1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Тришатов,  постойте здесь в кухне, – распорядился я, – а чуть я крикну, бегите  изо всех сил ко мне на помощь.    

Марья  отворила мне дверь в коридорчик, и я скользнул в спальню Татьяны Павловны – в  ту самую каморку, в которой могла поместиться одна лишь только кровать Татьяны  Павловны и в которой я уже раз нечаянно подслушивал. Я сел на кровать и тотчас  отыскал себе щелку в портьере.    

Но в  комнате уже был шум и говорили громко; замечу, что Катерина Николаевна вошла в  квартиру ровно минуту спустя после них. Шум и говор я заслышал еще из кухни;  кричал Ламберт. Она сидела на диване, а он стоял перед нею и кричал как дурак.  Теперь я знаю, почему он так глупо потерялся: он торопился и боялся, чтоб их не  накрыли; потом я объясню, кого именно он боялся. Письмо было у него в руках. Но  Версилова в комнате не было; я приготовился броситься при первой опасности.  Передаю лишь смысл речей, может быть, многое и не так припоминаю, но тогда я  был в слишком большом волнении, чтобы запомнить до последней точности.    

– Это  письмо стоит тридцать тысяч рублей, а вы удивляетесь! Оно сто тысяч стоит, а я  только тридцать прошу! – громко и страшно горячась, проговорил Ламберт.    

Катерина  Николаевна хоть и видимо была испугана, но смотрела на него с каким-то  презрительным удивлением.    

– Я  вижу, что здесь устроена какая-то западня, и ничего не понимаю, – сказала  она, – но если только это письмо в самом деле у вас…    

– Да  вот оно, сами видите! Разве не то? В тридцать тысяч вексель, и ни копейки  меньше! – перебил ее Ламберт.    

– У  меня нет денег.    

– Напишите  вексель – вот бумага. Затем пойдете и достанете денег, а я буду ждать, но  неделю – не больше. Деньги принесете – отдам вексель и тогда и письмо отдам.    

– Вы  говорите со мной таким.странным тоном. Вы ошибаетесь. У вас сегодня же отберут  этот документ, если я поеду и пожалуюсь.    

– Кому?  Ха-ха-ха! А скандал, а письмо покажем князю! Где отберут? Я не держу документов  в квартире. Я покажу князю через третье лицо. Не упрямьтесь, барыня,  благодарите, что я еще не много прошу, другой бы, кроме того, попросил еще  услуг… знаете каких… в которых ни одна хорошенькая женщина не отказывает, при  стеснительных обстоятельствах, вот каких… Хе-хе-хе! Vous?tes belle, vous![184]    

Катерина  Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и – плюнула ему в лицо.  Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил  револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть –  главное – не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что  считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил  ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти в денежную  сделку.    

– Ни  с места! – завопил он, рассвирепев от плевка, схватив ее за плечо и  показывая револьвер, – разумеется для одной лишь острастки. – Она  вскрикнула и опустилась на диван. Я ринулся в комнату; но в ту же минуту из  двери в коридор выбежал и Версилов. (Он там стоял и выжидал.) Не успел я  мигнуть, как он выхватил револьвер у Ламберта и из всей силы ударил его  револьвером по голове. Ламберт зашатался и упал без чувств; кровь хлынула из  его головы на ковер.    

Она же,  увидав Версилова, побледнела вдруг как полотно; несколько мгновений смотрела на  него неподвижно, в невыразимом ужасе, и вдруг упала в обморок. Он бросился к  ней. Все это теперь передо мной как бы мелькает. Я помню, как с испугом увидел  я тогда его красное, почти багровое лицо и налившиеся кровью глаза. Думаю, что  он хоть и заметил меня в комнате, но меня как бы не узнал. Он схватил ее,  бесчувственную, с неимоверною силою поднял ее к себе на руки, как перышко, и  бессмысленно стал носить ее по комнате, как ребенка. Комната была крошечная, но  он слонялся из угла в угол, видимо не понимая, зачем это делает. В один  какой-нибудь миг он лишился тогда рассудка. Он все смотрел на ее лицо. Я бежал  за ним и, главное, боялся револьвера, который он так и забыл в своей правой  руке и держал его возле самой ее головы. Но он оттолкнул меня раз локтем,  другой раз ногой. Я хотел было крикнуть Тришатову, но боялся раздражить  сумасшедшего. Наконец я вдруг раздвинул портьеру и стал умолять его положить ее  на кровать. Он подошел и положил, а сам стал над нею, пристально с минуту  смотрел ей в лицо и вдруг, нагнувшись, поцеловал ее два раза в ее бледные губы.  О, я понял наконец, что это был человек уже совершенно вне себя. Вдруг он замахнулся  на нее револьвером, но, как бы догадавшись, обернул револьвер и навел его ей в  лицо. Я мгновенно, изо всей силы, схватил его за руку и закричал Тришатову.  Помню: мы оба боролись с ним, но он успел вырвать свою руку и выстрелить в  себя. Он хотел застрелить ее, а потом себя. Но когда мы не дали ее, то уткнул  револьвер себе прямо в сердце, но я успел оттолкнуть его руку кверху, и пуля  попала ему в плечо. В это мгновение с криком ворвалась Татьяна Павловна; но он  уже лежал на ковре без чувств, рядом с Ламбертом.    

