1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Вокруг тихо – словно все звуки комнаты всосал в себя снег, танцующий за окном. Громадная Стена нависает над нами и слушает каждое наше слово. Иначе с чего бы вокруг стояла такая мертвая тишина?
    
– Насчет старых снов, – говорю я. – Я правильно понял, что звери вдыхают умирающую память жителей Города? А после смерти зверей та превращается в старые сны?
    
– Да. После смерти человеческой тени «я» умирает, и звери вбирают его в себя без остатка.
    
– Значит, читая старые сны, я могу найти твое «я»?
    
– Нет, не можешь. Мое «я» не умирало какой-то одной историей. Оно рассыпалось на отдельные воспоминания и передавалось разным зверям по кусочкам, перемешиваясь с такими же кусочками памяти других людей. Читая разные черепа, ты никогда не сможешь сказать, что там мое, а что – чужое. На то они и старые сны. Вечный Хаос, который никогда никому не распугать и не сложить в одну историю...
    
Я хорошо понимаю, что она хочет сказать. Я столько дней читал старые сны, но еше ни разу не понял смысла ни одного отрывка. И теперь у меня остается всего двадцать часов с небольшим. Двадцать часов, чтобы добраться до ее памяти. Удивительно, поражаюсь я. В этом Городе, где человеческое время бессмертно, у меня есть только двадцать часов, чтобы сделать выбор... Я закрываю глаза и глубоко вздыхаю.
    
Нужно собрать все силы, найти самую главную нить, потянуть за нее – и распустить это страшное кружево, что застит мои глаза.
    
– Идем к черепам! – говорю я.
    
– Зачем? – не понимает она.
    
– Я посмотрю на них и подумаю. Где-то должен быть выход...
    
Я беру ее за руку. Обогнув стойку, мы открываем дверь и заходим в хранилище. Девушка нашаривает на стене выключатель – и тусклый свет стекает на полки со старыми снами. Потерявшие цвет и окутанные густым слоем пыли, они тянутся бесконечными рядами в призрачных сумерках. Их пасти распахнуты под одним и тем же углом. Пустые глазницы бессмысленно буравят пустоту. Их ледяное молчание оседает на стенах хранилища едва различимой испариной. Я стою и разглядываю спящую армию человеческих грез. Могильный холод ползет по коже и прокусывает до самой кости.
    
– Ты правда думаешь, что сможешь меня прочитать? – спрашивает она, заглядывая мне в глаза.
    
– Думаю, да, – тихо отвечаю я.
    
– Но как?
    
– Пока не знаю. Но уверен, что это возможно. Ведь должен быть какой-то выход. И я обязательно его найду.
    
– Но это же все равно что искать дождинку в Реке...
    
– Послушай. Жизнь человека – не капля дождя. Она не падает с неба, и ее не спутать с миллионами ее близнецов. Если ты и правда способна верить – верь мне. И тогда я тебя найду. Сейчас перед нами есть все – и нет ничего. Но то, что мне нужно, я найду обязательно.
    
Тишина маятником долго раскачивается между нами.
    
– Найди мне меня, – наконец говорит она.
   
   
    
     
35
    
    СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
    Кусачки для ногтей. Сливочный соус. Железная ваза
    
    
К библиотеке я подъехал в 17:20. Времени еще до чертиков, и я решил прогуляться по городу. Заглянул в кофейню, выпил кофе и посмотрел по телевизору бейсбол. Потом зашел в развлекательный центр и убил еще какое-то время игрой. Через реку переправлялись вражеские танки, а я должен был расстреливать их из пушки. Сначала я выигрывал, но уже минут через пять танки поползли на меня, словно стадо обезумевших леммингов, и не успокоились, пока не сравняли мою пушку с землей. В миг, когда меня уничтожили, экран залила ослепительно-белая вспышка, похожая на ядерный взрыв, и замигала надпись: «GAME OVER – INSERT COIN»[93]. Я решил попытать счастья снова и покорно сунул в щель очередные сто иен[94]. Заиграла электронная музыка, и передо мной вновь появилось дуло, целое и невредимое. Игра была в буквальном смысле на поражение. И слава богу. Если б я не проигрывал, она бы длилась бесконечно, а в бесконечной игре нет никакого смысла. Да и хозяевам игрового центра, мягко говоря, было бы неудобно. Не говоря уже обо мне самом. А потому меня опять уничтожили. Ядерный взрыв. «GAME OVER – INSERT COIN»...
    
Выйдя из игрового центра, я остановился у витрины скобяной лавки. Под стеклом разложены самые разные инструменты. Гаечные ключи, сверла, пистолеты для забивания гвоздей, электрические отвертки. Чемоданчик размером с дамскую косметичку умудрился вместить целую кучу миниатюрных железяк, включая молоток с ножовкой и электроскоп. Рядом выставлен роскошный набор из тридцати резцов по дереву. Я никогда не думал, что дерево можно резать тридцатью различными способами – и от такого изобилия слегка обалдел. Все резцы отличались друг от друга, и каждый третий был такой странной формы, что я в жизни бы не сообразил, как им пользоваться.
    
После механических воплей игрового центра здесь было тихо, как за огромным айсбергом. Хозяин, средних лет мужчина в очках и с проплешиной на затылке, сидел за прилавком и разбирал отверткой какой-то замысловатый прибор.
    
Я пошарил глазами по стеллажам, пытаясь найти кусачки для ногтей, и обнаружил их рядом с бритвенными приборами. Два десятка кусачек были разложены на полке аккуратно, словно коллекция экзотических насекомых. Одни показались мне особенно странными. Плоский обрубок металла в пять сантиметров длиной без каких-либо зубцов, рычажков и упоров. Как им стричь ногти – сам черт бы не разобрал.
    
Взяв это чудо бытового дизайна, я подошел к прилавку. Хозяин отложил полуразобранный миксер и объяснил, как пользоваться тем, что я ему показал.
    
– Смотрите внимательно. Делаем раз. Делаем два. Делаем три. И получаем обычные кусачки для ногтей!
    
– С ума сойти, – сказал я. Действительно, очень просто. Он свернул их и предложил мне попробовать самому. У меня тоже получились кусачки.
    
– Отличная вещь! – сообщил хозяин тоном человека, выбалтывающего страшную тайну. – Фирма «Хенкель», Западная Германия. Всю жизнь будет служить. В дороге незаменима. Не ржавеет, не тупится – хоть собакам когти стриги...
    
Я заплатил ему две тысячи восемьсот иен[95]. Он поместил кусачки в черный кожаный футляр, вручил мне покупку вместе со сдачей и опять уткнулся в свой миксер. Извлеченные из миксера шурупы он раскладывал по отдельным блюдечкам в зависимости от размера. Черные шурупы в белоснежных блюдечках казались очень счастливыми.
    
Купив кусачки, я вернулся в машину и стал дожидаться библиотекаршу, слушая «Бранденбургские концерты». А заодно размышляя, отчего шурупы на блюдечках так счастливы. Может, радуются, что наконец отделились от миксера и обрели независимость? А может, им лестно оказаться в таком эксклюзивном месте, как чистое белое блюдечко? Так или иначе, если у тебя перед глазами кто-нибудь настолько счастлив, его радость невольно передается тебе самому.
    
Я достал из кармана кусачки, собрал, опробовал на собственном ногте и снова спрятал в футляр. Приятная вещь. Похоже, не зря эта скобяная лавка напомнила безлюдный океанариум, куда я так любил ходить в детстве.
    
За несколько минут до шести из библиотеки повалил народ. В основном – старшеклассники, которые пытались чему-то научиться в читальном зале. У многих свисали с плеч такие же спортивные сумки, как у меня. Разглядывая старшеклассников, я вдруг поймал себя на мысли, что тинейджеры, в принципе, – довольно неестественные существа. В каждом что-то переразвито, а чего-то пока не хватает. Хотя, возможно, я в их глазах выгляжу еще неестественнее. Такая уж это штука – разница в возрасте. «Generation gap»[96], как это называют сегодня.
    
В толпе молодежи, впрочем, попадались и старики. Каждый такой старичок приходит в воскресный полдень в читальный зал и неспешно просматривает четыре разные газеты. А потом, стараясь не расплескать полученные знания, идет домой ужинать, как мудрый неторопливый слон. В отличие от тинейджеров, в стариках я ничего неестественного не заметил. Вскоре весь народ покинул библиотеку, и прозвучал сигнал. Шесть часов. Я вдруг почувствовал, что не на шутку проголодался. Если вспомнить, все, что я сегодня ел – половинка сэндвича с ветчиной и яйцом, крохотный чизкейк и пять сырых устриц. А вчера так вообще ни крошки. Мой желудок напоминал огромную яму. Черную и бездонную: брось в нее камень – не дождешься ни звука. Откинувшись на подушку сиденья, я глядел в потолок машины и сосредоточенно думал о еде. Самые разные блюда проплывали в моей голове. Иногда меж тарелок попадались блюдца с шурупами. С белым соусом и круассаном даже шурупы выглядели вполне аппетитно.
    
В шесть пятнадцать она вышла из дверей библиотеки. Удивилась:
    
– Твоя машина?
    
– Да нет, взял напрокат, – ответил я. – А что, не подходит?
    
– Как-то не очень, – сказала она. – На таких, по-моему, ездят люди помоложе.
    
– В прокате все разобрали. Взял, что осталось. Какая разница?
    
– Хм-м... – Обойдя машину, она открыла дверцу. Усевшись рядом, придирчиво оглядела салон, заглянула в пепельницу и исследовала содержимое бардачка.
    
– «Бранденбургский»?
    
– Ага. Нравится?
    
– Да, очень. Постоянно его слушаю. Больше всего люблю, когда Рихтер[97] играет, но с Рихтером запись совсем недавно вышла. А это кто?
    
