1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Почему он так изменился? – спросила тихо Маргарита  под свист ветра у Воланда.    

– Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, – ответил  Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, – его  каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош.  И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал.  Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!    

Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него  шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя  тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой  существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив  свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.    

Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна  изменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие  оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а  лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демон  безводной пустыни, демон-убийца.    

Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как  изменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу,  и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита  видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно  юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто  знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате N 118-й  привычке, сам себе бормотал.    

И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье.  Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что  возможно, что это лунные цепочки и самый конь – только глыба мрака, и грива  этого коня – туча, а шпоры всадника – белые пятна звезд.    

Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не  стала меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и  тусклые лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а между ними  зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.    

Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской  вершине, и тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят  кремни и камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро  разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека.  Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не  слыхал, как содрогалась каменистая земля под тяжестью коней, и всадники, не  тревожа его, приблизились к нему.    

Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самый  лучший электрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которого  казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза вперяет  в диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом,  на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная остроухая  собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на луну.    

У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и  простирается невысыхающая черно-красная лужа.    

Всадники остановили своих коней.    

– Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд,  поворачиваясь к мастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не  окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет  сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите,  его терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа,  собаку. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в  нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж,  тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.    

– Что он говорит? – спросила Маргарита, и совершенно  спокойное ее лицо подернулось дымкой сострадания.    

– Он говорит, – раздался голос Воланда, – одно и то же,  он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так  говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же – лунную  дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому,  что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого  числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не  удается, и к нему никто не приходит. Тогда, что же поделаешь, приходится  разговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь разнообразие, и  к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит  свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что охотно бы поменялся  своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.    

– Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не  слишком ли это много? – спросила Маргарита.    

– Повторяется история с Фридой? – сказал Воланд, – но,  Маргарита, здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.    

– Отпустите его, – вдруг пронзительно крикнула  Маргарита так, как когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика  сорвался камень в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом.  Но Маргарита не могла сказать, был ли это грохот падения или грохот  сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту,  и говорил:    

– Не надо кричать в горах, он все равно привык к  обвалам, и это его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита,  потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, –  тут Воланд опять повернулся к мастеру и сказал: – Ну что же, теперь ваш роман  вы можете кончить одною фразой!    

Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и  смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо  запрыгало по безлюдным и безлесым горам:    

– Свободен! Свободен! Он ждет тебя!    

Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром их  разрушил. Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным  креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с  царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысяч  этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная  дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще с  кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом.  Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется, и что он кричит. Видно было  только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал  и он.    

– Мне туда, за ним? – спросил беспокойно мастер, тронув  поводья.    

– Нет, – ответил Воланд, – зачем же гнаться по следам  того, что уже окончено?    

– Так, значит, туда? – спросил мастер, повернулся и  указал назад, туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими  пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.    

– Тоже нет, – ответил Воланд, и голос его сгустился и  потек над скалами, – романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть  выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман.  – Тут Воланд повернулся к Маргарите: – Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить  в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то,  что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, – еще лучше.  Оставьте их вдвоем, – говорил Воланд, склоняясь со своего седла к седлу мастера  и указывая вслед ушедшему прокуратору, – не будем им мешать. И, может быть, до  чего-нибудь они договорятся, – тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и  он погас.    

– И там тоже, – Воланд указал в тыл, – что делать вам в  подвальчике? – тут потухло сломанное солнце в стекле. – Зачем? – продолжал  Воланд убедительно и мягко, – о, трижды романтический мастер, неужто вы не  хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а  вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при  свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой  в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже  вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно  встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора.    

– Прощайте! – одним криком ответили Воланду Маргарита и  мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и  вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной  дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита  увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после  полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей  через каменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался позади верных  любовников, и они шли по песчаной дороге.    

– Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и  песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не  давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе  дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается  к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе  придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они  будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда  горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты  будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать  мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.    

Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к  вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как  струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная,  исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как  сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел  безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий  пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.    

 Эпилог    

     

Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как  в субботний вечер на закате Воланд покинул столицу, исчезнув вместе со своей  свитой с Воробьевых гор?    

О том, что в течение долгого времени по всей столице шел  тяжелый гул самых невероятных слухов, очень быстро перекинувшихся и в  отдаленные и глухие места провинции, и говорить не приходится, и слухи эти даже  тошно повторять.    

Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в  Феодосию, слышал в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли  из театра нагишом в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по домам  в таксомоторах.    

Шепот «нечистая сила...» слышался в очередях, стоявших у  молочных, в трамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных и  дальнего следования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах.    

Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о  нечистой силе, навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и  даже смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт все-таки  остается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя: кто-то  побывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от Грибоедова, да и многое  другое слишком красноречиво это подтверждали.    

Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала  шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.    

Меры к ее поимке, как в Москве, так и за пределами ее  далеко, были, конечно, приняты немедленные и энергичные, но, к великому  сожалению, результатов не дали. Именующий себя Воландом со всеми своими  присными исчез и ни в Москву более не возвращался и нигде вообще не появился и  ничем себя не проявил. Совершенно естественно, что возникло предположение о  том, что он бежал за границу, но и там нигде он не обозначился.    

Следствие по его делу продолжалось долго. Ведь как-никак, а  дело это было чудовищно! Не говоря уже о четырех сожженных домах и о сотнях  сведенных с ума людей, были и убитые. О двух это можно сказать точно: о  Берлиозе и об этом несчастном служащем в бюро по ознакомлению иностранцев с  достопримечательностями Москвы, бывшем бароне Майгеле. Ведь они-то были убиты.  Обгоревшие кости второго были обнаружены в квартире N 50 по Садовой улице, после  того как потушили пожар. Да, были жертвы, и эти жертвы требовали следствия.    

Но были и еще жертвы, и уже после того, как Воланд покинул  столицу, и этими жертвами стали, как это ни грустно, черные коты.    

Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных  ему животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах  страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были  доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире один из  ни в чем не повинных котов был приведен каким-то гражданином в милицию со  связанными передними лапами.    

Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда  животное с вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не  оттого, что они порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из существ  более сильных, чем они, – собаки и люди, – не причинили им какой-нибудь вред  или обиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой.  Да, нет никакой!), да, так с вороватым видом кот собирался устремиться зачем-то  в лопухи.    

Навалившись на кота и срывая с шеи галстук, чтобы вязать  его, гражданин ядовито и угрожающе бормотал:    

– Ага! Стало быть, теперь к нам, в Армавир, пожаловали,  господин гипнотизер? Ну, здесь вас не испугались. Да вы не притворяйтесь немым.  Нам уже понятно, что вы за гусь!    

Вел кота в милицию гражданин, таща бедного зверя за передние  лапы, скрученные зеленым галстуком, и добиваясь легкими пинками, чтобы кот  непременно шел на задних лапах.    

– Вы, – кричал гражданин, сопровождаемый свистящими мальчишками,  – бросьте, бросьте дурака валять! Не выйдет это! Извольте ходить, как все  ходят!    

Черный кот только заводил мученические глаза. Лишенный  природой дара слова, он ни в чем не мог оправдаться. Спасением своим бедный  зверь обязан в первую очередь милиции, а кроме того, своей хозяйке, почтенной  старушке-вдове. Лишь только кот был доставлен в отделение, там убедились, что  от гражданина сильнейшим образом пахнет спиртом, вследствие чего в показаниях  его тотчас же усомнились. А тем временем старушка, узнавшая от соседей, что ее  кота замели, кинулась бежать в отделение и поспела вовремя. Она дала самые  лестные рекомендации коту, объяснила, что знает его пять лет с тех пор, как он  был котенком, ручается за него, как за самое себя, доказала, что он ни в чем плохом  не замечен и никогда не ездил в Москву. Как он родился в Армавире, так в нем и  вырос и учился ловить мышей.    

Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда,  горя, узнав на практике, что такое ошибка и клевета.    

Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли  кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на  короткое время оказались: в Ленинграде – граждане Вольман и Вольпер, в  Саратове, Киеве и Харькове – трое Володиных, в Казани – Волох, а в Пензе, и уж  совершенно неизвестно почему, – кандидат химических наук Ветчинкевич... Правда,  тот был огромного роста, очень смуглый брюнет.    

Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных,  четыре Коровкина и двое Караваевых.    

Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным  на станции Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров  карточными фокусами.    

В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился  гражданин с примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое швейцаров,  лишь только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за ними  бежали из ресторана все посетители и служащие. При этом у кассирши непонятным  образом пропала вся выручка.    

Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение  умов.    

Еще и еще раз нужно отдать справедливость следствию. Все  было сделано не только для того, чтобы поймать преступников, но и для того,  чтобы объяснить все то, что они натворили. И все это было объяснено, и  объяснения эти нельзя не признать и толковыми и неопровержимыми.    