     

 Глава тринадцатая.  ЗАКЛЮЧЕНИЕ    

     I    

     

Теперь  этой сцене минуло почти уже полгода, и многое утекло с тех пор, многое совсем  изменилось, а для меня давно уже наступила новая жизнь… Но развяжу и я  читателя.    

Для меня  по крайней мере первым вопросом, и тогда и еще долго спустя, было: как мог  Версилов соединиться с таким, как Ламберт, и какую цель он имел тогда в виду?  Мало-помалу я пришел к некоторому разъяснению: по-моему, Версилов в те  мгновения, то есть в тот весь последний день и накануне, не мог иметь ровно  никакой твердой цели и даже, я думаю, совсем тут и не рассуждал, а был под  влиянием какого-то вихря чувств. Впрочем, настоящего сумасшествия я не допускаю  вовсе, тем более что он – и теперь вовсе не сумасшедший. Но «двойника» допускаю  несомненно. Что такое, собственно, двойник? Двойник, по крайней мере по одной  медицинской книге одного эксперта, которую я потом нарочно прочел, двойник –  это есть не что иное, как первая ступень некоторого серьезного уже расстройства  души, которое может повести к довольно худому концу. Да и сам Версилов в сцене  у мамы разъяснил нам это тогдашнее «раздвоение» его чувств и воли с страшною  искренностью. Но опять-таки повторю: та сцена у мамы, тот расколотый образ хоть  бесспорно произошли под влиянием настоящего двойника, но мне всегда с тех пор  мерещилось, что отчасти тут и некоторая злорадная аллегория, некоторая как бы  ненависть к ожиданиям этих женщин, некоторая злоба к их правам и к их суду, и  вот он, пополам с двойником, и разбил этот образ! «Так, дескать, расколются и ваши  ожидания!» Одним словом, если и был двойник, то была и просто блажь… Но все это  – только моя догадка; решить же наверно – трудно.    

Правда,  несмотря на обожание Катерины Николаевны, в нем всегда коренилось самое  искреннее и глубочайшее неверие в ее нравственные достоинства. Я наверно думаю,  что он так и ждал тогда за дверью ее унижения перед Ламбертом. Но хотел ли он  того, если даже и ждал? Опять-таки повторяю: я твердо верю, что он ничего не  хотел и даже не рассуждал. Ему просто хотелось быть тут, выскочить потом,  сказать ей что-нибудь, а может быть – может быть, и оскорбить, может быть, и  убить ее… Все могло случиться тогда; но только, придя с Ламбертом, он ничего не  знал из того, что случится. Прибавлю, что револьвер был Ламбертов, а сам он  пришел безоружный. У видя же ее гордое достоинство, а главное, не стерпев  подлеца Ламберта, грозившего ей, он выскочил – и уж затем потерял рассудок.  Хотел ли он ее застрелить в то мгновение? По-моему, сам не знал того, но  наверно бы застрелил, если б мы не оттолкнули его руку.    

