1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Генерал вышел из амбразуры, присел к столу и начал читать.   Он читал протокол про себя, не обнаруживая ни страха, ни сомнений, и затем   непосредственно обратился с громким и твердым вопросом к спасенному:      

— Как ты, братец, попал в полынью против дворца?      

— Виноват, — отвечал спасенный.      

— То-то! Был пьян?      

— Виноват, пьян не был, а был выпимши.      

— Зачем в воду попал?      

— Хотел перейти поближе через лед, сбился и попал в   воду.      

— Значит, в глазах было темно?      

— Темно, кругом темно было, ваше превосходительство!      

— И ты не мог рассмотреть, кто тебя вытащил?      

— Виноват, ничего не рассмотрел. Вот они,   кажется. — Он указал на офицера и добавил: —Я не мог рассмотреть, был   испужамшись.      

— То-то и есть, шляетесь, когда надо спать! Всмотрись   же теперь и помни навсегда, кто твой благодетель. Благородный человек жертвовал   за тебя своею жизнью!      

— Век буду помнить.      

— Имя ваше, господин офицер? Офицер назвал себя по   имени.      

— Слышишь?      

— Слушаю, ваше превосходительство.      

— Ты православный?      

— Православный, ваше превосходительство.      

— В поминанье за здравие это имя запиши.      

— Запишу, ваше превосходительство.      

— Молись богу за него и ступай вон: ты больше не нужен.      

Тот поклонился в ноги и выкатился, без меры довольный тем,   что его отпустили.      

Свиньин стоял и недоумевал, как это такой оборот все   принимает милостию божиею!      

       

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ      

       

Кокошкин обратился к инвалидному офицеру:      

— Вы спасли этого человека, рискуя собственною жизнью?      

— Точно так, ваше превосходительство.      

— Свидетелей этого происшествия не было, да по позднему   времени и не могло быть?      

— Да, ваше превосходительство, было темно, и на   набережной никого не было, кроме часовых.      

— О часовых незачем поминать: часовой охраняет свой   пост и не должен отвлекаться ничем посторонним, Я верю тому, что написано в   протоколе. Ведь это с ваших слов?      

Слова эти Кокошкин произнес с особенным ударением, точно как   будто пригрозил или прикрикнул.      

Но офицер не сробел, а, вылупив глаза и выпучив грудь,   ответил:      

— С моих слов и совершенно верно, ваше   превосходительство.      

— Ваш поступок достоин награды.      

Тот начал благодарно кланяться.      

— Не за что благодарить, — продолжал   Кокошкин. — Я доложу о вашем самоотверженном поступке государю императору,   и грудь ваша, может быть, сегодня же будет украшена медалью. А теперь можете   идти домой, напейтесь теплого и никуда не выходите, потому что, может быть, вы   понадобитесь.      

Инвалидный офицер совсем засиял, откланялся и вышел.      

Кокошкин поглядел ему вслед и проговорил:      

— Возможная вещь, что государь пожелает сам его видеть.      

— Слушаю-с, — отвечал понятливо пристав.      

— Вы мне больше не нужны.      

Пристав вышел и, затворив за собою дверь, тотчас, по   набожной привычке, перекрестился.      

Инвалидный офицер ожидал пристава внизу, и они отправились   вместе в гораздо более теплых отношениях, чем когда сюда вступали.      

В кабинете у обер-полицеймейстера остался один Свиньин, на   которого Кокошкин сначала посмотрел долгим, пристальным взглядом и потом   спросил:      

— Вы не были у великого князя?      

В то время, когда упоминали о великом князе, то все знали,   что это относится к великому князю Михаилу Павловичу.      

— Я прямо явился к вам, — отвечал Свиньин.      

— Кто караульный офицер?      

— Капитан Миллер.      

Кокошкин опять окинул Свиньина взглядом и потом сказал:      

— Вы мне, кажется, что-то прежде иначе говорили.      

Свиньин даже не понял, к чему это относится, и промолчал, а   Кокошкин добавил:      

— Ну все равно: спокойно почивайте.      

Аудиенция кончилась.      

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ      

       

В час пополудни инвалидный офицер действительно был   потребован к Кокошкину, который очень ласково объявил ему, что государь весьма   доволен, что среди офицеров инвалидной команды его дворца есть такие бдительные   и самоотверженные люди, и жалует ему медаль «за спасение погибавших». При сем Кокошкин   собственноручно вручил герою медаль, и тот пошел щеголять ею. Дело, стало быть,   можно было считать совсем сделанным, но подполковник Свиньин чувствовал в нем   какую-то незаконченность и почитал себя призванным поставить point sur les i.[25]      

Он был так встревожен, что три дня проболел, а на четвертый   встал, съездил в Петровский домик, отслужил благодарственный молебен перед   иконою спасителя и, возвратясь домой с успокоенною душой, послал попросить к   себе капитана Миллера.      

— Ну, слава богу, Николай Иванович, — сказал он   Миллеру, — теперь гроза, над нами тяготевшая, совсем прошла, и наше   несчастное дело с часовым совершенно уладилось. Теперь, кажется, мы можем   вздохнуть спокойно. Всем этим мы, без сомнения, обязаны сначала милосердию   божию, а потом генералу Кокошкину. Пусть о нем говорят, что он и недобрый и   бессердечный, но я исполнен благодарности к его великодушию и почтения к его   находчивости и такту. Он удивительно мастерски воспользовался хвастовством   этого инвалидного пройдохи, которого, по правде, стоило бы за его наглость не   медалью награждать, а на обе корки выдрать на конюшне, но ничего иного не   оставалось: им нужно было воспользоваться для спасения многих, и Кокошкин   повернул все дело так умно, что никому не вышло ни малейшей неприятности, —   напротив, все очень рады и довольны. Между нами сказать, мне передано через   достоверное лицо, что и сам Кокошкин мною очень доволен. Ему было приятно, что   я не поехал никуда, а прямо явился к нему и не спорил с этим проходимцем,   который получил медаль. Словом, никто не пострадал, и все сделано с таким   тактом, что и вперед опасаться нечего, но маленький недочет есть за нами. Мы   тоже должны с тактом последовать примеру Кокошкина и закончить дело с своей   стороны так, чтоб оградить себя на всякий случай впоследствии. Есть еще одно   лицо, которого положение не оформлено. Я говорю про рядового Постникова. Он до   сих пор в карцере под арестом, и его, без сомнения, томит ожидание, что с ним   будет. Надо прекратить и его мучительное томление.      

