1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
   
— Я одного не пойму, чего этот понятой так разошелся. Он точно лез на драку, точно сам к тому вел.
   
Флойд сказал:
   
— Не знаю, как здесь, а на севере я однажды говорил с одним понятым, но порядочным, не то, что другие, и он мне признался, что понятые, хочешь не хочешь, а должны арестовывать людей. Шериф получает за каждого арестанта семьдесят пять центов в день, а на прокорм у него выходит только двадцать пять. Нет арестантов — значит, и доходов нет. Тот человек рассказывал, что он за неделю никого не забрал, и тогда шериф ему говорит: не будет арестованных, придется тебе снять значок. А сегодняшний к тому и дело вел, чтобы уехать отсюда не с пустыми руками.
   
— Да, надо уезжать, — сказал Том. — Прощай, Флойд.
   
— Прощай. Может, еще встретимся.
   
— Всего хорошего, — сказал Эл. Они пошли темным лагерем к палатке Джоудов.
   
Картошка шипела и брызгала салом на огне. Мать поворачивала толстые ломтики ложкой. Отец сидел у костра, обхватив колени руками. Роза Сарона была в палатке.
   
— Том идет! — крикнула мать. — Слава богу!
   
— Надо уезжать отсюда, — сказал Том.
   
— Почему?
   
— Флойд говорит, что тут все подожгут сегодня ночью, — ответил Том.
   
— Зачем? — удивился отец. — Мы ничего плохого не сделали.
   
— Ничего не сделали, а понятой уехал избитый, — сказал Том.
   
— Мы его не били.
   
— Да он сам говорил, что нас выгонят отсюда.
   
Роза Сарона спросила:
   
— Вы Конни не видели?
   
— Видели, — сказал Эл. — Вдоль берега пятками чесал. На юг отправился.
   
— Он… он совсем ушел?
   
— А кто его знает.
   
Мать повернулась к ней.
   
— Роза, тебя не поймешь, ты расскажи все толком. Конни говорил что-нибудь?
   
Роза Сарона хмуро ответила:
   
— Говорил, что лучше бы ему сидеть дома и учиться на тракториста.
   
Никто не сказал ни слова. Роза Сарона смотрела на огонь, и ее глаза поблескивали в свете костра. Картошка на сковороде громко шипела. Роза Сарона шмыгнула носом и утерлась рукой.
   
Отец сказал:
   
— Конни дрянной человек. Я уж давно это чувствовал. Он пустельга.
   
Роза Сарона встала и ушла в палатку. Она легла на матрац и, перевернувшись на живот, уткнулась лицом в руки.
   
— Его и догонять, пожалуй, не стоит, — сказал Эл.
   
Отец ответил:
   
— Да. Если он такая дрянь, нам его не надо.
   
Мать заглянула в палатку и посмотрела на Розу Сарона. Мать сказала:
   
— Ш-ш!.. Зачем так говорить.
   
— Он дрянной человек, — стоял на своем отец. — Только и слышали от него: вот я то сделаю, это. А сам ничего не делал. Я при нем не хотел говорить. А уж если он удрал, так…
   
— Ш-ш, — тихо сказала мать.
   
— Да что в самом деле! Почему ш-ш? Ведь он удрал — так?
   
Мать помешала картошку, шипящее сало брызнуло во все стороны. Она подкинула веток в костер, языки огня взвились кверху и осветили стены палатки. Мать сказала:
   
— У Розы родится ребенок, и он наполовину ее, наполовину Конни. Нехорошо, если малыш с детства будет слышать, как отца называют дрянью.
   
— Врать хуже, — сказал отец.
   
— Нет, — перебила его мать. — А если бы он умер? Ты бы не стал бранить его мертвого?
   
В их спор вмешался Том:
   
— Да что это вы? Откуда мы знаем, совсем он ушел или нет. Сейчас разговаривать не время. Надо поесть и собираться.
   
— Собираться? Мы же только приехали. — Мать приглядывалась к нему сквозь окружавшую костер темноту.
   
Том стал объяснять ей:
   
— Лагерь сегодня подожгут, ма. Ты же знаешь, я не стерплю, если мое добро будут жечь у меня же на глазах, и отец с дядей Джоном тоже не стерпят. Полезем в драку, а мне нельзя попадаться. Я бы и сегодня влип, если б не проповедник.
   
Слушая его, мать переворачивала картошку в горячем сале. И решение пришло к ней сразу:
   
— Идите. Давайте есть. Надо торопиться. — Она расставила около костра оловянные тарелки.
   
Отец сказал:
   
— Как же быть с Джоном?
   
— А где он? — спросил Том.
   
Отец и мать помолчали минуту, потом отец сказал:
   
— Он пошел выпить.
   
— А черт! — крикнул Том. — Выбрал время. Где его искать?
   
— Не знаю, — сказал отец.
   
Том встал.
   
— Ладно, вы поешьте и уложите вещи на машину. А я пойду за дядей Джоном. Он, верно, в бакалейной лавке, через дорогу.
   
Том быстро шел по лагерю. У палаток и лачуг горели небольшие костры, и отсветы их падали на лица оборванных мужчин и женщин, на льнувших к огню детей. Кое-где в палатках горели керосиновые лампы, и по брезенту двигались громадные людские тени.
   
Том вышел немощеной дорогой на шоссе и пересек его у маленькой бакалейной лавчонки. Он остановился у сетчатой двери и заглянул внутрь. Хозяин, маленький седой человек с взъерошенными усами и с каким-то неопределенным взглядом водянистых глаз, читал газету, навалившись грудью на прилавок. На нем был длинный белый фартук и рубашка с закатанными рукавами. За спиной у него стояли горы, пирамиды, стены из консервных банок. Он поднял голову, увидев Тома, и прищурил один глаз, словно целясь из ружья.
   
— Добрый вечер. Чем могу служить?
   
— Дядей, — ответил Том. — Был дядя, да сплыл.
   
Хозяин посмотрел на него с недоумением и беспокойством. Он дотронулся пальцами до кончика носа и легонько потеребил его, чтобы перестало чесаться.
   
— Вечно вы кого-нибудь теряете, — сказал он. — Ко мне раз десять на дню заходят, только и слышишь: «Если увидите человека — зовут так-то и так-то, на вид такой-то, скажите ему, что мы уехали на север». И это изо дня в день.
   
Том засмеялся:
   
— Ну вот, если увидишь молодчика, зовут Конни, по виду смахивает на койота, — скажи ему, чтобы проваливал ко всем чертям. Скажи, мы поехали к югу. Да я не его ищу. А вот не заходил ли сюда выпить человек лет шестидесяти, брюки черные, волосы с проседью?
   
Хозяин оживился.
   
— Ну как же, конечно, заходил. Я в жизни ничего подобного не видел. Подошел к двери, швырнул шляпу на землю и наступил на нее. Вот она — у меня. — Он вытащил из-под прилавка запыленную, помятую шляпу.
   
Том взял ее:
   
— Так и есть, он самый.
   
— Ну вот, купил он две пинты виски и ни слова мне не сказал. Откупорил одну бутылку и тут же к ней приложился. А я торгую только навынос. Говорю ему: «Слушай, здесь пить нельзя. Придется тебе выйти». Он шагнул за дверь и, хочешь верь, хочешь нет, в четыре приема одолел целую пинту. Потом отшвырнул бутылку и прислонился к двери. Глаза стали тусклые. Сказал: «Благодарю вас, сэр», — и ушел. Я в жизни не видел, чтобы так пили.
   
— Ушел? А куда? Я его ищу.
   
