1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
И под   деревьями показался доктор. Это был маленький тощий человечек, бывший военный   хирург, которого во всей округе считали очень искусным врачом. Он хромал, так   как был ранен на военной службе, и при ходьбе опирался на палку.      

Затем   они увидели сторожа и секретаря мэрии, которые были извещены одновременно и потому   явились вместе. У них были испуганные лица, и они задыхались, потому что для   скорости то шли, то бежали и при этом так сильно размахивали руками, что,   казалось, работали ими гораздо успешнее, чем ногами.      

Ренарде   спросил у доктора:      

– Вы   знаете, в чем дело?      

– Да,   Медерик нашел в лесу мертвого ребенка.      

– Верно.   Идемте.      

Они   пошли рядом, а двое других следовали за ними. Их ноги беззвучно ступали по мху;   глаза что-то искали там, впереди.      

Вдруг   доктор Лабарб протянул руку:      

– Смотрите,   вон там!      

Очень   далеко под деревьями можно было различить что-то светлое. Если бы они не знали,   что именно, то не догадались бы. Оно казалось блестящим и белым и походило на   упавшее в траву белье: луч солнца, проскользнув сквозь листву, освещал бледную   плоть, падая широкою косою полосой поперек живота. Приближаясь, они постепенно   начинали различать тело, покрытую голову, обращенную к реке, и обе руки,   раскинутые, как на распятье.      

– Мне   страшно жарко, – сказал мэр.      

И,   нагнувшись к реке, он снова намочил платок и положил его на лоб.      

Доктор,   заинтересованный находкой, ускорил шаг. Подойдя к трупу, он нагнулся, чтобы рассмотреть   его, не прикасаясь к нему. Он надел пенсне, точно разглядывал какую-то   достопримечательность, и медленно обошел вокруг тела.      

Еще не   разгибаясь, он объявил:      

– Изнасилование   и убийство, что мы сейчас и установим. Эта девочка, впрочем, почти женщина:   взгляните на ее грудь.      

Обе   груди, уже довольно полные, опали, тронутые смертью.      

Доктор   осторожно приподнял платок, закрывавший лицо. Оно было черное, страшное; язык   высунут, глаза выкатились. Он продолжал:      

– Черт   возьми, ее задушили после того, как дело было сделано.      

Он   ощупал шею:      

– Задушили   руками, и притом не оставив никаких следов, – ни царапины ногтем, ни   отпечатка пальцев. Очень хорошо. Да, действительно, это маленькая Рок.      

Он опять   осторожно накрыл ее платком.      

– Мне   здесь делать нечего: она умерла по крайней мере часов двенадцать тому назад.   Надо сообщить следственным властям.      

Ренарде   стоял, заложив руки за спину, и не сводил глаз с маленького тела,   распростертого на траве. Он прошептал:      

– Какой   мерзавец! Надо бы отыскать ее платье.      

Доктор   ощупал плечи, руки и ноги.      

– Вероятно,   она купалась перед этим, – сказал он. – Вещи, должно быть, остались   на берегу.      

Мэр   распорядился:      

– Пренсип   (так звали секретаря мэрии), пойди поищи на берегу ее тряпки, а ты, Максим (так   звали сторожа), сбегай в Роюи-ле-Тор и приведи следователя и жандармов. Чтобы   через час они были здесь. Слышишь?      

Оба   подчиненных быстро удалились, и Ренарде обратился к доктору:      

– Какой   же это негодяй мог выкинуть такую штуку в нашей местности?      

– Как   знать? – тихо ответил доктор. – На это способен каждый. То есть   каждый в отдельности и никто вообще. Но вернее всего, это какой-нибудь бродяга,   какой-нибудь безработный мастеровой. С тех пор как у нас республика, они вечно   шляются по дорогам.      

И доктор   и мэр были бонапартистами[56].      

Мэр   подтвердил:      

– Конечно,   это мог сделать только чужой, какой-нибудь прохожий или бродяга, у которых нет   ни хлеба, ни крова…      

– Ни   женщины, – добавил доктор с подобием улыбки. – Ужина и ночлега у него   не было, так он поживился чем мог. Трудно представить себе, сколько мужчин на   свете способны в известную минуту на подобное преступление. Вы знали, что   девочка пропала?      

И концом   трости он стал перебирать один за другим застывшие пальцы покойницы, нажимая на   них, как на клавиши рояля.      

– Да.   Мать приходила ко мне вчера, часов в девять вечера, так как девочка не   вернулась в семь часов к ужину. Мы до полуночи звали ее по всем дорогам, но не   подумали о роще. Да и надо было дождаться дня, чтобы поиски действительно могли   увенчаться успехом.      

– Хотите   сигару? – предложил доктор.      

– Спасибо,   не хочется. От всего этого мне не по себе.      

Они все   еще стояли над хрупким телом подростка, таким бледным на темном мху. Огромная   навозная муха, прогуливаясь по бедру, остановилась у кровавых пятен, поползла   дальше, кверху, поднимаясь по боку быстрым и скачущим бегом, взобралась на одну   грудь, потом спустилась, чтобы обследовать другую, стараясь отыскать на этом   трупе что-нибудь съедобное. Мужчины следили за движущейся черной точкой.      

Доктор   сказал:      

– Как   это красиво – муха на коже. Недаром дамы прошлого века наклеивали на лицо   мушки. Почему, собственно, это вышло из моды?      

Мэр,   казалось, не слышал его, погрузившись в раздумье.      

Но вдруг   он обернулся, уловив какой-то шум: под деревьями бежала женщина в чепце и в   синем фартуке. Это была мать девочки, тетушка Рок. Увидев Ренарде, она тотчас   же заголосила: «Дочка моя, где моя дочка?» Она до того обезумела, что и не   глядела на землю. И вдруг, при виде трупа, она остановилась как вкопанная,   сложила руки, вскинув их над головой, испустила отчаянный, пронзительный вопль,   вопль раненого животного.      

Потом   она бросилась к телу, упала на колени и подняла, скорее, сорвала, платок,   закрывавший голову. Увидев страшное, почерневшее, искаженное лицо, она сразу   вскочила, потом рухнула на землю и зарылась лицом в густой мох, издавая ужасные   протяжные крики.      

Ее   длинное тощее тело, обтянутое платьем, сводило судорогой. Видно было, как   вздрагивали костлявые щиколотки и худые икры в грубых синих чулках; скрюченными   пальцами она рыла землю, как будто хотела выкопать яму и укрыться в ней.      

Взволнованный   доктор прошептал: «Несчастная старуха!» Ренарде почувствовал вдруг какое-то   странное ощущение в животе, потом он громко чихнул, сразу носом и ртом, вытащил   носовой платок, закрылся им и расплакался, шумно кашляя, всхлипывая и   сморкаясь. Он лепетал:      

– Про…   про… проклятое животное… я… я бы его на гильотину!..      

Но вот   появился Пренсип с понурым видом и пустыми руками. Он пробормотал:      

– Я   ничего не нашел, господин мэр, ровно ничего и нигде.      

Расстроенный   мэр ответил осипшим голосом, захлебываясь от слез:      

– Чего   ты не нашел?      

– Да   девочкиных тряпок.      

– Ну…   ну… еще поищи… и… и… смотри, найди… иначе будешь иметь дело со мной.      

Пренсип,   зная, что мэру лучше не противоречить, уныло удалился, искоса и боязливо поглядывая   на труп.      

Вдали,   под деревьями, послышались голоса, нестройный гул, шум приближающейся толпы:   Медерик во время своего обхода разнес новость из дома в дом. Местные жители,   совершенно ошеломленные известием, сперва переговаривались через улицу, с   порога своих домов, потом сошлись вместе, несколько минут спорили, обсуждали   событие, а затем отправились посмотреть своими глазами, что случилось.      

Они   появлялись отдельными кучками, немного смущенные и взволнованные, страшась первого   впечатления. Увидев тело, они остановились, не решаясь подойти ближе,   перешептываясь между собой. Потом осмелели, сделали несколько шагов,   остановились, опять двинулись вперед и обступили мертвую девочку, ее мать,   доктора и Ренарде густою, взволнованной, шумной толпой, круг которой все   суживался под напором вновь прибывающих и вскоре подошел вплотную к телу.   Некоторые даже нагибались, чтобы потрогать его. Доктор отстранил их. Но мэр   вышел вдруг из оцепенения, рассвирепел и, схватив палку доктора Лабарба,   бросился на своих сограждан с криком: «Вон… вон отсюда… скоты… убирайтесь!..» В   одно мгновение цепь любопытных отодвинулась метров на двести.      

Тетушка   Рок поднялась, обернулась и села. Теперь она плакала, закрыв лицо руками.      

В толпе   обсуждали событие; жадные взгляды парней шарили по обнаженному молодому телу.   Ренарде заметил это, сорвал с себя полотняный пиджак и набросил его на девочку;   широкая одежда закрыла ее целиком.      

Зеваки   потихоньку приблизились опять; роща наполнялась народом; непрерывный гул голосов   разносился под густой листвой высоких деревьев.      

Мэр   стоял без пиджака, с палкой в руке, в воинственной позе. Любопытство толпы,   по-видимому, приводило его в бешенство, и он повторял:      

– Если   только кто-нибудь посмеет подойти, я размозжу ему голову, как собаке!      

Крестьяне   сильно побаивались его и старались держаться поодаль. Доктор Лабарб, продолжавший   курить, подсел к тетушке Рок и заговорил с ней, чтобы ее рассеять. Она тотчас   же отвела руки от лица и ответила потоком жалобных слов, изливая свое горе в   обильных речах. Она рассказала ему всю свою жизнь – замужество, смерть   мужа-погонщика, которого забодал бык, детство дочери, – все свое жалкое   существование вдовы с ребенком, без всяких средств. У нее никого не было, кроме   маленькой Луизы, и вот ее убили, убили здесь, в лесу. Ей вдруг захотелось еще   раз взглянуть на девочку; она подползла на коленях к трупу, подняла край   прикрывавшей его одежды, потом опустила его и снова принялась голосить. Толпа   молчала, жадно следя за каждым движением матери.      

Но вдруг   все шумно задвигались, и послышались крики:      

– Жандармы!   Жандармы!      

Вдали   показались два жандарма. Они ехали крупной рысью, сопровождая капитана и маленького   человечка с рыжими баками, подпрыгивавшего, как обезьяна, на высокой белой   кобыле.      

Сторож   застал следователя, г-на Пютуана, в тот самый момент, когда он садился на   лошадь, чтобы отправиться на ежедневную верховую прогулку: следователь, к   великой потехе офицеров, считал себя прекрасным наездником.      

Он   спешился вместе с капитаном, пожал руку мэру и доктору и окинул пронзительным   взглядом полотняный пиджак, приподнятый лежащим под ним телом.      

Ознакомившись   со всеми обстоятельствами происшествия, он прежде всего приказал удалить публику;   жандармы вытеснили ее из рощи, но толпа вскоре появилась на лугу, и вдоль Брендили   по ту сторону реки образовалась настоящая изгородь, длинная изгородь движущихся   возбужденных голов.      

Потом   доктор, в свою очередь, начал давать объяснения, которые Ренарде заносил карандашом   в записную книжку. Показания были сняты, зарегистрированы, обсуждены, но ни к   чему не привели. Пренсип также вернулся с пустыми руками, он не нашел никаких   следов одежды.      

Исчезновение   платья поражало всех; его можно было бы объяснить только кражей, но так как эти   лохмотья не стоили и двадцати су, то всякая мысль о краже отпадала.      

Следователь,   мэр, капитан, доктор сами взялись за поиски и, разделившись попарно, обшарили   даже самые мелкие кустики у воды.      

Ренарде   спросил следователя:      

– Как   же могло случиться, что этот негодяй спрятал или унес тряпки, а тело оставил на   открытом месте, на самом виду?      

Тот   ответил с таинственным и проницательным видом:      

– Хе-хе!   Вероятно, обычная уловка. Это преступление совершил либо просто скот, либо отъявленный   мерзавец. Во всяком случае, мы это быстро раскроем.      

Шум   катящегося экипажа заставил их обернуться: приехали товарищ прокурора, доктор и   письмоводитель суда. Поиски возобновились, завязался оживленный разговор.      

– Знаете   что, – сказал вдруг Ренарде, – оставайтесь у меня завтракать.      

Все с   улыбкой приняли приглашение, и следователь, полагая, что на сегодня маленькой   Рок уделено достаточно внимания, обратился к мэру:      

– Можно   приказать перенести тело к вам? У вас найдется, вероятно, свободная комната до   вечера?      

Но мэр   смутился и забормотал:      

– Нет…   нет… По правде сказать, мне не хотелось бы брать тело к себе… из-за… из-за…   прислуги… Они… они и так уж поговаривают о привидениях… в башне, в башне Ренар…   знаете… Они у меня все разбегутся… нет… я бы не хотел, чтобы оно было у меня в   доме.      

Следователь   улыбнулся:      

– Хорошо.   Я прикажу сразу же отправить тело в Роюи для вскрытия.      

И,   обратясь к товарищу прокурора, спросил:      

– Разрешите   воспользоваться вашим экипажем?      

– Пожалуйста.      

Все   вернулись к трупу. Тетушка Рок сидела теперь рядом с дочерью, держа ее за руку   и уставившись прямо перед собой мутным, отупелым взглядом.      

