Персиваля. После этого я напомнил  моим слушателям о выгравированной на памятнике дате смерти – 25 июля; дату  эту подтверждало и медицинское свидетельство о кончине леди Глайд. Затем я  прочитал письмо сэра Персиваля от 25 июля, извещавшего графа Фоско о  предполагаемом отъезде Лоры в Лондон 26 июля. Я доказал, что она действительно  приехала туда, представив им кучера, подтвердившего мои слова, а дату ее  приезда подтвердила выписка из книги заказов. После этого Мэриан рассказала о  встрече с Лорой в сумасшедшем доме и о побеге своей сестры. И наконец, я  известил присутствующих о смерти сэра Персиваля и о моей женитьбе. Затем  поднялся мистер Кирл и заявил, что в качестве юридического советника и  поверенного в делах семьи Фэрли он считает мои доказательства неопровержимыми и  дело мое полностью доказанным. Когда он это сказал, я помог Лоре подняться,  чтобы все, кто был в комнате, могли ее увидеть.    

– А  вы такого же мнения? – спросил я, делая к ним несколько шагов и указывая  на мою жену.    

Трудно  описать, что за этим последовало. Эффект моего вопроса был потрясающим. Из  глубины комнаты к нам направился один из старейших жителей Лиммериджа, тесной  толпой придвинулись все остальные. Я до сих пор вижу перед собой одного  человека с прямодушным обветренным лицом и седыми волосами. Он взобрался на  подоконник, замахал руками и закричал:    

– Вот  она – жива и здорова, да благословит ее Господь! А ну, давайте  приветствовать ее! Да здравствует Лора Фэрли!    

Оглушительные,  ликующие крики возобновлялись с новой силой – для меня это была самая  радостная музыка на свете. Крестьяне, школьники, собравшиеся на лужайке перед  домом, подхватили эти приветственные крики, они разнеслись эхом по всему  Лиммериджу. Жены фермеров теснились около Лоры, каждая из них хотела пожать ей  руку первая, плача от радости и умоляя ее самое не плакать и успокоиться. Лора  так обессилела от волнения, что мне пришлось вынести ее из комнаты. У дверей я  передал ее на руки Мэриан – Мэриан, которая всегда была нашей поддержкой,  Мэриан, чье мужество не изменило ей и сейчас.    

Оставшись  один, я поблагодарил их от имени Лоры и от себя и попросил следовать за мной на  кладбище, чтобы увидеть, как будет стерта фальшивая надпись на надгробном  памятнике. Они все пошли за мной, толпа сгрудилась вокруг могилы, каменщик уже  ждал нас. В глубокой тишине раздался первый удар резца по мрамору. Все стояли  молча, не шевелясь, пока слова «Лора, леди Глайд...» не были сбиты. Тогда раздался  единодушный глубокий вздох. Казалось, все почувствовали, что последние следы  преступления против Лоры исчезли, и толпа стала медленно расходиться.    

Спускались  сумерки, когда вся надпись наконец была стерта. Впоследствии на надгробном  памятнике была выгравирована лишь одна строка: «Анна Катерик. 25 июля 1850  года».    

Вечером  я пошел в Лиммеридж, чтобы попрощаться с мистером Кирлом. Он, его клерк и Джон  Оэн уезжали в Лондон с ночным поездом. Как только они уехали, мне передали  дерзкую записку мистера Фэрли (его вынесли из столовой в полной прострации,  когда жители приветственными криками ответили на мой вопрос). В своей записке  он посылал нам свои «наилучшие поздравления» и желал узнать, долго ли еще мы  намерены оставаться в его доме. Я написал ему в ответ, что та цель, из-за  которой мы вынуждены были войти в его дом, была теперь достигнута, что я не  намерен оставаться в чьем-либо доме, кроме своего собственного, и что мистер  Фэрли может не опасаться увидеть нас или услышать о нас в будущем. Мы пошли  переночевать на ферму к нашим друзьям, а на следующее утро жители всей деревни  и все окрестные фермеры шли за нами до самой станции. Провожаемые их  сердечными, добрыми пожеланиями, мы поехали обратно в Лондон.    

