1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
— И неудивительно. У него было множество друзей. Жаль, что погода подвела. А вам надо повторить — и в постель.
    
— Повторю, — сказал Адам. — От грога уютно делается, мирно на душе.
    
— Этим он и ценен. И, может, спас вас от воспаления легких.
    
Подав новую порцию грога, бармен ушел за стойку и вернулся с мокрой тряпкой.
    
— Вот, оботрите грязь, — сказал он. — Похороны — штука нерадостная. А когда ещё и дождь на тебя льет, то хоть самому помирай.
    
— Дождь уже после полил, — сказал Адам. — Я промок, идя с кладбища.
    
— Советую взять у нас наверху комнатку. Лягте в постель, я вам пришлю ещё стакан горячего, и утром встанете как ни в чем не бывало.
    
— Пожалуй, так и сделаю, — сказал Адам. Он чувствовал, как кровь разгоряченно щиплет щеки, растекается по плечам и рукам, точно их заполнила инородная жаркая жидкость. И жар этот проник в потайной ледничек Адама, в хранилище запретных мыслей, и размороженные мысли робко выглянули, словно дети, не знающие, позволят ли им войти. Адам взял тряпку, нагнулся, очищая штанины от грязи. Кровь застучала в висках. — Налейте ещё, — сказал он.
    
— Если как лекарство от простуды, то уже приняли достаточно, — сказал бармен. — Но если просто желаете выпить, то у меня есть старый ямайский. Выпейте неразбавленным. Он пятидесятилетней давности. Вода убьет аромат.
    
— Я просто хочу выпить, — сказал Адам. — Тогда и я с вами глотну. Уже много месяцев не трогал этой бутыли. До рома у нас охотников мало. В Салинасе пьют виски.
    
Адам обтер ботинки, бросил тряпку на пол. Выпил темного ямайского, закашлялся. Крепчайшее питье шибануло в переносицу, окутало мозг сладким духом. Комната качнулась набок, выпрямилась.
    
— Хорош, правда? — спросил бармен. — Но способен свалить с ног. Я бы на этом кончил, но, может, вы не прочь, чтобы вас свалило. Некоторые для того и пьют.
    
Адам лег локтями на столик. Ему донельзя, до испуга захотелось говорить, говорить. И он заговорил — каким то не своим голосом, а слова изумили его самого.
    
— Я тут редко бываю, — сказал он. — Вы знаете, где заведение Кейт?
    
— Господи Иисусе! Этот ямайский даже крепче, чем я думал, — сказал бармен и продолжал сурово: — Вы на ранчо живете?
    
— Да. Недалеко от Кинг-Сити. Моя фамилия — Траск.
    
— Очень приятно. Женаты?
    
— Нет. Уже нет.
    
— Овдовели?
    
— Да.
    
— Сходите к Дженни. А к Кейт вам не надо. У Кейт нехорошо. Дженни там совсем рядом. Сходите к ней и получите все, что вам требуется.
    
— Совсем рядом?
    
— Да. Пройдете полтора квартала на восток, повернете направо. Любой вам скажет, где салинасский Ряд.
    
— А чем у Кейт нехорошо? — спросил Адам, тяжело ворочая языком.
    
— Вы идите к Дженни, — сказал бармен.
    
Вечер был слякотный. На Кастровилльской улице стояла глубокая липкая грязь; обитателям Китайского квартала пришлось положить через улочку доски от хибары к хибаре. Тучи на вечернем небе были серые, крысиного оттенка, а воздух был не то что влажный — промозглый. По-моему, разница в том, что влага приходит сверху, а промозглость — снизу, порожденная гнилостным брожением. Ветер уже ослабел, налетал сырыми и холодными порывами. Холод этот вытрезвил Адама, но приданная ромом храбрость не испарилась. Адам быстро шагал по немощеному тротуару, глядя под ноги — обходя лужи. Там, где улицу пересекала линия железной дороги, горел предупредительный фонарь, и Ряд был тускло освещён им да ещё слабенькой, с угольной нитью, лампочкой на крыльце у Дженни.
    
Адам уточнил адрес по дороге. Отсчитал от лампочки два дома и еле разглядел третий, спрятавшийся за высокими, нестрижеными темными кустами. Поглядел на темный вход, не торопясь открыл калитку. По заросшей дорожке пошел к маячившему в полумраке, покосившемуся ветхому крыльцу, шатким ступенькам.
    
С дощатых стен давно облупилась краска, палисадник одичал, зарос. Если бы не полоски света по краям спущенных штор, он прошел бы мимо, сочтя дом нежилым. Ступеньки, кажется, вот-вот рухнут под тяжестью шага, доски крыльца визгливо скрипят.
    
Дверь отворилась, в проеме — темная фигура, держится за ручку. Негромкий, низкий женский голос произнес:
    
— Входите, пожалуйста.
    
Гостиная слабо освещена лампочками в розовых абажурах. Под ногами толстый ковер. Блестит лаком мебель, блестят золотом рамы картин. Богато, упорядоченно — это сразу чувствуется.
    
— Зря не надели плаща, — сказал низкий голос. — Вы наш клиент?
    
— Нет, — ответил Адам.
    
— Кто дал вам адрес?
    
— В гостинице дали.
    
Адам вгляделся в стоящую перед ним девушку. Одета в черное, без украшений. Лицо красивенькое, остренькое. Какого зверька она ему напоминает? Ночного, скрытного, хищного.
    
— Если желаете, я стану ближе к свету, — сказала девушка.
    
— Не надо.
    
Девушка издала смешок.
    
— Садитесь — вот здесь. Вы ведь для чего-то к нам пришли, верно? Скажите мне, что вам угодно, и я позову нужную девушку.
    
В хрипловатом голосе уверенность и властность. И слова выбирает четкие, точно рвет не спеша цветы из разносортной смеси цветника. Адам почувствовал стеснение.
    
— Мне нужно видеть Кейт, — сказал он.
    
— Мисс Кейт сейчас занята. Она вас ждет?
    
— Нет.
    
— Я могу обслужить вас и без неё.
    
— Мне нужно видеть Кейт.
    
— Вы можете мне сказать, зачем?
    
— Нет.
    
— К ней нельзя, — скрежетнул голос, как нож на точильном кругу. — Она занята. Если не желаете девушку или что-нибудь иное, то прошу вас уйти.
    
— А вы можете сказать ей, что я здесь?
    
— Она вас знает?
    
— Не уверен. — Он почувствовал, как никнет в нем храбрость. Словно возвращается озноб. — Не знаю. Но можете ей передать, что её хочет видеть Адам Траск? Она сама решит, знает меня или нет.
    
— Понятно. Хорошо, я ей скажу.
    
Бесшумно подошла к двери справа, открыла. Проговорила несколько невнятных слов, и в дверь заглянул мужчина. Девушка оставила дверь открытой — дала понять Адаму, что он под наблюдением. Сбоку висели темные портьеры, скрывая ещё одну дверь. Девушка раздвинула их тяжелые складки, скрылась. Адам сел поглубже. Краем глаза отметил, что мужчина снова мельком заглянул в гостиную.
    
Бывшую комнату Фей стало не узнать. Она сочетает комфорт с деловитостью; теперь это комната Кейт. Стены одеты шафранным шелком, гардины желтовато-зеленые. Вся комната в шелку — глубокие кресла обтянуты шелком, у ламп шелковые абажуры, в дальнем конце комнаты широкая кровать мерцает атласным белым покрывалом, а на нем горой гигантские подушки. На стенах ни картин, ни фотографий — ничего, что говорило бы о характере и вкусах хозяйки. На туалетном черного дерева столике у кровати — голо, ни флакончика, ни склянки, и черный лоск столешницы отражается в трельяже. Ковер старинный, китайский — желтовато-зеленый дракон на шафранном поле; в этом ковре утопает нога. Глубина комнаты — спальня; середина — гостиная; ближний конец — кабинет со светло-дубовыми шкафчиками, большим черным сейфом с золотыми буквами на дверце, и тут же стол-бюро с выдвижной крышкой, с двойной зеленой лампой, за ним вращающийся стул, а сбоку — стул обычный.
    