Оба   врача пытались увести ее, чтобы она не видела, как унесут девочку, но она   тотчас же догадалась, что будет, и, бросившись на тело, обхватила его обеими   руками. Лежа на нем, она кричала:      

– Не   отдам, это мое, это пока мое!.. Убили ее у меня, так не отдам, пусть она хоть   побудет со мной!      

Мужчины   смущенно и нерешительно стояли вокруг матери. Ренарде опустился рядом с ней на   колени, чтобы уговорить ее:      

– Послушайте,   матушка Рок, ведь нужно взять ее, чтобы узнать, кто ее убил; иначе мы не   узнаем, а надо же его найти и наказать. Вам ее вернут, когда мы его разыщем,   обещаю вам.      

Этот   довод поколебал женщину, и в ее блуждающем взгляде вспыхнула ненависть.      

– Так   его поймают? – спросила она.      

– Да,   обещаю вам.      

Она   встала, готовясь уступить, но, когда капитан пробормотал: «Все-таки странно,   что не нашли одежду», у нее внезапно возникла новая мысль, до сих пор не   приходившая в ее голову крестьянки, и она спросила:      

– А   как же одежа? Она моя, отдайте ее мне. Куда ее девали?      

Ей   объяснили, что одежду никак не могут найти; но она требовала ее с отчаянным упорством,   с плачем и причитаниями:      

– Она   моя! Отдайте ее мне! Где она? Отдайте!      

Чем   больше ее старались успокоить, тем сильнее она рыдала и настаивала на своем.   Теперь она уже не просила тело, она желала только получить вещи, вещи дочери,   столько же, может быть, из бессознательной жадности бедняка, которому   серебряная монета кажется целым состоянием, сколько из материнского чувства.      

Когда   маленькое тело, завернутое в одеяло, за которым послали к Ренарде, скрылось в   экипаже, тетушка Рок, стоя под деревьями, поддерживаемая мэром и капитаном,   запричитала:      

– Ничего   у меня не осталось, ничего, ничего на свете, совсем ничего, даже ее чепчика,   даже чепчика; ничего у меня нет, ничего нет, даже ее чепчика!      

В это   время появился кюре, совсем еще молодой, но уже успевший растолстеть священник.   Он взялся проводить мать до дому, и они пошли вместе к деревне. Ее горе утихало   под влиянием сладких речей священника, сулившего ей в будущем множество   воздаяний. Но она не переставала твердить: «Будь у меня хоть ее чепчик…» –   привязавшись к этой мысли, вытеснившей теперь все остальное.      

Ренарде   крикнул издали:      

– Господин   аббат, приходите завтракать с нами! Через часок!      

Священник   обернулся и ответил:      

– С   удовольствием, господин мэр. Я буду у вас к двенадцати.      

Все   направились к дому; его серый фасад и высокая башня у берега Брендили виднелись   сквозь ветви.      

Завтрак   длился долго; говорили о преступлении. Все единодушно признали, что оно совершено   каким-нибудь бродягой, случайно проходившим мимо, когда девочка купалась в   реке.      

Потом   чиновники уехали в Роюи, обещая возвратиться завтра с утра, доктор и кюре тоже   отправились по домам, а Ренарде после долгой прогулки по лугам пошел в рощу и   медленными шагами бродил там до самой ночи, заложив руки за спину.      

Он лег   очень рано и еще спал, когда утром к нему в комнату вошел следователь и сказал   с довольным видом, потирая руки:      

– Ах,   вы еще спите! Ну, дорогой мой, у нас сегодня новости.      

Мэр сел   на кровати.      

– Что   такое?      

– О!   Нечто весьма странное! Помните, как мать просила вчера что-нибудь на память о   дочери, в особенности ее чепчик. Так вот, сегодня утром открывает она дверь – и   находит на пороге маленькие сабо девочки. Это доказывает, что преступление   совершил кто-то из местных жителей, кто-то, кому стало жалко мать. А потом   почтальон Медерик принес мне наперсток, игольник и ножичек убитой. Значит,   убийца, унося ее тряпки, чтобы их спрятать, выронил вещи из кармана. Мне лично   особенно важным кажется то, что вернули башмаки; этот факт свидетельствует об известной   моральной культуре убийцы и о том, что он не лишен чувствительности. Если вы не   возражаете, мы могли бы перебрать с вами главнейших местных жителей.      

Мэр   встал. Он позвонил, чтобы подали горячую воду для бритья, и ответил:      

– Пожалуйста,   но это будет довольно долго, так что лучше начнем сейчас же.      

Г-н   Пютуан уселся верхом на стул – он даже в комнате не мог отрешиться от своей   мании верховой езды.      

Ренарде   намылил перед зеркалом подбородок, потом выправил на ремне бритву и продолжал:      

– Главный   житель Карвлена – Жозеф Ренарде, мэр, богатый землевладелец, грубиян, колотит   сторожей и кучеров…      

Следователь   засмеялся:      

– Достаточно…   Перейдем к следующему…      

– Второй   по положению – господин Пельдан, помощник мэра, скотовод, тоже богатый землевладелец,   хитрый крестьянин, выжига, очень изворотливый в денежных делах, но, по-моему,   на такое преступление он не способен.      

Г-н   Пютуан сказал:      

– Дальше.      

И,   бреясь, а затем умываясь, Ренарде произвел моральный смотр всем жителям   Карвлена. После двухчасовой беседы их подозрения остановились на трех довольно   сомнительных личностях: на браконьере по имени Каваль, на Паке, промышлявшем   ловлей раков и форелей, и на погонщике быков Кловисе.      

       II      

       

Следствие   продолжалось все лето, но преступника так и не нашли. Все заподозренные и арестованные   без труда доказывали свою невиновность, и судебным властям пришлось прекратить   дело.      

Но   убийство сильнейшим образом взбудоражило всю округу. В душах жителей осталась какая-то   тревога, смутный страх, чувство таинственного ужаса, вызванное не только   невозможностью обнаружить какие бы то ни было следы, но также, – и даже,   пожалуй, в особенности, – странным появлением сабо перед дверью тетушки   Рок на другой день после преступления! Уверенность в том, что убийца   присутствовал при осмотре трупа, что он, очевидно, продолжает жить в деревне,   тревожила умы, преследовала неотступно и нависла над селом как постоянная   угроза.      

Да и   сама роща превратилась в страшное место, которого все избегали: говорили, что в   ней нечисто. Прежде крестьяне приходили туда гулять по воскресеньям, после   обеда. Они усаживались на мху у подножия огромных деревьев или же бродили по   берегу, высматривая форель, мелькавшую между водорослями. Парни играли в шары,   в кегли, в пробку[57],   в мяч на расчищенных и утрамбованных ими площадках; а девушки гуляли по   четверо, по пятеро в ряд, взявшись за руки и распевая крикливыми голосами   романсы, терзавшие слух; фальшивые ноты сотрясали тихий воздух и вызывали   ощущение оскомины, как от уксуса. Но теперь уже никто не приходил под эту густую   сень, словно люди боялись опять увидеть труп.      

Настала   осень, начался листопад. Легкие, круглые листья падали день и ночь и, кружась,   спускались вдоль стволов высоких деревьев; небо уже начинало проглядывать   сквозь ветви. Порой, когда по верхушкам деревьев проносился порыв ветра, этот   медленный, непрерывный дождь внезапно усиливался, и шумный ливень устилал мох   толстым желтым ковром, похрустывающим под ногами. Почти неуловимый шелест,   реющий, беспрестанный, нежный шелест опадания, звучал, как жалоба, и эти   беспрерывно падающие листья казались слезами, крупными слезами, которые   проливали печальные большие деревья, день и ночь оплакивая конец года, конец   прохладных зорь и тихих вечеров, конец теплого ветра и ясного солнца, а может   быть, и преступление, совершенное здесь, под их сенью, девочку, изнасилованную   и убитую у их подножия. Они плакали среди молчания покинутого пустого леса,   заброшенного, страшного леса, где блуждала в одиночестве маленькая душа   маленькой покойницы.      

Брендиль,   вздувшаяся от дождей, желтая, гневная, бежала быстрее между опустелыми берегами,   между двумя рядами тощих и обнаженных ив.      

И вдруг   Ренарде снова начал гулять в роще. Каждый день, под вечер, он выходил из дому,   медленно спускался с крыльца и шел под деревья с задумчивым видом, засунув руки   в карманы. Он долго бродил по мокрому и рыхлому мху, а в небе, подобно   траурному вуалю, развевающемуся по ветру, кружило с отчаянным и зловещим криком   целое полчище ворон, слетавшихся сюда со всех окрестностей ночевать на верхушках   деревьев.      

Иногда   они спускались, усеивая черными пятнами сучья, торчащие в багровом небе, в кровавом   небе осенних сумерек, но вдруг с ужасным карканьем снимались с места и   развертывали над лесом длинную черную ленту своего полета.      

В конце   концов они садились на вершины самых высоких деревьев, постепенно прекращали   свой гомон, и в темнеющей ночи их темное оперение сливалось с окружающей мглой.      

А   Ренарде все еще медленно бродил под деревьями; когда же сумрак сгущался   настолько, что ходить становилось невозможно, он возвращался домой, падал в   кресло перед ярким пламенем камина и протягивал к очагу мокрые ноги, долго   дымившиеся перед огнем.      

Но вот   однажды утром всю округу облетела большая новость: мэр велел снести рощу.      

Двадцать   дровосеков уже приступили к работе. Они начали с участка, ближнего к дому, и   быстро продвигались вперед под наблюдением самого хозяина.      

Прежде   всего на деревья взбирались те, которые обрубали сучья.      

Привязав   себя к стволу веревочной петлей, дровосеки сначала обхватывают его руками, потом,   подняв ногу, сильно ударяют по нему стальным шипом, прикрепленным к подошве   башмака. Острие, вонзаясь в дерево, застревает в нем, и рабочий поднимается,   как по ступеньке, всаживает в ствол шип, прикрепленный к другой ноге,   поднимается с его помощью и опять всаживает первый шип.      

С каждым   шагом он все выше подтягивает веревочную петлю, привязывающую его к дереву; у   бедра его висит и сверкает стальной топорик. Человек ползет медленно, как   паразитическое животное по телу великана, тяжело взбирается по огромной   колонне, обнимает ее и вонзает в нее шпоры, чтобы затем снести ей голову.      

Добравшись   до первых сучьев, дровосек останавливается, отвязывает острый топорик, висящий   у него на боку, и наносит первый удар. Он ударяет медленно, методично, подрубая   сук как можно ближе к стволу; вдруг ветвь трещит, поддается и повисает,   обламывается и падает, задевая на лету соседние деревья. Она обрушивается на   землю с громким треском раскалывающегося дерева, и все ее мелкие ветви еще   долго трепещут.      

Земля   покрывалась сучьями, и другие рабочие обрубали их, связывали в охапки,   складывали в кучи, а не тронутые еще стволы деревьев стояли вокруг, словно   огромные столбы, гигантские колья, подвергнутые ампутации и выбритые острой   сталью топора.      

Закончив   обрубку, рабочий оставлял на прямой и тонкой верхушке дерева подтянутую им за   собой веревочную петлю и, снова вонзая шпоры, спускался по обнаженному стволу,   за который тогда принимались дровосеки, подрубая его у самого корня сильными   ударами, гулко разносящимися по роще.      

Когда   рана, нанесенная подножию дерева, становилась достаточно глубокой, несколько человек,   издавая мерные крики, начинали тянуть веревку, привязанную к вершине, и   огромная мачта, вдруг затрещав, обрушивалась на землю с глухим гулом, сотрясая   воздух подобно отдаленному пушечному выстрелу.      

Лес   убывал с каждым днем, теряя срубленные деревья, как армия теряет солдат.      

Ренарде   уже не уходил отсюда; он оставался здесь с утра и до вечера и, заложив руки за   спину, неподвижно созерцал медленное уничтожение своей рощи. Когда дерево   падало, он наступал на него ногой, как на труп. Потом переводил глаза на   следующее со скрытым и спокойным нетерпением, как будто чего-то ожидал или   надеялся на что-то к концу этой бойни.      

Между   тем уже приближались к тому месту, где была найдена маленькая Рок. Добрались до   него однажды под вечер, когда начинало смеркаться.      

Так как   темнело и небо было обложено тучами, дровосеки решили прекратить работу, оставив   рубку огромного бука до следующего дня; но мэр воспротивился этому и   потребовал, чтобы они немедленно обкорнали и свалили великана, укрывшего своей   сенью преступление.      

Когда   рабочий оголил дерево и закончил последний туалет этого осужденного и когда дровосеки   подрубили его основание, пять человек начали тянуть веревку, привязанную к   верхушке.      

Дерево   сопротивлялось; его могучий ствол, хотя и разрубленный до самой сердцевины, был   тверд, как железо. Рабочие, все сразу, одновременно, равномерным рывком   натягивали веревку, сгибаясь до земли, и испускали единый сдавленный гортанный   крик, который отмечал и соразмерял их усилия.      

Два   дровосека с топорами в руках стояли рядом с великаном, словно палачи, готовясь   нанести новый удар, а неподвижный Ренарде, положив руку на ствол, ждал падения   дерева с тревожным и нервным волнением.      