Представители следствия и опытные психиатры установили, что  члены преступной шайки или, по крайней мере, один из них (преимущественно  подозрение в этом падало на Коровьева) являлись невиданной силы гипнотизерами,  могущими показывать себя не в том месте, где они на самом деле находились, а на  позициях мнимых, смещенных. Помимо этого, они свободно внушали столкнувшимся с  ними, что некие вещи или люди находятся там, где на самом деле их не было, и  наоборот, удаляли из поля зрения те вещи или людей, которые действительно в  этом поле зрения имелись.    

В свете таких объяснений решительно все понятно, и даже  наиболее волновавшая граждан, ничем, казалось бы, не объяснимая неуязвимость  кота, обстрелянного в квартире N 50, при попытках взять его под стражу.    

Никакого кота на люстре, натурально, не было, никто и не  думал отстреливаться, стреляли по пустому месту, в то время как Коровьев,  внушивший, что кот безобразничает на люстре, мог свободно находиться за спиной  стрелявших, кривляясь и наслаждаясь своею громадной, но преступно  использованной способностью внушать. Он же, конечно, и поджег квартиру, разлив  бензин.    

Ни в какую Ялту, конечно, Степа Лиходеев не улетал (это не  под силу даже Коровьеву) и телеграмм оттуда не посылал. После того, как он упал  в обморок в ювелиршиной квартире, испуганный фокусом Коровьева, показавшего ему  кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней до тех пор, пока  Коровьев, издеваясь над ним, не напялил на него войлочную шляпу и не отправил  его на московский аэродром, внушив предварительно встречавшим Степу  представителям угрозыска, что Степа вылезет из аэроплана, прилетевшего из  Севастополя.    

Правда, угрозыск Ялты утверждал, что он принимал босого  Степу и телеграммы насчет Степы в Москву слал, но ни одной копии этих телеграмм  в делах никак не обнаружилось, из чего был сделан печальный, но совершенно  несокрушимый вывод, что гипнотизерская банда обладает способностью  гипнотизировать на громадном расстоянии, и притом не только отдельных лиц, но и  целые группы их. При этих условиях преступники могли свести с ума людей с самой  стойкой психической организацией.    

Что там говорить о таких пустяках, как колода карт в чужом  кармане в партере, или исчезнувшие дамские платья, или мяукающий берет и прочее  в этом же роде! Такие штуки может отколоть любой профессионал-гипнотизер  средней силы, в том числе и нехитрый фокус с оторванием головы у конферансье.  Говорящий кот – тоже сущий вздор. Для того, чтобы предъявить людям такого кота,  достаточно владеть первыми основами чревовещания, а вряд ли кто-нибудь  усомнится в том, что искусство Коровьева шло значительно дальше этих основ.    

Да, дело тут вовсе не в колодах, фальшивых письмах в  портфеле Никанора Ивановича. Это все пустяки. Это он, Коровьев, погнал под  трамвай Берлиоза на верную смерть. Это он свел с ума бедного поэта Ивана  Бездомного, он заставлял его грезить и видеть в мучительных снах древний  Ершалаим и сожженную солнцем безводную Лысую Гору с тремя повешенными на  столбах. Это он и его шайка заставили исчезнуть из Москвы Маргариту Николаевну  и ее домработницу Наташу. Кстати: этим делом следствие занималось особенно  внимательно. Требовалось выяснить, были ли похищены эти женщины шайкой убийц и  поджигателей или же бежали вместе с преступной компанией добровольно?  Основываясь на нелепых и путаных показаниях Николая Ивановича и приняв во  внимание странную и безумную записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу,  записку, в которой она пишет, что уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство, что  Наташа исчезла, оставив все свои носильные вещи на месте, – следствие пришло к  заключению, что и хозяйка и ее домработница были загипнотизированы, подобно  многим другим, и в таком виде похищены бандой. Возникла и, вероятно, совершенно  правильная мысль, что преступников привлекла красота обеих женщин.    

Но вот что осталось совершенно неясным для следствия – это  побуждение, заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя  мастером, из психиатрической клиники. Этого установить не удалось, как не  удалось добыть и фамилию похищенного больного. Так и сгинул он навсегда под  мертвой кличкой: «Номер сто восемнадцатый из первого корпуса».    

Итак, почти все объяснилось, и кончилось следствие, как  вообще все кончается.    

Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и  Коровьева, и прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто пострадал от  Воланда и его присных, и как бы ни были мелки и незначительны эти изменения,  все же следует их отметить.    

Жорж, например, Бенгальский, проведя в лечебнице четыре  месяца, поправился и вышел, но службу в Варьете вынужден был покинуть, и в  самое горячее время, когда публика валом шла за билетами, – память о черной  магии и ее разоблачениях оказалась очень живуча. Бросил Бенгальский Варьете,  ибо понимал, что представать ежевечерне перед двумя тысячами человек, быть  неизбежно узнаваемым и бесконечно подвергаться глумливым вопросам о том, как  ему лучше: с головой или без головы? – слишком мучительно.    