— Да, пора! — подсказал обрадованный Миллер.      

— Ну, конечно, и вам это всех лучше исполнить:   отправьтесь, пожалуйста, сейчас же в казармы, соберите вашу роту, выведите   рядового Постникова из-под ареста и накажите его перед строем двумя стами   розог.      

       

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ      

       

Миллер изумился и сделал попытку склонить Свиньина к тому,   чтобы на общей радости совсем пощадить и простить рядового Постникова, который   к без того уже много перестрадал, ожидая в карцере решения того, что ему будет;   но Свиньин вспыхнул и даже не дал Миллеру продолжать.      

— Нет, — перебил он, — это оставьте: я вам   только что говорил о такте, а вы сейчас же начинаете бестактность! Оставьте   это!      

Свиньин переменил тон на более сухой и официальный и добавил   с твердостью:      

— А как в этом деле вы сами тоже не совсем правы и даже   очень виноваты, потому что у вас есть не идущая военному человеку мягкость, и   этот недостаток вашего характера отражается на субординации в ваших   подчиненных, то я приказываю вам лично присутствовать при экзекуции и настоять,   чтобы сечение было произведено серьезно… как можно строже. Для этого извольте   распорядиться, чтобы розгами секли молодые солдаты из новоприбывших из армии,   потому что наши старики все заражены на этот счет гвардейским либерализмом: они   товарища не секут как должно, а только блох у него за спиною пугают. Я заеду   сам и сам посмотрю, как виноватый будет сделан.      

Уклонения от каких бы то ни было служебных приказаний   начальствующего лица, конечно, не имели места, и мягкосердечный Н. И. Миллер   должен был в точности исполнить приказ, полученный им от своего батальонного   командира.      

Рота была выстроена на дворе Измайловских казарм, розги   принесены из запаса в довольном количестве, и выведенный из карцера рядовой   Постников «был сделан» при усердном содействии новоприбывших из армии молодых   товарищей. Эти неиспорченные гвардейским либерализмом люди в совершенстве   выставили на нем все point sur les i, в полной мере определенные ему его   батальонным командиром. Затем наказанный Постников был поднят и непосредственно   отсюда на той же шинели, на которой его секли, перенесен в полковой лазарет.      

       

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ      

       

Батальонный командир Свиньин, по получении донесения об   исполнении экзекуции, тотчас же сам отечески навестил Постникова в лазарете и,   к удовольствию своему, самым наглядным образом убедился, что приказание его   исполнено в совершенстве. Сердобольный и нервный Постников был «сделан как   следует». Свиньин остался доволен и приказал дать от себя наказанному   Постникову фунт сахару и четверть фунта чаю, чтоб он мог услаждаться, пока   будет на поправке. Постников, лежа на койке, слышал это распоряжение о чае и   отвечал:      

— Много доволен, ваше высокородие, благодарю за   отеческую милость.      

И он в самом деле был «доволен», потому что, сидя три дня в   карцере, он ожидал гораздо худшего. Двести розог, по тогдашнему сильному   времени, очень мало значили в сравнении с теми наказаниями, какие люди   переносили по приговорам военного суда; а такое именно наказание и досталось бы   Постникову, если бы, к счастию его, не произошло всех тех смелых и тактических   эволюции, о которых выше рассказано.      

Но число всех довольных рассказанным происшествием этим не   ограничилось.      

 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ      

       

Под сурдинкою подвиг рядового Постникова расползся по разным   кружкам столицы, которая в то время печатной безголосицы жила в атмосфере   бесконечных сплетен. В устных передачах имя настоящего героя — солдата   Постникова утратилось, но зато сама эпопея раздулась и приняла очень   интересный, романтический характер.      

Говорили, будто ко дворцу со стороны Петропавловской   крепости плыл какой-то необыкновенный пловец, в которого один из стоявших у   дворца часовых выстрелил и пловца ранил, а проходивший инвалидный офицер   бросился в воду и спас его, за что и получили: один — должную награду, а другой   — заслуженное наказание. Нелепый слух этот дошел и до подворья, где в ту пору   жил осторожный и неравнодушный к «светским событиям» владыко, благосклонно   благоволивший к набожному московскому семейству Свиньиных.      

Проницательному владыке казалось неясным сказание о   выстреле. Что же это за ночной пловец? Если он был беглый узник, то за что же   наказан часовой, который исполнил свой долг, выстрелив в него, когда тот плыл   через Неву из крепости? Если же это не узник, а иной загадочный человек,   которого надо было спасать из волн Невы, то почему о нем мог знать часовой? И   тогда опять не может быть, чтоб это было так, как о том в мире суесловят. В   мире многое берут крайне легкомысленно и «суесловят», но живущие в обителях и   на подворьях ко всему относятся гораздо серьезнее и знают о светских делах   самое настоящее.      

       

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ      

       

Однажды, когда Свиньин случился у владыки, чтобы принять от   него благословение, высокочтимый хозяин заговорил с ним «кстати о выстреле».   Свиньин рассказал всю правду, в которой, как мы знаем, не было ничего похожего   на то, о чем повествовали «кстати о выстреле».      

Владыко выслушал настоящий рассказ в молчании, слегка шевеля   своими беленькими четками и не сводя своих глаз с рассказчика. Когда же Свиньин   кончил, владыко тихо журчащею речью произнес:      

— Почему надлежит заключить, что в сем деле не все и не   везде излагалось согласно с полною истиной?      

Свиньин замялся и потом отвечал с уклоном, что докладывал не   он, а генерал Кокошкин.      

Владыко в молчании перепустил несколько раз четки сквозь   свои восковые персты и потом молвил:      

— Должно различать, что есть ложь и что неполная   истина.      

Опять четки, опять молчание и, наконец, тихоструйная речь:      

— Неполная истина не есть ложь. Но о сем наименьше.      

