1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Вам  лучше?    

Больная  дремала, и этот тихий шепот не разбудил ее. Девушка постояла у постели,  внимательно вглядываясь в спящую.    

— Как  хороша, — прошептала она еле слышно. — Я никогда не видела такого  красивого лица. И как не похожа на меня!    

Последнее  замечание могло показаться странным, но, видно, в нем был какой-то странный  смысл, потому что на глазах у девушки выступили слезы.    

— Я  знаю, что угадала. Это о ней он говорил в тот вечер. Я могла бы ошибиться в чем  угодно, только не в этом, только не в этом.    

Она  нежно и бережно отвела прядь волос, упавшую на лицо спящей, потом дотронулась  до ее руки, которая лежала поверх одеял.    

— Мне  приятно смотреть на нее, — сказала она про себя. — Приятно видеть то,  что так пленило его.    

Она  хотела убрать руку, но в эту минуту спящая открыла глаза и вздрогнула от  неожиданности.    

— Ради  бога, не пугайтесь. Я одна из путешественниц, прибывших вместе с вами. Я пришла  узнать, как вы себя чувствуете и не могу ли я чем-нибудь помочь вам.    

— Вы,  кажется, уже были так любезны, что прислали мне свою горничную.    

— Нет,  это моя сестра, а не я. Но скажите, вам лучше?    

— Гораздо  лучше. Я ушиблась при падении, но не сильно, и сейчас, когда я полежала и согрелась,  все уже почти прошло. Просто когда мы там ждали ужина, у меня вдруг закружилась  голова и я потеряла сознание. Боль была и раньше, но тут она как-то сразу меня  одолела.    

— Можно,  я посижу с вами, пока кто-нибудь не придет? Вам это не помешает?    

— Напротив,  буду очень рада, одной так тоскливо. Но я боюсь, как бы вы не озябли, здесь  очень холодно.    

— Я  не боюсь холода. Я не такая хрупкая, как может показаться на вид. — Она  проворно пододвинула к постели грубо сколоченный табурет (два таких табурета  стояло в комнате) и села. Больная не менее проворно стянула с себя один из  теплых дорожных пледов, накинула его на гостью и, чтобы он не свалился у той с  плеч, обняла ее одной рукой.    

— Вы  так похожи на добрую, заботливую сиделку, — улыбаясь, сказала дама, —  что мне кажется, будто вас ко мне прислали из дому.    

— Я  очень рада, если так.    

— Я  задремала, и мне снился дом. Старый мой дом, где я жила, когда еще не была  замужем.    

— И  когда не уезжали так далеко.    

— Мне  случалось уезжать и дальше; но тогда то, что мне всего дороже в этом доме, было  со мной, и тосковать было не о чем. А сейчас, оставшись одна в этой комнате, я  немножко затосковала, вот мне и привиделся такой сон.    

Грустная  нежность и что-то похожее на сожаление слышались в ее голосе, и гостья,  чувствуя это, старалась смотреть в сторону.    

— Странно,  что случай в конце концов свел нас вместе, и так даже близко, под одной шалью, —  после некоторого молчания сказала девушка. — Я ведь, думается мне, давно  уже ищу встречи с вами.    

— Вы  ищете встречи со мной?    

— У  меня есть записка, которую я должна была передать вам, если мы повстречаемся.  Вот она. Или я очень ошиблась, или она адресована вам. Да?    

Дама  взяла записку, сказала «да!» и стала читать.    

Гостья  не сводила с нее глаз, пока она не дочитала до конца. В записке стояло всего  несколько строчек. Дочитав, дама слегка покраснела, поцеловала гостью и крепко  сжала ей руку.    

— Он  пишет, что милая, добрая девушка, которую он рекомендует мне этим письмом,  может когда-нибудь стать для меня поддержкой и утешением. Что ж, так оно и  случилось — при первом же знакомстве.    

— Я  не знаю, — нерешительно сказала гостья, — я не знаю, известна ли вам  моя история? Он вам никогда ее не рассказывал?    

— Нет.    

— Я  так и думала. Но сама я не вправе рассказать ее вам сейчас, потому что меня  очень просили не делать этого. В ней нет ничего особенного, просто вы бы тогда  поняли, почему я должна просить вас не упоминать здесь об этой записке. Вы  видели моих родных? Кое-кто из них — я в этом признаюсь только вам — не чужд  некоторой гордости, некоторых предрассудков.    

— Знаете  что, — сказала дама, — вы лучше возьмите письмо назад, чтобы оно не  попалось на глаза моему мужу. А то, если он о нем узнает, то может как-нибудь  невзначай проговориться. Спрячьте его снова у себя на груди, так будет вернее.    

Гостья с  величайшей осторожностью спрятала письмо. Ее маленькая, тонкая ручка еще  держала его за уголок, когда в коридоре послышались чьи-то шаги.    

— Я  обещала, — сказала гостья, вставая, — написать ему после того, как мы  с вами встретимся (ведь мы должны были встретиться, рано или поздно), и рассказать,  здоровы ли вы, счастливы ли. Я, пожалуй, напишу, что вы здоровы и счастливы.    

— Да,  да, да! Напишите, что я вполне здорова и вполне счастлива. И что я от всего  сердца благодарна ему и никогда его не забуду.    

— Ну,  мы еще увидимся утром. И наверно не в последний раз. Доброй ночи!    

— Доброй  ночи! Благодарю вас, благодарю за все. Доброй ночи, дорогая моя!    

Прощанье  вышло торопливым и взволнованным, и так же торопливо и взволнованно гостья покинула  комнату.    

Она  ожидала встретить за дверью мужа своей новой приятельницы, но по темному  коридору шел не он, а его спутник, тот, что хлебной корочкой вытирал с усов  капли вина. Он уже прошел мимо и удалялся, но, заслышав за собой шаги, круто  обернулся назад.    

По своей  чрезвычайной галантности этот джентльмен никак не мог допустить, чтобы молодая  барышня одна спускалась с лестницы, да еще сама освещала себе путь. Взяв у нее  из рук лампу и подняв так, чтобы как можно больше света ложилось на каменные  ступени, он пожелал проводить ее до места. Она шла за ним, с трудом скрывая  неприятное чувство, которое всем своим обликом вызывал в ней этот человек. Еще  до ужина, глядя на него из своего темного уголка, она мысленно представляла его  себе среди знакомых ей лиц и обстановки, и мало-помалу ею овладевало  отвращение, граничившее с ужасом.    

Он  галантно довел ее до обшей комнаты, и сам, войдя следом, уселся на свое прежнее  место — самое удобное место перед камином. Озаренный неверными отсветами  догорающего пламени, он спокойно допивал вино, протянув к камину ноги, а  чудовищная тень, колыхавшаяся на стене и потолке, передразнивала все его  движения.    

Все уже  разошлись по своим комнатам, чувствуя усталость, и только отец молодой девушки  дремал на стуле у огня. Общительный путешественник не поленился сходить наверх,  чтобы принести свою дорожную фляжку с бренди. Так по крайней мере он объяснил  седовласому джентльмену и его дочери, вылив содержимое фляжки в оставшееся  вино, и с наслаждением потягивая эту смесь.    

— Позвольте  полюбопытствовать, сэр, вы в Италию держите путь?    

Седовласый  джентльмен, стряхнув с себя дремоту, собирался уходить. Он ответил утвердительно.    

— И  я также, — сказал путешественник. — Надеюсь, я буду иметь  удовольствие засвидетельствовать вам свое почтение в более мягком климате и  среди более веселых картин природы, чем здесь, на этой мрачной горе.    

Седовласый  джентльмен поклонился, довольно, впрочем, холодно, и сказал, что весьма польщен.    

— Мы,  люди благородные, но бедные, сэр, — продолжал путешественник, вытирая  рукой усы, которые он обмочил в своей смеси вина с бренди, — мы, люди  благородные, но бедные, лишены возможности путешествовать с княжеской роскошью,  но это не мешает нам ценить все, что украшает жизнь. Ваше здоровье, сэр!    

— Благодарю  за любезность, сэр.    

— Здоровье  вашего уважаемого семейства — ваших прелестных дочерей!    

— Еще  раз благодарю за любезность, сэр. Позвольте пожелать вам спокойной ночи. Дитя  мое, что, наши — кха — люди здесь?    

— Они  нас ждут, отец.    

— С  вашего разрешения! — воскликнул путешественник, услужливо распахнув двери  перед седовласым джентльменом, который, опираясь на руку дочери, шел к  выходу. — Желаю хорошо отдохнуть! До новой приятной встречи! Да  завтрашнего утра!    

При этих  словах, сопровожденных изящнейшим жестом приветствия и любезнейшей улыбкой, молодая  девушка вся сжалась, словно боялась ненароком коснуться его, проходя мимо.    

— Черт  возьми! — оставшись один, пробормотал общительный путешественник, уже без  сладости в голосе и без улыбки на лице. — Все пошли спать, придется и мне  идти. И куда они так торопятся! Здесь, в этой глуши, в этом ледяном безмолвии,  ночь покажется достаточно долгой, даже если лечь на два часа позже.    

Он  запрокинул голову, допивая свой стакан, и тут его взгляд упал на книгу записи  проезжающих, лежавшую на фортепьяно. Она была раскрыта, а перья и чернила,  стоявшие рядом, указывали на то, что вновь прибывшие расписались в ней совсем  недавно — должно быть, во время его отлучки. Он придвинул книгу к себе и  прочел:    

     

С  сопровождающими из Франции в Италию:    

Уильям  Доррит, эсквайр    

Фредерик  Доррит, эсквайр    

Эдвард  Доррит, эсквайр    

Мисс  Доррит    

Мисс  Эми Доррит    

Миссис  Дженерал    

Мистер  и миссис Генри Гоуэн. Из Франции в Италию.    

     

Взяв  перо, он вывел внизу мелкими затейливыми буковками с длинным росчерком,  который, точно лассо, обвился вокруг остальных имен:    

     

Бландуа.  Париж. Из Франции в Италию.    

     

Потом, с  какой-то странной усмешкой, от которой усы его вздернулись кверху, а нос  загнулся книзу, он захлопнул книгу и отправился спать.    

 Глава II    

Миссис Дженерал    

     

Необходимо  теперь представить читателю сверхдостойную даму, занимавшую при семействе Доррит  столь видное положение, что ей была уделена отдельная строка и книге для записи  проезжающих.    

Миссис  Дженерал была дочерью духовного лица и жила в небольшом провинциальном городке,  где она задавала тон, покуда не приблизилась к сорокапятилетнему возрасту настолько,  насколько это позволительно для незамужней особы. Об эту пору некий  интендантский чиновник, лет шестидесяти, сухарь и педант, пленился той  уверенностью, с какой она правила упряжкой светских приличий, указывая путь  всему местному обществу, и пожелал удостоиться чести воссесть с нею рядом на  подушках кабриолета, который названная упряжка везла по дороге хорошего тона.  Предложение было принято, чиновник с большой помпой взгромоздился на сиденье, а  миссис Дженерал продолжала править и правила до самой его смерти. За это время  под колесами супружеского экипажа успело погибнуть несколько неосторожных,  пытавшихся перебежать Приличиям дорогу; но их переехали с соблюдением всех  правил и без вульгарной суетливости.    

Предав  интендантские останки земле с подобающей случаю торжественностью (катафалк  везла вся четверня Приличий с траурными султанами и в черных бархатных попонах,  украшенных гербами покойного), миссис Дженерал заинтересовалась количеством  праха и пепла, оставшихся в банковских подвалах. И тут обнаружилось, что  интендантский чиновник попросту обманул в свое время доверие невинной девы,  скрыв от нее то обстоятельство, что весь его достаток заключался в пожизненной  ренте, приобретенной за несколько лет до свадьбы, и представив дело так, будто  он живет на проценты с капитала. Вследствие этого средства миссис Дженерал  оказались настолько несоответствующими ее расчетам, что лишь отлично дисциплинированный  разум помешал ей подвергнуть сомнению то место в заупокойной службе, согласно которому  интендантский чиновник ничего не мог унести с собой в могилу. Создавшееся  положение навело миссис Дженерал на мысль, что она могла бы заняться  «шлифованием ума» и усовершенствованием манер какой-нибудь юной девицы благородного  происхождения. Или же впрячь свою четверню в карету богатой наследницы, либо  вдовы, с тем, чтобы твердой рукой вести этот экипаж по лабиринту общественной  жизни. Мысль эта встретила столь бурное сочувствие у родственников миссис  Дженерал, как по клерикальной, так и по интендантской линии, что не обладай  названная дама такими незаурядными достоинствами, можно было бы заподозрить их  в желании от нее отделаться. Со всех сторон хлынули волной рекомендательные  письма, за весьма внушительными подписями, изображавшие миссис Дженерал чудом  благочестия, премудрости, добродетели и благородства манер; один почтенный  архидиакон даже прослезился, составляя перечень ее совершенств (со слов лиц, на  которых можно положиться), хоть ни разу в жизни в глаза ее не видел.    