Один из   рабочих сказал ему:      

– Вы   очень близко стали, господин мэр. Как бы не зашибло вас.      

Он   ничего не ответил, не отступил ни на шаг; казалось, он, как борец, обхватит бук   обеими руками и повалит его на землю.      

Вдруг у   основания высокой древесной колонны что-то треснуло, и по всему стволу, до   самой вершины, казалось, пробежала болезненная судорога; колонна покосилась,   готовая упасть, но все еще сопротивляясь. Возбужденные рабочие, напрягая   мускулы, сделали еще одно усилие, и в тот момент, когда сломанное дерево   обрушивалось на землю, Ренарде вдруг шагнул вперед и остановился, подняв плечи,   чтобы принять неотразимый удар, смертельный удар, который должен был раздавить   его на месте.      

Но   дерево немного отклонилось и лишь слегка задело Ренарде, отбросив его метров на   пять в сторону, так что он упал ничком.      

Рабочие   кинулись поднимать его, но он уже сам приподнялся на колени, оглушенный, с   блуждающими глазами, проводя рукой по лбу, как будто очнувшись от момента   безумия.      

Когда он   встал на ноги, удивленные дровосеки, не понимая, что он сделал, принялись его   расспрашивать. Он ответил, запинаясь, что на мгновение лишился рассудка, или,   вернее, на секунду перенесся во времена своего детства, что ему представилось,   будто он успеет пробежать под деревом, как мальчишки перебегают дорогу   мчащемуся экипажу, что это была игра с опасностью, что за последнюю неделю в   нем все усиливалось это желание, и каждый раз, когда раздавался треск падающего   дерева, он думал о том, успеет ли пробежать под ним так, чтобы его не задело.   Это, конечно, глупость, он согласен, но у каждого бывают такие минуты затмения   и такого рода нелепые ребяческие соблазны.      

Он   говорил медленно, глухим голосом, подыскивая слова, потом ушел, сказав:      

– До   завтра, друзья мои, до завтра.      

Вернувшись   к себе в спальню, он сел за стол, ярко освещенный лампой с абажуром, и, обхватив   голову руками, разрыдался.      

Он   плакал долго, потом вытер глаза, поднял голову и взглянул на часы. Шести еще не   было. Он подумал: «До обеда еще есть время» – и пошел запереть дверь на ключ.   Потом он снова сел за стол, отпер средний ящик, вынул оттуда револьвер и   положил его поверх бумаг, на самое освещенное место. Сталь оружия лоснилась и   отсвечивала огненными бликами.      

Ренарде   некоторое время глядел на револьвер мутным, как у пьяного, взглядом, потом   встал и принялся ходить.      

Он шагал   по комнате из конца в конец и время от времени останавливался, но тотчас же   начинал шагать снова. Внезапно он распахнул дверь в умывальную комнату, окунул   полотенце в кувшин с водой и смочил им лоб, как в день убийства. Потом снова   зашагал по комнате. Каждый раз, как он проходил мимо стола, сверкающее оружие   привлекало его взор, притягивало руку, но он следил за часами и думал: «Еще   есть время».      

Пробило   половину шестого. Тогда он взял револьвер, с ужасной гримасой широко разинул   рот и всунул туда дуло, словно собираясь проглотить его. Он простоял так   несколько мгновений в неподвижности, держа палец на курке, но потом вдруг,   содрогнувшись от ужаса, швырнул револьвер на ковер.      

И,   рыдая, бросился в кресло:      

– Я   не могу! Не смею! Господи! Господи! Как мне набраться духу, чтобы покончить с   собой!      

В дверь   постучали; он испуганно вскочил. Слуга за дверью доложил:      

– Кушать   подано.      

Ренарде   ответил:      

– Хорошо.   Иду.      

Он   поднял револьвер, снова запер его в ящик и взглянул на себя в зеркало, висевшее   над камином, чтобы увидеть, не слишком ли искажено лицо. Оно было красное, как   всегда, может быть, немного краснее. Только и всего. Он сошел вниз и сел за   стол.      

Он ел   медленно, как бы желая продлить время обеда, как бы боясь опять остаться   наедине с самим собой. Затем выкурил в зале несколько трубок, пока убирали со   стола. Потом вернулся в свою комнату.      

Едва он   запер дверь, как тотчас же заглянул под кровать, раскрыл все шкафы, обшарил все   углы, осмотрел мебель. Затем зажег свечи на камине и, несколько раз   повернувшись кругом, обвел комнату взглядом, полным тоски и ужаса, которые   искажали его лицо. Ведь он знал, что увидит ее, как видел каждую ночь, ее,   маленькую Рок, маленькую девочку, которую он изнасиловал, а потом задушил.      

Каждую   ночь повторялось ужасное видение. Сперва в ушах начинался неясный гул, похожий   на шум молотилки или далекого поезда на мосту. Он тяжело дышал, задыхался, ему   приходилось расстегивать ворот рубашки и пояс. Он ходил по комнате, чтобы   помочь кровообращению, пытался читать, петь, но все напрасно. Мысль его против   воли возвращалась ко дню убийства и заставляла снова переживать этот день во   всех сокровеннейших подробностях, со всеми бурными волнениями, от первой и до   последней минуты.      

Поднявшись   в то утро, в утро того ужасного дня, Ренарде почувствовал легкое головокружение   и мигрень, которые приписал жаре, и потому решил остаться в спальне до   завтрака. После завтрака он отдыхал, а к вечеру вышел подышать прохладным и   тихим воздухом под деревьями своей рощи.      

Но как   только он вышел из дому, тяжелый и знойный воздух равнины подействовал на него   еще более угнетающе. Солнце, еще высоко стоявшее в небе, обдавало опаленную,   пересохшую, жаждущую землю потоками жгучего света. Ни единое дуновение ветра не   колыхало листьев. Все животные, птицы, насекомые, даже кузнечики умолкли. Дойдя   до деревьев, Ренарде пошел по мху, туда, где Брендиль, под необъятным сводом   ветвей, давала немного прохлады. Он чувствовал себя плохо. Казалось, чья-то   неведомая, невидимая рука сжимает ему горло, и он шел, ни о чем не думая, так   как и вообще мало о чем размышлял. Одна лишь смутная мысль преследовала его вот   уже три месяца – мысль о женитьбе. Он страдал от одиночества, страдал морально   и физически. За десять лет он привык все время ощущать подле себя женщину,   привык к ее постоянному присутствию, ежедневным объятиям и испытывал   потребность, смутную и настоятельную потребность в непрестанном соприкосновении   с нею, в регулярных ласках. После смерти г-жи Ренарде он все время страдал, сам   хорошенько не понимая отчего; страдал оттого, что ее юбки больше не задевают   его ног в течение всего дня, и, главное, оттого, что он уже не может больше   успокаиваться и затихать в ее объятиях. Он вдовел всего полгода, но уже   присматривал в окрестностях девушку или вдову, чтобы жениться, как только   кончится траур.      

У него   была целомудренная душа, но мощное тело Геркулеса, и плотские видения начинали   тревожить его во сне и наяву. Он отгонял их, они возвращались, и порой он   шептал, посмеиваясь сам над собой:      

– Я   прямо как святой Антоний.      

В то   утро у него было несколько таких навязчивых видений, и ему вдруг захотелось выкупаться   в Брендили, чтобы освежиться и остудить жар в крови.      

Он знал   немного дальше по реке одно широкое и глубокое место, где окрестные жители купались   иногда летом. Туда он и направился.      

Густые   ивы скрывали эту прозрачную заводь, где течение отдыхало и подремывало, прежде   чем снова пуститься в путь. Приблизившись, Ренарде услышал тихий шорох, легкие   всплески, вовсе не походившие на плеск воды о берег. Он осторожно раздвинул   ветки и посмотрел. Девочка, совсем голая, вся белая в прозрачных волнах,   шлепала по воде обеими руками, подпрыгивая и грациозно кружась. Уже не ребенок,   но еще не женщина, полная, вполне сформировавшаяся, она казалась скороспелым   подростком, быстро вытянувшимся и почти созревшим. Ренарде не шевелился,   оцепенев от удивления и тревоги, прерывисто дыша в каком-то странном, щемящем   волнении. Он стоял, и сердце его стучало, как будто сбылся один из его   чувственных снов, как будто недобрая фея явила ему это волнующее, слишком юное   создание, эту маленькую деревенскую Венеру, рожденную пеною ручейка, подобно   той великой, родившейся из морских волн.      

Вдруг девочка   вышла из воды и, не замечая Ренарде, пошла прямо на него, чтобы взять платье и   одеться. Она приближалась, ступая мелкими, неуверенными шажками, остерегаясь   острых камешков, а он чувствовал, что его толкает к ней какая-то непреодолимая   сила, какое-то животное вожделение: оно воспламеняло всю его плоть, наполняло   безумием душу, заставляло его дрожать с головы до ног.      

Девочка   задержалась на несколько мгновений за ивой, скрывавшей Ренарде. Тогда, теряя   рассудок, он раздвинул ветви, ринулся на нее и обхватил ее обеими руками. Она   упала, слишком ошеломленная, чтобы сопротивляться, слишком перепуганная, чтобы   позвать на помощь, и он овладел ею, сам не сознавая, что делает.      

Он   очнулся от своего преступления, как от кошмара. Девочка заплакала.      

Он   сказал:      

– Замолчи,   замолчи. Я дам тебе денег.      

Но она   не слушала и плакала навзрыд.      

Он   повторял:      

– Да   замолчи же, замолчи. Замолчи!      

Она   начала отчаянно вопить, извиваясь, чтобы высвободиться.      

Тут он   понял, что погиб, и схватил ее за горло, чтобы остановить пронзительные,   ужасные крики. Но она продолжала отбиваться с отчаянной силой существа,   спасающего свою жизнь, и он сжал своими огромными руками ее маленькое горло,   вздувшееся от крика, сжал его так бешено, что мгновенно задушил девочку, хотя   вовсе не думал об убийстве, а просто хотел заставить ее замолчать.      

Потом он   вскочил, обезумев от ужаса.      

Она   лежала перед ним, окровавленная, с почерневшим лицом. Он хотел бежать, но в его   смятенной душе проснулся тот таинственный, смутный инстинкт, который руководит   всеми живыми существами в минуту опасности.      

Ренарде   сперва решил бросить тело в воду, но какое-то другое побуждение толкнуло его к   платью девочки. Он собрал вещи в небольшой узел, перевязал его веревкой,   оказавшейся в кармане, и спрятал в глубокую яму в реке, под корягой, корни   которой уходили в воду.      

Потом он   удалился крупными шагами, прошел по лугам, сделал большой обход, чтобы его   видели крестьяне, живущие далеко, на другом конце округи, и, вернувшись в   обычный час к обеду, рассказал слугам весь маршрут своей прогулки.      

Как ни   странно, в ту ночь он спал, спал тяжелым, животным сном, как, должно быть, спят   иногда приговоренные к смерти. Проснулся он на рассвете, но не вставал,   дожидаясь обычного часа, терзаемый страхом при мысли, что преступление будет   обнаружено.      

Затем   ему пришлось присутствовать при следствии и осмотрах. Он участвовал во всем,   как лунатик, как одержимый галлюцинацией, различая людей и предметы, точно   сквозь сон, точно в пьяном тумане, с тем ощущением нереальности, которое   смущает ум в часы великих катастроф.      

Только   раздирающий вопль матушки Рок схватил его за сердце. В этот миг он готов был   броситься к ее ногам и крикнуть: «Это я». Но он сдержался. Все же ночью он   выловил из воды сабо убитой и поставил у порога матери.      

Пока   длилось дознание, пока ему надо было направлять и сбивать со следа правосудие,   он был полон спокойствия, самообладания, он был изворотлив, он улыбался. Он   невозмутимо обсуждал с чиновниками все догадки, приходившие им на ум,   опровергал их мнения, оспаривал их доводы. Он находил даже некоторое острое и   мучительное наслаждение в том, чтобы мешать их розыскам, путать их   предположения, оправдывать тех, кого они считали подозрительными.      

Но с   того дня, как прекратились поиски, он стал раздражителен, еще более вспыльчив,   чем обычно, хотя и сдерживал вспышки гнева. При внезапном шуме он испуганно   вскакивал; малейший пустяк заставлял его трепетать; если ему на лоб садилась   муха, он содрогался с головы до ног.      

Им   овладела непреодолимая потребность движения, заставлявшая его совершать невероятные   переходы, оставаться на ногах ночи напролет и все время шагать по комнате.      

Не то   чтобы его терзали угрызения совести. Его грубая натура не поддавалась никаким оттенкам   чувств или морального страха. Человек энергичный и даже буйный, рожденный для   того, чтобы воевать, опустошать завоеванные страны, изничтожать побежденных,   человек со свирепыми инстинктами охотника и вояки, он не дорожил человеческой   жизнью. Хотя он и уважал церковь из политических соображений, но сам не верил   ни в бога, ни в черта и, следовательно, не ожидал в будущей жизни ни кары, ни   воздаяния за поступки, совершенные в жизни земной. Веру ему заменяла туманная   философия, составленная из самых разнообразных идей энциклопедистов прошлого   столетия; религию он расценивал как моральную санкцию закона, причем полагал,   что и то и другое изобретено людьми для упорядочения социальных отношений.      