— Это действительно так, — заговорил поощренный   Свиньин. — Меня, конечно, больше всего смущает, что я должен был подвергнуть   наказанию этого солдата, который хотя нарушил свой долг…      

Четки и тихоструйный перебив:      

— Долг службы никогда не должен быть нарушен.      

— Да, но это им было сделано по великодушию, по   состраданию, и притом с такой борьбой и с опасностью: он понимал, что, спасая   жизнь другому человеку, он губит самого себя… Это высокое, святое чувство!      

— Святое известно богу, наказание же на теле   простолюдину не бывает губительно и не противоречит ни обычаю народов, ни духу   Писания. Лозу гораздо легче перенесть на грубом теле, чем тонкое страдание в   духе. В сем справедливость от вас нимало не пострадала.      

— Но он лишен и награды за спасение погибавших.      

— Спасение погибающих не есть заслуга, но паче долг.   Кто мог спасти и не спас — подлежит каре законов, а кто спас, тот исполнил свой   долг.      

Пауза, четки и тихоструй:      

— Воину претерпеть за свой подвиг унижение и раны может   быть гораздо полезнее, чем превозноситься знаком. Но что во всем сем наибольшее   — это то, чтобы хранить о всем деле сем осторожность и отнюдь нигде не   упоминать о том, кому по какому-нибудь случаю о сем было сказывано.      

Очевидно, и владыко был доволен.      

       

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ      

       

Если бы я имел дерзновение счастливых избранников неба,   которым, по великой их вере, дано проницать тайны божия смотрения, то я, может   быть, дерзнул бы дозволить себе предположение, что, вероятно, и сам бог был   доволен поведением созданной им смирной души Постникова. Но вера моя мала; она   не дает уму моему силы зреть столь высокого: я держусь земного и перстного. Я   думаю о тех смертных, которые любят добро просто для самого добра и не ожидают   никаких наград за него где бы то ни было. Эти прямые и надежные люди тоже, мне   кажется, должны быть вполне довольны святым порывом любви и не менее святым   терпением смиренного героя моего точного и безыскусственного рассказа.      

       

Впервые опубликовано — «Русская мысль», 1887.       

       

 ШЕРАМУР      

(Чрева-ради юродивый)      

       

ГЛАВА ПЕРВАЯ      

       

По некоторым, достаточно важным причинам выставленная кличка   должна заменять собственное имя моего героя — если только он годится   куда-нибудь в герои.      

Если бы я не опасался выразиться вульгарно в самом начале   рассказа, то я сказал бы, что Шерамур есть герой брюха, в самом тесном смысле,   какой только можно соединить с этим выражением. Но все равно: я должен это   сказать, потому что свойство материи лишает меня возможности быть очень   разборчивым в выражениях, — иначе я ничего не выражу. Герой мой — личность   узкая и однообразная, а эпопея его — бедная и утомительная, но тем не менее я   рискую ее рассказывать.      

Итак, Шерамур — герой брюха; его девиз — жрать, его идеал —   кормить других; в этом настроении он имел похождения, достойные некоторого   внимания. Я опишу кое-что из них в коротких отрывках: это единственная форма, в   которой можно передать что-нибудь о лице, не имевшем никакой последовательности   и не укладывающемся ни в какую форму.      

Начинаю с того самого случая, как он показался первому   человеку, который обнаружил в нем нечто достойное наблюдения.      

Летом 187* года в Париж прибыл из Петербурга литературный   Nemo.[26] Он поселился в небольшой   комнатке, против решетки Люксембургского сада, и жил тут тихо и смирно   несколько дней, как вдруг однажды входит к нему консьерж и говорит, что пришел   «некто» и требует, чтобы monsieur вышел к нему — на лестницу.      

Nemo имел основания не любить таинственности и с неудовольствием   спросил:      

— Кто это такой и что ему нужно?      

— Я думаю, это некто из ваших, — отвечал француз.      

— Это мужчина или женщина?      

— Во всяком случае мне кажется, что это скорее мужчина.      

— Так попросите его сюда.      

— Да, но мне кажется, что ему неудобно войти.      

— Разве он пьян?      

— Нет; он… раздет.      

       

ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

На узенькой спиральной лестнице с крошечным окном в   безвоздушный канал, образовываемый тремя сходящимися острым углом стенами,   стояла очень маленькая, но преоригинальная фигура. Первое, что бросилось в   глаза Nemo, были полудетские плечи и курчавая голова с длинными волосами,   покрытая истасканною бандитскою шляпою.      

Сначала казалось, что это костюмированный тринадцати- или   четырнадцатилетний мальчик, но чуть он оборотился, вид изменился: перед вами   прежде всего два яркие, черные глаза, которые горят диким, как бы голодным   огнем, и черная борода замечательной величины и расположения. Она заросла по   всему лицу почти под самые глаза и вниз закрывает грудь до пояса. Такую бороду,   по строгановскому лицевому подлиннику, указано писать только преподобному   Моисею Мурину, вероятно ради особенности его мадьярского происхождения и   мучительной пылкости темперамента этого святого, которому зато и положено   молиться «от неистовой страсти».      

Nemo подошел к незнакомцу и спросил:      

— С кем я имею честь…      

— Никакой нет чести, — отвечал незнакомец не   натуральным, а искусственным баском, как во время оно считали обязанностью   хорошего тона говорить кадеты выпускного класса. Nemo понимал некоторый толк в   людях и сам переменил манеру.      

— Что же вам надо? — спросил он гостя.      

— Имею дело.      

— Так войдите в комнату.      

— У вас нет никого?      

— Никого.      

— Могу.      

И незнакомец пошел за хозяином важно и неспешно, переставляя   свои коротенькие ножки, а когда взошел, то сел и, не снимая шляпы, сейчас же   спросил:      

— Нет ли у вас работы?      

— Работы!      

— Да, нет ли у вас какой работы?      

— Да какая же у меня работа?      

— Разве я знаю, какая?      

— Вы мастеровой?      

— Нет, не мастеровой, а мне говорили, что вы романы   пишете.      

— Это правда.      

— Так я переписывать.      

— Но теперь я ничего не пишу.      

