1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
С воплем к нему припадает она, а враги, беспощадно    

Древками копий ее по спине и плечам избивая,    

В рабство уводят с собой на труды и великие беды.    

Блекнут щеки ее в возбуждающей жалость печали, –    

Так же жалостно слезы струились из глаз Одиссея.    

Скрытыми слезы его для всех остальных оставались,    

Только один Алкиной те слезы заметил и видел,    

Сидя вблизи от него и вздохи тяжелые слыша.    

К веслолюбивым феакам тотчас обратился он с речью:    

"К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков!    

Пусть играть Демодок перестанет на звонкой форминге.    

Радость пеньем своим он вовсе не всем доставляет.    

С самых тех пор, как за ужином мы и певец нам поет здесь,    

Не прекращает все время, как вижу я, горького плача    

Гость наш; большое какое‑то горе его угнетает.    

Пусть же певец перестанет, чтоб все мы равно наслаждались,    

Гость и хозяева. Так оно будет намного прекрасней:    

Все ведь мы делаем здесь для почтенного нашего гостя –    

Мы и готовим отъезд и подносим с любовью подарки.    

Всякий просящий защиты и странник является братом    

Мужу, который хотя бы чуть‑чуть прикоснулся к рассудку.    

Вот почему не скрывай ты от нас осторожною мыслью    

То, что тебя я спрошу. Разумнее будет ответить.    

Имя скажи нам, каким тебя мать и отец называли    

Вместе со всеми, кто в городе жил и вкруг города также.    

Нет никого совершенно, как только на свет он родится,    

Средь благородных иль низких людей, кто бы был безымянным.    

Каждому, только родивши, дают уж родители имя.    

Так назови же мне землю свою, государство и город,    

Чтобы, тебя отвозя, туда свою мысль направляли    

Наши суда: у феаков на них не имеется кормчих,    

Нет и руля, как у всех остальных кораблей мореходных.    

Сами они понимают и мысли мужей и стремленья,    

Знают и все города и все плодоносные нивы    

Смертных людей; через бездны морские, сквозь мглу и туманы    

Быстро мчатся они и все ж не боятся нисколько    

Вред на волнах претерпеть или в море от бури погибнуть.    

Но от отца моего Навсифоя пришлось мне когда‑то    

Вот что узнать: говорил он, сердит на феаков жестоко    

Бог Посейдон, что домой невредимыми всех мы развозим.    

Некогда, он утверждал, феакийский корабль многопрочный    

При возвращеньи обратно по мглисто‑туманному морю    

Бог разобьет и высокой горою наш город закроет.    

Так говорил мне старик. А исполнит ли то Земледержец    

Иль не исполнит, пусть будет по воле великого бога.    

Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая:    

Как заблудился ты, что за края тебе видеть пришлося,    

Где побывал в городах и к людям каким попадал ты,    

К диким ли, духом надменным и знать не желающим правды,    

Или же к гостеприимным и с богобоязненным сердцем?    

Также скажи, почему ты печалишься духом и плачешь,    

Слыша рассказ о судьбе аргосских данайцев и Трои?    

Боги назначили эту судьбу им и выпряли гибель    

Людям, чтоб песнями стали они и для дальних потомков.    

Может быть, кто у тебя из родни благородной погиб там,    

Зять иль тесть? После тех, кто нам близок по крови и роду,    

Эти из всех остальных всего нам дороже бывают.    

Или погиб у тебя благородный товарищ с приятным    

Нравом? Нисколько, мы знаем, не хуже и брата родного    

Тот из товарищей наших, который разумное знает".    

     

 ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ    

     

     

Так отвечая ему, сказал Одиссей многоумный:    

"Царь Алкиной, между всех феакийских мужей наилучший!    

Как мне приятно и сладко внимать песнопеньям прекрасным    

Мужа такого, как этот, – по пению равного богу!    

В жизни, я думаю, нет свершений приятней, чем если    

Радостью светлой сердца исполнены в целом народе,    

Если, рассевшись один близ другого в чертогах прекрасных,    

Слушают гости певца, столы же полны перед ними    

Хлеба и жирного мяса; и, черпая смесь из кратера,    

В кубки ее разливает, гостей обходя, виночерпий.    

Это мне из всего представляется самым прекрасным.    

Но от меня о плачевных страданьях моих ты желаешь    

Слышать, чтоб сердце мое преисполнилось плачем сильнейшим.    

