1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
       Он выбрал поцелуй,    

       который побольше,    

       и надел, как калошу.    

       Но мороз ходил злой,    

       укусил его за пальцы.    

       «Что же, —    

       рассердился человек, —    

       я эти ненужные поцелуи брошу!»    

       Бросил.    

       И вдруг    

       у поцелуя выросли ушки,    

       он стал вертеться,    

       тоненьким голосочком крикнул:    

       «Мамочку!»    

       Испугался человек.    

       Обернул лохмотьями души своей  дрожащее тельце,    

       понес домой,    

       чтобы вставить в голубенькую  рамочку.    

       Долго рылся в пыли по  чемоданам    

       (искал рамочку).    

       Оглянулся —    

       поцелуй лежит на диване,    

       громадный,    

       жирный,    

       вырос,    

       смеется,    

       бесится!    

       «Господи! —    

       заплакал человек, —    

       никогда не думал, что я так  устану.    

       Надо повеситься!»    

       И пока висел он,    

       гадкий,    

       жаленький, —    

       в будуарах женщины    

       — фабрики без дыма и труб  —    

       миллионами выделывали поцелуи,    

       всякие,    

       большие,    

       маленькие, —    

       мясистыми рычагами шлепающих  губ.    

          

          Вбежавшие дети-поцелуи  (резво).    

         

             Нас массу выпустили.    

       Возьмите!    

       Сейчас остальные придут.    

       Пока — восемь.    

       Я —    

       Митя.    

       Просим!    

          

          Каждый кладет слезу.    

     В. Маяковский     

         

             Господа!    

       Послушайте, —    

       я не могу!    

       Вам хорошо,    

       а мне с болью-то как?    

          

          Угрозы:     

         

             Ты поговори еще там!    

       Мы из тебя сделаем рагу,    

       как из кролика!    

          

          Старик с одной ощипанной кошкой     

         

             Ты один умеешь песни  петь    

          

          (На груду слёз.)    

         

             Отнеси твоему красивому  богу,    

          

          В. Маяковский     

         

             Пустите сесть!    

          

          Не дают. В. Маяковский неуклюже топчется, собирает  слезы в чемодан. Стал с чемоданом.    

         

             Хорошо!    

       Дайте дорогу!    

       Думал —    

       радостный буду.    

       Блестящий глазами    

       сяду на трон,    

       изнеженный телом грек.    

       Нет!    

       Век,    

       дорогие дороги,    

       не забуду    

       ваши ноги худые    

       и седые волосы северных рек!    

       Вот и сегодня —    

       выйду сквозь город,    

       душу    

       на копьях домов    

       оставляя за клоком клок.    

       Рядом луна пойдет —    

       туда,    

       где небосвод распорот.    

       Поравняется,    

       на секунду примерит мой  котелок.    

       Я    

       с ношей моей    

       иду,    

       спотыкаюсь,    

       ползу    

       дальше    

       на север,    

       туда,    

       где в тисках бесконечной тоски    

       пальцами волн    

       вечно    

       грудь рвет    

       океан-изувер.    

       Я добреду —    

       усталый,    

       в последнем бреду    

       брошу вашу слезу    

       темному богу гроз    

       у истока звериных вер.    

          

          Занавес     

                       Эпилог    

         

     В. Маяковский     

         

             Я это все писал    

       о вас,    

       бедных крысах.    

       Жалел — у меня нет груди:    

       я кормил бы вас доброй  нененькой.    

       Теперь я немного высох,    

       я — блаженненький.    

       Но зато    

       кто    

       где бы    

       мыслям дал    

       такой нечеловечий простор!    

       Это я    

       попал пальцем в небо,    

       доказал:    

       он — вор!    

       Иногда мне кажется —    

       я петух голландский    

       или я    

       король псковский.    

       А иногда    

       мне больше всего нравится    

       моя собственная фамилия,    

       Владимир Маяковский.    

          

          [1913 ]    

        

               Облако в штанах*    

        

        Тетраптих    

        

           Вашу мысль,    

      мечтающую на размягченном  мозгу,    

      как выжиревший лакей на  засаленной кушетке,    

      буду дразнить об окровавленный  сердца лоскут;    

      досыта изъиздеваюсь, нахальный  и едкий.    

         

           У меня в душе ни одного  седого волоса,    

      и старческой нежности нет в ней!    

      Мир огромив мощью голоса,    

      иду — красивый,    

      двадцатидвухлетний.    