Кейт сидит за столом. Она все ещё красива. Волосы снова светлые. Маленький рот очерчен твердо, уголки губ загнуты кверху, как всегда. Но линии тела потеряли четкость. Плечи стали пухловаты, а кисти рук — сухи и сверху морщинисты. Щеки округлились, кожа под подбородком дряблая. Грудь и сейчас плоская, но появился животик. Бедра по-прежнему узки, но голени потолстели, стопы набухловато выпирают из туфель-лодочек. Сквозь чулки слегка просвечивает эластичный бинт, которым стянуты расширенные вены.
    
Но Кейт все ещё красива и следит за собой. По-настоящему постарели лишь руки — сухо блестит натянувшаяся кожа ладоней и кончики пальцев, а тыльная сторона рук в морщинках, в коричневых пятнышках. Одета Кейт в черное платье с длинными рукавами, и его строгость смягчена лишь пышным белым кружевом манжет и у горла.
    
Работа лет почти не заметна. По крайней мере для тех, кто видит Кейт каждодневно. Щеки чисты от морщин, глаза остры, пусты, носик точеный, губы тонки и тверды. Шрам на лбу почти не виден. Запудрен под цвет кожи.
    
Кейт разглядывает снимки, во множестве разложенные перед ней; все они одного размера, все сняты одной фотокамерой и подсвечены магнием. И хотя персонажи различны, но есть в их позах унылая схожесть. А лица женщин на всех снимках спрятаны, повернуты прочь от камеры. Рассортировав их на четыре стопки, Кейт вложила каждую в плотный, толстый конверт. Раздался стук девушки в дверь; Кейт спрятала конверты в ящичек бюро.
    
— Войдите. А, Ева. Входи. Он уже пришел?
    
Прежде чем ответить, девушка приблизилась к столу. На свету стало видно, что лицо её напряжено, в глазах блеск.
    
— Это новенький, чужой. Говорит, что хочет видеть вас.
    
— Мало ли что он хочет. Ты же знаешь, кого я жду.
    
— Я так и сказала, что к вам нельзя. А он говорит, что вы с ним, возможно, знакомы.
    
— Кто же он такой, Ева?
    
— Большой, долговязый, слегка пьян. Говорит, звать его Адам Траск.
    
Кейт не встрепенулась, не издала ни звука, но Ева поняла, что впечатление произведено. Пальцы правой руки Кейт медленно собрались в кулак, а левая рука сухощавой кошкой поползла к краю стола. Дыхание у Кейт словно бы сперло. А Ева нервно ждала, думая о своем — о том, что в спальне у неё, в ящике комода, лежит пустой шприц. Наконец Кейт произнесла:
    
— Сядь вон в то кресло, Ева. Посиди минуту тихо.
    
Девушка не двинулась с места.
    
— Сядь! — точно кнутом хлестнула её Кейт.
    
Ева испуганно пошла, села.
    
— Оставь свои ногти в покое, — сказала Кейт. Ева послушно положила руки на подлокотники. Кейт задумалась, глядя перед собой — на зеленое стекло ламповых колпаков. Потом шевельнулась так внезапно, что Ева вздрогнула, и губы у неё задрожали. Выдвинув ящик стола, Кейт достала бумажку, свернутую по-аптечному.
    
— Вот. Ступай к себе и зарядись. Всего не бери… нет, доверить тебе нельзя.
    
Кейт постучала пальцем по бумажке, разорвала её на две половины, просыпав при этом немного белого порошка; сделала два пакетика, один дала Еве.
    
— Побыстрей! А спустишься из спальни, скажи Ральфу, пусть ждет в коридоре поодаль, но так, чтобы услышать мой звонок. Проследи, чтоб не подслушивал. А услышит мой звонок… нет, скажи ему… нет, он сам знает, что тогда делать. И потом приведи ко мне мистера Адама Траска.
    
— А это для вас не опасно, мисс Кейт?
    
Под долгим взглядом Кейт Ева опустила глаза, пошла к двери.
    
— Как только он уйдет, получишь вторую половину, сказала Кейт вслед Еве. — Побыстрей!
    
Дверь затворилась; Кейт выдвинула правый ящик стола, вынула короткоствольный револьвер. Щелкнула барабаном, проверила заряды, защелкнула и, положив револьвер на стол, прикрыла листом бумаги. Выключила одну из двух настольных лампочек, потверже села. Положила руки перед собой, соединила пальцы. В дверь постучали.
    
— Войдите, — произнесла она, почти не шевеля губами.
    
Глаза у Евы уже повлажнели, нервозность исчезла.
    
— Привела, — сказала она и, впустив Адама, вышла и закрыла дверь.
    
Адам быстрым взглядом окинул комнату; Кейт сидела так тихо за своим столом, что он не сразу её и заметил. Пристально глядя на неё, он медленно пошел к столу.
    
Руки Кейт разъединились; правая скользнула к бумажному листу. Глаза, холодные, лишенные выражения, не отрывались от глаз Адама.
    
Адам разглядел волосы, шрам, губы, поблекшую шею, руки, плечи, плоскую грудь. Глубоко вздохнул. Рука у Кейт слегка дрожала.
    
— Что тебе надо? — сказала она.
    
Адам сел на стул сбоку. Из уст его рвался крик облегчения, но он лишь сказал:
    
— Теперь ничего не надо. Просто хотел повидать. Сэм Гамильтон сказал мне, что ты здесь.
    
Как только Адам сел, дрожь ушла из руки Кейт.
    
— А ты раньше не слышал?
    
— Нет, — сказал он. — Не слышал. И когда услышал, слегка полез на стену. Но теперь все в порядке.
    
У Кейт губы успокоение раздвинулись в улыбку, показав мелкие зубы, острые белые длинные клычки.
    
— Ты меня напугал, — сказала Кейт.
    
— Чем?
    
— Я ведь не знала, что ты намерен сделать.
    
— Я и сам не знал, — сказал Адам, продолжая её разглядывать, точно неживую.
    
— Я сперва тебя долго ждала, а потом просто забыла о тебе.
    
— Я-то тебя не забывал, — сказал он. — Но теперь смогу забыть.
    
— Что ты хочешь сказать?
    
— Что увидел тебя наконец, — пояснил он весело. Знаешь, это Самюэл сказал, что я тебя никогда не видел. И это правда. Лицо твое я помнил, но по-настоящему не видел. А теперь я смогу его забыть.
    
Губы её сомкнулись, сжались в линию, широко расставленные глаза люто сузились.
    
— Думаешь, что сможешь?
    
— Знаю, что смогу.
    
— А может, незачем тебе и забывать, — переменила она тон. — Если не держишь на меня зла, мы сможем поладить.
    
— Не думаю, — сказал Адам.
    
— Ты был такой дурак, — приулыбнулась она. — Точно малый ребенок. Не знал, что с собой делать. Теперь я тебя научу. Ты вроде бы стал мужчиной.
    
— Ты уже научила, — сказал он. — Урок дала мне крепкий.
    
— Выпить хочешь?
    
— Да, — сказал он.
    
— От тебя пахнет вином — ромом.
    
Встав, она подошла к шкафчику, достала бутылку, две рюмки. Повернувшись, заметила, что он смотрит на её потолстевшие лодыжки. Ярость сжала ей виски, но улыбочка на губах осталась.
    
Она поставила бутылку на круглый столик в центре комнаты, налила рому в рюмки.
    
— Пересядь сюда, — пригласила она. — Тут уютнее.
    
Садясь в кресло, он остановил взгляд на её слегка выдавшемся животе; Кейт заметила этот взгляд. Подала ему рюмку, села, сложила руки под грудью. Он сидел, держа рюмку.
    
— Пей. Ром очень хороший, — сказала она.
    
Он улыбнулся — новой для неё улыбкой.
    
— Когда Ева сказала мне о твоем приходе, я сперва хотела велеть тебя вышвырнуть.
    
— Я бы опять пришел. Надо же мне было тебя увидеть. Не то чтоб я не верил Самюэлу, но должен был сам убедиться.
    