Что же мне прежде, что после и что под конец рассказать вам?    

Слишком уж много я бед претерпел от богов Уранидов.    

Прежде всего я вам имя свое назову, чтобы знали    

Вы его, я ж, если час неизбежный меня не настигнет,    

Гостем считался бы вашим, хотя и живущим далеко.    

Я – Одиссей Лаэртид. Измышленьями хитрыми славен    

Я между всеми людьми. До небес моя слава доходит.    

На издалека заметной Итаке живу я. Гора там    

Вверх выдается – Нерит, колеблющий листья. Немало    

Там и других островов, недалеких один от другого:    

Зам и Дулихий, покрытый лесами обильными Закинф.    

Плоская наша Итака лежит, обращенная к мраку,    

К западу, прочие все – на зарю и на солнце, к востоку.    

Почва ее камениста, но юношей крепких питает.    

Я же не знаю страны прекраснее милой Итаки.    

Нимфа Калипсо меня у себя удержать порывалась    

В гроте глубоком, желая своим меня сделать супругом;    

Также старалась меня удержать чародейка Цирцея    

В дальней Ээе, желая своим меня сделать супругом:    

Духа, однако, в груди мне на это она не склонила.    

Слаще нам нет ничего отчизны и сродников наших,    

Если бы даже в дому богатейшем вдали обитали    

Мы на чужой стороне, в отдаленьи от сродников наших.    

Ну, расскажу я тебе о печальном моем возвращеньи,    

Зевсом ниспосланном мне, когда Илион я покинул.    

Ветер от стен илионских к Исмару пригнал нас, к киконам.    

Город я этот разрушил, самих же их гибели предал.    

В городе много забравши и женщин и разных сокровищ,    

Начали мы их делить, чтоб никто не ушел обделенным.    

Стал тут советовать я как можно скорее отсюда    

Всем убежать, но меня не послушались глупые люди.    

Было тут выпито много вина и зарезано было    

Много у моря быков криворогих и жирных баранов.    

Те между тем из киконов, кто спасся, призвали киконов,    

Живших в соседстве, – и больших числом и доблестью лучших,    

Внутрь материк населявших, умевших прекрасно сражаться    

И с лошадей, а случится нужда, так и пешими биться.    

Столько с зарею явилося их, как цветов или листьев    

В пору весны. И тогда перед нами, злосчастными, злая    

Зевсова встала судьба, чтобы много мы бед испытали.    

Близ кораблей наших быстрых жестокая битва вскипела.    

Стали мы яро друг в друга метать медноострые копья.    

С самого утра все время, как день разрастался священный,    

Мы, защищаясь, упорно стояли, хоть было их больше.    

Но лишь склонилося солнце к поре, как волов распрягают,    

Верх получили киконы, вполне одолевши ахейцев.    

С каждого судна по шесть сотоварищей наших погибло.    

Всем остальным удалось убежать от судьбы и от смерти.    

Дальше оттуда мы двинулись в путь с опечаленным сердцем,    

Сами избегнув конца, но товарищей милых лишившись.    

В море, однако, не вывел двухвостых судов я, покуда    

Трижды каждого мы не позвали из наших несчастных    

Спутников, павших на поле в бою под руками киконов.    

Тучи сбирающий Зевс на суда наши северный ветер    

С вихрем неслыханным ринул и скрыл под густейшим туманом    

Сушу и море. И ночь ниспустилася с неба на землю.    

Мчались суда, зарываясь носами в кипящие волны.    

Вихрем на три, на четыре куска паруса разорвало.    

Мы, испугавшись беды, в корабли их, свернув, уложили,    

Сами же веслами стали к ближайшему берегу править.    

На берегу мы подряд пролежали два дня и две ночи,    

И пожирали все время нам дух и печаль и усталость.    

Третий день привела за собой пышнокосая Эос.    

Мачты поставив и снова подняв паруса, на суда мы    

Сели. Они понеслись, повинуяся ветру и кормчим.    

Тут невредимым бы я воротился в родимую землю,    

Но и волна, и теченье, и северный ветер – в то время,    

Как огибал я Малею – отбили меня от Киферы.    

Девять носили нас дней по обильному рыбою морю    

Смертью грозящие ветры. В десятый же день мы приплыли    

В край лотофагов, живущих одной лишь цветочною пищей.    