Да, кроме того, утратил конферансье значительную дозу своей  веселости, которая столь необходима при его профессии. Осталась у него  неприятная, тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное  состояние, внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать.  Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было  заниматься, и конферансье ушел на покой и начал жить на свои сбережения,  которых, по его скромному подсчету, должно было хватить ему на пятнадцать лет.    

Он ушел и никогда больше не встречался с Варенухой,  приобревшим всеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди  театральных администраторов, отзывчивость и вежливость. Контрамарочники,  например, его иначе не называли, как отец-благодетель. В какое бы время кто бы  ни позвонил в Варьете, всегда слышался в трубке мягкий, но грустный голос: «Я  вас слушаю», – а на просьбу позвать к телефону Варенуху, тот же голос поспешно  отвечал: «Я к вашим услугам». Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей  вежливости!    

Степе Лиходееву больше не приходится разговаривать по  телефону в Варьете. Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел  восемь дней, его перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность  заведующего большим гастрономическим магазином. Ходят слухи, что он совершенно  перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородиновых почках,  отчего очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив и сторонится женщин.    

Удаление Степана Богдановича из Варьете не доставило  Римскому той радости, о которой он так жадно мечтал в продолжение нескольких  лет. После клиники и Кисловодска старенький-престаренький, с трясущейся  головой, финдиректор подал заявление об уходе из Варьете. Интересно, что это  заявление привезла в Варьете супруга Римского. Сам Григорий Данилович не нашел  в себе силы даже днем побывать в том здании, где видел он залитое луной  треснувшее стекло в окне и длинную руку, пробирающуюся к нижней задвижке.    

Уволившись из Варьете, финдиректор поступил в театр детских  кукол в Замоскворечье. В этом театре ему уже не пришлось сталкиваться по делам  акустики с почтеннейшим Аркадием Аполлоновичем Семплеяровым. Того в два счета  перебросили в Брянск и назначили заведующим грибнозаготовочным пунктом. Едят  теперь Москвичи соленые рыжики и маринованные белые и не нахвалятся ими и до  чрезвычайности радуются этой переброске. Дело прошлое, и можно сказать, что не  клеились у Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, и сколько ни старался он  улучшить ее, она какая была, такая и осталась.    

К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия  Аполлоновича, надлежит отнести и Никанора Ивановича Босого, хоть тот и не был  ничем связан с театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не  только не ходит ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в  лице при всяком театральном разговоре. В не меньшей, а в большей степени  возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина и талантливого артиста Савву  Потаповича Куролесова. Того – до такой степени, что в прошлом году, увидев в  газете окаймленное черным объявление в том, что Савву Потаповича в самый  расцвет его карьеры хватил удар, – Никанор Иванович побагровел до того, что сам  чуть не отправился вслед за Саввой Потаповичем, и взревел: «Так ему и надо!»  Более того, в тот же вечер Никанор Иванович, на которого смерть популярного  артиста навеяла массу тягостных воспоминаний, один, в компании только с полной  луной, освещающей Садовую, напился до ужаса. И с каждой рюмкой удлинялась перед  ним проклятая цепь ненавистных фигур, и были в этой цепи и Дунчиль Сергей  Герардович, и красотка Ида Геркуларовна, и тот рыжий владелец бойцовых гусей, и  откровенный Канавкин Николай.    

Ну, а с теми-то что же случилось? Помилуйте! Ровно ничего с  ними не случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности не  было их, как не было и симпатичного артиста-конферансье, и самого театра, и  старой сквалыги пороховниковой тетки, гноящей валюту в погребе, и уж, конечно,  золотых труб не было и наглых поваров. Все это только снилось Никанору  Ивановичу под влиянием поганца Коровьева. Единственный живой, влетевший в этот  сон, именно и был Савва Потапович – артист, и ввязался он в это только потому,  что врезался в память Никанору Ивановичу благодаря своим частым выступлениям по  радио. Он был, а остальных не было.    

Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не  только был, но и сейчас существует, и именно в той должности, от которой отказался  Римский, то есть в должности финдиректора Варьете.    