— Сейчас скажу. Мне еще не приходилось видеть, чтобы так пили, поэтому я за ним наблюдал. Он пошел вон туда, к северу. По шоссе проехала машина, осветила его, и я видел, как он свернул к реке. Идет, ноги подгибаются. А вторая бутылка наготове, откупорена. Он где-нибудь тут, далеко ему не уйти.
   
Том сказал:
   
— Ну спасибо. Пойду поищу.
   
— А шляпу возьмешь?
   
— Обязательно возьму. Она ему пригодится. Спасибо.
   
— А что это с ним такое? — спросил хозяин. — Он пил — и будто без всякого удовольствия.
   
— Да так… находит. Ну, всего хорошего. А если увидишь этого прощелыгу Конни, скажи, что мы поехали на юг.
   
— Мне уж столько всяких примет надавали да поручений, всего не запомнишь.
   
— А ты не старайся запоминать, — сказал Том и вышел за дверь, держа в руке запыленную черную шляпу дяди Джона. Он пересек шоссе и пошел вдоль него. Внизу, в ложбине, лежал Гувервиль; мерцали огоньки костров, сквозь стены палаток пробивался свет фонарей. Где-то бренчали на гитаре, аккорды следовали медленно, один за другим, без всякой связи, очевидно, гитарист упражнялся. Том замедлил шаги, прислушиваясь, потом не спеша пошел дальше, то и дело останавливаясь и напрягая слух. Он прошел с четверть мили, прежде чем услышал то, что ему было нужно. Внизу у дорожной насыпи хриплый голос пел что-то без всякого выражения, без всякого мотива. Том наклонил голову набок, чтобы лучше расслышать.
   
Монотонный голос тянул:
   
— Прочь от земной обители душа моя ушла. Душа моя в спасителе прибежище нашла. — Дальше послышалось неясное бормотанье, а потом все смолкло. Том сбежал по насыпи, держа прямо на этот голос. Пройдя несколько шагов, он остановился и снова прислушался. Теперь голос был совсем близко, он тянул все так же медленно и без всякого мотива: — Когда Мэгги помирала, она грустно мне шептала: я на память подарю тебе штаны — да, да. А штаны из красной байки, я скажу вам без утайки…
   
Том осторожно двинулся вперед. Он увидел неясную в темноте фигуру, подкрался и сел рядом с ней. Дядя Джон запрокинул бутылку, и виски с бульканьем полилось ему в рот.
   
Том спокойно сказал:
   
— Стой. А мне?
   
Дядя Джон повернулся к нему:
   
— Ты кто такой?
   
— Успел позабыть? Ты уже четыре раза глотнул, а я только разок.
   
— Нет, Том. Ты меня не дурачь. Я один сидел. Тебя здесь не было.
   
— А сейчас-то я здесь? Может, все-таки дашь хлебнуть?
   
Дядя Джон снова поднес бутылку ко рту, виски забулькало. Бутылка была пустая.
   
— Все, — сказал он. — Умереть бы мне. Вот как хочется умереть! Потихоньку, будто засыпаешь… Потихоньку. Устал я. Устал. Заснуть и больше не проснуться. — Он затянул нараспев: — В короне буду… в золотой короне.
   
Том сказал:
   
— Дядя Джон, слушай. Мы уезжаем. Пойдем, ляжешь на грузовик поверх вещей и уснешь.
   
Джон покачал головой.
   
— Нет. Уходи. Я не хочу. Я здесь останусь. Незачем мне возвращаться. Какой от меня толк? Волочу за собой грехи, точно штаны грязные, пачкаю хороших людей. Нет. Не поеду.
   
— Пойдем. Все равно мы без тебя не уедем.
   
— Поезжайте. Какой от меня толк? От меня толку нет. Волочу свои грехи, других ими пачкаю.
   
— Не ты один грешник, все такие.
   
Джон наклонился к нему и хитро подмигнул. Том еле различал его лицо при свете звезд.
   
— Моих грехов никто не знает, — никто, кроме господа. А он знает.
   
Том стал на колени. Он пощупал дяде Джону лоб — горячий, сухой. Джон неуклюже оттолкнул его руку.
   
— Пойдем, — звал Том. — Пойдем, дядя Джон.
   
— Не пойду. Устал. Я здесь останусь. Вот здесь.
   
Том пододвинулся к нему вплотную. Он поднес кулак к подбородку дяди Джона, примерился два раза, чтобы взять нужный размах, и, отведя назад плечо, нанес удар — несильный, но безошибочный. Джон дернул подбородком, повалился навзничь и хотел было приподняться. Но Том стоял, нагнувшись над ним, и когда Джон оперся на локоть, Том ударил его еще раз. Дядя Джон затих.
   
Том встал, поднял обмякшее, бесчувственное тело и взвалил его на плечо. Он пошатывался под такой тяжестью. Болтавшиеся руки Джона шлепали его по спине; он отдувался на ходу, медленно шагая вверх по насыпи к шоссе. Встречная машина осветила его фарами, убавила скорость и тут же унеслась в темноту.
   
Том еле переводил дух, идя Гувервилем к грузовику Джоудов. Дядя Джон пришел в себя и начал слабо сопротивляться. Том осторожно опустил свою ношу на землю.
   
К его возвращению палатку успели убрать. Эл подавал узлы на грузовик. Брезент лежал рядом, наготове — им должны были прикрыть поклажу.
   
Эл сказал:
   
— Быстро он наклюкался.
   
Том ответил, словно извиняясь:
   
— Пришлось стукнуть его, беднягу, а то не хотел идти.
   
— Сильно ударил? — спросила мать.
   
— Да нет, не очень. Он скоро совсем очнется.
   
У дяди Джона начались приступы тошноты. Его вырвало.
   
Мать сказала:
   
— Твоя порция картошки осталась, Том.
   
Том хмыкнул:
   
— Сейчас что-то не хочется.
   
Отец крикнул:
   
— Ну, все. Эл, привязывай брезент.
   
Грузовик стоял, готовый к отъезду. Дядя Джон уснул. Пока Том и Эл поднимали его и взваливали на самый верх, Уинфилд давился, передразнивая дядю Джона, а Руфь, стоя рядом с ним, зажимала ладонью рот, чтобы не прыснуть.
   
— Готово, — сказал отец.
   
Том спросил:
   
— А где Роза?
   
— Вот она, — ответила мать. — Иди, Роза. Сейчас поедем.
   
Роза Сарона сидела молча, опустив голову на грудь. Том подошел к ней.
   
— Идем, — сказал он.
   
— Я не поеду. — Она не подняла головы.
   
— Ничего не поделаешь, надо.
   
— Я хочу вместе с Конни. Я без него не поеду.
   
На дорогу, ведущую из лагеря к шоссе, выехали три машины — старые, набитые людьми и всяким скарбом. Они дребезжали на ходу, освещая тусклыми фарами дорогу.
   
Том сказал:
   
— Конни нас найдет. Я попросил в лавке, чтобы ему передали, куда мы уехали. Он нас найдет.
   
Мать подошла и стала рядом с ним.
   
— Пойдем, Роза. Пойдем, милая, — мягко сказала она.
   
— Я его подожду.
   
— Ждать нельзя. — Мать нагнулась, взяла Розу Сарона под локоть и помогла ей встать.
   
— Он нас найдет, — сказал Том. — Ты не беспокойся. Он найдет. — Они шли по обе ее стороны.
   
— Может, он пошел купить книги, по которым учатся, — сказала Роза Сарона. — Может, он хотел напугать нас в шутку.
   
Мать сказала:
   
— Может быть, и так.
   
Они подвели ее к грузовику, помогли подняться наверх, и, забравшись под брезент, она скрылась там в темноте.
   