– Тревор Пиннок.
    
– Любишь Пиннока?
    
– Да нет, – пожал я плечами. – Что увидел, то и купил. Но, по-моему, неплохо.
    
– А ты слышал, как это играет Пабло Казальс[98]? – Нет.
    
– Обязательно найди и послушай, хотя бы разок. Не совсем каноническое исполнение, но с таким чувством – просто блеск!
    
– Обязательно найду и послушаю, – пообещал я, совершенно не представляя, когда же я все это успею. За оставшиеся восемнадцать часов я еше должен хоть немного поспать. Что ни говори, а двое суток без сна могут испортить любое последнее удовольствие.
    
– Где поужинаем? – спросил я.
    
– Как насчет итальянской кухни?
    
– Замечательно.
    
– Я знаю одно местечко, недалеко. Там всегда все самое свежее.
    
– Я голодный, как слон, – предупредил я. – Могу съесть хоть шурупы в белом соусе.
    
– Я тоже, – кивнула она. – У тебя очень стильная рубашка.
    
– Спасибо.
    
Ресторанчик находился в каких-то пяти минутах езды от библиотеки. Мы проехали по извилистой улочке с пешеходами и велосипедистами, и на одном домике вдруг показалась маленькая скромная вывеска: «Итальянская кухня». Европейский деревянный домик отличался от соседних жилых домов только вывеской. Кроны гималайские кедров у тротуара закрывали вечернее небо над головой.
    
– В жизни бы не догадался, что здесь ресторан, – сказал я, загоняя машину на стоянку перед домом.
    
Внутри заведение оказалось совсем крошечным – три столика и четыре табурета у стойки. Официант в белом фартуке посадил нас за у окошка в дальнем углу. За стеклом росла ветвистая слива.
    
– Ты какое вино будешь? – спросила она.
    
– Не знаю... Полагаюсь на тебя, – сказал я. В винах я разбираюсь гораздо хуже, чем в пиве. Пока она выпытывала у официанта секреты карты вин, я разглядывал сливу за окном. Японскую сливу в садике итальянского ресторана. Странное сочетание. А может, и не странное. Возможно, в Италии тоже бывают японские сливы. Как во Франции – выдры.
    
Решив, что будем пить, мы разработали план наступления на местную еду. Это заняло у нас кучу времени. Покопавшись в aperitivo[99], мы выбрали салат из креветок в земляничном соусе, сырые устрицы, паштет из гусиной печенки по-итальянски, жареную каракатицу в собственных чернилах, маринованную корюшку и баклажаны, запеченные в сыре. Из пасты она остановилась на spaghetti al pesto genovese[100], а я предпочел tagliatelle alla casa[101].
    
– Может, возьмем еще одну macchemni al sugo di pesce[102] и разделим на двоих? – предложила она.
    
– Неплохая мысль, – одобрил я.
    
– Какая сегодня фирменная рыба? – спросила она у официанта.
    
– Только что привезли branzino, — ответил тот. – Судака, иначе говоря. Для вас можем запечь его в миндальном соусе.
    
– О да, пожалуйста! – тут же попросила она.
    
– И мне тоже, – добавил я. – А вместо гарнира – грибное rizotto[103] со шпинатом.
    
– А мне – овощное с помидорами.
    
– Вообще-то, rizotto у нас очень большие... – забеспокоился официант.
    
– Ничего, – сказал я. – Я со вчерашнего утра ничего не ел, а у нее растяжение желудка.
    
– Ага, – кивнула она. – Просто не желудок, а черная дыра.
    
– Как изволите, – сдался официант.
    
– На десерт – виноградный шербет и лимонное суфле, – добавила она. – А напоследок «эспрессо».
    
– Тогда и мне то же самое, – попросил я. Зачитывая вслух наш заказ, бедняга официант дважды
    
переводил дух. Когда он, наконец, удалился, она рассмеялась:
    
– Ты столько себе заказал... Зачем? Лишь бы от меня не отстать?
    
– Вот еще, – возразил я. – Я сейчас хоть слона могу съесть, не веришь? Тысячу лет уже так не голодал.
    
– Это здорово! – похвалила она. – Людям, которые мало едят, я не доверяю. Так и кажется, будто они что-то скрывают. Правда же?
    
– Не знаю... – пожал я плечами. Я и правда не знал.
    
– «Не знаю» – твое любимое выражение, да? Я не знал, что на это ответить, и просто кивнул.
    
– С чего бы это, а? Почему все твои образы такие неопределенные?
    
«Не знаю», – чуть не ляпнул я снова, но тут появился официант. С почтительностью придворного костоправа, исцеляющего ножку Его Высочества, откупорил бутылку и разлил вино по бокалам.
    
– Помнишь Камю, «Постороннего»[104]? Там главный герой все время говорил «я не виноват». Как же его звали-то...
    
– Мерсо, – подсказал я.
    
– Точно, Мерсо! Я давно читала, еще в школе... А сегодняшние школьники Камю не читают. Вообще. Я на работе все эти данные обрабатываю, так что знаю. А ты каких писателей любишь?
    
– Тургенева.
    
– Ну, Тургенев... Это все-таки не очень великий писатель. Да и старомодный какой-то.
    
– Не знаю, – пожал я плечами. – Мне нравится... Флобер тоже неплох. И Томас Гарди.
    
– А современных совсем не читаешь?
    
– Иногда. Сомерсета Моэма.
    
– Считать Моэма современным, – она потянулась к своему бокалу, – это все равно что искать пластинки Бенни Гудмена[105] в музыкальных автоматах.
    
– Главное, читать интересно, – не сдавался я. – Помню, «Острие бритвы» прочел раза три. Пускай и не памятник литературы, зато увлекательно. По-моему, лучше так, чем наоборот.
    
– М-да... – Она задумалась. – Ну ладно. Рубашка у тебя все равно очень стильная.
    
– Спасибо, – улыбнулся я. – Ты тоже прекрасно выглядишь.
    
– Благодарю, – сказала она. На ней было платье из темно-синего бархата с белым кружевным воротничком. На шее – две серебряные цепочки.
    
– Сразу после твоего звонка пошла домой и переоделась, – объяснила она. – У меня работа от дома в двух шагах. Очень удобно.
    
– И не говори, – кивнул я. «И правда, удобно!» – хмыкнуло эхо в моей голове.
    
Принесли закуски. Мы замолчали и накинулись на еду. Каждое блюдо было легким и аппетитным – не к чему придраться. Все продукты свежайшие. Упругие устрицы пахли так, будто их подобрали с морского дна всего минуту назад.
    
– Как твои дела? – спросила она, вонзая вилку в устрицу. – Разобрался со своими единорогами?
    
– Пожалуй, – кивнул я, стирая с губ салфеткой чернила каракатицы. – Можно сказать, разобрался.
    
– И где же ты их нашел?
    
– Вот здесь, – сказал я и постучал себя пальцем по лбу. – Единороги живут у меня в голове. Целое стадо.
    
– Это ты в переносном смысле?
    
– Да нет. Переносить тут нечего и некуда. Они действительно обитают в моем сознании. А кое-кто их обнаружил и рассказал мне их историю.
    
– Интересно. Какую?
    
– Да ничего интересного... – Я передал ей блюдо с баклажанами. Она взамен отдала мне корюшку.
    
– Нет, расскажи! Я правда хочу послушать.
    
– В общем, у каждого человека в глубине мозга существует нечто вроде ядра, которое он не может ни осознать, ни почувствовать. В моем случае это ядро имеет форму города. По городу течет река, а сам он обнесен высокой кирпичной стеной. Жители города не могут выйти за стену. Это могут только единороги. Единороги вдыхают в себя чувства и воспоминания горожан. Они впитывают человеческое «эго», как промокашка воду, и уносят из города во внешний мир. Поэтому в самом городе нет никакого «эго». Нет понятия человеческого «я». И я живу в этом городе... Вот такая история. Сам я этого города никогда не видел, поэтому больше ничего о нем не знаю.
    
– Какая оригинальная история, – восхитилась она.
    
Я вдруг понял, что старик ничего не рассказывал мне про Реку. Черт побери, похоже, меня все больше затягивает в тот мир.
    
– Но я же не сочинял ее специально, – сказал я.
    
– Ну и что? Пускай даже на уровне подсознания – она же все равно твоя и больше ничья, так или нет? Никто у тебя ее не отнимет.
    
– В этом смысле – конечно...
    
– Неплохая корюшка, правда?
    
– Объедение.
    
– А тебе не кажется, что твоя история похожа на ту, что я тебе рассказала, про Ленинград? – проговорила она задумчиво, разрезая баклажан пополам. – Ведь украинские единороги тоже существовали обособленно от всего мира – то ли в кратере, то ли за какой-то стеной?
    
– Да, – соглашаюсь я. – И правда похоже.
    
– По-моему, тут должно быть какое-то общее звено...
    
– Ах, да, – вспомнил я и сунул руку в карман пиджака. – У меня для тебя подарок.
    
– Серьезно? – обрадовалась она. – Обожаю подарки.
    
Я вытянул из кармана футляр с кусачками для ногтей и положил ей на ладонь. Она с удивлением повертела инструмент в пальцах.
    
– Что это?
    
– Давай покажу, – сказал я и взял у нее металлический брусочек. – Вот смотри. Делаем раз. Делаем два. Делаем три...
    
– Кусачки для ногтей?
    
– Угадала. Удобная штука, особенно в дороге. Захочешь сложить – делай все в обратном порядке.
    
Я сложил кусачки и отдал ей. Она попробовала сама: развернула, а потом сложила обратно.
    