В то  время как зеленые холмы Камберленда таяли, убегая вдаль, я вспомнил о нашем горестном  прошлом, наполненном длительной и трудной борьбой, и, вспоминая об этом, я  понял, что материальная нужда, вынудившая нас не прибегать ни к чьей  посторонней помощи, косвенно способствовала нашему успеху, ибо заставила меня  действовать совершенно самостоятельно. Если бы мы были достаточно богаты, чтобы  обратиться к помощи закона, к каким бы результатам это привело? По собственным  словам мистера Кирла, мы вряд ли выиграли бы судебный процесс и, конечно, не  имели бы возможности собрать те доказательства, которые помогли нам раскрыть  преступление. Судебное вмешательство никогда не предоставило бы мне возможности  повидаться с миссис Катерик. Судебное вмешательство никогда не смогло бы  заставить Песку стать мечом возмездия, принудившим графа к исповеди.    

     II    

     

К цепи  событий, которые я описываю, мне остается прибавить еще два звена, для того чтобы  завершить это повествование.    

Наше  счастливое, новое для нас чувство освобождения от тяжелого гнета прошлого не  успело еще стать привычным, когда за мной прислал один мой знакомый, который  когда-то дал мне первый заказ по гравюрам на дереве. Я получил от него новое  подтверждение его заботы о моем благополучии. Его посылали в Париж для  ознакомления с новым процессом гравирования, желая выяснить, выгоден ли он по  сравнению со старым методом. Знакомый мой был занят и не имел времени исполнить  это поручение. Он любезно предложил мне заменить его. Я с благодарностью сразу  же согласился, ибо, если бы я хорошо справился с этим делом, я мог получить постоянную  работу в иллюстрированной газете, в которой сейчас работал от случая к случаю.    

Мне дали  необходимые указания, и на следующий же день я начал собираться в дорогу. Снова  оставляя Лору (но при каких изменившихся обстоятельствах!) на попечении ее сестры,  я задумался о будущем нашей Мэриан. Мысль об этом часто тревожила меня и мою  жену. Имели ли мы право эгоистически принимать всю любовь, всю преданность этой  великодушной женщины? Нашим долгом и лучшим выражением нашей любви и  благодарности к ней было бы, позабыв о себе, подумать только о ней. Я попытался  высказать все это Мэриан, когда перед моим отъездом мы с ней остались одни. Она  не дала мне договорить и взяла меня за руку.    

– После  всего, что мы трое выстрадали вместе, – сказала она, – у нас не может  быть другой разлуки, кроме самой последней. Только смерть разлучит нас. Мое  сердце и мое счастье, Уолтер, с Лорой и с вами. Подождем немного, пока у  домашнего очага не зазвучат детские голоса. Я буду учить их говорить, и первым  уроком, который они перескажут своим родителям, будет: «Мы не можем обойтись  без нашей тети Мэриан!»    

Поездку  в Париж я совершил не один. В последнюю минуту Песка решил сопровождать меня.  Обычная его веселость оставила его с той поры, как мы побывали в опере. Он  считал, что кратковременные каникулы поднимут его настроение.    

На  четвертый день после нашего прибытия в Париж я закончил все свои дела и написал  необходимую докладную записку. Пятый день я решил провести в обществе Пески и  вместе с ним побродить по городу, осматривая достопримечательности Парижа.    

Отель, в  котором мы остановились, был так переполнен, что нас не могли устроить на одном  этаже. Моя комната была на втором этаже, а комната Пески – надо мной, на  третьем. Утром я пошел наверх узнать, готов ли профессор. Я был уже в коридоре,  когда вдруг дверь его комнаты открылась – ее придерживала тонкая нервная  рука (не рука моего друга). В то же время я услышал голос Пески – он  говорил тихо, но возбужденно, на своем родном языке:    

–...я  помню имя, но этого человека я не узнал. Вы сами видели в театре – он так  изменился, что я не мог узнать его. Я отошлю ваш рапорт – больше я ничего  не могу сделать.    

– Больше  ничего и не требуется, – ответил второй голос.    