Рана его  оказалась несмертельною и зажила, но пролежал он довольно долго – у мамы,  разумеется. Теперь, когда я пишу эти строки, – на дворе весна, половина  мая, день прелестный, и у нас отворены окна. Мама сидит около него; он гладит  рукой ее щеки и волосы и с умилением засматривает ей в глаза. О, это – только  половина прежнего Версилова; от мамы он уже не отходит и уж никогда не отойдет  более. Он даже получил «дар слезный», как выразился незабвенный Макар Иванович  в своей повести о купце; впрочем, мне кажется, что Версилов проживет долго. С  нами он теперь совсем простодушен и искренен, как дитя, не теряя, впрочем, ни  меры, ни сдержанности и не говоря лишнего. Весь ум его и весь нравственный  склад его остались при нем, хотя все, что было в нем идеального, еще сильнее  выступило вперед. Я прямо скажу, что никогда столько не любил его, как теперь,  и мне жаль, что не имею ни времени, ни места, чтобы поболее поговорить о нем.  Впрочем, расскажу один недавний анекдот (а их много): к великому посту он уже выздоровел  и на шестой неделе объявил, что будет говеть. Не говел он лет тридцать, я  думаю, или более. Мама была рада; стали готовить постное кушанье, довольно,  однако, дорогое и утонченное. Я слышал из другой комнаты, как он в понедельник  и во вторник напевал про себя: «Се жених грядет» – и восторгался и напевом и  стихом. В эти два дня он несколько раз прекрасно говорил о религии; но в среду  говенье вдруг прекратилось. Что-то его вдруг раздражило, какой-то «забавный  контраст», как он выразился смеясь. Что-то не понравилось ему в наружности  священника, в обстановке; но только он воротился и вдруг сказал с тихою  улыбкою: «Друзья мои, я очень люблю бога, но – я к этому не способен». В тот же  день за обедом уже подали ростбиф. Но я знаю, что мама часто и теперь садится  подле него и тихим голосом, с тихой улыбкой, начинает с ним заговаривать иногда  о самых отвлеченных вещах: теперь она вдруг как-то осмелилась перед ним, но как  это случилось – не знаю. Она садится около него и говорит ему, всего чаще  шепотом. Он слушает с улыбкою, гладит ее волосы, целует ее руки, и самое полное  счастье светится на лице его. С ним бывают иногда и припадки, почти  истерические. Он берет тогда ее фотографию, ту самую, которую он в тот вечер  целовал, смотрит на нее со слезами, целует, вспоминает, подзывает нас всех к  себе, но говорит в такие минуты мало… О Катерине Николаевне он как будто  совершенно забыл и имени ее ни разу не упомянул. О браке с мамой тоже еще  ничего у нас не сказано. Хотели было на лето везти его за границу; но Татьяна  Павловна настояла, чтоб не возить, да и он сам не захотел. Летом они проживут  на даче, где-то в деревне, в Петербургском уезде. Кстати, мы все пока живем на  средства Татьяны Павловны. Одно прибавлю: мне страшно грустно, что, в течение  этих записок, я часто позволял себе относиться об этом человеке непочтительно и  свысока. Но я писал, слишком воображая себя таким именно, каким был в каждую из  тех минут, которые описывал. Кончив же записки и дописав последнюю строчку, я  вдруг почувствовал, что перевоспитал себя самого, именно процессом припоминания  и записывания. От многого отрекаюсь, что написал, особенно от тона некоторых  фраз и страниц, но не вычеркну и не поправлю ни единого слова.    

Я  сказал, что о Катерине Николаевне он не говорит ни единого слова; но я даже  думаю, что, может быть, и совсем излечился. О Катерине Николаевне говорим  иногда лишь я да Татьяна Павловна, да и то по секрету. Теперь Катерина  Николаевна за границей; я виделся с нею перед отъездом и был у ней несколько  раз. Из-за границы я уже получил от нее два письма и отвечал на них. Но о  содержании наших писем и о том, о чем мы переговорили, прощаясь перед отъездом,  я умолчу: это уже другая история, совсем новая история, и даже, может быть, вся  она еще в будущем. Я даже и с Татьяной Павловной о некоторых вещах умалчиваю;  но довольно. Прибавлю лишь, что Катерина Николаевна не замужем и путешествует с  Пелищевыми. Отец ее скончался, и она – богатейшая из вдов. В настоящую минуту  она в Париже. Разрыв ее с Бьорингом произошел быстро и как бы сам собой, то  есть в высшей степени натурально. Впрочем, расскажу об этом.    