Почувствовав  за собой, таким образом, поддержку Церкви и Государства, миссис Дженерал решила  не сдавать привычных позиций и сразу же назначила на себя отменно высокую цену.  Довольно долго никакого спроса на миссис Дженерал не было. Наконец некий вдовый  помещик, имевший четырнадцатилетнюю дочь, вступил в переговоры с почтенной  дамой; но поскольку из природной гордости — а может быть, из тактических  соображений — миссис Дженерал держала себя так, как будто не она ищет, а ее  ищут, вдовцу пришлось потратить немало усилий, чтобы склонить миссис Дженерал  заняться шлифованием ума и манер его дочери.    

На  выполнение этой задачи у миссис Дженерал ушло около семи лет, в течение которых  она объездила Европу и повидала весь пестрый ассортимент вещей и явлений, на  который положено посмотреть каждому светски образованному человеку, причем не  собственными глазами, а чужими. Когда ум и манеры ее воспитанницы почти  достигли совершенства, помещик собрался не только выдать замуж дочь, но и жениться  сам. Сочтя, ввиду таких обстоятельств, дальнейшее присутствие миссис Дженерал в  доме и неудобным и накладным, он вдруг проникся сознанием ее редких достоинств  и не хуже архидиакона принялся превозносить упомянутые достоинства всюду, где  только мог усмотреть малейший шанс сбыть это неоценимое сокровище с рук —  отчего слава миссис Дженерал еще возросла и укрепилась.    

Как раз  в ту пору, когда этот феникс[79]  стал вновь доступен для тех, у кого дотянулась бы рука до его высокой жердочки,  мистер Доррит, лишь недавно вступивший во владение доставшимся ему наследством,  уведомил своих банкиров, что желал бы найти пожилую даму, хорошего происхождения  и хорошего воспитания, привыкшую вращаться в хорошем обществе, которая могла бы  взять на себя завершение образования его дочерей, и сопровождать их при выездах  в свет. Банкиры мистера Доррит (они также были банкирами вдового помещика) в  один голос сказали: «Миссис Дженерал!»    

Ухватившись  за путеводную нить, которую дал ему счастливый случай, и ознакомившись с уже известным  нам панегириком, составленным дружными усилиями друзей и родственников миссис  Дженерал, мистер Доррит тут же отправился в усадьбу вдовца, дабы лично увидеть  прославленную матрону. Действительность превзошла все его ожидания.    

— Осмелюсь  спросить, — сказал мистер Доррит, — каковы будут — кхм — усло…    

— Дорогой  сэр, — прервала его миссис Дженерал, — я бы предпочла не входить в  обсуждение этого предмета. С моими здешними друзьями я его никогда не касалась;  и мне весьма трудно преодолеть отвращение, которое внушают мне столь низменные  материи. Надеюсь, вы не принимаете меня за какую-нибудь гувернантку…    

— Что  вы, что вы! — воскликнул мистер Доррит. — Как вы могли допустить  такое предположение, сударыня! — Его даже в краску бросило при мысли, что  он мог быть заподозрен в чем-либо подобном.    

Миссис  Дженерал величественно кивнула головой.    

— Я  не могу расценивать на деньги то, что для меня составляет истинное  удовольствие, когда я отдаюсь этому непосредственно, по зову души, и чего  никогда не стала бы делать лишь из меркантильного расчета. Кроме того, я  сомневаюсь, найдется ли еще где-нибудь подобный пример. Мой случай —  исключение.    

Бесспорно.  Но как же все-таки (не без оснований настаивал мистер Доррит) разрешить этот вопрос?    

— Я  не возражаю, — сказала миссис Дженерал, — если мистер Доррит (хотя  даже и это мне неприятно) конфиденциально справится у моих здешних друзей,  какую сумму они имели обыкновение каждые три месяца передавать моим банкирам.    

Мистер  Доррит поклонился в знак благодарности.    

— Позвольте  мне добавить, — сказала миссис Дженерал, — что больше я не считаю  возможным возвращаться к этой теме. А также предупредить, что какое-либо  второстепенное или подчиненное положение для меня неприемлемо. Если мне  предстоит честь войти в дом мистера Доррита — у вас, кажется, две дочери?    

— Две  дочери.    

— …то  я войду туда лишь на основах полного равенства — как ментор, спутница и друг.    

Мистер  Доррит, при всем сознании значительности своей персоны, почувствовал, что она  оказывает ему большое одолжение, вообще соглашаясь туда войти. Он даже  пробормотал что-то в этом роде.    

— Если  я не ошибаюсь, — повторила миссис Дженерал, — у вас две дочери?    

— Две  дочери, — снова подтвердил мистер Доррит.    

— В  таком случае, — сказала миссис Дженерал, — сумма взноса, который мои  друзья имели обыкновение делать каждые три месяца (какова бы она ни оказалась)  должна быть на одну треть увеличена.    

Мистер  Доррит, не теряя времени, адресовался к вдовцу за выяснением этого деликатного  обстоятельства и, узнав, что последний имел обыкновение вносить на имя миссис  Дженерал триста фунтов в год, вычислил без особого труда, что ему придется  вносить четыреста. Но миссис Дженерал была сродни тем предметам с блестящей  поверхностью, на которые взглянешь — и кажется, что они стоят любых денег, а  потому мистер Доррит тут же формально просил ее позволения отныне считать ее  членом своей семьи. Позволение было милостиво дано, и миссис Дженерал  перекочевала на новое место.    

Наружность  миссис Дженерал, включая ее юбки, игравшие тут не последнюю роль, производила  внушительное впечатление: всего было много, все шуршало, все казалось массивным  и величественным. Держалась она всегда прямо, твердой рукой натягивая бразды  Приличий. Она могла бы подняться на вершину Альп и спуститься в недра  Геркуланума — что и делала не раз, — не измяв ни единой складочки платья,  не переколов ни единой булавки. Если ее лицо и волосы казались присыпанными  мукой, словно она жила на какой-то сверхаристократической мельнице, то дело  было не в пудре и не в седине, а скорей в ее известковой природе. Если ее глаза  смотрели без всякого выражения, то это потому, что, должно быть, им нечего было  выражать. Если на лбу у нее почти не было морщин, то это потому что его никогда  не бороздил отпечаток какой-либо мысли. Холодная, восковая, потухшая женщина —  которая, впрочем, никогда не светила и не грела.    

У миссис  Дженерал не было собственных мнений. Ее метод шлифования ума заключался в том,  чтобы уничтожать способность к собственным мнениям. В голове у нее было  устроено нечто вроде замкнутой железнодорожной колеи, по которой кружили  маленькие поезда чужих мнений, никогда не сталкиваясь и никогда друг друга не  перегоняя. При всей своей приверженности к приличиям она не могла бы отрицать,  что не все так уж прилично в этом мире; но у миссис Дженерал был свой способ  отделываться от непорядков; она поворачивалась к ним спиной и делала вид, что  их нет. Это входило в ее систему шлифования ума — все затруднительное затолкать  подальше в ящик, запереть на ключ и сказать, что этого не существует. Самый  легкий выход и безусловно самый удобный.    

В  разговоре с миссис Дженерал нужно было избегать всего, что могло ее шокировать.  Несчастья, горести, преступления — все это были запретные темы. Страсть должна  была замирать в присутствии миссис Дженерал, а кровь — превращаться в воду. А  то, что за вычетом всего упомянутого еще оставалось в мире, миссис Дженерал  почитала своей обязанностью покрывать густым слоем лака. Обмакнув самую  маленькую кисточку в самую большую банку, она покрывала лаком поверхность  каждого предмета, который предлагала вниманию своих воспитанниц. Чем больше  трещин было на этом предмете, тем усерднее миссис Дженерал его лакировала.    

Лак был  в голосе миссис Дженерал, лак был в каждом ее прикосновении, лак источала, казалось,  вся ее особа. Даже сны ей снились лакированные — если только она видела сны,  покоясь в объятиях святого Бернара, под его гостеприимной кровлей, укрытой  пушистым снегом.    

 Глава III    

В пути    

     

Яркое  утреннее солнце слепило глаза, вьюга утихла, туман рассеялся, и в горном  воздухе, теперь легком и чистом, дышалось так свободно, словно наступила совсем  другая, новая жизнь. В довершение иллюзии твердая почва под ногами как будто  растворилась, и гора, сверкающее нагромождение белых глыб и круч, казалось,  парила между лазурным небом и землей, точно гигантское облако.    

От ворот  монастыря тоненькой ниточкой вилась вниз по склону тропка, то и дело обрываясь  в снегу, и небольшие пятнышки, черневшие там и сям, словно узелки на нитке,  указывали места, где трудились монахи, расчищавшие путь. Снег у входа уже снова  подтаивал, истоптанный множеством ног. Из конюшни выводили мулов, привязывали к  кольцам, ввинченным в стену, и снаряжали в дорогу: надевали сбрую с  колокольчиками, прилаживали вьюки; звенели, разносясь далеко кругом, голоса  погонщиков и верховых. Кое-кто, встав спозаранку, уже тронулся в путь; на плато  за небольшим озером, синевшим у стен монастыря, и вдоль склона, по которому  накануне поднимались наши путешественники, двигались фигурки людей и животных,  казавшиеся крохотными среди необъятного снежного простора, и мелодичная  перекличка голосов и колокольчиков затихала вдали.    

В  комнате, где путешественники ужинали накануне, уже весело потрескивал огонь,  разведенный поверх вчерашнего пепла, и его отблески озаряли скромный завтрак,  состоявший из хлеба, масла и молока. Озаряли они и дорритовского курьера,  который приготовлял для своих господ чай и закуску, пользуясь провизией,  захваченной в дорогу вместе с припасами для пропитания громоздкой свиты. Мистер  Гоуэн и Бландуа из Парижа уже позавтракали и прогуливались у озера, куря  сигары.    

— Ага,  его фамилия Гоуэн, — проворчал Тип, он же Эдвард Доррит, эсквайр, листая  книгу записи проезжающих, покуда все семейство рассаживалось за столом. —  Ну, так этот Гоуэн — ничтожный фат, если угодно знать мое мнение! Я бы его  проучил, да только руки пачкать не хочется. И счастье его, что мне этого не  хочется. Как его жена, Эми? Ты ведь, наверно, знаешь. Без тебя в таких делах не  обходится.    

— Ей  лучше, Эдвард. Но они не едут сегодня.    

— Не  едут сегодня? Ну, везет этому субъекту, — сказал Тип. — Он бы от меня  так дешево не отделался.    

— Решили,  что ей сегодня не стоит трястись в седле и лучше, если она денек полежит в  постели и отдохнет.    

— Правильно  решили. Но ты говоришь так, как будто ухаживала за ней. Уж не взялась ли ты  (ничего, миссис Дженерал здесь нет) — уж не взялась ли ты за старое, Эми?    

Задавая  этот вопрос, он лукаво скосил глаза на отца и мисс Фанни.    

— Я  только заходила узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь, Тип, — отвечала  Крошка Доррит.    

— Тебя  ведь просили не называть меня Типом, Эми, — сказал молодой человек,  недовольно нахмурясь, — никак ты не отстанешь от этой привычки.    

— Я,  право, не нарочно, Эдвард, милый. Я забыла. Ведь прежде мы всегда тебя так  звали, вот это имя и сорвалось у меня с языка само собой.    