Убить   кого-нибудь на дуэли, или на войне, или в ссоре, или по нечаянности, или из   мести, или даже из бахвальства он считал забавным, молодецким делом, и это   оставило бы в его душе не больше следа, чем выстрел по зайцу; но убийство   девочки глубоко его потрясло. Он совершил его в припадке неудержимого безумия,   в каком-то чувственном вихре, затмившем его рассудок. И он сохранил в своем   сердце, сохранил в своем теле, сохранил на губах, сохранил даже в своих пальцах   убийцы какую-то звериную, пронизанную беспредельным страхом любовь к этой   девочке, захваченной им врасплох и столь подло умерщвленной. Его мысль   постоянно возвращалась к ужасной сцене, и, сколько бы он ни пытался отогнать   образ убитой, сколько бы ни отстранял его от себя с ужасом, с отвращением, он   все же чувствовал, что этот образ не выходит у него из головы и беспрестанно   вьется вокруг, выжидая возможности явиться ему.      

Он стал   бояться вечеров, бояться падавших вокруг него теней. Он еще не знал, почему сумерки   казались ему страшными, но инстинктивно опасался их; он чувствовал, что они   населены ужасами. Ясность дня не располагает к страхам. Днем все предметы и   живые существа видны, и потому встречаются только естественные предметы и   существа, которым не страшно показаться на свету. Но глухая ночь, ночь плотная,   как стена, пустая, бесконечная ночь, такая черная, такая огромная, где можно   соприкоснуться с ужаснейшими вещами, ночь, где блуждает, где рыщет таинственный   страх, таила, казалось ему, неведомую опасность, близкую и грозную. Какую же?      

Скоро он   это узнал.      

Как-то   поздно вечером, когда ему не спалось и он сидел в своем кресле, ему показалось,   что штора на окне шевелится. Он замер от волнения, сердце у него забилось;   штора больше не двигалась; но вот она колыхнулась снова, или ему почудилось,   что она колышется. Он не смел встать, не смел перевести дух; а между тем он был   не трус, ему часто приходилось драться, и он был бы не прочь повстречаться с   ворами у себя в доме.      

Но   действительно ли штора шевелилась? Он задавал себе этот вопрос, боясь, не   обманывает ли его зрение. Притом же это была такая малость – легкое колыхание   ткани, чуть заметный трепет складок, еле уловимая рябь, как от дуновения ветра.   Ренарде ждал, не сводя глаз с окна, вытянув шею; но вдруг вскочил, стыдясь   своего испуга, шагнул к окну, схватил занавески обеими руками и широко   раздвинул их. Сначала он не увидел ничего, кроме черных стекол, черных и   блестящих, как чернила. Ночь, огромная, непроницаемая ночь, простиралась за   ними до невидимого горизонта.      

Он стоял   лицом к лицу с этим беспредельным мраком и вдруг увидел где-то вдалеке свет,   который двигался. Он прижался лицом к стеклу, думая, что это, верно,   какой-нибудь браконьер ловит раков в Брендили, потому что было уже за полночь,   а светилось в роще у самой воды. Ренарде все еще не мог как следует различить,   что там такое, и щитком приставил руки к глазам, но вдруг свет превратился в   сияние, и он увидел маленькую Рок, голую и окровавленную, на мху.      

В ужасе   он отшатнулся от окна, задел за кресло и упал на пол. Он пролежал так несколько   минут, потрясенный до глубины души, потом сел и стал рассуждать. Это   галлюцинация, вот и все, галлюцинация, вызванная тем, что какой-то ночной вор   бродит по берегу с фонарем. Да и неудивительно, что воспоминание о преступлении   порой вызывает перед ним образ убитой.      

Он   поднялся на ноги, выпил стакан воды и снова сел. Он думал: «Что делать, если   это возобновится?» А он был убежден, он чувствовал, что это возобновится. Окно уже   притягивало его взгляд, призывало, манило. Чтобы не видеть его, он переставил   стул, взял книгу и попытался читать, но услышал, что позади него как будто   что-то движется, и быстро повернулся вместе с креслом. Штора шевелилась; да, на   этот раз она действительно шевелилась; тут уж не оставалось сомнений. Он   вскочил, дернул штору с такой силой, что сорвал ее вместе с карнизом, и жадно   прильнул лицом к стеклу. Он не увидел ничего. За окном все было черно, и он с   облегчением перевел дух, как человек, которого только что спасли от смерти.      

Он   вернулся, сел в кресло, но почти тотчас же его снова охватило желание   посмотреть в окно. С той минуты, как штора упала, оно зияло, как темная дыра,   угрожающая и зовущая в темноту полей. Чтобы не поддаться опасному соблазну, он   разделся, потушил свет, лег и закрыл глаза.      

Он ждал   сна, лежа неподвижно на спине и чувствуя, что кожа у него стала влажной и горячей.   Вдруг яркий свет проник через его закрытые веки. Он открыл глаза, думая, что в   доме пожар. Но все было темно, и он приподнялся на локте, стараясь разглядеть   окно, которое по-прежнему непреодолимо влекло его к себе. Он так пристально   всматривался, что разглядел несколько звезд, встал, ощупью прошел по комнате,   нащупал вытянутыми руками оконные стекла и прислонился к ним лбом. Там вдали,   под деревьями, тело девочки мерцало, как фосфор, освещая окружающую тьму!      

Ренарде   вскрикнул, бросился к постели и пролежал до утра, спрятав голову под подушку.      

С этого   времени жизнь его стала невыносимой. Он проводил дни в паническом ожидании   ночи, и каждую ночь видение повторялось. Как только Ренарде запирался в   комнате, он пытался бороться, но тщетно. Непреодолимая сила поднимала его и   толкала к окну, как будто для того, чтобы вызвать призрак, и он тотчас же   являлся ему – сначала на месте преступления, с раскинутыми руками, раскинутыми   ногами, так, как нашли тело. Потом мертвая вставала и приближалась мелкими   шажками, как живая девочка, выйдя из воды. Она тихо подходила, все прямо, по   газону, по клумбам увядших цветов и поднималась по воздуху к окну Ренарде. Она   подходила к нему, как подходила в день преступления к тому месту, где стоял   убийца. И он отступал перед видением, пятился к кровати и падал на нее, зная,   что девочка вошла, теперь стоит за шторой и штора сейчас колыхнется. И он до утра   глядел на занавеску, не сводя с нее глаз, беспрестанно ожидая, что вот-вот   из-за нее выйдет его жертва. Но она больше не показывалась, она пряталась за   шторой, и ткань иногда колыхалась. Вцепившись сведенными пальцами в одеяло,   Ренарде судорожно сжимал его, как сжал тогда горло маленькой Рок. Он   прислушивался к бою часов, слушал в тишине стук маятника и глухие удары   собственного сердца. Несчастный страдал так, как никогда еще не страдал никто.      

Лишь   когда на потолке появлялась белая полоска, предвещавшая приближение дня,   Ренарде чувствовал, что избавился от наваждения, что он наконец один,   совершенно один в комнате; тогда он ложился снова и спал несколько часов   тревожным, лихорадочным сном, часто возвращаясь и во сне к тому же ужасному   видению, что и наяву.      

В   полдень, спускаясь к завтраку, он чувствовал себя совершенно разбитым, как   после страшного утомления, и почти не прикасался к еде, неотступно терзаясь   страхом перед той, которую ему предстояло увидеть следующей ночью.      

А между   тем он сознавал, что это вовсе не видение, что мертвые не возвращаются; это его   больная душа, его душа, одержимая одной мыслью, одним незабываемым   воспоминанием, единственная причина его страданий, это она напоминает ему об   умершей, воскрешает ее, призывает и являет его глазам, запечатлевшим   неизгладимый образ. Но он знал и то, что он неизлечим, что ему никогда не   избавиться от яростного преследования собственной памяти, и решил лучше   умереть, чем терпеть эту пытку.      

Тогда он   начал думать, как покончить с собой. Ему хотелось, чтобы смерть была простой,   естественной и не дала бы повода думать о самоубийстве. Он дорожил своей   репутацией, именем, завещанным ему предками; кроме того, если бы его смерть   вызвала подозрения, то, наверное, вспомнили бы о нераскрытом злодеянии, о   неразысканном убийце, и тогда его не замедлили бы обвинить в преступлении.      

Странная   мысль засела у него в голове, мысль о том, чтобы его раздавило дерево, у подножия   которого он убил маленькую Рок. И он решил срубить свою рощу и симулировать   несчастный случай. Но бук отказался переломить ему спину.      

Вернувшись   домой в полном отчаянии, он схватил револьвер, но так и не смог выстрелить.      

Пробил   час обеда; он поел, потом вернулся к себе. Он не знал, что делать. Он впервые отступил   перед смертью и теперь чувствовал себя трусом. Только что он был готов,   собрался с духом, был полон мужества и твердости, а теперь ослабел и начал   бояться смерти не меньше, чем покойницы.      

Он   шептал: «Я не смогу, я больше не смогу» – и с ужасом глядел то на оружие,   лежавшее на столе, то на штору, скрывавшую окно. И, кроме того, ему казалось,   что, как только оборвется его жизнь, произойдет нечто ужасное! Что же? Что   именно? Может быть, их встреча? Ведь она подстерегала, она ждала, она призывала   его; затем-то она и являлась каждый вечер, чтобы в свою очередь овладеть им,   осуществить свою месть, заставить его умереть.      

Он   принялся рыдать, как ребенок, повторяя: «Я не смогу, я больше не смогу». Потом   упал на колени, шепча: «Господи, господи!» – хотя и не верил в бога. И он   действительно не решался больше взглянуть ни на окно, где, как он знал,   притаилось привидение, ни на стол, где сверкал револьвер.      

Но вот   он поднялся и громко сказал:      

– Так   больше продолжаться не может. Надо кончать.      

От звука   собственного голоса в тишине комнаты у него пробежала дрожь по телу; но, не будучи   в силах что-нибудь предпринять, чувствуя, что палец снова откажется спустить   курок, он лег в постель, спрятал голову под одеяло и стал думать.      

Надо   было изобрести что-нибудь, что заставило бы его умереть, найти какую-нибудь   уловку против самого себя, которая не допускала бы никаких колебаний, никаких   промедлений, никаких сожалений. Он завидовал осужденным, которых под конвоем   ведут на эшафот. О, если бы он только мог попросить кого-нибудь пристрелить   его; если бы он мог излить свою душу, открыть свое преступление верному другу,   который бы не выдал его, и от него принять смерть! Но кого просить о такой   страшной услуге? Кого? Он перебрал всех своих знакомых. Доктор? Нет. Он,   наверно, проболтался бы. Вдруг неожиданная мысль пришла ему в голову. Надо   написать следователю, с которым он близко знаком, и донести ему на самого себя.   Он обо всем расскажет в своем письме – о преступлении, о перенесенных мучениях,   о решимости умереть, о своих колебаниях, о средстве, к которому прибегает,   чтобы поддержать свое слабеющее мужество. Он будет умолять следователя во имя   их старой дружбы уничтожить это письмо, как только он узнает, что виновный сам   покарал себя. Ренарде мог рассчитывать на этого чиновника, зная его как   человека верного, скромного, неспособного даже на необдуманное слово.   Следователь принадлежал к числу людей с непоколебимой совестью, которой   управляет, владеет и руководит только разум.      

Когда   Ренарде пришел к такому решению, необычайная радость наполнила его сердце. Теперь   он спокоен. Он не спеша напишет письмо, на рассвете опустит его в ящик,   прибитый к стене мызы, потом поднимется на башню, чтобы увидеть оттуда, как   придет почтальон, а когда человек в синей блузе уйдет, бросится вниз головой и   разобьется о скалы, на которых стоит фундамент. Предварительно он позаботится,   чтобы его заметили рабочие, вырубающие рощу. Потом он взберется на выступ мачты   для флага, который поднимают в праздничные дни, сломает мачту одним ударом и   упадет вместе с ней. Кто усомнится в том, что это несчастный случай? А он   разобьется насмерть. Это несомненно, если принять во внимание его вес и высоту   башни.      

Он   тотчас же встал с кровати, сел за стол и начал писать; он не упустил ничего, ни   одной подробности преступления, ни одной подробности своей жизни, полной   отчаяния, ни одной подробности терзаний своего сердца, и закончил письмо   заявлением, что сам вынес себе приговор, что сам себя покарает, как преступника,   и умоляет своего друга, своего старого друга о том, чтобы память его осталась   неопороченной.      

Кончив   письмо, он заметил, что рассвело. Он вложил письмо в конверт, запечатал,   надписал адрес, легкими шагами сбежал с лестницы, дошел до маленького белого   ящика, прикрепленного к стене на углу мызы, и, опустив письмо, которое жгло ему   руку, быстро вернулся в дом, запер входную дверь на засов и поднялся на башню,   чтобы дождаться прихода почтальона, который унесет с собою его смертный   приговор.      

Теперь   он чувствовал себя спокойным, освобожденным, спасенным!      

Холодный   и сухой ветер, ледяной ветер дул ему в лицо. Он жадно вдыхал его, открыв рот,   впивая его морозную ласку. По небу разливался яркий багрянец, багрянец зимы, и   вся равнина, белая от инея, сверкала под первыми лучами солнца, словно ее   посыпали толченым стеклом. Ренарде стоял с обнаженной головой и смотрел на   широкие просторы, на луга слева и на село справа, где уже начинали дымиться   трубы для утренней трапезы.      