Выйдя на твердую землю и свежей водою запасшись,    

Близ кораблей быстроходных товарищи сели обедать.    

После того как едой и питьем мы вполне насладились,    

Спутникам верным своим приказал я пойти и разведать,    

Что за племя мужей хлебоядных живет в этом крае.    

Выбрал двух я мужей и глашатая третьим прибавил.    

В путь они тотчас пустились и скоро пришли к лотофагам.    

Гибели те лотофаги товарищам нашим нисколько    

Не замышляли, но дали им лотоса только отведать.    

Кто от плода его, меду по сладости равного, вкусит,    

Тот уж не хочет ни вести подать о себе, ни вернуться,    

Но, средь мужей лотофагов оставшись навеки, желает    

Лотос вкушать, перестав о своем возвращеньи и думать.    

Силою их к кораблям привел я, рыдавших, обратно    

И в кораблях наших полых, связав, положил под скамьями.    

После того остальным приказал я товарищам верным    

В быстрые наши суда поскорее войти, чтоб, вкусивши    

Лотоса, кто и другой не забыл о возврате в отчизну.    

Все они быстро взошли на суда, и к уключинам сели    

Следом один за другим, и ударили веслами море.    

Дальше оттуда мы двинулись в путь с опечаленным сердцем.    

Прибыли вскоре в страну мы не знающих правды циклопов,    

Гордых и злых. На бессмертных надеясь богов, ни растений    

Не насаждают руками циклопы, ни пашни не пашут.    

Без пахоты и без сева обильно у них все родится –    

Белый ячмень и пшеница. Дают виноградные лозы    

Множество гроздий, и множат вино в них дожди Громовержца.    

Ни совещаний, ни общих собраний у них не бывает.    

Между горами они обитают, в глубоких пещерах    

Горных высоких вершин. Над женой и детьми у них каждый    

Суд свой творит полновластно, до прочих же нет ему дела.    

Плоский есть там еще островок, в стороне от залива,    

Не далеко и не близко лежащий от края циклопов,    

Лесом покрытый. В великом там множестве водятся козы    

Дикие. Их никогда не пугают шаги человека;    

Нет охотников там, которые бродят лесами,    

Много лишений терпя, по горным вершинам высоким.    

Стад никто не пасет, и поля никто там не пашет.    

Ни пахоты никакой, ни сева земля там не знает,    

Также не знает людей; лишь блеющих коз она кормит.    

Ибо циклопы не знают еще кораблей краснобоких,    

Плотников нет корабельных у них, искусных в постройке    

Прочновесельных судов, свое совершающих дело,    

Разных людей города посещая, как это обычно    

Делают люди, общаясь друг с другом чрез бездны морские.    

Эти и дикий тот остров смогли бы им сделать цветущим,    

Ибо не плох он и вовремя все там могло бы рождаться;    

Много лугов там лежит вдоль берега моря седого,    

Влажных и мягких: могли бы расти виноградные лозы.    

Гладки для пашен поля; богатейшую жатву с посевов    

Вовремя можно сбирать, ибо много под почвою жира.    

Гавань удобная там, никаких в ней не нужно причалов –    

Якорных камней бросать иль привязывать судно канатом.    

К суше пристав с кораблем, мореплаватель там остается,    

Сколько захочет, пока не подуют попутные ветры.    

В самом конце этой бухты бежит из пещеры источник    

С светлоструистой водой, обросший вокруг тополями.    

В этот залив мы вошли. Благодетельный бог нам какой‑то    

Путь указал через мрачную ночь: был остров невидим.    

Влажный туман окружал корабли. Нам луна не светила    

С неба высокого. Тучи густые ее закрывали.    

Острова было нельзя различить нам глазами во мраке.    

Также не видели мы и высоких, на берег бегущих    

Волн до поры, как суда наши прочные врезались в сушу.    

К суше пристав, на судах паруса мы немедля спустили,    

Сами же вышли на берег прибоем шумящего моря    

И, в ожидании Эос божественной, спать улеглися.    

Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос.    

Вставши, по острову стали бродить мы, немало дивяся.    

Нимфы, дочери Зевса эгидодержавного, горных    

Подняли коз, чтобы было товарищам чем пообедать.    

Гнутые луки тогда, длинноострые легкие копья    

Из кораблей мы достали и, на три толпы разделившись,    

Стали метать. И богатую бог даровал нам добычу.    