В утро  той страшной сцены рябой, тот самый, к которому перешли Тришатов и друг его,  успел известить Бьоринга о предстоящем злоумышлении. Это случилось таким  образом: Ламберт все-таки склонил его к участию вместе и, овладев тогда  документом, сообщил ему все подробности и все обстоятельства предприятия, а  наконец, и самый последний момент их плана, то есть когда Версилов выдумал  комбинацию об обмане Татьяны Павловны. Но в решительное мгновение рябой  предпочел изменить Ламберту, будучи благоразумнее их всех и предвидя в проектах  их возможность уголовщины. Главное же: он почитал благодарность Бьоринга  гораздо вернее фантастического плана неумелого, но горячего Ламберта и почти  помешанного от страсти Версилова. Все это я узнал потом от Тришатова. Кстати, я  не знаю и не понимаю отношений Ламберта к рябому и почему Ламберт не мог без  него обойтись. Но гораздо любопытнее для меня вопрос: зачем нужен был Ламберту  Версилов, тогда как Ламберт, имея уже в руках документ, совершенно бы мог  обойтись без его помощи? Ответ мне теперь ясен: Версилов нужен был ему,  во-первых, по знанию обстоятельств, а главное, Версилов был нужен ему, в случае  переполоха или какой беды, чтобы свалить на него всю ответственность. А так как  денег Версилову было не надо, то Ламберт и почел его помощь даже весьма не  лишнею. Но Бьоринг не поспел тогда вовремя. Он прибыл уже через час после  выстрела, когда квартира Татьяны Павловны представляла уже совсем другой вид. А  именно: минут пять спустя после того как Версилов упал на ковер окровавленный,  приподнялся и встал Ламберт, которого мы все считали убитым. Он с удивлением  осмотрелся, вдруг быстро сообразил и вышел в кухню, не говоря ни слова, там  надел свою шубу и исчез навсегда. «Документ» он оставил на столе. Я слышал, что  он даже не был и болен, а лишь немного похворал; удар револьвером ошеломил его  и вызвал кровь, не произведя более никакой беды. Меж тем Тришатов уже убежал за  доктором; но еще до доктора очнулся и Версилов, а еще до Версилова Татьяна  Павловна, приведя в чувство Катерину Николаевну, успела отвезти ее к ней домой.  Таким образом, когда вбежал к нам Бьоринг, то в квартире Татьяны Павловны  находились лишь я, доктор, больной Версилов и мама, еще больная, но прибывшая к  нему вне себя и за которой сбегал тот же Тришатов. Бьоринг посмотрел с  недоумением и, как только узнал, что Катерина Николаевна уже уехала, тотчас  отправился к ней, не сказав у нас ни слова.    

Он был  смущен; он ясно видел, что теперь скандал и огласка почти неминуемы. Большого  скандала, однако же, не произошло, а вышли лишь слухи. Скрыть выстрела не  удалось – это правда; но вся главная история, в главной сущности своей,  осталась почти неизвестною; следствие определило только, что некто В.,  влюбленный человек, притом семейный и почти пятидесятилетний, в исступлении  страсти и объясняя свою страсть особе, достойной высшего уважения, но совсем не  разделявшей его чувств, сделал, в припадке безумия, в себя выстрел. Ничего  больше не вышло наружу, и в таком виде известие проникло темными слухами и в  газеты, без собственных имен, с начальными лишь буквами фамилий. По крайней  мере я знаю, что Ламберта, например, совсем не обеспокоили. Тем не менее  Бьоринг, знавший истину, испугался. Вот тут-то, как нарочно, ему вдруг удалось узнать  о происходившем свидании, глаз на глаз, Катерины Николаевны с влюбленным в нее  Версиловым, еще за два дня до той катастрофы. Это его взорвало, и он, довольно  неосторожно, позволил себе заметить Катерине Николаевне, что после этого его  уже не удивляет, что с ней могут происходить такие фантастические истории.  Катерина Николаевна тут же и отказала ему, без гнева, но и без колебаний. Все  предрассудочное мнение ее о каком-то благоразумии брака с этим человеком  исчезло как дым. Может быть, она уже и давно перед тем его разгадала, а может  быть, после испытанного потрясения, вдруг изменились некоторые ее взгляды и  чувства. Но тут я опять умолкаю. Прибавлю только, что Ламберт исчез в Москву, и  я слышал, что там в чем-то попался. А Тришатова я давно уже, почти с тех самых  пор, выпустил из виду, как ни стараюсь отыскать его след даже и теперь. Он  исчез после смерти своего друга «le grand dadais»:[185] тот застрелился.    