– Забавная вещь. Спасибо, – сказала она. – И часто ты даришь девушкам кусачки для ногтей?
    
– Да нет. Тебе первой. Проходил мимо скобяной лавки, понравились – я и купил. Там еще был набор из резцов по дереву. Но уж больно громоздкий...
    
– Ну что ты, кусачек вполне хватит! Спасибо. У меня дома все кусачки куда-то теряются. А твои я всегда буду с собой носить...
    
Она сложила кусачки в футляр и спрятала в сумочку.
    
Официант забрал пустые тарелки и выставил новые, с пастой. Мой звериный голод бушевал по-прежнему. Шесть закусок ухнуло в желудок, не оставив следа. Я постарался как можно скорее завалить эту яму огромной порцией спагетти по-домашнему, а сверху утрамбовать макаронами в рыбном соусе. И лишь после этих подготовительных работ у ямы показалось какое-то дно.
    
Когда вся паста исчезла, подали судака. Мы выпили еще вина.
    
– Кстати, хотела спросить, – сказала библиотекарша, не отрываясь от бокала, и ее голос отозвался странным гулом. – Насчет погрома в твоей квартире. Это они использовали какой-то механизм? Или просто несколько человек постарались?
    
– Никаких механизмов. Кое-кто в одиночку трудился.
    
– Крепкий орешек, должно быть.
    
– Да уж, работал без устали.
    
– Твой знакомый?
    
– Первый раз его видел.
    
– М-да... Если б у тебя в квартире провести матч по регби, кавардак был бы меньше.
    
– Пожалуй, – отозвался я.
    
– Так значит, это связано с единорогами? – спросила она.
    
– Похоже на то.
    
– И как проблемы разрешились?
    
– Да никак. По крайней мере, для них, – ответил я.
    
– А для тебя?
    
– И да, и нет. Да – потому что выбора не было. Нет – потому что не сам выбирал. В этой свалке моего мнения с самого начала никто не спрашивал. Все равно что в матче по водному поло в команду оленей затесался человек...
    
– Значит, завтра ты уедешь далеко-далеко?
    
– Угу.
    
– Очень сильно запутался, да?
    
– Настолько, что сам не пойму. Да что там я... Весь мир запутывается больше и больше. Расщепление ядра, раскол в соцлагере, компьютерный прогресс, эмбрионы в пробирке, спутники-шпионы, искусственные органы, лоботомия и так далее. Люди садятся в машину, даже не зная, как ею управлять. Меня же, если говорить очень просто, засосало в информационную войну. Иными словами, все это замыкается на проблему одушевления искусственного интеллекта.
    
– Стало быть, у компьютера когда-нибудь появится душа?
    
– Скорее всего, – кивнул я. – Придет день, когда машина будет сама выбирать, какую информацию в себя закладывать и обрабатывать. И никто не сможет эту информацию украсть.
    
Официант выставил перед нами тарелки с судаками и rizotto.
    
– Не понимаю я всего этого, – сказала девушка, вонзая рыбный нож в судака. – Моя библиотека – такое спокойное место. Много книг, все приходят читать, и только. Информация доступна, никто за нее не воюет.
    
– Жаль, что я не работаю в библиотеке, – вздохнул я. И действительно об этом пожалел.
    
Мы съели судаков и вычистили тарелки с rizotto до последнего зернышка. Дно моего желудка постепенно приближалось.
    
– Вкусный был судак, – удовлетворенно промурлыкала она.
    
– Тут все дело в сливочном соусе, – объяснил я. – Лук-шалот шинкуем мелкими кольцами, перемешиваем с чистейшим сливочным маслом – и прожариваем на медленном огне. Постоянно переворачивая, чтобы не потерял вкус.
    
– Любишь ты еду готовить...
    
– С девятнадцатого века кухня почти не изменилась. По крайней мере, в отношении вкусной еды. Свежесть продуктов, усердие повара, вкус, красота всегда одинаковы.
    
– Лимонное суфле у них тоже класс, – сказала она. – В тебя еще влезет?
    
– Конечно, – сказал я. Что-что, а суфле я могу уписывать по пять порций в один присест.
    
Я проглотил виноградный шербет, прикончил суфле и выпил эспрессо. Суфле и правда оказалось отменным. Настоящий десерт в моем понимании. У кофе выдержали ту бархатистую крепость, от которой приятно покалывает ладони.
    
Как только мы забросили всю провизию в свои гигантские ямы, нас вышел поприветствовать шеф-повар. Изумительно, сказали мы ему.
    
– Для того, кто может столько съесть, хочется готовить и готовить! – согнулся в поклоне шеф. – Даже в Италии найдется мало клиентов с таким исключительным аппетитом.
    
– Большое спасибо, – поклонились мы в ответ. Когда шеф-повар вернулся на кухню, мы заказали еще по кофе.
    
– Первый раз встречаю человека, который съедает столько же, сколько я, а потом хорошо себя чувствует, – призналась она.
    
– Я могу и продолжить, – не сдавался я.
    
– У меня дома – мороженая пицца и бутылка «Шивас Ригал».
    
– Отлично!
    
Ее дом действительно оказался в двух шагах от библиотеки. Стандартный коттедж, какие строят на продажу, хоть и совсем маленький – лишь на одну семью. С аккуратным вестибюлем и крошечным садиком, где мог бы вытянуться и хорошенько поспать один человек. Хотя солнечного света садику явно не хватало, в уголке цвели кустики какой-то азалии. У домика даже имелся второй этаж.
    
– Этот дом я купила, когда замуж вышла, – сообщила она. – Ссуду в банке погасила из мужниной страховки. Покупала – думала, детей заведу. А для одной здесь слишком много места...
    
– Пожалуй, – согласился я, присев на диван в просторной гостиной.
    
Она достала из холодильника пиццу, сунула в микроволновку и выставила на стол в гостиной бутылку «Шивас Ригал», какое-то вино, пару стаканов и ведерко со льдом. Пока она наливала себе вино, я включил магнитофон и, порыскав на полочке, подобрал несколько кассет на свой вкус. Джеки Маклин, Майлз Дэвис, Уинтон Келли[106] и прочие в том же духе. Пока разогревалась пицца, мы прослушали «Грув Багза», а за ней и «Экипаж с бахромой на верхушке» – я под виски, она под вино.
    
– Любишь старый джаз? – спросила она.
    
– Еще школьником бегал в джаз-кафе и все это слушал...
    
– А новой музыки совсем не слушаешь?
    
– Ну почему же? «Полис». «Дюран Дюран»... То и дело кто-нибудь ставит.
    
– А сам для себя?
    
– А мне не нужно, – ответил я.
    
– Вот и он – мой муж, то есть – всегда старый джаз слушал...
    
– Как и я?
    
– Да, совсем как ты. Его убили железной вазой для цветов.
    
– То есть как?
    
– В автобусе какой-то панк разбрызгивал краску из баллончика. Муж пытался его урезонить, а тот ударил его вазой по голове.
    
– Но зачем панку цветочная ваза?
    
– Не знаю, – пожала она плечами. – Понятия не имею. Я тоже не знал.
    
– Так нелепо, да? Умереть в городском автобусе от цветочной вазы...
    
– И не говори. Мне очень жаль.
    
Когда пицца разогрелась, я съел свою половину и растянулся на диване со стаканом виски в руке.
    
– Хочешь увидеть череп единорога? – спросил я.
    
– Еще бы! – оживилась она. – А что, у тебя есть?
    
– Не настоящий, конечно. Копия.
    
– Все равно хочу...
    
Я вышел на улицу, достал из машины сумку. Стоял тихий октябрьский вечер. Из-за рваных облаков выглядывала почти круглая луна: похоже, завтра будет прекрасная погода. Я вернулся в дом, сел на диван, расстегнул молнию на сумке, вытащил завернутый в банное полотенце череп, развернул и передал ей. Она поставила стакан с вином, взяла череп и осмотрела со всех сторон.
    
– Здорово сделано!
    
– Еще бы. Черепных дел мастер изготовил, – сказал я и отхлебнул еще виски.
    
– Прямо как настоящий...
    
Я выключил музыку, достал из сумки каминные щипцы и легонько ударил череп по темени. «Кон-н-н», – прозвучало в ответ.
    
– Что это?
    
– Каждый череп издает свой неповторимый звук, – объяснил я. – А тот, кто в этом разбирается, может считывать хранящиеся внутри воспоминания.
    
– Какая чудесная история, – опять восхитилась она. И, взяв щипчики, постучала по черепу сама. – Никогда бы не сказала, что это копия.
    
– Неудивительно. Человек, который его делал, просто сдвинулся на черепах.
    
– А мужу череп проломили. Значит, правильный звук уже бы не получился?
    
– Даже не знаю...
    
Она поставила череп на стол и снова взяла стакан. Мы с нею сидели бок о бок на диване, каждый со своим стаканом, и смотрели на череп. Голая кость таращилась пустыми глазницами – то ли беззвучно хохотала, то ли хотела втянуть в себя весь окружающий воздух.
    
– Поставь музыку, – попросила она.
    
Я выбрал кассету, зарядил в магнитофон, нажал на «воспр.» и снова сел на диван.
    
– Тебе здесь уютно? Или, может, пойдем наверх?
    
– Здесь хорошо, – ответил я.
    
Пэт Бун[107] бархатным голосом запел «Буду дома». Время словно потекло вспять, но мне было уже все равно. Пускай себе течет куда хочет. Она задернула кружевную штору на окне, погасила в комнате свет. И начала раздеваться в лунном сиянии. Сняла с шеи цепочки, расстегнула браслет часов, стянула через голову бархатное платье. Я тоже снял часы, машинально опустил их куда-то за спинку дивана. Стащил пиджак, ослабил галстук и допил виски.
    
