1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Дурнушка? Ты? Нисколько. Во всяком случае, ты и  слишком хорошенькая и слишком добрая, чтобы быть заживо похороненной в  Калькутте. — И она снова стала горячо меня убеждать, чтобы я отказалась от  всякой мысли сопровождать ее брата.    

— Мне и в самом деле ничего другого не остается, —  сказала я. — Когда я только что опять предложила быть его помощницей, он  был возмущен моей нескромностью. Кажется, он считает мое предложение  сопровождать его, не выходя за него замуж, чем-то неприличным; как будто я с  первого же дня не видела в нем только брата и не относилась к нему, как сестра.    

— С чего ты взяла, что он тебя не любит, Джен?    

— Ты бы послушала, что он говорит. Сколько раз он  объяснял мне, что хочет жениться на мне только ради наилучшего выполнения своей  миссии. Он заявил мне, что я создана для работы, а не для любви; и это,  конечно, правда. Но, по-моему, если я не создана для любви, то, значит, не  создана и для брака. Разве это не ужасно, Ди, быть прикованной на всю жизнь к  человеку, который смотрит на тебя только как на полезное орудие?    

— Невыносимо! Чудовищно! Об этом не может быть и речи!    

— И потом, — продолжала я, — хоть я его и  люблю только как брата, однако если бы мне пришлось стать его женой, я  допускаю, что могла бы его полюбить иной, странной, мучительной любовью, —  ведь он так умен, и нередко в его взгляде, жестах и речах сквозит какое-то  величие. А в таком случае моя судьба оказалась бы невыносимо печальной. Моя  любовь только раздражала бы его, и если бы я посмела обнаружить свои чувства,  он немедленно дал бы мне помять, что это совершенно лишнее, что это не нужно  ему и не пристало мне. Я знаю, что это так.    

— И все же Сент-Джон хороший человек, — сказала  Диана.    

— Он добрый и незаурядный человек, но он так поглощен  своей задачей, что безжалостно забывает о чувствах и желаниях обыкновенных  людей. Поэтому простым смертным лучше не попадаться на его пути, иначе он может  растоптать их. Вот он, Диана, я ухожу.    

Увидав, что он входит в сад, я быстро поднялась к себе  наверх.    

Но за ужином мне все-таки пришлось встретиться с  Сент-Джоном.    

Он казался таким же спокойным, как всегда. Я была уверена,  что он не захочет со мной разговаривать и что он, во всяком случае, отказался  от своих матримониальных намерений; но я ошиблась и в том и в другом. Сент-Джон  беседовал со мной обычным своим тоном, или, вернее, тем тоном, какой он усвоил  со мной в последнее время, — то есть был изысканно вежлив. Без сомнения,  он обратился к святому духу, прося помочь ему преодолеть гнев, который я в нем  вызвала, и теперь ему казалось, что он еще раз меня простил.    

Для назидательного чтения перед вечерней молитвой он выбрал  двадцать первую главу апокалипсиса. Я любила слушать слова священного писания  из его уст; никогда его выразительный голос не звучал так мягко и проникновенно,  никогда его манера читать так не пленяла своей благородной простотой, как  тогда, когда он произносил слова божественного откровения; а в этот вечер,  среди близких, его голос казался еще более торжественным, его интонации —  более волнующими. Майская луна ярко сияла сквозь незанавешенное окно, так что  горящая на столе свеча казалась ненужной. Сент-Джон сидел, склонившись над  большой старинной библией, и читал те строки, где описывается видение «новой  земли и нового неба», где рассказывается о том, что «бог будет обитать с  людьми» и что «он сотрет всякую слезу с их очей», и где обещано, что «больше не  будет ни смерти, ни плача, ни воздыхания, ни болезни… ибо все прежнее прошло».    

Для молитвы, последовавшей за чтением этой главы, он,  видимо, собрал все свои силы, призвал все свое суровое рвение; казалось, он  действительно спорит с богом и уверен, что добьется победы. Он молил о силе для  слабодушных, о путеводной звезде для заблудших овец стада Христова, о  возвращении, хотя бы в одиннадцатый час, тех, кого соблазны мира и плоти  увлекают прочь с тернистого пути к спасению. Он просил, убеждал, требовал,  чтобы гибнущая душа была выхвачена из пламени. Глубокая серьезность всегда  оказывает свое действие. Сперва эта молитва меня удивила, затем, по мере того  как ее пыл возрастал, она все больше волновала меня и внушала мне трепет. Он  так искренне был убежден в величии и святости своей задачи, что слушавшие не  могли ему не сочувствовать.    

После молитвы мы стали прощаться с ним; он уезжал на другой  день очень рано. Диана и Мери обняли его и вышли из комнаты, — вероятно,  он шепотом попросил их об этом. Я протянула ему руку и пожелала счастливого  пути.    

— Благодарю вас, Джен. Как я уже сказал, я вернусь из  Кембриджа через две недели; даю вам это время на размышление. Если бы я внял  голосу человеческой гордости, я больше не стал бы вам напоминать о браке; но я  подчиняюсь только голосу долга и верен самому главному — сделать все ради  славы божьей. Мой учитель был долготерпелив; таким буду и я. Я не допущу, чтобы  вы погибли, как сосуд гнева; раскайтесь, решитесь, пока еще не поздно.  Вспомните, что мы призваны работать «доколе есть день», ибо «приходит ночь,  когда никто не может делать». Вспомните богача из притчи, который имел все  сокровища этого мира. Дай вам бог силы избрать благую часть, которая не  отымется от вас.    

С этими словами он положил руку мне на голову. Он говорил  проникновенно, кротко; его взгляд при этом нисколько не походил на взгляд,  каким влюбленный смотрит на свою возлюбленную, — это был взор пастыря,  зовущего заблудшую овцу, или, вернее, взор ангела-хранителя, оберегающего  вверенную ему душу. У всякого одаренного человека, будь он человеком сильных  страстей, или фанатиком веры, или просто деспотом, — если только он  искренен в своих стремлениях, — бывают минуты такого подъема, когда он  повелевает и властвует. Я благоговела перед Сент-Джоном, и внезапный порыв  этого чувства неожиданно толкнул меня в ту пропасть, которой я так долго  избегала. Я почувствовала искушение прекратить борьбу, отдаться потоку его воли  и в волнах его жизни потерять свою. Сейчас он добивался меня с такой же  настойчивостью, как в свое время — правда, совсем с иными чувствами —  меня добивался другой. И тогда и теперь я была словно одержимая. Уступить в тот  раз — значило пойти против велений совести. Уступить сейчас — значило  пойти против велений разума. Теперь, когда бурные переживания той поры проходят  предо мной сквозь успокаивающую призму времени, я это вижу ясно, но в ту минуту  я не сознавала своего безумия.    

Я стояла неподвижно, точно зачарованная властным  прикосновением Сент-Джона. Мои отказы были забыты, страх преодолен, борьба  прекращена. Невозможное — то есть мой брак с Сент-Джоном — рисовалось  мне почти возможным. Все изменилось в одно мгновение. Религия звала, ангелы  простирали ко мне объятия, бог повелевал, жизнь свивалась передо мной, как  свиток, врата смерти распахивались, открывая вечность; мне казалось, что ради  спасения и вечного блаженства там, можно не задумываясь все принести в жертву  здесь. Сумрачная комната была полна видений.    

— Может быть, вы теперь решитесь? — спросил  миссионер. Он спросил очень мягко и так же мягко привлек меня к себе.    

О, эта нежность! Насколько она могущественней, чем сила. Я  могла противиться гневу Сент-Джона, но перед его добротой склонялась, как  слабый тростник. Все же я прекрасно понимала, что если уступлю сейчас, то в  будущем мне не миновать расплаты за былое мое неповиновение. Один час  торжественной молитвы не мог изменить его натуры, она была лишь обращена ко мне  своей возвышенной стороной.    

— Я бы решилась связать свою судьбу с вашей, —  отвечала я, — если бы только была уверена, что такова действительно воля  божия; тогда я готова была бы без колебаний выйти за вас, — а там будь что  будет!    

— Мои молитвы услышаны! — воскликнул Сент-Джон. Я  почувствовала, как его рука тяжело легла на мою голову, словно он уже  предъявлял на меня права; он обнял меня почти так, как если бы меня любил (я  говорю «почти», — ибо я тогда уже знала разницу, я испытала, что значит  быть любимой, но, подобно ему, отвергала любовь и думала только о долге). Мое  внутреннее зрение было еще помрачено, его по-прежнему застилали тучи. Искренне,  глубоко, горячо я желала лишь сделать то, что правильно, — больше ничего.  «Укажи, укажи мне путь», — молила я небо. Я испытывала небывалое волнение;  и пусть сам читатель решит, было ли то, что последовало, результатом этого  возбуждения или чего другого.    

В доме царила тишина; должно быть, кроме Сент-Джона и меня,  все уже спали. Единственная свеча догорела, комната была залита лунным светом.  Сердце мое билось горячо и часто, я слышала его удары. Вдруг оно замерло,  пронизанное насквозь каким-то непонятным ощущением, которое передалось мне в  голову, в руки и ноги. Это ощущение не напоминало электрический ток, но оно  было столь же резко, необычно и неожиданно, оно так обострило мои чувства, что  их прежнее напряжение казалось столбняком, от которого они теперь пробудились.  Все мое существо насторожилось; глаза и слух чего-то ждали. Я дрожала всем  телом.    

— Что вы услышали? Что вы видите? — вскричал  Сент-Джон.    

Я ничего не видела, но я услышала далекий голос, звавший:  «Джен! Джен! Джен!» — и ничего больше.    

— О боже! Что это? — вырвалось у меня со стоном. Я  могла бы точно так же спросить: «Где это?», потому что голос раздавался не в  доме и не в саду, он звучал не в воздухе, и не из-под земли, и не над головой.  Я слышала его, но откуда он исходил — определить было невозможно. И это  был человеческий голос, знакомый, памятный, любимый голос Эдварда Фэйрфакса  Рочестера; он звучал скорбно, страстно, взволнованно и настойчиво.    

— Иду! — крикнула я. — Жди меня. О, я  приду! — Я бросилась к двери и заглянула в коридор — там было пусто и  темно. Я побежала в сад — там не было ни души.    

— Где ты? — воскликнула я.    

Глухое эхо в горах за Марш-Гленом ответило мне: «Где ты?» Я  прислушалась. Ветер тихо вздыхал в елях; кругом простирались пустынные болота,  и стояла полночная тишина.    

— Прочь, суеверные обольщения! — вскрикнула я,  отгоняя черный призрак, выступивший передо мной возле черного тиса у  калитки. — Нет, это не самообман, не колдовство, это дело самой природы:  веление свыше заставило ее совершить не чудо, но то, что было ей доступно!    