— Вот как! Значит — сыты.      

Он встал и, немного насупясь, добавил:      

— А деньги есть у вас?      

Хозяин невольно посторонился и спросил:      

— Что это значит?      

— Значит, что я три дня не жрал.      

— Сколько же вам нужно?      

— Мне нужно много, но я у вас хочу взять два франка.      

— Извольте.      

Турист опустил руку в портмоне и подал своему гостю   пятифранковую монету.      

— Здесь больше, — сказал тот.      

— Это все равно.      

— Да, разумеется, — вы сдачи получите.      

С этим он завернулся и вышел тем же ровным шагом, с тою же   неизменною важностью. Во время разговора можно было видеть, что у него некрепко   держатся рейтузы и под блузою нет рубашки.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

Nemo рассказал историю землякам: те сразу узнали.      

— Это, — говорят, — Шерамур.      

— Кто он?      

— Неизвестно.      

— Во всяком случае он русский.      

— О да! русский, у него какая-то таинственная история.      

— Политическая?      

— Кто его разберет! но, кажется, политическая.      

— По какому делу он сюда сбежал?      

— Право, не знаю, да и знает ли он сам об этом —   сомневаюсь.      

— Он не сумасшедший?      

— Разве с точки зрения доктора Крупова.      

— И не плут?      

— Нет, он по-своему даже очень честен: да вот вы сами в   этом убедитесь.      

— Каким образом?      

— Он занял у вас денег?      

— А вы почему так думаете?      

— Если он приходил, значит или долг принес, или умирает   с голоду и в долг просит.      

— Я ему очень мало дал.      

— Все равно: он принесет.      

— Я этого вовсе не требую.      

— Мало ли что! А вы если хотите у него заискать, то   сведите его пожрать.      

— Он не обидится?      

— Нимало; он человек натуральный; только не ведите в   хорошее место: этого он терпеть не может, а куда-нибудь погрязнее.      

       

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

На другое утро спит Nemo и слышит:      

— Проснитесь!      

Тот открыл глаза и увидал перед собою Шерамура. Он был   по-вчерашнему в блузе без рубашки и в бандитской шляпе. Только яркий, голодный   блеск черных глаз его немножко смягчился, и в них даже как будто мелькало   что-то похожее на некоторый признак улыбки. Он протянул к хозяину руку и   проговорил:      

— Получайте.      

— Что это?      

— Три франка сдачи.      

— Присядьте, — я сейчас встану, и мы пойдем вместе   завтракать.      

Шерамур сел и, положив деньги на стол, проговорил:      

— Могу.      

       

ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

Они пили и ели именно так, как хотел того Шерамур, даже не у   Дюваля, а пошли по самому темному из закоулков Латинского квартала и приютились   в грязненьком кабачке дородной, богатырского сложения нормандки, которую звали   Tante Grillade. Это была единственная женщина в Париже, которую Шерамур знал по   имени и при встречах с которою он кивал ей своею горделивою головою. Она этого   стоила, потому что имела историческую репутацию высокой пробы. Если она не лгала,   то она в самом цвете своей юности была предметом внимания Луи Бонапарта и очень   могла бы ему кое-что напомнить, но с тех пор, как он сделался Наполеоном   Третьим, Grillade его презирала и жила, содержа грязненькую съестную лавку.      

Было ли это все правда, или только отчасти, — это   оставалось на совести Танты, но Шерамур ей верил: ему нравилось, что она   презирает «такого барина». За это он ее уважал и доказывал ей свое уважение,   перед ней одной снимая свою ужасную шляпу. Притом же она и ее темный закоулок   составляли для Шерамура очень приятное воспоминание. Здесь, в этой трущобе, к   нему раз спускалось небо на землю; здесь он испытал самое высокое удовольствие,   к которому стремилась его душа; тут он, вечно голодный и холодный нищий, один   раз давал пир — такой пир, который можно было бы назвать «пиром Лазаря».   Шерамур самыми удивительными путями получил по матери наследство в триста или   четыреста франков и сделал на них «пир Лазаря».      

Он отдал все эти деньги Танте и велел ей «считать», пока он   проест.      

С того же дня он ежедневно водил сюда по нескольку voyou[27] и всех питал до тех пор,   пока Танта подала ему счет, в котором значилось, что все съедено.      

Теперь он сюда же привел своего консоматера. Им подали   скверных котлет, скверного пюре и рагу из обрезков да литр кислого вина.   Шерамур ел все это сосредоточенно и не обращая ни на кого никакого внимания,   пока отвалился и сказал:      

— Буде!      

С этого у Nemo и Шерамура завязалось знакомство, которое   поддерживалось «жратвою» у Tante Grillade и с каждым днем выводило наружу всё   новые странности этого Каинова сына.      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Nemo мог определить, что Шерамур был чрезвычайно горд,   потому что он был очень застенчив, но понятия о самой гордости у него были   удивительные. Так, например, корм он принимал от всякого без малейшего стеснения   и без всякой благодарности. Кормить, — это, по его мнению, для каждого   было не только долг, но и удовольствие. В том, что его кормят, он не только не   усматривал никакого одолжения, но даже находил, что это мало. И действительно —   сам он при тех же средствах сделал бы гораздо больше. При тех же средствах он   накормил бы несколько человек. Жратва была пункт его помешательства: он о ней   думал сытый и голодный, во всякое время — во дни и в нощи.      

Приходит он, например, и видит банку с одеколоном. Тотчас   намечает ее своим сверкающим взглядом и, показывая на нее пальцем, с презрением   спрашивает:      

— Это что?      

— Одеколон.      

— Зачем нужен?      

— Обтираюсь им.      

— Гм! Обтираетесь. Разве прелое место есть?      

— Нет; прелого места нет.      

— Так зачем же такая низость!      

— Кому же это вредно?      

— Еще и спрашиваете: лучше бы сами пожрали да другого   накормили.      

— Пойдемте, — накормлю.      

— Что же одного-то кормить… сказали бы, так я бы еще   человек пять позвал.      

Другой раз он застает на комоде белье, принесенное прачкою,   и опять тычет пальцем:      

— Чьи рубашки?      

— Разумеется, мои.      