Было двенадцать со мной кораблей, и досталось по девять    

Коз на корабль: для себя ж одного отобрал я десяток.    

Так мы весь день напролет до зашествия солнца сидели,    

Ели обильно мы мясо и сладким вином утешались:    

Ибо еще на судах моих быстрых вино не иссякло    

Красное. Много его в амфорах на каждый корабль наш    

Мы погрузили, священный разрушивши город киконов.    

Видели близко мы землю циклопов. С нее доходили    

Дым, голоса их самих, овечье и козье блеянье.    

Солнце меж тем закатилось, и сумрак спустился на землю.    

Спать мы все улеглись у прибоем шумящего моря.    

Рано рожденная встала из тьмы розоперстая Эос.    

Всех я тогда на собранье созвал и вот что сказал им:    

– Здесь все другие останьтесь, товарищи, мне дорогие!    

Я ж на моем корабле и с дружиной моей корабельной    

К этим отправлюсь мужам и исследую, кто эти мужи, –    

Дикие ль, гордые духом и знать не хотящие правды    

Или радушные к гостю и с богобоязненным сердцем. –    

Так сказав и взойдя на корабль, приказал и другим я,    

Севши самим на корабль, развязать судовые причалы.    

Тотчас они на корабль поднялись, и к уключинам сели    

Следом один за другим, и ударили веслами море.    

Быстро достигли мы близко лежащего края циклопов.    

С самого боку высокую мы увидали пещеру    

Близко от моря, над нею – деревья лавровые. Много    

Там на ночевку сходилось и коз и овец. Вкруг пещеры    

Двор простирался высокий с оградой из вкопанных камней,    

Сосен больших и дубов, покрытых густою листвою.    

Муж великанского роста в пещере той жил. Одиноко    

Пас вдалеке от других он барашков и коз. Не водился    

С прочими. Был нелюдим, никакого не ведал закона.    

Выглядел чудом каким‑то чудовищным он и несходен    

Был с человеком, вкушающим хлеб, а казался вершиной    

Лесом поросшей горы, высоко над другими стоящей.    

Прочим спутникам верным моим приказал я на берег    

Вытащить быстрый корабль и там близ него оставаться.    

Сам же, выбрав двенадцать товарищей самых надежных,    

В путь с ними двинулся. Козий мы мех захватили с собою    

С красным сладким вином. Марон Еванфид его дал нам,    

Жрец Аполлона владыки, который Исмар охраняет, –    

Дал нам за то, что его пощадили с женой мы и сыном    

Из уваженья к нему. В Аполлоновой роще тенистой    

Жрец обитал. Даров он блистательных дал мне немало:    

Золота семь подарил мне талантов в искусных издельях,    

Серебролитный кратер подарил, а потом еще также    

Целых двенадцать амфор мне наполнил вином превосходным,    

Сладким и чистым, напитком божественным. Ни из служанок,    

Ни из рабов о вине том никто в его доме не ведал,    

Кроме его самого, супруги и ключницы верной.    

Если кто, пить собираясь, один наполнял только кубок    

Красным вином этим сладким и двадцать примешивал кубков    

С чистой водою к вину, то сладчайший, чудеснейший запах    

Шел от кратера. Не мог тут никто от питья воздержаться.    

Мех большой с тем вином захватил я с собой и мешок с ним    

Кожаный с пищею. Дух мой отважный мгновенно почуял,    

Что человека я встречу, большой облеченного силой,    

Дикого духом, ни прав не хотящего знать, ни законов.    

Быстро в пещеру вошли мы, но в ней не застали циклопа.    

Жирных коз и овец он пас на лугу недалеком.    

Все внимательно мы оглядели, вошедши в пещеру.    

Полны были корзины сыров; ягнята, козлята    

В стойлах теснились; по возрасту он разместил их отдельно:    

Старших со старшими, средних со средними, новорожденных    

С новорожденными; сывороткой были полны все сосуды,    

Там же подойники, ведра стояли, готовые к дойке.    

Спутники тотчас меня горячо уговаривать стали,    

Взявши сыров, удалиться, потом же как можно скорее,    

Выгнав козлят и барашков из стойл, на корабль быстроходный    

Их погрузить и пуститься в дорогу соленою влагой.    

Я не послушался их, а намного б то выгодней было!    