— Да,  да, конечно! — вмешалась мисс Фанни. — Прежде и всегда и само собой —  опять старая песня! Все это вздор, сударыня! Я отлично знаю, отчего вы  принимаете такое участие в этой миссис Гоуэн. Меня не обманешь.    

— Я  и не хочу обманывать тебя, Фанни. Не сердись.    

— Легко  сказать не сердись! — вскричала старшая сестра, передернув плечами. —  Да у меня просто терпения не хватает! (Это вполне соответствовало истине.)    

— Фанни,  душа моя, — откликнулся мистер Доррит, округляя брови. — Что ты  хочешь сказать? Объяснись, прошу тебя.    

— Ничего  особенного, папа, — отвечала мисс Фанни. — Можете не беспокоиться.  Эми меня отлично понимает. Она знала эту миссис Гоуэн раньше, по крайней мере с  чужих слов, и нечего ей скрывать это.    

— Дитя  мое, — сказал мистер Доррит, повернувшись к младшей дочери, — есть ли  у твоей сестры — кха — основания для того, чтобы утверждать столь странные  вещи?    

— При  всей нашей сердечной доброте, — продолжала Фанни, не дав сестре  ответить, — мы не стали бы где-то в поднебесье пробираться в чью-то  комнату и мерзнуть у чьей-то постели, если б этот кто-то был нам совершенно  незнаком. Нетрудно догадаться, с кем состоит в дружбе миссис Гоуэн.    

— С  кем же? — спросил отец.    

— Мне  грустно говорить это, папа, — отвечала мисс Фанни, которой к этому времени  уже удалось ценой немалых усилий почувствовать себя жертвой несправедливости и  обиды, — но, по моему глубокому убеждению, она состоит в дружбе с тем  весьма и весьма неприятным господином, который, вопреки нашим законным  ожиданиям, намеренно и открыто оскорбил наши чувства в обстоятельствах, о  которых мы условились не вспоминать более подробно.    

— Эми,  дитя мое, — сказал мистер Доррит ласково, но не без оттенка отеческой  строгости, — это верно? Крошка Доррит тихо отвечала, что это верно.    

— Еще  бы не верно! — воскликнула мисс Фанни. — Я в этом и не сомневалась!  Так вот, папа, раз и навсегда заявляю вам (эта молодая особа имела обыкновение  раз и навсегда заявлять одно и то же каждый день, а то и по нескольку раз в  день) — что это стыд и срам. Раз навсегда заявляю вам, что пора положить этому  конец. Довольно, кажется, что нам пришлось испытать то, о чем знаем только мы  одни; так нет, нам еще упорно и настойчиво тычут это в лицо, и кто же — та,  кому особенно следовало бы щадить наши чувства! Неужели мы всю жизнь обречены  терпеть эти противоестественные выходки? Неужели нам никогда не дадут забыть? Я  сказала и повторяю, это просто возмутительно!    

— В  самом деле, Эми, — качая головой, вступил в разговор мистер Эдвард. —  Ты знаешь, я почти всегда держу твою сторону, если только возможно. Но, черт  возьми, должен сказать, это на мой взгляд довольно странное выражение  сестринской любви — водиться с человеком, который самым недостойным образом  поступил с твоим братом. И который вообще, судя по его поступкам, — темная  личность, — добавил он убежденным тоном.    

— А  подумали вы, к чему все это может привести? — снова заговорила мисс  Фанни. — Как после этого ожидать уважения от прислуги? Невозможно! У нас  две горничных, камердинер для папы, лакей, курьер, не знаю кто еще — а зачем,  спрашивается, мы их держим, если одна из нас сама бегает со стаканом воды, как  простая служанка. Да постовой полисмен не бросится так к бродяге, с которым на  улице сделался припадок, как эта самая Эми бросилась вчера в этой самой комнате  к этой самой миссис Гоуэн, — с негодованием заключила мисс Фанни.    

— Уж  это бы куда ни шло, один раз, в виде исключения, — сказал мистер Эдвард, —  но вот ваш Кленнэм, как ему угодно называть себя, — совсем особый вопрос.    

— Нет,  это все тот же вопрос, — возразила мисс Фанни. — Одно вытекает из  другого. Начать с того, что он сам, без спросу, навязался к нам. Мы его не  звали. Я по крайней мере всегда давала ему понять, что весьма охотно обошлась  бы без его общества. Затем он грубейшим образом оскорбил наши чувства, единственно  потому, что ему приятно было сделать из нас посмешище, — а теперь вот мы  должны унижаться ради его друзей! Меня больше не удивляет и вчерашнее поведение  мистера Гоуэна с тобой, Эдвард. Чего ж еще ждать от человека, который знает о  наших прошлых несчастьях и наверно радуется им — быть может, даже в эту самую  минуту!    

— Нет,  нет, отец, Эдвард, это не так! — воскликнула Крошка Доррит. — Ни  мистер, ни миссис Гоуэн никогда не слышали нашего имени. Они ничего о нас не  знали и не знают.    

— Тем  хуже! — отрезала Фанни, не желая признавать никаких смягчающих  обстоятельств. — Тогда тебе и вовсе, нет оправдания. Если б они что-нибудь  знали, тебе могло вздуматься, что нужно как-то расположить их к себе. Это было  бы нелепое и смешное заблуждение, но заблуждение еще можно извинить, а сознательного  намерения унизить тех, кто нам должен быть всех ближе и дороже, извинить  нельзя. Нет. Никак нельзя. Это можно только осудить.    

— Я  никогда тебя сознательно не огорчаю, Фанни, — сказала Крошка  Доррит, — хотя ты очень сурова ко мне.    

— В  таком случае надо лучше следить за собой, Эми. — отвечала старшая  сестра. — Раз у тебя помимо воли так получается, надо лучше за собой  следить. Если бы я родилась и выросла в таком месте, где может притупиться  чувство приличия, я, вероятно, на каждом шагу спрашивала бы себя: а не  компрометирую ли я, по неведению, своих родных и близких. Вот как, вероятно,  поступила бы я при подобных обстоятельствах.    

Тут  мистер Доррит счел за благо своим авторитетным и мудрым вмешательством  прекратить этот тягостный разговор, но в то же время извлечь из него мораль.    

— Дитя  мое, — сказал он, обращаясь к младшей дочери, — прошу тебя — кха — не  спорь больше. Твоя сестра Фанни выражается несколько резко, но по существу она  права. От тебя теперь требуется — кхм — быть на высоте занимаемого положения.  Тем более, что это не твое личное положение, но также и — кхм — мое, и —  кха-кхм — наше. Наше. Когда люди занимают высокое положение, нужно, чтобы их уважали.  Нужно, чтобы они умели заставить уважать себя, и для нашей семьи это особенно  важно, по причинам, о которых — кхм — нет надобности распространяться. А  добиться уважения от подчиненных можно только, если — кха — держать их на  расстоянии, и — кхм — смотреть на них сверху вниз. Сверху вниз. Поэтому нельзя  ни в коем случае давать прислуге повод к пересудам, показывая, что тебе  случалось обходиться без ее помощи и самой что-то делать для себя.    

— Ясно  как божий день! — вскричала мисс Фанни. — В том-то все и дело.    

— Фанни, —  величественно произнес отец, — я просил бы не мешать, дитя мое. Итак,  теперь о — кха — о мистере Кленнэме. Прежде всего хочу заметить тебе, Эми, что  я не разделяю, верней — кхм — не вполне — да, не вполне разделяю чувства твоей  сестры по отношению к этому господину. Я склонен рассматривать мистера Кленнэма  как человека — кхм — в общем неплохого. Кхм. Именно неплохого. Не будем также  разбирать сейчас, навязался он к нам или не навязался. Ему было известно, что  многие — кхм — ищут моего общества, и он мог бы сослаться на то, что видел во  мне лицо до некоторой степени официальное. Но есть обстоятельства, связанные с  нашим довольно поверхностным знакомством (мы ведь, в сущности, были очень мало  знакомы), в силу которых, — тут мистер Доррит принял важный и внушительный  вид, — было бы весьма неделикатно со стороны мистера Кленнэма пытаться —  кха — возобновить сношения со мной или с кем-либо из моих домашних в настоящее  время. Если мистер Кленнэм достаточно деликатен, чтобы понять, насколько  неуместны подобные попытки, я, как истинный джентльмен — кха — сочту своим  долгом оценить его деликатность. Если он недостаточно деликатен и не понимает  этого, я не вижу для себя возможности — кха — вступать в общение со столь  грубой и нечуткой натурой. В любом случае совершенно очевидно, что мистер  Кленнэм нам не компания, и ни у нас с ним, ни у него с нами нет и не может быть  ничего общего. А! Вот и миссис Дженерал.    

Водворение  за столом почтенной дамы, чей приход возвестил мистер Доррит, положило конец спорам.  А немного спустя курьер явился доложить, что лакей, камердинер, обе горничные,  все четыре проводника и все четырнадцать мулов готовы тронуться в дорогу; и  путешественники, встав из-за стола, поспешили вниз, чтобы примкнуть к  кавалькаде, собиравшейся у монастырских ворот.    

Мистера  Гоуэна с его сигарой и с его карандашом не было видно, зато мсье Бландуа был  тут как тут, явившись пожелать счастливого пути дамам. Когда он галантно снял  свою мягкую шляпу перед Крошкой Доррит, его укутанная плащом фигура, темневшая  среди снегов, показалась ей еще более зловещей, чем вчера, в отсветах огня. Но,  видя, как благосклонно принимают его приветствия отец и сестра, она остереглась  выказать свою неприязнь из страха, как бы и в этом не усмотрели досадного  изъяна, которым ее наделила тюрьма.    

И все  же, когда цепочка мулов вновь зазмеилась по неровному склону, она то и дело,  пока был виден монастырь, оглядывалась назад — и всякий раз глаза ее встречали  мсье Бландуа; он стоял на высокой круче, выделяясь на фоне дыма, в золотистом  сиянии отвесно поднимавшегося вверх из монастырских труб, и пристально смотрел  им вслед. Уже расстояние превратило его в маленький черный колышек на снегу, а  ей все казалось, что она видит эту двусмысленную усмешку, этот нос с горбинкой,  эти слишком близко посаженные глаза. И даже после того как монастырь скрылся из  виду и легкие утренние облака заволокли перевал, поднятые руки деревянных  скелетов у дороги словно указывали ей на него, на Бландуа из Парижа.    

Но по  мере того как они спускались к благодатным предгорьям, образ этого человека,  более коварного, чем снег, с душой еще холоднее и притом неспособной таять,  постепенно изгладился из ее памяти. Снова грело солнце, снова приятно освежала  вода горных потоков, рожденных среди льдов и снегов, снова вокруг были сосны,  журчащие по камням речки, зеленые холмы и долины, деревянные шале и зубчатые  изгороди Швейцарии. Дорога теперь местами расширялась настолько, что Крошка  Доррит могла ехать рядом с отцом. Она смотрела, как он сидит на своем муле, в  дорогой шубе, крытой тонким сукном, свободный, богатый, окруженный  многочисленной челядью, как взгляд его без помехи скользит по красотам природы,  которых не омрачает никакая безобразная тень, — и счастье переполняло ее сердце.    