Он видел   и Брендиль, она текла внизу, между скалами, о которые он сейчас разобьется. Он   чувствовал, что возрождается в этой прекрасной ледяной заре, чувствовал, что   полон сил, полон жизни. Свет обдавал, окружал его, проникал в него, как   надежда. Тысячи воспоминаний поднимались в нем, воспоминаний о таких же утрах,   о быстрой ходьбе по твердой земле, звенящей под ногами, об удачной охоте по   берегам озер, где спят дикие утки. Все радости, которые он любил, все радости   существования теснились в его памяти, разжигали в нем новые желания, будили могучие   вожделения его деятельного, сильного тела.      

Он   собирается умереть? Зачем? Он собирается сейчас покончить с собой только потому,   что испугался тени? Испугался того, чего нет? Он богат, он еще молод! Какое   безумие! Достаточно развлечься, уехать, отправиться в путешествие, чтобы все   забылось! Ведь сегодня ночью он не видел девочку, потому что его ум был   озабочен и отвлечен иными мыслями. Так, может быть, он вообще ее не увидит   больше? И если даже она еще будет являться ему в этом доме, то не последует же   она за ним в другое место! Земля велика, перед ним еще долгое будущее! К чему   умирать?      

Взгляд   его блуждал по лугам, и он заметил синее пятно на тропинке вдоль берега   Брендили. Это шел Медерик – доставить письма из города и взять письма из села.      

Ренарде   вздрогнул; острая боль пронзила его, и он бросился вниз по винтовой лестнице,   чтобы взять обратно свое письмо, потребовать его от почтальона. Теперь ему было   все равно, увидят ли его; он бежал по траве, покрытой ночным инеем, и прибежал   к ящику на углу мызы одновременно с почтальоном.      

Тот уже   открыл маленькую деревянную дверцу и вынимал из ящика несколько писем, опущенных   туда местными жителями.      

– Добрый   день, Медерик, – сказал Ренарде.      

– Добрый   день, господин мэр.      

– Вот   что, Медерик, я опустил в ящик письмо, но оно мне нужно. Пожалуйста, дайте мне   его.      

– Хорошо,   господин мэр, отдадим.      

И   почтальон поднял глаза. Лицо Ренарде поразило его: сизые щеки, мутные, глубоко   запавшие глаза, обведенные черными кругами, растрепанные волосы, всклокоченная   борода, развязанный галстук. Видно было, что он не ложился.      

Почтальон   спросил:      

– Уж   не больны ли вы, господин мэр?      

Ренарде,   сообразив вдруг, что имеет, наверно, очень странный вид, растерялся и   забормотал:      

– Нет…   нет… Я просто вскочил с постели, чтобы взять у вас это письмо… Я спал… понимаете?      

Смутное   подозрение шевельнулось в уме отставного солдата.      

– Какое   письмо? – спросил он.      

– Да   вот, которое вы мне сейчас отдадите.      

Но   теперь Медерик колебался: поведение мэра казалось ему неестественным. Может   быть, в письме скрыта какая-нибудь тайна, какая-нибудь политическая тайна? Он   знал, что Ренарде не республиканец, и был знаком со всеми уловками, со всеми   ухищрениями, к которым прибегают перед выборами. Он спросил:      

– Кому   адресовано это письмо?      

– Господину   Пютуану, следователю; вы знаете, моему другу, господину Пютуану.      

Почтальон   порылся в своих бумагах и нашел письмо, которое у него требовали. Он принялся   разглядывать его, вертел в руках, крайне озадаченный и смущенный, боясь, как бы   не сделать большой ошибки, но как бы и не нажить врага в лице мэра.      

Видя его   нерешительность, Ренарде сделал движение, чтобы схватить письмо и вырвать его.   Этот резкий жест убедил Медерика в том, что дело идет о важной тайне, и он   решил выполнить свой долг во что бы то ни стало.      

Поэтому   он бросил конверт в сумку, закрыл ее и сказал:      

– Нет,   не могу, господин мэр. Раз письмо к судебным властям, – значит, не могу.      

Невыразимая   тревога сжала сердце Ренарде.      

– Но   ведь вы же меня знаете. Ведь вы, наконец, знаете мой почерк. Говорю вам, что   мне нужно это письмо.      

– Не   могу.      

– Послушайте,   Медерик, вы знаете, что я не стану вас обманывать. Я вам говорю, что письмо мне   нужно.      

– Нет.   Не могу.      

В   необузданной душе Ренарде вспыхнул гнев.      

– Берегитесь,   черт возьми! Вы знаете, я шутить не люблю, и вы у меня, любезный, живо слетите   с места. Наконец, я мэр, я приказываю вам вернуть мне письмо.      

Почтальон   решительно ответил:      

– Нет,   не могу, господин мэр!      

Тогда   Ренарде вне себя схватил его за руку, чтобы отнять сумку, но почтальон   высвободился одним рывком и отступил, подняв дубину. Не теряя самообладания, он   произнес:      

– Не   троньте, господин мэр, не то я дам сдачи. Осторожнее. Я выполняю свой долг!      

Чувствуя   себя погибшим, Ренарде внезапно смирился, притих и стал молить, как плачущий   ребенок:      

– Ну,   ну, друг мой, верните же мне это письмо. Я вас отблагодарю, я вам дам денег.   Знаете что, я вам дам сто франков, слышите – сто франков!      

Почтальон   повернулся к нему спиной и пустился в путь.      

Ренарде   шел за ним, задыхаясь и бормоча:      

– Медерик,   Медерик, послушайте, я вам дам тысячу франков. Слышите – тысячу франков!      

Тот   шагал, не отвечая. Ренарде продолжал:      

– Я   обеспечу вас… слышите, дам сколько хотите… Пятьдесят тысяч франков… Пятьдесят   тысяч за это письмо… Ну что вам стоит?… Не хотите?… Ну, хорошо – сто тысяч…   слышите, сто тысяч франков… понимаете? Сто тысяч… Сто тысяч!..      

Почтальон   обернулся; лицо его было строго, взгляд суров.      

– Довольно,   а то я повторю на суде все, что вы мне тут наговорили.      

Ренарде   остановился как вкопанный. Все было кончено. Надежды не оставалось. Он повернул   обратно и пустился бежать к дому, как затравленный зверь.      

Медерик   тоже остановился, с изумлением глядя на это бегство. Он увидел, что мэр вернулся   домой, но решил подождать, словно был уверен, что сейчас должно произойти   что-то необычайное.      

И   действительно, вскоре высокая фигура Ренарде показалась на верхушке башни   Ренар. Он метался по площадке, как безумный, потом обхватил мачту флага, начал   бешено трясти ее, тщетно пытаясь сломать, и вдруг, как пловец, бросающийся вниз   головой, ринулся в пустоту, вытянув вперед руки.      

Медерик   побежал на помощь. Пробегая по парку, он увидел дровосеков, которые шли на работу.   Он окликнул их, сказал, что случилось несчастье, и они нашли у подножия башни   окровавленное тело, с головой, размозженной о скалу. Брендиль омывала эту   скалу, и по ясной, тихой воде, широко разливавшейся в этом месте, текла длинная   розовая струйка мозга, смешанного с кровью.      

       

 На разбитом корабле      

       

Вчера   было 31 декабря.      

Я   завтракал у моего старого приятеля Жоржа Гарена. Слуга подал ему письмо,   покрытое заграничными марками и штемпелями.      

Жорж   спросил:      

– Ты   позволишь?      

– Разумеется.      

И он   принялся читать восемь страниц, исписанных вдоль и поперек крупным английским   почерком. Он читал медленно, серьезно, внимательно, с тем интересом, какой   вызывает в нас то, что близко нашему сердцу.      

Потом   положил письмо на камин и сказал:      

– Послушай,   какая забавная история! Я тебе ее никогда не рассказывал, а история романтическая,   и произошла она со мной. Да, странная у меня выдалась в тот раз встреча Нового   года. Это было двадцать лет тому назад… ну да, мне тогда было тридцать, а   теперь пятьдесят…      

Я служил   в то время инспектором в том самом Обществе морского страхования, которым   руковожу сейчас. Я собирался провести праздник Нового года в Париже – раз уж   принято праздновать этот день, – но неожиданно получил от директора письмо   с распоряжением немедленно отправиться на остров Рэ, где разбился   застрахованный у нас трехмачтовик из Сен-Назэра. Письмо пришло в восемь часов   утра. В десять я явился в контору за инструкциями и в тот же вечер выехал   экспрессом, доставившим меня на следующий день, 31 декабря, в Ла-Рошель.      

У меня   оставалось два часа до отхода Жана Гитона, парохода, идущего на Рэ. Я   прошелся по городу. Ла-Рошель – действительно необыкновенный и крайне   своеобразный город: улицы в нем запутанны, как в лабиринте, над тротуарами   тянутся бесконечные галереи со сводами, точно на улице Риволи, но только   низкие; эти приплюснутые таинственные галереи и своды похожи на декорацию для   заговоров, которую забыли убрать, на старинную волнующую декорацию былых войн,   героических и грозных религиозных войн. Это типичный старый город гугенотов,   суровый, замкнутый, без тех величественных памятников, которые придают Руану   такое великолепие, но замечательный всем своим строгим и даже немного угрюмым   обликом, – город упорных бойцов, очаг фанатизма, город, где воспламенялась   вера кальвинистов[58]   и где зародился заговор четырех сержантов[59].      

Побродив   немного по этим странным улицам, я сел на черный пузатый пароходик, который   должен был доставить меня на остров Рэ. Он отчалил, сердито пыхтя, прошел между   двумя древними башнями, охраняющими порт, пересек рейд, вышел за дамбу,   построенную Ришелье[60],   огромные камни которой, виднеющиеся на уровне воды, окружают город гигантским   ожерельем, и повернул вправо.      

Был один   из тех хмурых дней, что подавляют и гнетут мысль, наводят тоску, убивают бодрость   и энергию: пасмурный ледяной день, насыщенный промозглым туманом, мокрым, холодным,   как изморозь, зловонным, как испарения сточных труб.      

Под   навесом низко стелющегося, зловещего тумана лежало море, желтое, мелководное, с   бесконечными песчаными отмелями, без ряби, без движения, без жизни, море   мутной, жирной, застойной воды. Жан Гитон шел, как обычно, слегка   покачиваясь, прорезая густую сплошную массу этой воды и оставляя за собой   легкое волнение, легкий всплеск, легкое колыхание, которые быстро затихали.      

Я   разговорился с капитаном, коротеньким человечком почти без ног, таким же   круглым и валким, как его корабль. Мне хотелось узнать подробности крушения,   которое я собирался обследовать: большую трехмачтовую шхуну из Сен-Назэра, Мари   Жозеф, выбросило в бурную ночь на отмели острова Рэ.      

Буря   выбросила корабль так далеко, писал судовладелец, что невозможно было сдвинуть   его с мели, и пришлось только спешно переправить с него на берег все, что можно   было снять. Мне предстояло установить, в каком положении находится судно,   определить, каково было его состояние перед катастрофой, и выяснить, все ли   меры были приняты, чтобы снять его с мели. Я был послан как представитель   Общества, чтобы в случае надобности выступить на суде против истца.      

По   получении моего доклада директор должен был решить, какие шаги предпринять, чтобы   оградить интересы Общества.      

Капитан Жана   Гитона оказался в курсе дела, так как он со своим пароходиком участвовал в   попытках спасти шхуну.      

Он   рассказал мне о крушении, которое произошло, в сущности, очень просто. Мари   Жозеф, гонимый жестоким ветром, сбился ночью с пути и несся наугад по морю,   покрытому пеной, «как молочный суп», по выражению капитана, пока не наткнулся   на огромные банки, превращающие во время отлива берега этого района в   беспредельную Сахару.      

Беседуя   с капитаном, я смотрел вперед и по сторонам. Между нависшим небом и океаном   оставалось свободное пространство, и взор беспрепятственно уходил вдаль. Мы шли   вдоль берега. Я спросил:      

– Это   остров Рэ?      

– Да,   сударь.      

Вдруг   капитан протянул вперед правую руку и, указав в открытом море на почти незаметную   точку, сказал:      

– Вон   он, ваш корабль!      

– Мари   Жозеф?      

– Да.      

Я был   поражен. Эта, почти невидимая, черная точка, которую я принял бы за скалу, казалось,   отстояла не менее чем на три километра от берега.      

– Но,   капитан, – сказал я, – в том месте, которое вы показываете, должно   быть, не менее ста брасов[61]   глубины!      

Он   засмеялся:      

– Сто   брасов! Что вы, мой друг? Там и двух не будет, уверяю вас!..      

Капитан,   видимо, был родом из Бордо[62].   Он продолжал:      

– Сейчас   прилив, девять часов сорок минут. А вот вы позавтракайте в «Гостинице дофина»,   заложите-ка руки в карманы да отправляйтесь погулять по пляжу, и ручаюсь вам,   что в два пятьдесят или, самое позднее, в три часа вы подойдете к разбитому   кораблю, не замочив ног. Можете пробыть на нем час и три четверти или два часа,   но никак не больше, иначе вас застигнет прилив. Чем дальше уходит море, тем быстрее   оно возвращается. А отмель эта плоская, как клоп! Так не забудьте: в четыре   пятьдесят вы должны отправиться обратно, а в половине восьмого вам надо быть на   Жане Гитоне, который в тот же вечер высадит вас на набережной Ла-Рошели.      