Видеть его мне хотелось – не даст ли чего мне в подарок.    

Но не радушным ему предстояло явиться пред нами!    

Тут мы костер развели, и жертву свершили, и сами,    

Сыра забравши, поели и, сидя в глубокой пещере,    

Ждали, покуда со стадом пришел он. Огромную тяжесть    

Леса сухого он нес, чтобы ужин на нем приготовить.    

Сбросил внутри он пещеры дрова с оглушительным шумом.    

Сильный испуг охватил нас, мы все по углам разбежались.    

Жирных коз и овец загнал великан тот в пещеру –    

Всех, которых доят: самцов же, козлов и баранов –    

Их он снаружи оставил, в высокой дворовой ограде.    

Поднял огромнейший камень и вход заградил им в пещеру –    

Тяжким, которого с места никак не сумели бы сдвинуть    

Двадцать две телеги четырехколесных добротных.    

Вот какою скалою высокою вход заложил он!    

Коз и овец подоил, как у всех это принято делать,    

И подложил сосунка после этого к каждой из маток.    

Белого взял молока половину, мгновенно заквасил,    

Тут же отжал и сложил в сплетенные прочно корзины,    

А половину другую оставил в сосудах, чтоб мог он    

Взять и попить молока, чтоб ему оно было на ужин.    

Все дела, наконец, переделав свои со стараньем,    

Яркий костер он разжег – и нас увидал, и спросил нас:    

– Странники, кто вы? Откуда плывете дорогою влажной?    

Едете ль вы по делам иль блуждаете в море без цели,    

Как поступают обычно разбойники, рыская всюду,    

Жизнью играя своею и беды неся чужеземцам? –    

Так говорил он. Разбилось у нас тогда милое сердце.    

Грубый голос и облик чудовища в ужас привел нас.    

Но, несмотря и на это, ему отвечая, сказал я:    

– Мы – ахейцы. Плывем из‑под Трои. Различные ветры    

Сбили далеко с пути нас над бездной великою моря.    

Едем домой. Но другими путями, другою дорогой    

Плыть нам пришлось. Таково, очевидно, решение Зевса.    

Вождь наш – Атрид Агамемнон: по праву мы хвалимся этим.    

Славой сейчас он высокой покрылся по всей поднебесной,    

Город великий разрушив и много народу избивши.    

Мы же, прибывши сюда, к коленям твоим припадаем,    

Молим, – прими, угости нас радушно, иль, может, иначе:    

Дай нам гостинец, как это в обычае делать с гостями.    

Ты же бессмертных почти: умоляем ведь мы о защите.    

Гостеприимец же Зевс – покровитель гостей и молящих.    

Зевс сопутствует гостю. И гости достойны почтенья. –    

Так я сказал. Свирепо взглянувши, циклоп мне ответил:    

– Глуп же ты, странник, иль очень пришел к нам сюда  издалека,    

Если меня убеждаешь богов почитать и бояться.    

Нет нам дела, циклопам, до Зевса‑эгидодержавца    

И до блаженных богов: мы сами намного их лучше!    

Не пощажу ни тебя я из страха Кронидова гнева,    

Ни остальных, если собственный дух мне того не прикажет.    

Вот что, однако, скажи мне: к какому вы месту пристали    

На корабле своем – близко ль, далеко ль отсюда, чтоб знать  мне. –    

Так он выпытывал. Был я достаточно опытен, понял    

Сразу его и хитро отвечал ему речью такою:    

– Мой уничтожил корабль Посейдон, сотрясающий землю,    

Бросив его возле вашей земли о прибрежные скалы    

Мыса крутого. Сюда занесло к вам судно мое ветром.    

Мне же вот с этими вместе от смерти спастись удалося. –    

Так я сказал. Он свирепо взглянул, ничего не ответив,    

Быстро вскочил, протянул к товарищам мощные руки    

И, ухвативши двоих, как щенков, их ударил о землю.    

По полу мозг заструился, всю землю вокруг увлажняя,    

Он же, рассекши обоих на части, поужинал ими, –    

Все без остатка сожрал, как лев, горами вскормленный,    

Мясо, и внутренность всю, и мозгами богатые кости.    

Горько рыдая, мы руки вздымали к родителю Зевсу,    

Глядя на страшное дело, и что предпринять нам не знали.    