— Сколько тут?      

— Кажется, четыре.      

— Зачем столько?      

— А по-вашему, сколько рубашек можно иметь человеку?      

— Одну.      

— И будто у вас всего одна?      

— Нет; у меня ни одной.      

— Без шуток, ни одной?      

— Какие шутки, мы не такие друзья, чтобы шутить шутки.      

С этим он расстегнул блузу и показал нагое тело.      

— Вот вам и шутки.      

— Возьмите у меня рубашку.      

— Могу.      

Он взял поданную ему рубашку, пошел за занавес, а оттуда   кричит:      

— Нож!      

— Вы не зарежетесь?      

— Это не ваше дело.      

— Как не мое дело! Я не хочу, чтобы вы здесь у меня   напачкали кровью.      

— Эка важность!      

— Нет, не режьтесь у меня.      

— Не зарежусь — я нынче пожравши.      

— Нате вам нож.      

Послышался какой-то треск, и что-то шлепнуло.      

— Что это вы сделали?      

Он вместо ответа выбросил отрезанные от обоих рукавов   манжеты и появился сам в блузе, из-под обшлагов которой торчали обрезки   беспощадно оборванных рукавов рубашки.      

Этак ему казалось лучше, но тоже не надолго, — завтра   он явился опять без рубашки и на вопрос: где она? — отвечал:      

— Скинул.      

— Для какой надобности?      

— У другого ничего не было.      

Таков он был в бесконечном числе разных проявлений, которые   каждого в состоянии были убедить в его полнейшей неспособности ни к какому   делу, а еще более возбудить самое сильное недоразумение насчет того: какое он   мог сделать политическое преступление? А между тем это-то и было самое   интересное. Но Шерамур на этот счет был столь краток, что сказания его казались   невероятны. По его словам, вся его история была в том, что он однажды «на двор   просился».      

Как и что? Это всякого могло удивить, но он очень мало   склонен был это пояснять.      

— Бунт, — говорит, — был. Мы все, техноложцы,   в институт пришли — вороты заперты, не пущают. Мы стали проситься на двор   пустить, — пихать начали. Меня взяли.      

— Ну а потом?      

— А потом — я ушел.      

— Зачем?      

— Да что же ждать — неизвестно бы куда засудили.      

И больше ничего не добьетесь, да и сомнительно, есть ли чего   добиваться.      

До сих пор говорю с чужих слов — теперь перехожу к личным   наблюдениям, которые были счастливее.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

Я о нем в мою последнюю поездку за границу наслышался еще по   дороге — преимущественно в Вене и в Праге, где его знали, и он меня чрезвычайно   заинтересовал. Много странных разновидностей этих каиновых детей встречал я на   своем веку, но такого экземпляра не видывал. И мне захотелось с ним   познакомиться — что было и кстати, так как я ехал с литературною работою, для   которой мне был нужен переписчик. Шерамур же, говорят, исполнял эти занятия   очень изрядно.      

Его адреса никто не знал, но я взял адрес Tante Grillade, и   он мне помог. По письму, оставленному в этом кабачке, Шерамур ко мне явился,   совершенно таким, каким я его описал выше: маленький, коренастый, с крошечным   носиком и огромной бородой Черномора.      

Здесь, кстати, замечу, что кличка Шерамур была не что иное,   как испорченное на французский лад Черномор, а происхождение этой клички имеет   свою причину, о которой будет упомянуто в своем месте.      

Я не торопил Шерамура сближением, а просто дал ему работу, и   в первый визит он со мною не говорил почти ни слова, а только кивал в знак согласия,   но, принеся через три дня назад переписанную тетрадь, разговорился.      

— Все ли вы, — спрашиваю, — разобрали в моей   рукописи, — не трудно ли было?      

— Ничего нет трудного, а только одно трудно понять:   зачем вы это пишете?      

— Печатать буду.      

— Очень нужно.      

— Вам это не нравится?      

— Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно   говорил юрунду.)      

— Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят.      

— Ну да; только и всего. Стоит того дело. Могли бы   что-нибудь лучше написать.      

— Да что лучше-то? — Не умею.      

— Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый!      

— Да не знаю, — говорю, — что же такое надо   писать?      

— Полезное что-нибудь.      

— Например?      

— Я ведь не писатель, — что меня спрашивать. Если   бы я был писатель, — я бы написал.      

— Статью?      

— Не знаю, может быть и статью.      

— О чем?      

— О том, чтобы всем было что жрать, — вот о чем.      

— Как же это надо написать?      

— Не знаю, — пишут.      

— Где?      

— Я не знаю; а пишут.      

— Да все, — говорю, — мало куда годится.      

— Оттого, что не дописывают.      

— А отчего не дописывают?      

— А черт их знает.      

— Ума мало или смелости недостает?      

— Да я не знаю.      

— Вы революционер?      

— Ну вот еще! Жрать всем надо, вот революция. В   революцию хорошо, кто большого роста.      

— Это почему?      

— Потому что маленького никто не послушает.      

— А вот Наполеоны-то, — ведь они оба были   небольшого роста, а их слушались.      

— Так это у французов; они на рост не глядят; а у нас   надо, чтоб дылда был и ругаться умел.      

— А вы разве этого не можете?      

— Нет, не могу.      

— А жрать?      

Он улыбнулся, но только удивительно странно, сначала одним,   а потом другим глазом, точно он не смел сразу обоими улыбнуться, и отвечал:      

— Могу.      

— Ну, идемте.      

И он ходил со мною раз и два, и, наконец, за обычай взял со   мною питаться, и освоился до того, что раз сказал:      

— А я еще и другую штуку могу.      

— Какую?      

— Подвыть.      

— Как же это?      

— Здесь нельзя — страшно.      

Я об этом и позабыл, но потом мы с ним как-то пошли за город   в Нельи. Это был хороший вечер; мы всё бродили, бродили, сели на бережку ручья   и незаметно осмеркли.      

Он так же незаметно от меня отлучился и где-то исчез. Я задумался   и совсем про него позабыл, но вдруг вздрогнул и вскочил в ужасном испуге, и   было чего: в самом недалеком от меня расстоянии громко и протяжно провыл   голодный волк… И прежде чем я мог оправиться, — он завыл снова.      