Дверь  распахнулась, и светловолосый незнакомец со шрамом на щеке – тот самый, который  неделю назад ехал за кебом графа, – вышел из комнаты Пески. Он поклонился  мне, когда проходил мимо. Лицо его было мертвенно-бледным, и он крепко  ухватился за перила, когда спускался вниз по лестнице.    

Я открыл  дверь и вошел в комнату. Песка лежал на диване, свернувшись в клубочек самым  фантастическим образом. Мне показалось, что он отшатнулся от меня, когда я  подошел ближе.    

– Я  помешал вам? – спросил я. – Я не знал, что у вас сидит приятель, пока  не увидел, как он вышел от вас...    

– Он  не мой приятель! – нетерпеливо перебил меня Песка. – Сегодня я видел  его в первый и последний раз.    

– Боюсь,  он принес вам плохие вести?    

– Ужасные,  Уолтер! Вернемся в Лондон – я не хочу оставаться здесь, я жалею, что  приехал. Несчастья моей молодости лежат на мне тяжелым бременем! – сказал  он, отворачиваясь к стенке. – Они со мной до сих пор. Я стараюсь позабыть  о них, но они не забывают меня...    

– Мы  можем выехать только в середине дня, – отвечал я. – Вы не хотите пока  что пойти погулять со мной?    

– Нет,  друг мой, я подожду вас здесь. Но уедем сегодня, прошу вас! Вернемся в Лондон!    

Уверив  его, что он сегодня же покинет Париж, я ушел. Накануне вечером мы условились,  что взберемся на башню собора Парижской Богоматери, – нашим гидом будет  благородный роман Виктора Гюго. Больше всего в столице Франции я хотел повидать  этот собор и отправился туда один. Я шел к Нотр-Дам со стороны реки. По дороге  мне пришлось проходить мимо морга – зловещего Дома мертвых в Париже. У  входа в него теснилась взволнованная толпа. По-видимому, какое-то необычайное  происшествие возбуждало любопытство праздного люда, охочего до страшных зрелищ.    

Я прошел  бы мимо, прямо к собору, если бы мое внимание не привлек разговор двух мужчин с  какой-то женщиной. Они только что вышли из этого здания и рассказывали в кругу  любопытных о мертвеце – мужчине огромного роста со странным шрамом на  левой руке.    

Не  успели слова эти долететь до меня, как я уже стоял за теми, кто шел в морг.  Когда через открытую дверь в отеле я услышал голос Пески и вслед за этим увидел  лицо незнакомца, прошедшего мимо меня к лестнице, в моем мозгу уже мелькало  смутное предчувствие. Теперь истина открылась мне благодаря случайным словам  каких-то прохожих. Другое отмщение, а не мое последовало за этим обреченным  человеком от Оперного театра до дверей его дома в Лондоне – оттуда до его  убежища в Париже. Другое отмщение, а не мое призвало его к ответу и покарало  смертью. В тот миг, когда в театре я показал на него Песке в присутствии  незнакомца, который разыскивал его, – в тот миг участь его была решена.  Мне припомнилась моя душевная борьба с самим собой, когда граф и я стояли лицом  к лицу в его доме. Я вспомнил, как я дал ему уйти от меня, и содрогнулся при  этом воспоминании.    

Медленно,  шаг за шагом, шел я в толпе, приближаясь к огромной стеклянной стене, которая  отделяет в морге мертвых от живых, – все ближе и ближе, пока не очутился в  первом ряду зрителей. Он лежал передо мной – никому не известный,  выставленный напоказ легкомысленной, равнодушной толпе! Таков был страшный  конец этой долгой жизни, презревшей таланты, ей отпущенные, прошедшей в  бессердечных преступлениях! В гробовой тишине вечного покоя лицо его –  массивное, широкое, властное – предстало пред нами во всем своем  великолепии. Мертвый, он выглядел так внушительно, что болтливые француженки вокруг  меня всплескивали руками и восклицали хором: «О, какой красивый мужчина!» Он  был убит кинжалом прямо в сердце. На теле его не было обнаружено никаких других  следов насилия, кроме шрама на левой руке. На том самом месте, где я видел  выжженное клеймо на руке Пески, у него было два глубоких пореза в форме буквы  «Т», которые полностью скрыли знак Братства. Одежда его говорила о том, что он  сознавал опасность, ему грозившую, – он был в костюме простого рабочего.  Одно мгновение, не больше, смотрел я на него через стекло. Мне нечего больше  сказать о нем...    