Опомнившись, примерно через сутки после визита к Воланду, в  поезде, где-то под Вяткой, Алоизий убедился в том, что, уехав в помрачении ума  зачем-то из Москвы, он забыл надеть брюки, но зато непонятно для чего украл  совсем ненужную ему домовую книгу застройщика. Уплатив колоссальные деньги  проводнику, Алоизий приобрел у него старую и засаленную пару штанов и из Вятки  повернул обратно. Но домика застройщика он, увы, уже не нашел. Ветхое барахло  начисто слизнуло огнем. Но Алоизий был человеком чрезвычайно предприимчивым,  через две недели он уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а через  несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского. И как раньше Римский страдал  из-за Степы, так теперь Варенуха мучился из-за Алоизия. Мечтает теперь Иван  Савельевич только об одном, чтобы этого Алоизия убрали из Варьете куда-нибудь с  глаз долой, потому что, как шепчет иногда Варенуха в интимной компании, «Такой  сволочи, как этот Алоизий, он будто бы никогда не встречал в жизни и что будто  бы от этого Алоизия он ждет всего, чего угодно».    

Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких  темных дел за Алоизием не замечено, как и вообще никаких дел, если не считать,  конечно, назначения на место буфетчика Сокова какого-то другого. Андрей же  Фокич умер от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять после  появления Воланда в Москве...    

Да, прошло несколько лет, и затянулись правдиво описанные в  этой книге происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех.    

Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное  полнолуние, под вечер появляется под липами на Патриарших прудах человек лет  тридцати или тридцати с лишним. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно одетый  человек. Это – сотрудник института истории и философии, профессор Иван  Николаевич Понырев.    

Придя под липы, он всегда садится на ту самую скамейку, на  которой сидел в тот вечер, когда давно позабытый всеми Берлиоз в последний раз  в своей жизни видел разваливающуюся на куски луну.    

Теперь она, цельная, в начале вечера белая, а затем золотая,  с темным коньком-драконом, плывет над бывшим поэтом, Иваном Николаевичем, и в  то же время стоит на одном месте в своей высоте.    

Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает. Он  знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после  этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может. Не  может он совладать с этим весенним полнолунием. Лишь только оно начинает  приближаться, лишь только начинает разрастаться и наливаться золотом светило,  которое когда-то висело выше двух пятисвечий, становится Иван Николаевич  беспокоен, нервничает, теряет аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна. И  когда наступает полнолуние, ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Под вечер  он выходит и идет на Патриаршие пруды.    

Сидя на скамейке, Иван Николаевич уже откровенно  разговаривает сам с собой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему  турникет.    

Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с  места и всегда по одному и тому же маршруту, через Спиридоновку, с пустыми и  незрячими глазами идет в Арбатские переулки.    

Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где висит  покосившийся старый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за которой он  видит пышный, но еще не одетый сад, а в нем – окрашенный луною с того боку, где  выступает фонарь с трехстворчатым окном, и темный с другого – готический  особняк.    

Профессор не знает, что влечет его к решетке и кто живет в  этом особняке, но знает, что бороться ему с собою в полнолуние не приходится.  Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно увидит одно и то же.    

Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного  человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван  Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же  мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно,  что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и  упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на  подоконнике что-то необыкновенное.    

Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо  непременно поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет  беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно  восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной  тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:    

– Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..    

– Боги, боги! – начнет шептать Иван Николаевич, прячась  за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, – вот  еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня.    

А сидящий будет продолжать свои речи:    

– Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я  испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!    

Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной  части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся  неприятный женский голос:    

– Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии?  Малярию хотите подцепить? Идите чай пить!    

Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:    

– Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя!  Воздух уж очень хорош!    

И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком  закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.    

– Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! – бормочет,  уходя от решетки, Иван Николаевич, – вовсе не воздух влечет его в сад, он  что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого  бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он  утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?    

И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена  притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но  сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на  спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным  криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под  лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого  чайного цвета.    

Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и  без опасений может заснуть. Иван Николаевич теперь будет спать до утра со  счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые  сны.    

Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь  полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который,  подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу  и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько  неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и  наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.    

После укола все меняется перед спящим. От постели к окну  протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в  белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет  какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие  о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.    

– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к  своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь! Но ты мне,  пожалуйста, скажи, – тут лицо из надменного превращается в умоляющее, – ведь ее  не было! Молю тебя, скажи, не было?    

– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом  спутник, – тебе это померещилось.    

– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит  человек в плаще.    

– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то  улыбаются.    

– Больше мне ничего не нужно! – сорванным голосом  вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего  спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес.    

Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная  река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и  шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану  за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу  узнает его. Это – номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во  сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:    

– Так, стало быть, этим и кончилось?    

– Этим и кончилось, мой ученик, – отвечает номер сто  восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:    

– Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я  вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо.    

Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к  ней и всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со  своим спутником к луне.    

Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки  света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате  начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет  постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.    

Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и  здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора  не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор  Иудеи всадник Понтийский Пилат.    

     

1929 – 1940