Дядюшка  Фредерик уже настолько освободился от зловещей тени, что носил заказанное для него  платье, время от времени совершал омовения, как некий жертвенный обряд во славу  семьи, и ехал туда, куда его везли, с выражением тихого, животного удовольствия,  позволявшим заключить, что свежий воздух и перемена обстановки идут ему на  пользу. Во всем остальном — за одним исключением — он лишь отражал свет,  исходивший от его брата. Величие, свобода, богатство последнего, пышность и  блеск его существования — все это радовало Фредерика безотносительно к себе  самому. Молчаливый и смиренный, он почти не раскрывал рта, предпочитая слушать  речи брата, не требовал никаких услуг, довольствуясь тем, что брата ублажают со  всех сторон. Единственная перемена, которую можно было заметить в его  поведении, касалась младшей племянницы. Он относился к ней с день ото дня  растущим уважением, с каким редко старики относятся к молодым, и в то же время  словно подчеркивал, что иначе и быть не может. Во всех тех случаях, когда мисс  Фанни считала нужным заявить раз и навсегда, он тут же находил повод обнажить  свою седую голову перед младшей племянницей или подсаживал ее в карету, или  помогал выйти из кареты, словно так или иначе спешил выказать ей внимание,  причем самое почтительное. И никто бы не счел его поведение неуместным или  вынужденным, настолько это делалось просто, непосредственно и от души. Даже по  просьбе брата он никогда не согласился бы сесть или войти куда-нибудь раньше  нее. Ревниво следил он за тем, чтобы и другие оказывали ей почтение, и при  спуске с Большого Сен-Бернара так распалился гневом на лакея, который не  подержал ей стремя, хотя был рядом, что, ко всеобщему несказанному изумлению, пустил  своего мула на нерадивого слугу, загнал его в угол и пригрозил затоптать насмерть.    

Они  составляли весьма многочисленную партию, и хозяева гостиниц только что не  молились на них. Первым прибывал на место курьер, чтобы велеть приготовить  парадные комнаты, и все уже знали наперед, что едут важные гости. Курьер был  герольдом семейного кортежа. За ним следовала большая дорожная карета, в  которой ехали внутри: мистер Доррит, мисс Доррит, мисс Эми Доррит и миссис  Дженерал; на запятках несколько слуг, а на козлах, рядом с кучером, Эдвард  Доррит, эсквайр (в хорошую погоду). За каретой — тарантас с Фредериком  Дорритом, эсквайром, и пустым местом для Эдварда Доррита, эсквайра (на случай  дурной погоды). За тарантасом — фургон с остальной прислугой, громоздкой кладью  и всей грязью и пылью из-под колес передних экипажей.    

Сейчас  все это украшало собой двор гостиницы в Мартиньи, куда семейство вернулось из  своего путешествия в горы. Стояли там и другие экипажи (проезжающих в эту пору  было много), от потрепанной итальянской vettura — нечто вроде английских  ярмарочных качелей, поставленных на деревянный лоток с колесами и прикрытых  другим деревянным лотком без колес, — до щегольской английской коляски. Но  ко всем этим украшениям прибавилось еще одно, на которое никак не рассчитывал  мистер Доррит. Двое посторонних путешественников украсили собой одну из его  комнат.    

Хозяин  гостиницы со шляпой в руке стоял посреди двора перед курьером и клял себя на  чем свет стоит, твердя, что он в отчаянии, что он готов провалиться сквозь  землю, что он жалкая, несчастная скотина, что у него чурбан на плечах вместо  головы. Конечно же ему не следовало соглашаться, но благородная дама так  просила, так умоляла пустить ее в эту комнату всего на полчасика, пообедать,  что он не мог устоять. Полчасика уже прошло, дама и ее спутник допивают последний  глоток кофе, доедают последний кусочек десерта, счет оплачен, лошади поданы,  они сейчас же уедут; кабы не его злосчастная судьба, они бы уже и уехали, да  вот, видно, небо решило наказать его за грехи.    

Нельзя  описать гнев мистера Доррита, когда эти извинения достигли его слуха. Он словно  увидел руку убийцы, нанесшую удар достоинству семьи. Мистер Доррит отличался  крайней чувствительностью в вопросах семейного достоинства. Малейшее  посягновение подобного рода, совершенно незаметное со стороны, не могло от него  укрыться. Его жизнь обратилась в сплошную пытку под множеством тончайших  скальпелей, рассекавших его достоинство каждый час, каждое мгновенье.    

— Я  не ослышался, сэр? — спросил мистер Доррит, угрожающе побагровев. —  Вы в самом деле — кха — осмелились предоставить одну из моих комнат в распоряжение  посторонних лиц?    

Тысяча  извинений! Хозяин сам себе не может простить, что уступил настояниям  благородной дамы. Он умоляет монсеньера не гневаться. Он просит монсеньера о  снисхождении. Если монсеньер любезно соблаговолит ровно на пять минут расположиться  в другом специально отведенном ему салоне, все уладится.    

— Нет,  сэр, — вскричал мистер Доррит. — Ни в каком салоне я располагаться не  буду. Я тотчас же покину ваш дом, не стану ни есть, ни пить, не переступлю даже  порога. Как вы могли позволить себе подобную дерзость? Кто я, по-вашему, что вы  — кха — делаете разницу между мной и другими путешественниками?    

Боже  правый! Да хозяин весь мир готов призвать в свидетели, что монсеньер — самый  знатный из всех путешественников, самый выдающийся, самый уважаемый, самый  почтенный. Если он и делает какую-либо разницу между монсеньером и остальными,  то лишь в том смысле, что монсеньер лучше всех, добрее всех, благородней всех,  именитей всех!    

— Пустые  слова, сэр! — запальчиво возразил мистер Доррит. — Вы оскорбили меня!  Вы мне выказали неуважение! Как вы смели? Извольте объяснить!    

Увы, что  тут объяснять, когда и без того все ясно! Хозяину лишь остается молить о  прощении, полагаясь на всем известное великодушие монсеньера!    

— Я  вам повторяю, сэр, — настаивал мистер Доррит, задыхаясь от ярости, —  вы делаете разницу между мною и другими людьми со средствами и с положением; вы  поступили со мной так, как с джентльменами не поступают. Спрашивается, почему?  Я желаю знать, по какому праву, на каком основании? Отвечайте, сэр.  Объяснитесь. Назовите причину.    

Хозяин  смиренно просит позволения заметить господину курьеру, что монсеньер, всегда  такой снисходительный, гневается понапрасну. Никакой причины нет. Господин  курьер не откажется убедить монсеньера, что монсеньер ошибается, полагая, будто  есть еще какие-то причины, кроме тех, которые его покорнейший слуга уже имел  честь ему изложить. Благородная дама…    

— Молчать! —  крикнул мистер Доррит. — Ни слова больше. Знать не хочу никакой благородной  дамы! И вас самого тоже знать не хочу! Вот перед вами семейство — мое  семейство, — которое благородней всех ваших дам. Вы отнеслись к этому  семейству без должного почтения. Вы оскорбили его. Я вас в порошок сотру! Эй!  Пусть подают лошадей, выносят вещи! Ноги моей больше не будет в доме этого человека.    

Никто не  вмешивался в их спор: Эдвард Доррит, эсквайр, по недостаточному знанию французской  разговорной речи, дамы из скромности. Но мисс Фанни под конец не утерпела и  присоединила свой негодующий голос к голосу отца, объяснив на родном языке, что,  без сомнения, за наглостью хозяина что-то кроется; и очень важно тем или иным  способом заставить его сказать, по какому праву он позволил себе отнестись к их  семейству не так, как к другим богатым семействам. Какие могли быть к тому  причины, она понятия не имеет; но причины были, и необходимо допытаться, в чем  тут дело.    

На шум  спора сбежались со всего двора проводники, погонщики мулов, просто зеваки, и  вся эта толпа пришла в большое волнение, когда курьер приказал выкатывать  экипажи мистера Доррита. Нашлось не меньше десятка помощников на каждое колесо,  с участием которых это и было исполнено среди невообразимого гама; после чего,  в ожидании лошадей с почтовой станции, принялись грузить вещи.    

Меж тем  хозяин, обнаружив, что английская коляска благородной дамы уже запряжена и подана  к крыльцу, успел сбегать наверх и рассказать о своей беде. На дворе догадались  об этом, увидя, что он спускается с лестницы вместе с дамой и молодым  человеком, ее спутником, взволнованно указывая им на мистера Доррита, который  стоял в позе оскорбленного величия.    

— Прошу  извинить, — сказал молодой человек, оставив руку дамы и выходя  вперед. — Я не мастер на слова и всякие там объяснения — но вот этой даме  очень желательно, чтобы без скандала. Эта дама — моя родительница, собственно  говоря, — велела мне передать ее просьбу, чтобы без скандала.    

Мистер  Доррит, все еще задыхаясь под тяжестью нанесенного ему оскорбления, поклонился  молодому человеку и даме с весьма холодным, решительным и непримиримым видом.    

— Да  нет, в самом деле — ну послушайте хоть вы, милейший! — Это относилось к  Эдварду Дорриту, эсквайру, за которого молодой человек поспешил ухватиться, в  надежде обрести в нем союзника. — Давайте, право, мы с вами вдвоем уладим  это. Родительница очень хочет, чтобы без скандала.    

Эдвард  Доррит, эсквайр, будучи взят за пуговицу и отведен в сторонку, придал своему  лицу дипломатическое выражение и отвечал:    

— Но  согласитесь, если вы заранее наняли комнаты и знаете, что они ваши, вовсе не  так приятно застать в них посторонних людей.    

— Правильно, —  сказал молодой человек. — Не спорю. Согласен. А все-таки давайте уладим  это между собой без скандала. Толстяк тут не виноват, это все моя родительница.  Она женщина первый сорт, без всяких там фиглей-миглей — да еще и хорошего  воспитания — куда ему против нее. Она его мигом обвела вокруг пальца.    

— Ну,  если так… — начал Эдвард Доррит, эсквайр.    

— Да  уж поверьте, именно так. А стало быть, — сказал молодой человек,  возвращаясь на исходную позицию, — к чему скандал?    

— Эдмунд, —  окликнула его с порога дама. — Надеюсь, ты постарался или стараешься объяснить  этому джентльмену, что наш милый хозяин не так уж виноват перед ним и его  семейством.    

— Да  уж будьте покойны, — отвечал Эдмунд. — Просто в лепешку  расшибаюсь. — Он с минуту испытующе смотрел на Эдварда Доррита, эсквайра,  затем, доверительно подмигнув ему, спросил: — Так как же, милейший? Все в  порядке?    

— А  впрочем, пожалуй, лучше, — сказала дама, грациозно делая два или три шага  вперед, — пожалуй, лучше мне самой подтвердить, что я пообещала этому  доброму человеку взять на себя всю ответственность за то, что в отсутствие  хозяев заняла чужую комнату — правда, ненадолго, только чтобы пообедать. Я не  ожидала, что законный владелец вернется так скоро, и мне не было известно, что  он уже вернулся, иначе я поторопилась бы освободить комнату и принести свои  извинения. Полагаю, что теперь…    

Тут на  глаза даме случайно попались обе мисс Доррит, и она вдруг умолкла,  ошеломленная. В тот же миг мисс Фанни, занимавшая передний план в живописной  семейной группе на фоне экипажей и прислуги, крепко прижала к себе локоть  сестры, чтобы удержать ее на месте, и, раскрыв веер, принялась обмахиваться с  самым светским видом, небрежно измеряя даму взглядом.    

Дама,  быстро овладев собой — ибо это была миссис Мердл, а миссис Мердл не так-то  просто было привести в замешательство, — продолжала говорить: она  полагает, что теперь, когда она извинилась за свою бесцеремонность, любезному  хозяину вновь будет возвращено столь ценное для него расположение. Мистер  Доррит, для которого эти слова были как фимиам, куримый на алтаре его достоинства,  милостиво отвечал, что готов отменить свое приказание насчет лошадей и больше  не вспоминать о том, что представлялось ему — кхм — оскорблением, но что он  теперь рассматривает, как — кха — большую честь. Бюст слегка наклонился в ответ  на это; а его обладательница, с поистине неподражаемым присутствием духа,  подарила сестер обворожительной улыбкой, в знак того, что ей очень понравились  эти две молодые девицы из высшего круга, которых она впервые имеет удовольствие  видеть.    

Иначе  обстояло дело с мистером Спарклером. Этот молодой человек утратил дар речи одновременно  со своей родительницей, но в отличие от последней никак не мог обрести его  вновь, и только молча таращил глаза на всю картину с мисс Фанни в центре. Услышав  обращение матери: «Эдмунд, мы можем идти; подай мне руку», он, судя по движению  его губ, попытался ответить одной из тех формул, которыми привык выражать свои  блестящие мысли, но ни один мускул в нем не дрогнул. Он настолько окаменел, что  было бы, вероятно, нелегкой задачей согнуть его, чтобы вдвинуть в коляску, если  бы спасительная материнская рука не втащила его изнутри. Как только он там  очутился, шторка заднего окошечка в опущенном верхе коляски отодвинулась, и ее  место занял глаз мистера Спарклера. Оттуда он и выглядывал с выражением  ошарашенной трески, напоминая дрянную картинку в квадратной рамочке, пока  коляска не скрылась в отдалении (а может быть, и дольше).    