После того как циклоп огромное брюхо наполнил    

Мясом людским, молоком неразбавленным ужин запил он    

И посредине пещеры меж овцами лег, растянувшись.    

В духе отважном своем такое я принял решенье:    

Близко к нему подойти и, острый свой меч обнаживши,    

В грудь ударить, где печень лежит в грудобрюшной преграде,    

Место рукою нащупав. Но мысль удержала другая:    

Здесь же на месте постигла б и нас неизбежная гибель;    

Мы не смогли бы никак от высокого входа руками    

Прочь отодвинуть огромный циклопом положенный камень.    

Так мы в стенаниях частых священной зари дожидались.    

Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос.    

Встал он, огонь разложил: как обычно все делают, маток    

Всех подоив, подложил сосунка после этого к каждой.    

Все дела наконец переделав с великим стараньем,    

Снова товарищей двух он схватил и позавтракал ими.    

Завтрак окончивши, стадо свое он погнал из пещеры,    

Камень очень легко отодвинув от входа и тотчас    

Вход им снова закрыв, как покрышкой колчан закрывают;    

С криком и свистом погнал циклоп свое жирное стадо    

В горы. Оставшись в пещере, я стал размышлять, не удастся ль    

Мне как‑нибудь отомстить, не даст ли мне славу Афина.    

Вот наилучшим какое решение мне показалось:    

Подле закуты лежала большая дубина циклопа –    

Свежий оливковый ствол: ее он срубил и оставил    

Сохнуть, чтоб с нею ходить. Она показалась нам схожей    

С мачтою на корабле чернобоком двадцативесельном,    

Груз развозящем торговый по бездне великого моря.    

Вот какой толщины и длины была та дубина.    

К ней подойдя, от нее отрубил я сажень маховую,    

Спутникам отдал обрубок, его приказавши очистить.    

Сделали кол они гладким. Его на конце заострил я    

Взял и, сунув в костер, обжег на углях раскаленных,    

Тщательно после того запрятав в навозе, который    

Кучей огромной лежал назади, в углубленьи пещеры.    

Тем, кто остался в живых, предложил я решить жеребьевкой,    

Кто бы осмелился кол заостренный, со мною поднявши,    

В глаз циклопу вонзить, как только им сон овладеет.    

Жребий выпал на тех, которых как раз и желал я;    

Было их четверо; сам я меж ними без жребия – пятый.    

К вечеру он подошел, гоня густорунное стадо.    

Жирное стадо в пещеру пространную тотчас загнал он    

Все целиком – никого на высоком дворе не оставил,    

Либо предчувствуя что, либо бог его так надоумил.    

Поднял огромный он камень и вход заградил им в пещеру,    

Коз и овец подоил, как у всех это принято делать,    

И подложил сосунка после этого к каждой из маток.    

Все дела, наконец, переделав свои со стараньем,    

Снова товарищей двух он схватил и поужинал ими.    

Близко тогда подошел я к циклопу и так ему молвил,    

Полную черным вином поднося деревянную чашу:    

– Выпей вина, о циклоп, человечьего мяса поевши,    

Чтобы узнал ты, какой в нашем судне напиток хранился.    

Я в подношенье его тебе вез, чтоб меня пожалел ты,    

Чтобы отправил домой. Но свирепствуешь ты нестерпимо.    

Кто же тебя, нечестивец, вперед посетит из живущих    

Многих людей, если так беззаконно со мной поступил ты? –    

Так говорил я. Он принял и выпил. Понравился страшно    

Сладкий напиток ему. Второй он потребовал чаши:    

– Ну‑ка, пожалуйста, дай мне еще и теперь же скажи мне    

Имя твое, чтобы мог я порадовать гостя подарком.    

Также циклопам в обильи дает плодородная почва    

В гроздьях тяжелых вино, и дождь наполняет их соком;    

Это ж вино, что поднес ты, – амвросия, нектар  чистейший! –    

Молвил, и снова вина искрометного я ему подал.    

Трижды ему подносил я, и трижды, дурак, выпивал он.    

После того как вино затуманило ум у циклопа,    

С мягкой и вкрадчивой речью такой я к нему обратился:    

– Хочешь, циклоп, ты узнать мое знаменитое имя?    

Я назову его. Ты же обещанный дай мне подарок.    