         

           Нежные!    

      Вы любовь на скрипки ложите.    

      Любовь на литавры ложит грубый.    

      А себя, как я, вывернуть не  можете,    

      чтобы были одни сплошные губы!    

         

           Приходите учиться —    

      из гостиной батистовая,    

      чинная чиновница ангельской  лиги.    

      И которая губы спокойно  перелистывает, как кухарка страницы поваренной книги.    

         

           Хотите —    

      буду от мяса бешеный    

      — и, как небо, меняя тона  —    

      хотите —    

      буду безукоризненно нежный,    

      не мужчина, а — облако в  штанах!    

         

           Не верю, что есть  цветочная Ницца!    

      Мною опять славословятся    

      мужчины, залежанные, как  больница,    

      и женщины, истрепанные, как  пословица.    

         

            1    

        

           Вы думаете, это бредит  малярия?    

         

           Это было,    

      было в Одессе.    

         

           «Приду в четыре», —  сказала Мария.    

         

           Восемь.    

      Девять.    

      Десять.    

         

           Вот и вечер    

      в ночную жуть    

      ушел от окон,    

      хмурый,    

      декабрый.    

      В дряхлую спину хохочут и ржут    

      канделябры.    

         

           Меня сейчас узнать не  могли бы:    

      жилистая громадина    

      стонет,    

      корчится.    

      Что может хотеться этакой  глыбе?    

      А глыбе многое хочется!    

         

           Ведь для себя не важно    

      и то, что бронзовый,    

      и то, что сердце — холодной  железкою.    

      Ночью хочется звон свой    

      спрятать в мягкое,    

      в женское.    

         

           И вот,    

      громадный,    

      горблюсь в окне,    

      плавлю лбом стекло окошечное.    

      Будет любовь или нет?    

      Какая —    

      большая или крошечная?    

      Откуда большая у тела такого:    

      должно быть, маленький,    

      смирный любёночек.    

      Она шарахается автомобильных  гудков.    

      Любит звоночки коночек.    

         

           Еще и еще,    

      уткнувшись дождю    

      лицом в его лицо рябое,    

      жду,    

      обрызганный громом городского  прибоя.    

      Полночь, с ножом мечась,    

      догнала,    

      зарезала, —    

      вон его!    

         

           Упал двенадцатый час,    

      как с плахи голова казненного.    

         

           В стеклах дождинки серые    

      свылись,    

      гримасу громадили,    

      как будто воют химеры    

      Собора Парижской Богоматери*.    

         

           Проклятая!    

      Что же, и этого не хватит?    

      Скоро криком издерется рот.    

         

           Слышу:    

      тихо,    

      как больной с кровати,    

      спрыгнул нерв.    

      И вот, —    

      сначала прошелся    

      едва-едва,    

      потом забегал,    

      взволнованный,    

      четкий.    

      Теперь и он и новые два    

      мечутся отчаянной чечеткой.    

         

           Рухнула штукатурка в  нижнем этаже.    

         

           Нервы —    

      большие,    

      маленькие,    

      многие! —    

      скачут бешеные,    

      и уже    

      у нервов подкашиваются ноги!    

         

           А ночь по комнате тинится  и тинится, —    

      из тины не вытянуться  отяжелевшему глазу    

         

           Двери вдруг заляскали,    

      будто у гостиницы    

      не попадает зуб на зуб.    

         

           Вошла ты,    

      резкая, как «нате!»,    

      муча перчатки замш,    

      сказала:    

      «Знаете —    

      я выхожу замуж».    

         

           Что ж, выходите.    

      Ничего.    

      Покреплюсь.    

      Видите — спокоен как!    

      Как пульс    

      покойника.    

         

           Помните?    

      Вы говорили:    

      «Джек Лондон,    

      деньги,    

      любовь,    

      страсть», —    

      а я одно видел:    

      вы — Джиоконда*,    

      которую надо украсть!    

         

           И украли.    

         

           Опять влюбленный выйду в  игры,    

      огнем озаряя бровей загиб.    

      Что же!    

      И в доме, который выгорел,    

      иногда живут бездомные бродяги!    

         

           Дразните?    

      «Меньше, чем у нищего копеек,    

      у вас изумрудов безумий».    

      Помните!    

      Погибла Помпея*,    

      когда раздразнили Везувий!    

         

           Эй!    

      Господа!    