Эта  встреча доставила мисс Фанни такое удовольствие и послужила предметом столь  приятных размышлении впоследствии, что даже смягчила ее суровость. Когда на  следующее утро кортеж снова тронулся в путь, она села на свое место, заметно  повеселевшая, и щедро рассыпала блестки остроумия, чем немало озадачила миссис  Дженерал.    

Крошка  Доррит радовалась, что ее ни в чем не упрекают и что Фанни так хорошо  настроена; сама она не принимала участия в дорожных разговорах и ехала молча,  занятая своими думами. Сидя напротив отца в дорожной карете, она вспоминала  убогую комнатку в Маршалси, и ее нынешнее существование казалось ей сном. Все  окружавшее ее было ново и прекрасно, но все это было словно не настоящее;  казалось, чудесный ландшафт со снежными шапками гор вот-вот развеется, как дым,  и карета, круто свернув за угол, остановится у тюремных ворот.    

Странно  было жить без работы, и еще более странно сидеть в сторонке, ни за кого не тревожиться,  ни о чем не хлопотать и не беспокоиться, не сгибаться под тяжестью забот. Но  самая большая странность заключалась в том, что она и ее отец были теперь  отдалены друг от друга; чужие люди ухаживали за ним и заботились о нем, а она  больше не была ему нужна. Поначалу ей очень трудно было к этому привыкнуть —  труднее даже, чем к горному пейзажу кругом, — и она противилась, стараясь  сохранить свое старое место подле него. Но он однажды поговорил с нею наедине и  сказал, что людям — кха — стоящим на высоких ступенях общества, дитя мое,  надлежит неукоснительно следить за тем, чтоб низшие относились к ним с  уважением; а о каком уважении может быть речь, если станет известно, что она,  его дочь, мисс Эми Доррит, один из последних отпрысков рода Дорритов из  Дорсетшира, самолично — кха — исполняет обязанности — кха-кхм — лакея. Вот почему,  дитя мое, он — кха — пользуясь своим родительским авторитетом, просит ее  помнить о том, что она теперь барышня, и держать себя со всем — кха —  достоинством, подобающим ее высокому положению, не допуская ничего такого, что  могло бы вызвать нежелательные и непочтительные толки. Она повиновалась  беспрекословно. Так была отнята у нее последняя опора, еще остававшаяся отстой  старой жизни, и теперь она сидела в уголке роскошной кареты, праздно сложив на  коленях свои маленькие трудолюбивые руки.    

Вот  отсюда-то и казалось ненастоящим все то, что представлялось ее взгляду; чем  волшебнее были разворачивавшиеся перед нею картины, тем больше походили они на  те призрачные мечты, что по целым дням заполняли теперь пустоту ее жизни.  Ущелья Симплона[80],  бездонные пропасти и гремучие водопады, дивная красота дороги, опасные кручи,  где довольно было скользнуть колесу или лошади сделать неверный шаг — и гибель  была неминуема; спуск в Италию, незабываемый миг, когда расступились скалистые  склоны и из темного зловещего плена выпустили их на простор этой прекрасной  страны — все это был сон, только мрачная старая тюрьма существовала в  действительности. Впрочем, нет, даже мрачная старая тюрьма начинала шататься  перед ее мысленным взором, когда она пыталась представить себе Маршалси без ее  отца. Трудно было поверить, что по-прежнему слоняются вдоль узкого двора  арестанты, по-прежнему заселены все до одной убогие комнатки, по-прежнему стоит  у ворот дежурный сторож, впуская и выпуская посетителей — и все идет так же,  как шло при нем.    

Воспоминание  о тюремном прошлом отца не покидало Крошку Доррит, неотвязное, как обрывок  грустной мелодии, застрявший в ушах. С ним она пробуждалась ото сна,  возвращавшего ее туда, где она родилась, с ним переходила в другой сон, наяву,  длившийся весь день. Этот новый сон начинался с комнаты, где она открывала  глаза утром (часто это была обветшалая парадная зала пришедшего в запустенье  дворца), с ее расписанных фресками стен, зеркальных окон в фестонах по-осеннему  красных виноградных листьев, апельсинных деревьев на террасе с потрескавшейся  мраморной балюстрадой, толп крестьян и монахов на улице внизу и открывающейся  за окном перспективы, где на каждом клочке земли шла борьба нищеты и  великолепия, с фатальной неизбежностью кончавшаяся одним и тем же: победой  нищеты. Потом эту картину сменял лабиринт галерей и пустынных аркад вокруг  квадратного внутреннего дворика, где уже суетились слуги, укладывая багаж и  готовя экипажи к новому переезду. Потом следовал завтрак в другой зале с  фресками, попорченными плесенью, удручающе огромной и пустой; и, наконец,  отъезд, всегда нелегкое испытание для нее, в своей застенчивости опасавшейся  оказаться не на высоте этой пышной церемонии. Это происходило так: сперва  являлся курьер (в Маршалси он сам считался бы знатным иностранцем) и докладывал,  что все готово; затем отцовский камердинер торжественно облачал своего барина в  дорожный плащ; затем приходили обе горничные, сестрина и ее (бедная Крошка  Доррит — какой обузой была для ее души эта горничная! она даже плакала первое  время, не зная, что с ней делать); затем с помощью своего слуги снаряжался в  путь ее брат, после чего отец предлагал руку миссис Дженерал, а дядя — ей, и  они шествовали вниз, сопровождаемые хозяином и слугами гостиницы. Целые толпы любопытных  сбегались поглазеть, как они рассаживаются в экипажи; шум, гам, суматоха,  прощальные возгласы, выкрики нищих, удары бича, цоканье копыт — и вот уже  лошади мчали их по узким загаженным улицам, и скоро городские ворота оставались  позади.    

Еще были  в этом сне наяву бесконечные дороги, обсаженные деревьями, вокруг которых вились  и заплетались, рдея на солнце, виноградные лозы; оливковые рощи; белые  деревушки и городки, прелестные издалека, но вблизи ужасавшие своей бедностью и  грязью; кресты у обочин; синие-синие озера, и на них лодки с разноцветными  тентами и стройными парусами, скользившие среди сказочных островков; развалины  величественных зданий; висячие сады с пышно разросшимися сорняками, чьи крепкие  корни, как клинья, вбитые меж камней, разрушали кладку стен и сводов; каменные  террасы, где в расщелинах сновали проворные ящерицы; и всюду нищие — убогие,  живописные, голодные, веселые, — нищие ребятишки и нищие старики. Пожалуй,  только эти жалкие существа, облеплявшие кортеж на каждой почтовой станции и  остановке, были для нее живыми и реальными; и нередко, раздав все  приготовленные деньги, она задумчиво следила глазами за какой-нибудь маленькой  девочкой, ведущей седого отца, как будто эта картина напоминала ей что-то из ее  прошлой жизни.    

В иных  городах они останавливались на целую неделю, жили в роскошных покоях, каждый  день пировали, прилежно осматривали всяческие диковины, вышагивали целые мили  по анфиладам дворцовых комнат, подолгу простаивали в притворах старинных  церквей, где в нишах между колонн мерцали золотые и серебряные лампады и  коленопреклоненные фигуры маячили у исповедален на выложенном мозаикой полу;  где пахло ладаном и в воздухе плавала сизая дымка; где фигуры святых и  фантастичсские изображения на стенах таинственно выступали в неверном свете,  падавшем сквозь цветные витражи и тяжелые драпировки; где все было грандиозно —  высота, пространство, пышность раззолоченных алтарей. Но неделя проходила, и  снова семейные экипажи катились среди олив и виноградников, мимо убогих  деревушек, где не нашлось бы ни одной лачуги без трещин в стенах, ни одного не  заткнутого бумагой или тряпками окна, где, казалось, нечем было существовать,  нечего есть, нечего взращивать, не на что надеяться, нечего ждать, кроме  смерти.    

В иных  городах все дворцы были превращены в казармы, а законные обитатели изгнаны; солдаты  сушили свое обмундирование вдоль мраморных карнизов, высовывались из стрельчатых  окон, без дела толпились на балконах, словно полчища крыс, которые подгрызают  опоры здания, дающего им приют, приближая (к счастью) тот час, когда оно  обрушится вместе с ними и погребет под собой всех солдат, всех попов, всех  шпионов, — всю нечисть, что теперь составляет население города.    

В этой  постоянной смене зрелищ и впечатлений семейный кортеж достиг, наконец, Венеции.  И здесь он на время распался, так как в Венеции предполагалось провести  несколько месяцев, для чего уже нанят был на Canale Grande[81] дворец (вшестеро больше,  чем вся тюрьма Маршалси).    

Из всех  ее видений это было самое фантастическое: город с улицами, мощенными водой,  день и ночь погруженный в мертвую тишину, нарушаемую лишь глухим звоном  церковных колоколов, плеском волн да криками гондольеров на водяных  перекрестках; и здесь Крошка Доррит все чаще отдавалась раздумьям, не зная, как  заполнить томительный досуг. Семейство вело светскую жизнь, много выезжало,  веселилось, превращая ночь в день; но она по своей природной застенчивости чуждалась  этих развлечений и была рада, когда ее не заставляли принимать в них участие.    

Иногда —  если удавалось спастись от навязчивых услуг горничной, которая скорей была ее  госпожой, и притом весьма деспотичной, — она садилась в гондолу, одну из  тех, что всегда стояли наготове, привязанные к раскрашенным столбам у подъезда,  и пускалась блуждать по этому странному городу. Люди в других гондолах,  попадавшихся навстречу, спрашивали друг друга, кто эта маленькая девушка, что  так одиноко сидит в своей лодке, сложив на коленях руки и задумчиво и удивленно  смотрит по сторонам. Но Крошка Доррит, далекая от мысли, что кто-нибудь может  заинтересоваться ею и ее делами, продолжала свой путь, тихая, боязливая и  углубленная в себя.    

Но  больше всего она любила сидеть на балконе своей комнаты, верхнем из нескольких,  украшавших фасад дворца. Эти балконы были причудой в восточном вкусе — не  редкость в этом собрании причуд; и Крошка Доррит в самом деле казалась крошкой,  когда смотрела на воды канала, наклоняясь над широкой массивной балюстрадой,  сложенной из потемневших от времени каменных плит. Она так часто проводила  здесь свои вечера, что ее маленькая фигурка сделалась уже чем-то привычным, и  люди, проезжавшие мимо, искали ее глазами, а найдя, говорили: «Вон та маленькая  англичанка, которая всегда одна».    

Но никто  из этих людей не существовал для маленькой англичанки; никого из них она не видела  и не знала. Она смотрела, как разливается по небу зарево заката, алые и  пурпурные полосы протягиваются над самым горизонтом, и дома так ярко пламенеют  в последних лучах солнца, что кажется, будто их толстые стены стали легкими и  прозрачными и они светятся изнутри. Потом, когда меркло все это великолепие  красок, она провожала глазами черные силуэты гондол, развозивших гостей на  музыку и танцы, и снова поднимала взор к небу, уже искрившемуся звездами. Не  эти ли звезды когда-то сияли над нею, озаряя ее воображаемый бал? Тюремные  ворота! Как странно вспоминать о них теперь!    

Но она  вспоминала и эти ворота и ночь, когда она сидела возле них, положив голову  Мэгги к себе на колени; и еще многие места и картины, относившиеся к другим  временам, другой жизни. Потом, перегнувшись через балюстраду, вглядывалась в  воду канала, словно все это таилось в ее темной глубине. И долго-долго она  сидела так, задумчиво следя за бегущими волнами, как будто ждала, что в конце  концов вся вода убежит и на обнажившемся дне она снова увидит тюрьму, и себя  самое, и знакомую комнату, и ее жильцов и посетителей — все то, что навсегда  осталось для нее действительностью, живой и неизменной.    