Впоследствии,  от Пески и из других источников, я узнал подробности его смерти.    

Тело его  вытащили из Сены, при нем не было ничего, что могло бы помочь установить его  имя или адрес. Рука, поразившая его, бесследно исчезла, и обстоятельства, при  которых он был убит, остались нераскрытыми. Пусть другие сами делают свои  выводы об этом таинственном убийстве, как сделал их я. Могу только сказать, что  человек со шрамом на руке был членом Братства (он примкнул к нему после отъезда  Пески из Италии), а два пореза в форме буквы «Т» означали итальянское слово  «Traditore»[8].  Закон Братства покарал изменника. Вот все, что я знаю о загадочной смерти графа  Фоско.    

Через  день после моего отъезда тело было опознано его женой, которую кто-то известил  о его смерти анонимным письмом. Мадам Фоско похоронила графа на кладбище  Пер-Лашез. До сих пор графиня ежедневно своими руками вешает на роскошную  бронзовую ограду вокруг его могилы венки из живых цветов. Она живет в  строжайшем уединении в Версале. Не так давно она опубликовала биографию своего  покойного мужа. Произведение это не проливает света на его настоящее имя и  подлинную историю его жизни – оно полностью посвящено восхвалению его  семейных добродетелей, описанию его редких, незаурядных талантов и перечислению  орденов и тех почестей, которые ему воздавали. Об обстоятельствах,  сопровождавших его кончину, упомянуто вкратце, и последняя страница  оканчивается следующими словами: «Жизнь его прошла в борьбе за священные  принципы порядка и прав Аристократии. Он принял мученический венец, пав жертвой  своего долга».    

     III    

     

Со  времени моей поездки в Париж прошло несколько месяцев. Миновали лето и осень.  Особых перемен в нашей жизни за это время не произошло. Мы жили так тихо,  скромно и уединенно, что моего заработка вполне хватало на наши нужды.    

В  феврале родился наш первый ребенок – сын. Мои матушка и сестра вместе с  миссис Вэзи были гостями на нашем празднике – на крестинах нашего  первенца, а миссис Клеменс присутствовала на них в качестве помощницы моей  жены. Крестной матерью нашего сына была Мэриан, а Песка и мистер Гилмор  (последний, так сказать, «в письменной форме») были его крестными отцами. Могу  прибавить, что, когда через год мистер Гилмор вернулся к нам, он, по моей  просьбе, добавил к моей истории и свой собственный отчет, помещенный здесь  ранее, но последний по счету из тех, которые я получил.    

Мне  остается рассказать о том, что произошло, когда нашему маленькому Уолтеру исполнилось  шесть месяцев.    

К этому  времени мне пришлось поехать в Ирландию, чтобы выполнить несколько рисунков для  нашей газеты, в которой я теперь постоянно работал. Я пробыл в отъезде около  двух недель, регулярно переписываясь с моей женой и с Мэриан. Обратный путь я  проделал ночью, и, когда рано утром приехал домой, к моему великому изумлению,  меня никто не встретил. За день до моего приезда Лора с ребенком и Мэриан  уехали.    

Записка  моей жены, врученная мне служанкой, только увеличила мое недоумение. Лора  писала, что они отправились в Лиммеридж. Мэриан запретила объяснять что-либо в  письме – меня просили немедленно следовать за ними: я все пойму, когда  приеду в Камберленд, а пока что я не должен ни о чем беспокоиться. На этом  записка кончалась. Я мог успеть на дневной поезд. В тот же самый день я приехал  в Лиммеридж.    

