1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
   
Хоуп посмотрела в окно. Трое заключенных в синей рабочей форме грузили мусор на машину, а позади стояли два конвоира, вооруженные винтовками.
   
– Ваша гражданская специальность тоже психиатр, капитан? – неожиданно спросила она.
   
– Собственно говоря… гм… да, – растерянно ответил Льюис, не ожидавший такого вопроса.
   
Хоуп резко засмеялась.
   
– Вам не стыдно сегодня за себя? – спросила она.
   
– Попрошу вас, – сухо сказал Льюис, – у меня своя работа, и я выполняю ее так, как считаю нужным.
   
Хоуп тяжело поднялась, испытывая некоторую неловкость от своей беременности. Одежда была ей тесна и нелепо поднималась спереди. Льюису вдруг представилось, как Хоуп отчаянно пытается переделать свое платье, не имея возможности купить специальную одежду.
   
– Ладно, – сказала она, – я это сделаю.
   
– Ну вот и хорошо, – улыбнулся ей Льюис. «В конце концов, – подумал он про себя, – это лучший выход для всех, да и парень не слишком пострадает». И когда он поднял трубку, чтобы позвонить капитану Мейсону в управление начальника военной полиции и сказать ему, чтобы Аккермана подготовили к свиданию, он уже сам почти верил этому.
   
Он вызвал Мейсона через коммутатор и ждал ответа.
   
– Кстати, – обратился он к Хоуп, – ваш муж знает о… ребенке? – Из деликатности он старался не смотреть на нее.
   
– Нет, он ничего об этом не знает.
   
– Вы могли бы… гм… использовать это как довод, – сказал Льюис, держа около уха жужжащий телефон, – на тот случай, если он не захочет изменить своего решения. Ради ребенка… отец, опозоренный тюрьмой…
   
– Должно быть, замечательно быть психиатром, – сказала Хоуп. – Человек становится таким практичным.
   
Льюис почувствовал, что у него свело челюсти от смущения.
   
– Я не имел в виду ничего такого… – начал он.
   
– Прошу вас, капитан, придержите свой глупый язык за зубами.
   
«О боже, – сокрушался про себя Льюис, – армия делает людей идиотами. Я никогда не вел бы себя так скверно, если бы на мне было штатское платье».
   
– Капитан Мейсон, – послышался голос в трубке.
   
– Хэлло, Мейсон, – обрадовался Льюис, – у меня здесь миссис Аккерман. Не направите ли вы сейчас же рядового Аккермана в комнату для посетителей?
   
   
   
– В вашем распоряжении пять минут, – предупредил конвоир. Он встал в двери пустой комнаты с решеткой на окнах и двумя небольшими деревянными стульями посередине.
   
Самое главное – не заплакать. Какой он маленький! Все другое – потерявший форму разбитый нос, уродливо разорванное ухо, рассеченная бровь – выглядело ужасно, но труднее всего было примириться с тем, что он казался таким маленьким. Жесткая синяя рабочая форма была слишком велика ему, он терялся в ней и казался совсем крошечным. Сердце разрывалось, глядя на то, как его унизили. Все в нем выражало покорность, все, кроме глаз: и робкая походка, какой он вошел в комнату, и мягкая, неуверенная улыбка, какой он встретил ее, и смущенный, поспешный поцелуй на виду у конвоира, и тихий, кроткий голос, каким он сказал «здравствуй». Страшно было подумать о той длительной, жестокой обработке, которая сделала ее мужа таким покорным. Только глаза его горели диким и непокорным огнем.
   
Они сели на жесткие стулья, почти касаясь друг друга коленями, словно две старые дамы за послеобеденным чаем.
   
– Ну вот, – мягко сказал Ной, нежно улыбаясь ей, – ну вот. – Во рту у него между зажившими деснами зияли темные провалы там, где были выбиты зубы, и это придавало его искалеченному лицу ужасное выражение: придурковатое и вместе с тем чуть хитрое. Но Уайтэкр подготовил ее, рассказав про выбитые зубы, и на ее лице не дрогнул ни один мускул.
   
– Знаешь, о чем я думаю все это время?
   
– О чем? – спросила Хоуп. – О чем ты думаешь?.
   
– О том, что ты однажды сказала.
   
– Что же это?
   
– «А ведь совсем не было жарко, даже нисколько!» – Он улыбнулся ей, и снова ей стало ужасно трудно сдержать слезы. – Я хорошо помню, как ты это сказала.
   
– Вздор, – сказала Хоуп, тоже пытаясь улыбнуться, – стоило вспоминать об этом.
   
Они молча смотрели друг на друга, словно им не о чем было больше говорить.
   
– Твои тетка и дядя, – прервал молчание Ной, – все еще живут в Бруклине? Все в том же саду?..
   
– Да. – У двери зашевелился конвоир. Он почесался спиной о косяк, послышалось шуршание его грубой одежды.
   
– Послушай, – сказала Хоуп, – я разговаривала с капитаном Льюисом. Знаешь, что он от меня хочет…
   
– Да, я знаю.
   
– Я не собираюсь уговаривать тебя, – сказала Хоуп, – поступай так, как считаешь нужным.
   
Тут Хоуп заметила, что Ной пристально смотрит на нее, медленно переводя взгляд на ее живот, туго обтянутый старым платьем. – Я ему ничего не обещала, – продолжала она, – ничего…
   
– Хоуп, – сказал Ной, не отрывая глаз от ее округленного живота, – скажи мне правду.
   
Хоуп вздохнула.
   
– Хорошо, – сказала она. – Пять с лишним месяцев. Не знаю, почему я не написала тебе, когда могла. Почти все время я должна была лежать в постели. Пришлось бросить работу. Доктор говорит, что, если я буду продолжать работать, у меня может быть выкидыш. Вот поэтому я, вероятно, и не сообщила тебе. Я хотела быть уверенной, что все будет хорошо.
   
Ной испытующе посмотрел на нее.
   
– Ты рада? – спросил он.
   
– Не знаю, – ответила Хоуп, мысленно желая конвоиру провалиться сквозь землю. – Я ничего не знаю. Это ни в какой мере не должно повлиять на твое решение.
   
Ной вздохнул, потом наклонился и поцеловал ее в лоб.
   
– Это замечательно, – сказал он, – просто замечательно.
   
Хоуп посмотрела на конвоира, окинула взглядом пустую комнату, окна в решетках.
   
– Разве в таком месте, – проговорила она, – ты должен был узнать эту новость!
   
Конвоир, флегматично потираясь о косяк двери, напомнил:
   
– Еще одна минута.
   
– Не беспокойся обо мне, – быстро заговорила Хоуп, так что слова не поспевали друг за другом. – Все будет хорошо. Я уеду к родителям, они позаботятся обо мне. Ради бога не беспокойся.
   
Ной поднялся.
   
– Я не беспокоюсь, – сказал он. – Ребенок… – Он неопределенно, по-мальчишески махнул рукой, и даже здесь, в этой мрачной комнате, Хоуп усмехнулась дорогому, знакомому жесту. – Вот это да!.. – сказал Ной. – Ну, как тебе это нравится? – Он прошел к окну и выглянул через решетку во двор. Когда он повернулся к ней, его глаза казались пустыми и тусклыми. – Прошу тебя, – произнес он, – пойди к капитану Льюису и скажи ему, что я поеду, куда меня пошлют.
   
– Ной… – Хоуп встала, пытаясь протестовать и чувствуя в то же время облегчение.
   
– Все, – сказал конвоир, – время кончилось. – И он открыл дверь.
   
Ной подошел к Хоуп, и они поцеловались. Хоуп взяла его руку и на мгновение приложила к своей щеке, но конвоир еще раз предупредил:
   
– Все, леди.
   
Хоуп вышла в дверь и, прежде чем конвоир успел закрыть ее, еще раз оглянулась и увидела, что Ной стоит, задумчиво глядя ей вслед. Он пытался улыбнуться, но из этого ничего не вышло. Тут конвоир закрыл дверь, и больше она его не видела.
  
  
   
    
20
   
   
– Скажу тебе по правде, – говорил Колклаф, – я очень жалею, что ты вернулся. Ты позор для нашей роты, и я не думаю, что из тебя удастся сделать солдата даже за сотню лет. Но, клянусь богом, я не пожалею для этого сил, если даже мне придется разодрать тебя пополам.
   
Ной уставился на белый дергающийся кончик капитанского носа. Ничего не изменилось: тот же ослепительный свет в ротной канцелярии, а над столом старшины все та же устаревшая шутка, написанная на прикрепленной кнопками к стене бумажке: «Номер священника 145. Плакать в жилетку можете ему». Голос Колклафа звучал все так же, и казалось, говорит он то же самое, а в ротной канцелярии стоял все тот же запах сырого дерева, пыльных бумаг, потной форменной одежды, ружейного масла и пива. Как будто он и не уезжал отсюда. Трудно было представить, что за это время что-то произошло, что-то изменилось.
   
– Само собой разумеется, у тебя не будет привилегий, – медленно и важно говорил Колклаф, наслаждаясь собственными словами, – ты не будешь получать ни увольнительных, ни отпусков. В течение ближайших двух недель ты будешь нести наряд на кухне ежедневно, а потом по субботам и воскресеньям. Ясно?
   
– Так точно, сэр.
   
– Спать будешь на прежней койке. Предупреждаю, Аккерман, ты должен быть солдатом в пять раз больше, чем любой другой в подразделении, если хочешь остаться в живых. Ясно?
   
– Так точно, сэр.
   
– А теперь уходи отсюда и больше не появляйся в канцелярии. Все.
   
– Слушаюсь, сэр. Благодарю вас, сэр. – Ной отдал честь и вышел. Он медленно направился по знакомой линейке к своей старой казарме. Когда в пятидесяти ярдах он увидел свет в незанавешенных окнах и двигающиеся в помещении знакомые фигуры, у него защемило сердце.
   
Он неожиданно повернулся. Следовавшие за ним в темноте три человека остановились. Он узнал их: Доннелли, Райт, Хенкель. Он даже заметил, что они ухмыляются. Угрожающе разомкнувшись, они медленно, почти незаметно двинулись на Ноя.
   
– Мы комитет по организации встречи, – заявил Доннелли. – Рота решила устроить тебе хороший прием по старинному обычаю, когда ты вернешься. Вот мы тебе его сейчас и устроим.
   
Ной быстро опустил руку в карман и вынул пружинный нож, который купил в городе по пути в лагерь. Он нажал кнопку, и из рукоятки выскочило шестидюймовое лезвие, ярко и угрожающе блеснувшее в его руке. Увидев нож, все трое остановились.
   
– Всякий, кто ко мне прикоснется, – спокойно произнес Ной, – получит вот это. Если кто-нибудь в роте снова тронет меня, я убью его. Передайте это остальным.
   
Он стоял выпрямившись, держа перед собой нож на уровне бедра.
   
Доннелли посмотрел сначала на нож, потом на своих приятелей.
   
– А, черт с ним, – предложил он. – Оставим его в покое до поры, до времени. Он же псих. – И они медленно пошли прочь. Ной все продолжал стоять с ножом в руках.
   
– До поры, до времени, – громко крикнул Доннелли, – не забудь, я сказал – до поры, до времени.
   
Посмеиваясь, Ной смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом. Он взглянул на длинное зловещее лезвие, уверенно захлопнул нож и положил его в карман. Направляясь к казарме, он вдруг ронял, что открыл способ, как остаться в живых.
   
И все же, подойдя к двери казармы, он долго колебался, не решаясь войти. Он слышал, как в казарме кто-то пел; «Я возьму тебя за ручку, и тогда поймешь…»
   
Ной распахнул дверь и вошел. Райкер, находившийся у двери, первый заметил его.
   
– Боже мой! – воскликнул он. – Посмотрите, кто пришел.
   