 Глава IV    

Письмо Крошки Доррит    

     

     

«Дорогой  мистер Кленнэм!    

Пишу  Вам из своей комнаты в Венеции в надежде на то, что Вам приятно будет получить  от меня весточку. Впрочем, едва ли это письмо доставит Вам столько радости,  сколько оно доставляет мне самой; ведь Вы живете так, как привыкли жить, и не  думаю, чтобы Вам чего-либо недоставало — разве что моего присутствия, да и то  верно лишь изредка и ненадолго; — у меня же теперь жизнь такая странная, и  мне так многого недостает!    

В  Швейцарии, где мы были несколько недель тому назад, — хотя мне кажется,  что с тех пор прошли годы, — я во время поездки в горы встретилась с  молодой миссис Гоуэн. Она вполне здорова и вполне счастлива; это она мне сама  сказала, и еще просила передать, что всей душой благодарна Вам и никогда Вас не  забудет. Она очень чистосердечно говорила со мной, и я полюбила ее чуть не с  первого взгляда. И не мудрено; она так хороша и так обаятельна, что ее нельзя  не полюбить. Ничего удивительного, если и другие ее любят. Так и должно быть.    

Я  не хотела бы встревожить Вас — помню, Вы говорили, что относитесь к миссис  Гоуэн с глубоким дружеским интересом, — но не скрою, что мистер Гоуэн  кажется мне не очень подходящим для нее мужем. Он как будто любит ее, а что она  его любит, это и говорить нечего, но он какой-то несерьезный — не в отношениях  к жене, а вообще. Меня не покидала мысль, что будь я миссис Гоуэн (какое  нелепое предположение! и как мне нужно было бы измениться, чтобы стать на нее  похожей!), я чувствовала бы себя сиротливой и неуверенной, не имея, в сущности,  на кого опереться. Мне даже показалось, что у нее отчасти есть такое чувство,  хоть она и не сознает этого. Но помните, Вы не должны за нее тревожиться, ведь  она «вполне здорова и вполне счастлива». А к тому же еще чудо как хороша.    

Я  надеюсь вскоре опять увидеться с нею; по моим расчетам она со дня на день  должна прибыть в Венецию. И я всеми силами постараюсь быть ей настоящим другом  — ради Вас. Дорогой мистер Кленнэм, для Вас, верно, не имеет значения, что Вы  были мне другом в ту пору, когда у меня не было других друзей (как нет и  теперь, потому что новых я не завела), а для меня это очень, очень важно, и я  об этом никогда не забываю.    

Хотелось  бы мне знать (но лучше, если я ни от кого не буду получать писем), как идут  дела в заведении мистера и миссис Плорниш, которое им помог открыть мой дорогой  отец; я так рада, что и старый мистер Нэнди опять с ними и, верно, целый день  распевает свои песенки, нянча внуков. Не могу удержаться от слез, думая о моей  бедной Мэгги; как там все ни добры к ней, а должно быть, первое время она  тосковала без своей маменьки. Вы ей, пожалуйста, передайте, под строгим  секретом, что я люблю ее по-прежнему, и не меньше, если не больше ее сожалею о  нашей разлуке. И всем там передайте, что я о них думаю каждый день, и где бы я  ни была, сердцем я всегда с ними. Ах, если б Вы могли заглянуть в мое сердце,  Вы бы пожалели меня оттого, что судьба меня так далеко забросила — и так высоко  подняла!    

Вам,  я уверена, приятно будет узнать, что мой дорогой отец чувствует себя как нельзя  лучше; все эти перемены благотворно отозвались на нем, и он теперь совсем не  тот, каким Вы его привыкли видеть. Дядя, по-моему, тоже изменился к лучшему; но  как он не жаловался прежде, так не радуется теперь. Фанни очень мила, жива и  остроумна. Она создана, чтоб быть богатой и знатной; привычка к новой жизни  далась ей удивительно легко.    

О  себе я этого не могу сказать; боюсь, что мне никогда не привыкнуть. Ученье у  меня подвигается плохо. Миссис Дженерал всегда при нас, мы говорим  по-французски и по-итальянски, и она прилагает все усилия, чтобы  усовершенствовать нас во многих отношениях. Когда я пишу: «Мы говорим  по-французски и по-итальянски», это значит — говорят Фанни и миссис Дженерал.  Что до меня, я настолько тупа, что не делаю никаких успехов. Стоит мне задуматься  о чем-нибудь, как мои мысли устремляются в привычном направлении, меня охватывает  беспокойство об отце, о работе, о том, как свести концы с концами, но вдруг я  вспоминаю, что ни о чем таком беспокоиться уже не нужно, и это так невероятно и  удивительно, что мысли у меня снова убегают назад, в прошлое. Никому, кроме  Вас, я бы в этом не решилась признаться.    

То  же самое происходит со всеми новыми для меня странами и картинами природы. Все  это очень красиво и интересно, но я как-то недостаточно сосредоточенна — недостаточно  разобралась в себе самой, если Вам понятно, что я хочу сказать, — чтобы  спокойно наслаждаться своими впечатлениями. И то, что я вижу сейчас, странным  образом переплетается для меня с тем, что я видела и знала раньше. К примеру,  когда мы были в горах (стыдно рассказывать о таких глупостях даже Вам, дорогой  мистер Кленнэм), мне часто представлялось: вон за той нависшей кручей  скрывается Маршалси, а за этим снежным сугробом — комната Вашей матушки, где я  так часто засиживалась за работой и где я впервые увидела Вас. А помните Вы тот  вечер, когда мы с Мэгги были у Вас на Ковент-Гардене[82]? Сколько раз Ваша  комната виделась мне в темноте за окном кареты и долгие-долгие мили словно  ехала вместе с нами по незнакомым местам! Тогда, возвращаясь от Вас, мы  опоздали домой, и нам пришлось до утра оставаться на улице. Я часто смотрю на  звезды, вот хотя бы с этого балкона, и воображаю, будто снова сижу с Мэгги у  тюремных ворот или брожу по ночным улицам.    

И  с людьми, которые остались в Англии, у меня происходит то же самое. Во время  прогулок по каналу я часто ловлю себя на том, что заглядываю во встречные  гондолы, точно думаю увидеть там своих старых знакомых. Я бы не помнила себя от  радости, если бы это случилось, и даже не слишком удивилась бы в первую минуту.  Когда я очень размечтаюсь, мне всюду мерещатся дорогие лица, и, кажется,  вот-вот я в самом деле увижу их на каком-нибудь мосту или набережной.    

Упомяну  еще об одном обстоятельстве, которое, верно, покажется Вам странным. Так всякому  показалось бы, кроме меня; а порой даже и мне так кажется. Дело в том, что мне  иногда вдруг делается совсем по-старому жаль — Вы знаете, кого. Как он ни переменился  и как я ни счастлива и ни благодарна судьбе за эту перемену, а все-таки порой  сердце у меня сжимается от мучительной жалости к нему, и эта жалость так  сильна, что мне хочется обнять его, шепнуть ему на ухо, как я люблю его, и  немножко поплакать у него на груди. Мне бы тогда сразу стало легче, и я снова  гордилась бы и радовалась. Но я знаю, что так нельзя: он сам будет недоволен,  Фанни рассердится, а миссис Дженерал придет в недоумение; и я сдерживаюсь. Но  не могу пересилить в себе чувства, что я отдалилась от него и отдаляюсь все  больше, а он, несмотря на всех своих лакеев и камердинеров, одинок и нуждается  во мне.    

Дорогой  мистер Кленнэм, я и так написала о себе слишком много, но должна написать еще  несколько строк, иначе выйдет, что я не сказала того, что для меня самое важное.  Среди всех глупых мыслей, в которых я не постеснялась открыться Вам, зная, что  никто лучше Вас меня не поймет и никто не отнесется ко мне снисходительнее  Вас, — среди всех этих мыслей есть одна, которая никогда меня не покидает:  это мысль, или, вернее, надежда, что и Вы когда-нибудь, на досуге, вспоминаете  обо мне. Сознаюсь Вам, у меня есть одно опасение на этот счет; оно не дает мне  покоя с тех пор, как мы уехали, и мне бы очень хотелось его рассеять. Я очень  боюсь, что Вы теперь относитесь ко мне по-другому — не так, как прежде. Не  надо, пожалуйста, не надо — Вы даже не представляете, как мне это было бы  тяжело. Я просто не могу перенести мысли, что, может быть, стала для Вас более  чужой, более далекой, чем в те дни, когда Вы были так добры ко мне. Прошу Вас,  умоляю, никогда не думайте обо мне как о дочери богатого отца, никогда не  рисуйте себе меня в лучшем платье, среди лучшей обстановки, чем когда Вы меня  увидели первый раз. Пусть я навсегда останусь для Вас бедно одетой маленькой  девочкой, к которой Вы отнеслись с таким ласковым участием, чье худое платьишко  оберегали от дождя, чьи промокшие ноги согревали у своего камина. И если уж  случится Вам вспомнить обо мне, знайте, что я все та же, глубоко преданная и за  все благодарная Вам    

Крошка  Доррит.    

P.S.  Главное, помните, что Вам нет нужды тревожиться о миссис Гоуэн. Она вполне здорова  и вполне счастлива — это ее подлинные слова. И чудо как хороша!»    

     

 Глава V    

Где-то что-то неладно    

     

На  второй или третий месяц пребывания семейства в Венеции мистер Доррит  почувствовал необходимость побеседовать с миссис Дженерал о некоторых предметах  и заранее наметил для этого день и час, что было нелегко, так как общение с  графами и маркизами почти не оставляло мистеру Дорриту досуга.    

Когда  предусмотренное время наступило, мистер Тинклер, камердинер, был послан в апартаменты  миссис Дженерал (по занимаемому пространству равные доброй трети тюрьмы  Маршалси) передать, что мистер Доррит ей кланяется и желал бы иметь честь  переговорить с нею. Дело было утром, а утренний кофе каждый пил в своей  комнате, задолго до того, как вся семья собиралась для завтрака в пустынной  зале, где вместо былого великолепия давно уже царили сырость и тоска; поэтому  посланный застал миссис Дженерал у себя. Под ногами у нее лежал квадратный  коврик, казавшийся совсем крошечным по сравнению с размерами выложенного  мрамором пола, — можно было подумать, что она постлала его, собираясь примерить  новые туфли, или что ей достался в наследство ковер-самолет, купленный за сорок  кошельков золота царевичем из «Тысяча и одной ночи», и она только что прилетела  на нем в этот дворец, где он явно не к месту.    

Миссис  Дженерал отставила пустую чашку и выразила готовность тотчас же проследовать в  апартаменты мистера Доррита, дабы избавить его от труда подниматься к ней, как  это было им галантно предложено. Получив такой ответ, посланный распахнул двери  перед миссис Дженерал и в качестве почетного эскорта повел ее на аудиенцию.  Нужно было пройти немало таинственных лестниц и коридоров, чтобы попасть из  апартаментов миссис Дженерал — всегда темноватых, так как они выходили в узкий  переулок, оканчивавшийся низко, нависшим над водой черным мостом, а напротив  высились глухие мрачные стены, испещренные множеством потеков и пятен, как  будто там из каждого отверстия и из каждой щели веками текли в Адриатику ржавые  слезы, — в апартаменты мистера Доррита, где было столько окон, что с избытком  хватило бы на целый дом в Англии, а из них открывался чудесный вид на стройные  фасады церквей, поднимавших в синее небо свои купола прямо из воды, в которой  дрожали их отражения, и было слышно, как плещется канал внизу, у входа, где  средь целого леса причальных свай сонно покачивались на воде готовые к услугам  гондолы.    

Мистер  Доррит, в роскошном халате и ермолке (из куколки, так долго ждавшей своего часу  среди пансионеров Маршалси, вывелась редкостная бабочка), поднялся навстречу  миссис Дженерал. — Кресло для миссис Дженерал! Не стул, а кресло, сэр! Что  вы делаете, о чем вы думаете, как вы исполняете свои обязанности? Ступайте!    

— Миссис  Дженерал, — сказал мистер Доррит. — Я побеспокоил вас…    

— Ни  в малой степени, — возразила миссис Дженерал. — Вы могли свободно  располагать мною. Я уже выпила кофе.    