Бородач из крытой травой лачуги несмело подошел к ним. Он топтался около грузовика, заложив руки за спину.
   
— У вас ничего такого не осталось, что может нам пригодиться? — спросил он наконец.
   
Отец ответил:
   
— Нет. Нам оставлять нечего.
   
Том спросил:
   
— А вы разве не уезжаете?
   
Бородач долго смотрел на него.
   
— Нет, — ответил он наконец.
   
— Да ведь подожгут.
   
Неуверенно глядевшие глаза уставились в землю.
   
— Я знаю. Нам это не в первый раз.
   
— Так зачем же здесь оставаться?
   
Растерянный взгляд секунду задержался на лице Тома, отразив красный свет потухающего костра, и снова скользнул вниз.
   
— Сам не знаю. Очень уж долго собираться.
   
— Если подожгут, так ни с чем останетесь.
   
— Я знаю. У вас ничего такого не будет, что может нам пригодиться?
   
— Нет, все с собой забираем, дочиста, — ответил отец. Бородач побрел к своей лачуге. — Что это с ним? — спросил отец.
   
— Очумелый, — ответил Том. — Мне тут рассказывали — это у него от побоев. Полисмены по голове били.
   
Еще несколько машин караваном выехали из лагеря и свернули к шоссе.
   
— Надо двигаться, па. Ты, я и Эл сядем в кабину. Ма пусть забирается наверх. Нет, ма, лучше садись между нами. Эл! — Том сунул руку под сиденье и вытащил оттуда тяжелый гаечный ключ. — Эл, ты садись сзади. Вот, возьми. Это на всякий случай. Если кто полезет — угости как следует.
   
Эл залез сзади на грузовик и уселся, сложив ноги калачиком и не выпуская гаечного ключа из рук. Том вытащил из-под сиденья домкрат и положил его рядом с тормозной педалью.
   
— Ну, так, — сказал он. — Ма, садись посередке.
   
Отец сказал:
   
— А я с пустыми руками.
   
— В случае чего возьмешь домкрат, — сказал Том. — Даст бог, не понадобится. — Он нажал кнопку стартера, маховик сделал оборот, замолчал… еще оборот… Том включил фары и выехал из лагеря на первой скорости. Тусклые огоньки фар неуверенно нащупывали дорогу. Грузовик выбрался на шоссе и повернул к югу. Том сказал: — Бывает так в жизни, что хочешь — не хочешь, а озлобишься и…
   
Мать перебила его:
   
— Том… ты же мне сам говорил… ты обещал, что не озлобишься. Ты обещал.
   
— Помню, ма. Я себя сдерживаю. Только эти понятые… Видал кто-нибудь понятого, чтобы он не толстозадый был? Вертят толстой задницей, палят из револьверов куда попало… Ма, если б они действовали по закону, разве бы мы им противились? А ведь закон не такой. Они наш дух хотят сломить. Им нужно, чтобы мы им пятки лизали, ползали, как побитая сука. Они хотят раздавить нас. Ей-богу, ма, до того дошло, что если не изобьешь эту сволочь, так порядочным человеком себя не считаешь. А им нужно, чтобы мы и думать забыли о своей порядочности.
   
Мать сказала:
   
— Ты обещал, Том. Ведь с нашим Флойдом тоже так было. Я знала его семью. Я помню, до чего его довели.
   
— Я себя сдерживаю, ма. Честное слово, сдерживаю. А разве тебе приятно будет, если я стану ползать, как побитая сука, волочить брюхо в пыли?
   
— Я не устаю молиться. Том. Ты себя береги. Видишь, семья распадается. Ты береги себя.
   
— Постараюсь, ма. Только трудно мне будет удержаться, если пристанет какой-нибудь толстозадый. Будь все по закону, дело другое. А поджигать лагерь — такого закона нет.
   
Грузовик шел, подрагивая кузовом. Впереди на шоссе показалась цепь красных фонарей.
   
— Должно быть, объезд, — сказал Том. Он убавил скорость и остановился, и в ту же минуту грузовик окружила толпа людей. Кто держал в руках кирку, кто винтовку. На некоторых были каски, кое на ком фуражки Американского легиона[3]. Один заглянул в кабину, дохнув горячим запахом виски.
   
— Куда это вы едете? — Он приблизил свою красную физиономию к лицу Тома.
   
Том замер. Рука его скользнула вниз и нащупала домкрат. Мать изо всех сил сжала ему локоть. Том сказал:
   
— Мы… — и вдруг в его голосе послышались угодливые нотки. — Мы не здешние, — сказал он. — Нам говорили, что есть такой округ Туларе, там можно получить работу.
   
— Не в ту сторону едешь, голубчик. Нам здесь всякие Оки не нужны.
   
Руки и плечи Тома словно окаменели, по его телу пробежала дрожь. Мать все еще сжимала ему локоть. Вооруженные люди стояли перед машиной. Некоторые из них, корча из себя военных, были одеты во френчи с широкими кожаными поясами.
   
Том жалобно спросил:
   
— А как же туда проехать, мистер?
   
— Поворачивай назад и держи к северу. А сюда не возвращайся до сбора хлопка.
   
Том весь дрожал.
   
— Слушаю, сэр.
   
Он дал задний ход, развернулся и поехал обратно. Мать разжала пальцы и чуть похлопала его по руке. А он трясся всем телом, стараясь подавить рыдания.
   
— Ничего, — сказала мать. — Ничего.
   
Том высморкался на дорогу и утер глаза рукавом.
   
— Сволочь!..
   
— Ты сделал, как надо, — ласково сказала мать. — Как надо, так ты и сделал.
   
Том свернул на проселочную дорогу, проехал ярдов сто и выключил мотор и фары. Он вышел из машины, захватив с собой домкрат.
   
— Куда ты? — спросила мать.
   
— Пойду посмотрю. На север мы все равно не поедем. — Красные фонари двинулись по шоссе. Том видел, как они миновали поворот на проселочную дорогу и ушли дальше. И через несколько минут в той стороне, где был Гувервиль, раздались крики и в небо взметнулось яркое пламя. Оно поднималось все выше и выше и с сухим потрескиванием расползалось вширь. Том сел в кабину, развернулся и, не включая фар, повел грузовик проселочной дорогой. На шоссе он снова взял к югу и зажег фары.
   
Мать робко спросила:
   
— Куда мы едем, Том?
   
— На юг, — ответил он. — Мы не позволим всякой сволочи нами командовать. Не позволим. Попробую объехать город окраиной.
   
— Ну а дальше куда? — Отец заговорил впервые после долгого молчания. — Вот я что хочу знать.
   
— Поищем этот правительственный лагерь, — ответил Том. — Говорят, шерифским понятым туда вход закрыт. Ма… мне надо подальше от них держаться. Боюсь, как бы не убить какого-нибудь молодчика.
   
— Успокойся, Том, — мягко проговорила мать. — Успокойся, Томми. Один раз ты уже сделал, как надо. И второй раз сделаешь.
   
— Да, а потом перестанешь считать себя порядочным человеком.
   
— Успокойся, — повторяла она. — Наберись терпения. Ведь мы… мы будем жить, когда от всех этих людей и следа не останется. Мы народ, Том, мы живые. Нас не уничтожишь. Мы народ — мы живем и живем.
   
— Мы одни щелчки терпим.
   
— Правильно. — Мать тихо засмеялась. — Может, потому мы такие крепкие. Богачи поживут-поживут — и умирают, и дети у них никудышные, неживучие. А мы, Том, — нам ни конца ни краю не видно. Ты не огорчайся, Том. Наступят и другие времена.
   
— Откуда ты это знаешь?
   