Я рванулась прочь от Сент-Джона, который выбежал за мной в  сад и хотел удержать меня. Пришла моя очередь взять верх над ним. Теперь мои  силы пробудились. Я потребовала, чтобы он воздержался от вопросов и замечаний;  я просила его удалиться: я хочу, я должна остаться одна. Он тотчас же  повиновался. Когда есть сила приказывать, повиновение последует. Я поднялась к  себе, заперлась, упала на колени и стала молиться — по-своему, иначе, чем  Сент-Джон, но с не меньшим пылом. Мне казалось, что я приблизилась к  всемогущему и моя душа, охваченная благодарностью, поверглась к его стопам.  Поднявшись после этой благодарственной молитвы, я приняла решение, затем легла  успокоенная, умудренная, с нетерпением ожидая рассвета.    

 Глава XXXVI    

     

Настало утро. Я поднялась на рассвете. Часа два я наводила  порядок в своей комнате, укладывала вещи в комод и гардероб на время своего  недолгого отсутствия. Вскоре я услышала, как Сент-Джон вышел из своей комнаты.  Он остановился у моей двери; я боялась, что он постучит, но он лишь подсунул  под дверь листок бумаги. Я подняла его. Вот что было на нем написано:    

«Вы слишком внезапно ушли от меня вчера вечером. Я жду  вашего окончательного решения ровно через две недели, когда вернусь. А пока  будьте на страже и молитесь, дабы не впасть в искушение; я верю, что дух ваш  бодр, но плоть, как я вижу, немощна. Буду молиться о вас ежечасно. Ваш  Сент-Джон».     

«Мой дух, — ответила я ему мысленно, — готов  сделать то, что правильно, а моя плоть, надеюсь, достаточно сильна, чтобы  исполнить волю небес, как только эта воля будет мне совершенно ясна. Во всяком  случае, у меня хватит сил искать и спрашивать, чтобы найти выход из тьмы  сомнений к ясному дню уверенности».    

Было первое июня, однако утро стояло пасмурное и холодное;  дождь хлестал в окно. Я услышала, как отворилась наружная дверь и Сент-Джон  вышел из дому. В окно мне было видно, как он прошел через сад. Он направился по  дороге, которая вела по торфяному болоту в сторону Уиткросса, где он должен был  сесть в почтовую карету.    

«Через несколько часов я последую за вами, кузен, по той же  дороге, — думала я. — Мне также надо перехватить карету у Уиткросса.  Мне также надо кое-кого повидать и кое о ком разузнать в Англии, прежде чем я  навсегда ее покину».    

До завтрака оставалось еще два часа. Все это время я  тихонько расхаживала по комнате и размышляла о чудесном явлении, перевернувшем  все мои планы. Я вновь переживала испытанные накануне ощущения, — мне  удалось воскресить их в памяти во всей их необычайности. Я вспомнила голос,  который мне послышался; снова и снова задавала я себе вопрос, откуда он, —  но так же тщетно, как и раньше. Казалось, он звучал во мне, а не во внешнем  мире. Я спрашивала себя, не было ли это игрой нервов, обманом слуха. Нет, я не  могла этого допустить, скорее это походило на какое-то наитие свыше.  Удивительное смятение чувств во мне было подобно землетрясению, поколебавшему  основание тюрьмы, где был заключен Павел; оно распахнуло перед душой двери ее  темницы, разорвало ее оковы, пробудило от сна, и она воспрянула и трепетно  прислушалась, охваченная страхом; а затем трижды прозвучал этот вопль, поразив  мой слух и остановив сердце, и мой дух не испугался и не отступил, но как бы  возликовал, радуясь, что ему дано совершить нечто не зависящее от  неповоротливой плоти.    

«Через несколько дней, — сказала я себе наконец, —  я что-нибудь узнаю о том, чей голос вчера вечером призывал меня. Письма не  привели ни к чему, придется заменить их личными расспросами».    

За завтраком я сказала Диане и Мери, что уезжаю и буду в  отсутствии не менее четырех дней.    

— Одна, Джен? — спросили они.    

— Да, мне нужно повидать друга, о котором я в последнее  время беспокоюсь, или хотя бы узнать о нем что-нибудь.    

Сестры могли бы ответить, — и мысленно они, наверно,  это сделали, — что до сих пор не знали о существовании у меня друзей,  кроме них; я сама часто им это говорила, но по своей врожденной деликатности  они воздержались от каких-либо замечаний вслух; только Диана спросила, вполне  ли я здорова для путешествия. «Ты так бледна», — заметила моя кузина. Я  ответила, что меня мучит одна лишь душевная тревога, но я надеюсь скоро  успокоиться.    

Никто не мешал мне готовиться в дорогу, никто не беспокоил  ни расспросами, ни подозрительными взглядами, поскольку я дала понять, что  сейчас не могу сообщить своих планов; они приняли это как должное и спокойно и  мудро предоставили мне ту свободу действий, какую в подобных же  обстоятельствах, без сомнения, предоставила бы им и я.    

Я покинула Мурхауз в три часа дня и в начале пятого уже  стояла возле придорожного столба в Уиткроссе, ожидая дилижанса, который должен  был отвезти меня в далекий Торнфильд. Среди тишины, царившей на этих безлюдных  дорогах и пустынных холмах, я еще издалека услышала его приближение. Это был  тот же экипаж, из которого я год назад вышла летним вечером на этом самом  месте, в полном отчаянии, без надежды, без цели. Я махнула рукой, карета  остановилась. Я села в нее; теперь за проезд мне уже не пришлось отдавать все,  что я имела. По пути в Торнфильд я чувствовала себя почтовым голубем, летящим  домой.    

Путешествие продолжалось полтора суток. Я выехала из  Уиткросса во вторник днем, а рано утром в четверг мы остановились, чтобы  напоить лошадей, в придорожной гостинице, стоявшей среди зеленых изгородей,  широких полей и отлогих, спокойных холмов. Как плавны были их очертания и как  ласкова их зелень в сравнении с мрачными болотами Мортона! Да, я узнала этот  пейзаж, словно черты давно знакомого лица, и была уверена, что приближаюсь к  цели.    

— А сколько отсюда до Торнфильдхолла? — спросила я  кучера.    

— Ровно две мили, сударыня, — прямиком через поля.    

«Мое путешествие окончено», — подумала я, вышла из  дилижанса, отнесла свой саквояж в контору, заплатила за проезд, дала на чай  кучеру и двинулась в путь; лучи восходящего солнца играли на золотых буквах  вывески над дверью гостиницы, и я прочла: «Герб Рочестеров». Сердце мое  забилось, я уже была на земле моего хозяина; но внезапно оно сжалось, —  меня поразила мысль: «А может быть, твой хозяин уехал из Англии? И если даже он  в Торнфильдхолле, куда ты так спешишь, — кто еще находится там, кроме  него? Его сумасшедшая жена. Следовательно, тебе там нечего делать: тебе нельзя  ни говорить с ним, ни искать его общества. Напрасно ты приехала, лучше тебе вернуться  назад, — настаивал предостерегающий голос. — Расспроси о нем в  гостинице; там ты узнаешь все, что тебе нужно, и твои тревоги рассеются. Пойди  и спроси, у себя ли в усадьбе мистер Рочестер».    

Это было вполне разумное предложение, и все-таки я не могла  заставить себя ему последовать. Я так боялась ответа, который повергнет меня в  отчаяние! Продлить неведение — значило продлить надежду, еще хоть раз  увидеть этот дом, озаренный ее лучами! Передо мной была изгородь, а впереди  простирались поля, по которым в утро моего бегства из Торнфильда я спешила, не  видя ничего и не слыша, гонимая мстительными фуриями, преследовавшими и  терзавшими меня; не успела я сообразить, куда мне идти, как очутилась среди  этих полей. Как быстро я шла! Как часто принималась бежать! Как напряженно  всматривалась в даль, ожидая увидеть хорошо знакомый мне парк. С каким  радостным чувством узнавала отдельные деревья и привычные очертания лугов и  холмов!    

Наконец меня обступил парк своей густой чащей. Громкое  карканье грачей нарушало утреннюю тишину. Странный восторг овладел мною; я  спешила все дальше. Еще одно поле, еще тропинка, и вот передо мной стены двора  и службы; но самого дома и рощи с гнездами грачей все еще не было видно. «Я  хочу посмотреть на него с фасада, — решила я, — чтобы его гордые  зубчатые башни поразили мой взор своим благородным величием и я могла сразу же  найти окно моего хозяина: может быть, он стоит у окна, — он встает рано; а  может быть, гуляет по фруктовому саду или по террасе. Если бы только мне его  увидеть на мгновение! Ведь не такая же я сумасшедшая, чтобы броситься к нему?  Не знаю, не уверена! А если я это сделаю, что тогда? Ничего ужасного! Разве это  преступление, если его взор еще раз оживит мое сердце? Я начинаю бредить. Может  быть, в эту минуту он смотрит на восход солнца где-то среди Пиренеев или с  берега тихого южного моря?»    

Я обогнула низкую ограду фруктового сада и завернула за  угол; здесь были ворота, выходившие на лужайку; их каменные столбы увенчаны  каменными шарами. Заглянув за столб, я могла свободно окинуть взглядом весь  фасад дома. Я осторожно вытянула шею, желая проверить, не подняты ли шторы в  какой-нибудь спальне; отсюда все было видно как на ладони — башни, окна,  весь фасад.    

Быть может, пролетавшие над моей головою грачи следили за  мною во время моих наблюдений? Не знаю, что они думали. Вероятно, они  подивились моей робости и осторожности, которая внезапно сменилась безрассудной  отвагой. Брошенный украдкою взгляд — и я вдруг застыла на месте; я выбегаю  из моего убежища и начинаю метаться по луговине, а потом останавливаюсь перед  домом и бесстрашно вперяю в него взор. «Что за притворная робость  вначале, — могли бы они спросить, — и что за дурацкая неосторожность  сейчас?»    

Разрешите мне маленькое сравнение, читатель.    

Влюбленный застает свою возлюбленную спящей на мшистом  склоне. Ему хочется полюбоваться ею, не разбудив ее. Он крадется по траве,  стараясь не шуметь; он останавливается; ему кажется — она шевельнулась; он  отступает; ни за что на свете не хотел бы он, чтобы она его увидела. Но все  тихо, он опять приближается; он склоняется над ней; легкое покрывало накинуто  на ее лицо; он приподнимает его, наклоняется ниже; его взор предвосхищает  видение красоты, теплой, цветущей и пленительной на ложе сна. С какой жадностью  он смотрит на нее! И вдруг цепенеет! Как он вздрогнул! Как бурно сжимает в  объятиях тело, которого минуту назад не осмеливался коснуться пальцем! Как  громко зовет ее по имени, затем кладет на землю свою ношу, смотрит на нее  безумным взглядом. Он схватил ее так порывисто, он зовет ее так громко, он  смотрит на нее таким взглядом оттого, что ничем не в силах разбудить ее,  никакими звуками и движениями. Он думал, что его любимая сладко спит, — а  нашел ее мертвой и недвижной, как камень.    

Я готовилась с робкою радостью увидеть величественное  здание — и увидела сумрачные развалины.    