Моя жена  и Мэриан были наверху. Они расположились (что изумило меня еще больше) в той  самой комнате, где когда-то была моя студия. На том самом стуле, на котором я,  бывало, сидел за работой, сидела сейчас Мэриан с моим сыном на коленях, а Лора  стояла подле памятного мне стола, в руках у нее был маленький альбом с моими  рисунками.    

– Что  привело вас сюда? – спросил я. – Мистер Фэрли знает...    

Мэриан  перебила меня и сказала, что мистер Фэрли умер. С ним был удар, после которого  он уже не поправился. Мистер Кирл известил их о его смерти и посоветовал ехать  в Лиммеридж.    

У меня  появилось смутное предчувствие большой перемены, но Лора заговорила, прежде чем  я успел его осознать. Она подошла совсем близко ко мне и улыбалась, глядя на  мое изумленное лицо.    

– Уолтер,  дорогой мой, – сказала она, – надо ли нам оправдываться в том, что мы  решили приехать сюда, не дожидаясь вас? Боюсь, любимый мой, что в таком случае  мне придется нарушить наше правило и заговорить о прошлом.    

– Нет  никакой надобности вспоминать о прошлом, – сказала Мэриан. – Мы можем  все объяснить, заговорив о будущем. Это гораздо интереснее.    

Она  встала и подняла ребенка, который ворковал и прыгал в ее руках.    

– Вы  знаете, кто это, Уолтер? – спросила она, глядя на меня блестящими глазами,  в которых стояли слезы радости.    

– Есть  предел даже моей догадливости, – отвечал я. – Но думаю, что с полной  уверенностью могу ответить – это мой собственный ребенок.    

– Ребенок! –  воскликнула она со своей прежней грациозной веселостью. – Вы так небрежно  отзываетесь об одном из родовитейших помещиков Англии? Позвольте обратить ваше  внимание на этого сиятельного малютку. Разрешите представить вас друг другу:  мистер Уолтер Хартрайт – молодой наследник Лиммериджа!    

Так  сказала она. Записав ее слова, я написал все. Перо дрожит в моей руке. Долгий  счастливый труд многих месяцев окончен. Мэриан была нашим добрым ангелом –  пусть ее словами закончится наша история.    

     

     

 Комментарии    

     

Роман  печатался выпусками в еженедельном журнале Чарлза Диккенса «Круглый год» («All  the Year Round») с 26 ноября 1859 г. по 25 августа 1860 г. В августе 1860 г. он  вышел трехтомным изданием в Великобритании и США, а через год –  однотомным, в которое автор внес небольшую, но существенную поправку в связи с  тем, что один из рецензентов указал на явную «накладку» в датировке событий.    

В  отличие от читателей, принявших роман восторженно, критики восприняли его не  столь однозначно. Почти все они отмечали успешное использование приема, когда  повествование ведется от лица разных персонажей, и совершенное соблюдение  законов «сериала», предполагающих динамику интриги и завершенность каждого  публикуемого фрагмента. Однако в подавляющем большинстве рецензий говорилось о  некоторой одномерности, схематичности образов. Например, в «Сатердей ревью»  (25.08.1860) было проницательно замечено, что персонажи «наделены характерными  свойствами, но не характерами». Еще определеннее высказался обозреватель  «Даблин юниверсити мэгазин» (февраль 1861 г.): «Отбросьте сюжет – и  говорить будет не о чем». Даже в оценке такого доказавшего с ходом времени свою  «состоятельность» образа, как граф Фоско, диапазон мнений был примечательно  широк: от безоговорочного восхищения до полного неприятия.    

Русский  перевод «Женщины в белом» увидел свет в том же 1860 г. Настоящий перевод  впервые был опубликован в книге: Коллинз, Уилки. Женщина в белом / Пер. с англ.  Т.И. Лещенко-Сухомлиной. – М.: Детгиз, 1957.    

Элементы  «переклички» и внутренней полемики с романом «Женщина в белом» ощущаются в  повести современной английской писательницы Сьюзен Хилл (Hill, Susan. The Woman  in Black: A Ghost Story, 1983). Сокращенный перевод повести см.: Хилл, Сьюзен.  Женщина в черном: Мистическая повесть. – «Смена», 1996. № 1.    

     

В.  Скороденко