Под «Все мысли о Джорджии» Рэя Чарльза[108] она стянула чулки. Облокотившись о стол, я закрыл глаза и почувствовал, как время перекатывается в моей голове, точно лед на донышке пустого стакана. Мне чудилось, будто однажды – когда-то очень давно – все это уже случалось со мной. Женщина раздевается, мягкая музыка, слова, которые мы говорим друг другу – все словно скопировано откуда-то. Копия картинки немного изменена. Но в самой перемене особого смысла нет. Как бы ни закрутилось теперь – результат будет тот же. Нельзя обскакать кого-то на карусели. Здесь никто не обгоняет, никто не отстает. И все прибывают туда же, откуда уехали.
    
– Странное чувство, – сказал я, не открывая глаз. – Словно все это уже однажды со мной случалось...
    
– Конечно, случалось. – Она забрала у меня стакан и начала расстегивать мне рубашку – медленно и аккуратно, словно очищала фасолины от кожуры.
    
– А ты откуда знаешь?
    
– Просто знаю – и все, – ответила она. Склонилась и повела губами по моей груди. Голой кожей я чувствовал ее мягкие волосы. – Все, что с нами происходит, уже когда-то случалось. Мы просто возвращаемся по кругу туда, откуда пришли. Тебе не кажется?
    
И я отдал свое тело ее поцелуям и касаниям. В голове проносились карпы, кусачки для ногтей, химчистка, улитка на цветочном листе. Сколько на свете подсказок, думал я.
    
Полузабытых и почти незаметных ориентиров, которые мы оставляем на пути.
    
Я открыл глаза, бережно обнял ее и попробовал нащупать застежку лифчика у нее на спине. Но никакой застежки не нашел.
    
– Спереди, – шепчет она.
    
Эволюция мира и впрямь не стоит на месте.
    
После третьего раза мы приняли душ и, завернувшись вдвоем в одеяло, стали слушать пластинку Бинга Кросби[109]. В сердце у меня пели птицы. Мой пенис был совершенен, как пирамида Хеопса, волосы библиотекарши восхитительно пахли шампунем, и даже диван по упругости оказался вовсе не далек от идеала. Отличный диван с подушками, собранный и обтянутый вручную. Из тех добрых старых времен, когда люди еще умели делать диваны.
    
– Отличный диван, – сказал я.
    
– Совсем убогий. Никак не соберусь выкинуть да новый купить.
    
– Оставь себе этот, не пожалеешь.
    
– Ладно, оставлю...
    
Бинг Кросби запел «Дэнни-Бой» – и я, не удержавшись, запел вместе с ним.
    
О, Дэнни-бой, зовет труба в дорогу В леса и долы, где ручьи журчат Пожухли розы, осень у порога – Пора тебе идти, а мне скучать
    
Так возвращайся – летом ли, зимою, Когда устанет мир под снегом спать,
    
В густой тени или в палящем зное – О, как тебя мне будет не хватать...
    
– Твоя любимая песня? – спросила она.
    
– Она, – кивнул я. – В третьем классе я играл ее на губной гармошке. Занял на школьном конкурсе первое место и получил в награду целую коробку карандашей. Представляешь – в детстве я здорово играл на гармошке...
    
Она рассмеялась.
    
– Все-таки, жизнь – удивительная штука...
    
– О да, – согласился я.
    
Она снова поставила «Дэнни-Бой», и мы с Бингом спели еще раз.
    
А если вдруг увянут все левкои И я пойму, что ты уснул навек Я отыщу тот луг, где ты покоен, Приду и передам тебе привет.
    
Так возвращайся – летом ли, зимою...
    
Я спел второй раз, и мне вдруг стало очень грустно.
    
– Ты будешь мне писать? – спросила она.
    
– Буду, – ответил я. – Хоть и не знаю, доходит ли оттуда корреспонденция...
    
Она разлила по стаканам остатки вина и отпила глоток.
    
– Сколько времени? – вдруг вспомнил я.
    
– Полночь, – сказала она.
   
   
    
     
36
    
    КОНЕЦ СВЕТА
    Аккордеон
    
    
– Значит, ты действительно чувствуешь, что можешь меня прочесть? – спрашивает она.
    
– Да, и очень сильно. Твоя история запрятана очень глубоко. До сих пор я не замечал ее. Но должен быть способ ее прочитать.
    
– Если ты так чувствуешь – значит, так и есть...
    
– Наверное. Но способа-то я пока не придумал.
    
Мы сидим на полу хранилища, опираясь на стену, и смотрим на черепа. Те смотрят на нас и безмолвствуют.
    
– Если ты чувствуешь очень сильно — значит, с тобою что-то случилось совсем недавно, – рассуждает она. – Попробуй вспомнить, что происходило с тобой, когда твоя тень начала терять силу. В цепочке событий и спрятан ключ. Ключ ко мне и к моей истории.
    
Я сижу на холодном полу, закрыв глаза, и вслушиваюсь в напряженное молчание черепов.
    
– Сегодня утром шесть стариков копали яму у меня под окном. Я так и не понял, кого они собирались в ней хоронить. Но яма была очень большая. Меня разбудил звон лопат о мерзлую землю. Казалось, они копают яму у меня в голове. А потом выпал снег, и яму занесло.
    
– Еще что-нибудь...
    
– Мы с тобой ходили на Электростанцию. Это ты знаешь сама. Смотритель рассказал мне о Лесе. И показал, как ветер из-под земли превращается в электроэнергию. Ветер выл жутко и тоскливо. Точно дул со дна Преисподней. Смотритель был молодым, худым и спокойным.
    
– А потом?
    
– Я получил от него аккордеон. Маленький, с потертыми мехами. Совсем старый, но играет неплохо...
    
Она задумывается, положив голову на колени. Мне чудится, будто в хранилище с каждой минутой становится все холодней.
    
– Аккордеон... – вдруг говорит она. – Это и есть ключ!
    
– Аккордеон? – не понимаю я.
    
– Цепочка замыкается. Аккордеон – это Песня, а Песня – это мама. И я сливаюсь с маминой памятью. Так или нет?
    
– Так... Похоже, ты права, – киваю я. – Это действительно ключ. Только одного звена не хватает. Я не могу вспомнить Песню.
    
– Пусть это даже не Песня. Просто дай мне послушать, как он звучит. Это ты можешь?
    
– Могу.
    
Я возвращаюсь в комнату к печке, достаю из кармана пальто аккордеон, а в хранилище снова сажусь на пол. И, просунув руки под кожаные ремни, беру один за другим несколько аккордов.
    
– Как красиво... – говорит она. – Что-то вроде ветра?
    
– Это и есть ветер, – киваю я. – Разные ветра в разных сочетаниях.
    
Она закрывает глаза и вслушивается в мои гармонии.
    
Я подбираю для нее все аккорды, какие помню. И пальцами правой руки нажимаю наугад разные кнопки. Никаких мелодий не получается. Но теперь уже дело не в этом. Лишь бы она сидела рядом и слушала эти аккорды. Ничего другого я в этой жизни уже не хочу. Главное сейчас – распахнуть свою память, как крылья, и подставить ее всем ветрам.
    
Я не смогу убить свое «я», думаю я, беря аккорд за аккордом. Каким бы тяжелым, каким бы мрачным это «я» порою ни казалось, – впереди еще будут дни, когда оно подставит свои крылья ветру и, танцуя в небесах, точно птица, увидит Вечность. Ибо даже в этом маленьком аккордеоне есть все, чтобы оно никогда не умирало.
    
Я слышу, как за окнами воет ветер. Зимний ветер танцует над Городом. Кружится над шпилем Часовой Башни, ныряет под Старый Мост, треплет старые ивы вдоль Реки. Качает деревья в Лесу, прибивает траву на Лугах, гудит в проводах Фабричного Квартала и стучит в огромные Ворота. Звери мерзнут на этом ветру, а люди затаивают дыхание. Я закрываю глаза, и в голове одна за другой проплывают картинки этого Города. Отмели на Реке, Обзорные Башни в западной части Стены, Электростанцию на краю Леса, стариков у крыльца, провожающих вечернее солнце. Звери пьют из речных заводей, нагибаясь к воде, летняя трава зеленеет вдоль каменных ступеней Канала. Я помню, как мы ходили глядеть на Омут. Помню крохотный огородик на задворках Электростанции, Старые Казармы в западных Лугах, развалины домов и старый колодец под самой Стеной в Восточном Лесу.
    
Я думаю о людях, с которыми здесь повстречался. Сосед-полковник, старики Резиденции, Смотритель Электростанции, и даже Страж – все они, наверное, сидят сейчас по домам и слушают, как в окно стучит ветер вперемешку со снегом.
    
И все это, всех этих людей я собираюсь потерять навсегда. И что самое тяжелое – ее тоже. Этот мир останется во мне до конца жизни. Пускай он устроен неправильно. Пускай его жители давно потеряли себя – в том нет их вины. Наверное, даже о Страже я буду тепло вспоминать. Даже он – лишь маленький кирпич в Стене, что сдерживает Город. Я не знаю, кто воздвиг эту гигантскую Стену, и почему сюда затянуло столько разных людей. Я никогда не смогу остаться в Городе. И все-таки я... люблю его.
    
И тут я вздрагиваю. Какое-то сочетание звуков, застряв в голове, чего-то от меня требует. Я открываю глаза и долго перебираю кнопки, прежде чем нахожу четыре звука, которые образуют странную звуковую фигуру. Эта фигура танцует во мне, согревая изнутри, точно луч солнца, прорвавшийся из небесной хмари. Четыре звука, что нужны мне так же, как я нужен им.
    