— Я сама не знаю откуда.
   
Они въехали в город, и Том свернул на боковую улицу, чтобы миновать центр. Он взглянул на мать при свете уличных фонарей. Лицо у нее было спокойное и глаза смотрели как-то по-новому — словно вечные, не боящиеся времени глаза статуи. Том протянул правую руку и тронул ее за плечо. Он не мог иначе. И тут же взялся за руль.
   
— Никогда раньше не слышал, чтобы ты столько говорила, — сказал он.
   
— Раньше это было не нужно, — сказала она.
   
Том проехал несколько окраинных улиц и, когда город остался позади, повернул назад. У перекрестка стоял столб с цифрой «99». Он повел машину на юг.
   
— А все-таки к северу нас не завернули, — сказал он. — Куда нам надо, туда мы и едем, даже если пришлось кое-чем поступиться ради этого.
   
Свет тусклых фар тянулся вперед, нащупывая широкую гладь черного шоссе.
  
  
   
    
Глава двадцать первая
   
   
Снявшиеся с места, выехавшие на поиски новой жизни люди стали теперь кочевниками. Перед семьями, которые жили на небольших клочках земли, жили и умирали на своих сорока акрах, кормились или голодали, беря от сорока акров всё, что эти сорок акров могли дать, — расстилался теперь весь Запад. И они метались в поисках работы; людские потоки заливали широкие шоссе, людские толпы теснились вдоль придорожных канав. Им на смену шли другие. По широким шоссе потоком двинулись люди. Прежде на Среднем Западе и на Юго-Западе жил простой народ — землепашцы, в которых индустрия не изменила ни одной черты; которые росли вдалеке от машин и не знали, что, попадая в частные руки, эти машины становятся грозной силой. Они жили, не ощущая на себе парадоксов индустрии. Они не утеряли способности остро чувствовать нелепости индустриального века.
   
И вдруг машины согнали этих людей с места, и они очутились на дороге. Жизнь на колесах изменила их; дороги, придорожные лагери, боязнь голода и самый голод изменили их. Дети, которых нечем было накормить, изменили их, непрестанное движение изменило их. Они стали кочевниками. И людская враждебность изменила, сблизила, спаяла их, — та враждебность, которая заставляла каждый маленький городок браться за оружие и встречать их словно захватчиков, — отряды, вооруженные кирками, клерки и лавочники, вооруженные винтовками, охраняли свой мир от своего же народа.
   
Когда кочевники заполнили дороги, на Западе поднялась паника. Собственники не помнили себя от страха, дрожа за свою собственность. Люди, никогда не знавшие голода, увидели глаза голодных. Люди, никогда не испытывавшие сильных желаний, увидели жадный блеск в глазах кочевников. И жители городов, жители богатых предместий объединились в целях самозащиты; они убедили себя: мы хорошие, а эти захватчики плохие, — как убеждает себя каждый человек, прежде чем поднять оружие. Они говорили: эти проклятые Оки — грязные, как свиньи, они — темный народ. Они дегенераты, они сексуальны, как обезьяны. Эти проклятые Оки — воры. Они крадут все, что попадется под руку. У них нет ни малейшего уважения к собственности.
   
И последнее было верно, ибо откуда не имеющему собственности человеку знать болезненный зуд собственничества. И, защищаясь, люди говорили: Оки разносят заразу, они нечистоплотны. Их детей нельзя допускать в школы. Они чужаки. Как бы вам понравилось, если б ваша сестра гуляла вот с таким Оки?
   
Люди на Западе всеми силами разжигали в себе жестокость. Они формировали части, отряды и вооружали их — вооружали дубинками, винтовками, газовыми бомбами. Страна принадлежит нам. Мы не допустим, чтобы всякие Оки отбивались от рук. Но тем, кому дали оружие, не принадлежало здесь ни клочка земли, а они мнили себя собственниками. У клерков, которые ходили по вечерам на военную муштру, тоже ничего не имелось за душой, а у мелких лавочников были только полные ящики долговых записок. Но даже долг — это нечто существенное, и конторская работа — это тоже нечто существенное. Клерк думал: я получаю пятнадцать долларов в неделю. А что, если какой-нибудь проклятый Оки пойдет на ту же работу за двенадцать? И мелкий лавочник думал: разве я могу тягаться с человеком, который никому не должен?
   
И кочевники стекались со всех сторон на дороги, и в глазах у них был голод, в глазах у них была нужда. Они не владели логикой, не умели уложить свои действия в систему, они были сильны только своим множеством, они знали только свои нужды. Когда где-нибудь находилась работа на одного, за нее дрались десятеро — дрались тем, что сбивали плату за труд. Если он будет работать за тридцать центов, я соглашусь на двадцать пять.
   
Если он пойдет на двадцать пять, я соглашусь на двадцать.
   
Нет, возьмите меня, я голодный. Я буду работать за пятнадцать. Я буду работать за прокорм. Ребята… Вы бы посмотрели на них. Все в чирьях, бегать не могут. Дашь им фрукты — падалицу, — у них вздувает животы. Меня. Я буду работать за маленький кусок мяса.
   
И многим это было на руку, потому что оплата труда падала, а цены оставались на прежнем уровне. Крупные собственники радовались и выпускали еще больше листков, заманивая на Запад еще больше людей. Оплата труда падала, цены оставались на прежнем уровне. И не за горами то время, когда у нас опять будут рабы.
   
И вскоре крупные собственники и компании изобрели новый метод. Крупный собственник покупал консервный завод. Когда персики и груши созревали, он сбивал цену на фрукты ниже себестоимости. И, будучи владельцем консервного завода, он брал фрукты по низкой цене, а цену на консервы взвинчивал, и прибыль оставалась у него в кармане. А мелкие фермеры, у которых не было консервных заводов, теряли свои фермы, и эти фермы переходили в руки крупных собственников, банков и компаний, у которых консервные заводы были. И мелких ферм становилось все меньше и меньше. Мелкие фермеры перебирались в города и скоро истощали свои кредиты, истощали терпение своих друзей, своих родственников. А потом и они выезжали на дорогу. И все дороги были забиты людьми, жаждущими работы, готовыми пойти ради нее на все.
   
А компании, банки готовили себе гибель, не подозревая этого. Поля, расстилающиеся вдоль дорог, были плодородны, а по дорогам ехали голодные люди. Амбары были полны, а дети бедняков росли рахитиками, и на теле у них вздувались гнойники пеллагры. Крупные компании не знали, что черта, отделяющая голод от ярости, еле ощутима. И деньги, которые могли бы пойти на оплату труда, шли на газы, на пулеметы, на шпиков и соглядатаев, на «черные списки», на военную муштру. Люди, как муравьи, расползались по дорогам в поисках работы, в поисках хлеба. И в сознании людей начинала бродить ярость.
  
  
   
    
Глава двадцать вторая
   
   
Было уже поздно, когда Том Джоуд свернул с шоссе на боковую дорогу, в поисках лагеря Уидпетч. Огни попадались редко. Только позади, там, где был Бейкерсфилд, небо пылало заревом. Грузовик шел медленно, бродячие кошки удирали с дороги, завидев свет его фар. У перекрестка стояло несколько белых деревянных домиков.
   
Мать спала, отец молчал, погрузившись в свои мысли.
   
Том сказал:
   
— Где его искать, не знаю. Может, подождем рассвета и тогда спросим кого-нибудь? — Он остановился у дорожного знака, и в это время к перекрестку подъехала еще одна машина. Том высунул голову: — Мистер, не знаете, где тут большой лагерь?
   
— Держи прямо.
   