Ной опустил руку в карман и нащупал холодную костяную ручку ножа.
   
– Э! Да это Аккерман, – крикнул через всю казарму Коллинс, – как вам это нравится?
   
Все вдруг столпились около него. Ной незаметно отступил к стене так, чтобы никто не смог встать позади него. Он положил палец на маленькую кнопку, при помощи которой открывался нож.
   
– Как там было, Аккерман? – спросил Мейнард. – Хорошо провел время? Небось, побывал во всех ночных клубах?
   
Все засмеялись, а Ной вспыхнул, но, внимательно прислушавшись к их смеху, понял наконец, что в нем нет ничего угрожающего.
   
– Бог мой, Аккерман, – воскликнул Коллинс, – видел бы ты лицо Колклафа в тот день, когда ты смылся! Ради одного этого стоило пойти в армию. – Все громко захохотали, с удовольствием вспоминая тот памятный день.
   
– Сколько времени тебя не было, Аккерман? – спросил Мейнард. – Два месяца?
   
– Четыре недели, – ответил Ной.
   
– Четыре недели? – удивился Коллинс. – Четыре недели отпуска! Хватило бы у меня духу на это, клянусь богом…
   
– Ты отлично выглядишь, парнишка. – Райкер похлопал его по плечу. – Тебе пошло это на пользу.
   
Ной недоверчиво посмотрел на него. «Очередная шутка», – подумал он и крепче сжал рукоятку ножа.
   
– После того как ты удрал, – сказал Мейнард, – трое ребят с твоей легкой руки ушли в самоволку… Ты подал всем пример. Приезжал полковник и задал жару Колклафу прямо при всех. «Что это за рота, – орал он, – где всякий прыгает через забор! Ваша рота на самом плохом счету в лагере», и все в таком роде. Я думал, Колклаф перережет себе горло.
   
– Вот, мы нашли их под казармой, и я сохранил их для тебя, – сказал Бернекер, протягивая ему небольшой завернутый в тряпку, пакет.
   
С недоумением посмотрев на широко улыбающееся детское лицо Бернекера, Ной стал медленно развертывать тряпку. Там лежали три книги, немного заплесневевшие, но пригодные для чтения.
   
Ной медленно покачал головой.
   
– Спасибо, – сказал он, – спасибо, ребята. – Он нагнулся, чтобы положить книги, и не решался подняться, чтобы наблюдавшие за ним парни не видели его растроганного лица. Он смутно понял, что его личное перемирие с армией состоялось. Оно состоялось на безумных условиях: на угрозе ножом и на нелепом престиже, выросшем из его сопротивления власти, но оно было реальным. Он стоял, смотря затуманенными глазами на потрепанные книги, лежавшие на койке, прислушиваясь к невнятному гулу голосов за спиной, и чувствовал, что это перемирие, видимо, будет продолжаться, а может быть, даже перерастет в союз.
  
  
   
    
21
   
   
Лейтенант, командир взвода, был убит еще утром, и, когда пришел приказ отступать, взводом командовал Христиан. Американцы не очень нажимали, и батальон занимал отличные позиции на высоте, откуда просматривалась разрушенная деревня из двух десятков домов, где упорно продолжали жить три итальянские семьи.
   
   
   
– Я начинаю понимать, как делаются дела в армии, – услышал Христиан, как кто-то жаловался в темноте, когда взвод, гремя оружием, продвигался по пыльной дороге. – Приезжает полковник и производит осмотр. Потом он возвращается в штаб и докладывает: «Генерал, я рад доложить, что люди занимают надежные позиции и живут в теплых, сухих землянках, которые могут быть разрушены только прямым попаданием. Наконец они начали регулярно получать пищу, и три раза в неделю им доставляют почту. Американцы понимают, что наши позиции неприступны, и-не проявляют никакой активности». – «Ну хорошо, – говорит генерал, – будем отступать».
   
Христиан узнал по голосу рядового Дена и взял его на заметку.
   
Он уныло шагал вперед, а висевший на ремне автомат оттягивал плечо и, казалось, становился все тяжелее. В эти дни он все время испытывал усталость, то и дело давала себя знать малярия: болела голова, знобило, хотя и не настолько сильно, чтобы было основание лечь в госпиталь. Тем не менее, такое состояние изнуряло и выбивало из колеи. «Отступаем, – казалось, твердили его ботинки, когда он, хромая, шагал по пыли, – отступаем, отступаем…»
   
«По крайней мере, – тупо подумал он, – в темноте можно не бояться самолетов. Это удовольствие нам предоставят потом, когда взойдет солнце. Вероятно, сейчас где-нибудь около Фоджи молодой американский лейтенант усаживается в теплой комнате за завтрак. Перед ним грейпфрутовый сок, овсяная каша, яичница с ветчиной, натуральный кофе со сливками. Немного погодя он заберется в самолет и пронесется над холмами, поливая из пулеметов разбросанные вдоль дороги черные фигурки, притаившиеся в ненадежных мелких окопчиках, и этими фигурками будут Христиан и его взвод».
   
Христиан продолжал брести вперед, исполненный ненависти к американцам. Он ненавидел их больше за яичницу с ветчиной и натуральный кофе, чем за пули и самолеты. Да еще за сигареты. Кроме всего прочего, у них сколько угодно сигарет. Как можно победить страну, у которой столько сигарет?
   
Ему до боли хотелось вкусить целебный дым сигареты, но у него в пачке осталось только две, штуки, и он ограничил себя одной сигаретой в день.
   
Христиан вспомнил лица сбитых за линией фронта американских летчиков, которых ему приходилось видеть. В ожидании, пока их возьмут, они нагло, с надменными улыбками на пустых, невозмутимых лицах раскуривали сигареты. «В следующий раз, – подумал он, – когда я увижу летчика, я убью его, несмотря ни на какие приказы».
   
Он споткнулся на ухабе и вскрикнул от боли, пронзившей колено и бедро.
   
– Что с вами, унтер-офицер? – спросил шедший позади солдат.
   
– Ничего особенного, – ответил Христиан, – идите по обочине.
   
Он захромал дальше, не думая больше ни о чем, сосредоточив все свое внимание на дороге.
   
   
   
Посыльный из батальона, как и было сказано Христиану, ожидал его на мосту. Взвод шел уже два часа, и к этому времени совсем рассвело. Они слышали гул самолетов по другую сторону небольшой цепи высот, вдоль которой шел взвод, но никто их не атаковал.
   
Ефрейтор-посыльный от страха спрятался в канаве у дороги. На дорогу он вышел весь грязный и мокрый: в канаве было сантиметров на пятнадцать воды, но ефрейтор предпочитал комфорту безопасность. На другой стороне моста находилось отделение саперов, которые должны были заминировать мост после того, как пройдет взвод Христиана. Этот мост не имел большого значения, потому что овраг, который он пересекал, был сухой и ровный. Взрыв моста задержал бы кого угодно не более чем на одну-две минуты, но саперы упорно взрывали все, что взрывается, словно выполняли какой-то древний религиозный ритуал.
   
– Вы опаздываете, – нервно заметил ефрейтор. – Я уж боялся, что с вами что-то случилось.
   
– Ничего с нами не случилось, – отрубил Христиан.
   
– Очень хорошо. Осталось всего только три километра. Капитан хотел встретить вас и показать, где вы должны окопаться, – сказал ефрейтор и беспокойно огляделся вокруг. Он все время вел себя так, словно ожидал, что его застрелит снайпер или обстреляет в открытом поле самолет, или он будет убит где-нибудь на высоте прямым попаданием снаряда. Глядя на него, Христиан подумал, что ефрейтора наверняка очень скоро убьют.
   
Христиан махнул взводу рукой, и солдаты зашагали через мост за ефрейтором. «Хорошо, – вяло подумал Христиан, – еще три километра, а там пусть принимает решения капитан». Саперы, внимательно наблюдали за ними из своей канавы, беззлобно и равнодушно.
   
Перейдя мост, Христиан остановился. Следовавшие за ним солдаты тоже остановились. Механически, помимо своей воли, он начал определять дистанции, оценивать вероятные подступы, секторы обстрела.
   
– Капитан ждет, – напомнил ефрейтор, беспокойно скользя глазами по дороге, где сегодня должны появиться американцы. – Чего вы остановились?
   
– Помолчи, – ответил Христиан и направился обратно через мост. Он встал посередине дороги и посмотрел назад. На протяжении ста метров дорога шла прямо, затем огибала высоту и скрывалась из виду. Христиан повернулся кругом и стал всматриваться сквозь утреннюю дымку в дорогу и лежащие перед ним высоты. Дорога в этом направлении поднималась в гору, извиваясь среди каменистых, поросших редким кустарником холмов. Вдали, метрах в восьмистах-тысяче на крутом обрыве виднелись голые валуны. «Среди этих валунов, – механически отметил он, – можно установить пулемет и прикрывать оттуда мост и подступы к нему».
   
Ефрейтор стоял рядом.
   
– Я не хочу надоедать вам, унтер-офицер, – проговорил он дрожащим голосом, – но капитан прямо сказал: «Не задерживайтесь, я не приму никаких отговорок».
   
– Помолчи, – повторил Христиан.
   
Ефрейтор хотел было возразить, но передумал. Он проглотил слюну и вытер рукой рот. Стоя у въезда на мост, он грустно смотрел на юг.
   
Христиан начал медленно спускаться по склону оврага к сухому руслу ручья. Его мозг по-прежнему автоматически регистрировал все детали. Примерно в десяти метрах от моста он заметил спускавшийся от дороги пологий скат. На нем не было ни глубоких ям, ни валунов. Под мостом русло ручья было песчаным и мягким, с беспорядочно разбросанными гладкими камнями и пробивающейся кое-где порослью.
   
«Это можно сделать, и очень просто», – думал Христиан, медленно поднимаясь к дороге. Солдаты взвода к этому времени предусмотрительно сошли с моста и стояли на другой стороне у края дороги, готовые при звуке самолета прыгнуть в канаву, где сидели саперы.
   
«Словно кролики, – с возмущением подумал Христиан, – у нас не осталось ничего человеческого».
   
Перед мостом в волнении расхаживал взад и вперед ефрейтор.
   
– Все, унтер-офицер? – спросил он. – Можно двигаться?
   
Христиан ничего не ответил. Он снова начал пристально всматриваться в стометровый участок прямой дороги, отделявший их от поворота. Полузакрыв глаза, он представил себе, как первый американец, лежа на животе, будет выглядывать из-за изгиба дороги, чтобы убедиться, что их не подстерегает опасность. Затем голова исчезнет, за ней появится другая, вероятно, голова лейтенанта (казалось, что в американской армии несчетное количество лейтенантов, которых можно бросать на ветер). Потом медленно, прижимаясь к склону холма, напряженно глядя под ноги, чтобы не наткнуться на мину, из-за поворота появится отделение, взвод или даже рота и направится к мосту.
   
Христиан повернулся и снова взглянул на кучу валунов, видневшихся высоко на крутом обрыве, в тысяче метров от моста. Он был почти уверен, что оттуда будут просматриваться не только подступы к мосту и сам мост, но и тот участок дороги, который они только что прошли, где она извивается по невысоким холмам. Он сможет увидеть американцев на значительном расстоянии, прежде чем они скроются за этим холмом, чтобы потом появиться на изгибе дороги, ведущей к мосту.
   
Тщательно разработанный план полностью созрел в его мозгу. Он утвердительно кивнул головой, словно этот план был подготовлен и представлен ему кем-то другим, а он только давал свое согласие. Быстро пройдя через мост, он подошел к унтер-офицеру, который командовал саперами.
   
Тот вопросительно посмотрел на него.
   
– Вы намерены зимовать на этом мосту? – сказал он Христиану.
   
– Вы уже подложили заряды под мост? – спросил Христиан.
   