Я вызываю их по порядку несколько раз. Они требуют новых звуков и новых аккордов. Я пробую все, что могу. Аккорды приходят быстро, но мелодия складывается не сразу. Вскоре к первым четырем добавляется еще пять. Потом еще три. Двенадцать звуков и три аккорда. Я повторяю их снова и снова. Это еще не вся Песня. Лишь первая ее строка. Но эту песню я знаю.
    
«Дэнни-Бой».
    
Я закрываю глаза и продолжаю. Теперь, когда я вспомнил название, мелодия вместе с аккордами вытекает из пальцев сама. Ее звуки заполняют меня, расслабляя каждую мышцу тела, и только теперь я осознаю, как нуждался в этом – до мозга костей. Я не слышал этой Песни уже столько лет, что даже не понимал, как по ней изголодался. Музыка размягчает все, что одеревенело в душе и в теле за долгую зиму, и наполняет мои израненные зрачки своим теплым, давно забытым сиянием.
    
Я играю эту музыку и чувствую, как во мне дышит Город. Я живу в Городе, а Город живет во мне. Он дышит в такт моим движениям и движется вместе с моим дыханием. Его Стена гибка и эластична, как моя кожа.
    
Я повторяю мелодию, пока совсем не выбиваюсь из сил. Затем откладываю аккордеон и упираюсь затылком в стену. У меня в голове что-то движется. Будто все, что творится вокруг, происходит внутри моей головы. Стена, Ворота, звери, Лес, Река, подземный ветер, Омут – это я. Все это во мне. И даже эта проклятая Зима – часть меня самого...
    
Я откладываю инструмент, а она все сидит, вцепившись в меня. С закрытыми глазами, лицо в слезах. Я обнимаю ее за плечи и целую влажные веки. Слезинки на ее щеках поблескивают в тусклом сиянии, озаряющем все вокруг. Но сияние это исходит совсем не от блеклой лампы на потолке. Оно гораздо теплее и призрачнее – словно идет от каких-то далеких звезд.
    
Я встаю и выключаю свет. И лишь тогда понимаю, в чем дело. В ночном хранилище светло, точно за окнами полдень. Черепа! Их свечение уютно, как лучи весеннего солнца, и спокойно, как предрассветная луна. Древняя память, спавшая в тысячах черепов, пробудилась. Бесконечные полки с черепами – как дорожки утреннего солнца на поверхности немого океана. Я смотрю на их яркий свет, но мне совсем не режет глаза. В этом свете – покой, и сердце мое переполняется воспоминаниями. Словно мои зрачки исцелились. Даже от самого яркого солнца им больше не будет больно.
    
Поразительно. Кажется, свечение исходит уже отовсюду. Будто по дну беззвучного озера рассыпали мириады брильянтов, и в каждом отражается крошечная луна. Я беру с полки первый попавшийся череп, тихонько касаюсь его лба. И мгновенно чувствую: ее история – здесь. Ее память таится под кончиками моих пальцев. Здесь призрачный свет и живое тепло. Те самые свет и тепло, которые у человека никто никогда не отнимет.
    
– Твоя память – здесь, – говорю я.
    
Она чуть заметно кивает. И поднимает на меня заплаканные глаза.
    
– Я могу тебя прочесть. И собрать из разных снов по кусочкам. Твоя память – не ошметки забытых воспоминаний.
    
Она здесь, вся целиком. И у тебя ее больше никто не отберет...
    
Я снова целую ее веки.
    
– Сейчас я останусь здесь один, – продолжаю я. – И буду читать тебя до утра. А потом немного посплю.
    
Она снова кивает и, бросив взгляд на ряды мерцающих черепов, выходит из хранилища. Когда дверь закрывается, я прислоняюсь к стене и долго смотрю на бесчисленные частички света. Вот он, наш с нею Старый Сон. О чем мечтала она – и о чем грезил я. После всего, что случилось в этом Городе за Стеной, я наконец-то увидел его.
    
Я беру первый череп, кладу пальцы ему на виски и закрываю глаза.
    
    
   
   
    
     
37
    
    СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
    Свет. Самокопание. Чистота
    
    
Сколько я проспал – не знаю. Но проснулся оттого, что кто-то старательно тряс меня за плечо. Запах диванных подушек. И сразу же – злость на того, кто пытается меня разбудить. Ей-богу, население планеты, словно полчище назойливой саранчи, делает все, чтобы отнять у меня последний шанс выспаться в этой жизни по-человечески.
    
Тем не менее, кто-то внутри тоже требовал, чтобы я просыпался. Не время спать! – кричал он. И колошматил меня по голове железной цветочной вазой.
    
– Проснись скорей! – умоляла ваза. – Я прошу тебя! Открыв глаза, я понял, что лежу на диване в оранжевом
    
банном халате. Склонившись надо мной, библиотекарша трясет меня за плечо. Худенький ребенок в белых майке и трусиках – того и гляди сломается от слабого ветерка. Куда делась вся итальянская еда, что она в себя запихала? И где, интересно, мои часы? В комнате по-прежнему темно. Если с моими глазами все в порядке – ночь еще не кончилась.
    
– Там, на столе! Смотри скорее, – показала девушка.
    
Я посмотрел. На столе стояла маленькая рождественская елка. Хотя нет – какая, к черту, елка? Во-первых, слишком маленькая, а во-вторых, в начале октября нормальные люди елок не наряжают. Значит, не она? Я сел на диване, обхватил себя за локти – рукава халата, как муфта – и вгляделся в странный предмет на столе. Череп. Который я сам туда и поставил. А может, она поставила – уже не помню. Но что бы там ни было, череп единорога, который я сам принес в этот дом, стоял на столе и мерцал, будто новогодняя елка.
    
Само свечение было не особенно ярким. Скорее, напоминало модель небесной сферы в планетарии, по которой разбегаются белые тусклые звезды. Крупные собираются в галактики, а уже в них светятся совсем мелкие – размытым, едва уловимым сиянием. Возможно, поэтому казалось, будто свет исходит не от поверхности черепа, а поднимается откуда-то из его глубины. Мы с библиотекаршей долго разглядывали это сияние с дивана – словно море на горизонте. Она крепко держала меня за рукав. В ночи не раздавалось ни звука.
    
– Это что – какой-то фокус?
    
Я покачал головой. За весь вечер эта штуковина не вспыхнула ни разу. Если предположить, что светится фосфор, отчего он не делает так каждую ночь? Вряд ли это чей-нибудь фокус. Человеку такого ни за что не изобрести. Настолько живой и уютный свет руками не сделаешь.
    
Тихонько отстранившись от нее, я взял череп и осторожно положил себе на колени.
    
– И тебе не страшно? – прошептала она.
    
– Нет, – ответил я. Действительно, чего тут бояться? Мы с черепом как-то связаны, а зачем бояться самого себя?
    
Кость согревала ладони, будто внутри тлел маленький огонек. Даже кончики моих пальцев немного светились. Закрыв глаза, я нащупал виски черепа, и в моей голове поползли облака каких-то старых, давно забытых воспоминаний.
    
– Как-то не верится, что это копия, – сказала девушка. – Может, он все-таки настоящий, и теперь в нем проснулась древняя память?
    
Я кивнул. Но если честно – что я об этом знаю? Чем бы оно ни было, теперь оно светится в ладонях и согревает меня. Я понимаю одно – это сияние хочет мне что-то передать. Просто физически чувствую. Но откуда это Послание? Из нового мира, в который я ухожу, – или из старого, который оставляю? Вот что непонятно. Открыв глаза, я еще раз вгляделся в белое сияние под пальцами. Я не понимал его смысла – но ничего дурного не почувствовал. Словно некий мир, уместившись в моих ладонях, жил какой-то отдельной жизнью. Я погрузил в это сияние пальцы и попробовал нащупать, откуда исходят его лучи. Бояться тут нечего, снова подумал я. Для страха нет никакой причины.
    
Я поставил череп на стол и кончиками пальцев погладил девушку по щеке.
    
– Как тепло... – сказала она.
    
– Это сияние теплое.
    
– А можно, я тоже попробую?
    
– Конечно.
    
Она охватила череп ладонями и с минуту сидела, закрыв глаза. Постепенно ее пальцы тоже окутал слабый свет.
    
– Я что-то чувствую, – сказала она. – Не знаю, что именно, но все словно уже когда-то случалось. Очень давно. Воздух, сияние, звук... Не могу объяснить.
    
– Вот и я не могу. И вообще, пить охота.
    
– В холодильнике пиво осталось. Или воды?
    
– Лучше пива, – попросил я.
    
Пока она доставала пиво и стаканы, я отыскал за диванной спинкой часы. 04:16. Через час с небольшим – рассвет. Я дотянулся до телефона и позвонил домой. Самому себе я звонил впервые, и номер вспомнил не сразу. Мне никто не ответил. После десятого гудка я положил трубку, позвонил снова, опять выждал десять гудков. Тот же результат. Никого.
    
Дождался ли Профессор своей внучки в Подземелье? А может, кракеры или агенты Системы схватили ее прямо в моей квартире? Да нет, сказал я себе. У этой девочки все получится. Раз в десять лучше, чем у меня. Зря, что ли, она вдвое моложе? Положив трубку, я подумал, что никогда ее не увижу. Грустно. Как в старом разорившемся отеле, из которого выносят на улицу диваны и канделябры, запирают окна и опускают тяжелые шторы.
    
Глядя на мерцающий череп, мы сидели рядышком на диване и пили пиво.
    
– Он пытается тебе что-то сказать?
    
– Точно не знаю, – ответил я. – Может, и не мне – но, похоже, передает какое-то Послание.
    
Я вылил остатки пива в стакан и медленно выпил. Перед рассветом в мире тихо, как в глухом лесу. По всему полу разбросаны веши. Мои пиджак, рубашка, галстук и брюки, ее платье, чулки и комбинация. Одежда валялась вокруг как попало, словно итог тридцати пяти лет моей жизни.
    