— Я  побеспокоил вас, — повторил мистер Доррит с великолепной невозмутимостью  человека, который знает, что говорит, — для того, чтобы побеседовать с  вами о моей — кхм — моей младшей дочери, которая внушает мне, некоторую  тревогу. Вы без сомнения заметили, сударыня, что у моих дочерей весьма  различные характеры.    

Миссис  Дженерал скрестила обтянутые перчатками руки (она всегда была в перчатках,  которые всегда сидели без единой морщинки или складочки) и изрекла:    

— Да,  весьма различные.    

— Не  угодно ли вам поделиться со мной вашими соображениями по этому поводу? —  сказал мистер Доррит с почтительностью, которая не мешала ему сохранять  величавое достоинство.    

— У  Фанни, — сказала миссис Дженерал, — есть воля и настойчивость. У Эми  ни того, ни другого нет.    

Нет? О  миссис Дженерал, спросите камень и решетки Маршалси! О миссис Дженерал,  спросите модистку, которая учила ее своему ремеслу, и учителя танцев, который  давал уроки ее сестре! О миссис Дженерал, миссис Дженерал, спросите меня, ее  отца, чем я обязан ей; и выслушайте мой правдивый рассказ о том, какова была  жизнь этой скромной маленькой девушки с самых ранних лет!    

Ни о чем  подобном не взывал мистер Доррит. Он поглядел на миссис Дженерал, которая  сидела на своем месте, прямая, как всегда, натягивая твердой рукой бразды  Приличий, — и произнес глубокомысленно:    

— Ваша  правда, сударыня.    

— Это  не значит, прошу заметить, — продолжала миссис Дженерал, — что Фанни,  на мой взгляд, не нуждается ни в каком направляющем воздействии. Но в ней по  крайней мере есть материал — я бы даже сказала, слишком много материала.    

— Сударыня,  не соблаговолите ли вы несколько — кха — разъяснить свою мысль, — сказал  мистер Доррит. — Мне не совсем понятно, как это в моей старшей дочери —  кхм — слишком много материала? Какого материала?    

— Фанни, —  отвечала миссис Дженерал, — склонна иметь свое мнение о многих предметах.  Благовоспитанные люди не позволяют себе иметь свои мнения, и во всяком случае  не высказывают их вслух.    

Опасаясь  показаться недостаточно благовоспитанным, мистер Доррит поторопился заметить:    

— Вы  совершенно правы, сударыня.    

На что  миссис Дженерал ответила своим бесстрастным, лишенным всякого выражения тоном:    

— По  всей вероятности.    

— Но  ведь вам известно, сударыня, — сказал мистер Доррит, — что мои дочери  имели несчастье лишиться матери в самом нежном возрасте; и что поскольку мои  права наследника большого состояния были признаны лишь недавно, я, как человек  небогатый, хоть и сохранявший всегда свою гордость джентльмена, вел довольно —  кха-кхм — уединенную жизнь, которую и они со мной разделяли.    

— Я  это знаю, — сказала миссис Дженерал, — и не упускаю из виду это  обстоятельство.    

— Сударыня, —  продолжал мистер Доррит, — за свою дочь Фанни, при столь мудром руководстве  и при таком примере, какой теперь всегда перед нею…    

(Миссис  Дженерал закрыла глаза.)    

— …я  спокоен вполне. В ней есть гибкость и уменье приноравливаться к обстановке. Но  вот моя младшая дочь, миссис Дженерал, причиняет мне серьезное беспокойство.  Должен вам сказать, что она всегда была моей любимицей.    

— Подобным  пристрастиям, — сказала миссис Дженерал, — трудно подыскать  объяснение.    

— Кха  — в самом деле, — согласился мистер Доррит. — В самом деле. Так вот,  видите ли, сударыня, меня очень огорчает и тревожит, что Эми, если можно так  сказать, выпадает из нашей общей жизни. Она не любит выезжать вместе с нами, ей  не по себе среди наших гостей, у нас и у нее, видимо, совершенно разные вкусы.  Иными словами, — с судейской внушительностью резюмировал мистер  Доррит, — нужно прямо сказать: с Эми — кха — что-то неладно.    

— Но,  может быть, — сказала миссис Дженерал, обмакнув кисточку в лак, — это  следует отнести за счет новизны положения?    

— Прошу  простить, сударыня, — с живостью возразил мистер Доррит. — Едва ли  это положение так уж ново для дочери джентльмена, даже если он в свое время —  кха — был несколько стеснен в средствах — несколько стеснен — и если она  выросла в — кхм — в уединении.    

— Справедливо, —  сказала миссис Дженерал. — Справедливо.    

— Таким  образом, сударыня, — продолжал мистер Доррит, — я вас побеспокоил (он  произнес это с ударением и даже повторил, словно предупреждая, вежливо, но  решительно, что возражений не должно быть), я вас побеспокоил для того, чтобы  обратить ваше внимание на это обстоятельство и просить у вас совета.    

— Мистер  Доррит, — сказала миссис Дженерал. — За то время, что мы находимся в  Венеции, мне несколько раз пришлось беседовать с Эми на тему о светском лоске.  Она мне призналась, что Венеция поразила ее. Я на это заметила, что поражаться  вообще не следует. Я кстати напомнила ей, что знаменитый мистер Юстес[83], которого  можно назвать классиком туризма, довольно сдержанно отзывается об этом городе;  в своей книге он сравнивает Риальто с Вестминстерским и Блекфрайерским мостами[84] и отдает  решительно предпочтение последним. После сказанного вами нет нужды говорить,  что мои аргументы не встретили пока должного отклика. Вы оказали мне честь,  спросив моего совета. Мне всегда казалось (если это заблуждение с моей стороны,  надеюсь, оно мне не будет поставлено в вину), что мистер Доррит привык  пользоваться большим влиянием среди окружающих.    

— Кхм  — сударыня, — сказал мистер Доррит, — мне в свое время пришлось  стоять во главе довольно — кха — многолюдного сообщества. Вы не ошиблись,  предполагая, что я — кхм — имею в этом смысле некоторый опыт.    

— Рада  слышать, — сказала миссис Дженерал, — что мои предположения  подтверждаются. С тем большим основанием я позволю себе рекомендовать мистеру  Дорриту самолично поговорить с Эми и высказать ей, что он думает и чего желает.  Будучи его любимицей и безусловно испытывая к нему самую глубокую  привязанность, она не может не поддаться его влиянию.    

— У  меня у самого была такая мысль, сударыня, — сказал мистер Доррит, —  но я — кха — опасался, не сочтете ли вы это — кхм…    

— Вторжением  в мою область, мистер Доррит? — с любезной улыбкой подсказала миссис Дженерал. —  Нет, нет. пожалуйста.    

— В  таком случае, сударыня, — заключил мистер Доррит, звоня своему  камердинеру, — я с вашего позволения тотчас же пошлю за ней.    

— Мистеру  Дорриту угодно, чтобы я присутствовала?    

— Если  у вас нет других дел, вы, может быть, не откажетесь задержаться на несколько  минут…    

— Само  собой разумеется.    

Итак,  Тинклеру, камердинеру, было приказано отыскать горничную мисс Эми и поручить ей  уведомить мисс Эми, что мистер Доррит желает ее видеть. Отдавая это  распоряжение, мистер Доррит весьма строго смотрел на Тинклера, а затем проводил  его до дверей подозрительным взглядом; а вдруг он таит какие-либо мысли,  оскорбительные для достоинства господ, или, паче чаяния, до его ушей еще в  прежнее время доходили какие-нибудь тюремные анекдоты, и он сейчас хихикает про  себя, вспоминая их. И если бы хоть тень улыбки промелькнула в эту минуту на  лице Тинклера, мистер Доррит до конца своих дней был бы убежден, что не ошибся.  Но, на свое счастье, Тинклер обладал довольно постной и сумрачной физиономией и  благодаря этому избежал грозившей ему опасности. А воротившись, он доложил о  мисс Эми таким похоронным тоном, что произвел на мистера Доррита (который снова  впился в него испытующим взглядом) впечатление примерного молодого человека,  воспитанного в богобоязненном духе рано овдовевшей матерью.    

— Эми, —  сказал мистер Доррит, — мы с миссис Дженерал только что беседовали о тебе.  Нам обоим кажется, что ты здесь живешь словно бы чужая. Отчего — кха — отчего  это?    

Пауза.    

— Должно  быть, мне нужно время, отец.    

— Предпочтительнее  говорить «папа», моя милочка, — заметила миссис Дженерал. — «Отец»  звучит несколько вульгарно. И кроме того, слово «папа» придает изящную форму  губам. Папа, пчела, пломба, плющ и пудинг — очень хорошие слова для губ; в  особенности плющ и пудинг. Чтобы наружность соответствовала требованиям  хорошего тона, весьма полезно, находясь в обществе, время от времени — например,  входя в гостиную, — произносить про себя: папа, пчела, пломба, плющ и  пудинг, плющ и пудинг.    

— Прошу  тебя, дитя мое, — сказал мистер Доррит, — внимательно следуй всем —  кха — наставлениям миссис Дженерал.    

Бедная  Крошка Доррит, глянув с тоской на несравненную лакировщицу, обещала, что постарается.    

— Ты  сказала, Эми, — продолжал мистер Доррит, — что, должно быть, тебе  нужно время. Для чего?    

Снова  пауза.    

— Я  только хотела сказать, что мне нужно время, чтобы привыкнуть к новой для меня  жизни, — вымолвила Крошка Доррит, с глубокой любовью глядя на отца,  которого чуть было не назвала плющом или даже пудингом из желания угодить  миссис Дженерал и заслужить его одобрение.    

Но  мистер Доррит нахмурился и глядел вовсе не одобрительно.    

— Эми, —  возразил он, — мне кажется, времени у тебя было более чем достаточно. Кха  — ты меня удивляешь. Ты меня огорчаешь. Могла же Фанни преодолеть все эти  маленькие затруднения, отчего же — кхм — ты не можешь?    

— Надеюсь,  что скоро смогу, — сказала Крошка Доррит.    

— Я  тоже надеюсь, — сказал отец. — Горячо надеюсь, Эми. Я затем и позвал  тебя, чтобы сказать — кхм — достаточно ясно сказать в присутствии миссис  Дженерал, которой мы все крайне обязаны за то, что она любезно согласилась  присутствовать здесь — кха — в данном случае, как и вообще (миссис Дженерал  снова закрыла глаза), что я — кхм — недоволен тобой. Ты весьма затрудняешь для  миссис Дженерал исполнение задачи, которую она на себя взяла. Ты и меня ставишь  в крайне неловкое положение. Как я уже говорил миссис Дженерал, ты всегда была  моей любимицей; я всегда был тебе другом и товарищем; за это я теперь прошу —  кха — убедительно прошу тебя больше считаться с — кха-кхм — с обстоятельствами  и поступать во всем так, как приличествует твоему — твоему званию.    

Будучи  взволнован и стремясь придать своей речи побольше пафоса, мистер Доррит  запинался несколько сильней обычного.    

— Я  убедительно прошу тебя, — повторил он, — отнестись со вниманием к  моим словам и — кха — употребить серьезные усилия для того, чтобы твое  поведение было достойно — кхм — мисс Эми Доррит и отвечало бы пожеланиям моим и  миссис Дженерал.    

Услыхав  свое имя, упомянутая дама снова закрыла глаза, потом снова открыла их и, встав  с кресла, разразилась следующим монологом:    

— Если  мисс Эми Доррит, не пренебрегая моей скромной помощью, уделит должное внимание  приобретению светского лоска, у мистера Доррита не будет больше поводов для  беспокойства. Пользуясь случаем, позволю себе заметить в виде примера, что едва  ли уместно смотреть на нищих с таким интересом, какой имеет склонность  выказывать одна моя маленькая приятельница. На них совсем не следует смотреть.  Никогда не следует смотреть на неприятное. Не говоря уже о том, что это  нарушает элегантную невозмутимость, лучше всего свидетельствующую о хорошем  воспитании, подобная склонность не совместима с утонченностью образа мыслей.  Истинно утонченный образ мыслей в том и состоит, чтобы не замечать ничего, что  не является вполне приличным, пристойным и приятным. — Изложив эти  возвышенные соображения, миссис Дженерал сделала глубокий реверанс и удалилась,  поминая Плющ и Пудинг, о чем можно было догадаться по движению ее губ.    