Надо было опомниться, что я всего в двух шагах от Парижа,   которого грохот слышен и которого огни отражаются заревом, чтобы понять, как   трудно было появиться здесь волку.      

И пока я это сообразил, предо мною предстал Шерамур.      

— Каково? — говорит.      

— Это вы выли?      

— Я. Разобрали, в чем дело?      

— Какое же дело?      

— Слушайте.      

И он опять сел на корточки, сложил у рта ладошки и завыл:   «Уаа-уаа-уаа».      

— Разобрали?      

— Нет; но вы действительно воете как настоящий волк.      

— Еще бы! Мы, бывало, все этак хором воем.      

— Кто, где?      

— Техноложцы-то, в Петербурге, когда топить нечем и   жрать нечего. Завоем, — хозяйка испужается и даст дров и поплеванник —   чтобы замолчали. Ведь это слова.      

Он опять опустился на корточки и еще раз завыл, но гораздо   протяжнее, и в этот раз в этом вое я разобрал слова:      

Холодно, странничек, холодно;      

Голодно, родименький, голодно!      

И мне стало жутко и больно, а он стал рассказывать, как им   бывало холодно и как голодно, и как они, вымолив полено дров и «поплеванник»,   потом разогревались прыгая вокруг пустой комнаты и напевая:      

А лягушки по дорожке      

Скачут, вытянувши ножки,      

Ква-ква-ква-ква,      

Ква-ква-ква-ква,      

На него, кажется, действовала ночь, звезды и свобода   открытого пространства. Он был в духе и в каком-то порыве на откровенность. Я   этим воспользовался.      

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

— Неужто вам, — говорю, — когда вы так   бедствовали, никто не помогал?      

— А кто мне станет помогать? со мною всё бедняки жили;   все втроем редко жрали.      

— Не все же технологи, или, по-вашему, «техноложцы»,   так бедны.      

— Да, у кого есть отцы, — не бедны,   разумеется, — им помогали.      

— А ваш отец?      

— У меня отца не было, — только родитель.      

— Какая же тут разница?      

— Отец жалеет, а родитель — родит и бросит.      

— Кто же был ваш родитель?      

— Мизантроп.      

— Чем он занимался?      

— Дворянин — развлекал свою ипохондрию.      

— Ну, а мать, разве и она о вас не заботилась?      

— Чем ей заботиться? — одна из крепостных девок   была.      

— Так вы, значит, из податного звания?      

— Нет; из благородного, — мизантроп ее за   чиновника выдал.      

— Вы всё путаете.      

— Ничего не путаю: родитель был один, а отцом другой   числился; муж материн в казначействе служил.      

— Да вы чью фамилию-то носите?      

— Материного мужа.      

— Ваша матушка, верно, была очень красива.      

— Ну вот… Разумеется, не такая, как я. А у него все   равно были всякие: и красивые и некрасивые, и всех замуж выдавал.      

— И приданое давал?      

— Матери пятьсот рублей дал, за чиновника, а которых за   своих — тем не давал.      

— Значит, он вашу матушку больше других любил.      

— Время такое пришло: эманцыпация. Крепостные не   захотели без награждения. А он рассудил, что если с награждением, так уж все   равно за благородного. Чиновник и взялся.      

— Выходит, вы все-таки счастливее других.      

— Не вижу, те наделы получили, а я нет.      

— А чиновник вас не обижал, воспитывал?      

— Мы у него не жили, он с матерью очень дрался; она   назад убежала.      

— К мизантропу?      

— Да; меня швырнула ему, а сама утопиться хотела. Он   нового суда побоялся и взял нас.      

— Тут вам хорошо было?      

— Ничего не было хорошего: меня к акушерке на   воспитание в город отдали.      

— Это добрая была женщина?      

— Шельма; сама все с землемером кофей пила, а мне жрать   не давала. И землемер очень бил.      

— Зачем?      

— Так; напьется и бьет по головешке. Я оттого и расти   перестал — до двенадцати лет совсем не рос. В училище отдали: там начал жрать и   стал подниматься. А пуще в пасалтыре морили.      

— Что это такое за «пасалтырь»?      

— Чулан, — землемер так называл. «Бросить, скажет,   его в пасалтырь», — меня и бросят, да и позабудут без корму. А там еще   тесно, все стена перед носом, Я от этого пасалтыря и зрение испортил, что все в   стенку смотрел. В училище привели — за два шага доски не видел.      

— Вы в каком были училище?      

— В гимназии.      

— Окончили курс?      

— Нет; у меня от битья память глупая.      

— А потом?      

— В технологию.      

— Что же тут, больше учились или больше читали?      

— Больше всего опять жрать было нечего, а иногда и   читали.      

— А что читали?      

— Много — не помню.      

— Стихи или прозу?      

— И стихи и прозу.      

— И ничего не помните?      

— Одни стихи помню, потому что много списывал их.      

— Какие?      

— Начало божественное, а потом политическое:      

И вы подобно так падете,      

Как с древ увядший лист падет,      

И вы подобно так умрете,      

Как ваш последний раб умрет.      

— Это — говорю, — «Властителям и судиям».      

— Вот, вот, оно самое.      

— Зачем же вы его списывали?      

— Всем нравилось.      

— Да ведь это державинское стихотворение: оно есть   печатное.      

— Ну, рассказывайте-ка.      

— Не верите?      

— Разумеется.      

— Ну так знайте же, что это переложение псалма, и оно   было в хрестоматии, по которой мы, бывало, грамматический разбор делали.      

— Ну, а мы не делали.      

— Бедняжки.      

— Ничего не бедняжки.      

— А когда вы окончили свою технологию?      

— Я ее не кончал.      

— Почему?      

— Политическая история помешала.      

— А какая же это была история?      

— Наши студенты на двор просились.      

— Для какой надобности?      

— Как для какой надобности? Без двора разве можно? двор   заперли, и некуда деться: мы проситься. Бударь говорит: нельзя на двор — от   начальства не велено, а мы его отпихнули, и пошел бунт.      

— Верно, прежде была какая-нибудь распря.      