– Ты что там разглядываешь? – спросила она.
    
– Одежду.
    
– А чего на нее смотреть?
    
– Недавно она была мной. А твоя одежда – тобой. Теперь все не так. Как будто все теперь чужое, и мы уже тут ни при чем.
    
– Может, из-за секса? – предположила она. – Все-таки после секса люди склонны к самокопанию.
    
– Да нет, дело не в этом, – покачал я головой. – Я не копаюсь в себе. Просто подмечаю какие-то мелочи, из которых состоит этот мир. Улиток, дождинки, витрины скобяных лавок... То и дело что-нибудь глаз цепляет.
    
– Может, я приберу?
    
– Да нет, и так хорошо. Успокаивает...
    
– Расскажи про улитку?
    
– Да встретил тут одну возле прачечной. Никогда не знал, что бывают осенние улитки.
    
– Улитки бывают круглый год.
    
– Похоже...
    
– В Европе есть мифическое толкование улитки, – сказала она. – Ее раковина символизирует Царство Тьмы. А когда она оттуда выглядывает, на небе появляется солнце. Поэтому люди во все времена любили щелкать по раковине ногтем, вызывая улитку наружу. Пробовал когда-нибудь?
    
– Нет, – ответил я. – Ты столько всего знаешь...
    
– Поработай в библиотеке с мое – узнаешь еще не то.
    
Я взял со стола пачку «Севен старз», прикурил от спичек из бара. И снова оглядел одежду на полу. Рукав моей рубашки прикорнул на ее голубом чулке. Бархатное платье дремало, кокетливо изогнувшись в талии, а тоненькая комбинация стыдливо притулилась рядом, как спущенный флаг. Две серебряные цепочки и часики заблудились в складках одеяла на диване, а сумочка из черной кожи притаилась на кофейном столике в дальнем углу.
    
– А почему ты вообще пошла в библиотеку? – спросил я.
    
– Мне там всегда нравилось, – ответила она. – Тихо и книжек много. Столько всяких знаний в одном месте собрано. Ни в банк, ни в торговлю идти не хотелось, а детей в школе мучить я бы все равно не смогла.
    
Я выдул в потолок струйку дыма и проследил, как он растворяется в воздухе над головой.
    
– Может, ты хочешь узнать обо мне побольше? – спросила она. – Где родилась, какой была в детстве, в каком институте училась, кем был мой первый мужчина, любимый цвет и прочее?
    
– Да нет, – сказал я. – Пока и так сойдет. Лучше я буду тебя узнавать понемногу.
    
– Но я тоже хочу узнать о тебе. Пусть даже и понемногу...
    
– Я родился у моря, – сказал я. – После каждого тайфуна море выбрасывает на берег разные вещи. Много вещей – невозможных, неописуемых. Бутылки, старую обувь, шляпы, футляры от очков и даже столы со стульями... Как это все попадало в море, даже не знаю. Но я страшно любил во всем этом копаться, выискивать что-нибудь необычное. Каждого тайфуна ждал с нетерпением. И всегда представлял, как на чужом побережье кто-то выкидывает вещи, а потом приходит волна, слизывает их– и выкидывает уже на моем берегу... Я затушил сигарету и отодвинул пустой стакан.
    
– Любая вещь, попавшая в море, становится удивительной. Даже старый хлам морская вода отмывает до девственной чистоты. Отстирывает всю грязь. До такой чистоты, что потрогать страшно. Море – очень специальная штука. Когда приходится в жизни что-то сильно менять, я всегда вспоминаю берег моря и хлам на песке. Вся моя жизнь – как это море. Собираю чужой хлам, отстирываю его как могу – и тоже выбрасываю. Все равно в хозяйстве не пригодится. Просто истлеет в чулане.
    
– Но для хорошей стирки нужен свой почерк, разве нет?
    
– Почерк? Кому нужен свой почерк в очистке хлама? Я понимаю, когда улитки друг от друга отличаются. А меня просто болтает от одного побережья к другому, потом обратно, и так все время. Все, что в этой болтанке со мной происходит, я, конечно, запоминаю. Но память эта никак не действует на мой сегодняшний день. Я просто зачем-то все помню. Очень чистое – но в хозяйстве не пригодится...
    
Она погладила меня по плечу, поднялась с дивана и ушла на кухню. Достала из холодильника вино, налила и с новой бутылкой пива принесла в комнату.
    
– Люблю это время перед рассветом, – сказала она. – Очень чистое. И в хозяйстве уж точно не пригодится.
    
– Оно очень скоро закончится. Наступит рассвет, вокруг забегают почтальоны и молочники, загудят электрички...
    
Она завернулась в одеяло и отпила вино. Я налил себе пива и засмотрелся на еще не совсем погасшее сияние. Оно играло на пивной бутылке, на пепельнице и спичках. Ее рука лежала на моем плече.
    
– Я смотрел на тебя, когда ты выходила из кухни.
    
– Ну и как?
    
– У тебя удивительно красивые ноги.
    
– Правда понравились?
    
– Очень.
    
Она поставила стакан и поцеловала меня в шею.
    
– Знаешь, – сказала она, – я ужасно люблю комплименты.
    
Когда солнце задело череп своими лучами, сияние исчезло, и он превратился в самую обычную кость. Мы лежали обнявшись на диване и смотрели, как утренний свет крадет у мира за окном предрассветную мглу. Ее горячее и влажное дыхание согревало мое плечо, а теплая и мягкая грудь утыкалась в ребра.
    
Девушка допила вино и, не успел разгореться рассвет, ненадолго уснула. Солнце уже вылизывало остатки ночи с соседних крыш. Птицы прилетали в садик под окном и вновь улетали куда-то. Где-то вдалеке забубнили телевизоры. Кто-то заводил машину. Я не понял, сколько часов проспал, но и сон, и хмель как рукой сняло. Осторожно переложив голову девушки на подушку, я встал с дивана, вышел на кухню и закурил. Потом закрыл дверь в комнату, включил радиолу и пошарил по коротким волнам. Захотелось послушать Боба Дилана[110], но его, к сожалению, не передавали, и я утешился «Осенними листьями» Роджера Уильямса. Все осень, как ни крути.
    
Ее кухня очень похожа на мою. Те же мойка, вытяжка, двухкамерный холодильник, газовый титан. Примерно то же сочетание техники, пустоты и возможностей. Ну, разве что плита у меня газовая, а у нее – микроволновка. Да кофе она варит в кофеварке, а я в турке. Неплохой набор ножей, но все заточены небрежно. Очень мало женщин на свете умеет точить ножи. Все тарелки – из тугоплавкого стекла: вот уж действительно, ни шагу без микроволновки. Донышки сковородок аккуратно протерты маслом. И даже на ситечке в мойке – ни соринки, ни пятнышка.
    
С чего это меня вдруг озаботило устройство чьей-то кухни, я и сам не понял. Я вовсе не из тех, кто сует нос в чужой быт. Но почему-то буквально все в этой кухне притягивало к себе. Роджер Уильяме допел «Осенние листья», и оркестр Фрэнка Чексфилда[111] заиграл «Осень в Нью-Йорке». Я стоял в квадрате осеннего солнца и разглядывал все эти кастрюльки, горшочки и склянки с приправами на полках. Святая правда: кухня – это мир. Самостоятельный, как афоризм Шекспира. Весь мир – лишь кухня...
    
Как только музыка закончилась, девица-диджей прощебетала: «Ну, вот и осень!» И рассказала, что первый свитер осени пахнет особенно. Прямо как в романе Джона Апдай-ка[112]. Вуди Херман[113] зачастил синкопами из «Ранней осени». Кухонный таймер на столе показывал 07:25. Третье октября, семь двадцать пять утра. Понедельник. Небо такое глубокое, словно его выдолбили очень острым ножом. Неплохой день для прощания с жизнью.
    
Я вскипятил воду в кастрюле, достал из холодильника помидоры, обдал кипятком, порезал, смешал с чесноком и, состряпав простенький соус, обжарил в нем страсбургские сосиски. Потом приготовил салат из капусты и сладкого перца, зарядил кофеварку и, чуть спрыснув водой французские булочки, обернул их фольгой и разогрел в микроволновке. Когда завтрак был готов, я разбудил библиотекаршу и убрал из гостиной пустые бутылки и стаканы.
    
– Какие запахи! – сказала она.
    
– Можно одеться? – спросил я. Мой старый пунктик – не одеваться до того, как оденется женщина. Возможно, один из остатков галантности в нашем цивилизованном обществе.
    
– Давай, конечно, – сказала она и стянула майку. Утренний свет очертил ее грудь и бедра легкой тенью, высветив бархатистый пушок на коже. На несколько секунд она замерла, оглядывая свое тело.
    
– Здорово, да? – улыбнулась она.
    
– Здорово, – согласился я.
    
– Ни лишнего жира, ни складок на животе, и кожа упругая... Пока, – добавила она и посмотрела на меня. – Но когда-нибудь все это исчезнет, правда? Все оборвется, как струна, и ничего уже не вернешь. Хотя думать об этом сейчас никакого смысла нет.
    
– Давай поедим, – сказал я.
    
Она вышла в соседнюю комнату, переоделась в желтую футболку и потертые джинсы. Я натянул свои зеленые брюки и рубашку. Мы уселись за стол на кухне, съели поджаренный хлеб, салат, сосиски и выпили кофе.
    
– Ты в любой кухне так быстро осваиваешься? – поинтересовалась она.
    
– Все кухни на свете похожи, – сказал я. – Там готовят, а потом едят. Больших различий при этом не наблюдается.
    