     II    

     

Я  упомянул о смерти старого князя Николая Ивановича. Добрый, симпатичный старик  этот умер скоро после происшествия, впрочем, однако, целый месяц спустя – умер  ночью, в постели, от нервного удара. Я с того самого дня, который он прожил на  моей квартире, не видал его более. Рассказывали про него, что будто бы он стал  в этот месяц несравненно разумнее, даже суровее, не пугался более, не плакал и  даже совсем ни разу не произнес во все это время ни единого слова об Анне  Андреевне. Вся любовь его обратилась к дочери. Катерина Николаевна как-то раз,  за неделю до его смерти, предложила было ему призвать меня, для развлечения, но  он даже нахмурился: факт этот сообщаю без всяких объяснений. Имение его  оказалось в порядке, и, кроме того, оказался весьма значительный капитал. До  трети этого капитала пришлось, по завещанию старика, разделить бесчисленным его  крестницам; но чрезвычайно странно показалось для всех, что об Анне Андреевне в  завещании этом не упоминалось вовсе: ее имя было пропущено. Но вот что, однако  же, мне известно как достовернейший факт: за несколько лишь дней до смерти  старик, призвав дочь и друзей своих, Пелищева и князя В-го, велел Катерине  Николаевне, в возможном случае близкой кончины его, непременно выделить из  этого капитала Анне Андреевне шестьдесят тысяч рублей. Высказал он свою полю  точно, ясно и кратко, не позволив себе ни единого восклицания и ни единого  пояснения. По смерти его и когда уже выяснились дела, Катерина Николаевна  уведомила Анну Андреевну, через своего поверенного, о том, что та может  получить эти шестьдесят тысяч когда захочет; но Анна Андреевна сухо, без лишних  слов отклонила предложение: она отказалась получить деньги, несмотря на все  уверения, что такова была действительно воля князя. Деньги и теперь еще лежат,  ее ожидая, и теперь еще Катерина Николаевна надеется, что она переменит  решение; но этого не случится, и я знаю про то наверно, потому что я теперь –  один из самых близких знакомых и друзей Анны Андреевны. Отказ ее наделал  некоторого шуму, и об этом заговорили. Тетка ее, Фанариотова, раздосадованная  было сначала ее скандалом с старым князем, вдруг переменила мнение и, после  отказа ее от денег, торжественно заявила ей свое уважение. Зато брат ее  рассорился с нею за это окончательно. Но хоть я и часто бываю у Анны Андреевны,  но не скажу, чтоб мы пускались в большие интимности; о старом не упоминаем  вовсе; она принимает меня к себе очень охотно, но говорит со мной как-то  отвлеченно. Между прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в  монастырь; это было недавно; но я ей не верю и считаю лишь за горькое слово.    

Но  горькое, настоящее горькое слово предстоит мне сказать в особенности о сестре  моей Лизе. Вот тут – так несчастье, да и что такое все мои неудачи перед ее  горькой судьбой! Началось с того, что князь Сергей Петрович не выздоровел и, не  дождавшись суда, умер в больнице. Скончался он еще раньше князя Николая  Ивановича. Лиза осталась одна, с будущим своим ребенком. Она не плакала и с  виду была даже спокойна; сделалась кротка, смиренна; но вся прежняя горячность  ее сердца как будто разом куда-то в ней схоронилась. Она смиренно помогала  маме, ходила за больным Андреем Петровичем, но стала ужасно неразговорчива, ни  на кого и ни на что даже не взглядывала, как будто ей все равно, как будто она  лишь проходит мимо. Когда Версилову сделалось легче, она начала много спать. Я  приносил было ей книги, но она не читала их; она стала страшно худеть. Я как-то  не осмеливался начать утешать ее, хотя часто приходил именно с этим намерением;  но в присутствии ее мне как-то не подходилось к ней, да и слов таких не  оказывалось у меня, чтобы заговорить об этом. Так продолжалось до одного  страшного случая: она упала с нашей лестницы, не высоко, всего с трех ступенек,  но она выкинула, и болезнь ее продолжалась почти всю зиму. Теперь она уже  встала с постели, но здоровью ее надолго нанесен удар. Она по-прежнему  молчалива с нами и задумчива, но с мамой начала понемногу говорить. Все эти  последние дни стояло яркое, высокое, весеннее солнце, и я все припоминал про  себя то солнечное утро, когда мы, прошлою осенью, шли с нею по улице, оба  радуясь и надеясь и любя друг друга. Увы, что сталось после того? Я не жалуюсь,  для меня наступила новая жизнь, но она? Ее будущее – загадка, а теперь я и  взглянуть на нее не могу без боли.    