– Все готово, – ответил сапер, – через минуту после того, как вы пройдете, мы зажжем шнур. Я не знаю, что у вас на уме, но должен вам сказать, что ваше хождение взад и вперед действует мне на нервы. Американцы могут появиться с минуты на минуту, и тогда…
   
– Есть у вас длинный шнур? – спросил Христиан. – Такой, чтобы горел, скажем, минут пятнадцать?
   
– Есть, – ответил сапер, – но он нам ни к чему. У нас заложен одноминутный шнур. Этого как раз достаточно, чтобы тот, кто будет поджигать его, успел отбежать.
   
– Выньте его и поставьте длинный.
   
– Послушайте, – сказал сапер, – ваше дело провести эти чучела через мой мост, а мое дело взорвать его. Я не указываю, как вам поступить с вашим взводом, и вы не указывайте, что мне делать с моим мостом.
   
Христиан молча смотрел на унтер-офицера. Это был невысокого роста человек, сумевший каким-то чудом сохранить свою полноту. Он был похож на одного из тех раздражительных и надменных толстяков, которые вечно страдают несварением желудка.
   
– Мне потребуется еще десяток вон тех мин, – сказал Христиан, указывая жестом на мины, в беспорядке сложенные у края дороги.
   
– Я расставлю эти мины на дороге по ту сторону моста, – ответил сапер.
   
– Американцы выловят их миноискателями одну за другой.
   
– Это уж не мое дело, – огрызнулся сапер, – мне приказано поставить их здесь, и здесь я их поставлю.
   
– Я остаюсь здесь со своим взводом, – сказал Христиан, – и уверяю вас, что вы их не поставите на дороге.
   
– Послушайте, унтер-офицер, – проговорил дрожащим от волнения голосом сапер, – сейчас не время спорить. Американцы…
   
– Возьмите эти мины, – приказал Христиан саперам, – и следуйте за мной.
   
– Послушайте, – нервно взвизгнул сапер, – этими людьми распоряжаюсь я, а не вы.
   
– Тогда прикажите им взять эти мины и следовать за мной, – холодно сказал Христиан, стараясь как можно больше подражать лейтенанту Гарденбургу. – Я жду, – резко добавил он.
   
Сапер задыхался от гнева и страха. Подобно ефрейтору, он теперь через каждые несколько секунд бросал тревожные взгляды в ту сторону, откуда должны были появиться американцы.
   
– Хорошо, хорошо, – сказал он, – в конце концов, мне все равно. Сколько, вы сказали, вам нужно мин?
   
– Десять.
   
– Беда нашей армии в том, – ворчал сапер, – что в ней слишком много людей, которые думают, что они могут одни выиграть войну. – Тем не менее он дал знак своим людям взять мины. Христиан повел солдат в овраг и показал, где поставить мины. Он заставил солдат тщательно замаскировать их травой, а вырытый песок собрать в каски и отнести в сторону.
   
Наблюдая за работавшими внизу саперами, он заметил, что их начальник сам присоединяет длинный шнур к маленьким, невинным на вид зарядам динамита под пролетом моста, и иронически улыбнулся.
   
– Все в порядке, – мрачно проговорил сапер, когда Христиан вновь поднялся на дорогу, расставив мины так, как ему хотелось, – шнур присоединен. Не знаю, что вы собираетесь делать, но я присоединил его, чтобы доставить вам удовольствие. Ну, а теперь можно поджигать?
   
– Теперь, – сказал Христиан, – попрошу вас отсюда уйти.
   
– Мой долг, – напыщенно заявил сапер, – взорвать этот мост, и я должен лично убедиться, что он взорван.
   
– Я не хочу поджигать шнур, – сказал Христиан, на этот раз совсем любезным тоном, – пока американцы не подойдут совсем близко. Если желаете до тех пор оставаться под мостом, могу только приветствовать вас.
   
– Сейчас не время для шуток, – с чувством собственного достоинства произнес сапер.
   
– Уходите! Уходите! – свирепо и угрожающе закричал Христиан со весь голос, вспоминая, как удачно применял такой прием Гарденбург. – Чтоб через минуту вас здесь не было. Уходите, или вам будет плохо! – Приблизившись к саперу, он угрожающе смотрел на него сверху вниз, руки его подергивались, словно он еле сдерживался, чтобы не пришибить сапера на месте.
   
Сапер отступил назад, его пухлое лицо побледнело.
   
– Переутомление, – хрипло проговорил он. – Вы, наверно, сильно переутомились на передовой. Вам, видно, не по себе.
   
– Быстро! – скомандовал Христиан.
   
Сапер повернулся и поспешно перешел на другую сторону моста, где опять собралось его отделение. Тихим голосом он подал короткую команду, и саперы вылезли из канавы. Ни разу не оглянувшись, они двинулись по дороге. Христиан некоторое время наблюдал за ними, не улыбаясь, боясь, как бы улыбка не нарушила эффекта, который произвел этот эпизод на солдат его взвода.
   
– Унтер-офицер, – заговорил теперь ефрейтор, посыльный из батальона, каким-то хриплым и тонким голосом, – капитан ждет…
   
Христиан повернулся к ефрейтору, схватил его за воротник и подтащил к себе. Трусливые глаза ефрейтора остекленели от испуга.
   
– Еще одно слово, – Христиан тряс его так ожесточенно, что каска съехала ефрейтору на глаза и больно колотила по переносице, – еще одно слово, и я убью тебя. – И он оттолкнул его в сторону.
   
– Ден! – позвал Христиан. На другой стороне моста от взвода медленно отделилась фигура и направилась к Христиану. – Идем со мной, – приказал Христиан, когда Ден приблизился. Скользя, Христиан спустился по склону оврага, старательно избегая участка, заминированного по его указанию саперами. Он показал на длинный шнур, идущий от динамитного заряда к северной стороне арки моста.
   
– Будешь ждать здесь, – сказал он стоявшему рядом молчаливому солдату, – и, когда я дам сигнал, зажжешь этот шнур.
   
Он слышал, как Ден, посмотрев на шнур, глубоко вздохнул.
   
– Где вы будете, унтер-офицер? – спросил он.
   
Христиан указал на высоту, на то место, где в восьмистах метрах от них виднелись валуны.
   
– Вот там, ниже поворота дороги, валуны. Видишь?
   
Последовала длинная пауза.
   
– Вижу, – наконец прошептал Ден.
   
Валуны ярко блестели на солнце на фоне высохшей зелени, росшей на обрыве, и на таком расстоянии трудно было различить их цвет.
   
– Я помашу тебе шинелью, – сказал Христиан. – Следи внимательно. Тогда зажжешь шнур и убедишься, что он горит. Времени у тебя будет достаточно. Потом выберешься на дорогу и побежишь до следующего поворота; там подождешь, пока не услышишь взрыв, и тогда по дороге направишься к нам.
   
Ден мрачно кивнул головой.
   
– Я буду здесь один? – спросил он.
   
– Нет, – ответил Христиан, – мы пришлем тебе двух балерин и гитариста.
   
Ден не улыбнулся.
   
– Теперь все ясно?
   
– Так точно.
   
– Хорошо, – сказал Христиан. – Если ты подожжешь шнур до моего сигнала, лучше не возвращайся.
   
Ден не ответил. Это был крупный, медлительный парень. До войны он работал грузчиком в порту, и Христиан подозревал, что он когда-то был членом коммунистической партии.
   
Окинув в последний раз взглядом свои устройства под мостом и Дена, который безучастно стоял, прислонившись к влажному камню арки, Христиан опять выбрался на дорогу. «В следующий раз, – мрачно подумал он, – этот солдат будет меньше заниматься критикой».
   
   
   
Взводу потребовалось пятнадцать минут быстрой ходьбы, чтобы дойти до группы валунов, откуда просматривалась дорога. Христиан тяжело и хрипло дышал. Солдаты покорно шли за ним, словно смирились с мыслью, что они обречены маршировать всю свою жизнь, сгибаясь под тяжестью железа. Можно было не бояться, что кто-нибудь отстанет, потому что даже самому тупому солдату во взводе было ясно, что, если американцы выйдут к мосту до того, как взвод скроется из виду за валунами, он будет представлять прекрасную мишень для преследователей даже на большом расстоянии.
   
Христиан остановился. Прислушиваясь к своему хриплому дыханию, он некоторое время внимательно смотрел вниз на долину. На извилистой пыльной дороге мост казался маленьким, мирным и безобидным. Нигде не было видно движения, и растянувшаяся на многие километры пересеченная холмами долина казалась пустынной и заброшенной человеком.
   
Христиан улыбнулся: его догадка о том, что позиция у валунов окажется очень выгодной, оправдалась. В промежутке между холмами просматривался еще один участок дороги, находящийся на некотором расстоянии от поворота. Американцы должны будут пройти этот участок, прежде чем скроются на короткое время из виду за выступом холма, который они обогнут, и снова появятся на дороге к мосту. Если даже они будут двигаться медленно и осторожно, то для того, чтобы пройти расстояние от того места, где они впервые покажутся, до моста, им потребуется не более десяти – двенадцати минут.
   
– Геймс, Рихтер, – приказал Христиан, – останетесь со мной, остальные пойдут с ефрейтором. – Он повернулся к ефрейтору. У ефрейтора был вид обреченного на смерть, который чувствует, однако, что у него есть еще десять шансов из ста на то, что казнь будет отложена до завтра. – Передайте капитану, – сказал Христиан, – что мы вернемся, как только сможем.
   
– Слушаюсь, – обрадовался ефрейтор и почти бегом направился к спасительному повороту дороги.
   
Христиан смотрел, как взвод цепочкой пошел вслед за ефрейтором. Отсюда дорога шла по самому краю высоты, и силуэты солдат величественно и печально вырисовывались на фоне зимнего голубого неба, покрытого клочковатыми облаками. Когда они один за другим скрывались за поворотом, казалось, будто они проваливаются в ветреную голубую бездну. Геймс и Рихтер составляли пулеметный расчет. Геймс нес ствол и коробку с лентами, а Рихтер сгорбился под тяжестью станка и второй коробки. Сейчас они стояли, тяжело опираясь на придорожные валуны. На этих солдат можно было положиться, но, видя, как они истекают потом даже в такую прохладную погоду, вглядываясь в их лица, на которых трудно было прочитать их истинные мысли, Христиан неожиданно почувствовал, что предпочел бы в этот час иметь рядом солдат из своего старого взвода, которые уже много месяцев лежат мертвыми в африканской пустыне. Он долгое время не вспоминал о своем взводе, но почему-то, глядя на этих двух пулеметчиков, оказавшихся почти в таком же положении, но на другой высоте, он воскресил в памяти ту ночь, когда тридцать шесть солдат покорно и сосредоточенно копали одиночные окопы, ставшие вскоре их могилами.
   
Он смотрел на Геймса и Рихтера, и ему почему-то казалось, что вряд ли они так же добросовестно выполнят свою задачу. Они принадлежат к другой армии, постепенно и незаметно утратившей свои боевые качества, утратившей свою молодость, утратившей, несмотря на весь свой опыт, воинский дух, готовность идти на смерть. «Если покинуть этих двоих здесь, – подумал Христиан, – они не долго будут оставаться на своем посту. – Он тряхнул головой. – Глупости, вероятно, они хорошие солдаты. Бог знает, что они думают обо мне».
   
Оба солдата отдыхали, прислонившись к камням, и с опаской посматривали на Христиана, словно старались прочитать его мысли и узнать, предстоит ли им умереть в это утро.
   
– Установите его здесь, – приказал Христиан, указывая на ровную площадку между двумя валунами, соединявшимися в форме буквы V. Медленно, но уверенно солдаты установили пулемет.
   
Христиан улегся позади пулемета и начал его наводить. Он передвинул его немного вправо и посмотрел через ствол, затем установил прицел на нужную дальность с учетом поправки на превышение. Далеко внизу, в перекрестии тонких нитей прицела, лежал залитый солнцем мост, временами накрываемый тенью от проплывавших по небу облаков.
   