Том переехал перекресток и через несколько ярдов остановился. Впереди виднелась высокая проволочная изгородь и широкие ворота. За воротами стоял маленький домик с одним освещенным окном. Том повел машину прямо к воротам. Грузовик подскочил и нырнул вниз.
   
— Вот черт! — сказал Том. — Я и не видел, что тут насыпь.
   
Сторож, сидевший на крыльце домика, встал, подошел к машине и прислонился к борту.
   
— Поспешил, — сказал он. — В следующий раз будешь осторожнее.
   
— Да что тут такое?
   
Сторож рассмеялся.
   
— Здесь ребята постоянно бегают. — Просишь людей ездить потише, а они забывают. А кто наскочит на такую насыпь, тот ее не забудет.
   
— Вон оно что! Надеюсь, что обошлось без поломки. А как тут… места для нас хватит?
   
— На одну палатку хватит. Вас сколько?
   
Том начал подсчитывать по пальцам.
   
— Я, отец, мать, Эл, Роза, дядя Джон, Руфь и Уинфилд — это ребята.
   
— Ну что ж, устроим. Палатка у вас есть? На чем спать найдется?
   
— Есть брезент и матрацы.
   
Сторож стал на подножку.
   
— Поезжай по этому ряду до конца, потом направо. Припишем вас к санитарному корпусу номер четыре.
   
— А что это такое?
   
— Там помещаются уборные, душевые и прачечная.
   
Мать спросила:
   
— У вас есть лоханки и водопровод?
   
— Конечно.
   
— Слава тебе, господи! — сказала мать.
   
Том вел грузовик в темноте вдоль длинного ряда палаток. В санитарном корпусе горел неяркий огонь.
   
— Вон туда держи, — сказал сторож. — Место хорошее. Отсюда только что выехали.
   
Том остановил машину.
   
— Здесь?
   
— Да. Теперь пусть они разгружаются, а ты пойдешь со мной, я вас запишу. И поскорее ложитесь спать. Завтра утром к вам придет лагерная комиссия и все объяснит.
   
Том потупился.
   
— Полисмены? — спросил он.
   
Сторож сказал со смехом:
   
— Полисменов здесь нет. У нас они свои собственные. Люди сами их выбирают. Пойдем.
   
Эл соскочил с грузовика и подошел к ним.
   
— Ну как, остаемся?
   
— Да, — ответил Том. — Ты с отцом снимай вещи, а я пойду в контору.
   
— Только потише, — сказал сторож. — Многие уже спят.
   
Том пошел вслед за сторожем по темному лагерю и поднялся по ступенькам в крохотную контору, где стоял письменный столик и стул. Сторож сел к столу и вынул бланк из ящика.
   
— Как зовут?
   
— Том Джоуд.
   
— Старик — твой отец?
   
— Да.
   
— Его как зовут?
   
— Тоже Том Джоуд.
   
Вопросы следовали один за другим. Откуда приехали, давно ли в этом штате, где работали. Сторож поднял голову и посмотрел на Тома.
   
— Это я не из любопытства. Такое уж у нас правило.
   
— Ничего, ничего, — сказал Том.
   
— Деньги есть?
   
— Немного.
   
— Может, совсем без денег?
   
— Нет, немного есть. А что?
   
— Да ведь плата доллар в неделю, но можно отрабатывать — вывоз мусора, уборка, ну там еще что-нибудь.
   
— Мы отработаем.
   
— Завтра комиссия с вами поговорит. Расскажут вам, как тут всем пользоваться, объяснят правила.
   
Том сказал:
   
— Слушай, а что это такое? Какая это комиссия?
   
Сторож откинулся на спинку стула.
   
— Она делает большую работу. У нас тут пять санитарных корпусов. Каждый посылает своего представителя в Главную комиссию. А она здесь всем заправляет. Ее слово — закон.
   
— А если они начнут тут командовать?
   
— Ну что ж, прогнать их можно так же быстро, как и выбрать. Да нет, они хорошо работают. Недавно у нас вот как было. Знаешь проповедников из секты святых прыгунов? От них отбоя нет, чуть где соберется народ, так они сразу проповедовать и берут за это деньги. Захотелось им и сюда пролезть. Из стариков многие были не прочь их послушать. Дело за Главной комиссией — что она скажет. Созвали собрание и решили так: «Проповедовать в лагере разрешается всем. Брать за это деньги не разрешается никому». Старики наши приуныли, потому что с тех пор сюда ни один проповедник не сунулся.
   
Том засмеялся и спросил:
   
— Значит те, кто управляет лагерем, они здешние — тут и живут?
   
— Да. И хорошо работают, со всем справляются.
   
— А ты говорил про своих собственных полисменов…
   
— Главная комиссия наблюдает за порядком и устанавливает правила. Потом есть Женская комиссия. Она завтра зайдет к твоей матери. Женщины присматривают за детьми и следят, чтобы в санитарных корпусах было чисто. Если твоя мать не будет работать, ей поручат детей, у которых родители на работе, а когда она сама куда-нибудь устроится — найдутся другие. Они и шитьем занимаются, их здесь этому обучают. Занятия есть всякие.
   
— Значит, полисменов совсем нет?
   
— Нет, нет! Без ордера на арест полисмен сюда и сунуться не посмеет.
   
— Ну а если кто-нибудь набезобразничает или пьяный напьется, драку затеет, тогда что?
   
Сторож проткнул карандашом промокательную бумажку.
   
— После первого раза Главная комиссия его предупреждает. После второго дают строгое предупреждение. А после третьего — вон из лагеря.
   
— Господи боже! Просто собственным ушам не веришь. Сегодня вечером шерифские понятые и эти молодчики в форменных фуражках целый лагерь у реки сожгли.
   
— К нам они не ходят, — сказал сторож. — По вечерам наша молодежь иногда выставляет охрану вдоль забора, особенно если у нас танцы.
   
— Танцы? Господи помилуй!
   
— Танцы каждую субботу. Лучше наших вечеров во всей округе не бывает.
   
— Вот это я понимаю! Побольше бы таких лагерей. Почему их мало?
   
Сторож нахмурился.
   
— До этого тебе придется своим умом доходить. Иди пора спать.
   
— Спокойной ночи, — сказал Том. — Ма здесь понравится. С ней уж давно как с человеком не обращались.
   
— Спокойной ночи, — сказал сторож. — Ложись спать. У нас встают рано.
   
Том шел между двумя рядами палаток. Его глаза привыкли к темноте. Он замечал, что ряды идут прямо, что мусора около палаток не видно. Земля была подметена и полита водой. Из палаток доносился храп. Весь лагерь храпел и посапывал во сне. Том шагал медленно. Он подошел к санитарному корпусу номер четыре и с любопытством оглядел его: низенький, сколочен кое-как, стены неоштукатуренные. Под навесом — открытая с боков прачечная. Он увидел свой грузовик и, тихо ступая, пошел к нему. Брезент был уже поднят на жерди, вокруг стояла тишина. Подойдя ближе, он увидел, как из тени, падавшей от грузовика, отделилась чья-то фигура и шагнула ему навстречу.
   
Мать тихо спросила:
   
— Это ты?
   
— Да.
   
— Ш-ш! — сказала она. — Все спят. Устали очень.
   
— Тебе тоже не мешает уснуть, — сказал Том.
   
— Я тебя поджидала. Ну как?
   
— Хорошо, — ответил Том. — Только рассказывать я ничего не буду. Завтра утром сама все узнаешь. Тебе здесь понравится.
   
Она шепнула:
   
— Говорят, у них горячая вода есть.
   
— Да. А теперь ложись спи. Когда ты последний раз спала?
   
Но мать не отставала от него.
   
— А ты все-таки расскажи.
   