— Я тогда не ходил, у меня за ухом юрунда какая-то   вспухла, и ее в тот день только распороли.      

— Как же вы этим не оправдались?      

— А как это оправдаться, стали нас показывать, — бударь   на меня говорит: «Вот и этот черномордый тоже на двор просился». Меня   отставили, а ему велели изложить. Он говорит: «Я не пущал, а он, как Спиноза,   промеж ног проюркнул». Меня за это арестовали.      

— За Спинозу?      

— Да.      

— Долго же вы были под арестом?      

— Нет; я скоро в деревню уехал, — меня графиня   выпросила.      

Он, к крайнему моему удивлению, назвал одно из самых   великосветских имен. Я впервые ему не поверил.      

— Почему она вас знала?      

— Ничего не знала, а у нас был директор Ермаков,   которого все знали, и он был со всеми знаком, и с этой с графинею. Она прежде   жила как все, — экозес танцевала, а потом с одним англичанином   познакомилась, и ей захотелось людей исправлять. Ермаков за нас заступался,   рассказывал всем, что нас «исправить можно». А она услыхала и говорит: «Ах,   дайте мне одного — самого несчастного». Меня и послали. Я и идти не хотел, а   директор говорит: «Идите — она добрая».      

— И что же: вправду так вышло?      

— Ничего не правда. Пустили к ней скоро — у нее внизу   особый зал был. Там люди какие-то, — всё молились. Потом меня спросила:   «Читал ли Евангелие?» Я говорю: «Нет». — «Прочитайте, говорит, и придите».   Я прочитал.      

— Всё прочитали?      

— Всё.      

— Что же — понравилось вам?      

— Разумеется, мистики много, а то бы ничего: есть много   хорошего. Почеркать бы надо по местам…      

— Вы так и графине отозвались?      

— Не помню, — да ведь еще раньше генерал Дубельт   говорил… Я читал об этом, а с графиней… не помню… Все равно она была дура. Она   мне долбила все про спасение, только мне спать захотелось, а ничего не понял.      

— Что же такое было непонятное?      

— «Надо прийти ко Христу». Очень рад, — только как   это сделать? Или будто я спасен… Почему я это знаю! Или про кровь там и все   этакое: ничего по-настоящему нельзя понять. Я сказал, что я этого не понимаю и   мне это не нужно. Она стала сердиться: «Оставим, говорит, до деревни, — вы   там поймете». Дорогою хотела меня с собой посадить и читать, а потом во второй   класс послала; две девки, я да буфетчик. Мы и поссорились.      

— Какое же вам до них дело было?      

— Подлости говорят и бесстыдство: я это ненавижу; а   потом с мужиком скандал вышел — все и пропало.      

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ      

       

Вот в чем заключался этот эпизод — нелепый, курьезный и   отрывочный, как все эпизоды своеобразной эпопеи Шерамура.      

— Мы поехали, — начал он. — Графиня сама села   в первый класс, и детей и старую гувернантку англичанку тоже там посадили, а   две девки и я да буфетчик во втором сели. Буфетчик мне подал билет и говорит:      

«Графиня вам тут велела».      

Я говорю:      

«Мне все равно». А как они стали разные глупости говорить, я   и ушел в третий класс к мужикам.      

— Какие же такие нестерпимые глупости они говорили?      

— Всякие глупости, всё важных из себя передо мною   представляли: одна говорит, что ее американский князь соблазнить и увезть   хотел, да она отказалась, потому что на пароходе ездить не может, будто бы у   нее от колтыханья морская свинка делается. Противно слушать, а на первой   станции при нас большая история вышла: мужика возле нашего вагона бить стали. Я   говорю: «За что?» А кондуктор говорит: «Верно, заслуживает». Я самого мужика   спросил: за что? а он говорит: «Ничего!» Я подскочил к графине, говорю:   «Видите, бесправие!» А она закричала: «Ах, ах!» и окно закрыла. Буфетчик   говорит: «Разве можно беспокоить». Я говорю: «Если она христианка, она могла за   бедного заступиться». А он: «С какой стати этак можете? — вы энгелист». А   я говорю: «А ты дурак». И повздорили. Они и начали про студентов намеки.   «Теперь, говорит, все взялись за этот энгелизм. Коим и не стоило звания своего   пачкать, и те нынче счеты считают. У нас тоже теперь новый правитель — только   вступил, сейчас счеты стал перемарывать. „Зачем, говорит, пельсики пять с   полтиной ставить, когда они по два рубля у Юлисеева? — Это воровство“. Ах   ты дрянь юная! Мы при твоем отце не такие счеты писали, и ничего, потому что то   был настоящий барин: сам пользовался и другим не мешал; а ты вон что!»      

Девки так и ахают:      

«Ишь, подлец! ишь, каналья!»      

А тот говорит;      

«Ну так я ему сейчас и ввернул, чего он и не думал: „Мало ли   что, говорю, у Юлисеева, мы бакалейщика Юлисеева довольно знаем, что это одна   лаферма, а продает кто попало, — со всякого звания особ“. — „К чему   мне это знать?“ говорит. „А к тому-с, что там все продается для обыкновенной   публики, а у нас дом, — мы домового поставщика имеем — у него   берем“. — „Вперед, говорит, у Юлисеева брать“. — „Очень хорошо, говорю,   только если их сиятельство в каком-нибудь фрукте отравят, так я не буду   отвечать“».      

Девки визжат: «Ловко, ловко! Ожегся?»      

«Страфил! и весь энгелиэм спустил: „Бери, говорит, негодяй,   у своего поставщика, а то ты и вправду за три целковых кого угодно отравишь“».      

А девки радостно подхватывают: «Очень просто, что   так! — очень просто!» И сами что-то едят, а буфетчик мне очистки   предлагает: «У вас, говорит, желудок крепкого характера, — а у меня с   фистулой. Кушайте. А если не хотите, мы на бал дешевым студентам за окно   выбросим». А потом вдруг все: хи-хи да ха-ха-ха, и: «точно так, как наше к   вашему». Я этого уже слушать не мог и пересел к мужикам.      

— Что же вас в этих словах особенно возмутило?      