– Дайте им возможность скопиться перед мостом, – объяснял Христиан, – они не станут сразу переходить его, так как подумают, что он заминирован. Когда я подам команду открыть огонь, цельтесь по тем солдатам, что сзади, а не по тем, которые близко к мосту. Понятно?
   
– По тем, что сзади, – повторил Геймс, – а не по тем, которые близко к мосту. – Он стал медленно крутить подъемный механизм вверх и вниз, всасывая воздух сквозь зубы. – Вы хотите, чтобы они побежали не назад, не туда, откуда пришли, а вперед?
   
Христиан кивнул головой.
   
– Они не побегут через мост, потому что тогда они окажутся на открытом месте, – размышлял вслух Геймс. – Они побегут в овраг, под мост, потому что там не простреливается.
   
Христиан улыбнулся. «Может быть, я ошибался в Геймсе, – подумал он, – он хорошо понимает свою задачу».
   
– А там они попадут на мины, – спокойно добавил Геймс. – Понимаю.
   
Геймс и Рихтер кивнули друг другу, и было трудно понять, означал ли этот жест одобрение или порицание.
   
Христиан снял шинель, чтобы быть готовым подать сигнал сидящему под мостом Дену, как только появится противник. Затем он уселся на камень позади распростертого за пулеметом Геймса. Рихтер, стоя на одном колене, держал наготове вторую ленту патронов. Христиан поднес к глазам бинокль, который накануне вечером он снял с убитого лейтенанта, направил его в разрыв между холмами и тщательно навел на резкость. Он заметил, что бинокль очень хороший.
   
Там, на просматривавшемся участке дороги, росли два темно-зеленых мрачных тополя, они качались на ветру, поблескивая листвой.
   
На открытом скате холма было холодно, и Христиан пожалел, что условился подать Дену сигнал шинелью. Она бы сейчас ему очень пригодилась, а для сигнала достаточно было бы и носового платка. От холода у него по коже забегали мурашки, и он напрасно старался согреться, съежившись в своей жесткой одежде.
   
– Разрешите закурить? – спросил Рихтер.
   
– Нет, – ответил Христиан, не опуская бинокля.
   
Солдаты замолчали. «Сигареты, – вспомнил Христиан, – держу пари, у него целая пачка или даже две. Если его убьют или тяжело ранят, надо не забыть обшарить его карманы.»
   
Они ждали. Дувший с долины ветер свистел в ушах, проникал в ноздри, резал глотку. У Христиана начала болеть голова, особенно над глазами, его сильно клонило ко сну, и ему казалось, что такое состояние длится уже года три.
   
Геймс пошевелился. Он лежал перед Христианом на камнях, вниз животом, широко раскинув ноги. Христиан на секунду опустил бинокль. Он увидел зад Геймса в почерневших от грязи, неумело залатанных, широких и бесформенных брюках. «Вот так зрелище, – подумал Христиан, с трудом подавляя смех. – Какое уродство! Божественные формы человеческого тела!»
   
Голова его горела. Малярия. «Мало с нас англичан, французов, поляков, русских, американцев, так еще эти комары. Может быть, – лихорадочно пронеслась в его голове коварная мысль, – когда все это кончится, у меня будет настоящий приступ, такой, что никто не посмеет его отрицать, и им придется отправить меня в тыл». Он снова поднял бинокль к глазам и, ожидая очередного приступа озноба, пытался подчинить своей воле бушующие в крови микробы.
   
Вдруг он увидел маленькие грязно-серые фигурки, медленно двигавшиеся перед тополями.
   
– Тихо, – предупредил он, словно американцы могли услышать, если бы Геймсу или Рихтеру вздумалось заговорить. Грязно-серые фигурки – их было не меньше взвода – тихо ползли в поле зрения бинокля. Они шли двумя цепочками по обеим сторонам дороги, и даже на таком расстоянии было видно, как они устали.
   
– Тридцать семь, тридцать восемь, сорок два, сорок три… – считал Христиан. Потом они скрылись из виду. Все так же качались тополя, все так же выглядела дорога перед ними. Христиан опустил бинокль. Теперь он чувствовал себя совершенно бодрым и спокойным.
   
Он поднялся и начал размахивать над головой шинелью. Он представил себе, как американцы медленно и осторожно двигаются сейчас вдоль подножия высоты, опустив головы вниз, напряженно выискивая мины.
   
Вскоре он увидел, как Ден быстро выкарабкался из-под моста и тяжело побежал по дороге. Он бежал, все замедляя шаг, вздымая ботинками маленькие облачка пыли. Видно было, что он очень устал. Так он добрался до поворота и скрылся из виду.
   
Шнур был зажжен, оставалось только, чтобы противник вел себя так, как подобает солдатам.
   
Христиан надел шинель и сразу почувствовал, что согревается. Он засунул руки в карманы, и на душе у него стало спокойно и уютно.
   
Оба солдата застыли у пулемета.
   
Издалека послышался гул моторов. Высоко в небе на юго-западе Христиан увидел медленно двигающиеся маленькие точки – строй бомбардировщиков, направлявшихся к северу на бомбежку. Над обрывом щебеча пронеслась пара воробьев, промелькнув быстрыми коричневыми крылышками в прицеле пулемета.
   
Геймс рыгнул два раза подряд.
   
– Извиняюсь, – вежливо сказал он.
   
Они ждали. «Слишком долго, – волновался Христиан, – как долго они плетутся. Что они там делают? Мост может взорваться раньше, чем они доберутся до поворота. Тогда все пропало».
   
Геймс опять рыгнул.
   
– Желудок у меня, – огорченно сказал он Рихтеру, который, не отрывая глаз от магазинной коробки пулемета, кивнул в ответ с таким видом, словно слышал об этом уже много раз.
   
«Гарденбург, – размышлял Христиан, – сделал бы это лучше, он не стал бы так рисковать. Он устроил бы все как-нибудь понадежнее. Если динамит не взорвется и мост останется цел и об этом узнают в дивизии, а потом расспросят этого несчастного унтер-офицера-сапера, и он расскажет обо мне…»
   
– О господи, – шепотом молил Христиан, – живей, живей, живей…
   
Он навел бинокль на подступ к мосту. Бинокль плясал в руках, и Христиан понял, что наступает озноб, хотя и не чувствовал его в этот момент. Вдруг совсем рядом кто-то зашуршало, и он невольно опустил бинокль. На вершине обрыва, в трех метрах от него, быстро сновала белка. Потом она уселась и уставилась своими маленькими, как бусинки, глазками на троих людей. Христиан вспомнил, как в другое время и в другом месте, на лесной дороге около Парижа, перед заграждением, устроенным французами из перевернутой крестьянской повозки и матрацев, важно расхаживала маленькая птичка. Звери и птицы, лишь на миг заинтересовавшись войной, возвращаются к своим более важным делам.
   
Христиан прищурился и опять приложил к глазам бинокль. Взвод противника уже вышел на дорогу; солдаты медленно и напряженно двигались вперед, пригнувшись, с ружьями наготове, и ясно было видно, что они всем своим существом чувствуют свою уязвимость, понимают, что представляют собой удобные мишени.
   
Американцы двигались невыносимо медленно. Они шли крошечными шажками, останавливаясь через каждые пять шагов. Лихая, безрассудная молодежь Нового света! Христиану приходилось видеть захваченные у американцев киножурналы, где показывали, как на учениях они смело прыгают с десантных барж в бурлящий прибой, устремляясь на берег со скоростью спринтеров. Сейчас они не бежали.
   
– Быстрее, быстрее, – сам того не замечая, шептал Христиан, – быстрее… – «Как лгут американскому народу о его солдатах!»
   
Геймс рыгнул. Это был противный, режущий ухо стариковский звук. Каждый реагирует на войну по-своему, реакция Геймса исходила из желудка. Как лгут нашему народу о Геймсе и его товарищах. «Что ты испытывал, когда зарабатывал свой „железный крест“? – „Я рыгал, мама“. Только Геймс, он и Рихтер знали правду, только они да сорок три солдата, осторожно приближающиеся к старому каменному мосту, построенному ленивыми итальянскими рабочими в безмятежный 1840 год. Они-то знали правду, пулеметчики, он да сорок три солдата, волочившие ноги в пыли, под прицелом пулемета, установленного в восьмистах метрах от них. Эта правда связывала их друг с другом гораздо крепче, чем с теми, кто не был здесь в это утро. Они все знали друг о друге: знали, что у каждого из них от страха начинаются спазмы в желудке, что к каждому мосту они приближаются с робостью и с чувством обреченности…
   
Христиан облизал губы. Из-за поворота вышел уже последний солдат; командующий взводом офицер, неизменный юноша-лейтенант, махнул рукой солдату с миноискателем, и тот неохотно направился в голову колонны. Солдаты медленно сбились в кучу, думая в своем заблуждении, что держаться ближе друг к другу безопаснее, и что если их до сих пор еще не убили, то и на этот раз все обойдется благополучно.
   
Солдат с миноискателем начал прочесывать дорогу в двадцати метрах от моста. Он действовал медленно и очень осторожно. Христиан видел, как лейтенант встал посреди дороги и, приложив к глазам бинокль, стал осматривать окружающую местность. «Конечно, цейссовский бинокль, – механически отметил Христиан, – изготовлен в Германии». Он видел, как бинокль поднялся кверху и застыл, направленный почти на их валуны, как будто в молодом лейтенанте говорил какой-то скрытый инстинкт военного человека, подсказавший ему, что если их и подстерегает впереди опасность, то она кроется где-то здесь. Христиан пригнулся еще ниже, хотя был уверен, что они надежно укрыты. Бинокль прошел над их головами, потом опустился вниз.
   
– Огонь! – шепотом скомандовал Христиан. – По задним, по задним!
   
Пулеметчик открыл огонь. Необычный, потрясающий грохот нарушил спокойствие холмов. Помимо воли Христиан заморгал глазами. Внизу двое упали на дорогу, остальные стояли ошеломленные, с удивлением глядя на упавших. Потом упали еще трое. Тогда остальные бросились вниз по склону оврага под прикрытие моста. «Вот сейчас они бегут как в кино, – подумал Христиан, – где же кинооператор?» Некоторые несли и волочили раненых, другие, спотыкаясь, скатывались вниз по склону, побросав винтовки, нелепо размахивая руками и ногами. Все казалось далеким и бессвязным, и Христиан вел наблюдение почти без интереса, словно следил за борьбой жука, затянутого в муравейник.
   
Тут взорвалась первая мина. Кувыркаясь, взлетела метров на двадцать в воздух каска, тускло сверкая на солнце; видно было, как развеваются ее ремешки.
   
Геймс прекратил огонь. Затем взрывы последовали один за другим, отражаясь многократным эхом среди холмов. Над мостом поднялось большое грязное облако пыли и дыма.
   
Грохот взрывов постепенно замер, словно звуки с трудом продвигались по лощинам и гребням, чтобы скопиться где-то в другом месте. Наступившая тишина казалась неестественной, таящей в себе опасность. Пара потревоженных воробьев, громко щебеча, носилась над пулеметом. Вдруг внизу из-под арки моста вышла одинокая фигура. Человек шел очень медленно, он был мрачен, как доктор, отходящий от смертного ложа. Он прошел метров пять-шесть и медленно опустился на камень. Христиан наблюдал за ним в бинокль. Из-под разорванной в клочья рубашки виднелось белое, как молоко, тело. Человек все еще держал в руке винтовку. Медленно и сосредоточенно, как помешанный, он поднял винтовку. «Да ведь он целится в нас!» – с удивлением заметил Христиан.
   
Выстрелы прозвучали уныло и одиноко, но пули просвистели удивительно близко, чуть не над самой головой. Христиан усмехнулся.
   
– Прикончите его, – приказал он.
   
Геймс нажал на спуск. В бинокль было видно, как невдалеке от американца широкой дугой бешено запрыгали быстрые фонтанчики пыли, но он не двинулся с места. Медленным, неторопливым движением, словно плотник у верстака, он заправлял в винтовку новую обойму. Геймс довернул пулемет, и всплески пыли пододвинулись ближе к солдату, который по-прежнему отказывался замечать их. Он зарядил винтовку и снова поднял ее к обнаженному плечу. Было что-то безумное, наводящее ужас в поведении этого полуголого человека, с бледной кожей, выделявшегося, словно шарик из слоновой кости, на зелено-коричневом фоне оврага, в том, как он, удобно усевшись на камне, окруженный мертвыми товарищами, медленно и расчетливо вел огонь по пулемету, которого он не мог видеть невооруженным глазом, не обращая внимания на непрерывные щелкающие удары пуль, хотя знал, что все равно через минуту или две он будет убит.
   
– Убей его, – с раздражением пробормотал Христиан, – живо, убей его.
   
Геймс на мгновение прекратил огонь и, тщательно прищурившись, покачал пулемет. Раздался резкий, пронзительный скрип. Из долины снова прозвучали выстрелы. Они казались бессмысленными и не таящими никакой угрозы, хотя над головой Христиана снова просвистела пуля, а другая гулко шлепнулась о твердую землю пониже его.
   
Геймс точно прицелился и дал одну короткую очередь. Солдат вяло опустил винтовку, медленно поднялся и, пройдя два-три шага в сторону моста, повалился на землю, словно от усталости.
   
В этот момент взорвался мост. На придорожные деревья посыпались камни, прорезая белые шрамы на стволах, сбивая ветви. Прошло немало времени, пока осела пыль, и тогда Христиан увидел изуродованные трупы в грязно-серой форме, торчавшие там и сям из груды обломков. Полуголый американец исчез, заваленный землей и камнями.
   
Христиан вздохнул и опустил бинокль. «Дилетанты, – подумал он, – чего они лезут на войну?»
   
Геймс сел и повернулся к Христиану.
   
– Теперь можно курить? – спросил он.
   
– Да, – ответил Христиан, – можете курить.
   
Он видел, как Геймс достал пачку сигарет и предложил одну Рихтеру. Тот молча взял ее. Христиану же пулеметчик закурить не предложил. «Жадюга», – с обидой подумал Христиан и достал одну из двух оставшихся сигарет.
   
Он держал сигарету во рту и, прежде чем зажечь, долго смаковал ее. Приятно было ощущать губами ее круглую форму. Потом, вздохнув, он решил: «В конце концов, я заработал ее» – и зажег спичку. Глубоко затянувшись, он не выпускал дыма до тех пор, пока мог удерживать его в легких. Он почувствовал слабое головокружение, но ему стало легче. «Я должен написать об этом Гарденбургу, – подумал Христиан, еще раз затягиваясь сигаретой, – он будет доволен, лучше он и сам бы не смог сделать». Удобно откинувшись назад, он глубоко вздохнул и с улыбкой посмотрел на ярко-голубое небо и нежные, маленькие облачка, гонимые горным ветром, радуясь, что может отдохнуть, по крайней мере, минут десять, пока сюда доберется Ден. «Какое чудесное утро», – подумал он.
   
Вдруг он почувствовал, как по телу пробежала мелкая сильная дрожь. «А, – с радостью подумал он, – малярия, и кажется, начинается сильный приступ, придется им отправить меня в тыл. Отличное утро». Его снова затрясло. Он затянулся сигаретой и с удовольствием оперся спиной о валун, ожидая возвращения Дена и надеясь, что, взбираясь на склон, тот не будет слишком торопиться.
  
  
   
    
22
   
   
– Рядовой Уайтэкр, встать! – скомандовал сержант. Майкл встал и последовал за сержантом. Они вошли в большую комнату с высокими темными дверями. Она была освещена длинными свечами, которые тысячью желтоватых отблесков отражались в бледно-зеленых зеркалах, украшавших стены.
   
В комнате стоял длинный полированный стол с одним стулом посередине. Майклу всегда представлялось, что это будет именно так. Он сел на стул, сержант встал позади. На столе перед ним стояла чернильница и лежала простая деревянная ручка.
   
Внезапно открылась другая дверь, и в комнату вошли два немецких генерала в великолепных мундирах. Ордена, сапоги, шпоры и монокли мягко поблескивали при свете свечей. Чеканя шаг и строго держа равнение, они подошли к столу, остановились, щелкнув каблуками, и отдали честь.
   
Майкл мрачно ответил на приветствие, не вставая со стула. Один из генералов расстегнул мундир, медленно извлек из кармана жесткий, свернутый в трубочку пергамент и передал его сержанту. В тишине раздался сухой шорох: сержант развернул пергамент и положил его на стол перед Майклом.
   
– Документы о капитуляции, – сказал сержант. – Вас избрали для приема капитуляции от имени союзников.
   
Майкл с достоинством поклонился и небрежно взглянул на документы. Они были как будто в порядке. Он взял ручку, обмакнул ее в чернила и большими буквами, размашистым почерком расписался внизу под двумя немецкими подписями: «Майкл Уайтэкр, № 32403008, рядовой первого класса. Армия США». Скрип пера в полной тишине неприятно резал слух. Майкл отложил перо в сторону и поднялся.
   
– Все, господа, – резко сказал он.
   
Генералы отдали честь. Их руки дрожали. Майкл не ответил на приветствие. Он смотрел чуть поверх их голов на зеленоватые зеркала.
   
Генералы четко повернулись кругом и направились к выходу. В ритмичном стуке сапог по голому, блестящему паркету, в ироническом позвякивании шпор слышались шаги побежденной Пруссии. Тяжелая дверь отворилась, и генералы скрылись из виду. Дверь снова закрылась. Сержант исчез. Майкл остался один в освещенной свечами комнате с единственным стулом и длинным полированным столом, на котором стояла чернильница и желтел жесткий квадрат пергамента с его подписью.
   
– Пошевеливайся, надевай носки, – раздался зычный голос. – Подъем! Подъем!
   
Резкие, пронзительные свистки раздавались по всем этажам старого дома и доносились от соседних домов. Слышались тяжелые вздохи и стоны просыпающихся в темноте солдат.
   
Майкл открыл глаза. Он спал на нижней койке, и его взгляд упал на доски и соломенный матрац над головой. Солдат, занимавший верхнюю койку, спал неспокойно, и каждую ночь на Майкла сыпались каскады пыли и соломенной трухи.
   
Майкл свесил с постели ноги и грузно уселся на край койки, ощущая какую-то горечь во рту и ужасный запах немытого, потного тела, исходивший от двадцати человек, помещенных в одну комнату. Было половина шестого утра. Окна казармы, которые никогда не открывались, все еще были плотно занавешены светомаскировочными шторами.
   
Дрожа от холода, Майкл оделся. Его притупленный мозг был глух к раздававшимся вокруг стонам, ругательствам и непристойным звукам, которыми солдаты встречали очередной день. – Щурясь от света, Майкл надел шинель и, спотыкаясь, спустился по шаткой лестнице ветхого дома, занятого под казарму. Он вышел на улицу, ощущая пронизывающий до костей холод лондонского утра. Вдоль всей улицы вяло строились для утренней поверки солдаты. Невдалеке был виден дом, на стене которого была прибита бронзовая мемориальная доска, возвещавшая о том, что в девятнадцатом веке здесь жил и работал Уильям Блейк[53]. Как бы отнесся Уильям Блейк к утренней поверке? Что бы он подумал, если бы выглянул из окна и посмотрел на сбившихся в кучу, сквернословящих, истосковавшихся по кружке пива заокеанских солдат, дрожавших от холода под аэростатами воздушного заграждения, все еще не видными в поднявшемся высоко над землей редком темном тумане? Что сказал бы Уильям Блейк сержанту, который приветствовал каждое утро нового дня на долгом пути человечества к прогрессу любезным окриком: «Пошевеливайся, надевай носки!»?
   
– Галиани?
   
– Здесь.
   
– Эйбернати?
   
– Здесь.
   
– Тэтнол?
   
– Здесь.
   
– Каммергард?
   
– Здесь.
   
– Уайтэкр?
   
– Здесь.
   
Я здесь, Уильям Блейк, я здесь, Джон Китс[54]. Я здесь, Сэмюэл Тейлор Колридж[55]. Я здесь, король Георг. Я здесь, генерал Веллингтон[56]. Я здесь, леди Гамильтон[57]. О, быть бы в Англии сейчас, когда Уайтэкр там![58] Я здесь, Лоренс Стерн[59]. Я здесь, принц Хэл[60]. Я здесь, Оскар Уайлд[61]. Здесь, с каской на голове и с противогазом через плечо, с продуктовой карточкой в солдатскую лавку, с прививкой от столбняка, тифа, паратифа и оспы. Я знаю, как вести себя в английских домах (продуктов мало, и от добавки следует отказываться); знаю, что надо остерегаться сифилитичных саксонских нимф с Пиккадилли. Я начистил свои медные пуговицы так, чтобы не ударить лицом в грязь перед английской армией. Я здесь, Пэдди Финьюкейн, сбитый над Ла-Маншем на своем «Спитфайре», я здесь, Монтгомери, я здесь, Эйзенхауэр, я здесь, Роммель, в полной готовности за своей пишущей машинкой, вооруженный копировальной бумагой. Я здесь, здесь, здесь, Англия. Я проделал путь от Вашингтона и семнадцатой призывной комиссии, через Майами и Пуэрто-Рико, Тринидад и Гвиану, Бразилию и остров Вознесенья. Я пересек океан, где по ночам, словно акулы в страшном сне, всплывают на поверхность подводные лодки и ведут огонь по самолетам, летящим без огней в кромешной тьме на высоте десяти тысяч футов. Здесь история, здесь мое прошлое, здесь, среди руин, где в полночь на затемненных улицах слышатся голоса американцев со Среднего Запада, зовущих такси. Здесь, сосед Уильям Блейк, здесь, американец, и да поможет нам бог!
   
– Разойдись!
   
Майкл вошел в дом и заправил свою койку. Потом он побрился, вымыл уборную, взял столовые принадлежности и, позвякивая котелком, медленно побрел по пробуждающимся серым лондонским улицам на завтрак в большой красный дом, где некогда жила семья какого-то пэра. Вверху был слышен равномерный гул тысячи моторов: «ланкастеры», возвращавшиеся из Берлина, пересекали Темзу. На завтрак дали овсяную кашу и омлет из яичного порошка с толстым куском недожаренного, плавающего в собственном жиру бекона. Почему, сидя за завтраком, думал Майкл, нельзя научить армейского повара сносно варить кофе? Как можно пить такую бурду?
   
   
   
– Летчики энской истребительной группы просят прислать комика и нескольких танцоров, – докладывал Майкл своему начальнику, капитану Минеи. Стены комнаты были увешаны фотографиями известных артистов, которые прошли через Лондон по линии объединения военно-зрелищных предприятий. – И требуют, чтобы мы не посылали больше пьяниц. В прошлом месяце у них был Джонни Саттер. Он оскорбил там какого-то летчика и был жестоко избит.
   
– Пошлите к ним Флэннера, – слабым голосом сказал Минеи. У него была астма, и к тому же он слишком много пил. От сочетания виски с лондонским климатом ему по утрам всегда было не по себе.
   
– У Флэннера дизентерия, и он отказывается выезжать из Дорчестера.
   
Минеи вздохнул.
   
– Ну, тогда пошлите эту аккордеонистку. Как ее фамилия, той, с голубыми волосами?
   
– Но ведь они просят комика.
   
– Скажите им, что у нас есть только аккордеонисты. – Минеи поднес к носу склянку с лекарством.
   
– Слушаюсь, сэр, – ответил Майкл. – Мисс Роберта Финч не может ехать в Шотландию. С ней приключился нервный припадок в Солсбери. Она все порывается раздеться донага в солдатской столовой и пытается покончить с собой.
   
– Пошлите в Шотландию ту певичку, – со вздохом оказал Минеи. – Подготовьте подробное донесение о Финч и отошлите его в штаб в Нью-Йорк, чтобы нас потом не обвиняли.
   
– Труппа Маклина сейчас находится в Ливерпульском порту, – продолжал Майкл, – но на их судно наложен карантин. Один из матросов заболел менингитом, и всем запрещено сходить на берег в течение десяти дней.
   
– Это просто невыносимо, – проворчал капитан Минеи.
   
– Получено секретное, донесение из энской тяжелой бомбардировочной группы. В прошлую субботу у них играл оркестр Лэрри Крозета. В воскресенье вечером они затеяли с летчиками игру в покер и выставили их на одиннадцать тысяч долларов. Полковник Коукер утверждает, что у них были крапленые карты. Он требует, чтобы они вернули деньги, а в противном случае грозит привлечь их к ответственности.
   
Минеи устало вздохнул и поднес склянку с лекарством к другой ноздре. До войны он содержал ночной клуб в Цинциннати, и теперь часто мечтал снова оказаться в Огайо среди комиков и танцоров.
   
– Сообщите полковнику Коукеру, что я расследую всю эту историю, – ответил он.
   
– Священник транспортно-десантного авиационного командования, – бесстрастно докладывал Майкл, – протестует против непристойностей в нашей программе «Ошибки молодости». Он говорит, что главный герой семь раз чертыхается, а инженю во втором акте обзывает одного из действующих лиц сукиным сыном.
   
Минеи удрученно покачал головой.
   
– Я же приказал этому олуху для представлений на этом театре военных действий выбросить из программы все непристойности, и он заверил меня, что все сделает. Ох, уж эти артисты, – простонал он. – Передайте священнику, что я с ним совершенно согласен и что все виновные будут наказаны.
   
– На сегодня пока все, капитан, – закончил Майкл.
   
Минеи вздохнул и сунул склянку в карман. Майкл направился к выходу.
   
– Одну минуточку, – остановил его Минеи.
   
Майкл повернулся к капитану. Минеи хмуро оглядел Майкла воспаленными глазами астматика. Нос у него был красный от насморка.
   
– Ей богу, Уайтэкр, – сказал Минеи, – у вас ужасный вид.
   
Майкл без всякого удивления посмотрел на свой измятый, не по росту большой китель и мешковатые брюки.
   
– Так точно, капитан.
   
– Мне лично на это наплевать. По мне вы могли бы являться сюда хоть в негритянском костюме, в одной травяной юбочке. Но ведь у нас бывают офицеры из других частей, и у них создается плохое впечатление.
   
– Да, сэр, – согласился Майкл.
   
– Заведение, подобное нашему, – продолжал Минеи, – должно выглядеть даже более военным, чем подразделение парашютных войск. Мы должны блестеть, мы должны сверкать. А вы выглядите, как рабочий по кухне.
   
– Так точно, сэр.
   
– Неужели вы не можете добыть себе другой китель?
   
– Я уже два месяца прошу об этом, – сказал Майкл. – Каптенармус и разговаривать со мной больше не станет.
   
– Вы бы хоть почистили пуговицы. Это ведь не так уж трудно, не правда ли?
   
– Да, сэр.
   
– Как мы можем знать, – сказал Минеи, – что в один прекрасный день к нам не пожалует генерал Ли?
   
– Да, сэр.
   
– Кроме того, у вас на столе всегда слишком много бумаг. Это производит плохое впечатление. Засуньте их в ящики. На столе должна лежать только одна бумага.
   
– Слушаюсь, сэр.
   
– И еще один вопрос, – глухо проговорил Минеи. – Я хотел спросить, есть ли у вас при себе деньги. Вчера вечером я задолжал по счету в «Les Ambassadeurs», а суточные получу не раньше понедельника.
   
– Один фунт вас устроит?
   
– Это все, что у вас есть?
   
– Да, сэр.
   
– Хорошо, – сказал Минеи, взяв бумажку у Майкла. – Спасибо. Я рад, что вы с нами, Уайтэкр. Здесь до вашего прихода творилось что-то невообразимое. Если бы только вы чуть побольше походили на солдата!
   
– Да, сэр.
   
– Пошлите ко мне сержанта Московица, – сказал Минеи. – У этого сукина сына денег хоть отбавляй.
   
– Слушаюсь, сэр, – ответил Майкл. Он направился в другую комнату и послал сержанта Московица к капитану.
   
Вот так проходили дни в Лондоне зимой 1944 года.
   
   
   
Король после ухода Полония произнес:
   
    
     
– О, мерзок, грех мой, к небу он смердит;
     
На нем старейшее из всех проклятий – Братоубийство!..[62]
    
   
   
На маленьких ящичках, специально установленных по обеим сторонам сцены, вспыхнул сигнал «Воздушная тревога», и несколькими секундами позже до слуха зрителей донесся вой сирен, а вслед за ним где-то далеко, в стороне побережья, заговорили зенитки.
   
Король продолжал:
   
    
     
…Не могу молиться,
     
Хотя остра и склонность, как и воля:
     
Вина сильней, чем сильное желание…
    
   
   
Грохот зениток быстро приближался. Самолеты проносились уже над пригородами Лондона. Майкл поглядел вокруг себя. В театре шла премьера, и притом необычная, с новым артистом в роли Гамлета. Публика была разодета для военного времени шикарно. Среди зрителей было много престарелых дам, которые, казалось, не пропустили ни одной премьеры «Гамлета» со времен Генри Ирвинга[63]. В ярком свете рампы поблескивали седые волосы и черные вуалетки. Престарелые леди, как и все остальные зрители, сидели тихо, не шевелясь, и не отрывали глаз от сцены, где встревоженный, охваченный отчаянием король шагал взад и вперед по темной комнате Эльсинорского замка.
   
Король громко говорил:
   
    
     
Прости мне это гнусное убийство,
     
Тому не быть, раз я владею всем,
     
Из-за чего я совершил убийство:
     
Венцом, и торжеством, и королевой.
    
   
   
Это была коронная сцена короля, и артист, очевидно, немало над ней поработал. Он был один на всей сцене, и ему предстояло произнести длинный и красноречивый монолог. И надо сказать, играл он очень хорошо. Взволнованный, страдающий, сознающий тяжесть совершенного преступления, он шагал по сцене, а за кулисой притаился Гамлет и думал, прикончить его или нет.
   
Грохот орудий становился все сильнее; в небе был слышен неровный гул немецких самолетов, приближавшихся к позолоченному куполу театра. Монолог короля звучал все громче и громче, казалось, его голосом говорит трехсотлетняя история английского театра, бросая вызов бомбам, самолетам, орудиям. Зал застыл. Зрители слушали с таким напряженным вниманием, как будто они присутствовали на первом представлении новой трагедии Шекспира в «Глобусе»[64].
   
Король восклицал:
   
    
     
В порочном мире золотой рукой,
     
Неправда отстраняет правосудье,
     
И часто покупается закон
     
Ценой греха; но наверху не так:
     
Там кривды нет…
    
   
   
Как раз в этот момент открыла огонь зенитная батарея, расположенная прямо за задней стеной театра; где-то совсем рядом раздались два взрыва бомб. Театр чуть вздрогнул.
   
– …Там дело предлежит воистине… – громко произнес актер, продолжая играть свою роль. Он говорил с расстановкой, стараясь вместить фразы в промежутки между залпами орудий, и сопровождал свою речь изящными трагическими жестами.
   
– …И мы принуждены… – сказал король, когда на какой-то момент наступило затишье: зенитчики за стеной театра перезаряжали свои орудия. – На очной ставке с нашею виной свидетельствовать… – Но в следующую же секунду где-то совсем рядом открыли огонь реактивные установки. Их ужасный свист всегда напоминал звук падающей бомбы. Король молча ходил взад и вперед, ожидая очередного затишья. Свист и грохот на мгновение ослабли и превратились в какой-то невнятный рокот. – Что же остается? – торопливо воскликнул король. – Раскаянье. Оно так много может.
   
Затем его голос снова потонул в общем грохоте. Здание театра сотрясалось и дрожало под аккомпанемент нестройного хора орудий.
   
«Бедный малый, – подумал Майкл, вспоминая все премьеры, которые ему довелось видеть, – бедный малый. Наконец-то после стольких лет он дождался этого огромного события в своей жизни, и вот… Как же он должен ненавидеть немцев!»
   
– …О, жалкий жребий! – медленно выплыл голос актера из треска и шума. – Грудь, чернее смерти!
   
Гул самолетов пронесся над самым театром. Зенитная батарея, расположенная у театральной стены, послала им вдогонку в грохочущее небо последний залп возмездия. Его подхватили другие батареи, расположенные дальше, в северной части Лондона. Звуки стрельбы все больше и больше удалялись, напоминая теперь барабанную дробь, как будто на соседней улице хоронили генерала. Король снова заговорил медленно, уверенно и с таким царственным величием, какое доступно только актеру:
   
    
     
Увязший дух, который, вырываясь,
     
Лишь глубже вязнет! Ангелы, спасите!
     
Гнись, жесткое колено! Жилы сердца!
     
Смягчитесь, как у малого младенца!
     
Все может быть еще и хорошо.
    
   
   
Он встал на колени перед алтарем; вошел Гамлет, изящный и мрачный, затянутый в черное трико. Майкл посмотрел вокруг себя. Лица были спокойны, зрители с интересом следили за тем, что происходит на сцене; и престарелые дамы, и военные сидели не шевелясь.
   
«Я люблю вас, – хотел сказать им Майкл, – я люблю вас всех. Вы самые лучшие, самые сильные и самые глупые люди на земле, и я с радостью отдал бы за вас свою жизнь».
   
Когда Майкл снова взглянул на сцену и увидел, как раздираемый сомнениями, Гамлет прячет меч в ножны, не желая убивать дядю во время молитвы, он почувствовал, что по его щекам покатились слезы.
   
Где-то далеко одинокая зенитка послала снаряд в теперь уже стихшее небо. «По-видимому, – подумал Майкл, – это одна из женских батарей. Они немного опоздали к моменту налета и теперь с чисто женской логикой хотят показать, что у них были самые лучшие намерения».
   
   
   
Когда Майкл вышел из театра и направился в сторону парка, Лондон был охвачен ярким заревом пожаров. Все небо мерцало, и то там, то тут высоко в облаках отражалось оранжевое зарево. К этому времени Гамлет был уже мертв. «Почил высокий дух! – воскликнул Горацио. – Спи, милый принц! Спи, убаюкан пеньем херувимов». Когда Горацио произносил свои заключительные слова о бесчеловечных и случайных карах, кровавых делах, негаданных убийствах, последние подбитые немецкие самолеты падали над Дувром, последние англичане, ставшие жертвами бомбардировки, умирали в своих горящих домах, а занавес медленно опускался, и театральные служащие уже бежали на сцену с цветами для Офелии и других артистов.
   
По Пиккадилли сновали целые батальоны проституток. Они освещали электрическими фонариками лица прохожих, громко хихикали и зазывали хриплыми голосами: «Эй, янки, два фунта, янки!»
   
Майкл, медленно пробираясь сквозь толпы проституток и солдат, мимо патрулей военной полиции, думал о словах Гамлета, обращенных к Фортинбрасу и его воинам.
   
    
     
«Вот это войско, тяжкая громада,
     
Ведомая изящным, нежным принцем,
     
Чей дух, объятый дивным честолюбьем,
     
Смеется над невидимым исходом,
     
Обрекши то, что смертно и неверно,
     
Всему, что могут счастье, смерть, опасность,
     
Так, за скорлупку».
    
   
   
«Вот как мы смеемся над невидимым исходом, – усмехнулся Майкл, всматриваясь в темноте в солдат, торгующихся с женщинами, – что за жалкая и полная сомнения усмешка! Мы жертвуем всем, что смертно и неверно, и не только за скорлупку; однако как все это не похоже на Фортинбраса и его двадцать тысяч солдат за сценой. Должно быть, Шекспир все же хватил через край. Вряд ли какая-либо армия, даже армия доброго старого Фортинбраса, возвращавшаяся с польской войны, могла выглядеть так воинственно и обладать такой бодростью духа, как это изображает драматург. Эти возвышенные слова выгодно оттеняли душевные муки Гамлета, и Шекспир поэтому вложил их в его уста, хотя и знал, вероятно, что все это ложь. Мы не знаем, что думал рядовой первого класса пехоты Фортинбраса о своем изящном, нежном принце и о дивном честолюбии его духа. А могла бы получиться презабавная сценка… Двадцать тысяч, что ради прихоти и вздорной славы идут в могилу, как в постель, возможно ли это? Совсем неподалеку, – размышлял Майкл, – находятся могилы, уготованные для более чем двадцати тысяч окружавших его солдат, а быть может, и для него самого; но, возможно, за триста лет прихоти и вздорная слава до некоторой степени утратили свою притягательную силу. И все же мы идем, мы идем. У нас нет той величавой решимости, которой восхищался человек в черном трико, но мы идем. С нами разговаривают не белыми стихами, а какой-то искалеченной прозой, малопонятным юридическим языком, слишком тяжеловесным для обычного употребления. Безразличный к нашей судьбе суд присяжных, избранных большей частью не из нашей среды, разбирает дело, которое не совсем входит в его юрисдикцию, и выносит приговор чаще не в нашу пользу. Почти честный судья вручает нам повестку и говорит: „Иди на смерть. Так надо“. Мы и верим и не верим, но все же идем. „Идите на смерть, – говорят нам. – Мир не изменится к лучшему после войны, но, может быть, он станет не намного хуже“. Где же тот Фортинбрас, который, взмахнув плюмажем и приняв благородную позу, переложит всю эту прозу на красивый, ласкающий слух язык? N'existe pas[65], как говорят французы. Весь вышел. Нет его в Америке, нет и в Англии, молчит он во Франции, хитро притаился в России. Фортинбрас исчез с лица земли. Такую попытку предпринял Черчилль, но на поверку оказалось, что в его голосе звучит тот же пустой, старомодный мотив, каким трубы призывали к бою сотни лет назад. Насмешка над невидимым исходом переродилась в наши дни в скептическую ухмылку, в кислую гримасу, и тем не менее в нынешней войне найдет свою смерть достаточно людей, чтобы удовлетворить вкус самого кровожадного посетителя «Глобуса» начала семнадцатого века».
   
   
   
Майкл медленно шел по Гайд-парку и думал о лебедях, устраивающихся на ночь на своем островке, об ораторах, которые снова появятся здесь в воскресенье, и о расчетах зенитных орудий, приготавливающих чай и отдыхающих после налета немецких самолетов. Он вспомнил, как отозвался о лондонских зенитчиках один ирландский капитан, приехавший в отпуск из Дувра, где его батарея сбила сорок вражеских самолетов.
   
– Они не сбили ни одного самолета, – слегка картавя, презрительно говорил ирландец. – Удивительно, что Лондон до сих пор еще не совсем разрушен. Они настолько поглощены посадкой рододендронов вокруг огневых позиций и так усердно надраивают стволы своих орудий, стремясь произвести хорошее впечатление на мисс Черчилль, когда ей случится проезжать мимо, что совсем разучились стрелять.
   
Над старыми деревьями и над избитыми осколками зданиями поднималась луна. Под ногами солдат, проходивших мимо со своими подругами, хрустели выбитые во время воздушного налета стекла.
   
«Совсем разучились стрелять», – подумал Майкл, проходя мимо швейцара, на ливрее которого блестели награды времен прошлой войны, в вестибюль «Дорчестера». «Совсем разучились стрелять», – повторил он: ему явно понравилось это выражение.
   
Сверху доносились звуки танцевальной музыки; пожилые серьезные дамы пили чай со своими племянниками; хорошенькие девушки, повиснув на руках американских офицеров, проплывали мимо в американский бар. Вся эта картина казалась Майклу очень знакомой, как будто обо всем этом он уже где-то читал; персонажи, декорация, действие – все было точно таким же, как во время прошлой войны; даже в костюмах разница была настолько незначительной, что ее едва можно было заметить. «Такова ирония судьбы, – думал он, – что наши юношеские мечты всегда претворяются в жизнь слишком поздно, когда мы уже чужды всякой романтики».
   
Он поднялся наверх в большую комнату, где вечер был еще в полном разгаре. Луиза обещала ждать его там.
   
– Посмотри-ка, – сказала сидевшая у двери высокая черноволосая девушка, – рядовой явился. – Она повернулась к сидевшему рядом с ней полковнику. – Я ведь говорила тебе, что в Лондоне есть рядовые. – Она повернулась к Майклу.
   
– Придешь обедать во вторник вечером? – спросила она. – Ты будешь душой общества. Костяк армии!
   
Майкл улыбнулся ей. Полковник, видимо, был не очень-то обрадован появлением Майкла.
   
– Пойдем, моя дорогая, – сказал он, – крепко подхватив девушку под руку.
   
– Я дам тебе лимон, если придешь, – сказала девушка, обернувшись через плечо. Шурша шелками, она ушла с полковником. – Настоящий, целый лимон, – повторила она.
   
Майкл обвел взглядом комнату. Насчитав шесть генералов, он почувствовал себя очень неловко. До этого ему никогда не приходилось встречаться с генералами. Он смущенно посмотрел на свой плохо сидящий китель и небрежно начищенные пуговицы. Он не удивился бы, если бы один из генералов подошел к нему и записал его фамилию, звание и личный номер за то, что у него плохо начищены пуговицы. Луизы нигде не было видно, и Майкл не осмеливался среди такого множества важных персон подойти к стойке и что-нибудь выпить. После того как ему исполнилось шестнадцать лет, он думал, что с чувством неловкости покончено навсегда. И действительно, с тех пор он везде чувствовал себя как дома, свободно высказывал свои мысли и сознавал, что может быть охотно принят, если не сказать больше, в любой компании. Но с того дня, как он попал в армию, в нем развилось какое-то новое чувство застенчивости, гораздо более сильное, чем в юности. Он робел в присутствии офицеров и уже побывавших в боях солдат, и даже в присутствии женщин, с которыми при всех иных обстоятельствах он чувствовал бы себя вполне свободно.
   
Он стоял в нерешительности, несколько отступив от двери, и во все глаза смотрел на генералов. Их лица ему не нравились. Они слишком походили на лица бизнесменов, провинциальных торговцев, фабрикантов, немного располневших и избалованных комфортом, все помыслы которых направлены на то, чтобы не прозевать какую-нибудь новую выгодную сделку. «У немецких генералов лица лучше, – думал он, – не как лица людей, а именно как лица генералов: более суровые, более жестокие, более решительные. Генералам подходят только два типа лиц. Генерал должен быть похож или на призера-тяжеловеса, холодно, с отвагой бессловесного зверя взирающего на мир сквозь узкие щели глаз, или на какого-нибудь одержимого из романа Достоевского, злобного, почти сумасшедшего, с лицом, дышащим зловещим экстазом и отмеченным видениями смерти. Наши генералы, – думал он, – выглядят так, как будто они готовы продать вам участок под строительство или пылесос, но никак не похоже, что они могут повести вас на штурм крепостных стен. О Фортинбрас, Фортинбрас, неужели ты никогда не выезжал из Европы?»
   
– О чем ты думаешь? – спросила Луиза. Она стояла с ним рядом.
   
– О лицах наших генералов, – ответил Майкл. – Они мне не нравятся.
   
– Вся беда в том, – сказала Луиза, – что у тебя психология рядового солдата.
   
– Да, ты совершенно права, – согласился Майкл, внимательно разглядывая Луизу. На ней был костюм из серой шотландки и черная кофточка. Ее пышные ярко-рыжие волосы, украшавшие небольшую элегантную фигурку, сверкали среди военных мундиров. Он никак не мог решить, то ли он действительно любит Луизу, то ли она просто раздражает его. Где-то на Тихом океане у нее был муж, но она редко говорила о нем. Сама же она выполняла какую-то полусекретную работу для бюро военной информации и, казалось, была знакома со всеми важными персонами на Британских островах. Она ловко и искусно вела себя с мужчинами, и ее всегда приглашали на уик-энд в фешенебельные загородные дома, где словоохотливые высокопоставленные военные, вероятно, выбалтывали ей немало важных военных секретов. Майкл, например, был уверен, что она знает день открытия второго фронта, знает, какие объекты в Германии подлежат бомбардировке в следующем месяце и когда Рузвельт снова встретится со Сталиным и Черчиллем. Ей уже давно перевалило за тридцать, хотя выглядела она моложе. До войны она скромно жила в Сент-Луисе, где ее муж преподавал в колледже. Майкл был уверен, что после войны она или выставит свою кандидатуру в сенат или будет назначена куда-нибудь послом. Когда он думал об этом, ему было жаль ее мужа, застрявшего где-то на Бугенвиле или на Новой Каледонии и мечтавшего после войны вернуться в свой скромный домик, к тихой жизни в Сент-Луисе.
   
– Зачем, – спросил Майкл, спокойно глядя на нее и чувствуя на себе холодный взгляд двух-трех больших чинов, – зачем ты возишься со мной?
   
– Я хочу поддерживать контакт с войсками и чувствовать их дух, – ответила Луиза. – «Простой солдат и его карьера» – я могу написать статью на эту тему для «Лейдиз хоум джорнэл».
   
– Кто платит за этот вечер? – спросил Майкл.
   
– Бюро военной информации, – ответила Луиза, крепко держа его за руку. – Все это делается ради поддержания наилучших отношений с вооруженными силами и с нашими славными союзниками – англичанами.
   
– Так вот куда идут наши деньги! На виски для генералов!
   
– Бедняги, – сказала Луиза. – Не завидуй им. Их тихие дни уже сочтены.
   
– Давай уйдем отсюда, – предложил Майкл. – Мне нечем дышать.
   
– Разве ты не хочешь выпить?
   
– Нет. Что скажет бюро военной информации?
   
– Единственно, чего я не выношу у рядовых, – сказала Луиза, – это когда они напускают на себя вид уязвленного морального превосходства.
   
– Пойдем отсюда. – Майкл увидел, что к ним приближается седой английский полковник, и хотел было повести Луизу к двери, но было уже слишком поздно.
   
– Луиза, – обратился к ней полковник, – мы идем обедать в клуб, и, если вы не заняты…
   
– Извините, – ответила Луиза, слегка опираясь на руку Майкла. – Но я занята. Познакомьтесь: полковник Тренор, рядовой первого класса Уайтэкр.
   
– Здравствуйте, сэр, – поздоровался Майкл, пожимая руку полковнику и почти машинально принимая стойку «смирно».
   
Полковник, как заметил Майкл, был красивым, стройным мужчиной с холодными тусклыми глазами и с красными петлицами генерального штаба на отворотах мундира. Он, однако, не снизошел до ответной улыбки Майклу.
   
– Это правда, – проговорил он грубо, – что вы заняты, Луиза?
   
Вплотную придвинувшись к ней, он пристально смотрел ей в лицо, покачиваясь на каблуках. Его лицо как-то странно побледнело. Тут Майкл вспомнил имя полковника. Он как-то давно слышал, что между ним и Луизой что-то было, и капитан Минеи однажды, после того как увидел Майкла с Луизой в баре, предупредил его, чтобы он был поосторожнее. Полковник теперь служил не в войсках, а в одном из отделов планирования штаба верховного командования союзных войск и, по словам Минеи, был там влиятельной фигурой.
   
– Я ведь уже сказала вам, Чарльз, – решительно повторила Луиза, – что я занята.
   
– Понимаю, – проворчал полковник сдавленным и нетвердым голосом. Он круто повернулся и направился к стойке.
   
– Итак, все ясно, – тихо произнес Майкл, – рядовой Уайтэкр следует на десантной барже номер один.
   
– Не говори глупости, – резко сказала Луиза.
   
– Это шутка.
   
– Глупая шутка.
   
– Согласен. Глупая шутка. Давай мне мое «Пурпурное сердце»[66] сейчас. – Он улыбнулся ей, чтобы показать, что не принимает все это всерьез. – А теперь, – продолжал он, – после того как ты испортила мне карьеру в армии Соединенных Штатов, может, мы все-таки пойдем?
   
– А разве ты не хочешь познакомиться с кем-либо из генералов?
   
– Как-нибудь в другой раз, – уклонился Майкл. – Ну, скажем, в шестидесятом году. А пока пойди возьми свое пальто.
   
– Хорошо, – сказала Луиза. – Только не уходи. Я не перенесу этого.
   
Майкл вопросительно посмотрел на нее. Она стояла совсем близко, забыв о всех других мужчинах, находившихся в баре. Слегка склонив голову набок, она очень серьезно смотрела на Майкла. «Она говорит это вполне серьезно, – подумал Майкл, – она действительно так думает». Он почувствовал прилив нежности, но в то же время ее слова встревожили его и заставили насторожиться. «Чего она хочет?» – мелькнуло у него в голове, когда он смотрел на ее яркие, искусно уложенные волосы и чувствовал на себе серьезный, откровенный взгляд ее глаз.
   
«Что ей нужно? Чего бы она ни хотела, – упрямо подумал он, – я, во всяком, случае, этого не хочу».
   
– Почему ты не женишься на мне? – спросила она.
   
Майкл заморгал глазами и посмотрел вокруг: его ослепил яркий блеск множества офицерских звезд и галунов. «Ну разве здесь место для подобных вопросов!» – подумал он.
   
– Почему ты не женишься на мне? – тихо повторила она.
   
Майкл уклонился от ответа.
   
– Прошу тебя, – сказал он, – сходи за своим пальто. – Он внезапно почувствовал острую неприязнь к ней, ему вдруг стало жаль ее мужа, школьного учителя, облаченного в форму морской пехоты, затерявшегося где-то в далеких джунглях. «Должно быть, – подумал Майкл, – это добрый, простой, печальный человек, который погибнет в этой войне просто потому, что ему не везет».
   
– Не думай, – сказала Луиза, – что я пьяна. С той минуты, как ты вошел сюда, я знала, что задам тебе этот вопрос. Я наблюдала за тобой целых пять минут, прежде чем ты меня заметил. Я поняла, что это именно то, чего я хочу.
   
– Я подам рапорт по команде, – усмехнулся Майкл, – чтобы получить разрешение от моего командира…
   
– Не шути с этим, черт тебя побери, – сказала Луиза. Она резко повернулась и пошла за пальто.
   
Он смотрел ей вслед, когда она пересекала комнату. На пути в гардеробную ее перехватил полковник Тренор, и Майкл видел, как тот торопливым шепотом спорил о чем-то с Луизой, держа ее за руку. Она вырвала руку и пошла в гардеробную. Она шла легкой походкой, с гордой женственной грацией, ступая своими красивыми маленькими ножками. Майклу было не по себе. Ему очень хотелось набраться смелости, подойти к стойке и чего-нибудь выпить. Как все было легко и просто. Милые, дружеские отношения без забот и без ответственности – как раз то, что нужно для такого времени, когда в ожидании начала настоящей войны приходится как дураку сидеть в нелепой конторе Минеи, сгорая от стыда. Все было просто, приятно, и Луиза сама искусно воздвигла тонкую ширму из чего-то меньшего и в то же время лучшего, чем любовь, чтобы защитить его от бесконечной мерзости армейской жизни. А теперь всему этому, по-видимому, пришел конец. «Женщины, – с возмущением подумал Майкл, – никак не могут постичь искусство легко менять предмет своего увлечения. В глубине души все они тяготеют к оседлости, инстинктивно, с тупой настойчивостью они создают семейные очаги во времена наводнений и войн, накануне вражеского вторжения и даже в моменты крушения государств. Нет, я на это не пойду. Хотя бы ради самозащиты я постараюсь пережить эти времена один. Да наплевать мне на все, – подумал Майкл, – есть тут генералы, нет ли их – все равно». Он решительно и быстро пересек комнату и направился к стойке.
   
– Виски с содовой, пожалуйста, – бросил он буфетчику. С наслаждением он сделал первый большой глоток.
   
Рядом с Майклом какой-то английский полковник транспортной службы разговаривал с английским подполковником авиации. Они не обращали на него никакого внимания. Полковник был слегка пьян.
   
– Герберт, старина, – говорил полковник своему собеседнику, – я был в Африке и могу сказать тебе совершенно авторитетно. Американцы сильны лишь в одном деле. Нет, скажу больше, они просто великолепны. Я не стану это отрицать. Они великолепны по части снабжения. Грузовики, склады горючего, служба движения – все это великолепно. Но давай говорить откровенно, Герберт, – воевать они не могут. Если бы Монтгомери трезво смотрел на вещи, он бы просто сказал им: «Ребята, мы передадим вам все свои грузовики, а вы передайте нам все свои танки и орудия. Вы, ребята, будете перевозить грузы, потому что в этом деле вы вне всякой конкуренции, а мы уж как-нибудь с божьей помощью будем воевать, и тогда все мы будем дома к рождеству».
   
Подполковник авиации торжественно поклонился в знак согласия, затем оба офицера армии его величества заказали еще по одной порции виски.
   
«Бюро военной информации, – подумал с горечью Майкл, глядя на розовый затылок полковника, просвечивающий через редкие седые волосы, – несомненно, бросает деньги налогоплательщиков на ветер, расходуя их на таких вот союзников».
   
Тут он увидел Луизу, входившую в комнату, в сером пальто свободного покроя. Он поставил свой стакан и поспешил ей навстречу. Ее лицо уже не было таким серьезным; на нем играла обычная слегка вопросительная улыбка, как будто она и наполовину не верила тому, что говорят ей окружающие. «Наверно, войдя в гардеробную, – подумал Майкл, беря ее под руку, – она взглянула на себя в зеркало и сказала себе, что на сегодня хватит, больше она ничем не выдаст себя, и после этого ее лицо автоматически приняло свое прежнее выражение, сделав это также легко и плавно, как она сейчас натягивает перчатки».
   
– О боже, – засмеялся Майкл, ведя ее к выходу, – какая же мне угрожает опасность!
   
Луиза взглянула на него и, наполовину угадав, что он имел в виду, задумчиво улыбнулась.
   
– Да, не думай, что ты в безопасности, – сказала она.
   
– О господи, конечно, нет, – в тон ей ответил Майкл.
   
Они оба рассмеялись и вышли на улицу через холл «Дорчестера» мимо пожилых дам, пьющих чай со своими племянниками, мимо молодых капитанов-летчиков с их хорошенькими подругами, мимо ужасного английского джаза, который так много терял от того, что в Англии не было негров, чтобы вдохнуть в него жизнь и сказать саксофонистам и барабанщикам: «Эй, мистер, давай начинай! Послушай, мистер, это делается вот так! Обращайся с инструментом свободней, что ты вцепился в эту чертову трубу…» Майкл и Луиза шли, весело улыбаясь, взявшись за руки, снова вернувшись, быть может лишь на одно мгновение, к своей непрочной счастливой любви. За парком в свежем прохладном вечернем воздухе догорали после налета немецких самолетов пожары, отбрасывая в небо какой-то праздничный отблеск.
   
   
   
Они медленно направились в сторону Пиккадилли.
   
– Сегодня вечером я кое-что решила, – сказала Луиза.
   
– Что именно? – спросил Майкл.
   
– Я должна добиться, чтобы тебя произвели в офицеры. Хотя бы в лейтенанты. Глупо оставаться всю жизнь рядовым. Я хочу поговорить кое с кем из моих друзей.
   
Майкл рассмеялся.
   
– Побереги свою энергию, – сказал он.
   
– А разве ты не хотел бы быть офицером?
   
– Может быть. Я как-то об этом не думал. Во всяком случае, не трать понапрасну свои силы.
   
– Почему?
   
– Они не смогут этого сделать.
   
– Они могут сделать абсолютно все, – сказала Луиза. – И если я их попрошу…
   
– Ничего из этого не выйдет. Дело пойдет в Вашингтон, а там откажут.
   
– Почему?
   
– Потому что в Вашингтоне сидит человек, который утверждает, что я коммунист.
   
– Чепуха.
   
– Чепуха-то чепуха, но дело обстоит именно так.
   
– А ты в самом деле коммунист?
   
– Примерно такой же, как Рузвельт, – ответил Майкл. – Его тоже они не произвели бы в офицеры.
   
– А ты пытался?
   
– Да.
   
– Ах, боже мой, – воскликнула Луиза, – какой глупый мир!
   
– Это, в конце концов, не так важно, – сказал Майкл. – Мы все равно выиграем войну.
   
– И тебя все это не взбесило, когда ты узнал? – спросила Луиза.
   
– Разве лишь самую малость, – ответил Майкл. – Я скорее был опечален, чем взбешен.
   
– Неужели тебе не хотелось бросить все к чертям?
   
– В течение первого часа или двух. Потом я решил, что это ребячество.
   
– Ты чертовски благоразумен.
   
– Возможно. Впрочем, это не совсем верно, не так уж я благоразумен, – возразил Майкл. – Все равно ведь я не ахти какой солдат. Армия не много теряет. Когда я пошел в армию, я решил, что отдаю себя в полное ее распоряжение. Я верю в войну. Это не означает, что я верю в армию. Я не верю ни в какую армию. Нельзя ждать справедливости от армии, и если ты здравомыслящий взрослый человек, то ждешь от нее только победы. И если уж вопрос стоит именно так, то наша армия, вероятно, самая справедливая из всех когда-либо существовавших. Я надеюсь, что армия позаботится обо мне настолько, насколько это возможно, что она не допустит, чтобы меня убили, если сумеет, и что в конце концов она победит настолько малой ценой, насколько предвидение и искусство человека могут это обеспечить. «Довольно для каждого дня своей победы»[67].
   
– Это цинизм, – сказала Луиза. – Бюро военной информации это не понравилось бы…
   
– Возможно, – сказал Майкл. – Я считал, что в армии царит коррупция, жестокость, расточительство, непроизводительная трата сил, и оказалось, что она действительно страдает всеми этими пороками, как и все другие армии, только в значительно меньшей мере, чем мне казалось. В ней нет, например, такой коррупции, как в немецкой армии. Тем лучше для нас. Победа, которую мы одержим, не будет такой блестящей, какой она могла бы быть, если бы армия была иной, но это будет наилучшая победа, на которую можно рассчитывать в наше время, и я благодарен ей за это.
   
– Что ты собираешься делать? – властно спросила Луиза. – Торчать в этой дурацкой конторе и всю войну похлопывать хористок по заду?
   
– Другие и не так еще живут во время войны, – усмехнулся Майкл. – Но я не думаю заниматься только этим. Так или иначе, – проговорил он задумчиво, – в конце концов меня переведут куда-нибудь в другое место, где я должен буду отработать свой хлеб, где я должен буду убивать и где могут убить и меня.
   
– И как же ты смотришь на такую перспективу? – спросила Луиза.
   
– Мне страшно.