– И тебе никогда не надоедало жить одному?
    
– Не знаю. Никогда об этом не думал. Прожил с женой пять лет, а сейчас даже не помню, какая была жизнь. Теперь кажется, что я все время был один.
    
– И больше не хочешь жениться?
    
– Теперь уже все равно, – сказал я. – Что так, что эдак... Как собачья конура, у которой с одной стороны вход, с другой выход. Откуда ни вползай – все едино.
    
Она засмеялась и салфеткой стерла с губ остатки томатного соуса.
    
– Первый раз вижу человека, который сравнивает семейную жизнь с собачьей конурой.
    
Доев, я подогрел оставшийся кофе и разлил по чашкам.
    
– Отличный соус, – похвалила она.
    
– Был бы лавровый лист и орегано, вкуснее б вышло, – сказал я. – Да и недотушил минут десять.
    
– Все равно очень вкусно. Давно так не завтракала... Какие на сегодня планы?
    
Я посмотрел на часы. Полдевятого.
    
– В девять выйдем, – сказал я. – Поедем в какой-нибудь парк, сядем на солнышке, выпьем пива. В пол-одиннадцатого я тебя куда-нибудь отвезу, а сам пойду по делам. Дальше ты как?
    
– Вернусь домой, постираю, уберу квартиру, а потом буду лежать и вспоминать секс с тобой. Как звучит?
    
– Неплохо, – кивнул я. Действительно, звучало неплохо.
    
– Имей в виду: я с кем попало в постель не ложусь, – добавила она.
    
– Знаю, – сказал я.
    
Пока я мыл посуду, она, что-то напевая, принимала душ. Странной травяной эссенцией, которая почти не давала пены, я вымыл тарелки и кастрюли, вытер полотенцем и поставил на стол. Затем вымыл руки и почистил зубы разовой щеткой для гостей, которую обнаружил тут же возле мойки. Потом заглянул к библиотекарше и спросил, не найдется ли чем побриться.
    
– Открой верхний шкафчик справа, – отозвалась она. – Там, кажется, оставалась его бритва.
    
В шкафчике действительно оказались «шиковский» станок с лезвиями и «жилеттовский» лимонный крем для бритья. На тюбике с кремом каменели белые хлопья. Смерть застала тюбик полупустым.
    
– Нашел?
    
– Нашел.
    
Прихватив чистое полотенце, я вернулся на кухню, вскипятил воды и побрился. Закончив, тщательно промыл лезвие. Мои волоски перемешались в мойке с волосками покойника и исчезли в канализации.
    
Пока она одевалась, я читал на диване утренние газеты. У водителя такси случился сердечный приступ, отчего он на полном ходу врезался в опору моста и скончался на месте. Пассажиры, женщина тридцати двух лет и ее четырехлетняя дочь, получили тяжелые увечья. В мэрии какого-то города на банкете подали протухшие устрицы, и двое гостей отравились. Летальный исход. Японский МИД выражает глубокое сожаление по поводу американской политики высоких процентов. Бюджетный комитет Конгресса США обещает рассмотреть вопрос о кредитах Центральной Америке, министр финансов Перу критикует экономическую диверсию Штатов, а МИД ФРГ настойчиво требует выправления торгового дисбаланса с Японией. Сибирь недовольна Израилем, а Израиль Сибирью. После избиения восемнадцатилетним отпрыском собственного отца одна из газет открыла «линию психологической помощи». Ничего, абсолютно ничего, что могло бы хоть как-то мне пригодиться в последние часы жизни.
    
Она встала перед зеркалом – бежевые брючки, коричневая рубашка в клетку – оглядела себя с головы до ног и расчесала длинные волосы. Я повязал галстук и надел пиджак.
    
– А куда ты денешь череп? – спросила она.
    
– Оставлю тебе на память, – ответил я. – Укрась им какую-нибудь каминную полку.
    
– А может, просто на телевизор поставить?
    
Она взяла череп, перенесла в дальний угол и водрузила на телевизор.
    
– Ну как?
    
– Очень даже неплохо, – одобрил я.
    
– Интересно, он еще будет светиться?
    
– Обязательно, – сказал я. И снова обняв ее, постарался запомнить навсегда.
    
   
   
    
     
38
    
    КОНЕЦ СВЕТА
    Побег
    
    
Когда в окошко под самым потолком хранилища пробивается пепельно-серый рассвет, сияние черепов тускнеет. Древняя память возвращается в Лету, и стены вокруг меня вновь заливает холодный, безжизненный полумрак.
    
Но последний лучик этого сияния не исчез, и я кладу пальцы на лоб следующего черепа и погружаюсь в новые волны тепла. Не зная, куда в меня проникнет сияние, которое я сейчас прочту. Черепов слишком много, а времени почти не остается. Но я стараюсь не думать о Времени, а лишь ощупываю все новые и новые черепа. Миг за мигом считываю кончиками пальцев знание о том, что она существует. Этого сейчас достаточно. Сколько уже прочел, сколько еще осталось – не важно. Все равно, как тут ни старайся, человеческие мысли до конца не прочесть никогда. Пальцами я слышу ее память. Чего мне еще желать?
    
Возвратив последний череп на полку, я опускаюсь на пол и прижимаюсь спиной к стене. По зыбкому отблеску рассвета в окошке я не могу разобрать, что за погода снаружи. Лишь понимаю, что пасмурно. Утренние сумерки беззвучно расплываются по хранилищу мягкой светящейся жидкостью – и черепа скрываются в глубинах своего вечного, лишь однажды потревоженного сна. Я закрываю глаза и освобождаю голову от каких бы то ни было мыслей. Холодно. Коснувшись пальцами щеки, я вдруг понимаю, что сияние на них еще не погасло.
    
Я сижу на полу и жду, когда спадет напряжение, скопившееся во мне за ночь в холодном и тихом хранилище. У времени моего нет ни направления, ни границ. Падающий из окошка свет никогда не меняет оттенков, а моя тень всегда остается там, где она сейчас. Память девушки проникает в меня, заполняет каждую частичку моего тела. Я знаю: пройдет много времени, и лишь тогда я пойму, что со мною происходит. И еще больше – прежде чем передам это знание ей. Но я могу это сделать, даже если придется ждать, даже если чувства мои изуродованы. И когда у меня это получится, она сама сможет построить свое «я» – взамен того, что у нее отобрали.
    
Я встаю с пола и выхожу из хранилища. Она сидит за столом и ждет меня, совсем одна в читальном зале. Из-за тусклого ли рассвета в окне, но ее силуэт кажется мне призрачнее и неуловимее, чем обычно. Ночь для нас обоих была очень долгой. Вот она молча поднимается из-за стола и ставит на печку кофейник. Пока греется кофе, я мою руки под умывальником в углу, вытираю их свежим полотенцем и сажусь перед печкой немного согреться.
    
– Устал? – спрашивает она.
    
Я киваю и молчу. Все тело тяжелое, точно ком засохшей грязи: даже руку поднимаю с трудом. Шутка ли – я читал старые сны двенадцать часов подряд. И все-таки голова на удивление ясная. Как библиотекарша и советовала, когда я прочел самый первый сон: я позволил усталости овладеть моим телом, но не мной.
    
– Лучше б выспалась дома, – говорю я. – Ждать меня до утра никакой нужды не было.
    
Налив кофе, она протягивает мне чашку. – Пока ты здесь, я всегда буду рядом.
    
– Потому что так положено?
    
– Потому что я сама так решила, – улыбается она. – Да и ты всю ночь искал не кого-нибудь, а меня. Как же я могла куда-нибудь деться?
    
Я киваю и отхлебываю горячий кофе. Часы на стене показывают восемь пятнадцать.
    
– Завтрак готовить?
    
– Не стоит.
    
– Но ты же со вчерашнего дня ничего не ел.
    
– Я не хочу есть. Лучше посплю. Разбуди меня через два с половиной часа. А пока буду спать, посиди со мной. Можешь?
    
– Я смогу все, что ты захочешь, – снова улыбается она.
    
– Сейчас я хочу именно этого.
    
Она выносит из соседней комнаты два одеяла и укутывает меня. Я чувствую щекой ее волосы, и мне чудится, что когда-то все это уже случалось со мной. Закрыв глаза, прислушиваюсь: в печке потрескивают угли. Ее ладонь лежит у меня на плече.
    
– Когда же кончится Зима? – спрашиваю я.
    
– Не знаю. Сколько длиться Зиме – не знает никто. Но, видно, теперь уже скоро. Этот снегопад, наверно, последний.
    
Я протягиваю руку и касаюсь пальцами ее щеки. Она закрывает глаза и прижимается к моей ладони.
    
– Так вот оно какое – тепло моей памяти... – шепчет она.
    
– И что ты чувствуешь?
    
– Будто пришла весна.
    
– Я смогу подарить ее тебе навсегда, – говорю я. – Хотя и не сразу. Но если ты будешь верить – все получится обязательно.
    
– Я знаю, – шепчет она. И накрывает ладонью мои глаза. – Засыпай...
    
И я засыпаю.
    
Ровно через два с половиной часа она будит меня, и я встаю. Надеваю пальто, шарф, перчатки и шапку. Она молча пьет кофе. Пальто, провисев у печки всю ночь, отлично высохло и нагрелось.
    
– Присмотришь за аккордеоном? – прошу я.
    
Она кивает. Берет со стола аккордеон, несколько секунд держит на весу и ставит обратно.
    
– Не волнуйся, – говорит она. – Конечно, с ним ничего не случится.
    
Я выхожу на улицу. Снег почти стих, ветер унялся. Ночная вьюга отбушевала, но мрачные тучи таять не собираются, и я понимаю, очень скоро все опять заметет. Это всего лишь пауза перед новой бурей.
    