Я   поблагодарил капитана и отправился на нос парохода – посмотреть на городок   Сен-Мартен, к которому мы быстро приближались.      

Городок   этот похож на все миниатюрные порты, столицы мелких островов, рассеянных вдоль   материка. Это большое рыбацкое село стоит одной ногой в воде, другой на земле,   питается рыбой и птицей, овощами и ракушками, редиской и мидиями[63]. Остров   низкий, плохо обработан, но густо населен; впрочем, я не заходил вглубь.      

После   завтрака я прошел на небольшой мысок, и так как море быстро отступало, я   отправился через пески к черному утесу, выступавшему над водою далеко-далеко.      

Я быстро   шел по этой желтой равнине, упругой, как живая плоть, и, казалось, покрывавшейся   испариной под моими шагами. Море только что было тут, но теперь я видел, как   оно убегало вдаль, почти теряясь из виду, так что я уже не мог различить линию,   отделяющую пески от океана. Мне казалось, что я присутствую при величественной,   волшебной феерии. Атлантический океан сейчас еще был передо мною, и вдруг он   ушел в отмель, как декорация в люк, и я шел теперь посреди пустыни. Оставалось   только ощущение, только дыхание соленой воды. Я чувствовал запах водорослей,   запах волн, крепкий и приятный запах побережья. Я шел быстро, и мне уже не было   холодно, я глядел на разбитый корабль, и по мере того, как приближался к нему,   он все увеличивался и теперь походил на огромного кита, выброшенного на берег.      

Корабль,   казалось, вырастал из земли, принимал чудовищные размеры на этой необозримой   желтой равнине. После часа ходьбы я наконец добрался до него. Он лежал на боку,   искалеченный, разбитый; его сломанные ребра, ребра из просмоленного дерева,   пронзенные огромными гвоздями, выступали наружу, как ребра зверя. Песок уже   вторгся в него, проник во все щели, овладел им с тем, чтобы уже не выпустить.   Судно словно пустило в него корни; нос глубоко врезался в мягкий и коварный   грунт, а поднятая корма, казалось, бросала в небо как отчаянный вопль два белых   слова на черном борту: Мари Жозеф.      

Я взобрался   с накренившейся стороны на этот труп корабля и, очутившись на палубе, сошел в   трюм. Свет, проникая через разломанные трапы и трещины, тускло освещал длинный,   мрачный погреб, загроможденный обломками деревянных частей. Здесь тоже не было   ничего, кроме песка – почвы этого дощатого подземелья.      

Я   принялся делать заметки о состоянии судна. Усевшись на пустую разбитую бочку, я   писал при свете, проникавшем из широкой трещины, сквозь которую виднелась   бесконечная гладь отмели. От холода и одиночества у меня порой пробегали   мурашки по спине, иногда я бросал писать, прислушиваясь к смутным и   таинственным шорохам внутри корабля: к шороху крабов, скребущих обшивку   крючковатыми клешнями, к шороху множества мельчайших морских животных, уже водворившихся   на этом мертвеце, а также к тихому, равномерному шороху древоточца, который,   скрипя, как бурав, безостановочно сверлит старое дерево, разрушая и пожирая   его.      

И вдруг   я услышал совсем близко человеческие голоса. Я подскочил, как будто увидел привидение.   И правда, мне на мгновение представилось, что сейчас из глубины зловещего трюма   передо мной поднимутся два утопленника и поведают о своей кончине. Я не стал   медлить, выскочил на палубу, подтянувшись на руках, и увидел, что у носа   корабля стоит высокий господин и с ним три молодые девушки, или, говоря точнее,   высокий англичанин и три мисс. Они, конечно, испугались еще больше моего при   виде существа, столь внезапно появившегося на этом брошенном трехмачтовике.   Младшая из девушек обратилась в бегство, а две другие обеими руками уцепились   за отца. Но он только раскрыл рот – это был единственный видимый признак его   волнения.      

Через   мгновение он заговорил:      

– А,   сударь, вы есть владелец этого корабль?      

– Да,   сударь.      

– Могу   я его посещать?      

– Да,   сударь.      

Тогда он   произнес длинную английскую фразу, в которой я разобрал только одно слово – gracious[64],   повторявшееся несколько раз.      

Заметив,   что он ищет, откуда бы взобраться на корабль, я указал ему наиболее удобное   место и протянул руку. Он влез, а затем мы помогли вскарабкаться трем девушкам,   которые уже успели успокоиться. Они были очаровательны, в особенности старшая,   восемнадцатилетняя блондинка, свежая, как цветок, такая изящная, такая   прелестная! Право, хорошенькие англичанки напоминают нежные дары моря. Можно   было подумать, что эта мисс возникла из песка, и ее волосы еще хранили его   оттенок. Восхитительной свежестью и нежным цветом лица английские девушки   напоминают розовые ракушки или редкие и таинственные жемчужины, рождающиеся в   неведомых пучинах океана.      

Она   говорила по-французски немного лучше отца и взяла на себя роль переводчицы. Мне   пришлось рассказать о кораблекрушении в мельчайших подробностях, которые я   выдумывал, как будто сам присутствовал при катастрофе. Потом все семейство   спустилось внутрь корабля. Как только они проникли в его темные, едва   освещенные недра, посыпались восклицания удивления и восторга, и вдруг у отца и   у трех дочерей очутились в руках альбомы, спрятанные, по-видимому, в их широких   непромокаемых пальто, и они одновременно начали четыре карандашных наброска этого   печального и причудливого места.      

Они   уселись в ряд на выступавшей балке, и четыре альбома на восьми коленях быстро покрылись   мелкими штрихами, которым надлежало изображать разбитое чрево Мари Жозефа.      

Старшая   из девушек, не отрываясь от работы, разговаривала со мной, пока я продолжал обследовать   скелет корабля.      

Я узнал,   что они проводят зиму в Биаррице и приехали на остров Рэ специально для того,   чтобы взглянуть на трехмачтовик, увязший в песке. В этих людях не было и следа   английской чопорности. Это были славные, простые чудаки, из числа тех вечных   странников, которыми Англия наводняет весь земной шар. Отец был длинный,   сухопарый, и его красное, окаймленное седыми бакенбардами лицо походило на   живой сандвич, на ломтик ветчины, вырезанный в форме человеческой головы и   проложенный между двумя волосяными подушечками; дочери, длинноногие, как   молодые цапли, и такие же сухопарые, исключая старшую, как их отец, были   очаровательны все три, особенно старшая.      

У нее   была такая забавная манера говорить, рассказывать, смеяться, понимать или не   понимать, вопросительно обращать на меня глаза, синие, как глубокие воды,   бросать работу, чтобы угадать смысл моих слов, снова приниматься за рисунок,   говорить «yes» или «no», что я готов был без конца глядеть на нее и слушать ее.      

Вдруг   она прошептала:      

– Я   слышу маленький движение на корабль.      

Я   прислушался и тотчас же уловил какой-то легкий непонятный и непрерывный шум.   Что это могло быть? Я встал, взглянул в щель и громко вскрикнул. Море   подступило к нам и готово было отрезать нас от суши.      

Мы   тотчас же бросились на палубу. Поздно! Вода окружала нас и бежала к берегу с   непостижимой быстротой. Нет, она не бежала – она скользила, ползла,   расплывалась, как огромное пятно. Она покрывала песок всего на несколько   сантиметров, но убегающая линия неуловимого прилива была уже далеко впереди.      

Англичанин   хотел спрыгнуть с корабля, но я удержал его: бегство было невозможно из-за   глубоких ям, которые мы обходили по дороге сюда; возвращаясь, мы неминуемо   попали бы в них.      

На   мгновение наши сердца сжались от ужаса. Потом маленькая англичанка улыбнулась и   прошептала:      

– Это   мы потерпевший крушение.      

Я хотел   засмеяться, но меня охватил страх, отчаянный, предательский страх, подлый и коварный,   как этот прилив. Мне сразу представились все опасности, которым мы   подвергались. Мне хотелось позвать на помощь. Но кого?      

Две   младшие англичанки прижались к отцу, который растерянно глядел на беспредельное   море, окружавшее нас.      

Ночь   надвигалась с такой же быстротой, как прилив, – тяжелая, сырая, ледяная   ночь.      

Я сказал:      

– Делать   нечего, придется остаться на корабле.      

Англичанин   ответил:      

– Oh,   yes!      

Минут   пятнадцать, а может быть, и полчаса, не знаю в точности, простояли мы так,   глядя на желтую воду вокруг нас, которая поднималась и кружилась, словно   кипела, словно играла на отвоеванном ею огромном пляже.      

Одна из   девушек продрогла, и мы решили сойти вниз, чтобы укрыться от легкого, но холодного   бриза, который обдувал нас, пронизывая кожу, точно иглами.      

Я   нагнулся над трапом. Корабль был полон воды. Нам пришлось забиться в уголок у   борта, хоть немного защищавшего от ветра.      

Теперь   нас обволакивала темнота, и мы сидели, прижавшись друг к другу, окруженные мраком   и водой. Я чувствовал у своего плеча дрожащее плечо англичанки, ее зубы иногда   вдруг начинали стучать; но я чувствовал нежное тепло ее тела сквозь платье, и   это тепло было сладостно, как поцелуй. Мы больше не разговаривали; мы сидели   неподвижно, молча, скорчившись, как звери в яме во время урагана. И все же,   несмотря ни на что, несмотря на ночь, несмотря на страшную и все возрастающую   опасность, меня начинало радовать то, что я здесь, меня радовали холод и   опасность, радовали долгие часы мрака и ужаса, которые мне предстояло провести   на этих досках, рядом с этой хорошенькой, прелестной девушкой.      

Я   спрашивал себя, откуда это странное чувство блаженства и счастья? Откуда?      

Как   знать? Оттого ли, что здесь была она? Но кто она? Какая-то незнакомая   англичаночка. Я не любил ее, я не знал ее, и все же я был растроган, пленен!   Мне хотелось спасти ее, пожертвовать собой, наделать ради нее тысячу безумств!   Как странно! Чем объясняется, что присутствие женщины может до такой степени   потрясти нас? Покоряет ли нас ее обаяние? Или же чары молодости и красоты   пьянят нас, как вино?      

А может   быть, это прикосновение любви, той таинственной любви, которая беспрестанно   стремится соединять живые существа, пробует свою силу всякий раз, когда   сталкивает лицом к лицу мужчину и женщину и наполняет их волнением, смутным,   тайным, глубоким волнением, как напитывают водою землю, чтобы вырастить на ней   цветы?      

Между   тем безмолвие темноты, безмолвие неба становилось страшным; мы смутно различали   вокруг нескончаемый негромкий гул, рокот морского прилива, монотонный плеск   волн, ударяющих о корабль.      

Вдруг я   услышал плач. Плакала младшая из англичанок. Отец пытался утешить ее, и они заговорили   на своем языке, которого я не понимал. Я догадывался, что он успокаивает ее, но   что ей страшно.      

Я   спросил свою соседку:      

– Вам   не очень холодно, мисс?      

– О   да, очень много холодно.      

Я   предложил ей свое пальто, она отказалась; но я уже снял пальто и закутал ее,   несмотря на все протесты. Во время этой короткой борьбы я дотронулся до ее   руки, и по всему моему телу пробежала сладкая дрожь.      

За   последние несколько минут воздух посвежел и плеск воды о борт корабля усилился.   Я встал; резкий порыв ветра ударил мне в лицо. Поднялся ветер!      

Англичанин   заметил это одновременно со мной и сказал просто:      

– Для   нас это очень плохое.      

Конечно,   это было плохо; нас ожидала верная смерть, если бы волны, даже не очень сильные,   стали ударяться о разбитый корабль и встряхивать его; он был до такой степени   разломан и расшатан, что первый большой вал разнес бы его в щепки.      

Отчаяние   наше росло с каждым мгновением, с каждым порывом крепчавшего ветра. Море уже   слегка волновалось, и я видел в темноте, как возникают и исчезают белые полосы,   полосы пены; волны одна за другой налетали на корпус Мари Жозефа и   сотрясали его быстрыми толчками, отдававшимися в наших сердцах.      

Англичанка   дрожала; я чувствовал, как она трепещет рядом со мной, и испытывал безумное желание   сжать ее в своих объятиях.      

Впереди,   слева, справа и позади нас, по всему берегу светились маяки – белые, желтые,   красные вращающиеся маяки, похожие на огромные глаза, на глаза великана,   которые глядели на нас, подстерегали, жадно выжидали нашей гибели. Один из них   особенно раздражал меня. Он потухал каждые полминуты и тотчас же снова   вспыхивал; это, право, был настоящий глаз с веком, непрерывно опускающимся над   огненным взглядом.      

Время от   времени англичанин чиркал спичку, чтобы посмотреть, который час, а затем снова   прятал часы в карман. Вдруг он обратился ко мне через головы дочерей и произнес   с торжественной важностью:      

– Сударь,   поздравляю вас с Новым годом.      

Была   полночь. Я протянул ему руку, и он пожал ее; потом он произнес какую-то   английскую фразу и вдруг вместе с дочерьми запел: God save the Queen[65].   Гимн понесся в черное небо, в безмолвное небо и развеялся в пространстве.      