Нечего было прятаться за столбом и украдкой смотреть на  окна, боясь, что за ними уже пробудилась жизнь! Нечего было прислушиваться, не  откроются ли двери, не зазвучат ли шаги на террасе или на усыпанных гравием  дорожках. Лужайка и сад были заброшенны и пустынны, мрачно зияло отверстие  подъезда. От здания (мне вспомнился мой сон) остался лишь фасад, высокая  источенная огнем стена, чернеющая пустыми окнами; ни крыши, ни башен, ни  труб — все обрушилось.    

Над развалинами нависло молчание смерти, тишина безлюдной  пустыни. Неудивительно, что письма, посланные сюда, оставались без ответа; с  таким же успехом можно было бы обращаться к каменному надгробью в церковном  приделе. Почерневшие от огня и дыма камни ясно говорили о судьбе, которая  постигла дом, — он погиб от пожара. Но как возник этот пожар? Что за  страшную тайну хранили эти развалины? Что погибло в этой катастрофе, кроме  штукатурки, мрамора и дерева? Или пострадало не только имущество, но и чья-то  жизнь? А если так, то чья? Грозный вопрос! Здесь не было никого, кто мог бы на  него ответить, — не было никаких следов, никаких признаков жизни.    

Бродя среди разрушенных стен опустошенного здания, я  убедилась, что катастрофа произошла довольно давно. Зимние снега, вероятно,  лежали сугробами под этими стенами, осенние дожди хлестали в пустые окна;  весной, среди куч сырого мусора, зазеленела растительность, здесь и там между  камнями и упавшими стропилами стлался мох и росли сорные травы. Но, увы, где же  теперь злосчастный хозяин этих развалин? Как он живет? В каком краю? Мой взор  невольно устремился к серой церковной башне неподалеку от ворот, и я спросила  себя, не разделяет ли он с Дэймером де Рочестером его тесную мраморную обитель?  Ответ на эти вопросы надо было получить. Но это было возможно только в  гостинице, и я, не медля ни минуты, отправилась туда. Хозяин гостиницы принес  мне завтрак. Я попросила его закрыть дверь и присесть: мне нужно кое о чем  спросить его. Но когда он присел к моему столу, я не знала, с чего  начать, — с таким ужасом ждала я его ответов. Все же безотрадное зрелище,  только что бывшее у меня перед глазами, до известной степени подготовило меня к  печальному рассказу. Хозяин гостиницы был почтенный человек средних лет.    

— Вы, конечно, знаете Торнфильдхолл? — произнесла  я наконец.    

— Да, сударыня, я там раньше жил.    

— Разве?    

«Но, верно, не при мне, — подумала я, — ведь я его  не знаю».    

— Я был дворецким у покойного мистера Рочестера, —  прибавил он.    

«У покойного!» Казалось, на меня обрушился со всею силою тот  удар, которого я так боялась.    

— У покойного? — вырвалось у меня. — Разве он  умер?    

— Я говорю об отце теперешнего владельца, мистера  Эдварда, — пояснил он.    

Ко мне вернулось дыхание, кровь снова заструилась у меня в  жилах. Я убедилась из этих слов, что мистер Эдвард, мой мистер Рочестер (да  хранит его бог, где бы он ни был!) во всяком случае жив, ведь было сказано:  «теперешнего владельца». Блаженные слова! Казалось, я могу выслушать все, что  бы ни последовало за ними, — независимо ни от чего, — сравнительно  спокойно. Раз он не в могиле, думалось мне, у меня хватит мужества узнать, что  он находится на другом конце света.    

— А мистер Рочестер сейчас живет в Торнфильде? —  спросила я, зная наперед, каков будет ответ, но пытаясь оттянуть на миг прямой  вопрос о том, где он находится.    

— Нет, сударыня, нет! Там никто не живет. Вы, вероятно,  приезжая? Иначе вы знали бы о том, что приключилось здесь прошлым летом.  Торнфильдхолл сгорел дотла! Это случилось как раз во время жатвы. Ужасное  несчастье! Сколько ценного имущества погибло, из мебели почти ничего не спасли.  Пожар начался глубокой ночью, и когда пожарные прискакали из Милкота, дом был  уже весь в огне. Страшное зрелище! Я сам все видел.    

— Глубокой ночью? — пробормотала я. Да, это было  всегда роковым временем для Торнфильда. — А причина пожара  неизвестна? — спросила я.    

— Были догадки, были. И они подтвердились, вне всякого  сомнения. Знаете ли вы, — продолжал он, придвигая свой стул поближе к  столу и понижая голос, — что в доме жила одна… дама… сумасшедшая?    

— Я кое-что слышала об этом.    

— Ее держали под очень строгим надзором: многие даже не  верили, что она там. Никто ее не видел, ходили только слухи, будто такая особа  живет в замке; а кто и что она, этого никто не знал. Говорили, будто мистер  Эдвард привез ее из-за границы и что будто бы она была раньше его любовницей.  Но год назад случилась странная история, очень странная история.    

Я боялась, что услышу рассказ о самой себе, и попыталась  вернуть его к основной теме.    

— А эта дама?    

— Эта дама, сударыня, — отвечал он, —  оказалась женой мистера Рочестера! И выяснилось это самым странным образом. В  замке жила молодая особа, гувернантка, которую мистер Рочестер…    

— Ну, а пожар? — прервала его я.    

— Я к нему и веду… в которую мистер Рочестер влюбился  прямо-таки по уши. Слуги рассказывали, что отроду не видели ничего подобного.  Хозяин ходил за ней по пятам. Они все, бывало, подглядывали за ним, — вы  знаете, сударыня, служанки охотницы до этого. И говорят, он в ней души не чаял;  только он один и видел в ней какую-то красоту. Так — фитюлечка, вроде девчонки!  Я-то ее никогда не видел, но мне рассказывала о ней горничная Ли. Та ее  хвалила. Ну, мистеру Рочестеру уже под сорок, а этой гувернантке не было и  двадцати; а знаете, когда джентльмен его возраста влюбится в такую вертушку, то  иной раз кажется, что его околдовали. Так вот, он задумал на ней жениться.    

— Об этом вы мне расскажете в другой раз, —  остановила я хозяина, — а сейчас мне по некоторым причинам хотелось бы  услышать подробности о пожаре. Были подозрения, что дело не обошлось без этой  сумасшедшей, миссис Рочестер?    

— Вы угадали, сударыня: теперь известно, что как раз  она, а не кто другой, подожгла дом. При ней состояла одна женщина, которая  ухаживала за ней, миссис Пул. Толковая женщина и вполне надежная, только  водился за ней один грешок, — этим грехом страдают многие сиделки и вообще  пожилые женщины: она всегда держала при себе бутылку джина, и порой ей  случалось хлебнуть лишнее. Оно и понятно — уж больно тяжелая была у нее  жизнь; но лучше бы она этим не занималась. Бывало, только миссис Пул заснет  после изрядной порции джина с водой, как сумасшедшая, которая была хитра, как  черт, достает ключи из ее кармана, выходит из своей комнаты, отправляется  бродить по дому и выкидывает всякие штучки, какие придут ей в голову. Говорят,  она один раз чуть не сожгла своего мужа, когда он спал; но об этом я ничего не  знаю. Так вот, в ту ночь она сперва подожгла занавески в комнате рядом, а потом  спустилась этажом ниже и направилась в гувернанткину спальню (словно она обо  всем догадывалась и хотела сжить ее со свету) и подожгла кровать; но, к  счастью, там никто не спал. Гувернантка сбежала за два месяца до этого, и хотя  мистер Рочестер разыскивал ее, как какое-то сокровище, ему ничего не удалось  узнать про нее, и он прямо-таки обезумел от горя; он никогда не был тихого  нрава, а как ее потерял, начал прямо на людей кидаться, никого не желал видеть.  Миссис Фэйрфакс, свою экономку, он отправил к родным, но поступил с ней по  совести, назначил ей пожизненную пенсию; и стоило — она очень хорошая  женщина. Мисс Адель, свою воспитанницу, он поместил в школу. Он раззнакомился  со всеми окрестными дворянами и заперся, как отшельник, в замке.    

— Как! Разве мистер Рочестер не уехал из Англии?    

— Уехал из Англии? Бог с вами! Нет! Он порога  собственного дома не переступал, только по ночам бродил, словно привидение, по  парку и по фруктовому саду, будто помешанный; а мне сдается, он и был  помешанным, — потому что не было на свете, сударыня, такого умного,  гордого и смелого джентльмена, как он, пока не пошла ему наперекор эта пигалица  гувернантка. Он не пил, не играл ни в карты, ни на скачках, как иные прочие, и  хоть не был слишком красив собой, но уж в храбрости никому не уступит, и вообще  человек был с характером. Я его знал еще мальчиком и не раз жалел, что мисс Эйр  не свернула себе шею до приезда в Торнфильдхолл.    

— Значит, мистер Рочестер был дома, когда вспыхнул  пожар?    

— А то как же! Он поднялся на верхний этаж, когда все  кругом уже пылало, разбудил спавших слуг и сам помог им спуститься вниз, а  затем вернулся, чтобы спасти свою сумасшедшую жену. Тут ему крикнули, что она  на крыше; и действительно, она стояла там, размахивая руками над башней, и  кричала так, что ее было слышно за целую милю; я слышал ее и видел собственными  глазами. Высокая женщина, длинные черные волосы; они так и развевались среди  пламени. Я видел, да и другие тоже, как мистер Рочестер вылез через слуховое  окно на крышу; мы слышали, как он крикнул «Берта!», а потом подошел к ней. И  тогда, сударыня, она вдруг завопила да и прыгнула вниз, — и через миг уже  лежала, разбившись вдребезги, на камнях.    

— Мертвая?    

— Мертвая? Ну да, мертвая, как камни, на которые  брызнули ее мозги и кровь.    

— Боже мой!    

— Да уж, сударыня, страшная была картина.    

Он невольно содрогнулся.    

— А потом? — допытывалась я.    

— Ну, а потом все здание сгорело дотла, только кое-где  уцелели стены.    

— А больше никто не погиб?    

— Нет, но, может быть, лучше было бы кое-кому  погибнуть.    

— Что вы имеете в виду?    

— Бедный мистер Эдвард! — воскликнул он. —  Думал ли он тогда, что с ним случится такое несчастье! Иные говорят, что он по  справедливости наказан за то, что скрывал свой брак да хотел жениться на  другой, — это при живой-то жене! Но что до меня, мне его жалко.    

— Но вы же сказали, что он жив? — воскликнула я.    

— Да, да, он жив, но многие считают, что лучше бы ему  умереть.    

— Как? Отчего? — я снова вся похолодела. —  Где он? — спросила я. — В Англии?    

— То-то и есть, что в Англии; он не может уехать из  Англии, — я полагаю, он теперь прикован к месту.    

Какая пытка! А этот человек, казалось, решил ее продлить.    