Недели  три назад я, однако ж, успел заинтересовать ее известием о Васине. Он был  наконец освобожден и выпущен совсем на свободу. Этот благоразумный человек дал,  говорят, самые точные изъяснения и самые интересные сообщения, которые вполне  оправдали его во мнении людей, от которых зависела его участь. Да и пресловутая  рукопись его оказалась не более как переводом с французского, так сказать  материалом, который он собирал единственно для себя, намереваясь составить  потом из него одну полезную статью для журнала. Он отправился теперь в – ю  губернию, а отчим его, Стебельков, и доселе продолжает сидеть в тюрьме по  своему делу, которое, как я слышал, чем далее, тем более разрастается и  усложняется. Лиза выслушала об Васине с странною улыбкою и заметила даже, что с  ним непременно должно было так случиться. Но она была, видимо, довольна –  конечно, тем, что вмешательство покойного князя Сергея Петровича не повредило  Васину. Про Дергачева же и других я здесь ничего не имею сообщить.    

Я  кончил. Может быть, иному читателю захотелось бы узнать: куда ж это девалась  моя «идея» и что такое та новая, начинавшаяся для меня теперь жизнь, о которой  я так загадочно возвещаю? Но эта новая жизнь, этот новый, открывшийся передо  мною путь и есть моя же «идея», та самая, что и прежде, но уже совершенно в  ином виде, так что ее уже и узнать нельзя. Но в «Записки» мои все это войти уже  не может, потому что это – уже совсем другое. Старая жизнь отошла совсем, а  новая едва начинается. Но прибавлю, однако, необходимое: Татьяна Павловна,  искренний и любимый друг мой, пристает ко мне чуть не каждый день с увещаниями  непременно и как можно скорее поступить в университет: «Потом, как кончишь  учение, тогда и выдумывай, а теперь доучись». Признаюсь, я задумываюсь о ее  предложении, но совершенно не знаю, чем решу. Между прочим, я возразил ей, что  я даже и не имею теперь права учиться, потому что должен трудиться, чтобы  содержать маму и Лизу; но она предлагает на то свои деньги и уверяет, что их  достанет на все время моего университета. Я решился наконец спросить совета у  одного человека. Рассмотрев кругом меня, я выбрал этого человека тщательно и  критически. Это – Николай Семенович, бывший мой воспитатель в Москве, муж Марьи  Ивановны. Не то чтобы я так нуждался в чьем-нибудь совете; но мне просто и  неудержимо захотелось услышать мнение этого совершенно постороннего и даже  несколько холодного эгоиста, но бесспорно умного человека. Я послал ему всю мою  рукопись, прося секрета, потому что я не показывал еще ее никому, и в  особенности Татьяне Павловне. Посланная рукопись прибыла ко мне обратно через  две недели и при довольно длинном письме. Из письма этого сделаю лишь несколько  выдержек, находя в них некоторый общий взгляд и как бы нечто разъяснительное.  Вот эти выдержки.    

     III    

     