— Ну как же: цинизм: «наше к вашему». — Разве я не   понимаю?      

— Да я-то, — говорю, — не понимаю: что тут   такого особенно циничного.      

— Ну оставьте, пожалуйста, — очень это понятно.      

— Извольте; оставляю, но все-таки где вы видите цинизм   — не понимаю.      

— Ну, а я понимаю: я даже в Петербург хотел вернуться и   сошел, но только денег не было. Начальник станции велел с другим, поездом в   Москву отвезть, а в Петербург, говорит, без билета нельзя. А поезд подходит —   опять того знакомого мужика; которого били, ведут и опять наколачивают. Я его   узнал, говорю: «За что тебя опять?» А он говорит: «Не твое дело». Я приехал в   Москву — в их дом, и все спал, а потом встал, а на дворе уже никого, —   говорят: уехали.      

— Вас бросили?      

— Не взбудили. Я проспал — пошел на станцию за книгами   — книги свои взять — и вижу, опять поезд подъехал, и опять того знакомого   мужика бьют. Я думаю: вот черт возьми! — и захотел узнать: за что! А он,   как его отбили, с платформы соскочил и прямо за вороты, — снял шапку и на   все сорок сороков раскрещивается. Я говорю: «Ты бы, дурак, чем башкой по   пустякам кивать, — шел бы к мировому». — «А мне чего, говорит, без   мирового недостает?» — «Шея-то небось болит?» — «Так что же такое: у нас шея   завсегда может болеть, мы мужики: а донес господь — я ему и   благодарствую». — «А что били тебя — это ничего?» — «А какая важность,   господа лише дрались, да мы терпели — и перетерпели: теперь они и сами обосели   — стали смирные». — «Вот от этого, говорю, в тебе и нет человеческой   гордости, а ты стал скотина». — «Через что такое, отвечает, скотина, когда   я своих родителев знаю». — «Экое, говорю, животное: никаких чувств в тебе   нет». А он начал сердиться: «Что ты, говорит, ко мне вяжешься: какое еще   чувство, если мне так надобе». — «Отчего же это так надобе, чтобы тебя на   всякой станции били?» — «Ан совсем, говорит, не на всякой». — «Я, говорю,   видел». — «А мне, говорит, это еще лучше тебя известно: всего четыре раза   за путину похлопали, только на больших станциях, где билет проверяют. Какое же   тут чувство? потолкают и вон, а я на другой поездок сяду, да вот бог дал,   ничего не платя и доехал». Понимаете, какой отличный народ! Я его практическому   смыслу подивился, и как у меня полтора рубля было, я ему помочь хотел. «Дальше,   спрашиваю, куда-нибудь поедешь?» — «Дальше мне теперь все равно что рукой   подать — всего в Тульскую губернию: мы с Москвой-то суседи». — «А все же   ведь и тут опять чугунка». — «Простое дело, что чугунка». — «Так   опять деньги надо». Он посмотрел и говорит: «Это не твое расположение». —   «Да у тебя есть деньги или нет?» — «С чего так нет: мы мужики, а не то что, —   мы работаем, а не крадем, чтобы у нас не было. У нас что надобе есть». —   «А то лучше, говорю, признайся: я тебе дам». — «Нам чужого не надо: у нас   вот они свои, кровные». Вытащил кошель и хвалится: «Видишь, говорит, что есть   названье от бога родитель, — вот я родитель: я побои претерпел, а на билет   ничего не извел — без билета доехал. Все, что заработал, — вот все одно   цело — деткам везу; а еще захочу, так и в церкву дам за свое здоровье.   Понимаешь?» — «Глупо, говорю, в церковь давать». — «Ну, этого говорить не   смей, а то вот что…» И кулак мне к носу. — Что за народ! что за   народ! — воскликнул Шерамур и даже впотьмах весь расцветился. —   Я, — говорит, — не вытерпел: «Молодец, говорю, пойдем, я тебя угощу в   трактире». А он сейчас кошель скорей прятать и стал уходить. Я за ним, а он от   меня еще шибче, шибче, да на углу хлоп, упал и растянулся. «Чего ты, говорю,   дурак, бежишь?» — «А ты чего, говорит, меня гонишь: я ведь твоего не   прошу». — «Чего же ты меня боишься?» — «Ты деньги увидал и скрасть   хочешь», и с этим как дернет во всю мочь: «Каррраул!» Нас обоих и забрали.      

— Куда?      

— В часть.      

— Выпустили?      

— Да; на другой день пристав приехал, расспросил обо   мне и послал к графине: действительно ли я с нею? Оттуда дворник их знакомого   художника прислал, тот поручился, меня и отпустили. А у мужика там, в части,   рубль пропал. Он после сказал мне: «Это твоя вина, — я за тебя   заключался, — ты должен мне воротить», — я отдал…      

— Вы, значит, на него не сердились?      

— Нет, да ведь он умен, он мне сказал: «Я бы, говорит,   от тебя и не бежал, да боялся, что у тебя вумственные книжки есть. А то, сделай   милость, буду на угощении благодарен». Чай с ним вместе пили. Отличный мужик.   «А если еще остача есть, говорит, купи моим детькам пряничного конька да   рыбинку. Я свезу — скажу: дядька прислал, — детьки малые рады будут».   Хороший мужик. Мы поцеловались.      

— Значит он вас до грошика обобрал?      

— Я сам отдал.      

— А зачем?      

— Отдал, да и все.      

— А сами куда и с чем пошли?      

Шерамур только рукой махнул.      

— Тут, говорит, — у меня началась самая тяжкая   пора, я едва рассудок не потерял.      

— Отчего же собственно?      

— От ужасного божества… беда что такое было.      

— Верно, опять графиня?      

— Да; и другие, — если бы англичанка моего этого   спасения верою не подкургузила, так я погиб бы от святости.      

— Валяйте, валяйте, — говорю, — разве можно   на таком интересном месте останавливаться: сказывайте, что такое было?      

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ      

       

В московском доме графини, где она провела сутки и уехала   далее, по-видимому совсем позабыв о Шерамуре и не сделав на его счет никаких   распоряжений, он нашел того профессора живописи, который за него поручился.