— Он совсем слепой, — сказал он наконец. —  Да, совсем ослеп наш мистер Эдвард.    

Я боялась худшего. Я боялась, что он помешался. Собрав все  мужество, я спросила, как он потерял зрение.    

— Да все из-за своей храбрости и, можно даже сказать, в  некотором роде из-за своей доброты; он не хотел покинуть дом, пока все из него  не выберутся. Когда он спускался по парадной лестнице, после того как миссис  Рочестер уже бросилась с башни, вдруг раздался страшный треск, и все  обрушилось. Его вытащили из-под развалин живого, но совсем искалеченного. Балка  упала так, что отчасти его прикрыла, но ему выбило один глаз и раздробило кисть  руки, и мистеру Картеру, лекарю, пришлось тут же отнять ее. Затем сделалось  воспаление в другом глазу, он ослеп и на этот глаз. Теперь он совсем беспомощен —  слепой и калека.    

— Где он? Где он сейчас живет?    

— В Ферндине, у него там замок, милях в тридцати  отсюда; очень глухое место.    

— Кто с ним?    

— Старик Джон с женой; он не захотел брать никого,  кроме них. Мистер Рочестер, говорят, конченый человек.    

— Есть ли у вас какой-нибудь экипаж?    

— У нас есть коляска, сударыня, очень удобная коляска.    

— Немедленно прикажите заложить ее, и, если ваш кучер  довезет меня сегодня засветло до Ферндина, я заплачу вам и ему двойную цену.    

 Глава XXXVII    

     

Замок в Ферндине — довольно старинное здание, не  слишком обширное, без всяких претензий на архитектурный стиль — стоял  среди густого леса. Я и раньше слышала о нем. Мистер Рочестер часто упоминал о  Ферндине и иногда туда ездил. Его отец купил это поместье из-за дичи,  водившейся в тамошних лесах. Мистер Рочестер охотно сдал бы эту усадьбу в  аренду, но не мог найти арендатора, так как дом стоял в глухом и нездоровом  месте. Поэтому в Ферндине никто не жил, и дом не был меблирован, за исключением  двух-трех комнат, где имелось только самое необходимое, так как хозяин приезжал  туда во время охотничьего сезона.    

В Ферндин я приехала незадолго до сумерек; небо хмурилось,  дул холодный ветер, и моросил пронизывающий дождь. Последнюю милю я прошла  пешком, отпустив экипаж и кучера и заплатив ему обещанную цену. Даже на близком  расстоянии не было видно усадьбы в этом густом и темном лесу, окружавшем ее со  всех сторон мрачной стеной. Железные ворота с гранитными столбами указали мне  вход. Войдя в них, я очутилась в густой чаще деревьев. Заросшая травой дорожка  вела сквозь лесной массив, извиваясь среди узловатых мшистых стволов, под  сводами ветвей. Я пошла по ней, надеясь вскоре увидеть дом; но она вилась все  дальше и дальше; казалось, ее поворотам не будет конца; нигде не было видно  следов жилья или парка.    

Я решила, что пошла по неверному направлению и заблудилась.  В лесу и без того густом было еще темнее от вечерних сумерек. Я озиралась в  поисках другой дороги, но ее не было; всюду виднелись лишь переплетенные ветви,  могучие колонны стволов, непроницаемый покров листвы — и ни единого  просвета.    

Я продолжала идти вперед; наконец впереди посветлело, стволы  как будто расступились; показалась решетка ограды, а затем и дом, в неверном  свете угасающего дня он едва отличался от деревьев — так позеленели и  заросли мхом его обветшавшие стены.    

Войдя в калитку, запирающуюся только на щеколду, я очутилась  на обнесенной оградой лужайке, которую полукругом обступил лес. Не было ни  цветов, ни клумб, только широкая, усыпанная гравием дорожка окаймляла газон, и  все это было окружено густым лесом. На крыше дома высились два шпиля; окна были  узкие и забраны решеткой; входная дверь была тоже узкая, и к ней вела одна  ступенька. Это было действительно, как выразился хозяин «Герба Рочестеров»,  «совсем глухое место». Царила тишина, как в церкви в будничный день. Слышен был  только шум дождя, шуршавшего в листьях.    

«Неужели здесь кто-нибудь живет?» — спрашивала я себя.  Да, кто-то жил, ибо я услыхала движение. Узкая входная дверь отворилась, и на  пороге показалась чья-то фигура.    

Дверь открылась шире, кто-то вышел и остановился на  ступеньке среди полумрака; это был мужчина без шляпы; он вытянул руку, словно  желая определить, идет ли дождь. Несмотря на сумерки, я узнала его — это  был мой хозяин, Эдвард Фэйрфакс Рочестер.    

Я остановилась, затаив дыхание, чтобы разглядеть его,  оставаясь для него, увы! невидимой. Встреча была неожиданна, и мою радость  омрачала глубокая боль. Мне трудно было удержаться от восклицаний и от желания  броситься вперед.    

Его фигура была все такой же стройной и атлетической; его  осанка все так же пряма и волосы черны, как вороново крыло; и черты его не  изменились, даже не заострились; целый год страданий не мог истощить его  могучих сил и сокрушить его железное здоровье. Но как изменилось выражение его  лица! На нем был отпечаток отчаяния и угрюмых дум; он напоминал раненого и  посаженного на цепь дикого зверя или хищную птицу, нарушать мрачное уединение  которой опасно. Пленный орел, чьи глаза с золотистыми ободками вырваны жестокой  рукой, — вот с кем можно было сравнить этого ослепшего Самсона.    

Может быть, вы думаете, читатель, что он был мне страшен в  своем ожесточении слепца? Если так, вы плохо знаете меня Мою печаль смягчила  сладкая надежда, что я скоро поцелую этот мраморный лоб и эти губы, так мрачно  сжатые; но минута еще не настала. Я решила с ним пока не заговаривать.    

Он сошел со ступеньки и медленно, ощупью, двинулся по  направлению к лужайке. Куда девалась его смелая поступь! Но вот он остановился,  словно не зная, в какую сторону повернуть. Он протянул руку, его веки открылись;  пристально, с усилием устремил он незрячий взор на небо и на стоящие  амфитеатром деревья, но чувствовалось, что перед ним лишь непроглядный мрак. Он  протянул правую руку (левую, изувеченную, он держал за бортом сюртука), —  казалось, он хотел через осязание представить себе, что его окружало; но его  рука встретила лишь пустоту, ибо деревья находились в нескольких ярдах от него.  Он оставил эту попытку, скрестил руки на груди и стоял, спокойно и безмолвно,  под частым дождем, падавшим на его непокрытую голову. В этот миг Джон, выйдя  откуда-то, подошел к нему.    

— Не угодно ли вам, сэр, опереться на мою руку? —  сказал он. — Начинается сильный ливень, не лучше ли вам вернуться домой?    

— Оставь меня, — последовал ответ.    

Джон удалился, не заметив меня. Мистер Рочестер снова  попытался пройтись, но его шаги были неуверенны. Он нащупал дорогу к дому,  переступил порог и захлопнул дверь.    

Тогда я постучала. Жена Джона открыла мне.    

— Мери, — сказала я, — здравствуйте!    

Она вздрогнула, словно перед ней был призрак. Я успокоила  ее. В ответ на ее торопливые слова: «Неужели это вы, мисс, пришли в такую  позднюю пору в это глухое место?» — я пожала ее руку, а затем последовала  за ней в кухню, где Джон сидел у яркого огня. Я объяснила им в кратких словах,  что знаю обо всем случившемся после моего отъезда из Торнфильда, и прибавила,  что явилась навестить мистера Рочестера. Я попросила Джона сходить в сторожку,  возле которой я отпустила карету, и принести оставленный там саквояж; затем,  снимая шляпу и шаль, спросила Мери, могу ли я переночевать в усадьбе. Узнав,  что устроить мне ночлег будет хотя и не легко, но все же возможно, я заявила,  что остаюсь. В эту минуту из гостиной раздался звонок.    

— Когда вы войдете, — сказала я, — скажите  вашему хозяину, что его хочет видеть какая-то приезжая особа, но не называйте  меня.    

— Не думаю, чтобы он пожелал вас принять, —  ответила она, — он никого к себе не допускает.    

Когда она вернулась, я спросила, что он сказал.    

— Он хочет знать, кто вы и зачем пришли, —  ответила она; затем налила воды в стакан и поставила его на поднос вместе со  свечами.    

— Он для этого вас звал? — спросила я.    

— Да, он всегда приказывает приносить свечи, когда  стемнеет, хотя ничего не видит.    

— Дайте мне поднос, я сама его отнесу.    

Я взяла у нее из рук поднос; она указала мне дверь в  гостиную. Поднос дрожал у меня в руках; вода расплескалась из стакана; сердце  громко колотилось. Мери распахнула передо мною дверь и захлопнула ее за мной.    

Гостиная казалась мрачной; огонь едва тлел за решеткой;  перед огнем, прислонившись головой к высокому старомодному камину, стоял слепой  обитатель этого дома. Недалеко от камина, в сторонке, как бы опасаясь, что  слепой нечаянно наступит на него, лежал, свернувшись, его старый пес Пилот.  Пилот насторожил уши, когда я вошла; затем вскочил и с громким лаем бросился ко  мне; он едва не вышиб у меня из рук подноса. Я поставила поднос на стол, затем  погладила собаку и тихо сказала: «Куш!» Мистер Рочестер инстинктивно  повернулся, чтобы посмотреть, кто это; однако, ничего не увидев, он отвернулся  и вздохнул.    

— Дайте мне воды, Мери, — сказал он.    

Я подошла к нему, держа в руке стакан, теперь налитый только  до половины. Пилот следовал за мной, все еще проявляя признаки волнения.    

— Что случилось? — спросил мистер Рочестер.    

— Куш, Пилот! — повторила я.    

Его рука, державшая стакан, замерла на полпути: казалось, он  прислушивался; затем он выпил воду и поставил стакан на стол.    

— Ведь это вы, Мери? Да?    

— Мери на кухне, — ответила я.    

Он быстро протянул ко мне руку, но, не видя меня, не смог  меня коснуться.    

— Кто это? Кто это? — повторял он, стараясь  рассмотреть что-то своими незрячими глазами, — напрасная, безнадежная  попытка! — Отвечайте! Говорите! — приказал он громко и властно.    

— Не хотите ли еще воды, сэр? Я пролила  половину, — сказала я.    

— Кто это? Что это? Кто это говорит?    

— Пилот узнал меня, Джон и Мери знают, что я здесь. Я  приехала только сегодня вечером, — отвечала я.    

— Великий боже! Какой обман чувств! Какое сладостное  безумие овладело мной!    

— Никакого обмана чувств, никакого безумия. Ваш ясный  ум, сэр, не допустит самообмана, а ваше здоровье — безумия.    

— Но где же та, кто говорит? Может быть, это только  голос? О! Я не могу вас видеть, но я должен к вам прикоснуться, иначе мое  сердце остановится и голова разорвется на части. Что бы и кто бы вы ни были,  дайте мне коснуться вас — не то я умру!    

Я схватила его блуждающую руку и сжала ее обеими руками.    

— Это ее пальчики! — воскликнул он. — Ее  маленькие, нежные пальчики! Значит, и она сама здесь!    

Его мускулистая рука вырвалась из моих рук; он схватил меня  за плечо, за шею, за талию; он обнял меня и прижал к себе.    

— Это Джен? Кто это? Ее фигура, ее рост…    

— И ее голос, — прибавила я. — Она здесь вся;  и ее сердце тоже с вами. Благослови вас бог, мистер Рочестер. Я счастлива, что  опять возле вас.    

— Джен Эйр!.. Джен Эйр!!! — повторял он.    

— Да, мой дорогой хозяин, я Джен Эйр. Я разыскала вас,  я вернулась к вам.    

— На самом деле? Цела и невредима? Живая Джен?    

— Вы же касаетесь меня, сэр, вы держите меня довольно  крепко, и я не холодная, как покойница, и не расплываюсь в воздухе, как  привидение, не правда ли?    

— Моя любимая со мной! Живая! Это, конечно, ее тело, ее  черты! Но такое блаженство невозможно после всех моих несчастий! Это сон; не  раз мне снилось ночью, что я прижимаю ее к своему сердцу, как сейчас; будто я  целую ее, вот так, — и я чувствовал, что она любит меня, верил, что она  меня не покинет.    

— И я никогда вас не покину, сэр.    

— «Никогда не покину», — говорит видение? Но я  каждый раз просыпался и понимал, что это обман и насмешка; я был один и всеми  покинут; моя жизнь мрачна, одинока и безнадежна; душа томилась жаждой и не  могла ее утолить; сердце изголодалось и не могло насытиться. Милое, нежное  видение, прильнувшее ко мне сейчас, ты так же улетишь, как улетели твои сестры;  но поцелуй меня перед тем, как улететь, обними меня, Джен!    

— Вот, сэр, и вот!    

Я прижалась губами к его некогда блестевшим, а теперь  погасшим глазам, я откинула волосы с его лба и тоже поцеловала его. Вдруг он  точно проснулся, и им овладела уверенность в реальности происходящего.    

— Это вы? Правда, Джен? Значит, вы вернулись ко мне?    

— Вернулась!    

— И вы не лежите мертвая в какой-нибудь канаве или на  дне реки? И не скитаетесь на чужбине, отверженная всеми?    

— Нет, сэр, теперь я независимая женщина.    

— Независимая! Что вы хотите сказать?    

— Мой дядя, живший на Мадейре, умер и оставил мне пять  тысяч фунтов.    

— О, вот это звучит реально, это настоящая  действительность! — воскликнул он. — Мне бы никогда это не  приснилось. И потом — это ее голос, такой оживленный и волнующий и все  такой же нежный; он радует мое омертвевшее сердце, он оживляет его. Как же это,  Джен? Вы независимая женщина? Вы богатая женщина?    

— Да, сэр. Если вы не позволите мне жить с вами, я могу  построить себе дом рядом, и по вечерам, когда вам захочется общества, вы будете  приходить и сидеть у меня в гостиной.    

— Но раз вы богаты, Джен, у вас, без сомнения, есть  друзья, которые заботятся о вас и не допустят, чтобы вы посвятили себя слепому  горемыке?    

— Я уже сказала вам, сэр, что я и независима и богата;  я сама себе госпожа.    

— И вы останетесь со мной?    

— Конечно, если только вы не возражаете. Я буду вашей  соседкой, вашей сиделкой, вашей экономкой. Я вижу, что вы одиноки: я буду вашей  компаньонкой — буду вам читать, гулять с вами, сидеть возле вас, служить  вам, буду вашими глазами и руками. Перестаньте грустить, мой дорогой хозяин, вы  не будете одиноким, пока я жива.    

Он не отвечал; казалось, он погружен в какие-то далекие,  суровые мысли; вот он вздрогнул, губы его приоткрылись, точно он хотел  заговорить, — и снова сжались. Я почувствовала некоторое смущение. Быть  может, я слишком поспешно отбросила условности и он, подобно Сент-Джону,  шокирован моим необдуманным заявлением? На самом деле я предложила ему это,  ожидая, что он захочет на мне жениться. Во мне жила безотчетная уверенность,  что он немедленно предъявит на меня свои права. Но так как он ни словом не  обмолвился об этом и становился все мрачнее, мне вдруг пришло в голову, что,  быть может, я ошиблась и попала в глупое положение; и я начала потихоньку  высвобождаться из его объятий, — но он еще крепче прижал меня к себе.    

— Нет, нет, Джен, не уходите! Нет! Я коснулся вас,  слышал вас, испытал прелесть вашей близости, сладость вашего утешения; я не  могу отказаться от этих радостей. Мне так мало осталось в жизни. Вы должны быть  со мной. Пусть надо мной смеются, пусть называют безумцем, эгоистом, — мне  нет дела до этого! Моя душа жаждет вас, и надо удовлетворить ее желание, а если  нет — она жестоко расправится со своей оболочкой.    

— Нет, сэр, я останусь с вами; ведь я вам уже обещала.    

— Да, но, обещая остаться со мной, вы имеете в виду  совсем не то, что я. Может быть, вы решили быть при мне неотлучно, ходить за  мной как сиделка (ведь вы добры и великодушны и готовы принести себя в жертву  тем, кого жалеете), — и я, конечно, должен бы довольствоваться этим. Вероятно,  теперь мне следует питать к вам лишь отеческие чувства? Вы, верно, так  считаете? Ну, говорите же!    

— Я буду считать, как вы захотите, сэр: я готова быть  только вашей сиделкой, если это вам больше нравится.    

— Но вы не можете всю жизнь быть моей сиделкой, Дженет;  вы молоды, — вы, конечно, выйдете замуж.    

— Я не хочу выходить замуж.    

— Вы должны хотеть, Джен. Будь я таким, как прежде, я  заставил бы вас хотеть, но… слепой чурбан!!!    

Он снова помрачнел. У меня, напротив, сразу отлегло от  сердца: его последние слова показали мне, в чем состояло затруднение, а так как  для меня его вовсе не существовало, то смущение мое рассеялось, и я продолжала  разговор в более шутливом тоне.    

— Пора вернуть вам человеческий облик, — сказала  я, перебирая длинные, густые пряди его отросших волос, — а то, я вижу, вы  испытали чудесное превращение — вас обратили в льва или какое-то другое  хищное животное. Здесь, среди этих первобытных лесов, вы напоминаете мне  Навуходоносора, ваши волосы похожи на перья орла; я не обратила внимания —  может быть, и ногти отросли у вас, как птичьи когти?    

— На этой руке у меня нет ни пальцев, ни ногтей, —  сказал он, вынимая из-за борта сюртука изувеченную руку и показывая ее. —  Одна култышка. Ужасный вид! Не правда ли, Джен?    

— Мне больно ее видеть, и больно видеть ваши глаза и  следы ожога у вас на лбу; но хуже всего то, что рискуешь горячо привязаться к  вам, хотя бы из-за одного этого, а это окончательно вас избалует.    

— Я думал, вы почувствуете отвращение, увидав эту руку  и шрамы на лице.    

— Вы думали? Не смейте мне этого говорить, не то я буду  о вас дурного мнения. Теперь я на минутку вас покину; надо, чтобы здесь  почистили камин и хорошенько протопили. Вы различаете яркий огонь?    

— Да, правым глазом я вижу свет — в виде  красноватого пятна.    

— А свечи?    

— Очень смутно, как в светлом облаке.    

— А меня вы видите?    

— Нет, моя фея; но я безмерно счастлив уже тем, что  слышу и чувствую вас.    

— Когда вы ужинаете?    

— Я никогда не ужинаю.    

— Но сегодня вы должны поужинать. Я голодна и уверена,  что вы тоже голодны, но забываете об этом.    

Я позвала Мери, и вскоре комната приняла более уютный вид;  мы приготовили мистеру Рочестеру вкусный ужин. Я была в радостном настроении и  весело и непринужденно беседовала с ним далеко за полночь. Мне не надо было  обуздывать себя, сдерживать при нем свою природную веселость и живость, с ним я  чувствовала себя необыкновенно легко и просто, так как знала, что нравлюсь ему;  все, что я говорила, казалось, утешало его и возвращало к жизни. Отрадное  сознание! Оно как бы пробудило к свету и радости все мое существо: в  присутствии мистера Рочестера я жила всей напряженной полнотою жизни, так же и  он — в моем. Несмотря на слепоту, улыбка озаряла его лицо; на нем  вспыхивал отблеск счастья, его черты как бы смягчились и потеплели.    

После ужина он без конца расспрашивал меня, где я жила, чем  занималась и как его разыскала; но я лишь кратко отвечала ему; было слишком  поздно, чтобы в этот же вечер рассказывать подробно. Кроме того, я боялась  случайно затронуть в его сердце чувствительную струну, коснуться свежей раны;  моей главной целью было сейчас ободрить его. Мне это удавалось, но он был весел  лишь минутами. Едва разговор на мгновение прерывался, он начинал тревожиться,  протягивал руку, прикасался ко мне и говорил: «Джен!»    

— Вы человеческое существо, Джен? Вы уверены в этом?    

— Совершенно уверена, мистер Рочестер.    

— Но как же вы могли в этот темный и тоскливый вечер  так внезапно очутиться у моего одинокого очага? Я протянул руку, чтобы взять  стакан воды у служанки, а мне его подали вы; я задал вопрос, ожидая, что ответит  жена Джона, — и вдруг услышал ваш голос.    

— Потому что вместо Мери вошла я с подносом.    

— Сколько волшебного очарования в этих часах, которые я  провожу с вами! Никто не знает, какое мрачное, угрюмое, безнадежное  существование я влачил здесь долгие месяцы, ничего не делая, ничего не ожидая,  путая день с ночью, ощущая лишь холод, когда у меня погасал камин, и голод,  когда я забывал поесть; и потом безысходная печаль, а по временам —  исступленное желание снова встретить мою Джен. Да, я более желал вернуть ее,  чем мое потерянное зрение. Неужели же правда, что Джен со мной и говорит, что  любит меня? Может быть, она уедет так же внезапно, как приехала? А вдруг завтра  я ее больше не увижу?    

Я была уверена, что его лучше всего отвлечет от тревожных  мыслей самое простое замечание на житейскую тему. Проведя рукой по его бровям,  я обнаружила, что они опалены, и сказала, что надо применить какое-нибудь  средство, чтобы они отросли и стали такими же широкими и черными, как прежде.    

— Зачем делать мне добро, благодетельный дух, когда в  некое роковое мгновение вы снова меня покинете, исчезнув, как тень, неведомо  куда и скрывшись от меня навеки?    

— Есть у вас с собой карманный гребень?    

— Зачем, Джен?    

— Да чтобы расчесать эту косматую черную гриву. На вас  прямо страшно смотреть вблизи. Вы говорите, что я фея; но, по-моему, вы больше  смахиваете на лешего.    

— Я безобразен, Джен?    

— Ужасно, сэр, и всегда таким были, сами знаете.    

— Гм! Где бы вы ни жили это время, вы, я вижу, не  утратили своего лукавства.    

— А между тем я жила с отличными людьми, куда лучше  вас, во сто раз лучше; вам и не снились их идеи и взгляды, они такие утонченные  и возвышенные.    

— С кем же, черт возьми, вы жили?    

— Если вы будете так вертеться, я вырву у вас все  волосы, и тогда, надеюсь, вы перестанете сомневаться в моей реальности.    

— С кем же вы жили, Джен?    

— Сегодня вечером вам этого не выпытать, сэр! Придется  вам подождать до завтра; если я не доскажу своей повести, это будет гарантией  того, что я явлюсь к завтраку и окончу ее. Кстати, в следующий раз я появляюсь  у вашего камелька не только со стаканом воды, — я вам принесу по крайней  мере одно яйцо, не говоря уж о жареной ветчине.    

— Ах вы, лукавый бесенок! Дитя и эльф! С вами я  испытываю такие чувства, каких не знал уже целый год. Окажись вы на месте  Давида, злой дух был бы изгнан из Саула и без помощи арфы.    

— Ну вот, сэр, вы причесаны и у вас совсем приличный  вид. Теперь я вас покину; я путешествую уже три дня и, кажется, очень устала.  Спокойной ночи!    

— Еще одно слово, Джен! В доме, где вы жили, были  только одни дамы?    

Я рассмеялась и убежала. Поднимаясь по лестнице, я  продолжала смеяться. «Прекрасная мысль, — думала я лукаво, — кажется,  я нашла средство на некоторое время излечить его от меланхолии». На следующий  день мистер Рочестер встал очень рано, я слышала, как он бродит по комнатам.  Как только Мери сошла вниз, он спросил:    

— Мисс Эйр здесь? — Затем прибавил: — В какой  комнате вы ее поместили? Не сыро там? Она уже встала? Пойдите спросите, не надо  ли ей чего-нибудь и когда она сойдет вниз.    

Я спустилась в столовую, когда мне показалось, что пора  завтракать. Я вошла бесшумно, чтобы понаблюдать его, прежде чем он обнаружит  мое присутствие. Тяжело было видеть, как этот сильный дух скован телесной  немощью. Он сидел в кресле тихо, но не спокойно: видно было, что он ждет; на  его энергичных чертах лежал отпечаток привычной печали. Его лицо напоминало  погасшую лампу, которая ждет, чтобы ее вновь зажгли, ибо — увы! — сам  он был не в силах вызвать в своих чертах пламя оживления: для этого ему нужен  был другой человек! Я заранее решила быть веселой и беспечной, но беспомощность  этого сильного человека тронула меня до глубины души; однако я сделала над  собой усилие и заговорила с обычной живостью.    

— Сегодня яркое, солнечное утро, сэр, — сказала  я. — Дождь перестал, и теперь мягкая, чудесная погода. Скоро мы с вами  пойдем гулять.    

Я пробудила в нем огонь жизни; его лицо засияло.    

— О, вы на самом деле здесь, моя малиновка! Идите ко  мне. Вы не ушли? Не исчезли? Час назад я слышал, как одна из ваших сестер пела  в лесу, но ее пение не принесло мне отрады, так же как и лучи восходящего  солнца. Вся гармония мира заключена для меня в голосе моей Джен (хорошо, что  она от природы не молчалива); солнце восходит для меня только при ее появлении.    

Услышав из его уст это признание, я не могла сдержать слез:  прикованный к скале царственный орел мог бы так просить воробья приносить ему  пищу. Однако я не собиралась плакать; я стерла соленые капли с лица и занялась  приготовлением завтрака.    

Почти все утро мы провели на воздухе. Я вывела его из сырого  дремучего леса на простор веселых полей, я говорила ему о том, как сверкает  зелень, как свежи цветы и изгороди, как ослепительно сияет небесная лазурь. Я  выбрала для него хорошее местечко в тени — это был старый сухой  пень — и позволила ему усадить меня к себе на колени. Зачем мне было ему  отказывать, когда мы оба были счастливее рядом, чем в отдалении друг от друга?  Пилот улегся возле нас; кругом царила тишина. Сжав меня в своих объятиях,  мистер Рочестер вдруг заговорил:    

— Ах ты, жестокая, жестокая изменница. О Джен, ты не  можешь себе представить, что я пережил, когда выяснилось, что ты бежала из  Торнфильда и пропала без следа, а особенно когда, осмотрев твою комнату, я  убедился, что ты не захватила с собой ни денег, ни ценностей! Жемчужное  ожерелье, которое я тебе подарил, лежало в том же футляре; твои чемоданы стояли  запертые и перевязанные, готовые для свадебного путешествия. «Что будет делать  моя любимая, — думал я, — без денег и без друзей?» Что же она делала?  Расскажи мне теперь.    

Уступая его просьбе, я стала рассказывать обо всем, что  произошло за этот год. Я значительно смягчила краски, описывая те три дня  скитаний и голода, боясь причинить ему лишние страдания, но и то немногое, что  я рассказала, ранило его преданное сердце глубже, чем я хотела.    

Мне не следовало, сказал он, уходить от него без всяких  средств к жизни, я обязана была сообщить ему о своих намерениях, должна была  ему довериться; он никогда бы не принудил меня стать его любовницей. Хотя он и  доходил до ярости в своем отчаянии, он любит меня слишком глубоко, чтобы  сделаться моим тираном; он отдал бы мне все свое состояние, не попросив взамен  даже поцелуя, — только бы я не уходила одна, без друзей, в широкий мир. Он  уверен, что я рассказала ему далеко не все о своих страданиях.    

— Ну, каковы бы ни были мои страдания, они продолжались  очень недолго, — отвечала я и затем перешла к тому, как меня приняли в  Мурхаузе, как я получила место школьной учительницы, как свалилось на меня  наследство, как я нашла своих родственников. Конечно, имя Сент-Джона нередко  встречалось в моем рассказе. Это сразу же привлекло его внимание и, когда я  кончила, определило дальнейшее течение нашей беседы.    

— Так этот Сент-Джон твой кузен?    

— Да.    

— Ты часто о нем упоминаешь: он тебе нравится?    

— Он очень хороший человек, сэр; я не могла не  привязаться к нему.    

— Хороший человек? Что же, это почтенный и  добродетельный человек лет пятидесяти?    

— Сент-Джону двадцать девять лет, сэр.    

— Jeune encore[37],  как говорят французы. Что ж, должно быть, он маленького роста, флегматичен и  некрасив? Человек, который может похвалиться скорее отсутствием пороков, чем  обилием высоких добродетелей?    

— Это человек неистощимой энергии. Цель его  жизни — благие, возвышенные дела.    

— Ну, а как насчет ума? Вероятно, он не блещет  талантом? У него самые благие намерения, но уши вянут, когда он заговорит?    

— Он мало говорит, сэр, но всякое его слово попадает в  цель. У него замечательный ум, — я бы сказала, скорее властный, чем  гибкий.    

— Значит, он способный человек?    

— Чрезвычайно одаренный.    

— И образованный?    

— Сент-Джон — человек обширных и серьезных  познаний.    

— Ты как будто сказала, что тебе не нравится, как он  держится? Что же он, напыщенный педант?    

— Я ничего не говорила о его манере держаться, но если  бы она мне не нравилась, значит, у меня весьма дурной вкус; он изысканно  вежлив, спокоен — словом, настоящий джентльмен.    

— А его наружность?.. Я забыл, каким ты описывала его;  вероятно, это грубоватый викарий, в тесном белом галстуке, выступающий как на  котурнах, в своих штиблетах на толстых подошвах, не так ли?    

— Сент-Джон хорошо одевается. Он красивый  мужчина — высокий блондин с прекрасными голубыми глазами и греческим  профилем.    

— (В сторону.) Черт бы его побрал! (Обращаясь ко мне.)  Он, видно, нравился тебе, Джен?    

— Да, мистер Рочестер, он мне нравился; но вы уже спрашивали  меня об этом.    

Я, конечно, понимала, куда клонит мой собеседник: в нем  пробудилась ревность. Она жалила его, но ее укусы были целительны: они  отвлекали его от гнетущих мыслей. Поэтому я и не спешила заговорить эту змею.    

— Может быть, вы сойдете с моих колен, мисс Эйр? —  последовала несколько неожиданная реплика.    

— Отчего же, мистер Рочестер?    

— Нарисованный вами образ представляет слишком уж  разительный контраст со мной. Вы изобразили пленительного Аполлона; он владеет  вашей фантазией — высокий, красивый, голубоглазый, с греческим профилем. А  перед вами Вулкан — этакий корявый кузнец, смуглый, широкоплечий и к тому  же еще слепой и однорукий.    

— Мне это не приходило в голову, но вы действительно  настоящий Вулкан, сэр.    

— Ну, так убирайтесь вон, сударыня, скатертью дорога!  Но, прежде чем уйти (и он еще крепче прижал меня к себе), будьте так любезны  ответить мне на кое-какие вопросы.    

Он помолчал.    

— Какие вопросы, мистер Рочестер?    

Тут последовал настоящий допрос:    

— Когда Сент-Джон устраивал вас на место учительницы в  Мортоне, он еще не знал, что вы его кузина?    

— Не знал.    

— Вы часто с ним виделись? Он иногда заходил в школу.    

— Ежедневно.    

— Он одобрял вашу работу, Джен? Я знаю, вы делали все  безукоризненно, ведь вы же умница.    

— Да, он ее одобрял.    

— И он, конечно, обнаружил в вас много достоинств, о  которых не подозревал? У вас незаурядные способности.    

— На этот счет ничего вам не могу сказать.    

— Вы говорите, что жили в маленьком коттедже близ  школы. Навещал он вас когда-нибудь?    

— Иногда.    

— По вечерам?    

— Раз или два.    

Наступила пауза.    

— А сколько времени вы прожили с ним и с его сестрами,  после того как было установлено ваше родство?    

— Пять месяцев.    

— Много ли Риверс проводил времени в вашем обществе?    

— Много. Маленькая гостиная служила ему и нам рабочей  комнатой; он сидел у окна, а мы за столом.    

— И подолгу он занимался?    

— Да, подолгу.    

— Чем?    

— Языком индустани.    

— А что вы делали в это время?    

— Сперва я изучала немецкий.    

— Это он с вами занимался?    

— Он не знает немецкого.    

— А он ничем с вами не занимался?    

— Немного языком индустани.    

— Риверс занимался с вами индустани?    

— Да, сэр.    

— И со своими сестрами тоже?    

— Нет.    

— Значит, ему хотелось учить вас?    

— Да.    

Снова пауза.    

— А с чего он это выдумал? На что вам мог понадобиться  индустани?    

— Он хотел, чтобы я поехала с ним в Индию.    

— Ага! Вот я и докопался до сути дела. Он хотел на вас  жениться?    

— Он просил моей руки.    

— Это ложь, бесстыдная выдумка, мне назло!    

— Прошу прощения, но это чистая правда; он просил меня  об этом не раз, и притом с настойчивостью, которая могла бы поспорить с вашей.    

— Мисс Эйр, повторяю, вы можете уйти. Сколько раз я  должен это повторять? Отчего вы упорно продолжаете сидеть у меня на коленях,  когда я попросил вас удалиться?    

— Мне и здесь хорошо.    

— Нет, Джен, вам не может быть здесь хорошо, ваше сердце  далеко — оно с вашим кузеном, с этим Сент-Джоном. А я-то считал, что моя  маленькая Джен целиком принадлежит мне! Я верил, что она меня любит, даже когда  она меня покинула; это была капля меду в океане горечи. Хотя мы и были  разлучены, хотя я и оплакивал горючими слезами нашу разлуку, — я все же не  мог допустить, чтобы та, о ком я так тоскую, полюбила другого. Но бесполезно  горевать. Оставьте меня, Джен, уезжайте и выходите замуж за Риверса.    

— Ну, так столкните меня, сэр, прогоните меня, —  добровольно я вас не покину.    

— Джен, мне так дорог звук вашего голоса, он вновь  воскрешает во мне надежду, он такой правдивый. Он напоминает мне то, что было  год назад. Я забываю, что вы связаны иными узами. Но я не такой безумец… Идите…    

— Куда же мне идти, сэр?    

— Своей дорогой — с мужем, которого вы себе  избрали.    

— Кто же это?    

— Вы знаете — это Сент-Джон Риверс.    

— Он мне не муж и никогда им не будет. Сент-Джон меня  не любит, и я его не люблю. Он любил (по-своему, не так, как вы умеете любить)  красивую молодую девушку по имени Розамунда и хотел на мне жениться только  потому, что видел во мне подходящую подругу для миссионера, к чему та  совершенно не подходит. Он человек возвышенной души, но он суров, а со мной  холоден, как айсберг. Он не похож на вас, сэр; я не чувствую себя счастливой в  его присутствии. У него нет ко мне снисходительности, нет и нежности. Его не  привлекает даже моя молодость, он ценит во мне лишь мои полезные моральные  качества. И я должна вас покинуть, сэр, и отправиться к нему?    

Я невольно содрогнулась и инстинктивно прижалась к своему  слепому, но горячо любимому хозяину. Он улыбнулся.    

— Как, Джен? Это правда? И отношения между вами и  Риверсом действительно таковы?    

— Безусловно, сэр. О, вам незачем ревновать! Я просто  хотела немножко вас подразнить, чтобы отвлечь от грустных мыслей; я считала,  что гнев для вас полезнее скорби. Но раз вам так дорога моя любовь,  успокойтесь. Если бы вы только знали, как я вас люблю, вы были бы горды и  довольны. Все мое сердце принадлежит вам, сэр! Оно ваше и останется вашим, хотя  бы даже злой рок навеки удалил меня от вас.    

Он поцеловал меня, но вдруг лицо его вновь потемнело от  мрачных дум.    

— Жалкий слепец! Калека! — пробормотал он  горестно.    

Я ласкала его, желая утешить. Я знала, о чем он думает, и  хотела об этом заговорить, но не решалась. Когда он отвернулся на мгновение, я  увидела, как из-под его закрытого века скатилась слеза и потекла по  мужественному лицу. Сердце мое переполнилось.    

— Я совсем, как старый, разбитый молнией каштан в  торнфильдском саду, — заговорил он спустя некоторое время. — И какое  имеет право такая развалина требовать, чтобы весенняя жимолость обвила ее  свежей листвой?    

— Вы вовсе не развалина, сэр, и не дерево, разбитое  молнией, вы могучий зеленеющий дуб. Цветы и кусты будут и без вашей просьбы  расти у ваших корней, им отрадна ваша благостная тень; и, поднимаясь кверху,  они прильнут к вам и обовьют вас, ибо ваш могучий ствол служит им надежной  опорой.    

Он снова улыбнулся: мои слова утешили его.    

— Ты говоришь о друзьях, Джен? — спросил он.    

— Да, о друзьях, — отвечала я не совсем уверенно,  так как имела в виду большее, чем дружбу, но не могла найти подходящего слова.  Он пришел мне на помощь.    

— Ах, Джен! Но я хочу иметь жену!    

— В самом деле, сэр?    

— Да. Это для вас новость?    

— Конечно, вы об этом ничего еще не говорили.    

— Это неприятная для вас новость?    

— Смотря по обстоятельствам, сэр, смотря по вашему  выбору.    

— Вы его сделаете за меня, Джен. Я подчинюсь вашему  решению.    

— В таком случае, сэр, выберите ту, что любит вас  больше всех.    

— Ну, тогда я выберу ту, кого я больше всех люблю.  Джен, вы пойдете за меня замуж?!    

— Да, сэр.    

— За несчастного слепца, которого вам придется водить  за руку?    

— Да, сэр.    

— За калеку, на двадцать лет старше вас, за которым вам  придется ходить?    

— Да, сэр.    

— Правда, Джен?    

— Истинная правда, сэр.    

— О моя любимая! Господь да благословит тебя и  наградит!    

— Мистер Рочестер, если я хоть раз совершила доброе  дело, если меня когда-либо осеняла благая мысль, если я молилась искренне и  горячо, если стремилась только к тому, что справедливо, — теперь я  вознаграждена! Быть вашей женой для меня вершина земного счастья.    

— Это потому, что ты находишь радость в жертве.    

— В жертве? Чем я жертвую? Голодом ради пищи, ожиданием  ради исполнения желания? Разве возможность обнять того, кто мне мил, прижаться  губами к тому, кого я люблю, опереться на того, кому я доверяю, — значит  принести жертву? Если так, то, конечно, я нахожу радость в жертве.    

— И ты готова терпеть мои немощи, Джен? Мириться с  убожеством?    

— Его не существует для меня, сэр. Теперь, когда я могу  быть действительно вам полезной, я люблю вас даже больше, чем раньше, когда вы,  с высоты своего величия, хотели только дарить и покровительствовать.    

— До сих пор мне была ненавистна помощь, мне было  противно, когда меня водили за руку, а теперь я чувствую, как мне это будет  приятно. Мне было тяжело опираться на плечо наемника, но отрадно чувствовать,  что моя рука сжимает маленькие пальчики Джен. Лучше полное одиночество, чем  постоянная зависимость от прислуги; но нежная забота Джен будет для меня  неиссякаемым источником радости. Я люблю Джен, но любит ли она меня?    

— Всем существом, сэр.    

— Если дело обстоит так, то нам нечего больше ждать:  нам надо немедленно обвенчаться.    

Он говорил с жаром, в нем пробуждалась его прежняя пылкость.    

— Мы должны стать нераздельными, Джен; нечего  откладывать, надо получить разрешение на брак и обвенчаться.    

— Мистер Рочестер, я только сейчас заметила, что солнце  сильно склонилось к западу и Пилот уже убежал домой обедать. Дайте мне  взглянуть на ваши часы.    

— Прицепи их к своему кушаку, Джен, и оставь их у себя;  мне они больше не нужны.    

— Уже около четырех часов, сэр. Вы не голодны?    

— Через два дня должна быть наша свадьба, Джен. Теперь  не нужно ни нарядов, ни драгоценностей, — все это ничего не стоит.    

Солнце уже высушило капли дождя на листьях, ветер стих;  стало жарко.    

— Знаешь, Джен, у меня на шее, под рубашкой, надето  твое жемчужное ожерелье. Я ношу его с того дня, когда потерял мое единственное  сокровище, — как воспоминание о нем.    

— Мы пойдем домой лесом, это самая тенистая дорога.    

Но он продолжал развивать свои мысли, не обращая внимания на  мои слова.    

— Джен, ты, наверно, считаешь меня неверующим, но мое  сердце сейчас полно благодарности к всеблагому богу, дающему радость на этой  земле. Его взор не то, что взор человека, — он видит яснее и судит не так,  как человек, но с совершенной мудростью. Я дурно поступил: я хотел осквернить  мой невинный цветок, коснуться его чистоты дыханием греха. Всемогущий отнял его  у меня. В своем упорстве я чуть не проклял посланное свыше испытание, —  вместо того чтобы склониться перед волей небес, я бросил ей вызов. Божественный  приговор свершился: на меня обрушились несчастья, я был на волосок от смерти.  Постигшие меня наказания были суровы, одно из них навсегда меня смирило. Ты  знаешь, как я гордился моей силой, — но где она теперь, когда я должен  прибегать к чужой помощи, как слабое дитя? Недавно, Джен, — только  недавно, — начал я видеть и узнавать в своей судьбе перст божий. Я начал  испытывать угрызения совести, раскаяние, желание примириться с моим творцом. Я  иногда молился; это были краткие молитвы, но глубоко искренние.    

Несколько дней назад… нет, я могу точно сказать  когда, — четыре дня назад, в понедельник вечером, я испытал странное  состояние: на смену моему бурному отчаянию, мрачности, тоске явилась печаль.  Мне давно уже казалось, что раз я нигде не могу тебя найти — значит, ты  умерла. Поздно вечером, вероятно между одиннадцатью и двенадцатью, прежде чем  лечь, я стал молить бога, чтобы он, если сочтет это возможным, поскорее взял  меня из этой жизни в иной мир, где есть надежда встретиться с Джен.    

Я сидел в своей комнате, у открытого окна; мне было приятно  дышать благоуханным воздухом ночи; правда, я не мог видеть звезд, а месяц  представлялся мне лишь светлым туманным пятном. Я тосковал о тебе, Дженет! О, я  тосковал о тебе и душой и телом. Я спрашивал бога в тоске и смирении, не  довольно ли я уже вытерпел мук, отчаяния и боли и не будет ли мне дано вновь  испытать блаженство и мир? Что все постигшее меня я заслужил, это я признавал,  но я сомневался, хватит ли у меня сил на новые страдания. Я молил его — и  вот с моих губ невольно сорвалось имя, альфа и омега моих сердечных желаний:  «Джен! Джен! Джен!»    

— Вы произнесли эти слова вслух?    

— Да, Джен. Если бы кто-нибудь услыхал меня, он решил  бы, что я сумасшедший, с такой неистовой силой вырвались у меня эти слова.    

— И это было в прошлый понедельник около полуночи?    

— Да, но не важно время; самое странное то, что за этим  последовало. Ты сочтешь меня суеверным, — правда, у меня в крови есть и  всегда была некоторая склонность к суеверию, тем не менее это правда, что я  услыхал то, о чем сейчас расскажу.    

Когда я воскликнул: «Джен, Джен, Джен!», голос (я не могу  сказать откуда, но знаю, чей он) отвечал: «Иду! Жди меня!» — и через  мгновение ночной ветер донес до меня слова: «Где ты?»    

Я хотел бы передать тебе ту картину, то видение, которое  вызвал во мне этот возглас; однако трудно выразить это словами. Ферндин, как ты  видишь, окружен густым лесом, и всякий звук здесь звучит глухо и замирает без  отголосков. Но слова «где ты?» были произнесены, казалось, среди гор, ибо я  слышал, как их повторяло горное эхо. И мне почудилось, будто более свежий,  прохладный ветер коснулся моего лба; мне представилось, что я встречаюсь с Джен  в какой-то дикой, пустынной местности. Духовно мы, вероятно, и встретились. Ты  в этот час, Джен, конечно, спала глубоким сном; быть может, твоя душа покинула  комнату и отправилась утешать мою: ибо это был твой голос, — это так же  верно, как то, что я жив! Это был твой голос.    

Вы знаете, читатель, что именно в понедельник, около  полуночи, я услышала таинственный призыв; как раз этими словами я на него  ответила. Я выслушала рассказ мистера Рочестера, но ничем на него не  отозвалась. Совпадение было так необъяснимо и так меня поразило, что я не могла  говорить о нем и обсуждать его. Это неизбежно произвело бы глубочайшее  впечатление на душу моего собеседника, а эту душу, которая столько пережила и  поэтому имела особую склонность к мрачности, не следовало сейчас уводить в  глубокую тень сверхъестественного. Итак, я затаила все это в своем сердце.    

— Теперь ты уже не будешь удивляться, — продолжал  мой хозяин, — почему, когда ты так неожиданно предстала предо мной вчера  вечером, мне было трудно поверить, что ты не видение и не один только голос,  который замрет и растворится в тишине, как замерли в тот раз твой шепот и  горное эхо. Теперь, благодарение богу, я знаю, что все это другое. Да, я  благодарю бога.    

Он благоговейно обнажил голову и, опустив незрячие глаза,  склонился в безмолвной молитве.    

— Я благодарю творца за то, что в дни суда он вспомнил  о милосердии. Я смиренно молю моего искупителя, чтобы он дал мне силы отныне  вести более чистую жизнь, чем та, какую я вел до сих пор.    

Затем он протянул ко мне руку, чтобы я его повела, Я взяла  эту дорогую руку, на мгновение прижала ее к своим губам, затем дала ему обнять  меня за плечи: будучи гораздо ниже его, я одновременно служила ему и опорой и  поводырем. Мы вошли в лес и направились домой.    

 Глава XXXVIII    

Заключение    

     

Читатель, я стала его женой. Это была тихая свадьба: присутствовали  лишь он и я, священник и причетник. Когда мы вернулись из церкви, я отправилась  на кухню, где Мери готовила обед, а Джон чистил ножи, и сказала:    

— Мери, сегодня утром я обвенчалась с мистером  Рочестером.    

Экономка и ее муж были почтенные, флегматичного склада люди,  которым можно было в любое время спокойно сообщить самую важную новость, не  рискуя услышать визгливые восклицания и быть оглушенной потоком недоуменных  расспросов. Мери взглянула на меня с удивлением; ложка, которой она поливала  соусом пару жарившихся цыплят, на несколько мгновений замерла в воздухе, и на  те же несколько мгновений Джон перестал чистить ножи. Склонившись затем над  жарким, Мери только сказала:    

— Обвенчались, мисс! В самом деле? — и  прибавила: — Я видела, что вы с хозяином куда-то пошли, но не знала, что  вы отправились в церковь венчаться. — Сказав это, она продолжала поливать  жаркое.    

Обернувшись к Джону, я видела, что он широко улыбается.    

— Я говорил Мери, что этим дело кончится, — сказал  он. — Я догадывался, что у мистера Эдварда на уме (Джон был старым слугою,  он знал своего хозяина еще когда тот был младшим в семье, и поэтому часто  называл его по имени), и был уверен, что он не станет долго ждать. Что ж,  правильно сделал, как мне сдается. Желаю вам счастья, мисс, — и он отвесил  мне почтительный поклон.    

— Спасибо, Джон! Мистер Рочестер просил меня передать  вот это вам и Мери. — Я вложила ему в руку пятифунтовый билет и, не  ожидая, что они еще скажут, ушла из кухни. Некоторое время спустя, проходя мимо  двери кухни, я услышала следующие слова:    

— Она подходит ему куда лучше, чем какая-нибудь важная  леди. — И затем: — Правда, из себя она неказиста, но зато сердце у  нее доброе и ничего плохого про нее не скажешь; а что до него, то всякому ясно,  что она кажется ему первой красавицей.    

Я сейчас же написала в Мурхауз и в Кембридж, сообщая об этой  перемене в моей жизни и объясняя, чем она вызвана. Диана и Мери одобрили этот  шаг. Диана прибавила, что, как только окончится медовый месяц, она приедет меня  навестить.    

— Лучше ей этого не дожидаться, — сказал мистер  Рочестер, когда я прочла ему письмо, — а то она, пожалуй, никогда не  приедет: наш медовый месяц будет сиять нам всю нашу жизнь, и его лучи померкнут  лишь над твоей и моей могилой.    

Не знаю, как принял Сент-Джон это известие; он так и не  ответил на письмо, в котором я извещала его об этом событии. Однако спустя  полгода он все-таки мне написал; правда, не упоминая ни о мистере Рочестере, ни  о моем замужестве. Его письмо было написано в сдержанном тоне, хотя и очень  серьезном, но ласковом. С тех пор мы обмениваемся с ним письмами не слишком  часто, но регулярно; он надеется, что я счастлива, и верит, что я не из числа  тех, кто живет в этом мире без бога и поглощен лишь земными интересами.    

Вы еще не совсем забыли маленькую Адель, не правда ли,  читатель? Я о ней ни на минуту не забывала. Вскоре я попросила у мистера  Рочестера разрешения навестить Адель в школе, куда он ее поместил. Меня тронула  ее бурная радость, когда она увидела меня. Девочка показалась мне худой и  бледной; она жаловалась, что ей живется трудно. И действительно, порядки в этом  заведении оказались слишком строгими и методы обучения слишком суровыми для  ребенка ее возраста; я увезла ее домой. Я собиралась снова сделаться ее  гувернанткой, но вскоре увидела, что это невозможно: мое время и заботы  принадлежали другому, — мой муж так в них нуждался!    

Поэтому я нашла более подходящую школу, в нашей местности,  где могла часто навещать Адель и иногда брать ее домой. Я заботилась о том,  чтобы у нее было все необходимое, и скоро она там освоилась, почувствовала себя  вполне счастливой и стала делать быстрые успехи в учении. С годами английское  воспитание в значительной мере отучило девочку от ее французских замашек; и по  окончании ею школы я приобрела в ее лице приятную и услужливую помощницу,  покорную, веселую и скромную. Своими заботами обо мне и о моих близких она  давно уже отплатила мне за любовь и внимание, которые встречала с моей стороны.    

Моя повесть подходит к концу. Еще несколько слов о моей  замужней жизни и о судьбе тех, чьи имена встречались в моем рассказе, — и  я кончаю.    

Уже десять лет, как я замужем. Я знаю, что значит всецело  жить для человека, которого любишь больше всего на свете. Я считаю себя  бесконечно счастливой, и моего счастья нельзя выразить никакими словами, потому  что мы с мужем живем друг для друга. Ни одна женщина в мире так всецело не  принадлежит своему мужу. Нас так же не может утомить общество друг друга, как  не может утомить биение сердца, которое бьется в его и в моей груди; поэтому мы  неразлучны. Быть вместе — значит для нас чувствовать себя так же  непринужденно, как в одиночестве, и так же весело, как в обществе. Весь день  проходит у нас в беседе, и наша беседа — это, в сущности, размышление  вслух. Я всецело ему доверяю, а он — мне; наши характеры идеально подходят  друг к другу, почему мы и живем душа в душу.    

Первые два года нашего брака мистер Рочестер оставался  слепым. Быть может, это обстоятельство особенно нас сблизило, особенно нас  связало; ведь я была тогда его зрением, как до сих пор остаюсь его правой  рукой. Я была в буквальном смысле (как он нередко меня называл) зеницей его  очей. Он видел природу и читал книги через меня; никогда я не уставала смотреть  за него и описывать поля, деревья, города, реки, облака и солнечные лучи —  весь окружающий нас пейзаж; передавать впечатления от погоды; доверять его  слуху то, в чем отказывали ему глаза. Никогда не уставала ему читать, не  уставала водить туда, куда ему хотелось, и делать для него то, о чем он просил.  И эти услуги доставляли мне всю полноту радости, утонченной, хоть и немного  грустной, ибо мистер Рочестер просил о них без мучительного стыда и без  гнетущего унижения. Он любил меня так глубоко, что, не колеблясь, прибегал к  моей помощи; он чувствовал, как нежно я его люблю, и знал, что принимать мои  заботы — значило доставлять мне истинную радость.    

Однажды утром, в конце второго года, когда я писала письмо  под его диктовку, он подошел, наклонился надо мной и сказал:    

— Джен, у тебя на шее какое-то блестящее украшение?    

На мне была золотая цепочка, я ответила:    

— Да.    

— И на тебе голубое платье?    

Это было действительно так. Затем он сообщил мне, что с  некоторых пор ему кажется, будто темная пелена у него на глазу становится более  прозрачной: теперь он убедился в этом.    

Мы обратились в Лондоне к выдающемуся окулисту, и мистер  Рочестер через некоторое время стал видеть этим глазом. Он теперь видит не  очень отчетливо, не может подолгу читать и писать, но может передвигаться один,  и нет надобности водить его за руку; теперь уже небо для него не пустая бездна,  и земля не кажется ему мраком. Когда ему положили на колени его первенца, он  увидел, что мальчик унаследовал его глаза — такие, какими они были  прежде, — большие, черные, блестящие. И он снова с глубокой благодарностью  признал, что бог обратил на него свою милость.    

Итак, мой Эдвард и я — мы оба счастливы; счастливы  также и наши любимые друзья. Диана и Мери Риверс обе замужем; поочередно, раз в  год, они приезжают погостить к нам, и мы изредка посещаем их. Муж Дианы —  капитан флота, храбрый офицер и прекрасный человек. Муж Мери — священник,  школьный товарищ ее брата, по своим дарованиям и моральным качествам он достоин  своей избранницы. И капитан Фицджемс и мистер Уортон любят своих жен и взаимно  любимы. Что касается Сент-Джона, то он покинул Англию и уехал в Индию. Он вступил  на путь, который сам избрал, и до сих пор следует этой стезей.    

Он так и не женился и вряд ли женится. До сих пор он один  справляется со своей задачей; и эта задача близка к завершению: его славное  солнце клонится к закату. Последнее письмо, полученное от него, вызвало у меня  на глазах слезы: он предвидит свою близкую кончину. Я знаю, что следующее  письмо, написанное незнакомой рукой, сообщит мне, что господь призвал к себе  своего неутомимого и верного слугу.