— Пей же, — сказала она.
    
Он поглядел на её рюмку.
    
— Ты что, думаешь, я отравить тебя… — Она запнулась, прикусила зло язык.
    
Он с улыбкой продолжал смотреть на её рюмку. Злоба проглянула на лице Кейт. Она взяла рюмку, пригубила.
    
— Мне от спиртного плохо, — сказала Кейт. — Я не пью. Для меня это яд.
    
Она смолкла, закусив острыми зубками нижнюю губу. Адам улыбался ей все той же улыбкой. В Кейт неудержимо вскипала ярость. Она рывком влила ром себе в горло, закашлялась, отерла слезы с глаз.
    
— Ты не очень-то мне доверяешь, — сказала она.
    
— Верно, не доверяю.
    
Он выпил свой ром, привстал, наполнил обе рюмки. Кейт отдернулась.
    
— Я больше пить не стану!
    
— Что ж, не пей, — сказал Адам. — А я выпью и пойду себе.
    
Проглоченный ром жег ей горло, будил в ней то, чего она страшилась.
    
— Я тебя не боюсь, я никого не боюсь, — и с этими словами она залпом выпила вторую рюмку.
    
— Меня бояться нечего, — сказал Адам. — Теперь можешь забыть обо мне. Но ты и так сказала, что забыла.
    
Ему было тепло, покойно, славно — впервые за много лет.
    
— Я приехал на похороны Сэма Гамильтона. Он был хороший человек. Мне будет его не хватать. Помнишь, Кэти, он принимал у тебя близнецов?
    
Внутри у Кейт бушевал алкоголь. Она боролась с ним, лицо было искажено этой борьбой.
    
— Что с тобой? — спросил Адам.
    
— Я тебе сказала, спиртное для меня яд. Я тебе сказала, что делаюсь больна.
    
— Рисковать я не мог, — спокойно ответил Адам. Ты в меня уже стреляла. Других твоих подвигов я не знаю.
    
— Каких подвигов?
    
— Я слышал кое-что скандальное. Разные слухи нехорошие.
    
На минуту она отвлеклась от борьбы с ядом, растекавшимся по жилам, — и бороться стало уже поздно. Мозг багряно воспламенился, страх ушел, уступил место бесшабашной лютости. Схватив бутылку, Кейт налила себе.
    
Пришлось Адаму встать с кресла, самому наполнить свою рюмку. В нем разрасталось чувство, совершенно ему незнакомое; он наслаждался тем, что видел в Кейт, — её тщетной борьбой. Поделом ей! Но он по-прежнему был начеку. «Осторожнее, Адам, — говорил он себе. — Язык не распускай, держи на привязи». А вслух сказал:
    
— Сэм Гамильтон был мне другом все эти годы. Мне будет его не хватать.
    
Две струйки пролитого рома влажнели в углах её рта.
    
— Я его ненавидела, — сказала она. — Убила бы, если б могла.
    
— За что? Он делал нам добро.
    
— Он меня видел — насквозь разглядел.
    
— Ну и что? Он и меня насквозь видел, и помог мне.
    
— Ненавижу. Я рада, что он умер.
    
— Не сумел я тебя вовремя разглядеть, — сказал Адам.
    
Губа её презрительно вздернулась.
    
— Ты дурак. Тебя-то ненавидеть незачем. Ты просто дурак и слабак.
    
Она делалась все возбужденней — Адам все успокоенней, улыбчивей.
    
— Ага, улыбайся, — воскликнула она. — Думаешь, освободился? Выпил малость и уже думаешь, что человек! Стоит мне шевельнуть мизинцем, и ты на коленях приползешь ко мне, пуская слюни. — Вся лисья осторожность в ней исчезла, и ощущение власти раскованно росло. Я тебя знаю. Знаю твое сердце труса.
    
Адам продолжал улыбаться. Отпил, и Кейт налила себе новую рюмку, звякая горлышком о стекло.
    
— Когда меня изувечили, я нуждалась в тебе, — сказала Кейт. — Но ты оказался размазней. И когда я перестала в тебе нуждаться, ты полез меня удерживать… Довольно лыбиться.
    
— Любопытно, что это за ненависть в тебе такая?
    
— Тебе любопытно? — произнесла она, теряя остатки осторожности. — Это не ненависть. Это презрение. Я ещё маленькой девочкой раскусила этих дураков, лгунов, притворявшихся праведниками, — моих отца и мать. Не были они праведниками. Я их раскусила. И стала за нос их водить, заставляла делать все по-моему. Я всегда умела заставлять других делать все по-моему. Когда ещё совсем девочкой была, из-за меня один мужчина с собой покончил. Тоже притворялся праведным, а сам только и хотел, что лечь со мной в постель — с четырнадцатилетней.
    
— Но он же покончил с собой. Значит, мучился этим.
    
— Он был дурак. Я слышала, как он стучался к нам, молил отца поговорить с ним. Я просмеялась всю ночь.
    
— Мне было бы тяжко думать, что человек оборвал свою жизнь из-за меня, — сказал Адам.
    
— Ты тоже дурак. Я помню, как мной восхищались: «Какая хорошенькая, миленькая, нежненькая!» И всем им было невдомек, кто я на самом деле. Все ходили у меня на задних лапках, под мою команду — и не догадывались о том.
    
Адам допил рюмку. Он наблюдал за Кейт как бы со стороны. Видел, как в ней муравьино копошатся побуждения, позывы, и они, казалось, были ему все ясны. Хмель иногда дает такое чувство глубинного понимания.
    
— Как бы ты ни относилась к Сэму Гамильтону, он был мудр. Помню, он сказал мне как-то, что когда женщина считает себя знатоком мужчин, то обычно видит в них только одно и ни о чем другом даже не догадывается, а ведь в мужчинах много чего есть.
    
— Он был лжец да ещё и лицемер, — не сказала, а выхаркнула Кейт. — Лжецов, вот кого я ненавижу, а они все лжецы. Вот их нутро. Обожаю раскрывать это их нутро. Обожаю тыкать их носами в их собственное дерьмо.
    
— Неужели, по-твоему, в мире только и есть, что зло и глупость? — Адам поднял брови.
    
— Именно так.
    
— Не верю, — спокойно сказал Адам.
    
— «Не верю», «Не верю», — передразнила она. А хочешь, докажу?
    
— Не сможешь.
    
Она вскочила, подбежала к столу бюро, достала конверты, положила на стол.
    
— Полюбуйся вот на эти, — сказала она.
    
— Не хочу.
    
— Все равно покажу.
    
— Она вынул снимок. — Смотри. Это депутат калифорнийского сената. Хочет выставить свою кандидатуру в Конгресс. Погляди на его брюхо. Сиськи, как у бабы. Он любит, когда его плеточкой. Вон полоса от плети. А что за выражение на ряшке! И у него жена и четверо детей, и в Конгресс лезет. А ты — «не верю»! Ты вот на это глянь! Этот белый кусок сала — член муниципального совета; а у этого рыжего верзилы-шведа ранчо неподалеку от Бланке. А вот — любуйся! Профессор университета. Аж из Беркли ездит к нам, чтоб из ночного горшка ему в лицо плеснули — профессору философии! А на этого глянь! Проповедник Евангелия, иезуит-монашек. Ему раньше дом поджигать приходилось, чтоб удовлетвориться. Мы его удовлетворяем другим способом. Видишь спичку, горящую под его тощим боком?
    
— Не хочу я это видеть, — сказал Адам.
    
— Но всё равно увидел. И теперь тоже не веришь? Ты ко мне ещё проситься будешь. Скулить и плакать будешь, чтобы впустила, — говорила она, стремясь подчинить его своей воле — и видела, что он не подчиняется, не поддается. Ярость её сгустилась, стала едко-ледяной. — Ни разу, ни один ещё не ушел, — произнесла она негромко. Глаза её глядели плоско, холодно, но коготки вцепились в обивку кресла, терзая и вспарывая шелк.
    
— Если бы у меня были такие снимки и те люди знали бы про них, то я бы опасался за свою жизнь, — сказал Адам со вздохом. — Один такой снимок, наверно, может погубить человеку всю жизнь. Ты за себя не боишься?
    