Я перехожу по Западному Мосту на север и вижу, как над Стеной поднимается неизменный пепельный дым. Поначалу слабая струйка уже через пару минут превращается в жирные клубы. На том костре жгут огромное количество мяса. Значит, Страж сейчас в Яблоневом Лесу. Увязая в снегу по колени, я тороплюсь к Сторожке. Город всосал в себя весь окружающий звук. Ветер исчез, даже птицы умолкли. И только шипы на моих ботинках скрежещут по снегу пронзительнее обычного.
    
В Сторожке ни души. Лишь хозяйская вонь висит в застоявшемся воздухе, да от печки немного веет теплом. Стол завален грязными тарелками, трубками и горками табачного пепла. До блеска заточенные косы, ножи, топоры на стенах лучатся тускло и бело, словно подсвечивая жилище Стража. Все эти трубки и топоры глядят на меня будто бы с молчаливым презрением. Чудится, что вот-вот надо мною нависнет огромная тень, и гигантская ладонь придавит мое плечо.
    
Сторонясь жутковатого сияния, я снимаю со стены связку ключей, зажимаю в руке и выхожу к воротам на Площадь Теней. Снег почти прекратился. Лишь изредка рывками налетают совсем ослабевший ветер. Пустая площадь засыпана снегом, и следов на ней не видно. Один только ветер осмелился расписать эту пустоту своими призрачными узорами, да сиротливый вяз посередине уснул, закинув ветви в стылое небо. Пейзаж безупречен: совершенное равновесие цветов и линий, все погрузилось в вечный и счастливый сон. Я смотрю и думаю, что, наверное, никогда не смогу забыть своих робких шагов к разрушению Совершенства.
    
Но на раздумья нет времени. Промедли я сейчас – потом не вернешь ни секунды. Непослушными пальцами пытаюсь подобрать к замку на воротах какой-нибудь из четырех ключей. Что за черт? Ни один не подходит. Холодный пот обжигает ребра. Я точно помню: когда Страж открывал ворота, на связке тоже было четыре ключа. Значит, один должен подойти обязательно.
    
Я прячу ключи в один карман, свободную руку в другой и с минуту фею заледеневшие пальцы. Затем достаю ключи и пробую все сначала. На третьем ключе замок наконец поддается – и пустую площадь сотрясает оглушительный грохот металла. Как назло – чтобы весь Город услышал. Не вынимая ключа из скважины, я застываю на полминуты и жду. Но никто не прибегает остановить меня. Ни шагов, ни встревоженных голосов. Тишина. Сдвинув створку, я проскальзываю в узкую щель и прикрываю за собой ворота.
    
Глубокий снег заглатывает мои шаги вязкой пеной. Раздается лишь гулкое чавканье, словно огромный хищник тщательно пережевывает добычу. Оставляя дорожку следов, я огибаю сугроб на скамейке. Пробудившийся вяз злобно смотрит мне в спину. Вдалеке нервно кричит какая-то птица.
    
В сарайчике дикий холод – куда холодней, чем на улице. Я поднимаю крышку погреба и спускаюсь по хлипкой стремянке в затхлую темноту.
    
Тень ждет меня, сидя на нарах.
    
– Мне казалось, ты уже не придешь, – ворчит она, выдыхая облачко пара.
    
– Я же обещал, – говорю я. – Давай-ка выбираться отсюда. Сил нет терпеть эту вонь.
    
– Бесполезно, – вздыхает тень. – Я даже по стремянке не поднимусь. Проверено. Можешь смеяться, но у меня не осталось сил. Вчерашняя стужа меня доконала.
    
– Ерунда. Я тебя вытащу. Тень качает головой.
    
– Ну, вытащишь, а дальше что? Бежать-то я все равно не смогу. Это конец. У нас ничего не выйдет.
    
– Эй, послушай, – напираю я. – Кто из нас это начал? Вот и подбери сопли! Я потащу тебя на спине. Что бы ни случилось – мы должны выбраться отсюда, иначе оба загнемся. Тень глядит на меня ввалившимися глазами.
    
– Вон ты как... Ну что ж. Тогда, конечно, попробуем. Хотя и непонятно, сколько ты протянешь со мной на шее в таком снегу...
    
– Ничего, – говорю я. – По-моему, мы с тобой с самого начала не на пляж собирались.
    
Вскинув тень на закорки, я вылезаю из погреба и, подставив плечо, веду ее через площадь к воротам. Холодная черная Стена в мертвой тишине неотрывно следит за каждым нашим движением. Старый вяз, не выдержав, стряхивает лежалый снег и долго грозит нам вслед оголившимися ветвями.
    
– Ног не чувствую, – жалуется тень на ходу. – В этом чертовом погребе даже ноги размять негде...
    
Чуть не волоком я втаскиваю тень в Сторожку и на всякий случай вешаю обратно ключи. Если повезет, Страж не сразу заметит, что мы сбежали.
    
– Куда теперь? – спрашиваю я у тени. Она дрожит у остывшей печки.
    
– На юг, – отвечает она, – К Омуту.
    
– К Омуту... – повторяю я машинально. – И что там, у Омута? Дальше куда?
    
– Дальше Омута – только Омут. Мы прыгнем в него и исчезнем. Наверно, схватим воспаление легких. Но в нашем положении не привередничают.
    
– А ты знаешь, что там водоворот? Нас утащит в бездну, и мы погибнем.
    
Тень заходится в кашле.
    
– Ошибаешься, – говорит она. – В этой самой бездне – единственный выход из Города. Как ни думай, иначе не получится. Омут – это выход. Я понимаю, чего ты боишься. Но сейчас лучше довериться мне. Я ведь и свою жизнь спасаю. Чего мне туда лезть, если нет уверенности? Все остальное я тебе по пути расскажу. Через час-полтора Страж вернется – и скорее всего сразу пустится в погоню. Так что нельзя терять ни минуты.
    
Перед Сторожкой не видать ни души. Только две цепочки следов бегут по снегу в разные стороны. Одну оставил я сам, когда пришел сюда. Другую – Страж, когда уходил из дома. Рядом с его следами тянутся две колеи от телеги. Я взваливаю тень на спину. Она совсем исхудала и весит чуть не вдвое меньше прежнего, но даже такую поклажу без труда на себе не утащишь. Последнее время я так привык жить без тени, что сам не знаю, сколько выдержу.
    
– До Омута путь неблизкий, – говорю я. – Придется обогнуть Западный Холм, спуститься к Южному, а там сквозь заросли продираться.
    
– Думаешь, тебя на все это хватит?
    
– А куда деваться? – отвечаю я. – Не обратно же идти.
    
По заснеженной дороге я бреду на восток. Мне навстречу тянутся мои же следы. Как если бы нынешний «я» разминулся с собою прежним. Кроме этих следов да отпечатков звериных копыт, на снегу ничего нет. Я оборачиваюсь. Над Стеной поднимается пепельно-серый дым. Его мрачный отвесный столб напоминает огромную башню, вершина которой теряется в тучах. Столб очень плотный – значит, ночью замерзло особенно много зверей. Работы Стражу хватит надолго. Своей тихой, безропотной смертью звери спасли нас, до последней минуты оттягивая погоню.
    
Снег липнет к ботинкам и застывает тяжелыми комьями. Я жалею, что не подыскал себе ни снегоступов, ни лыж. Должно же быть что-то в городе, где идет такой сумасшедший снег. В чулане у Стража чего только нет... Но возвращаться к Сторожке поздно. Я уже добрался до Западного Моста. Поверну – потеряю кучу времени.
    
Ноги упорно мнут снег, тело разогревается, из-под шапки стекает пот.
    
– По таким следам нас вычислит кто угодно, – говорит моя тень, оглянувшись. Я представляю, как Страж несется за нами по снегу. Сущий дьявол. Здоровенный, не то что я. На спине никого не тащит. Да еще и на лыжах, скорее всего. Я должен уйти как можно дальше, пока он не вернулся домой. Иначе нам крышка.
    
Я припоминаю комнатку Библиотеки. Девушка сидит перед печкой и ждет меня. На столе дремлет аккордеон, в печке потрескивают угольки, над кофейником поднимается пар. Ее волосы у меня на щеке, ее пальцы у меня на плече...
    
Я не могу дать своей тени умереть. Страж не должен нас поймать. Если он снова запрет ее в погреб, ей точно конец... Выкарабкавшись из сугроба, я собираюсь с силами – и тащу свою тень по снегу все дальше, лишь иногда оглядываясь на пепельный дым.
    
Примерно на полпути мы встречаем несколько зверей. Не в силах найти хоть какой-нибудь корм, они скитаются по снегу, глядят грустно. Я тащусь мимо со своей ношей на загривке, и голубые глаза зверей долго смотрят нам вслед. Словно каждый зверь отлично понимает, куда и зачем мы идем.
    
Дорога заводит в гору – и у меня не хватает дыхания. Тень моя тяжелеет, а у меня все больше заплетаются ноги. Если вдуматься, с этим чтением снов я уже давно потерял форму. Пар от моего дыхания становится гуще, а перед глазами начинают выплясывать крохотные снежинки.
    
– Ты как? – беспокоится тень. – Может, передохнешь?
    
– Придется. Извини... Я за пять минут оклемаюсь.
    
– Чего извиняешься? Ты ж не виноват, что я идти не могу. Конечно, отдыхай, сколько нужно... Странно, да? Будто все беды на одного тебя навалились.
    
– Но это же мои беды, – говорю я. – Верно?
    
– Да, – отвечает тень. – Я тоже так думаю.
    
Я сваливаю тень на снег и опускаюсь рядом на корточки. Тело уже не чувствует холода. Ноги от паха до пят словно окаменели.