— Не расскажу. Спать надо.
   
Она сказала шутливо, совсем по-молодому:
   
— Разве тут уснешь? Мне все будет думаться, чего это он мне не хочет рассказывать?
   
— А ты не думай, — сказал Том. — Завтра, как встанешь, надень платье получше, а тогда… тогда сама все узнаешь.
   
— Нет, я так не усну.
   
— Уснешь! — Том радостно рассмеялся. — Уснешь!
   
— Спокойной ночи, — тихо сказала она, нагнулась и юркнула в темную палатку.
   
Том залез по заднему борту на грузовик. Он лег навзничь на деревянную платформу и, закинув руки за голову, прижал локти к ушам. Ночь была прохладная. Том застегнул пиджак и снова закинул руки. Над головой у него сияли яркие, колючие звезды.
   
   
Когда Том проснулся, было еще темно. Его разбудило негромкое постукивание. Он прислушался и снова различил лязганье железа о железо. Он расправил онемевшие члены и поежился, чувствуя утреннюю прохладу. Лагерь спал. Том приподнялся и посмотрел через борт грузовика. Горы на востоке были иссиня-черные, но вот позади них забрезжил слабый свет; он тронул розовым очертания гор и, растекаясь по небу, становился все холоднее, серее, гуще и наконец совсем исчез, слившись с непроглядной ночью на западе. А над долиной уже стлались предрассветные лиловатые сумерки.
   
Лязганье послышалось снова. Том посмотрел вдоль ряда палаток, чуть серевших над землей. Около одной из них блеснул желтовато-красный огонек, пробивавшийся сквозь щели в железной печке. Над короткой трубой поднимался серый дым.
   
Том перелез через борт грузовика и спрыгнул на землю. Он неторопливо зашагал к печке. Он увидел около нее молоденькую женщину, увидел, что она держит одной рукой ребенка, что ребенок сосет грудь, спрятав головку под кофточку матери. Женщина ходила около печки, подправляла хворост в топке, приподнимала то одну, то другую конфорку, чтобы тяга была получше; а ребенок не переставал сосать грудь, и мать ловко перекладывала его с руки на руку. Ребенок не мешал ей работать, не нарушал свободы и легкости ее движений. А желтовато-красный огонек выбивался из щелей в печке и бросал неровные блики на палатку.
   
Том подошел поближе. Он учуял запах жареной свиной грудинки и горячего хлеба. На востоке быстро светлело. Том подошел к печке вплотную и протянул над ней руки. Женщина посмотрела на него и поклонилась, тряхнув косичками.
   
— С добрым утром, — сказала она и перевернула ломтик грудинки на сковороде.
   
По́лы палатки раздвинулись, и оттуда вышли двое — молодой человек и старик. Оба в синих, видно еще не стиранных брюках и таких же куртках с блестящими медными пуговицами. Они были очень похожи друг на друга — лица грубоватые, резкие. У молодого на подбородке виднелась темная щетина, у старика — седая. Головы у них были мокрые, вода стекала с волос и собиралась каплями на жесткой щетине. Щеки влажно поблескивали. Они стояли бок о бок, молча глядя на светлеющее на востоке небо. Потом зевнули, точно по команде, перевели взгляд на светлую кромку холмов и увидели Тома.
   
— Здравствуй, — сказал старик, и по его лицу нельзя было судить, как он настроен — дружелюбно или нет.
   
— Здравствуйте, — сказал Том.
   
И молодой человек сказал:
   
— Здравствуй.
   
Капли воды у них на лицах медленно подсыхали. Они подошли к печке и стали греть над ней руки.
   
Женщина хлопотала по-прежнему и только на минутку оторвалась от своих дел — посадила ребенка и стянула косички шнурком на затылке, так что теперь они болтались у нее за спиной. Она поставила на большой ящик оловянные кру́жки и оловянные тарелки, к ним — вилки и ножи, выловила из густого жира ломтики грудинки и положила их на тарелку, где они стали похрустывать, загибаясь с краев. Потом она открыла ржавую дверцу духовки и вынула оттуда противень с пышными лепешками.
   
Учуяв запах лепешек, мужчины глубоко втянули ноздрями воздух. Молодой негромко охнул:
   
— O-ox!
   
Старик повернулся к Тому:
   
— Завтракал?
   
— Нет… Но мои вон там, в палатке. Спят еще. Очень устали.
   
— Тогда садись с нами. У нас, слава богу, еды много.
   
— Спасибо, — ответил Том. — Так вкусно пахнет, что трудно отказаться.
   
— Вкусно? — сказал молодой. — Ты когда-нибудь слыхал, чтобы так пахло? — Они подошли к ящику и сели около него.
   
— Работаешь здесь? — спросил молодой.
   
— Только собираюсь, — ответил Том. — Мы приехали ночью. Еще не успели оглядеться.
   
— А мы двенадцатый день на работе.
   
Женщина сказала:
   
— Даже новую одежду смогли купить. — Оба, и старик и молодой, посмотрели на свои жесткие синие куртки и улыбнулись чуть смущенно. Женщина поставила на ящик тарелку с грудинкой, румяные пышные лепешки, подливку к ним, кофейник и тоже присела на корточки. Ребенок все еще сосал грудь, спрятав голову под кофточку матери.
   
Они положили себе по куску, полили лепешки подливкой и бросили сахару в кофе.
   
Старик набил полон рот едой и жевал и глотал быстро, жадно.
   
— Ой, как вкусно! — пробормотал он и снова набил полон рот.
   
Молодой сказал:
   
— Мы уже двенадцатый день хорошо едим. Ни разу так не было, чтобы остаться без завтрака или без обеда. Работаем, получаем деньги и едим досыта. — Он снова чуть ли не с остервенением накинулся на еду. Потом все выпили горячий, как огонь, кофе, выплеснули гущу на землю и налили еще по кружке.
   
В утреннем свете появился теперь красноватый отблеск. Отец и сын кончили свой завтрак. Они смотрели на восток, лучи рассвета падали на их лица, в глазах отражались далекие горы и занимавшийся над ними рассвет. Они выплеснули кофейную гущу из кружек и встали.
   
— Пора, — сказал старик.
   
Молодой повернулся к Тому. — Слушай, — сказал он. Мы прокладываем трубы. Пойдем с нами, может, тебя тоже возьмут.
   
Том сказал.
   
— Очень вам благодарен. И за угощение тоже спасибо.
   
— Пожалуйста, — сказал старик. — Хочешь, пойдем, мы поможем тебе устроиться.
   
— Как не хотеть, — ответил Том. — Подождите минутку. Я своих предупрежу. — Он быстро зашагал к палатке Джоудов, нагнулся и заглянул внутрь. Там спали. Но вот под одним одеялом кто-то завозился. Руфь выползла из-под него, извиваясь, точно змея; волосы падали ей на лоб, платье было все перекрученное, жеваное. Она осторожно выбралась наружу и встала во весь рост. Ее серые глаза смотрели со сна спокойно и ясно, без озорства. Том отошел от палатки, поманив Руфь за собой, и остановился.
   
— Эх, как ты растешь! — сказал он, увидев ее перед собой.
   
Руфь смущенно посмотрела в сторону.
   
— Слушай, — сказал Том. — Сейчас никого не буди, а когда проснутся, скажи им, что я ушел — может, устроюсь на работу. Ма, скажешь, что я позавтракал тут у соседей. Поняла?
   
Руфь молча кивнула и снова отвернулась; глаза у нее были совсем ребячьи.
   
— Не вздумай их будить, — повторил Том. Он быстро зашагал назад к своим новым знакомцам. А Руфь с опаской подошла к санитарному корпусу и заглянула в открытую дверь.
   