Сначала   мне хотелось засмеяться, но потом меня охватило сильное и странное волнение.      

Было   что-то мрачное и возвышенное в этом гимне потерпевших крушение, приговоренных к   смерти, похожее на молитву, но и нечто большее, что можно было бы уподобить   лишь великолепному древнему Ave, Caesar, morituri te salutant[66]. [67]      

Когда   они кончили, я попросил мою соседку, чтобы она спела балладу или легенду, что   угодно, лишь бы отвлечь нас от наших тревог. Она согласилась, и тотчас же ее   чистый молодой голос полетел в ночь. Она пела, должно быть, что-то печальное –   протяжные звуки медленно слетали с ее губ и парили над волнами, как раненые   птицы.      

Море вздувалось   и хлестало о корабль. Но я не думал ни о чем, кроме ее голоса. И еще я думал о   сиренах. Если бы мимо нас прошла какая-нибудь лодка, что подумали бы матросы?   Мой взволнованный ум увлекся мечтою. Сирена! Может быть, она и правда сирена,   эта морская дева, удержавшая меня на разбитом корабле, чтобы вместе со мной   погрузиться в волны?…      

Вдруг мы   все пятеро покатились по палубе: Мари Жозеф опрокинулся на правый бок. Англичанка   упала на меня, я схватил ее в объятия и, уже ничего не понимая, не сознавая, решив,   что наступил последний миг, безумно целовал ее щеку, висок, волосы. Корабль   больше не двигался, не шевелились и мы.      

– Кэт! –   окликнул отец.      

Та,   которую я обнимал, ответила «yes» и сделала движение, чтобы высвободиться.   Право, в этот миг мне хотелось, чтобы корабль разверзся и мы с ней вдвоем упали   в воду.      

Англичанин   сказал:      

– Немного   качает, но это было ничего. Все мои три дочери целы.      

Не видя   старшей, он сначала подумал, что она погибла!      

Я   медленно поднялся и вдруг заметил свет на море, совсем неподалеку. Я крикнул;   мне ответили. Это была лодка, искавшая нас. Оказалось, что хозяин гостиницы   предвидел нашу неосторожность.      

Мы были   спасены. Я был в отчаянии! Нас сняли с нашего плота и доставили в Сен-Мартен.      

Англичанин   потирал руки и бормотал:      

– Хорошо   ужин! Хорошо ужин!      

И мы   действительно поужинали. Но мне не было весело, я жалел о Мари Жозефе.      

Наутро   мы расстались после долгих рукопожатий и обещаний писать. Они вернулись в Биарриц.   Я чуть было не поехал за ними.      

Я был   влюблен, я собирался просить руки этой девочки. Проведи мы вместе еще неделю, я   бы непременно женился! Как порою слабы и непостижимы мужчины!      

Прошло   два года, и от них не было никаких вестей; потом я получил письмо из Нью-Йорка.   Она вышла замуж и сообщала мне об этом. И вот с тех пор мы каждый год   обмениваемся новогодними письмами. Она рассказывает мне о своей жизни, о детях,   о сестрах и никогда ничего о муже. Почему? Да, почему?… А я пишу только о Мари   Жозефе… Это, пожалуй, единственная женщина, которую я любил… нет… которую   мог любить… Ах, ведь… мы ничего не знаем!.. События захватывают нас… а потом… а   потом… все проходит… Сейчас она, наверно, старуха… я бы не узнал ее… Но та,   прежняя… та, с корабля… какое создание… божественное!.. Она пишет, что стала   совсем седая!.. Боже мой… как это больно!.. Ее белокурые волосы!.. Нет, нет,   та, которую я знал, больше не существует… Как печально… как печально все это!..      

 Отшельник      

       

Вместе с   моими друзьями я отправился взглянуть на старого отшельника, который поселился   на древнем могильном холме, поросшем большими деревьями посреди широкой равнины   между Каннами и Напулем.      

Возвращаясь,   мы говорили об этих странных мирских пустынниках, ранее столь многочисленных,   но почти вымерших в наши дни. Мы искали, мы пытались определить, какие   моральные причины, какого рода несчастья побуждали людей в былые времена   спасаться в одиночестве.      

Один из   моих спутников сказал вдруг:      

– Я   знал двух отшельников, мужчину и женщину. Женщина, должно быть, еще жива. Она   жила лет пять тому назад среди развалин, на вершине совершенно необитаемой   горы, на побережье Корсики, в пятнадцати или двадцати километрах от всякого   жилья. Она жила там со своей служанкой; я посетил ее. В прошлом это была   несомненно изящная светская женщина. Она приняла меня вежливо и даже   приветливо, но я ничего о ней не знаю и ни о чем не мог догадаться.      

Что же   касается мужчины, то я вам расскажу, какой с ним произошел ужасный случай.      

Обернитесь   назад. Видите вон там, за Напулем, острую, поросшую лесом гору, которая выступает   перед вершинами Эстереля? Здесь ее зовут Змеиной горой. На ней-то, в маленьком   античном храме, и спасался мой отшельник лет двенадцать тому назад.      

Прослышав   о нем, я решил с ним познакомиться и вот в одно прекрасное мартовское утро   отправился туда из Канн верхом. Оставив лошадь на постоялом дворе в Напуле, я   начал взбираться пешком на этот странный конус, вышиной, вероятно, в полтораста   или двести метров, поросший ароматическими растениями, по преимуществу   ладанником, крепкий и резкий запах которого дурманит и вызывает недомогание. По   каменистому склону то и дело скользят длинные ужи, исчезающие в траве. Отсюда   вполне заслуженное название Змеиной горы. Бывают дни, когда змеи как бы   рождаются у вас под ногами при подъеме по склону, залитому солнцем. Их так   много, что боишься ступить и испытываешь какое-то странное беспокойство – не   страх, потому что ужи безвредны, но что-то вроде мистического ужаса. У меня   много раз появлялось удивительное ощущение, будто я поднимаюсь на священную   гору древности, на необычайный холм, благоуханный и таинственный, поросший   ладанником, населенный змеями и увенчанный храмом.      

Этот   храм существует и поныне. То есть меня уверили, что это храм. А я и не пытался   узнать больше, чтобы не испортить себе впечатления.      

Итак, в   одно мартовское утро я взобрался на эту гору полюбоваться видом. Дойдя до вершины,   я действительно увидел стены храма и человека, сидевшего на камне. Ему было   никак не более сорока пяти лет, хотя волосы у него уже совсем поседели; но   борода была еще почти черная. Он гладил кошку, свернувшуюся у него на коленях,   и, казалось, не обратил на меня никакого внимания. Я обошел вокруг развалин,   часть которых, перекрытая ветками, соломой, травой и отгороженная камнями,   служила этому человеку жильем, и снова вернулся к тому месту, где он сидел.      

Оттуда   открывался изумительный вид. Справа причудливые остроконечные вершины Эстереля,   за ними безбрежное море, простирающееся до далеких, изрезанных бухтами берегов   Италии, и прямо против Канн – острова Лерин, зеленые, плоские, как бы плывущие   по морю; на последнем из них, со стороны моря, высокий старинный замок, с   зубчатыми башнями, поднимается прямо из воды.      

А над   зеленым берегом, над длинными четками белых вилл, над белыми городами, выстроенными   среди деревьев и похожими издали на бесчисленные яйца, снесенные на берегу,   встают Альпы, с вершинами, покрытыми снежными шапками.      

Я   прошептал:      

– Боже,   какая красота!      

Человек   поднял голову и сказал:      

– Да,   но когда видишь это зрелище изо дня в день, оно надоедает.      

Так,   значит, он разговаривал, этот отшельник, он мог беседовать и скучал. Тогда он в   моих руках.      

В этот   день я пробыл с ним недолго и попытался только определить характер его мизантропии.   Он произвел на меня прежде всего впечатление человека, уставшего от людей,   пресыщенного всем, безнадежно разочарованного и полного отвращения к себе и к   окружающему.      

Я   расстался с ним после получасовой беседы. Неделю спустя я вернулся опять, потом   пришел еще через неделю и наконец стал ходить еженедельно, так что не прошло   двух месяцев, как мы сделались друзьями.      

И вот,   как-то вечером, в конце мая, я решил, что нужный момент настал, и, захватив с   собой провизию, отправился на Змеиную гору пообедать вместе с отшельником.      

Был один   из тех благоуханных вечеров юга, страны, где цветы разводят, как на севере –   рожь, где изготовляют почти все душистые эссенции для женских тел и женских   платьев; один из тех вечеров, когда ароматы бесчисленных апельсиновых деревьев   в каждом саду, в каждом уголке долины волнуют и навевают истому, пробуждая даже   в стариках мечты о любви.      

Мой   пустынник, видимо, обрадовался мне и охотно согласился разделить со мной обед.      

Я   уговорил его выпить немного вина, от которого он успел отвыкнуть; он оживился и   начал рассказывать мне о своем прошлом. Он постоянно жил в Париже и, насколько   я мог понять, вел веселую жизнь.      

Неожиданно   я спросил его:      

– Почему,   собственно, вам вздумалось взобраться на эту гору?      

Он   тотчас же ответил:      

– Я   пережил самое сильное потрясение, какое только может испытать человек. Но к   чему скрывать от вас мое несчастье? Может быть, оно пробудит в вас жалость ко   мне. И потом… я никогда еще никому об этом не рассказывал… никогда… и хотел бы   знать… в конце концов… что подумают другие… как они на это посмотрят…      

Я   родился в Париже, получил образование в Париже, вырос и прожил всю жизнь в этом   городе. Родители оставили мне ренту в несколько тысяч франков, а по протекции я   получил спокойную и скромную должность, так что для холостяка был довольно   богатым человеком.      

С самых   ранних лет я вел холостяцкую жизнь. Вы понимаете, что это значит. Свободный,   без семьи, твердо решив не обзаводиться супругой, я проводил три месяца с одной   женщиной, полгода с другой, а иногда жил по году без любовницы, выбирая себе   случайных подруг среди множества доступных или продажных женщин.      

Это   банальное и, если хотите, пошлое существование вполне подходило мне, так как   удовлетворяло мою природную склонность к переменам и к праздности. Я проводил   жизнь на бульварах, в театрах и в кафе, всегда на людях, почти как бездомный,   хотя имел хорошую квартиру. Я был один из множества тех людей, которые плывут   по течению, как пробка по воде, для которых стены Парижа – это стены мира и которые   не заботятся ни о чем, потому что ничего не любят. Я был, что называется,   славный малый, без достоинств и без недостатков. Вот и все. Я даю себе вполне   точную оценку.      

Так протекала   моя жизнь с двадцати до сорока лет, медленно и стремительно, без особых событий.   Как быстро пролетают они, эти однообразные годы парижской жизни, не оставляя в   памяти никаких воспоминаний, отмечающих даты, эти долгие и быстротечные,   банальные и веселые годы, когда пьешь, ешь, смеешься, сам не зная почему, когда   тянешься губами ко всему, что можно отведать или поцеловать, – и ничего, в   сущности, не желаешь! Уж молодость прошла, уже старишься, так и не сделав   ничего, что делают другие, не приобретя никаких привязанностей, никаких корней,   никаких связей, почти без друзей, и нет у тебя ни родных, ни жены, ни детей!      

Итак, я   безмятежно достиг сорокалетнего возраста и, чтобы отпраздновать день своего рождения,   угостил сам себя хорошим обедом в большом кафе. Я был одинок, и мне показалось   забавным отпраздновать этот день в одиночестве.      

После   обеда я начал раздумывать, что делать дальше. Сперва мне захотелось пойти в   театр, но потом я решил совершить паломничество в Латинский квартал, где   когда-то изучал право. И вот я отправился туда через весь Париж и случайно   зашел в пивную, где прислуживали девушки.      

Та,   которая подавала за моим столиком, была еще совсем молоденькая, хорошенькая и   веселая. Я предложил ей выпить со мной, и она тотчас же согласилась. Она   уселась напротив меня и, желая узнать, с каким типом мужчины имеет дело,   окинула меня опытным взглядом. Это была совсем светлая блондинка, свежее,   ослепительно свежее создание; под натянутой материей корсажа угадывалось   розовое, упругое тело. Я наговорил ей множество пустых любезностей, какие   обычно говорят подобным женщинам, но так как она действительно была   очаровательна, мне пришла вдруг мысль увести ее с собой… опять-таки, чтобы отпраздновать   мое сорокалетие. Уговорить ее удалось быстро и без труда. Она была свободна…   вот уже две недели, по ее словам… и для начала согласилась поужинать со мной,   после окончания работы, в кабачке возле Крытого рынка.      

Боясь,   что она меня обманет, – ведь не угадаешь, что может случиться, кто может   зайти в пивную или что взбредет в голову женщине, – я просидел в этой   пивной весь вечер, поджидая ее.      

Я тоже   был свободен уже месяц или два и, глядя, как переходила от столика к столику   эта прелестная дебютантка на поприще Любви, подумывал, не заключить ли мне с   нею контракт на некоторое время. Я ведь вам рассказываю сейчас одно из самых   пошлых и обыденных приключений парижанина.      

Извините   за эти грубые подробности. Те, кому не довелось испытать поэтическую любовь,   выбирают женщину, как котлету в мясной, не заботясь ни о чем, кроме качества товара.      