Я называюсь Никто. Мне такое название дали    

Мать и отец; и товарищи все меня так величают. –    

Так говорил я. Свирепо взглянувши, циклоп мне ответил:    

– Самым последним из всех я съем Никого. Перед этим    

Будут товарищи все его съедены. Вот мой подарок! –    

Так он сказал, покачнулся и, навзничь свалился, и, набок    

Мощную шею свернувши, лежал. Овладел им тотчас же    

Всепокоряющий сон. Через глотку вино изрыгнул он    

И человечьего мяса куски. Рвало его спьяну.    

Тут я обрубок дубины в горящие уголья всунул,    

Чтоб накалился конец. А спутников всех я словами    

Стал ободрять, чтобы кто, убоясь, не отлынул от дела.    

Вскоре конец у дубины оливковой стал разгораться,    

Хоть и сырая была. И весь он зарделся ужасно.    

Ближе к циклопу его из огня подтащил я. Кругом же    

Стали товарищи. Бог великую дерзость вдохнул в них.    

Взяли обрубок из дикой оливы с концом заостренным,    

В глаз вонзили циклопу. А я, упираяся сверху,    

Начал обрубок вертеть, как в бревне корабельном вращает    

Плотник сверло, а другие ремнем его двигают снизу,    

Взявшись с обеих сторон; и вертится оно непрерывно.    

Так мы в глазу великана обрубок с концом раскаленным    

Быстро вертели. Ворочался глаз, обливаемый кровью:    

Жаром спалило ему целиком и ресницы и брови;    

Лопнуло яблоко, влага его под огнем зашипела.    

Так же, как если кузнец топор иль большую секиру    

Сунет в холодную воду, они же шипят, закаляясь,    

И от холодной воды становится крепче железо, –    

Так зашипел его глаз вкруг оливковой этой дубины.    

Страшно и громко завыл он, завыла ответно пещера.    

В ужасе бросились в стороны мы от циклопа. Из глаза    

Быстро он вырвал обрубок, облитый обильною кровью,    

В бешенстве прочь от себя отшвырнул его мощной рукою    

И завопил, призывая циклопов, которые жили    

С ним по соседству средь горных лесистых вершин по пещерам.    

Громкие вопли услышав, сбежались они отовсюду,    

Вход обступили в пещеру и спрашивать начали, что с ним:    

– Что за беда приключилась с тобой, Полифем, что кричишь  ты    

Чрез амвросийную ночь и сладкого сна нас лишаешь?    

Иль кто из смертных людей насильно угнал твое стадо?    

Иль самого тебя кто‑нибудь губит обманом иль силой? –    

Им из пещеры в ответ закричал Полифем многомощный:    

– Други, Никто! Не насилье меня убивает, а  хитрость! –    

Те, отвечая, к нему обратились со словом крылатым:    

– Раз ты один и насилья никто над тобой не свершает,    

Кто тебя может спасти от болезни великого Зевса?    

Тут уж родителю только молись, Посейдону‑владыке! –    

Так сказавши, ушли. И мое рассмеялося сердце,    

Как обманули его мое имя и тонкая хитрость.    

Охая тяжко и корчась от боли, обшарил руками    

Стены циклоп, отодвинул от входа скалу, в середине    

Входа в пещеру уселся и руки расставил, надеясь    

Тех из нас изловить, кто б со стадом уйти попытался.    

Вот каким дураком в своих меня мыслях считал он!    

Я же обдумывал, как бы всего это лучше устроить,    

Чтоб избавленье от смерти найти как товарищам милым,    

Так и себе; тут и планов и хитростей ткал я немало.    

Дело ведь шло о душе. Беда надвигалася близко.    

Вот наилучшим какое решение мне показалось.    

Было немало баранов кругом, густорунных и жирных,    

Очень больших и прекрасных, с фиалково‑темною шерстью.    

Их потихоньку связал я искусно сплетенной лозою,    

Взяв из охапки ее, где спал великан нечестивый.    

По три барана связал я; товарища нес под собою    

Средний; другие же оба его со сторон прикрывали.    

Трое баранов несли товарища каждого. Я же…    

Был в этом стаде баран, меж всех остальных наилучший.    

За спину взявшись его, соскользнул я барану под брюхо    

И на руках там повис и, в чудесную шерсть его крепко    

Пальцами впившись, висел, отважным исполненный духом.    

Тяжко вздыхая, прихода божественной Эос мы ждали.