Старик и молодой ждали Тома. Женщина вытащила из палатки матрац и усадила на него ребенка, а сама принялась мыть посуду.
   
Том сказал:
   
— Мне хотелось своих предупредить. Они еще спят. — Все трое зашагали между двумя рядами палаток.
   
Лагерь просыпался. У только что разведенных костров возились женщины, месили тесто на лепешки к завтраку, резали мясо. А мужчины похаживали около палаток и около машин. Небо теперь было розовое. У конторы высокий худой старик разравнивал землю граблями. Узкие бороздки получались у него прямые и глубокие.
   
— Ты что-то рано сегодня, папаша, — сказал ему молодой спутник Тома, проходя мимо.
   
— Да, да. За постой отрабатываю.
   
— Как бы не так! — сказал молодой человек. — Он напился в субботу, весь вечер пел песни у себя в палатке, и комиссия в наказание заставила его поработать. — Они шли по краю грунтовой дороги в тени ореховых деревьев. Над горами показался ободок солнца.
   
Том усмехнулся:
   
— Чудно́! Я вместе с вами позавтракал, а как меня зовут, не сказал, и вы тоже не назвались. Я Том Джоуд.
   
Старик посмотрел на него и чуть улыбнулся.
   
— Ты в этих местах, наверно, совсем недавно?
   
— Да всего несколько дней.
   
— Так я и думал. Тут от этого отвыкаешь. Слишком много народу. У всех одно имя: эй, приятель. Ну, ладно, будем знакомы: меня зовут Тимоти Уоллес, а это мой сын Уилки.
   
— Очень приятно, — сказал Том. — А вы давно здесь?
   
— Девять месяцев, — ответил Уилки. — Мы сюда удрали от прошлогоднего наводнения. Ну и времечко было! Чуть с голоду не подохли. — Их башмаки громко постукивали по грунтовой дороге. Мимо прошел грузовик; он вез угрюмых, погруженных в свои мысли людей. Они держались за борта машины и не отрывали хмурых глаз от дороги.
   
— Эти работают на Газовую компанию, — сказал Тимоти. — Хорошо получают.
   
— Мы бы тоже могли доехать на нашем грузовике, — сказал Том.
   
— Нет, не стоит. — Тимоти нагнулся и поднял с земли зеленый грецкий орех. Он ковырнул его ногтем и метнул им в черного дрозда, сидевшего на проволочной изгороди. Дрозд вовремя вспорхнул, так что орех пролетел, не задев его, потом снова опустился на изгородь и почистил клювом блестящие черные перышки.
   
Том спросил:
   
— А разве у вас нет машины?
   
Оба Уоллеса промолчали, и, взглянув на них, Том понял, что его вопрос неприятен им.
   
Уилки сказал:
   
— Нам недалеко ходить — всего милю.
   
Тимоти сердито заговорил:
   
— Нет у нас машины. Продали. Пришлось продать. Сидели без хлеба. На работу тоже не могли устроиться. А тут каждую неделю приходят скупщики — смотрят, у кого есть машины. Увидят, что ты голодный, предлагают купить. А если ты вконец изголодался, они твою машину чуть не задаром получают. Вот так и с нами было. Продали за десять долларов. — Он сплюнул на дорогу.
   
Уилки тихо сказал:
   
— Я на прошлой неделе был в Бейкерсфилде. Видел ее — выставлена на продажу… стоит себе наша машина, а цена написана семьдесят пять долларов.
   
— Пришлось продать, — повторил Тимоти. — Решили: пусть уж они нас грабят, только бы не мы их. До воровства мы еще не доходили, но уж близко было к этому.
   
Том сказал:
   
— А мы слышали дома, что здесь работы хоть отбавляй. Перед отъездом читали листки — в них написано, что народ здесь требуется.
   
— Да, — сказал Тимоти, — мы тоже их читали. А работы здесь мало. И плату все время снижают. У меня уж ум за разум заходил, только и думал — как бы перебиться со дня на день.
   
— Теперь у вас есть работа, — сказал Том.
   
— Да. Только это не надолго. А хозяин у нас хороший. Участок у него небольшой. Сам работает вместе с нами. Только не надолго это.
   
Том сказал:
   
— Зачем же вам меня устраивать? Втроем кончим еще скорее. Сами себе приставляете нож к горлу.
   
Тимоти медленно покачал головой:
   
— Не знаю. Наверно, зря делаем. Мы думали купить себе шляпы. Да вряд ли удастся. Вон его участок, направо. Работа хорошая. Тридцать центов в час. И хозяин неплохой.
   
Они свернули с шоссе и прошли по усыпанной гравием дорожке через маленький огород. Позади него стоял маленький белый домик, окруженный тенистыми деревьями, и сарай; за сараем виднелся виноградник и хлопковое поле. Когда они поравнялись с домиком, сетчатая дверь на крыльце хлопнула, и по ступенькам сбежал коренастый загорелый человек в картонном шлеме. Он шел по двору, засучивая на ходу рукава рубашки. Его густые, спаленные солнцем брови сердито хмурились. Щеки были красные от загара.
   
— Здравствуйте, мистер Томас, — сказал Тимоти.
   
— Здравствуйте, — раздраженно буркнул тот.
   
Тимоти сказал:
   
— Это Том Джоуд. Может, вы и его примете на работу?
   
Хозяин сердито посмотрел на Тома и вдруг засмеялся коротким смешком, но брови у него так и остались нахмуренными.
   
— Ну еще бы! Конечно, приму. Я всех приму. Мне, может, сотня человек понадобится.
   
— Мы думали… — извиняющимся тоном начал Тимоти.
   
Томас не дал ему договорить:
   
— Я тоже думал. — Он круто повернулся и стал лицом к ним. — Мне надо с вами поговорить. Я платил вам тридцать центов в час, так?
   
— Да, мистер Томас… но мы…
   
— И за тридцать центов я получал от вас то, что мне и требовалось, — хорошую работу. — Он сжал свои большие грубые руки.
   
— Мы не лодырничали.
   
— Ну так вот: сегодня я плачу двадцать пять центов в час. Хотите соглашайтесь, хотите нет. — Его красное лицо покраснело еще больше от гнева.
   
Тимоти сказал:
   
— Мы хорошо работаем. Вы сами это говорите.
   
— Не отрицаю. Но теперь дело повернулось так, что я уж, кажется, не волен нанимать людей. — Он судорожно глотнул. — Слушайте. У меня шестьдесят пять акров. Что такое Ассоциация фермеров, вам известно?
   
— Еще бы!
   
— Я в нее вхожу. Вчера вечером у нас было собрание. А кто заправляет Ассоциацией фермеров, вы знаете? Сейчас скажу. Банк на Западе. Этому банку принадлежит чуть ли не вся наша долина, а что не его, на то он имеет векселя по ссудам. И вчера один банковский представитель сказал мне: «Вы платите тридцать центов в час. Придется вам сбавить до двадцати пяти». Я говорю: «У меня хорошие рабочие. Таким не жалко и тридцать дать». А он отвечает: «Не в этом дело. Теперь установлена плата двадцать пять центов. Если вы будете платить тридцать, поднимется недовольство». И добавляет: «Кстати, вам, вероятно, опять понадобится ссуда в следующем году?» — Томас замолчал. Дыхание с хрипом вырывалось у него из груди. — Поняли? Двадцать пять центов — и за то скажите спасибо.
   
— Мы хорошо работали, — растерянно проговорил Тимоти.
   