      Любители    

      святотатств,    

      преступлений,    

      боен, —    

      а самое страшное    

      видели —    

      лицо мое,    

      когда    

      я    

      абсолютно спокоен?    

         

           И чувствую —    

      «я»    

      для меня мало.    

      Кто-то из меня вырывается  упрямо.    

         

           Allo!    

      Кто говорит?    

      Мама?    

      Мама!    

      Ваш сын прекрасно болен!    

      Мама!    

      У него пожар сердца.    

      Скажите сестрам, Люде и Оле, —    

      ему уже некуда деться.    

      Каждое слово,    

      даже шутка,    

      которые изрыгает обгорающим  ртом он,    

      выбрасывается, как голая  проститутка    

      из горящего публичного дома.    

         

           Люди нюхают —    

      запахло жареным!    

      Нагнали каких-то.    

      Блестящие!    

      В касках!    

      Нельзя сапожища!    

      Скажите пожарным:    

      на сердце горящее лезут в  ласках.    

      Я сам.    

      Глаза наслезнённые бочками  выкачу.    

      Дайте о ребра опереться.    

      Выскочу! Выскочу! Выскочу!  Выскочу!    

      Рухнули.    

      Не выскочишь из сердца!    

         

           На лице обгорающем    

      из трещины губ    

      обугленный поцелуишко броситься  вырос.    

         

           Мама!    

      Петь не могу.    

      У церковки сердца занимается  клирос!    

         

           Обгорелые фигурки слов и  чисел    

      из черепа,    

      как дети из горящего здания.    

      Так страх    

      схватиться за небо    

      высил    

      горящие руки «Лузитании»*.    

         

           Трясущимся людям    

      в квартирное тихо    

      стоглазое зарево рвется с  пристани.    

      Крик последний, —    

      ты хоть    

      о том, что горю, в столетия  выстони!    

         

            2    

        

           Славьте меня!    

      Я великим не чета.    

      Я над всем, что сделано,    

      ставлю «nihil»[2].    

         

           Никогда    

      ничего не хочу читать.    

      Книги?    

      Что книги!    

         

           Я раньше думал —    

      книги делаются так:    

      пришел поэт,    

      легко разжал уста,    

      и сразу запел вдохновенный  простак —    

      пожалуйста!    

      А оказывается —    

      прежде чем начнет петься,    

      долго ходят, размозолев от  брожения,    

      и тихо барахтается в тине  сердца    

      глупая вобла воображения.    

      Пока выкипячивают, рифмами  пиликая,    

      из любвей и соловьев какое-то  варево,    

      улица корчится безъязыкая —    

      ей нечем кричать и  разговаривать.    

      Городов вавилонские башни,    

      возгордясь, возносим снова,    

      а бог    

      города на пашни    

      рушит,    

      мешая слово.    

         

           Улица муку молча пёрла.    

      Крик торчком стоял из глотки.    

      Топорщились, застрявшие поперек  горла    

      пухлые taxi[3] и костлявые пролетки.    

      Грудь испешеходили.    

      Чахотки площе.    

         

           Город дорогу мраком запер.    

         

           И когда —    

      все-таки! —    

      выхаркнула давку на площадь,    

      спихнув наступившую на горло  паперть,    

      думалось:    

      в хорах архангелова хорала    

      бог, ограбленный, идет карать!    

         

           А улица присела и заорала:    

      «Идемте жрать!»    

         

           Гримируют городу Круппы и  Круппики    

      грозящих бровей морщь,    

      а во рту    

      умерших слов разлагаются  трупики,    

      только два живут, жирея —    

      «сволочь»    

      и еще какое-то,    

      кажется — «борщ».    

         

           Поэты,    

      размокшие в плаче и всхлипе,    

      бросились от улицы, ероша  космы:    

      «Как двумя такими выпеть    

      и барышню,    

      и любовь,    

      и цветочек под росами?»    

         

           А за поэтами —    

      уличные тыщи:    

      студенты,    

      проститутки,    

      подрядчики.    

         

           Господа!    

      Остановитесь!    

      Вы не нищие,    

      вы не смеете просить подачки!    

         

           Нам, здоровенным,    

      с шагом саженьим,    

      надо не слушать, а рвать их —    

      их,    

      присосавшихся бесплатным  приложением    

      к каждой двуспальной кровати!    

         

           Их ли смиренно просить:    

      «Помоги мне!»    

      Молить о гимне,    

      об оратории!    

      Мы сами творцы в горящем гимне  —