— Ты за дитя малое меня принимаешь? — спросила Кейт.
    
— Нет, больше уже не принимаю, — ответил Адам. Я теперь начинаю думать, что в тебе природа искореженная — или вообще не людская.
    
Она усмехнулась, сказала:
    
— Может, ты и угадал. А думаешь, людская природа мне приманчива? Всмотрись в эти снимки. Я бы скорей в собаки записалась, чем в люди. Но я не собака. И я умней, чем люди. Меня тронуть никто не посмеет, не бойся. У меня вон там, — она указала рукой на шкафчики, — сотня прелестных картинок, и эти люди знают, что чуть только со мной что-нибудь случится — всё равно что, — и тут же будет отправлено сто писем, и в каждом фотокарточка, и каждое адресовано туда, где она причинит наибольший вред. Нет, меня они тронуть не смеют.
    
— Ну, а вдруг с тобой произойдет несчастный случай? Или, скажем, заболеешь? — спросил Адам.
    
— У меня предусмотрено все, — сказала Кейт. Наклонилась ближе. — Я тебе скажу секрет, которого никто из них не знает. Через несколько лет я уеду. И тогда всё равно эти письма будут отправлены. — И, смеясь, она откинулась на спинку кресла.
    
Адама передернуло. Он вгляделся в Кейт. Её лицо и смех были детски-невинны. Он привстал, налил себе ещё полрюмки. Бутылка была уже почти пуста.
    
— Знаю я, что тебе ненавистно, — проговорил он. Тебе ненавистно в них то, чего ты не понимаешь. Ты не зло, ты добро в них ненавидишь, непонятное тебе. И желал бы я знать, чего ты в конце-то концов хочешь.
    
— Скоро будут у меня все деньги, сколько мне надо, — сказала она. — И я уеду в Нью-Йорк, а я ещё не старая. Совсем не старая. Куплю дом, хороший дом в хорошем квартале, найму хороших слуг. Но первым делом разыщу одного человека, если он ещё жив, и очень медленно его замучаю. Постараюсь замучить тщательно и аккуратно, чтобы он сошел с ума, прежде чем умереть.
    
— Чушь! — Адам сердито топнул ногой. — Наговариваешь на себя. Бред это. Все бред и ложь. Не верю.
    
— А помнишь, какою увидел меня в первый раз? — спросила она.
    
Лицо Адама потемнело.
    
— Ещё бы не помнить.
    
— Помнишь разбитый рот, сломанную челюсть, вышибленные зубы?
    
— Помню. И хочу забыть.
    
— Вот первой моей отрадой и будет найти человека, который так меня отделал. А потом — потом найдутся и другие удовольствия.
    
— Мне пора, — сказал Адам.
    
— Не уходи, милый, — сказала Кейт. — Не уходи, мой любимый. У меня простыни шелковые. Я хочу, чтобы ты кожей ощутил их.
    
— Ты шутишь, что ли?
    
— О нет, я не шучу, любимый. Не шучу. Ты не хитер в любви, но я выучу тебя. Выучу.
    
Она встала, пошатываясь, взяла его за руку. Лицо Кейт казалось свежо и молодо. Но взглянув на её руку, Адам увидел, что она в морщинках, точно лапка светлокожей обезьяны. Он брезгливо отстранился. Заметив, осознав это, Кейт сжала зубы.
    
— Не понимаю, — сказал он. — Знаю, что всё так, но не могу поверить. И завтра не смогу. Буду считать это бредовым сном. Но нет, это не сон, нет. Я же помню, что ты мать моих сыновей. И ты не спросила о них. А ты мать моих сыновей.
    
Кейт поставила локти на колени, подперла руками подбородок, так что пальцы закрыли её заостренные ушки. Глаза её светились торжеством. Голос был издевательски ласков.
    
— Дурак в чем-нибудь да непременно оплошает, — произнесла она. — Я это ещё в детстве установила. Я мать твоих сыновей. Но почему твоих? Я — мать, это так. Но почем ты знаешь, что отец — ты?
    
Адам открыл рот от удивления.
    
— Кэти, что ты такое говоришь?
    
— Меня зовут Кейт. А ты слушай, милый, и припоминай. Сколько раз я позволила тебе лечь со мной?
    
— Ты была больна. Изувечена.
    
— Один разок позволила. Один-единственный.
    
— Тебе было плохо беременной, — воскликнул он. Ты не могла…
    
— Однако брата твоего смогла принять.
    
— Брата?
    
— У тебя же есть брат Карл, ты что, забыл?
    
Адам рассмеялся.
    
— Ну и бесовка же ты. Но зря думаешь, что я тебе поверю насчет брата.
    
— Хоть верь, хоть не верь, — сказала Кейт.
    
— Ни за что не поверю.
    
— Поверишь. Задумаешься, потом засомневаешься. Вспомнишь Карла — все о нем припомнишь. Карла я бы могла полюбить. Он моего пошиба.
    
— Нет.
    
— Ты припомнишь, — сказала Кейт. — Вспомнишь когда-нибудь, как напился горького чаю. Выпил по ошибке мое снотворное — помнишь? И спал крепко, как никогда, и проснулся поздно, с тяжелой головой.
    
— Ты была больна — ты не могла задумать и выполнить такое…
    
— Я все могу, — ответила Кейт. — А теперь, любимый, раздевайся. И я покажу тебе, что я ещё могу.
    
Адам закрыл глаза; голова кружилась от выпитого. Открыл глаза, тряхнул головой.
    
— Это не важно, даже если правда, — проговорил он. Совсем не важно. — И вдруг засмеялся, поняв, что это и правда не важно. Рывком встал на ноги — и оперся на спинку кресла, одолевая головокружение. Кейт вскочила, ухватилась за его рукав.
    
— Я помогу тебе, снимай пиджак.
    
Адам высвободился из рук Кейт, точно отцепляясь от проволоки. Нетвердой походкой направился к двери.
    
В глазах Кейт вспыхнула безудержная ненависть. Она закричала — издала длинный, пронзительный звериный вопль. Адам остановился, обернулся. Дверь грохнула, распахнувшись. Вышибала сделал три шага, боксерски развернулся и нанес удар пониже уха, вложив в него всю тяжесть тела. Адам рухнул на пол.
    
— Ногами! Ногами его! — крикнула Кейт.
    
Ральф приблизился к лежащему, примерился. Заметил, что глаза Адама открыты, смотрят на него. Неуверенно повернулся к Кейт.
    
— Я велела — ногами. Разбей ему лицо! — В голосе её был лед.
    
— Он не сопротивляется. Уже успокоен, — сказал Ральф.
    
Кейт села, хрипло дыша ртом, положив руки на колени. Пальцы её судорожно корчились.
    
— Адам, — произнесла она. — Ненавижу тебя, впервые ненавижу. Ненавижу! Слышишь, Адам? Ненавижу!
    
Адам попытался сесть, снова лег, потом все-таки сел.
    
— Это не важно, — сказал он, глядя на Кейт снизу. Совсем не важно. — Встал на четвереньки. — А знаешь, я любил тебя больше всего на свете. Больше всего. Долго тебе пришлось убивать эту любовь.
    
— Ты ко мне ещё приползешь, — прошипела она. — На брюхе приползешь молить, проситься будешь!
    
— Так ногами прикажете, мисс Кейт? — спросил Ральф.
    
Кейт не отвечала.
    
Адам очень медленно пошел к дверям, осторожно ставя ноги. Провел рукой по косяку.
    
— Адам! — позвала Кейт.
    
Он тяжко повернулся. Улыбнулся ей, словно далекому воспоминанию. Вышел и без стука затворил за собою дверь.
    
Кейт сидела, глядя на дверь. В глазах у неё было пустынное отчаяние.
   
   
    
     
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
    
    1
    
Возвращаясь поездом из Салинаса в Кинг-Сити, Адам Траск сидел точно в облаке зыбких видений, звуков, красок. А мыслей не было никаких.
    
По-моему, в человеческой психике есть механизмы, с помощью которых в её темной глубине сами собой взвешиваются, отбрасываются, решаются проблемы. При этом в человеке порой действуют нутряные силы, о которых он и сам не ведает. Как часто засыпаешь, полон непонятной тревоги и боли, а утром встаешь с чувством широко и ясно открывшегося нового пути — и все благодаря, быть может, этим темным глубинным процессам. И бывают утра, когда кровь вскипает восторгом, все тело туго, электрически вибрирует от радости — а в мыслях ничего такого, что могло бы родить или оправдать эту радость.
    
Похороны Самюэла и встреча с Кейт должны были бы вызвать в Адаме грусть и горечь, но не вызвали. В потемках души зародился восторг. Адам почувствовал себя молодым, свободным, полным жадного веселья. Сойдя в Кинг-Сити, он направился не в платную конюшню за своей пролеткой, а в новый гараж Уилла Гамильтона.
    
Уилл сидел в своей стеклянной клетке-конторе, откуда мог следить за работой механиков, отгородясь от производственного шума. Живот его солидно округлился. Он восседал, изучая рекламу сигар, регулярно и прямиком доставляемых с Кубы. Ему казалось, что он горюет об умершем отце, но только лишь казалось. О чем он слегка тревожился, так это о Томе, который прямо с похорон уехал в Сан-Франциско. Достойней ведь глушить горе делами, чем спиртным, которое сейчас, наверное, глушит Том.
    
Адам вошел — Уилл поднял голову, жестом пригласил сесть в одно из кожаных кресел, смягчающих клиентам жесткость счета за купленный автомобиль.
    
— Я хотел бы выразить соболезнование, — произнес Адам, садясь.
    
— Да, горе большое, — сказал Уилл. — Вы были на похоронах?
    
— Был. Я хочу, чтобы вы знали, как я уважал вашего отца. Никогда не забуду, чем я ему обязан.
    
— Да, люди его уважали, — сказал Уилл. — Больше двухсот человек пришло на кладбище — больше двухсот.
    
— Такой человек не умирает, — сказал Адам и почувствовал, что не кривит душой. — Не могу представить его мертвым. Он для меня как бы ещё живей прежнего.
    
— Это верно, — сказал Уилл, хоть сам этого не чувствовал. Для Уилла Самюэл был мертв.
    
— Вспоминаю все, что он, бывало, говорил, — продолжал Адам. — Я не очень прислушивался, но сейчас слова всплывают в памяти, я вижу выражение его лица.
    
— Это верно, — сказал Уилл опять. — И со мной то же самое происходит. А вы возвращаетесь к себе?
    
— Да. И решил — дай-ка зайду, поговорю насчет автомобиля.
    
Уилл слегка и молча встрепенулся.
    
— Мне казалось, вы последним во всей долине раскачаетесь, — заметил он, прищурясь на Адама.
    
Адам рассмеялся.
    
— Что ж, я заслужил такое мнение, — сказал он. А переменился благодаря вашему отцу.
    
— Как же он этого добился?
    
— Я вряд ли смогу объяснить. Давайте лучше о машине потолкуем.
    
— Я с вами буду без хитростей, — начал Уилл. — Скажу прямо и правдиво, что не успеваю выполнять заказы на автомобили. У меня целый список желающих.
    
— Вот как. Что ж, тогда впишите и меня.
    
— С удовольствием, мистер Траск, и… — Уилл сделал паузу. — Поскольку вы нам близкий друг, то если кто-нибудь из очереди выбудет, я поставлю вас повыше, на его место.
    
— Спасибо, — сказал Адам.
    
— Как желаете оплачивать?
    
— То есть?
    
— Можно ведь в рассрочку — понемногу ежемесячно.
    
— Но в рассрочку как будто дороже?
    
— Да, добавляются разные проценты. Но некоторым так удобнее.
    
— Я сразу расплачусь, — сказал Адам. — Чего уж оттягивать.
    
— Немногие клиенты с вами согласятся, — сказал Уилл со смешком. — И я когда-нибудь начну предпочитать рассрочку, она мне тоже выгодней.
    
— Я об этом не подумал, — сказал Адам. — Но все таки запишете меня?
    
Уилл наклонился к нему.
    
— Мистер Траск, я вас поставлю во главе списка. Первая же поступившая машина пойдет вам.
    
— Спасибо.
    
— Для вас я это с радостью, — сказал Уилл.
    
— Как ваша мама? Держится? — спросил Адам.
    
Уилл откинулся в кресле, улыбнулся любяще.
    
— Она удивительная женщина, — сказал Уилл. — Она как скала. Мне вспоминаются все наши трудные времена, а их было достаточно. Отец был не слишком практичен. Вечно в облаках витал или в книжки погружен был. Мать — вот кто держал нас на плаву, без неё бы Гамильтоны в богадельне очутились.
    
— Славная женщина, — сказал Адам.
    
— Мало сказать славная. Сильная она. Крепко стоит на ногах. Прямо твердыня. Вы с похорон зашли к Оливии?
    
— Нет, не заходил.
    
— С похорон туда вернулось больше ста человек. И мама сама всю курятину нажарила и всех насытила.
    
— Сама?
    
— Сама. А ведь не кого-нибудь утратила — мужа.
    
— Да, женщина удивительная, — сказал Адам.
    
— Земная она. Понимала, что людей надо накормить, — и накормила.
    
— Я надеюсь, её не сломит это горе.
    
— Не сломит, — сказал Уилл. — Всех нас ещё переживет наша маленькая мамочка.
    
Возвращаясь на ранчо в пролетке, Адам обнаружил, что замечает вокруг то, чего не замечал годами. Видит в густой траве полевые цветы, рыжих коров, пасущихся и не спеша восходящих пологими склонами. Доехав до своей земли, Адам ощутил такую внезапную, острую радость, что удивился — откуда она? И вдруг поймал себя на том, что громко приговаривает в такт копытам лошади: «Я свободен. Свободен. Отмучился. Освободился от неё. Выбросил из сердца. О Господи мой Боже, я свободен!»
    
Он дотянулся до серебристо-серого ворсистого шалфея на обочине, пропустил его сквозь пальцы, ставшие от сока липкими, понюхал их, глубоко вдохнул в себя резкий аромат. Ему было радостно вернуться домой. И хотелось увидеть, насколько выросли ребята за эти два дня, — хотелось увидеть своих близнецов.
    
— Освободился от неё. Освободился, — пел он вслух.
    2
    
Ли вышел из дома навстречу Адаму. Держал лошадь под уздцы, пока Адам слезал с пролетки.
    
— Как мальчики? — спросил Адам.
    
— В порядке. Я им сделал луки, стрелы, и они ушли к реке в низину охотиться на кроликов. Но я не спешу ставить на огонь сковороду.
    
— И в хозяйстве у нас все в порядке?
    
Ли остро глянул на Адама и чуть было вслух не удивился такому пробуждению интереса, но только спросил:
    
— Ну, как похороны?
    
— Людно было. У него много друзей. Мне все не верится, что его уже нет.
    
— Мы, китайцы, хороним своих покойников под барабаны и сыплем бумажки для обмана демонов, а вместо цветов на могилу кладем жареных поросят. Мы народ практичный и всегда голодноватый. А наши демоны умом не блещут. Мы умеем их перехитрять. Прогресс своего рода.
    
— Самюэлу были бы по душе такие похороны, — сказал Адам. — Ему было бы занятно.
    
Ли все не сводил глаз с хозяина, и Адам сказал:
    
— Поставь лошадь в стойло и приготовь чаю. Хочу с тобой поговорить.
    
Войдя в дом, Адам снял с себя черный костюм. Ощутил ноздрями тошновато-сладкий, уже с перегарцем, запах рома, как бы исходящий из пор тела. Разделся донага, намылил губку и обмыл всего себя, прогнав запах. Надел чистые синие рубашку и комбинезон, от носки-стирки ставший мягким и голубым, а на коленях белесым. Не спеша побрился, причесался; слышно было, как Ли орудует на кухне у плиты. Адам вышел в гостиную. Ли поставил уже на стол у кресла сахарницу, чашку. Адам огляделся — цветастые гардины от стирок полиняли, цветы выцвели. Ковры на полу вытерты, на линолеуме в коридоре бурая тропинка от шагов. И все это он заметил впервые.
    
Когда Ли вошел с чайником, Адам сказал:
    
— И себе принеси чашку, Ли. И если есть у тебя это твое питье, угости. Опохмелиться надо, вчера я был пьян.
    
— Вы — пьяны? Не верится, — сказал Ли.
    
— Да, был пьян по одной причине. О чем и хочу поговорить с тобой. Я заметил, как ты на меня сейчас глядел.
    
— Заметили?
    
И Ли ушел на кухню за чашкой, чашечками, глиняной бутылью. Вернувшись, он сказал:
    
— За все эти годы я пил из неё только с вами и с мистером Гамильтоном.
    
— Это все та же бутыль, что в день именованья близнецов?
    
— Все та же.
    
Ли разлил по чашкам зеленый чай, обжигающе горячий. Поморщился, когда Адам всыпал в свою чашку две ложечки сахара.
    
Размешав, понаблюдав, как кристаллики сахара тают кружась, Адам сказал:
    
— Я был у неё.
    
— Так я и думал, — сказал Ли. — Я даже удивлялся, как это живой человек может ждать столько месяцев.
    
— Возможно, я не был живым человеком.
    
— Мне и это приходило на ум. Ну, и что она?
    
— Не могу понять, — медленно проговорил Адам. — Не могу поверить, что такие бывают на свете.
    
— У вас, у западных людей, нет в обиходе злых духов и демонов — вот вам и нечем объяснить подобное. А напились вы после?
    
— Нет, выпил раньше и пил во время встречи. Для храбрости.
    
— А вид у вас теперь хороший.
    
— Да, теперь мне хорошо, — сказал Адам. — Об этом и хочу поговорить. — Он помолчал, произнес печально: — Будь это год назад, я бы к Сэму Гамильтону поспешил.
    
— Быть может, он какой-то своей частицей остался в нас обоих, — сказал Ли. — Быть может, в этом и состоит бессмертие.
    
— Я словно бы очнулся от глухого сна, — сказал Адам. — Глаза как-то странно прояснели. С души спала тяжесть.
    
— Вы даже заговорили языком Самюэла, — сказал Ли. — Я на этом построю целую теорию для моих бессмертных старцев-родичей.
    
Адам выпил чашечку темного питья, облизнул губы.
    
— Освободился я, — сказал он. — И должен поделиться этой радостью. Теперь смогу быть отцом моим мальчикам. Даже, возможно, с женщиной сведу знакомство. Ты меня понимаешь?
    
— Да, понимаю. Вижу это в ваших глазах, во всей осанке. Этого о себе не выдумаешь. Вы полюбите сыновей, мне кажется.
    
— По крайней мере, перестану быть чурбаном. Налей мне в чашечку. И чаю тоже налей.
    
Ли налил, отпил из своей чашки.
    
— Не пойму, как это ты не обжигаешься таким горячим.
    
Ли чуть заметно улыбнулся. Вглядевшись в него, Адам осознал, что Ли уже немолод. Кожа на скулах у Ли обтянуто блестит, словно покрытая глазурью. Края век воспаленно краснеют.
    
Улыбаясь, точно вспоминая что-то, Ли глядел на чашечку в руке, тонкостенную, как раковина.
    
— Раз вы освободились, то, может, и меня освободите.
    
— О чем ты это, Ли?
    
— Может, отпустите меня.
    
— Ну конечно, ты волен уйти. Тебе нехорошо здесь? Ты несчастлив?
    
— Вряд ли я когда-нибудь испытывал то, что у вас называется счастьем. Мы стремимся к покою, а его верней назвать отсутствием несчастья.
    
— Можешь и так назвать, — сказал Адам. — И ты непокоен здесь?
    
— Мне думается, всякий будет непокоен, если есть у него неисполненные желания.
    
— Какие ж у тебя желания?
    
— Одно желание уже не исполнить — поздно. Я хотел иметь жену и детей. Хотелось передать им пустяки, именуемые родительской мудростью — навязать её моим беззащитным детям.
    
— Ты ещё не стар.
    
— Да, в физическом смысле ещё могу стать отцом. Но есть другая препона. Слишком подружился я с тихой настольной лампой. А знаете, мистер Траск, у меня ведь когда-то была жена. Я так же не видел её настоящую, как вы свою; но моя была не злая — вовсе никакая. С ней приятно было в моей маленькой комнате. То я говорил, а она слушала; то говорила она, рассказывала мне свои женские повседневности. Она была хорошенькая, кокетливо пошучивала. Но стал бы я слушать её теперь? Сомневаюсь. А я не желал бы обречь её на грусть и одиночество. Так что прощай мое первое желание.
    
— А второе?
    
— Я как-то говорил о нем мистеру Гамильтону. Я хочу открыть книжную лавку в Сан-Франциско, в китайском квартале. Жил бы в задней комнате и дни свои заполнял бы рассужденьями и спорами. А в числе товаров хотелось бы иметь стародавние, времен династии Суй, кирпичики туши с изображением дракона. Ящички источены червем, а тушь сделана из пихтовой сажи на клею, который добывают единственно из шкуры куланов. Когда рисуешь этой тушью, то пусть она и черная, но глазу являет словно бы все краски мира. И заглянет, скажем, в лавку художник, и мы с ним будем спорить о составе и торговаться о цене.
    
— Ты все это в шутку говоришь? — спросил Адам.
    
— Нет. Если вы освободились, выздоровели, то я бы хотел наконец осуществить свое желание. Хотел бы кончить дни в этой книжной лавке.
    
Адам посидел молча, помешивая ложечкой в остывшем чае. Потом сказал:
    
— Забавно. Мне даже захотелось, чтобы ты был у меня в рабстве — чтобы я тебя мог не отпустить. Конечно, уезжай, если желаешь. Я и денег тебе одолжу на книжную лавку.
    
— О, деньги у меня есть. Давно уже накоплены.
    
— Не думал никогда, что ты уедешь. Казалось в порядке вещей, что ты здесь. — Адам сел прямей. — А подождать ещё немного можешь?
    
— Для чего?
    
— Чтобы помочь мне сблизиться с сыновьями. И хочу заняться как следует хозяйством. Или продать ранчо. Или сдать в аренду. А для этого мне надо будет знать, сколько у меня осталось денег и как я их могу употребить.
    
— Вы не западню мне устраиваете? — спросил Ли. Желание мое уже не так сильно, как в былые годы. Я боюсь, вы сможете меня отговорить или — ещё хуже — сможете удержать тем доводом, что без меня не обойтись. Пожалуйста, не соблазняйте меня этим доводом. Для человека одинокого, как я, нет соблазна сильнее.
    
— Одинокого, как ты… — произнес Адам. — Крепко же я в себе замуровался, что не видел этого.
    
— Мистер Гамильтон видел, — сказал Ли. Поднял голову, и глаза блеснули двумя искорками сквозь щелки толстых век. — Мы, китайцы, сдержанный народ. Чувства свои не выказываем. Я любил мистера Гамильтона. И хотел бы завтра съездить в Салинас, если позволите.
    
— О чем речь, — сказал Адам. — Ты столько для меня сделал.
    
— Хочу бумажки разбросать для обмана демонов, сказал Ли. — Хочу поросенка жареного положить на могилу моего духовного отца.
    
Адам внезапно встал, опрокинув недопитую свою чашку, и вышел, и Ли остался за столом один.
   
   
    
     
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
    
    1
    
В ту зиму дожди падали мягкие, и река Салинас-Ривер не захлестывала берегов. Нешироким потоком вилась по серо-песчаному просторному ложу, и вода не мутнела, а была прозрачна и приятна глазу. У ив, растущих в русле и на этот раз не залитых, листва была густа, и ежевика выбрасывала во все стороны колючие, ползучие побеги.
    
Было не по-мартовски тепло, с юга дул и дул ветер, повертывая листья ив серебристой изнанкой кверху. Хорошо пускать змеев в такую погоду.
    
Среди ежевичных лоз и наносного древесного сора укромно сидел на солнце небольшой серый кролик и сушил грудку, влажную от росных трав, в которых с утра жировал. Кролик морщил нос, поводил то и дело ушами, исследуя тихие звуки — возможно, опасные. Лапкам передались было от земли какие-то ритмические сотрясения, и нос заморщился, уши задвигались — но вибрация стихла. Потом шевельнулись ветки ивы шагах в тридцати, но по ветру, так что устрашающих запахов до кролика не донеслось.
    
Минуты две уже слышны были ему звуки любопытные, но с опасностью не вяжущиеся: короткий щелк, а затем свист словно бы крыльев горлицы. Кролик лениво вытянул, подставил солнцу заднюю ногу. Щелк — свист — тупой удар в мех груди. Кролик замер, глаза расширились. Грудь пронзена была бамбуковой стрелой, железный её наконечник глубоко вошел в землю. Кролик поник набок, забил, засучил в воздухе лапками, затих.
    
От ивы, пригибаясь, подошли два мальчика с большими, фута в четыре длиной, луками в руках; за левым плечом у каждого колчан с пучком оперенных стрел. Одеты оба в выцветшие синие рубашки и комбинезоны, но лоб по-индейски обвязан тесьмой, и за неё воткнуто у виска красивое перо из индюшиного хвоста.
    
Мальчики шли крадучись, ставя ноги носками внутрь — подражая походке индейцев. Кролик уже оттрепетал, когда они нагнулись к своей жертве.
    
— Прямо в сердце, — сказал Кейл таким тоном, точно иначе и быть не могло.
    
Арон глядел молча.
    
— Я скажу, что это ты, — продолжал Кейл. — Пусть он тебе зачтётся, а не мне. И скажу, очень трудно было попасть.
    
— И правда трудно, — сказал Арон.
    
— Вот я и скажу. Расхвалю тебя перед отцом и Ли.
    
— Да нет, не надо. Я не хочу. Знаешь что: если ещё кролика подстрелим, то скажем, что добыли по одному, а если больше не подстрелим, то давай скажем, что стреляли одновременно и не знаем, кто попал.
    
— А не хочешь, чтоб его зачли тебе? — хитровато спросил Кейл.
    
— Одному мне? Нет. Хочу, чтобы нам обоим.
    
— А и правда, стрела-то ведь моя, — сказал Кейл.
    
— Нет, не твоя.
    
— Ты глянь на оперение. Видишь зазубринку? Это мой знак.
    
— Как же она попала ко мне в колчан? Я никакой зазубринки не помню.
    
— Не помнишь и не надо. Но всё равно я скажу, что это ты стрелял.
    
— Нет, Кейл, — произнес благодарно Арон. — Не хочу. Скажем, что стреляли одновременно.
    
— Ладно, пусть будет по-твоему. Но вдруг Ли заметит, что стрела моя?
    
— А мы скажем, она была в моем колчане.
    
— Думаешь, поверит? Подумает, что ты врешь.
    
— Если подумает, что это ты стрелял, — ну что ж, пусть думает, — растерянно сказал Арон.
    
— Я просто хочу заранее тебя предупредить, — сказал Кейл. — Вдруг он заметит.
    
Кейл вытащил стрелу за наконечник, так что белые перья её окрасились темной кровью кроличьего сердца. Сунул стрелу себе в колчан.
    
— Неси кролика ты, — сказал великодушно.
    
— Пора домой, — сказал Арон. — Отец, может, уже приехал.
    
— А мы могли бы этого кроля зажарить и поужинать, а потом заночевать тут, — сказал Кейл.
    
— Нет, Кейл, ночью слишком холодно. Помнишь, как ты дрожал рано утром?
    
— Мне ночевка не страшна, — сказал Кейл. — Я никогда не зябну.
    
— А сегодня утром озяб.
    
— И вовсе нет. Это я тебя передразнивал, это ты трясся и стучал зубами, как в лихорадке. Скажешь, я вру?
    
— Нет, — ответил Арон. — Я не хочу драться.
    
— Боишься?
    
— Нет, просто не хочу.
    
— Ага, дрейфишь! Ну говори, я вру?
    
— Не хочу я ничего говорить.
    
— Значит, дрейфишь!
    
— Пускай дрейфлю.
    
Арон медленно пошел прочь, оставив кролика на земле. Рот у Арона был очерчен красиво и мягко, синие глаза широко расставлены. Так широко, что придавали лицу выражение ангельской безгрешности. Волосы шелковые, золотистые. Под ярким солнцем голова казалась лучезарной.
    
Арон был озадачен; брат часто его озадачивал. Арон знал, что Кейл чего-то добивается, до чего-то докапывается — а до чего, не понимал. Кейл был для него загадка: ход его мыслей непонятен и всегда удивлял Арона неожиданными поворотами.
    
Кейл был похож больше на Адама. Волосы темно-каштановые. Крупней брата, шире в кости, плечистей, и подбородок жестко квадратен, как у Адама. Глаза у Кейла карие, внимательные и подчас взблескивают черным блеском. А вот кисти рук несоразмерно маленькие. Пальцы короткие, тонкие, ногти нежные. Кейл оберегает руки. Он почти никогда не плачет, но если порежет палец, обязательно заплачет. Не притронется руками к насекомому, не поднимет мертвую змею. А когда дерется, то бьет палкой или камнем.
    
Кейл глядел вслед уходящему брату с уверенной улыбочкой.
    
— Арон, подожди меня! — крикнул он.
    
Поравнявшись, протянул ему кролика.
    
— Можешь нести его, — сказал дружелюбно и обнял за плечи.
    
— Не сердись.
    
— Ты вечно хочешь драться, — сказал Арон.
    
— Да нет. Я просто пошутил.
    
— Правда?
    
— Конечно. Неси же кролика. И раз ты хочешь, пошли домой.
    
И наконец-то Арон улыбнулся. Ему всегда делалось легко, когда брат переставал задираться. Из речного русла мальчики крутой осыпью поднялись в долину. Правая штанина у Арона была закапана кроличьей кровью.
    
— Вот удивятся, что мы несем кролика, — сказал Кейл. — Если отец вернулся, подарим кролика ему. Он любит на ужин крольчатину.
    
— Давай, — сказал весело Арон. — Знаешь что: подарим вместе и не скажем, кто подстрелил.
    
— Ладно, раз ты так хочешь, — сказал Кейл.
    
Пошли дальше молча. Потом Кейл сказал:
    
— Все это наша земля — и за рекой до самой-самой дали.
    
— Не наша, а отцовская.
    
— Ну да, но после него будет наша.
    
— То есть как это — после него? — спросил озадаченно Арон.
    
— Все ведь умирают, — сказал Кейл. — Как мистер Гамильтон. Он же вон умер.
    
— Ах, да, — сказал Арон. — Да, он умер. — Но связать, соединить в уме мертвого Самюэла и живого отца Арон не мог.
    
— Мертвых кладут в гроб, роют яму и опускают, — сказал Кейл.
    
— Я знаю, — сказал Арон.
    
Ему не хотелось ни говорить об этом, ни думать.
    
— А я знаю секрет, — сказал Кейл.
    
— Какой?
    
— Разболтаешь.
    
— Нет, не разболтаю, если секрет.
    
— Да уж и не знаю…
    
— Скажи, — уговаривал Арон просяще.
    
— А ты никому?
    
— Никому.
    
— Как по-твоему, где наша мама? — начал Кейл.
    
— Умерла.
    
— А вот и нет.
    
— Как это — нет?
    
— Она сбежала от нас, — сказал Кейл. — Я слышал, люди говорили.
    
— Врут они.
    
— Она сбежала, — повторил Кейл. — Но смотри, не выдай, что это я тебе сказал.
    
— Не верю. Отец сказал, мама на небе.
    
— Вот скоро я убегу из дому и разыщу её, — произнес Кейл негромко.
    
— Верну её домой.
    
— А где она, те люди говорили?
    
— Нет, но я её найду.
    
— Мама на небе. Отец врать не будет, — сказал Арон, взглядом прося у брата подтверждения. Кейл молчал. Что ж, по-твоему, она не с ангелами на небесах? — напирал Арон. Кейл по-прежнему молчал. — А кто они были, те люди?
    
— Какие-то мужчины. На почте в Кинг-Сити. Они думали, я не слышу. Но у меня слух острый. Ли говорит, я слышу, как трава растет.
    
— Да зачем ей было сбегать от нас? — спросил Арон.
    
— Откуда я знаю? Может, мы ей не нравились.
    
— Нет, — ответил Арон, подумав над этими кощунственными словами. — Врали они. Отец сказал, мама на небесах. И сам знаешь, как он не любит говорить об этом.
    
— Может, потому и не любит, что она сбежала.
    
— Нет. Я спрашивал у Ли. И он ответил: «Ваша мама любила вас и теперь любит». И показал мне звезду в небе. «Гляди на неё — быть может, это ваша мама. И любить она вас будет, пока горит звезда». Вот что Ли сказал. Он что, врет, по-твоему?
    
Сквозь подступившие слезы Арон видел жестко-рассудительные глаза брата. В них не было слез.
    
Кейл был приятно возбужден. Ещё одно оружие нашлось, тайное. Теперь когда надо, он будет пускать его в ход. Вон как дрожат губы у Арона. Но Кейл вовремя заметил, что ноздри Арона раздулись. Арон — плакса, но если доведешь его до слез, иногда лезет драться. А когда Арон и плачет и дерется, он опасен. Тогда он нечувствителен к ударам и ничем его не остановишь. Однажды Ли пришлось даже усадить Арона к себе на колени, обхватить, прижать ему к бокам руки, чтобы не молотил кулаками, и так, обняв, долго держать, пока Арон не успокоился. В тот раз у него ноздри тоже раздулись.
    
Кейл не ответил — спрятал свое новое оружие. Вынуть его всегда можно, и оно острейшее из всех, им найденных. Надо будет на досуге обдумать, как и когда им пользоваться.
    
Но Кейл спрятал его поздновато, — возмущенный Арон бросился на него, ударил по лицу кроличьим вялым тельцем. Кейл отскочил, крикнул:
    
— Я же просто пошутил. Честное слово, Арон, это шутка.
    
Арон застыл с недоумением и болью на лице.
    
— Мне такие шутки не нравятся, — сказал он, шмыгнул носом, утерся рукавом.
    
Кейл подошел, обнял брата, поцеловал в щеку.
    
— Больше не буду так шутить.
    
Пошли дальше — молчаливо, не спеша. Свет дня начал меркнуть. Кейл оглянулся на тучу, гонимую порывистым мартовским ветром, черно наплывающую из-за гор.
    
— Гроза будет, — сказал он. — Сильнющая.
    
— Ты правда слышал, как те люди на почте говорили? — спросил Арон.
    
— Может, они о ком-то другом говорили, — поспешил успокоить Кейл. — Ух ты, ну и туча!
    
Арон обернулся взглянуть на черное чудище. Оно мрачно вспухало, огромно клубилось вверху, а под собой тянуло длинный шлейф дождя, — и вот грохотнуло, блеснуло огнем. Косой ливень гулко ударил по тучно-зеленым холмам, по простору долины. Мальчики бросились бежать, а туча рокотала, догоняя их, и молнии распарывали вздрагивающий воздух. И вот гроза догнала их, первые тяжкие капли шлепнулись на землю из разодранного неба. Сладко запахло озоном. На бегу они жадно вдыхай этот запах грозы.
    
Когда сворачивали уже к дому, на подъездную аллею, дождь обрушился на них сплошным водопадом. Они мгновенно промокли; с волос, прилипших ко лбу, вода заструилась в глаза, индюшиные перья на висках согнулись под тяжестью ливня.
    
Теперь — промокшим — бежать им стало незачем. Они остановились, переглянулись, засмеялись радостно. Арон крутнул тушку кролика, выжимая из меха воду, подбросил в воздух, поймал, кинул Кейлу. А тот, дурачась, надел кролика себе на шею горжеткой. И оба мальчика покатились со смеху. А дождь шумел в дубах, и ветер лохматил их величавые кроны.
    2
    
Подходя к дому, близнецы увидели, что Ли, продев голову в прорезь желтой клеенчатой накидки-пончо, ведет к навесу какую-то чужую лошадь, запряженную в легонькую коляску на резиновых шинах.
    
— У нас гости, — сказал Кейл. — Гляди, коляска.
    
И они побежали бегом, потому что приезд гостей целое событие. У крыльца перешли на шаг, осторожно обогнули дом, потому что при гостях они всегда робели.
    
Вошли в заднюю дверь, в кухню, остановились; с них текло. В гостиной слышались голоса — отцовский и ещё какой-то, мужской, чужой. И вдруг раздался третий голос, от которого екнуло под ложечкой и спину щекотнуло мурашками. Женский голос. А женщин в доме здесь мальчики ещё не видели. Они на цыпочках прошли в свою комнату, переглянулись.
    
— Кто это, как по-твоему? — спросил Кейл.
    
Арона вдруг озарило, как вспышкой. Он чуть не крикнул: «Может, это мама! Может, вернулась!» И тут же вспомнил, что мама ведь на небесах, а оттуда нет возврата. Он сказал:
    
— Не знаю. Надо переодеться.
    
Мальчики надели рубашки и комбинезоны — в точности такие же, как те, что сняли, но сухие и чистые. Отвязав намокшие перья, причесали пятерней волосы. И все время им слышны были голоса — низкие мужские и высокий женский, и вдруг они замерли: до них донесся детский голос — девчоночий — и уж это их так взволновало, что даже язык отнялся.
    
Они тихонько вышли в коридор, подкрались к дверям гостиной. Кейл медленно-медленно повернул ручку и приоткрыл дверь — приподнял её, чтоб не скрипнула. Они стали глядеть в узенькую щелку, и за этим делом и застиг их Ли, когда вошел черным ходом и сбросил в коридоре пончо.
    
— Мало-мало подсматливай? — произнес Ли. Кейл тут же прикрыл дверь, язычок её щелкнул, и Ли поспешил сказать:
    
— Отец приехал. Входите, что же вы?
    
— А кто там ещё? — осипло шепнул Арон.
    
— Проезжие. От дождя укрылись. — И, положив свою ладонь поверх пальцев Кейла, Ли повернул ручку и открыл дверь.
    
— Мальсики домой плисла, — объявил он и удалился, оставив их на пороге, на виду у всех.
    
— Входите, мальчики! Входите! — пригласил Адам.
    
Они вошли потупясь, нога за ногу, исподлобья поглядывая на гостей. Мужчина одет по-городскому. А женщина — такой нарядной они в жизни не видали. Плащ её, шляпа, вуаль лежат рядом на стуле, а сама вся в черном шелку и черных кружевах. Даже подбородок подпирают кружева на распорочках. Казалось бы, уже и этого довольно, но нет. Рядом с женщиной сидит девочка, немного помоложе близнецов. На ней клетчато-голубая шляпка с полями, обшитыми спереди кружевцем. Платье цветастое, и поверх него — фартучек с карманами. Длинный подол платья отвернулся, и виднеется красная вязаная нижняя юбочка с кружевной каймой. Лицо скрыто полями шляпы, а руки сложены на коленях, и на среднем пальце правой блестит золотой перстенек с печаткой.
    
Мальчики даже дышать перестали, и от недостатка воздуха перед глазами поплыли красные круги.
    
— Мои сыновья, — сказал отец. — Близнецы. Это Арон, а это Кейлеб. Мальчики, поздоровайтесь с гостями.
    
Мальчики приблизились понурясь, подавая руки так, точно в плен сдавались. Сперва господин, затем кружевная дама пожали их вялые руки. Арон уже хотел отойти, но дама сказала:
    
— А с моей дочерью разве не поздороваешься?
    
Арон вздрогнул, не глядя протянул в сторону девочки безжизненную руку. Но руку не взяли, не поймали, не пожали, не тряхнули. Она просто повисла в воздухе. В чем дело? Арон глянул сквозь ресницы.