«…И  никогда не могли вы, незабвенный Аркадий Макарович, употребить с большею  пользою ваш временный досуг, как теперь, написав эти ваши „Записки“! Вы дали  себе, так сказать, сознательный отчет о первых, бурных и рискованных, шагах  ваших на жизненном поприще. Твердо верю, что сим изложением вы действительно  могли во многом „перевоспитать себя“, как выразились сами. Собственно  критических заметок, разумеется, не позволю себе ни малейших: хотя каждая  страница наводит на размышления… например, то обстоятельство, что вы так долго  и так упорно держали у себя „документ“ – в высшей степени характеристично… Но  это – лишь одна заметка из сотен, которую я разрешил себе. Весьма ценю тоже,  что вы решились мне сообщить, и, по-видимому, мне одному, „тайну вашей идеи“,  по собственному вашему выражению. Но в просьбе вашей сообщить мое мнение  собственно об этой идее должен вам решительно отказать: во-первых, на письме не  уместится, а во-вторых – и сам не готов к ответу, и мне надо еще это  переварить. Замечу лишь, что „идея“ ваша отличается оригинальностью, тогда как  молодые люди текущего поколения набрасываются большею частию на идеи не  выдуманные, а предварительно данные, и запас их весьма невелик, а часто и  опасен. Ваша, например, „идея“ уберегла вас, по крайней мере на время, от идей  гг. Дергачева и комп., без сомнения не столь оригинальных, как ваша. А наконец,  я в высшей степени согласен с мнением многоуважаемейшей Татьяны Павловны,  которую хотя и знавал лично, но не в состоянии был доселе оценить в той мере,  как она того заслуживает. Мысль ее о поступлении вашем в университет в высшей  степени для вас благотворна. Наука и жизнь несомненно раскроют, в три-четыре  года, еще шире горизонты мыслей и стремлений ваших, а если и после университета  пожелаете снова обратиться к вашей „идее“, то ничто не помешает тому.    

Теперь  позвольте мне самому, и уже без вашей просьбы, изложить вам откровенно  несколько мыслей и впечатлений, пришедших мне в ум и душу при чтении столь  откровенных записок ваших. Да, я согласен с Андреем Петровичем, что за вас и за  уединенную юность вашу действительно можно было опасаться. И таких, как вы,  юношей немало, и способности их действительно всегда угрожают развиться к  худшему – или в молчалинское подобострастие, или в затаенное желание  беспорядка. Но это желание беспорядка – и даже чаще всего – происходит, может  быть, от затаенной жажды порядка и «благообразия» (употребляю ваше слово)?  Юность чиста уже потому, что она – юность. Может быть, в этих, столь ранних,  порывах безумия заключается именно эта жажда порядка и это искание истины, и  кто ж виноват, что некоторые современные молодые люди видят эту истину и этот  порядок в таких глупеньких и смешных вещах, что не понимаешь даже, как могли  они им поверить! Замечу кстати, что прежде, в довольно недавнее прошлое, всего  лишь поколение назад, этих интересных юношей можно было и не столь жалеть, ибо  в те времена они почти всегда кончали тем, что с успехом примыкали впоследствии  к нашему высшему культурному слою и сливались с ним в одно целое. И если,  например, и сознавали, в начале дороги, всю беспорядочность и случайность свою,  все отсутствие благородного в их хотя бы семейной обстановке, отсутствие  родового предания и красивых законченных форм, то тем даже и лучше было, ибо  уже сознательно добивались того потом сами и тем самым приучались его ценить.  Ныне уже несколько иначе – именно потому, что примкнуть почти не к чему.    

Разъясню  сравнением или, так сказать, уподоблением. Если бы я был русским романистом и  имел талант, то непременно брал бы героев моих из русского родового дворянства,  потому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид  красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для  изящного воздействия на читателя. Говоря так, вовсе не шучу, хотя сам я –  совершенно не дворянин, что, впрочем, вам и самим известно. Еще Пушкин наметил  сюжеты будущих романов своих в «Преданиях русского семейства», и, поверьте, что  тут действительно все, что у нас было доселе красивого. По крайней мере тут  все, что было у нас хотя сколько-нибудь завершенного. Я не потому говорю, что  так уже безусловно согласен с правильностью и правдивостью красоты этой; но  тут, например, уже были законченные формы чести и долга, чего, кроме  дворянства, нигде на Руси не только нет законченного, но даже нигде и не  начато. Я говорю как человек спокойный и ищущий спокойствия.    

Там  хороша ли эта честь и верен ли долг – это вопрос второй; но важнее для меня  именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не  предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнее всего  хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась надежда и, так  сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а не вечная эта ломка, не  летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести лет все  ничего не выходит.    

Не  обвините в славянофильстве; это – я лишь так, от мизантропии, ибо тяжело на  сердце! Ныне, с недавнего времени, происходит у нас нечто совсем обратное  изображенному выше. Уже не сор прирастает к высшему слою людей, а напротив, от  красивого типа отрываются, с веселою торопливостью, куски и комки и сбиваются в  одну кучу с беспорядствующими и завидующими. И далеко не единичный случай, что  самые отцы и родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во  что, может быть, еще хотели бы верить их дети. Мало того, с увлечением не  скрывают от детей своих свою алчную радость о внезапном праве на бесчестье,  которое они вдруг из чего-то вывели целою массой. Не про истинных прогрессистов  я говорю, милейший Аркадий Макарович, а про тот лишь сброд, оказавшийся  бесчисленным, про который сказано: «Grattez le russe et vous verrez le  tartare».[186]  И поверьте, что истинных либералов, истинных и великодушных друзей человечества  у нас вовсе не так много, как это нам вдруг показалось.    