— Все еще не разобрались, в чем дело? Господин Банк держит в услужении две тысячи человек, а я только вас троих. У меня долговые обязательства. Вот и пораскиньте мозгами. Если найдете какой-нибудь выход, я спорить не стану. Они меня за горло держат.
   
Тимоти покачал головой.
   
— Не знаю, что и сказать.
   
— Подождите минутку. — Томас быстро поднялся по ступенькам. Дверь за ним захлопнулась. Через минуту он вернулся с газетой в руках. — Вот это видели? Сейчас прочитаю: «Граждане, возмущенные деятельностью красных, подожгли переселенческий лагерь. Вчера ночью группа граждан, выведенная из терпения агитацией, проводимой в местном переселенческом лагере, подожгла палатки и потребовала от агитаторов немедленно покинуть наш округ».
   
Том начал было:
   
— Да я… — и тут же осекся и замолчал.
   
Томас аккуратно сложил газету и сунул ее в карман. Он уже успокоился. Он негромко сказал:
   
— Этих людей послала туда Ассоциация. Теперь я их выдал. И если там узнают об этом, в будущем году фермы у меня не будет.
   
— Просто и не придумаю, что сказать, — повторил Тимоти. — Если там на самом деле были агитаторы, тогда понятно, почему в Ассоциации так рассвирепели.
   
Томас сказал:
   
— Я давно к этому присматриваюсь. Перед тем как снижать плату, красных агитаторов всюду видят. Д-да! Загнали меня в ловушку. Ну как же? Двадцать пять центов?
   
Тимоти опустил глаза.
   
— Я согласен, — сказал он.
   
— Я тоже, — сказал Уилки.
   
Том сказал:
   
— Ну, мне, кажется, повезло для первого раза. Конечно, я тоже буду работать. Я не могу отказываться.
   
Томас вытащил из заднего кармана цветной платок и вытер им рот и подбородок.
   
— Сколько же еще так может продолжаться? Не знаю. И как вы ухитряетесь семью кормить на такие деньги — этого я тоже не знаю.
   
— Пока работаем — кормимся, — сказал Уилки. — А вот если работы нет, тогда плохо.
   
Томас взглянул на часы.
   
— Пошли! Пошли рыть канаву. Эх! — вдруг крикнул он. — Так и быть — скажу. Вы живете в правительственном лагере?
   
Тимоти насторожился:
   
— Да, сэр.
   
— И у вас там бывают танцы по субботам?
   
Уилки ответил с улыбкой:
   
— Бывают.
   
— Ну так вот. В следующую субботу будьте осторожнее.
   
Тимоти шагнул к нему:
   
— А что такое? Я член Главной комиссии. Я должен знать.
   
Томас посмотрел на него с опаской:
   
— Не вздумайте сказать кому-нибудь, что от меня про это узнали.
   
— А что такое? — допытывался Тимоти.
   
— В Ассоциации терпеть не могут эти правительственные лагеря. Шерифских понятых туда не пошлешь. Говорят, будто люди там сами себе устанавливают законы и без ордера никого нельзя арестовать. Так вот, если у вас затеют драку, а то и пальбу, тогда к вам явятся понятые и всех вас оттуда выкинут.
   
Тимоти преобразился. Он расправил плечи, взгляд у него стал холодный.
   
— Как же это понять?
   
— Не вздумайте рассказать кому-нибудь, что от меня об этом слышали, — хмуро проговорил Томас. — В субботу вечером у вас в лагере затеют драку. А понятые будут наготове.
   
Том спросил:
   
— Да зачем это? Кому эти люди мешают?
   
— Я тебе скажу зачем, — ответил Томас. — Кто здесь побывал, тот привыкает к человеческому обращению. А потом попадает такой в переселенческий лагерь, и с ним трудно будет справиться. — Он снова вытер лицо. — Ну, идите работать. Договорюсь я с вами до того, что останусь без фермы. Да вы народ хороший, я к вам всей душой.
   
Тимоти протянул ему свою худую заскорузлую руку. Томас пожал ее.
   
— Никто не узнает. Спасибо. Драки не будет.
   
— Идите работать, — повторил Томас. — И помните: двадцать пять центов в час.
   
— Будем и за двадцать пять, — сказал Уилки. — Для вас…
   
Томас зашагал к крыльцу.
   
— Я скоро приду, — сказал он. — Ступайте. — Дверь за ним захлопнулась.
   
Том и Уоллесы миновали выбеленный известью сарай и, выйдя в поле, увидели длинную узкую канаву, рядом с которой лежали секции цементной трубы.
   
— Вот здесь мы и работаем, — сказал Уилки.
   
Его отец открыл сарай и вынес оттуда две кирки и три лопаты. Он сказал Тому:
   
— Получай свою красавицу.
   
Том прикинул кирку на вес:
   
— Эх, хороша!
   
— Посмотрим, что ты к одиннадцати часам запоешь, — сказал Уилки. — Как ты тогда ее будешь похваливать.
   
Они подошли к тому месту, где канава кончалась. Том снял пиджак и бросил его на кучу вырытой земли. Он сдвинул кепку на затылок и шагнул в канаву. Поплевал на руки. Кирка взвилась в воздух и опустилась, блеснув острием. Том тихо крякнул. Кирка взлетала кверху и падала, и кряканье слышалось как раз в ту минуту, когда она вонзалась в грунт, отворачивая сразу целую глыбу земли.
   
Уилки сказал:
   
— Ну и землекоп нам попался! Лучше и быть не может! Он с киркой по-свойски обращается.
   
Том сказал:
   
— Слава богу! (ух!) Не впервой (ух!). Дело знакомое (ух!). Приятно такой помахать (ух!). — Он отворачивал глыбу за глыбой. Солнце уже поднялось выше фруктовых деревьев, и виноградные листья отливали золотом на лозах. Шесть футов пройдено. Том вылез из канавы и отер лоб. Его место занял Уилки. Лопата взлетала и опускалась, и куча выброшенной земли около канавы росла.
   
— Я уж кое-что слышал про эту Главную комиссию, — сказал Том. — Значит, вы в нее входите?
   
— Да, вхожу, — ответил Тимоти. — На нас лежит большая ответственность. Народу в лагере много. Мы стараемся, чтобы как можно лучше все было, и люди сами нам помогают. Только бы крупные фермеры нас не донимали. А ведь донимают, дьяволы.
   
Том спрыгнул в канаву, и Уилки отошел в сторону. Том сказал:
   
— А что он говорил (ух!) насчет драки? (ух!) Что это они придумали?
   
Тимоти шел по следам Уилки, и лопата Тимоти выравнивала дно канавы, подготавливая ее под трубу.
   
— Видно, хотят выжить нас отсюда, — сказал Тимоти. — Боятся, как бы мы не сорганизовались. Может, они и правы. Наш лагерь — это и есть организация. Люди заботятся сами о себе. Оркестр у нас такой, что в здешних местах лучшего не сыщешь. Для тех, кто голодает, открыли в лавке небольшой кредит. Можешь забрать товару на пять долларов — лагерь за тебя отвечает. С властями у нас никаких стычек не было. Вот все это и пугает крупных фермеров. И то, что в тюрьму нас не засадишь. Они, верно, думают: кто научился управлять лагерем, тот способен и на другие дела.
   
Том вылез из канавы и вытер пот, заливавший ему глаза.
   
— Вы слышали, что написано в газете про агитаторов, про лагерь около Бейкерсфилда?
   
— Слышали, — сказал Уилки. — Да ведь это не в первый раз делается.
   
— Я оттуда приехал. Никаких агитаторов там не было. Никаких красных. А что это за люди — красные?
   
Тимоти срезал лопатой небольшой бугорок на дне канавы. Его белая щетинистая борода поблескивала на солнце.