Итак, мы   отправились к ней, потому что собственная постель для меня священна. Это была   комнатка работницы, на пятом этаже, чистенькая и бедная; я приятно провел здесь   два часа. Она оказалась на редкость милой и привлекательной, эта девочка!      

      

Перед   уходом я условился о следующем свидании с девушкой, еще лежавшей в постели, подошел   к камину, чтобы оставить на нем традиционный подарок, и окинул беглым взглядом   часы под стеклянным колпаком, две вазы с цветами и две фотографии, одна из   которых, очень старая, представляла собою отпечаток на стекле – так называемый   дагерротип. Случайно нагнувшись над ней, я замер от удивления, я был настолько   поражен, что ничего не мог понять… Это был мой собственный портрет, первый из   моих портретов… снятый давным-давно, когда я, еще студентом, жил в Латинском   квартале.      

Я   порывисто схватил карточку, чтобы разглядеть ее поближе. Да, сомнений быть не   могло… Я чуть не расхохотался, до того все это показалось мне неожиданным и   забавным.      

Я   спросил:      

– Что   это за господин?      

Она ответила:      

– Это   мой отец; я никогда его не видела. Мама оставила мне карточку и сказала, чтобы   я ее берегла, что она мне когда-нибудь еще может пригодиться.      

Она   помолчала, потом засмеялась и продолжала:      

– По   правде сказать, я не знаю, на что она может пригодиться. Не думаю, чтобы отец   объявился и признал меня.      

Сердце   мое билось с бешеной скоростью; так мчится лошадь, закусившая удила. Я положил   портрет обратно на камин и, плохо понимая, что делаю, накрыл его сверху двумя   бумажками по сто франков, оказавшимися у меня в кармане, и убежал, крикнув ей:      

– До   свидания… до скорого свидания… дорогая.      

И   слышал, как она ответила:      

– До   вторника.      

Я   очутился на темной лестнице и ощупью спустился по ней.      

Выйдя из   подъезда, я заметил, что идет дождь, и быстро свернул в первую попавшуюся улицу.      

Я шел   куда глаза глядят, ошеломленный, потрясенный, роясь в своих воспоминаниях. Возможно   ли это? Да! Я вспомнил вдруг об одной девушке, которая приблизительно через   месяц после нашего разрыва написала мне, что она беременна от меня. Я разорвал   или сжег ее письмо и забыл о нем. Надо было взглянуть на женский портрет,   стоявший у девочки на камине. Впрочем, мне вряд ли удалось бы ее узнать. Это,   кажется, был портрет старой женщины.      

Я дошел   до набережной. Увидел скамейку и сел. Дождь не прекращался. Изредка мимо проходили   люди под зонтами. Жизнь представилась мне во всей своей низости и подлости,   полная позора и горя, сознательной и бессознательной гнусности. Моя дочь!..   Быть может, я в самом деле только что обладал собственной дочерью!.. Париж,   огромный Париж, мрачный, угрюмый, грязный, печальный, черный, за запертыми   дверями своих домов был полон подобных ужасов, прелюбодеяний,   кровосмесительства, растления детей. Я вспомнил рассказы об омерзительных   развратниках, которые бродят под мостами.      

Не ведая   того, не желая, я поступил хуже этих негодяев. Я спал с собственной дочерью!      

Я чуть   не бросился в реку. Я обезумел! Я бродил по улицам до утра, потом вернулся   домой, чтобы все обдумать.      

Далее я   поступил так, как мне казалось всего благоразумнее: поручил нотариусу вызвать девушку   и расспросить ее, при каких обстоятельствах мать передала ей портрет того, кого   считала ее отцом; я сказал нотариусу, что действую от имени друга.      

Нотариус   исполнил мое поручение. Женщина открыла дочери, кто ее отец, лишь на смертном   ложе и в присутствии священника, имя которого мне указали.      

Тогда от   имени того же неизвестного друга я перевел на девушку половину моего состояния,   около ста сорока тысяч, с тем чтобы она могла пользоваться только рентой, потом   подал в отставку и очутился тут.      

Скитаясь   вдоль побережья, я набрел на этот холм и остался здесь… Надолго ли?… Не знаю!      

Что вы   думаете обо мне… и о том, что я сделал?      

Я   протянул ему руку и ответил:      

– Вы   поступили так, как надо. Большинство людей не придало бы такого значения этой   ужасной роковой случайности.      

Он   ответил:      

– Это   так, но я-то, я чуть не сошел с ума. Оказалось, что у меня очень чувствительная   душа, о чем я никогда не подозревал. А теперь я боюсь Парижа, как, должно быть,   верующие боятся ада. Меня это оглушило, оглушило, как будто мне на голову   свалилась черепица. В последнее время я чувствую себя несколько лучше.      

Я   расстался с моим отшельником. Рассказ его сильно взволновал меня.      

Мы   виделись еще два раза, потом я уехал, так как никогда не остаюсь на юге позже мая.      

Когда я   вернулся на следующий год, его уже не было на Змеиной горе, и больше я никогда   о нем не слыхал.      

Вот вам   история моего отшельника.      

 Жюли Ромэн      

       

Два года   назад, весной, я много бродил пешком по побережью Средиземного моря. Идти по   дороге широким шагом и думать… Что может быть приятнее? Идешь вдоль гор, по   берегу моря, под ярким солнцем, овеваемый ласковым ветром! И мечтаешь! Сколько   обманчивых грез, любовных переживаний и всевозможных приключений промелькнет в   душе, увлеченной мечтами, за два часа пути! Сколько смутных, но радостных   надежд вливается в грудь вместе с теплым и чистым воздухом; впиваешь их в   дуновении бриза, сердце томит жажда счастья, а от прогулки разыгрывается   аппетит. Мысли же, быстрые, пленительные мысли, проносятся и поют, как птицы.      

Итак, я   шел длинной дорогой, которая ведет из Сен-Рафаэля в Италию, вернее, шел мимо   сменяющихся великолепных декораций, как будто созданных для сценического   обрамления всех любовных поэм на земле. И размышлял я о том, что от Канн, где   царит тщеславие, и до Монако, где царит рулетка, в эти края приезжают лишь для   того, чтобы пускать пыль в глаза или разоряться, и под этим прекрасным небом, в   этом саду цветущих роз и апельсиновых деревьев, люди выставляют напоказ свое   пошлое чванство, глупые претензии, низкие вожделения, обнажая натуру   человеческую во всем ее раболепии, невежестве, наглости и алчности.      

И вдруг   на берегу очаровательной бухты, какие тут встречаются за каждым изгибом горного   кряжа, я увидел у самого моря несколько вилл – четыре или пять, не больше, а   позади них по двум глубоким лощинам далеко-далеко тянулся дремучий сосновый   лес, и, казалось, не было там ни дорог, ни тропинок, ни хода, ни выхода. Перед   одной из этих вилл я остановился как вкопанный: уж очень хорош был белый домик   с темными панелями, до самой кровли затянутый вьющимися розами.      

А сад!   Живой ковер из цветов всех размеров и всевозможной окраски, перемешанных в   изысканном и кокетливом беспорядке. Газон пестрел цветами; на каждой ступеньке   крыльца, слева и справа, возвышался целый сноп цветов; по ослепительно белому   фасаду свисали из окон ярко-синие и желтые гроздья, а каменную балюстраду,   украшавшую кровлю, обвивали гирлянды крупных красных колокольчиков, алевших,   как пятна крови.      

За   домиком виднелась длинная аллея цветущих апельсиновых деревьев, доходившая до самой   горы.      

На двери   я прочел надпись небольшими золотыми буквами: «Вилла „Минувшие дни“.      

Я   спрашивал себя, какой поэт или какая фея живет здесь, какой вдохновенный   отшельник открыл этот уголок и создал сказочный домик, словно сам собою   выросший посреди букета цветов?      

Немного   поодаль рабочий дробил на дороге щебень. Я спросил у него, кому принадлежит это   сокровище. Он ответил:      

– Госпоже   Жюли Ромэн.      

Жюли   Ромэн… Когда-то, еще в детстве, я очень много слышал о великой актрисе Жюли   Ромэн, сопернице Рашель[68].      

Ни одной   женщине не рукоплескали так, как ей, ни одну столько не любили, как ее, –   да, главное, любили. Как много было из-за нее дуэлей, самоубийств и нашумевших   похождений!      

Но   сколько же теперь лет этой обольстительнице? Шестьдесят, семьдесят, семьдесят   пять? Жюли Ромэн… Она здесь, в этом домике. Женщина, которую обожали самый   великий музыкант и самый утонченный поэт нашей страны! Я помню, как взволновал   всю Францию (мне было тогда двенадцать лет) ее бурный разрыв с музыкантом и   бегство в Сицилию с поэтом.      

Она   уехала вечером, после премьеры какого-то спектакля, когда весь зал аплодировал   ей целых полчаса и вызывал ее одиннадцать раз подряд; она уехала с поэтом в   дормезе, как тогда ездили; они переплыли на пакетботе море, чтобы уединиться на   древнем острове, детище Греции, и любить друг друга под сенью огромной   апельсиновой рощи, которая окружает Палермо и носит название «Золотая   раковина».      

Рассказывают,   что они поднялись на Этну и, прильнув друг к другу, щека к щеке, наклонились над   исполинским кратером, словно хотели броситься в огненную бездну.      

Он умер,   этот создатель волнующих стихов, таких глубоких, что от них кружилась голова у   всего его поколения, и таких утонченных, таких таинственных, что они открыли   новым поэтам новый мир.      

Умер и   другой – покинутый ею, – тот, кто находил для нее музыкальные фразы,   сохранившиеся в памяти у всех, мелодии, исполненные торжества и отчаяния,   окрыляющие и мучительные.      

А она   еще жива, она тут, в этом домике, укрытом цветами.      

Я не   колебался ни минуты, я позвонил у двери.      

Мне   отпер слуга, глуповатый на вид юнец лет восемнадцати, с нескладными руками. Я   написал на визитной карточке несколько строк: галантный комплимент старой   актрисе с горячей просьбой принять меня. Может быть, ей известно мое имя, и она   согласится открыть для меня двери своего дома.      

Молодой   лакей ушел, затем вернулся и, попросив пожаловать, провел меня в опрятную гостиную   чопорного стиля Луи-Филиппа, обставленную тяжеловесной и неудобной мебелью, с   которой в мою честь снимала чехлы молоденькая горничная, стройная, тоненькая   дурнушка лет шестнадцати.      

Затем   меня оставили одного.      

На   стенах висело три портрета: хозяйки дома в одной из ее ролей, поэта, одетого в   длинный редингот, перехваченный в талии, и в сорочку с пышным жабо, по старинной   моде, и музыканта за клавикордами; манера живописи была четкая, тонкая, изящная   и сухая.      

Актриса   улыбалась прелестными губами и голубыми глазами – белокурая, очаровательная, но   жеманная, как все красавицы на портретах того времени. Поэт и музыкант как будто   уже видели перед собой будущие поколения.      

В этой   гостиной все говорило о прошлом, об ушедшей жизни, о людях, которых не стало.      

Открылась   дверь, и вошла старушка, совсем старенькая, вся седая, с белыми, как снег, волосами,   с белыми бровями, – настоящая белая мышка, проворная и бесшумная.      

Она   протянула мне руку и все еще молодым, звучно вибрирующим голосом сказала:      

– Благодарствую   за внимание, сударь. Как это мило с вашей стороны. Стало быть, нынешние мужчины   еще вспоминают о женщинах прошлого! Садитесь, пожалуйста.      

Я   сказал, что меня пленил ее домик и мне захотелось узнать имя владельца, а   услышав ее имя, я не мог побороть желания постучаться к ней в дверь.      

Она   ответила:      

– Очень   приятно, сударь, тем более что подобное посещение для меня теперь великая редкость.   Когда мне подали визитную карточку и я прочла ваши любезные слова, у меня   забилось сердце, словно я получила весть о возвращении друга, исчезнувшего на   целых двадцать лет. Ведь я покойница, сударь, право, покойница, обо мне никто   не вспомнит, никто не подумает до того дня, как я умру по-настоящему. А тогда   все газеты дня три будут говорить о Жюли Ромэн, печатать анекдоты,   воспоминания, напыщенные похвалы. А затем со мной будет покончено навсегда…      

Помедлив   немного, она добавила:      

– И   уж этого недолго ждать. Пройдет несколько месяцев, может быть, несколько дней,   и от маленькой старушки, которая пока еще жива, останется только маленькая   горстка костей.      

Она   подняла глаза к своему портрету – он улыбался ей, этой старой женщине, этой   карикатуре на него, затем взглянула на портреты обоих своих возлюбленных –   высокомерного поэта и вдохновенного музыканта, а они, казалось, говорили друг   другу: «Что нужно от нас этой развалине?»      

Сердце у   меня сжалось от печали, от неизъяснимой, смутной и горькой печали о прожитых   жизнях, которые еще борются со смертью в воспоминаниях, словно утопающий в   глубокой реке.      

В окно   видно было, как по дороге из Ниццы в Монако проносятся блестящие экипажи, а в   них мелькают молодые, красивые, богатые, счастливые женщины и улыбающиеся,   довольные мужчины. Жюли Ромэн заметила мой взгляд, угадала мои мысли и еле   слышно промолвила с покорной улыбкой: