1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Егоров! Свисти!    

Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало  нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал  извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми  усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и,  должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.    

Николай встретил ее радостно.    

— Ну, что там?    

— Как будто удалось…    

Стараясь восстановить в своей памяти все мелочи, она начала  рассказывать о бегстве и говорила так, точно передавала чей-то рассказ,  сомневаясь в правде его.    

— Нам везет! — сказал Николай, потирая  руки. — Но — как я боялся за вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите  мой дружеский совет — не бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла,  поверьте! Может быть — он уйдет с дороги. А суд — это приблизительно такая  штука…    

Он начал рисовать ей картину заседания суда, она слушала и  понимала, что он чего-то боится, хочет ободрить ее.    

— Может, вы думаете, я там скажу что-нибудь  судьям? — вдруг спросила она. — Попрошу их о чем-нибудь?    

Он вскочил, замахал на нее руками и обиженно вскричал:    

— Что вы!    

— Я боюсь, верно! Чего боюсь — не знаю!.. — Она  помолчала, блуждая глазами по комнате.    

— Иной раз кажется — начнут они Пашу обижать,  измываться над ним. Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша —  гордый, он им так ответит! Или — Андрей посмеется над ними. И все они там  горячие. Вот и думаешь — вдруг не стерпит… И засудят так, что уж и не увидишь  никогда!    

Николай хмуро молчал, дергая свою бородку.    

— Этих дум не выгонишь из головы! — тихо сказала  мать, — Страшно это — суд! Как начнут все разбирать да взвешивать! Очень  страшно! Не наказание страшно, а — суд. Не умею я этого сказать…    

Николай — она чувствовала — не понимает ее, и это еще более  затрудняло желание рассказать о страхе своем.    

 24    

     

Этот страх, подобный плесени, стеснявший дыхание тяжелой  сыростью, разросся в ее груди, и, когда настал день суда, она внесла с собою в  зал заседания тяжелый, темный груз, согнувший ей спину и шею.    

На улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча  кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале ее встретили  родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными голосами. Слова  казались ей ненужными, она не понимала их. Все люди были охвачены одним и тем  же скорбным чувством — это передавалось матери и еще более угнетало ее.    

— Садись рядом! — сказал Сизов, подвигаясь на  лавке. Послушно села, оправила платье, взглянула вокруг. Перед глазами у нее  слитно поплыли какие-то зеленые и малиновые полосы, пятна, засверкали тонкие  желтые нити.    

— Погубил твой сын нашего Гришу! — тихо  проговорила женщина, сидевшая рядом с ней.    

— Молчи, Наталья! — ответил Сизов угрюмо.    

Мать посмотрела на женщину — это была Самойлова, дальше  сидел ее муж, лысый, благообразный человек с окладистой рыжей бородой. Лицо у  него было костлявое; прищурив глаза, он смотрел вперед, и борода его дрожала.    

Сквозь высокие окна зал ровно наливался мутным светом,  снаружи по стеклам скользил снег. Между окнами висел большой портрет царя в  толстой, жирно блестевшей золотой раме, тяжелые малиновые драпировки окон  прикрывали раму с боков прямыми складками. Перед портретом, почти во всю ширину  зала вытянулся стол, покрытый зеленым сукном, направо у стены стояли за  решеткой две деревянные скамьи, налево — два ряда малиновых кресел. По залу  бесшумно бегали служащие с зелеными воротниками, золотыми пуговицами на груди и  животе. В мутном воздухе робко блуждал тихий шепот, носился смешанный запах  аптеки. Все это — цвета, блески, звуки и запахи — давило на глаза, вторгалось  вместе с дыханием в грудь и наполняло опустошенное сердце неподвижной, пестрой  мутью унылой боязни.    

Вдруг один из людей громко сказал что-то, мать вздрогнула,  все встали, она тоже поднялась, схватившись за руку Сизова.    

В левом углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь,  вышел старичок в очках. На его сером личике тряслись белые редкие баки, верхняя  бритая губа завалилась в рот, острые скулы и подбородок опирались на высокий  воротник мундира, казалось, что под воротником нет шеи. Его поддерживал сзади  под руку высокий молодой человек с фарфоровым лицом, румяным и круглым, а вслед  за ними медленно двигались еще трое людей в расшитых золотом мундирах и трое  штатских.    

Они долго возились за столом, усаживаясь в кресла, а когда  сели, один из них, в расстегнутом мундире, с ленивым бритым лицом, что-то начал  говорить старичку, беззвучно и тяжело шевеля пухлыми губами. Старичок слушал,  сидя странно прямо и неподвижно, за стеклами его очков мать видела два  маленькие бесцветные пятнышка.    

На конце стола у конторки стоял высокий лысоватый человек,  покашливал, шелестел бумагами.    

Старичок покачнулся вперед, заговорил. Первое слово он  выговаривал ясно, а следующие как бы расползались у него по губам, тонким и  серым.    

— Открываю… Введите…    

— Гляди! — шепнул Сизов, тихонько толкая мать, и  встал.    

В стене за решеткой открылась дверь, вышел солдат с  обнаженной шашкой на плече, за ним явились Павел, Андрей, Федя Мазин, оба  Гусевы, Самойлов, Букин, Сомов и еще человек пять молодежи, незнакомой матери  по именам. Павел ласково улыбался, Андрей тоже, оскалив зубы, кивал головой; в  зале стало как-то светлее, проще от их улыбок, оживленных лиц и движения,  внесенного ими в натянутое, чопорное молчание. Жирный блеск золота на мундирах  потускнел, стал мягче, веяние бодрой уверенности, дуновение живой силы  коснулось сердца матери, будя его. И на скамьях сзади нее, где до той поры люди  подавленно ожидали, теперь тоже вырос ответный негромкий гул.    

— Не трусят! — услыхала она шепот Сизова, а с  правой стороны тихо всхлипнула мать Самойлова.    

— Тише! — раздался суровый окрик.    

— Предупреждаю… — сказал старичок.    

Павел и Андрей сели рядом, вместе с ними на первой скамье  сели Мазин, Самойлов и Гусевы. Андрей обрил себе бороду, усы у него отросли и  свешивались вниз, придавая его круглой голове сходство с головой кошки. Что-то  новое появилось на его лице — острое и едкое в складках рта, темное в глазах.  На верхней губе Мазина чернели две полоски, лицо стало полнее, Самойлов был  такой же кудрявый, как и раньше, и так же широко ухмылялся Иван Гусев.    

— Эх, Федька, Федька! — шептал Сизов, опустив  голову.    

Мать слушала невнятные вопросы старичка, — он  спрашивал, не глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира  неподвижно, — слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что  старший судья и все его товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми.  Внимательно осматривая лица судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько  прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.    

Фарфоровый человек безучастно читал бумагу, его ровный голос  наполнял зал скукой, и люди, облитые ею, сидели неподвижно, как бы оцепенев.  Четверо адвокатов тихо, но оживленно разговаривали с подсудимыми, все они  двигались сильно, быстро и напоминали собой больших черных птиц.    

По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом  толстый, пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую — сутулый, с  рыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул голову на спинку стула и,  полуприкрыв глаза, о чем-то думал. У прокурора лицо было тоже утомленное,  скучное.    

Сзади судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городской  голова, полный, солидный мужчина; предводитель дворянства, седой, большебородый  и краснолицый человек, с большими, добрыми глазами; волостной старшина в  поддевке, с огромным животом, который, видимо, конфузил его — он все старался  прикрыть его полой поддевки, а она сползала.    

— Здесь нет преступников, нет судей, — раздался  твердый голос Павла, — здесь только пленные и победители…    

Стало тихо, несколько секунд ухо матери слышало только  тонкий, торопливый скрип пера по бумаге и биение своего сердца.    

И старший судья тоже как будто прислушивался к чему-то,  ждал. Его товарищи пошевелились. Тогда он сказал:    

— М-да, Андрей Находка! Признаете вы… Андрей медленно  приподнялся, выпрямился и, дергая себя за усы, исподлобья смотрел на старичка.    

— Да в чем же я могу признать себя виновным? —  певуче и неторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав плечами. — Я не  убил, не украл, я просто не согласен с таким порядком жизни, в котором люди  принуждены грабить и убивать друг друга…    

— Отвечайте короче, — с усилием, но внятно сказал  старик. На скамьях, сзади себя, мать чувствовала оживление, люди тихо шептались  о чем-то и двигались, как бы освобождая себя из паутины серых слов фарфорового  человека.    

— Слышишь, как они? — шепнул Сизов.    

— Федор Мазин, отвечайте…    

— Не хочу! — ясно сказал Федя, вскочив на ноги.  Лицо его залилось румянцем волнения, глаза засверкали, он почему-то спрятал  руки за спину.    

Сизов тихонько ахнул, мать изумленно расширила глаза.    

— Я отказался от защиты, я ничего не буду говорить, суд  ваш считаю незаконным! Кто вы? Народ ли дал вам право судить нас? Нет, он не  давал! Я вас не знаю!    

Он сел и скрыл свое разгоревшееся лицо за плечом Андрея.  Толстый судья наклонил голову к старшему и что-то прошептал. Судья с бледным  лицом поднял веки, скосил глаза на подсудимых, протянул руку на стол и черкнул  карандашом на бумаге, лежавшей перед ним. Волостной старшина покачал головой,  осторожно переставив ноги, положил живот на колени и прикрыл его руками. Не  двигая головой, старичок повернул корпус к рыжему судье, беззвучно поговорил с  ним, тот выслушал его, наклонив голову. Предводитель дворянства шептался с  прокурором, голова слушал их, потирая щеку. Вновь зазвучала тусклая речь  старшего судьи.    

— Каково отрезал? Прямо — лучше всех! — удивленно  шептал Сизов на ухо матери.    

Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала  казалось ей лишним и нудным предисловием к чему-то страшному,что появится и  сразу раздавит всех холодным ужасом. Но спокойные слова Павла и Андрея  прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домике  слободки, а не перед лицом суда. Горячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелое  росло в зале, и мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что не она  одна чувствует это.    

— Ваше мнение? — сказал старичок. Лысоватый  прокурор встал и, держась одной рукой за конторку, быстро заговорил, приводя  цифры. В его голосе не слышно было страшного.    

Но в то же время сухой, колющий налет бередил и тревожил  сердце матери — было смутное ощущение чего-то враждебного ей. Оно не угрожало,  не кричало, а развивалось невидимо, неуловимо. Лениво и тупо оно колебалось  где-то вокруг судей, как бы окутывая их непроницаемым облаком, сквозь которое  не достигало до них ничто извне. Она смотрела на судей, и все они были  непонятны ей. Они не сердились на Павла и на Федю, как она ждала, не обижали их  словами, но все, о чем они спрашивали, казалось ей ненужным для них, они как  будто нехотя спрашивают, с трудом выслушивают ответы, все заранее знают, ничем  не интересуются. Вот перед ними стоит жандарм и говорит басом:    

— Павла Власова называли главным зачинщиком все…    

— А Находку? — лениво и негромко спросил толстый  судья.    

— И его тоже…    

Один из адвокатов встал, говоря:    

— Могу я?    

Старичок спрашивает кого-то:    

— Вы ничего не имеете?    

Все судьи казались матери нездоровыми людьми. Болезненное  утомление сказывалось в их позах и голосах, оно лежало на лицах у них, —  болезненное утомление и надоедная, серая скука. Видимо, им тяжело и неудобно  все это — мундиры, зал, жандармы, адвокаты, обязанность сидеть в креслах,  спрашивать и слушать.    

Стоит перед ними знакомый желтолицый офицер и важно,  растягивая слова, громко рассказывает о Павле, об Андрее. Мать, слушая его,  невольно думала: «Не много ты знаешь». И смотрела на людей за решеткой уже без  страха за них, без жалости к ним — к ним не приставала жалость, все они  вызывали у нее только удивление и любовь, тепло обнимавшую сердце; удивление  было спокойно, любовь — радостно ясна. Молодые, крепкие, они сидели в стороне у  стены, почти не вмешиваясь в однообразный разговор свидетелей и судей, в споры  адвокатов с прокурором. Порою кто-нибудь презрительно усмехался, что-то говорил  товарищам, по их лицам тоже пробегала насмешливая улыбка. Андрей и Павел почти  все время тихо беседовали с одним из защитников — мать накануне видела его у  Николая. К их беседе прислушивался Мазин, оживленный и подвижный более других,  Самойлов что-то порою говорил Ивану Гусеву, и мать видела, что каждый раз Иван,  незаметно отталкивая товарища локтем, едва сдерживает смех, лицо у него  краснеет, щеки надуваются, он наклоняет голову. Раза два он уже фыркнул, а после  этого несколько минут сидел надутый, стараясь быть более солидным. И в каждом,  так или иначе, играла молодость, легко одолевая усилия сдержать ее живое  брожение.    

Сизов легонько тронул ее за локоть, она обернулась к нему —  лицо у него было довольное и немного озабоченное. Он шептал:    

— Ты погляди, как они укрепились, материны дети, а?  Бароны, а?    

В зале говорили свидетели — торопливо, обесцвеченными  голосами, судьи — неохотно и безучастно. Толстый судья зевал, прикрывая рот  пухлой рукой, рыжеусый побледнел еще более, иногда он поднимал руку и, туго  нажимая на кость виска пальцем, слепо смотрел в потолок жалобно расширенными  глазами. Прокурор изредка черкал карандашом по бумаге и снова продолжал  беззвучную беседу с предводителем дворянства, а тот, поглаживая седую бороду,  выкатывал огромные красивые глаза и улыбался, важно сгибая шею. Городской  голова сидел, закинув ногу на ногу, бесшумно барабанил пальцами по колену и  сосредоточенно наблюдал за движениями пальцев. Только волостной старшина,  утвердив живот на коленях и заботливо поддерживая его руками, сидел, наклонив  голову, и, казалось, один вслушивался в однообразное журчание голосов, да  старичок, воткнутый в кресло, торчал в нем неподвижно, как флюгер в  безветренный день. Продолжалось это долго, и снова оцепенение скуки ослепило  людей…    

— Объявляю… — сказал старичок и, раздавив тонкими  губами следующие слова, встал.    

Шум, вздохи, тихие восклицания, кашель и шарканье ног  наполнили зал. Подсудимых увели, уходя, они, улыбаясь, кивали головами родным и  знакомым, а Иван Гусев негромко крикнул кому-то:    

— Не робей, Егор!..    

Мать и Сизов вышли в коридор.    

— Чай пить в трактир пойдешь? — заботливо и  задумчиво спросил ее старик. — Полтора часа время у нас!    

— Не хочу.    

— Ну, и я не пойду. Нет, — каковы ребята, а? Сидят  вроде того, как будто они только и есть настоящие люди, а остальные все — ни  при чем! Федька-то, а?    

К ним подошел отец Самойлова, держа шапку в руке. Он угрюмо  улыбался и говорил:    

— Мой-то Григорий? От защитника отказался и  разговаривать не хочет. Первый он, слышь, выдумал это. Твой-то, Пелагея, стоял  за адвокатов, а мой говорит — не желаю! И тогда четверо отказались…    

Рядом с ним стояла жена. Часто моргая глазами, она вытирала  нос концом платка. Самойлов взял бороду в руку и продолжал, глядя в пол:    

— Ведь вот штука! Глядишь на них, чертей, понимаешь —  зря они все это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг начинаешь думать — а  может, их правда? Вспомнишь, что на фабрике они все растут да растут, их то и  дело хватают, а они, как ерши в реке, не переводятся, нет! Опять думаешь — а  может, и сила за ними?    

— Трудно нам, Степан Петров, понять это дело! —  сказал Сизов.    

— Трудно — да! — согласился Самойлов.    

Его жена, сильно потянув воздух носом, заметила:    

— Здоровы все, окаянные…    

И, не сдержав улыбки на широком, дряблом лице, продолжала:    

— Ты, Ниловна, не сердись, — давеча я тебе  бухнула, что, мол, твой виноват. А пес их разберет, который виноват, если по  правде говорить! Вон что про нашего-то Григория жандармы со шпионами говорили.  Тоже, постарался, — рыжий бес!    

Она, видимо, гордилась своим сыном, быть может, не понимая  своего чувства, но ее чувство было знакомо матери, и она ответила на ее слова  доброй улыбкой, тихими словами:    

— Молодое сердце всегда ближе к правде…    

По коридору бродили люди, собирались в группы, возбужденно и  вдумчиво разговаривая глухими голосами. Почти никто не стоял одиноко — на всех  лицах было ясно видно желание говорить, спрашивать, слушать. В узкой белой  трубе между двух стен люди мотались взад и вперед, точно под ударами сильного  ветра, и, казалось, все искали возможности стать на чем-то твердо и крепко.    

Старший брат Букина, высокий и тоже выцветший, размахивал  руками, быстро вертясь во все стороны, и доказывал:    

— Волостной старшина Клепанов в этом деле не на месте…    

— Молчи, Константин! — уговаривал его отец,  маленький старичок, и опасливо оглядывался.    

— Нет, я скажу! Про него идет слух, что он в прошлом  году приказчика своего убил из-за его жены. Приказчикова жена с ним живет — это  как понимать? И к тому же он известный вор…    

— Ах ты, батюшки мои, Константин!    

— Верно! — сказал, Самойлов. — Верно! Суд —  не очень правильный…    

Букин услыхал его голос, быстро подошел, увлекая за собой  всех, и, размахивая руками, красный от возбуждения, закричал:    

— За кражу, за убийство — судят присяжные, простые  люди, — крестьяне, мещане, — позвольте! А людей, которые против  начальства, судит начальство, — как так? Ежели ты меня обидишь, а я тебе  дам в зубы, а ты меня за это судить будешь, — конечно, я окажусь виноват,  а первый обидел кто — ты? Ты!    

Сторож, седой, горбоносый, с медалями на груди, растолкал  толпу и сказал Букину, грозя пальцем:    

— Эй, не кричи! Кабак тут?    

— Позвольте, кавалер, я понимаю! Послушайте — ежели я  вас ударю и я же вас буду судить, как вы полагаете…    

— А вот я тебя вывести велю отсюда! — строго  сказал сторож.    

— Куда же? Зачем?    

— На улицу. Чтобы ты не орал…    

Букин осмотрел всех и негромко проговорил:    

— Им главное, чтобы люди молчали…    

— А ты как думал?! — крикнул старик строго и  грубо. Букин развел руками и стал говорить тише:    

— И опять же, почему не допущен на суд народ, а только  родные? Ежели ты судишь справедливо, ты суди при всех — чего бояться?    

Самойлов повторил, но уже громче:    

— Суд не по совести, это верно!..    

Матери хотелось сказать ему то, что она слышала от Николая о  незаконности суда, но она плохо поняла это и частью позабыла слова. Стараясь  вспомнить их, она отодвинулась в сторону от людей и заметила, что на нее  смотрит какой-то молодой человек со светлыми усами. Правую руку он держал в  кармане брюк, от этого его левое плечо было ниже, и эта особенность фигуры  показалась знакомой матери. Но он повернулся к ней спиной, а она была озабочена  воспоминаниями и тотчас же забыла о нем.    

Но через минуту слуха ее коснулся негромкий вопрос:    

— Эта?    

И кто-то громче, радостно ответил:    

— Да!    

Она оглянулась. Человек с косыми плечами стоял боком к ней и  что-то говорил своему соседу, чернобородому парню в коротком пальто и в сапогах  по колено.    

Снова память ее беспокойно вздрогнула, но не создала ничего  ясного. В груди ее повелительно разгоралось желание говорить людям о правде  сына, ей хотелось слышать, что скажут люди против этой правды, хотелось по их  словам догадаться о решении суда.    

— Разве так судят? — осторожно и негромко начала  она, обращаясь к Сизову. — Допытываются о том — что кем сделано, а зачем  сделано — не спрашивают. И старые они все, молодых — молодым судить надо…    

— Да, — сказал Сизов, — трудно нам понять это  дело, трудно! — И задумчиво покачал головой.    

Сторож, открыв дверь зала, крикнул:    

— Родственники! Показывай билеты… Угрюмый голос  неторопливо проговорил:    

— Билеты, — словно в цирк!    

Во всех людях теперь чувствовалось глухое раздражение,  смутный задор, они стали держаться развязнее, шумели, спорили со сторожами.    

 25    

     

Усаживаясь на скамью, Сизов что-то ворчал.    

— Ты что? — спросила мать.    

— Так! Дурак народ…    

Позвонил колокольчик. Кто-то равнодушно объявил:    

— Суд идет…    

Снова все встали, и снова, в том же порядке, вошли судьи,  уселись. Ввели подсудимых.    

— Держись! — шепнул Сизов. — Прокурор  говорить будет. Мать вытянула шею, всем телом подалась вперед и замерла в новом  ожидании страшного.    

Стоя боком к судьям, повернув к ним голову, опираясь локтем  на конторку, прокурор вздохнул и, отрывисто взмахивая в воздухе правой рукой,  заговорил. Первых слов мать не разобрала, голос у прокурора был плавный, густой  и тек неровно, то — медленно, то — быстрее. Слова однообразно вытягивались в  длинный ряд, точно стежки нитки, и вдруг вылетали торопливо, кружились, как  стая черных мух над куском сахара. Но она не находила в них ничего страшного,  ничего угрожающего. Холодные, как снег, и серые, точно пепел, они сыпались,  сыпались, наполняя зал чем-то досадно надоедающим, как тонкая, сухая пыль. Эта  речь, скупая чувствами, обильная словами, должно быть, не достигала до Павла и  его товарищей — видимо, никак не задевала их, — все сидели спокойно и,  по-прежнему беззвучно беседуя, порою улыбались, порою хмурились, чтобы скрыть  улыбку. — Врет! — шептал Сизов.    

Она не могла бы этого сказать. Она слышала слова прокурора,  понимала, что он обвиняет всех, никого не выделяя; проговорив о Павле, он  начинал говорить о Феде, а поставив его рядом с Павлом, настойчиво пододвигал к  ним Букина, — казалось, он упаковывает, зашивает всех в один мешок, плотно  укладывая друг к другу. Но внешний смысл его слов не удовлетворял, не трогал и  не пугал ее, она все-таки ждала страшного и упорно искала его за словами — в  лице, в глазах, в голосе прокурора, в его белой руке, неторопливо мелькавшей по  воздуху. Что-то страшное было, она это чувствовала, но — неуловимое — оно не  поддавалось определению, вновь покрывая ее сердце сухим и едким налетом.    

Она смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать  эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали. Слова прокурора  разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей,  плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не  двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою  исчезали, расплываясь по лицу.    

И, видя это мертвое безучастие, это беззлобное равнодушие,  мать недоуменно спрашивала себя: «Судят?»    

Вопрос стискивал ей сердце и, постепенно выжимая из него  ожидание страшного, щипал горло острым ощущением обиды.    

Речь прокурора порвалась как-то неожиданно — он сделал  несколько быстрых, мелких стежков, поклонился судьям и сел, потирая руки.  Предводитель дворянства закивал ему головой, выкатывая свои глаза, городской  голова протянул руку, а старшина глядел на свой живот и улыбался.    

Но судей речь его, видимо, не обрадовала, они не шевелились.    

— Слово, — заговорил старичок, поднося к своему  липу какую-то бумагу, — защитнику Федосеева, Маркова и Загарова.    

Встал адвокат, которого мать видела у Николая. Лицо у него  было добродушное, широкое, его маленькие глазки лучисто улыбались, —  казалось, из-под рыжеватых бровей высовываются два острия и, точно ножницы,  стригут что-то в воздухе. Заговорил он неторопливо, звучно и ясно, но мать не  могла вслушиваться в его речь — Сизов шептал ей на ухо:    

— Поняла, что он говорил? Поняла? Люди, говорит,  расстроенные, безумные. Это — Федор?    

Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида  росла, угнетая душу. Теперь Власовой стало ясно, почему она ждала  справедливости, думала увидать строгую, честную тяжбу правды сына с правдой  судей его. Ей представлялось, что судьи будут спрашивать Павла долго,  внимательно и подробно о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими глазами  все думы п дела сына ее, все дни его. И когда увидят они правоту его, то  справедливо, громко скажут:    

— Человек этот прав!    

Но ничего подобного не было — казалось, что подсудимые  невидимо далеко от судей, а судьи — лишние для них. Утомленная, мать потеряла  интерес к суду и, не слушая слов, обиженно думала: «Разве так судят?»    

— Так их! — одобрительно прошептал Сизов. Уже  говорил другой адвокат, маленький, с острым, бледным и насмешливым лицом, а  судьи мешали ему.    

Вскочил прокурор, быстро и сердито сказал что-то о  протоколе, потом, увещевая, заговорил старичок, — защитник, почтительно  наклонив голову, послушал их и снова продолжал речь.    

— Ковыряй! — заметил Сизов. — Расковыривай… В  зале зарождалось оживление, сверкал боевой задор, адвокат раздражал острыми  словами старую кожу судей. Судьи как будто сдвинулись плотнее, надулись и  распухли, чтобы отражать колкие и резкие щелчки слов.    

Но вот поднялся Павел, и вдруг стало неожиданно тихо. Мать  качнулась всем телом вперед. Павел заговорил спокойно:    

— Человек партии, я признаю только суд моей партии и  буду говорить не в защиту свою, а — по желанию моих товарищей, тоже  отказавшихся от защиты, — попробую объяснить вам то, чего вы не поняли. Прокурор  назвал наше выступление под знаменем социал-демократии — бунтом против  верховной власти и все время рассматривал нас как бунтовщиков против царя. Я  должен заявить, что для нас самодержавие не является единственной цепью,  оковавшей тело страны, оно только первая и ближайшая цепь, которую мы обязаны  сорвать с народа…    

Тишина углублялась под звуками твердого голоса, он как бы  расширял стены зала, Павел точно отодвигался от людей далеко в сторону,  становясь выпуклее.    

Судьи зашевелились тяжело и беспокойно. Предводитель  дворянства что-то прошептал судье с ленивым лицом, тот кивнул головой и  обратился к старичку, а с другой стороны в то же время ему говорил в ухо  больной судья. Качаясь в кресле вправо и влево, старичок что-то сказал Павлу,  но голос его утонул в ровном и широком потоке речи Власова.    

— Мы — социалисты. Это значит, что мы враги частной  собственности, которая разъединяет людей, вооружает их друг против друга,  создает непримиримую вражду интересов, лжет, стараясь скрыть или оправдать эту  вражду, и развращает всех ложью, лицемерием и злобой. Мы говорим: общество,  которое рассматривает человека только как орудие своего обогащения, —  противочеловечно, оно враждебно нам, мы не можем примириться с его моралью,  двуличной и лживой; цинизм и жестокость его отношения к личности противны нам,  мы хотим и будем бороться против всех форм физического и морального порабощения  человека таким обществом, против всех приемов дробления человека в угоду  корыстолюбию. Мы, рабочие, — люди, трудом которых создается все — от  гигантских машин до детских игрушек, мы — люди, лишенные права бороться за свое  человеческое достоинство, нас каждый старается и может обратить в орудие для  достижения своих целей, мы хотим теперь иметь столько свободы, чтобы она дала  нам возможность со временем завоевать всю власть. Наши лозунги просты — долой  частную собственность, все средства производства — народу, вся власть — народу,  труд — обязателен для всех. Вы видите — мы не бунтовщики!    

Павел усмехнулся, медленно провел рукой по волосам, огонь его  голубых глаз вспыхнул светлее.    

— Прошу вас, — ближе к делу! — сказал  председатель внятно и громко. Он повернулся к Павлу грудью, смотрел на него, и  матери казалось, что его левый тусклый глаз разгорается нехорошим, жадным  огнем. И все судьи смотрели на ее сына так, что казалось — их глаза прилипают к  его липу, присасываются к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею свои  изношенные тела. А он, прямой, высокий, стоя твердо и крепко, протягивал к ним  руку и негромко, четко говорил:    

— Мы — революционеры и будем таковыми до поры, пока  одни — только командуют, другие — только работают. Мы стоим против общества,  интересы которого вам приказано защищать, как непримиримые враги его и ваши, и  примирение между нами невозможно до поры, пока мы не победим. Победим мы,  рабочие Ваши доверители совсем не так сильны, как им кажется. Та же  собственность, накопляя и сохраняя которую они жертвуют миллионами порабощенных  ими людей, та же сила, которая дает им власть над нами, возбуждает среди них  враждебные трения, разрушает их физически и морально. Собственность требует  слишком много напряжения для своей защиты, и, в сущности, все вы, наши владыки,  более рабы, чем мы, — вы порабощены духовно, мы — только физически. Вы не  можете отказаться от гнета предубеждений и привычек, — гнета, который  духовно умертвил вас, — нам ничто не мешает быть внутренне  свободными, — яды, которыми вы отравляете нас, слабее тех противоядий,  которые вы — не желая — вливаете в наше сознание. Оно растет, оно развивается  безостановочно, все быстрее оно разгорается и увлекает за собой все лучшее, все  духовно здоровое даже из вашей среды. Посмотрите — у вас уже нет людей, которые  могли бы идейно бороться за вашу власть, вы уже израсходовали все аргументы,  способные оградить вас от напора исторической справедливости, вы не можете  создать ничего нового в области идей, вы духовно бесплодны. Наши идеи растут,  они все ярче разгораются, они охватывают народные массы, организуя их для  борьбы за свободу. Сознание великой роли рабочего сливает всех рабочих мира в одну  душу, — вы ничем не можете задержать этот процесс обновления жизни, кроме  жестокости и цинизма. Но цинизм — очевиден, жестокость — раздражает. И руки,  которые сегодня нас душат, скоро будут товарищески пожимать наши руки. Ваша  энергия — механическая энергия роста золота, она объединяет вас в группы,  призванные пожрать друг, друга, наша энергия — живая сила все растущего  сознания солидарности всех рабочих. Все, что делаете вы, — преступно, ибо  направлено к порабощению людей, наша работа освобождает мир от призраков и  чудовищ, рожденных вашею ложью, злобой, жадностью, чудовищ, запугавших народ.  Вы оторвали человека от жизни и разрушили его; социализм соединяет разрушенный  вами мир во единое великое целое, и это — будет!    

Павел остановился на секунду и повторил тише, сильнее:    

— Это — будет!    

Судьи перешептывались, странно гримасничая, и все не  отрывали жадных глаз от Павла, а мать чувствовала, что они грязнят его гибкое,  крепкое тело своими взглядами, завидуя здоровью, силе, свежести. Подсудимые  внимательно слушали речь товарища, лица их побледнели, глаза сверкали радостно.  Мать глотала слова сына, и они врезывались в памяти ее стройными рядами.  Старичок несколько раз останавливал Павла, что-то разъяснял ему, однажды даже  печально улыбнулся — Павел молча выслушивал его и снова начинал говорить  сурово, но спокойно, заставляя слушать себя, подчиняя своей воле — волю судей.  Но наконец старик закричал, протягивая руку к Павлу; в ответ ему, немного  насмешливо, лился голос Павла:    

— Я кончаю. Обидеть лично вас я не хотел, напротив —  присутствуя невольно при этой комедии, которую вы называете судом, я чувствую  почти сострадание к вам. Все-таки — вы люди, а нам всегда обидно видеть людей,  хотя и враждебных нашей цели, но так позорно приниженных служением насилию, до  такой степени утративших сознание своего человеческого достоинства…    

Он сел, не глядя на судей, мать, сдерживая дыхание,  пристально смотрела на судей, ждала.    

Андрей, весь сияющий, крепко стиснул руку Павла, Самойлов,  Мазин и все оживленно потянулись к нему, он улыбался, немного смущенный  порывами товарищей, взглянул туда, где сидела мать, и кивнул ей головой, как бы  спрашивая: «Так?»    

Она ответила ему глубоким вздохом радости, вся облитая  горячей волной любви.    

— Вот, — начался суд! — прошептал  Сизов. — Ка-ак он их, а?    

Она молча кивала головой, довольная тем, что сын так смело  говорил, — быть может, еще более довольная тем, что он кончил. В голове ее  трепетно бился вопрос: «Ну? Как же вы теперь?»    

 26    

     

То, что говорил сын, не было для нее новым, она знала эти  мысли, но первый раз здесь, перед лицом суда, она почувствовала странную,  увлекающую силу его веры. Ее поразило спокойствие Павла, и речь его слилась в  ее груди звездоподобным, лучистым комом крепкого убеждения в его правоте и в  победе его. Она ждала теперь, что судьи будут жестоко спорить с ним, сердито  возражать ему, выдвигая свою правду. Но вот встал Андрей, покачнулся,  исподлобья взглянул на судей и заговорил:    

— Господа защитники…    

— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко  заметил ему судья с больным лицом. По выражению лица Андрея мать видела, что он  хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка,  знакомая ей. Он крепко потер голову длинной рукой и вздохнул. — Разве  ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не судьи, а только  защитники…    

— Я попрошу вас говорить по существу дела! — сухо  заметил старичок.    

— По существу? Хорошо! Я уже заставил себя подумать,  что вы действительно судьи, люди независимые, честные…    

— Суд не нуждается в вашей характеристике!    

— Не нуждается? Гм, — ну, все ж я буду продолжать…  Вы люди, для которых нет ни своих, ни чужих, вы — свободные люди. Вот стоят  перед вами две стороны, и одна жалуется — он меня ограбил и замордовал совсем!  А другая отвечает — имею право грабить и мордовать, потому что у меня ружье  есть…    

— Вы имеете сказать что-нибудь по существу? —  повышая голос, спросил старичок. У него дрожала рука, и матери было приятно  видеть, что он сердится. Но поведение Андрея не нравилось ей — оно не сливалось  с речью сына, — ей хотелось серьезного и строгого спора.    

Хохол молча посмотрел на старичка, потом, потирая голову,  сказал серьезно:    

— По существу? Да зачем же я с вами буду говорить по  существу? Что нужно было вам знать — товарищ сказал. Остальное вам доскажут,  будет время, другие…    

Старичок привстал и объявил:    

— Лишаю вас слова! Григорий Самойлов! Плотно сжав губы,  хохол лениво опустился на скамью, рядом с ним встал Самойлов, тряхнув кудрями:    

— Прокурор называл товарищей дикарями, врагами  культуры…    

— Нужно говорить только о том, что касается вашего  дела!    

— Это — касается. Нет ничего, что не касалось бы  честных людей. И я прошу не прерывать меня. Я спрашиваю вас — что такое ваша  культура?    

— Мы здесь не для диспутов с вами! К делу! —  обнажая зубы, говорил старичок.    

Поведение Андрея явно изменило судей, его слова как бы  стерли с них что-то, на серых лицах явились пятна, в глазах горели холодные,  зеленые искры. Речь Павла раздражила их, но сдерживала раздражение своей силой,  невольно внушавшей уважение, хохол сорвал эту сдержанность и легко обнажил то,  что было под нею. Они перешептывались со странными ужимками и стали двигаться  слишком быстро для себя.    

— Вы воспитываете шпионов, вы развращаете женщин и  девушек, вы ставите человека в положение вора и убийцы, вы отравляете его  водкой, — международные бойни, всенародная ложь, разврат и одичание — вот  культура ваша! Да, мы враги этой культуры!    

— Прошу вас! — крикнул старичок, встряхивая  подбородком. Но Самойлов, весь красный, сверкая глазами, тоже кричал:    

— Но мы уважаем и ценим ту, другую культуру, творцов которой  вы гноили в тюрьмах, сводили с ума…    

— Лишаю слова! Федор Мазин!    

Маленький Мазин поднялся, точно вдруг высунулось шило, и  срывающимся голосом сказал:    

— Я… я клянусь! Я знаю — вы осудили меня. Он  задохнулся, побледнел, на лице у него остались одни глаза, и, протянув руку, он  крикнул:    

— Я — честное слово! Куда вы ни пошлете меня — убегу,  ворочусь, буду работать всегда, всю жизнь. Честное слово!    

Сизов громко крякнул, завозился. И вся публика, поддаваясь  все выше восходившей волне возбуждения, гудела странно и глухо. Плакала  какая-то женщина, кто-то удушливо кашлял. Жандармы рассматривали подсудимых с  тупым удивлением, публику — со злобой. Судьи качались, старик тонко кричал:    

— Гусев Иван!    

— Не хочу говорить!    

— Василий Гусев!    

— Не хочу!    

— Букин Федор!    

Тяжело поднялся белесоватый, выцветший парень и, качая  головой, медленно сказал;    

— Стыдились бы! Я человек тяжелый и то понимаю  справедливость! — Он поднял руку выше головы и замолчал, полузакрыв глаза,  как бы присматриваясь к чему-то вдали.    

— Что такое? — раздраженно, с изумлением вскричал  старик, опрокидываясь в кресле.    

— А, ну вас…    

Букин угрюмо опустился на скамью. Было огромное, важное в  его темных словах, было что-то грустно укоряющее и наивное. Это почувствовалось  всеми, и даже судьи прислушивались, как будто ожидая, не раздастся ли эхо,  более ясное, чем эти слова. II на скамьях для публики все замерло, только тихий  плач колебался в воздухе. Потом прокурор, пожав плечами, усмехнулся,  предводитель дворянства гулко кашлянул, и снова постепенно родились шепоты,  возбужденно извиваясь по залу.    

Мать, наклонясь к Сизову, спросила:    

— Будут судьи говорить?    

— Все кончено… только приговор объявят…    

— Больше ничего?    

— Да…    

Она не поверила ему.    

Самойлова беспокойно двигалась по скамье, толкая мать плечом  и локтем, и тихо говорила мужу:    

— Как же это? Разве так можно?    

— Видишь — можно!    

— Что же будет ему, Грише-то?    

— Отвяжись…    

Во всех чувствовалось что-то сдвинутое, нарушенное,  разбитое, люди недоуменно мигали ослепленными глазами, как будто перед ними  загорелось нечто яркое, неясных очертаний, непонятного значения, но вовлекающей  силы. И, не понимая внезапно открывавшегося великого, люди торопливо  расходовали новое для них чувство на мелкое, очевидное, понятное им. Старший  Букин, не стесняясь, громко шептал:    

— Позвольте, — почему не дают говорить? Прокурор  может говорить все сколько кочет…    

У скамей стоял чиновник и, махая руками на людей, вполголоса  говорил:    

— Тише! Тише…    

Самойлов откинулся назад и за спиной жены гудел, отрывисто  выбрасывая слова:    

— Конечно, они виноваты, скажем. А ты дай объяснить!  Против чего пошли они? Я желаю понять! Я тоже имею свой интерес…    

— Тише! — грозя ему пальцем, воскликнул чиновник.    

Сизов угрюмо кивал головой.    

А мать неотрывно смотрела на судей и видела — они все более  возбуждались, разговаривая друг с другом невнятными голосами. Звук их говора,  холодный и скользкий, касался ее лица и вызывал своим прикосновением дрожь в  щеках, недужное, противное ощущение во рту. Матери почему-то казалось, что они  все говорят о теле ее сына и товарищей его, о мускулах и членах юношей, полных  горячей крови, живой силы. Это тело зажигает в них нехорошую зависть нищих,  липкую жадность истощенных и больных. Они чмокают губами и жалеют эти тела,  способные работать и обогащать, наслаждаться и творить. Теперь тела уходят из  делового оборота жизни, отказываются от нее, уносят с собой возможность владеть  ими, использовать их силу, пожрать ее. И поэтому юноши вызывают у старых судей  мстительное, тоскливое раздражение ослабевшего зверя, который видит свежую  пищу, на уже не имеет силы схватить ее, потерял способность насыщаться чужою  силой и болезненно ворчит, уныло воет, видя, что уходит от него источник  сытости.    

Эта мысль, грубая и странная, принимала тем более яркую  форму, чем внимательнее разглядывала мать судей. Они не скрывали, казалось ей,  возбужденной жадности и бессильного озлобления голодных, которые когда-то много  могли пожрать. Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дороже  того, что зовется душой, — ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза  ползали по его лицу, ощупывали его грудь, плечи, руки, терлись о горячую кожу,  точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших  жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных  уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить и  отнять у самих себя. Ей казалось, что сын чувствует эти сырые, неприятно  щекочущие прикосновения и, вздрагивая, смотрит на нее.    

Павел смотрел в лицо матери немного усталыми глазами  спокойно и ласково. Порою кивал ей головой, улыбался.    

«Скоро свобода!» — говорила ей эта улыбка и точно гладила  сердце матери мягкими прикосновениями.    

Вдруг судьи встали все сразу. Мать тоже невольно поднялась  на ноги.    

— Пошли! — сказал Сизов.    

— За приговором? — спросила мать.    

— Да.    

Ее напряжение вдруг рассеялось, тело обняло душной истомой  усталости, задрожала бровь, и на лбу выступил пот. Тягостное чувство  разочарования и обиды хлынуло в сердце и быстро переродилось в угнетающее душу  презрение к судьям и суду. Ощущая боль в бровях, она крепко провела ладонью по  лбу, оглянулась — родственники подсудимых подходили к решетке, зал наполнился  гулом разговора. Она тоже подошла к Павлу и, крепко стиснув его руку,  заплакала, полная обиды и радости, путаясь в хаосе разноречивых чувств. Павел  говорил ей ласковые слова, хохол шутил и смеялся.    

Все женщины плакали, но больше по привычке, чем от горя.  Горя, ошеломляющего внезапным, тупым ударом, неожиданно и невидимо падающего на  голову, не было, — было печальное сознание необходимости расстаться с  детьми, но и оно тонуло, растворялось в впечатлениях, вызванных этим днем. Отцы  и матери смотрели на детей со смутным чувством, где недоверие к молодости,  привычное сознание своего превосходства над детьми странно сливалось с другим  чувством, близким уважению к ним, и печальная, безотвязная дума, как теперь  жить, притуплялась о любопытство, возбужденное юностью, которая смело и  бесстрашно говорит о возможности другой, хорошей жизни. Чувства сдерживались  неумением выражать их, слова тратились обильно, но говорили о простых вещах, о  белье и одежде, о необходимости беречь здоровье.    

А брат Букина, взмахивая руками, убеждал младшего брата:    

— Именно — справедливость! И больше ничего! Младший  Букин отвечал:    

— Ты скворца береги…    

— Будет цел!..    

А Сизов держал племянника за руку и медленно говорил:    

— Так, Федор, значит, поехал ты…    

Федя наклонился и прошептал ему что-то на ухо, плутовато  улыбаясь. Конвойный солдат тоже улыбнулся, но тотчас же сделал суровое лицо и  крякнул.    

Мать говорила с Павлом, как и другие, о том же — о платье, о  здоровье, а в груди у нее толкались десятки вопросов о Саше, о себе, о нем. Но  подо всем этим лежало и медленно разрасталось чувство избытка любви к сыну,  напряженное желание нравиться ему, быть ближе его сердцу. Ожидание страшного умерло,  оставив по себе только неприятную дрожь при воспоминании о судьях да где-то в  стороне темную мысль о них. Чувствовала она в себе зарождение большой, светлой  радости, не понимала ее и смущалась. Видя, что хохол говорит со всеми, понимая,  что ему нужна ласка более, чем Павлу, она заговорила с ним:    

— Не понравился мне суд!    

— А почему, ненько? — благодарно улыбаясь,  воскликнул хохол. — Стара мельница, а — не бездельница…    

— И не страшно, и не понятно людям — чья же  правда? — нерешительно сказала она.    

— Ого, чего вы захотели! — воскликнул  Андрей. — Да разве здесь о правде тягаются?..    

Вздохнув и улыбаясь, она сказала:    

— Я ведь думала, что — страшно…    

— Суд идет!    

Все быстро кинулись на места.    

Упираясь одною рукою о стол, старший судья, закрыв лицо  бумагой, начал читать ее слабо жужжавшим, шмелиным голосом.    

— Приговаривает! — сказал Сизов вслушиваясь. Стало  тихо. Все встали, глядя на старика. Маленький, сухой, прямой, он имел что-то  общее с палкой, которую держит невидимая рука. Судьи тоже стояли: волостной —  наклонив голову на плечо и глядя в потолок, голова — скрестив на груди руки,  предводитель дворянства — поглаживая бороду. Судья с больным лицом, его пухлый  товарищ и прокурор смотрели в сторону подсудимых. А сзади судей, с портрета,  через их головы, смотрел царь, в красном мундире, с безразличным белым лицом, и  по лицу его ползало какое-то насекомое.    

— На поселение! — облегченно вздохнув, сказал  Сизов. — Ну, кончено, слава тебе, господи! Говорилось — каторга! Ничего,  мать! Это ничего!    

— Я ведь — знала, — ответила она усталым голосом.    

— Все-таки! Теперь уж верно! А то кто их знает? —  Он обернулся к осужденным, которых уже уводили, и громко сказал:    

— До свиданья, Федор! И — все! Дай вам бог! Мать молча  кивала головой сыну и всем. Хотелось заплакать, но было совестно.    

 27    

     

Она вышла из суда и удивилась, что уже ночь над городом,  фонари горят на улице и звезды в небе. Около суда толпились кучки людей, в  морозном воздухе хрустел снег, звучали молодые голоса, пересекая друг друга.  Человек в сером башлыке заглянул в лицо Сизова и торопливо спросил:    

— Какой приговор?    

— Поселение.    

— Всем?    

— Всем.    

— Спасибо! Человек отошел.    

— Видишь? — сказал Сизов. — Спрашивают…    

Вдруг их окружило человек десять юношей и девушек, и быстро  посыпались восклицания, привлекавшие людей. Мать и Сизов остановились.  Спрашивали о приговоре, о том, как держались подсудимые, кто говорил речи, о  чем, и во всех вопросах звучала одна п та же нота жадного любопытства, —  искреннее и горячее, оно возбуждало желание удовлетворить его.    

— Господа! Это мать Павла Власова! — негромко  крикнул кто-то, и не сразу, но быстро все замолчали.    

— Позвольте пожать вам руку!    

Чья-то крепкая рука стиснула пальцы матери, чей-то голос  взволнованно заговорил:    

— Ваш сын будет примером мужества для всех нас…    

— Да здравствует русский рабочий! — раздался  звонкий крик. Крики росли, умножались, вспыхивали там и тут, отовсюду бежали  люди, сталкиваясь вокруг Сизова и матери. Запрыгали по воздуху свистки полиции,  но трели их не заглушали криков. Старик смеялся, а матери все это казалось милым  сном. Она улыбалась, пожимала руки, кланялась, и хорошие, светлые слезы сжимали  горло, ноги ее дрожали от усталости, но сердце, насыщенное радостью, все  поглощая, отражало впечатления подобно светлому лику озера. А близко от нее  чей-то ясный голос нервно говорил:    

— Товарищи! Чудовище, пожирающее русский народ, сегодня  снова проглотило своей бездонной, жадной пастью…    

— Однако, мать, идем! — сказал Сизов. И в то же  время откуда-то явилась Саша, взяла мать под руку и быстро потащила за собой на  другую сторону улицы, говоря:    

— Идите, — пожалуй, будут бить. Или арестуют.  Поселение? В Сибирь?    

— Да, да!    

— А как он говорил? Я, впрочем, знаю. Он был всех  сильнее и проще, всех суровее, конечно. Он чуткий, нежный, но только стыдится  открыть себя.    

Ее горячий полушепот, слова любви ее, успокаивая волнение  матери, поднимали ее упавшие силы.    

— Когда поедете к нему? — тихонько и ласково  спросила она Сашу, прижимая ее руку к своему телу. Уверенно глядя вперед,  девушка ответила:    

— Как только найду кого-нибудь, кто бы взял мою работу.  Ведь я тоже жду приговора. Вероятно, они меня тоже в Сибирь, — я заявлю  тогда, что желаю быть поселенной в той местности, где будет он.    

Сзади раздался голос Сизова:    

— Кланяйтесь тогда ему от меня! Сизов, мол. Он знает.  Дядя Федора Мазина…    

Саша остановилась, обернулась, протягивая руку:    

— Я знакома с Федей. Меня зовут Александра.    

— А по батюшке?    

Она взглянула на него и ответила:    

— У меня нет отца.    

— Помер, значит…    

— Нет, он жив! — возбужденно ответила девушка, и  что-то упрямое, настойчивое прозвучало в ее голосе, явилось на лице. — Он  помещик, теперь — земский начальник, он обворовывает крестьян…    

— Та-ак! — подавленно отозвался Сизов и, помолчав,  сказал, идя рядом с девушкой и поглядывая на нее сбоку:    

— Ну, мать, прощай! Мне налево идти. До свиданья,  барышня, — строго вы насчет отца-то! Конечно, ваше дело…    

— Ведь если ваш сын — дрянной человек, вредный людям,  противный вам — вы это скажете? — страстно крикнула Саша.    

— Ну, — скажу! — не вдруг ответил старик.    

— Значит, вам справедливость — дороже сына, а мне она —  дороже отца…    

Сизов улыбнулся, качая головой, потом сказал, вздохнув:    

— Ну-ну! Ловко вы! Коли надолго вас хватит — одолеете  вы стариков, — напор у вас большой!.. Прощайте, желаю вам всякого доброго!  И к людям — подобрее, а? Прощай, Ниловна! Увидишь Павла, скажи — слышал, мол,  речь его. Не все понятно, даже страшно иное, но — скажи — верно!    

Он приподнял шапку и степенно повернул за угол улицы.    

— Хороший, должно быть, человек! — заметила Саша,  проводив его улыбающимся взглядом своих больших глаз.    

Матери показалось, что сегодня лицо девушки мягче и добрее,  чем всегда.    

Дома они сели на диван, плотно прижавшись друг к другу, и  мать, отдыхая в тишине, снова заговорила о поездке Саши к Павлу. Задумчиво  приподняв густые брови, девушка смотрела вдаль большими мечтающими глазами, по  ее бледному лицу разлилось спокойное созерцание.    

— Потом, когда родятся у вас дети, — приеду я к  вам, буду нянчиться с ними. И заживем мы там не хуже здешнего. Работу Паша  найдет, руки у него золотые…    

Окинув мать пытливым взглядом, Саша спросила:    

— А вам разве не хочется сейчас ехать за ним? Вздохнув,  мать сказала:    

— На что я ему? Только помешаю, в случае побега. Да и  не согласился бы он…    

Саша кивнула головой.    

— Не согласится.    

— К тому же я — при деле! — добавила мать с легкой  гордостью.    

— Да! — задумчиво отозвалась Саша. — Это  хорошо… И вдруг, вздрогнув, как бы сбрасывая с себя что-то, заговорила просто и  негромко:    

— Жить он там не станет. Он — уйдет, конечно…    

— А как же вы?.. И дитя, в случае?..    

— Там увидим. Он не должен считаться со мной, и я не  буду стеснять его. Мне будет тяжело расстаться с ним, но, разумеется, я  справлюсь. Я не стесню его, нет.    

Мать почувствовала, что Саша способна сделать так, как  говорит, ей стало жалко девушку. Обняв ее, она сказала:    

— Милая вы моя, трудно вам будет!    

Саша мягко улыбнулась, прижимаясь к ней всем телом.    

Явился Николай, усталый, и, раздеваясь, торопливо заговорил:    

— Ну, Сашенька, вы убирайтесь, пока целы! За мной с  утра гуляют два шпиона, и так открыто, что дело пахнет арестом. У меня — предчувствие.  Что-то где-то случилось. Кстати, вот у меня речь Павла, ее решено напечатать.  Несите ее к Людмиле, умоляйте работать быстрее. Павел говорил славно,  Ниловна!.. Берегитесь шпионов, Саша…    

Говоря, он крепко растер озябшие руки и, подойдя к столу, начал  поспешно выдвигать ящики, выбирая из них бумаги, одни рвал, другие откладывал в  сторону, озабоченный и растрепанный.    

— Давно ли я все вычистил, а уж опять вот сколько  накопилось всякой всячины, — черт! Видите ли, Ниловна, вам, пожалуй, тоже  лучше не ночевать дома, а? Присутствовать при этой музыке довольно скучно, а  они могут и вас посадить, — вам же необходимо будет поездить туда и сюда с  речью Павла…    

— Ну, на что я им? — сказала мать.    

Николай, помахивая кистью руки перед глазами, уверенно  сказал:    

— У меня есть нюх. К тому же вы могли бы помочь  Людмиле, а? Идите-ка подальше от греха…    

Возможность принять участие в печатании речи сына была  приятна ей, она ответила:    

— Коли так — я уйду.    

И, неожиданно для себя самой, сказала уверенно, но негромко:    

— Теперь я ничего не боюсь, — слава тебе, Христе!    

— Чудесно! — воскликнул Николай, не глядя на  нее. — Вот что — вы мне скажите, где чемодан мой и мое белье, а то вы  забрали все в свои хищнические руки, и я совершенно лишен возможности свободно  распоряжаться личной собственностью.    

Саша молча жгла в печке обрывки бумаг и, когда они сгорали,  тщательно мешала пепел с золой.    

— Вы, Саша, уходите! — сказал Николай, протянув ей  руку. — До свиданья! Не забывайте книгами, если явится что-нибудь  интересное. Ну, до свиданья, дорогой товарищ! Будьте осторожнее…    

— Вы рассчитываете надолго? — спросила Саша.    

— А черт их знает! Вероятно, за мной кое-что есть.  Ниловна, идите вместе, а? За двоими труднее следить, — хорошо?    

— Иду! — ответила мать. — Сейчас оденусь…    

Она внимательно следила за Николаем, но, кроме  озабоченности, заслонившей обычное, доброе и мягкое выражение лица, не замечала  ничего. Ни лишней суетливости движений, никакого признака волнения не видела  она в этом человеке, дорогом ей более других. Ко всем одинаково внимательный,  со всеми ласковый и ровный, всегда спокойно одинокий, он для всех оставался  таким же, как и прежде, живущим тайною жизнью внутри себя и где-то впереди  людей. Но она знала, что он подошел к ней ближе всех, и любила его осторожной и  как бы в самое себя не верящей любовью. Теперь ей было нестерпимо жаль его, но  она сдерживала свое чувство, зная, что, если покажет его, Николай растеряется,  сконфузится и станет, как всегда, смешным немного, — ей не хотелось видеть  его таким.    

Она снова вошла в комнату, он, пожимая руку Саши, говорил:    

— Чудесно! Это, я уверен, очень хорошо для него и для  вас. Немножко личного счастья — это не вредно. Вы готовы, Ниловна? Он подошел к  ней, улыбаясь и поправляя очки.    

— Ну, до свиданья, я хочу думать — месяца на три, на  четыре, на полгода, наконец! Полгода — это очень много жизни… Берегите себя,  пожалуйста, а? Давайте обнимемся…    

Худой и тонкий, он охватил ее шею своими крепкими руками,  взглянул в ее глаза и засмеялся, говоря:    

— Я, кажется, влюбился в вас, — все обнимаюсь! Она  молчала, целуя его лоб и щеки, а руки у нее тряслись. Чтобы он не заметил  этого, она разжала их.    

— Смотрите, завтра — осторожнее! Вы вот что, пошлите  утром мальчика — там у Людмилы есть такой мальчуган, — пускай он  посмотрит. Ну, до свиданья, товарищи! Все хорошо!..    

На улице Саша тихонько сказала матери:    

— Вот так же просто он пойдет на смерть, если будет  нужно, и так же, вероятно, немножко заторопится. А когда смерть взглянет в его  лицо, он поправит очки, скажет — чудесно! — и умрет.    

— Люблю я его! — прошептала мать.    

— Я удивляюсь, а любить — нет! Уважаю — очень. Он  как-то сух, хотя добр и даже, пожалуй, нежен иногда, но все это — недостаточно  человеческое… Кажется, за нами следят? Давайте разойдемся. И не входите к  Людмиле, если вам покажется, что есть шпион.    

— Я знаю! — сказала мать. Но Саша настойчиво  прибавила:    

— Не входите! Тогда — ко мне. Прощайте пока! Она быстро  повернулась и пошла обратно.    

 28    

     

Через несколько минут мать сидела, греясь у печки, в  маленькой комнатке Людмилы. Хозяйка в черном платье, подпоясанном ремнем,  медленно расхаживала по комнате, наполняя ее шелестом и звуками командующего  голоса.    

В печи трещал и выл огонь, втягивая воздух из комнаты, ровно  звучала речь женщины.    

— Люди гораздо более глупы, чем злы. Они умеют видеть  только то, что близко к ним, что можно взять сейчас. А все близкое — дешево,  дорого — далекое. Ведь, в сущности, всем было бы выгодно и приятно, если бы  жизнь стала иной, более легкой, люди — более разумными. Но для этого сейчас же  необходимо побеспокоить себя…    

Вдруг, остановясь против матери, она сказала тише и как бы  извиняясь:    

— Редко вижу людей и, когда кто-нибудь заходит, начинаю  говорить. Смешно?    

— Почему же? — отозвалась мать. Она старалась  догадаться, где эта женщина печатает, и не видела ничего необычного. В комнате,  с тремя окнами на улицу, стоял диван и шкаф для книг, стол, стулья, у стены  постель, в углу около нее умывальник, в другом — печь, на стенах фотографии  картин. Все было новое, крепкое, чистое, и на все монашеская фигура хозяйки  бросала холодную тень. Чувствовалось что-то затаенное, спрятанное, но было  непонятно где. Мать осмотрела двери — через одну она вошла сюда из маленькой  прихожей, около печи была другая дверь, узкая и высокая.    

— Я к вам по делу! — смущенно сказала она,  заметив, что хозяйка наблюдает за нею.    

— Я знаю! Ко мне не ходят иначе…    

Что-то странное почудилось матери в голосе Людмилы, она  взглянула ей в лицо, та улыбалась углами тонких губ, за стеклами очков блестели  матовые глаза. Отводя свой взгляд в сторону, мать подала ей речь Павла.    

— Вот, просят напечатать поскорее… И стала рассказывать  о приготовлениях Николая к аресту. Людмила, молча сунув бумагу за пояс, села на  стул, на стеклах ее очков отразился красный блеск огня, его горячие улыбки  заиграли на неподвижном лице.    

— Когда они придут ко мне — я буду стрелять в  них! — негромко и решительно проговорила она, выслушав рассказ  матери. — Я имею право защищаться от насилия, и я должна бороться с ним,  если других призываю к этому.    

Отблески огня соскользнули с лица ее, и снова оно сделалось  суровым, немного надменным.    

«Нехорошо тебе живется!» — вдруг ласково подумала мать.  Людмила начала читать речь Павла нехотя, потом все ближе наклонялась над  бумагой, быстро откидывая прочитанные листки в сторону, а прочитав, встала,  выпрямилась, подошла к матери:    

— Это — хорошо!    

Она подумала, опустив на минуту голову.    

— Я не хотела говорить с вами о вашем сыне — не  встречалась с ним и не люблю печальных разговоров. Я знаю, что это значит,  когда близкий идет в ссылку! Но — мне хочется спросить вас — хорошо иметь такого  сына?..    

— Да, хорошо! — сказала мать.    

— И — страшно, да?    

Спокойно улыбаясь, мать ответила:    

— Теперь уж — не страшно…    

Людмила, поправляя смуглой рукой гладко причесанные волосы,  отвернулась к окну. Легкая тень трепетала на ее щеках, может быть, тень подавленной  улыбки.    

— Я живо наберу. Вы ложитесь, у вас был трудный день,  устали. Ложитесь здесь, на кровати, я не буду спать, и ночью, может быть,  разбужу вас помочь мне… Когда ляжете, погасите лампу.    

Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и ушла в  узкую дверь около печи, плотно притворив ее за собой. Мать посмотрела вслед ей  и стала раздеваться, думая о хозяйке: «О чем-то тоскует…»    

Усталость кружила ей голову, а на душе было странно спокойно  и все в глазах освещалось мягким и ласковым светом, тихо и ровно наполнявшим  грудь. Она уже знала это спокойствие, оно являлось к ней всегда после больших  волнений и — раньше — немного тревожило ее, но теперь только расширяло душу,  укрепляя ее большим и сильным чувством. Она погасила лампу, легла в холодную  постель, съежилась под одеялом и быстро уснула крепким сном…    

А когда открыла глаза — комната была полна холодным белым  блеском ясного зимнего дня, хозяйка с книгою в руках лежала на диване и,  улыбаясь не похоже на себя, смотрела ей в лицо.    

— Ой, батюшки! — смущенно воскликнула мать. —  Вот как я, — много время-то, а?    

— Доброе утро! — отозвалась Людмила. — Скоро  десять, вставайте, будем чай пить.    

— Что же вы меня не разбудили?    

— Хотела. Подошла к вам, а вы так хорошо улыбались во  сне…    

Гибким движением всего тела она поднялась с дивана, подошла  к постели, наклонилась к лицу матери, и в ее матовых глазах мать увидала что-то  родное, близкое и понятное.    

— Мне стало жалко помешать вам, может быть, вы видели  счастливый сон…    

— Ничего не видела!    

— Ну, все равно! Но мне понравилась ваша улыбка.  Спокойная такая, добрая… большая!    

Людмила засмеялась, смех ее звучал негромко, бархатисто.    

— Я и задумалась о вас… Трудно вам живется! Мать,  двигая бровями, молчала, думая.    

— Конечно, трудно! — воскликнула Людмила.    

— Не знаю уж! — осторожно сказала мать. —  Иной раз покажется трудно. А всего так много, все такое серьезное,  удивительное, двигается одно за другим скоро, скоро так…    

Знакомая ей волна бодрого возбуждения поднималась в груди,  наполняя сердце образами и мыслями. Она села на постели, торопливо одевая мысли  словами.    

— Идет, идет, — все к одному… Много тяжелого,  знаете! Люди страдают, бьют их, жестоко бьют, и многие радости запретны  им, — очень это тяжело!    

Людмила, быстро вскинув голову, взглянула на нее обнимающим  взглядом и заметила:    

— Вы говорите не о себе!    

Мать посмотрела на нее, встала с постели и, одеваясь,  говорила:    

— Да как же отодвинешь себя в сторону, когда и того  любишь, и этот дорог, и за всех боязно, каждого жалко, все толкается в сердце…  Как отойдешь в сторону?    

Стоя среди комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей  показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына, мыслями  об охране его тела, нет ее теперь — такой, она отделилась, отошла далеко  куда-то, а может быть, совсем сгорела на огне волнения, и это облегчило,  очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая  заглянуть в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.    

— О чем задумались? — ласково спросила хозяйка,  подходя к ней.    

— Не знаю! — ответила мать.    

Помолчали, глядя друг на друга, улыбнулись обе, потом  Людмила пошла из комнаты, говоря:    

— Что-то делает мой самовар?    

Мать посмотрела в окно, на улице сиял холодный крепкий день,  в груди ее тоже было светло, но жарко. Хотелось говорить обо всем, много,  радостно, со смутным чувством благодарности кому-то неизвестному за все, что  сошло в душу и рдело там вечерним предзакатным светом. Давно не возникавшее  желание молиться волновало ее. Чье-то молодое лицо вспомнилось, звонкий голос  крикнул в памяти — «это мать Павла Власова!..». Сверкнули радостно и нежно  глаза Саши, встала темная фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое лицо  сына, смущенно мигал Николай, и вдруг все всколыхнулось глубоким, легким  вздохом, слилось и спуталось в прозрачное, разноцветное облако, обнявшее все  мысли чувством покоя.    

— Николай был прав! — сказала Людмила  входя. — Его арестовали. Я посылала туда мальчика, как вы сказали. Он  говорил, что на дворе полиция, видел полицейского, который прятался за  воротами. И ходят сыщики, мальчик их знает.    

— Так! — сказала мать, кивая головой. — Ах,  бедный… Вздохнула, но — без печали, и тихонько удивилась этому.    

— Он последнее время много читал среди городских  рабочих, и вообще ему пора было провалиться! — хмуро и спокойно заметила Людмила. —  Товарищи говорили — уезжай! Не послушал! По-моему — в таких случаях надо  заставлять, а не уговаривать…    

В двери встал черноволосый и румяный мальчик с красивыми  синими глазами и горбатым носом.    

— Я внесу самовар? — звонко спросил он.    

— Пожалуйста, Сережа! Мой воспитанник.    

Матери казалось, что Людмила сегодня иная, проще и ближе ей.  В гибких колебаниях ее стройного тела было много красоты и силы, несколько  смягчавшей строгое и бледное лицо. За ночь увеличились круги под ее глазами. И  чувствовалось в ней напряженное усилие, туго натянутая струна в душе.    

Мальчик внес самовар.    

— Знакомься, Сережа! Пелагея Ниловна, мать того  рабочего, которого вчера осудили.    

Сережа молча поклонился, пожал руку матери, вышел, принес  булки и сел за стол. Людмила, наливая чай, убеждала мать не ходить домой до  поры, пока не выяснится, кого там ждет полиция.    

— Может быть — вас! Вас, наверное, будут допрашивать…    

— Пускай допрашивают! — отозвалась мать. — И  арестуют — не велика беда. Только бы сначала Пашину речь разослать.    

— Она уже набрана. Завтра можно будет иметь ее для  города и слободы… Вы знаете Наташу?    

— Как же!    

— Отвезете ей…    

Мальчик читал газету и как будто не слышал ничего, но порою  глаза его смотрели из-за листа в лицо матери, и когда она встречала их живой  взгляд, ей было приятно, она улыбалась. Людмила снова вспоминала Николая без  сожаления об его аресте, а матери казался вполне естественным ее тон. Время шло  быстрее, чем в другие дни, — когда кончили пить чай, было уже около  полудня.    

— Однако! — воскликнула Людмила. И в то же время  торопливо постучали. Мальчик встал, вопросительно взглянул на хозяйку, прищурив  глаза.    

— Отопри, Сережа. Кто бы это?    

И спокойным движением она опустила руку в карман юбки,  говоря матери:    

— Если жандармы, вы, Пелагея Ниловна, встаньте вот сюда,  в этот угол. А ты, Сережа…    

— Я знаю! — тихо ответил мальчик, исчезая. Мать  улыбнулась. Ее эти приготовления не взволновали — в ней не было предчувствия  беды.    

Вошел маленький доктор. Он торопливо говорил:    

— Во-первых, Николай арестован. Ага, вы здесь, Ниловна?  Вас не было во время ареста?    

— Он меня отправил сюда.    

— Гм, — я не думаю, что это полезно для вас!..  Во-вторых, сегодня в ночь разные молодые люди напечатали на гектографах штук  пятьсот речи. Я видел — сделано недурно, четко, ясно. Они хотят вечером  разбросать по городу. Я — против, — для города удобнее печатные листки, а  эти следует отправить куда-нибудь.    

— Вот я и отвезу их Наташе! — живо воскликнула  мать. — Давайте-ка!    

Ей страшно захотелось скорее распространить речь Павла,  осыпать всю землю словами сына, и она смотрела в лицо доктора ожидающими ответа  глазами, готовая просить.    

— Черт знает, насколько удобно вам теперь взяться за  это! — нерешительно сказал доктор и вынул часы. — Теперь одиннадцать  сорок три, — поезд в два пять, дорога туда — пять пятнадцать. Вы приедете  вечером, но недостаточно поздно. И не в этом дело…    

— Не в этом! — повторила хозяйка, нахмурив брови.    

— А в чем? — спросила мать, подвигаясь к  ним. — Только в том, чтобы хорошо сделать…    

Людмила пристально взглянула на нее и, потирая лоб,  заметила:    

— Вам — опасно…    

— Почему? — горячо и требовательно воскликнула  мать.    

— Вот — почему! — заговорил доктор быстро и  неровно. — Вы исчезли из дому за час до ареста Николая. Вы уехали на  завод, где вас знают как тетку учительницы. После вашего приезда на заводе  явились вредные листки. Все это захлестывается в петлю вокруг вашей шеи.    

— Меня там не заметят! — убеждала мать,  разгораясь. — А ворочусь, арестуют, спросят, где была… Остановясь на  секунду, она воскликнула:    

— Я знаю, как сказать! Оттуда я проеду прямо в слободу,  там у меня знакомый есть, Сизов, — так я скажу, что, мол, прямо из суда  пришла к нему, горе, мол, привело. А у него тоже горе — племянника осудили. Он  покажет так же. Видите?    

Чувствуя, что они уступят силе ее желания, стремясь скорее  побудить их к этому, она говорила все более настойчиво. И они уступили.    

— Что ж, поезжайте! — неохотно согласился доктор.  Людмила молчала, задумчиво прохаживаясь по комнате. Лицо у нее потускнело,  осунулось, а голову она держала, заметно напрягая мускулы шеи, как будто голова  вдруг стала тяжелой и невольно опускалась на грудь. Мать заметила это.    

— Все вы бережете меня! — улыбаясь, сказала  она. — Себя не бережете…    

— Неверно! — ответил доктор. — Мы себя  бережем, должны беречь! И очень ругаем того, кто бесполезно тратит силу свою,  да-с! Теперь вот что — речь вы получите на вокзале…    

Он объяснил ей, как это будет сделано, потом взглянул в лило  ее, сказал:    

— Ну, желаю успеха!    

И ушел, все-таки недовольный чем-то. Когда дверь закрылась  за ним, Людмила подошла к матери, беззвучно смеясь.    

— Я понимаю вас…    

Взяв ее под руку, она снова тихо зашагала по комнате.    

— У меня тоже есть сын. Ему уже тринадцать лет, но он  живет у отца. Мой муж — товарищ прокурора. И мальчик — с ним. Чем он  будет? — часто думаю я…    

Ее влажный голос дрогнул, потом снова задумчиво и тихо  полилась речь:    

— Его воспитывает сознательный враг тех людей, которые  мне близки, которых я считаю лучшими людьми земли. Сын может вырасти врагом  моим. Со мною жить ему нельзя, я живу под чужим именем. Восемь лет не видела я  его, — это много — восемь лет!    

Остановясь у окна, она смотрела в бледное, пустынное небо,  продолжая:    

— Если бы он был со мной — я была бы сильнее, не имела  бы раны в сердце, которая всегда болит. И даже если бы он умер — мне легче было  бы…    

— Голубушка вы моя! — тихонько сказала мать,  чувствуя, как сострадание жжет ей сердце.    

— Вы счастливая! — с усмешкой молвила  Людмила. — Это великолепно — мать и сын рядом, — это редко!    

Власова неожиданно для себя самой воскликнула:    

— Да, хорошо! — И, точно сообщая тайну, понизив  голос, продолжала: — Все — вы, Николай Иванович, все люди правды — тоже рядом!  Вдруг люди стали родными, — понимаю всех. Слов не понимаю, а все другое —  понимаю!    

— Вот как! — промолвила Людмила. — Вот как…  Мать положила руку на грудь ей и, тихонько толкая ее, говорила почти шепотом и  точно сама созерцая то, о чем говорит:    

— Миром идут дети! Вот что я понимаю — в мире идут  дети, по всей земле, все, отовсюду — к одному! Идут лучшие сердца, честного ума  люди, наступают неуклонно на все злое, идут, топчут ложь крепкими ногами.  Молодые, здоровые, несут необоримые силы свои все к одному — к справедливости!  Идут на победу всего горя человеческого, на уничтожение несчастий всей земли  ополчились, идут одолеть безобразное и — одолеют! Новое солнце зажгем, говорил  мне один, и — зажгут! Соединим разбитые сердца все в одно — соединят!    

Ей вспоминались слова забытых молитв, зажигая новой верой,  она бросала их из своего сердца, точно искры.    

— Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и  разума, и все облачают новыми небесами, все освещают огнем нетленным — от души.  Совершается жизнь новая, в пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит эту  любовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и вся жизнь  хочет победы ее, — вся жизнь!    

Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села,  тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить  что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой глубоким взглядом  матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо ее  было сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина в комнате быстро успокоила  мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко:    

— Я, может, что-нибудь не так сказала?..    

Людмила быстро обернулась, взглянула на нее как бы в испуге  и торопливо заговорила, протянув руки к матери, точно желая остановить нечто.    

— Все так, так! Но — не будем больше говорить об этом.  Пусть оно останется таким, как сказалось. — И более спокойно продолжала: —  Вам уже скоро ехать надо, — далеко ведь!    

— Да, скоро! Ах, как я рада, кабы вы знали! Слово сына  повезу, слово крови моей! Ведь это — как своя душа!    

Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лице  Людмилы. Мать чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью,  и у нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую душу огонь свой,  зажечь ее, — пусть она тоже звучит согласно строю сердца, полного  радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря:    

— Дорогая вы моя! Как хорошо это, когда знаешь, что уже  есть в жизни свет для всех людей и — будет время — увидят они его, обнимутся с  ним душой!    

Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались,  и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие мысли,  она влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела пережить, и  сжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они все сильнее  рождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все ярче  цвели и рдели в нем.    

— Ведь это — как новый бог родится людям! Все — для  всех, все — для всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы — товарищи, все  — родные, все — дети одной матери — правды!    

Снова захлестнутая волной возбуждения своего, она  остановилась, перевела дух и, широким жестом разведя руки как бы для объятия,  сказала:    

— И когда я говорю про себя слово это —  товарищи! — слышу сердцем — идут!    

Она добилась, чего хотела, — лицо Людмилы удивленно  вспыхнуло, дрожали губы, из глаз катились слезы, большие, прозрачные.    

Мать крепко обняла ее, беззвучно засмеялась, мягко гордясь  победою своего сердца.    

Когда они прощались, Людмила заглянула в лицо ей и тихо  спросила:    

— Вы знаете, что с вами — хорошо?    

 29    

     

На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник в  горло, защекотал в носу и на секунду сжал дыхание в груди. Остановись, мать  оглянулась: близко от нее на углу стоял извозчик в мохнатой шапке, далеко — шел  какой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи, а впереди него  вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.    

«Должно быть, в лавочку послали солдатика!» — подумала она и  пошла, с удовольствием слушая, как молодо и звучно скрипит снег под ее ногами.  На вокзал она пришла рано, еще не был готов ее поезд, но в грязном, закопченном  дымом зале третьего класса уже собралось много народа — холод согнал сюда  путейских рабочих, пришли погреться извозчики и какие-то плохо одетые,  бездомные люди. Были и пассажиры, несколько крестьян, толстый купец в енотовой  шубе, священник с дочерью, рябой девицей, человек пять солдат, суетливые  мещане. Люди курили, разговаривали, пили чай, водку. У буфета кто-то раскатисто  смеялся, над головами носились волны дыма. Визжала, открываясь, дверь, дрожали  и звенели стекла, когда ее с шумом захлопывали. Запах табаку и соленой рыбы  густо бил в нос.    

Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь —  на нее налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко  вдыхала его полною грудью. Входили люди с узлами в руках — тяжело одетые, они  неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на пол или на лавку вещи,  стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов, отирали его с бороды,  усов, крякали.    

Вошел молодой человек с желтым чемоданом в руках, быстро  оглянулся и пошел прямо к матери.    

— В Москву? — негромко спросил он.    

— Да. К Тане.    

— Вот!    

Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул  папиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к другой двери. Мать  погладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная,  начала рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на другую скамью,  ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в руке, он был невелик, и  шла, подняв голову, рассматривая лица, мелькавшие перед нею.    

Какой-то молодой человек в коротком пальто с поднятым  воротником столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув рукою к голове. Ей  показалось что-то знакомое в нем, она оглянулась и увидала, что он одним  светлым глазом смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный глаз уколол  ее, рука, в которой она держала чемодан, вздрогнула, и ноша вдруг отяжелела.    

«Я где-то видела его!» — подумала она, заминая этой думой  неприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим словам определить  чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце холодом. А оно росло и  поднималось к горлу, наполняло рот сухой горечью, ей нестерпимо захотелось  обернуться, взглянуть еще раз. Она сделала это — человек, осторожно переступая  с ноги на ногу, стоял на том же месте, казалось, он чего-то хочет и не  решается. Правая рука у него была засунута между пуговиц пальто, другую он  держал в кармане, от этого правое плечо казалось выше левого.    

Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно,  точно боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием  беды, дважды поставила перед нею этого человека — один раз в поле, за городом  после побега Рыбина, другой — в суде. Там рядом с ним стоял тот околодочный,  которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за нею следили — это было  ясно.    

«Попалась?» — спросила она себя. А в следующий миг ответила,  вздрагивая:    

«Может быть, еще нет…»    

И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала:    

«Попалась!»    

Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другою  искрами вспыхивали и гасли в ее мозгу.    

«Оставить чемодан, — уйти?»    

Но более ярко мелькнула другая искра:    

«Сыновнее слово бросить? В такие руки…»    

Она прижала к себе чемодан.    

«А — с ним уйти?.. Бежать…»    

Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно  втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как  огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой  себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее  настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее,  погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос  стало тепло.    

Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бы  встряхнуло ее всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые огоньки,  повелительно сказав себе:    

«Стыдись!»    

Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив:    

«Не позорь сына-то! Никто не боится».    

Глаза ее встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом в  памяти мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили все в  ней. Сердце забилось спокойнее.    

«Что ж теперь будет?» — думала она, наблюдая.    

Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее  глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож,  прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он  кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчез  куда-то.    

Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми  глазами лицо ее. Она подвинулась в глубь скамьи.    

«Только бы не били…»    

Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово  спросил:    

— Что глядишь?    

— Ничего.