Но все  это – философия; воротимся к воображаемому романисту. Положение нашего  романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог бы писать в  другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в наше время, а  если и остались остатки, то, по владычествующему теперь мнению, не удержали  красоты за собою. О, и в историческом роде возможно изобразить множество еще  чрезвычайно приятных и отрадных подробностей! Можно даже до того увлечь  читателя, что он примет историческую картину за возможную еще и в настоящем.  Такое произведение, при великом таланте, уже принадлежало бы не столько к  русской литературе, сколько к русской истории. Это была бы картина,  художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно,  пока не догадались, что это – мираж. Внук тех героев, которые были изображены в  картине, изображавшей русское семейство средневысшего культурного круга в  течение трех поколений сряду и в связи с историей русской, – этот потомок  предков своих уже не мог бы быть изображен в современном типе своем иначе, как  в несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде. Даже  должен явиться каким-нибудь чудаком, которого читатель с первого взгляда мог бы  признать как за сошедшего с поля и убедиться, что не за ним осталось поле. Еще  далее – и исчезнет даже и этот внук-мизантроп; явятся новые лица, еще  неизвестные, и новый мираж; но какие же лица? Если некрасивые, то невозможен  дальнейший русский роман. Но увы! роман ли только окажется тогда невозможным?    

Чем  далеко ходить, прибегну к вашей же рукописи. Взгляните, например, на оба  семейства господина Версилова (на сей раз позвольте уж мне быть вполне  откровенным). Во-первых, про самого Андрея Петровича я не распространяюсь; но,  однако, он – все же из родоначальников. Это – дворянин древнейшего рода и в то  же время парижский коммунар. Он истинный поэт и любит Россию, но зато и  отрицает ее вполне. Он без всякой религии, но готов почти умереть за что-то  неопределенное, чего и назвать не умеет, но во что страстно верует, по примеру  множества русских европейских цивилизаторов петербургского периода русской  истории. Но довольно о нем самом; вот, однако же, его родовое семейство: про  сына его и говорить не стану, да и не стоит он этой чести. Те, у кого есть  глаза, знают заранее, до чего дойдут у нас подобные сорванцы, а кстати и других  доведут. Но вот его дочь, Анна Андреевна, – и чем же не с характером  девица? Лицо в размерах матушки игуменьи Митрофании – разумеется, не предрекая  ничего уголовного, что было бы уже несправедливым с моей стороны. Скажите мне  теперь, Аркадий Макарович, что семейство это – явление случайное, и я  возрадуюсь духом. Но, напротив, не будет ли справедливее вывод, что уже  множество таких, несомненно родовых, семейств русских с неудержимою силою  переходят массами в семейства случайные и сливаются с ними в общем беспорядке и  хаосе. Тип этого случайного семейства указываете отчасти и вы в вашей рукописи.  Да, Аркадий Макарович, вы – член случайного семейства, в противоположность еще  недавним родовым нашим типам, имевшим столь различные от ваших детство и  отрочество.    

Признаюсь,  не желал бы я быть романистом героя из случайного семейства!    

Работа  неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, – еще  дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны  важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло  бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему  писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему?  Угадывать и… ошибаться.    

Но такие  «Записки», как ваши, могли бы, кажется мне, послужить материалом для будущего  художественного произведения, для будущей картины – беспорядочной, но уже  прошедшей эпохи. О, когда минет злоба дня и настанет будущее, тогда будущий  художник отыщет прекрасные формы даже для изображения минувшего беспорядка и  хаоса. Вот тогда-то и понадобятся подобные «Записки», как ваши, и дадут материал  – были бы искренни, несмотря даже на всю их хаотичность и случайность… Уцелеют  по крайней мере хотя некоторые верные черты, чтоб угадать по ним, что могло  таиться в душе иного подростка тогдашнего смутного времени, – дознание, не  совсем ничтожное, ибо из подростков созидаются поколения…»