До этой  минуты Крошка Доррит и говорила и молчала, сохраняя спокойную сосредоточенность  и ясный, ласковый взгляд. Если порой и затуманивался этот взгляд, то лишь на  короткое мгновение. Но как только она осталась наедине с отцом, руки ее,  лежавшие на коленях, тревожно зашевелились, и с трудом сдерживаемое волнение  отразилось на лице.    

Не о  себе думала она. Быть может, предыдущий разговор и показался ей немного  обидным, но не это было причиной ее тревоги. Все ее мысли, как и прежде, были  только об отце. С первых дней перемены в их судьбе ее томило смутное  предчувствие, что, несмотря на эту перемену, ей никогда не увидать отца таким,  каким он был до тюрьмы; и мало-помалу предчувствие это перешло в тягостную  уверенность. В упреках, которые только что привелось выслушать, во всем  поведении отца с нею она узнавала знакомую тень тюремной стены. Теперь тень  выглядела по-иному, но это была все та же зловещая тень. С болью и горечью  приходилось сознаться, что напрасны все попытки уверить себя, будто время может  стереть след, оставленный четвертью века пребывания за решеткой. Но если так,  он не виноват; и она ни в чем не винила его, ни в чем не упрекала; не было в ее  преданном сердце иных чувств, кроме безграничной нежности и глубокого сострадания.    

Вот  почему ни роскошь дворцовых покоев, ни красота города, раскинувшегося за  дворцовыми окнами, не существовали сейчас для Крошки Доррит; она смотрела на  отца, который восседал на мягком диване, освещенный лучами яркого итальянского  солнца, а видела перед собой узника Маршалси в жалкой полутемной комнатенке, и  ей хотелось по-старому сесть с ним рядом и приласкать его и утешить, зная, что  она близка и нужна ему. Быть может, он и угадал ее мысли, но они были не в лад  его мыслям и чувствам. Он беспокойно заерзал на месте, потом встал и принялся  расхаживать по комнате с крайне недовольным видом.    

— Вы  еще что-нибудь хотели мне сказать, отец?    

— Нет,  нет. Это все.    

— Отец,  дорогой, мне очень грустно, что вы недовольны мной. Больше у вас не будет к  этому поводов, обещаю вам. Я изо всех сил постараюсь приноровиться ко всему,  что для меня так ново и непривычно. Видит бог, я и прежде старалась, но ничего  у меня не выходило.    

— Эми, —  прервал он, круто повернувшись к ней. — Ты — кха — то и дело причиняешь  мне боль.    

— Я  причиняю вам боль, отец? Я?    

— Есть  — кхм — одно обстоятельство, — сказал мистер Доррит, скользя глазами по  потолку и упорно избегая напряженного, полного немой обиды взгляда  дочери, — весьма болезненное обстоятельство, период жизни, который я желал  бы — кха — совершенно стереть в своей памяти. Это отлично понимает твоя сестра,  и она не раз при мне укоряла тебя; это понимает твой брат, это понимают —  кха-кхм — все, в ком есть деликатность и тонкость чувств, все, кроме тебя — кха  — да, как ни грустно, а это так: кроме тебя. Ты, Эми, — кхм — ты и только  ты постоянно напоминаешь мне об этом обстоятельстве, пусть даже и без слов.    

Она  положила руку на его рукав. Только положила руку — больше ничего. Эта дрожащая  рука говорила достаточно красноречиво: «Подумай обо мне, о том, как я  трудилась, какую тяжесть забот несла на себе!» Но с губ ее не слетело ни  единого слова.    

И все же  был в ее прикосновении укор, должно быть, неосознанный ею, — иначе она  убрала бы руку. Старик принялся оправдываться, раздраженно, сбивчиво, сердито.    

— Я  столько лет прожил там. Я был — кха — признанным главою общины. Я — кха — добился  того, что все любили и уважали тебя, Эми. — Я — кха-кхм — сумел создать  положение своей семье. Я заслужил награду. И я требую награды. Я прошу:  вычеркнем эти годы из памяти, станем жить так, будто их не было. Разве это  слишком много? Скажи, разве это слишком много?    

Он ни  разу не взглянул на нее, нанизывая эти бессвязные фразы; все его жесты и  возгласы были словно обращены в пустоту.    

— Я  так страдал. Никто не знает, сколько мне пришлось выстрадать — кха — да, никто,  кроме меня самого! И если я сумел забыть, если я сумел вытравить в себе следы  перенесенных мук и войти в свет — кха — безупречным и ничем не запятнанным  джентльменом — так неужели я слишком многого требую — повторяю, неужели я  слишком многого требую, если хочу, чтобы мои дети — кхм — последовали моему  примеру и навсегда вычеркнули из памяти эти злополучные годы?    

При всем  своем волнении он, однако же, ни разу не дал себе повысить голос, из страха, как  бы не услышал камердинер.    

— Да  они, собственно, так и поступают. Так поступает твоя сестра. Так поступает твой  брат. И только ты, моя любимица, к кому я с самых — кхм — самых ранних лет  относился как к другу и товарищу, ты одна упорствуешь. Ты одна твердишь: не  могу. Я стараюсь помочь тебе. Я специально для этого даю тебе в наставницы  достойнейшую особу, образец благовоспитанности и всяческих совершенств — кха —  миссис Дженерал, но все напрасно. Что же удивительного, если я недоволен? И  разве я должен оправдываться в том, что открыто выражаю свое недовольство?  Отнюдь!    

Тем не  менее он продолжал оправдываться с прежним жаром.    

— Прежде  чем выразить недовольство, я предусмотрительно советуюсь с упомянутой достойной  особой. При этом мне — кхм — приходится вести разговор крайне осторожно, чтобы  — кха — не выдать того, что я желаю скрыть. Но для чего я все это делаю? Разве  я о себе беспокоюсь? Меньше всего! Я главным образом беспокоюсь о тебе, Эми.    

По тому,  как он ухватился за последнее соображение, ясно было, что оно только что пришло  ему в голову.    

— Я  сказал, что ты причиняешь мне боль. Да, это так. Да, и я — кха — буду  настаивать на этом, сколько бы ты со мной ни спорила. Мне больно, что моя дочь,  когда ей — кхм — выпал счастливый жребий, хандрит, сторонится людей и всем  своим поведением усердно доказывает, что этот жребий не по ней. Мне больно, что  она — кха — постоянно вытаскивает на свет божий то, что все мы стараемся  запрятать подальше, и даже — кхм — я сказал бы, чуть ли не рвется осведомить высшее  общество о том, что она родилась и выросла в — кха-кхм — не хочу даже  произносить это слово. Да, мне больно, и все же — кха — беспокоюсь я главным  образом о тебе, Эми и никакого противоречия тут нет. Повторяю: я беспокоюсь о  тебе. Именно потому я желал бы, чтобы ты под руководством миссис Дженерал  приобрела настоящий — кхм — светский лоск. Именно потому я желал бы, чтобы ты —  кха — прониклась утонченным образом мыслей, и (пользуясь удивительно метким  выражением миссис Дженерал) не замечала ничего, что не является вполне  приличным, пристойным и приятным.    

Голос,  произносивший эту тираду, жужжал и прерывался, точно испорченный будильник.  Рука Крошки Доррит все еще лежала на рукаве отца. Он, наконец, умолк и,  оторвавшись от изучения потолка, взглянул на дочь. Лица ее не было видно — она  сидела, опустив голову; но прикосновение ее руки было ласковым и нежным, и в  печальной позе не чувствовалось упрека — только любовь. Он вдруг расхныкался,  совсем так, как в тот вечер в тюрьме, после которого она до утра просидела у  его изголовья; назвал себя жалкой развалиной, стал причитать о том, какой он  бедный и несчастный при всем своем богатстве, и заключил ее в объятия. «Полно,  дорогой мой, полно, голубчик! Поцелуйте меня!» — только и шептала она в ответ.  Его слезы быстро высохли, куда быстрей, чем тогда; и вскоре он уже надменно  покрикивал на камердинера, словно чтобы расквитаться за проявленную слабость.    

То был  первый и единственный раз после получения богатства и свободы, когда он в  разговоре с дочерью вернулся к прошлому — кроме одного особого случая, о  котором речь впереди.    

Тем  временем наступил час завтрака, а к завтраку явились из своих апартаментов мисс  Фанни и мистер Эдвард. Судя по виду этой достойной пары, полуночнический образ  жизни ни тому, ни другому не шел на пользу. Мисс    

Фанни  стала жертвой ненасытной мании «являться в свете» (употребляя ее собственное  выражение), и если б ее каждый вечер приглашали в пятьдесят мест, она  умудрялась бы от зари до зари объехать все пятьдесят. Что же до мистера  Эдварда, то он также завел большой круг знакомств, и все ночи напролет проводил  со своими новыми друзьями (главным образом за игрой в кости или другими  развлечениями подобного рода). Преимущество этого джентльмена состояло в том,  что, когда повернулось колесо Фортуны, ему почти ничему не пришлось учиться;  карьера барышника и бильярдного маркера отлично подготовила его для самого  избранного общества.    

За  завтраком присутствовал и мистер Фредерик Доррит. Старику было отведено  помещение в верхнем этаже, где он мог бы упражняться в стрельбе из пистолета  без риска обеспокоить прочих обитателей дворца; и потому, вскоре по приезде в  Венецию, младшая племянница отважилась попросить разрешения вернуть ему его  кларнет, отобранный по приказу мистера Доррита, и с тех пор хранившийся у нее.  Хотя мисс Фанни пыталась возражать, настаивая, что это вульгарный инструмент и  что его звук действует ей на нервы, разрешение было дано. Но, видно, кларнет  достаточно надоел старику, когда служил средством заработать на кусок хлеба, и  теперь он даже не притрагивался к нему. Зато у него появилась новая склонность:  он часами бродил по картинным галереям с неизменным картузиком табаку в руке  (ему была куплена золотая табакерка, дабы он не ронял семейного достоинства, но  к величайшему негодованию мисс Фанни, настоявшей на этой покупке, он наотрез отказался  употреблять ее) и подолгу простаивал перед портретами знаменитых венецианцев.  Кто знает, что видели в них его слезящиеся глаза: то ли просто живописные  шедевры, то ли свидетельство былой славы, померкшей со временем, как и его  разум. Но так или иначе он неукоснительно оказывал им внимание, очевидно находя  в этом удовольствие. Как-то раз Крошка Доррит случайно оказалась его спутницей  в одной из таких экскурсий. Ее присутствие так явно увеличивало радость,  которую доставляло ему посещение галерей, что после этого она часто  сопровождала его туда; и никогда еще со времени своего разорения старик не  казался таким счастливым и умиротворенным, как в те минуты, когда усаживал ее  на складной стульчик (который вопреки всем ее возражениям носил за нею от  картины к картине), а сам становился сзади, и словно бы молча представлял ее  благородным венецианцам, смотревшим с полотна.    

В то  утро, о котором идет речь, дядюшка Фредерик обмолвился за завтраком, что  накануне они видели в галерее ту молодую супружескую чету, с которой  повстречались на Большом Сен-Бернаре. — Фамилию-то я забыл, — сказал  он. — Но ты, верно, помнишь их, Уильям? И ты тоже, Эдвард?    

— Я-то  помню очень хорошо, — сказал мистер Эдвард.    

— Еще  бы! — отозвалась мисс Фанни, тряхнув головкой и бросив взгляд на  сестру. — Но я подозреваю, что мы так и не узнали бы о вашей встрече, если  б дядя про это не брякнул.    

— Душа  моя, что за выражение, — укоризненно заметила миссис Дженерал. — Не  лучше ли было сказать: «Не обронил упоминание об этом», или: «Случайно не  коснулся этой темы».    

— Благодарю  вас, миссис Дженерал, — отрезала бойкая девица. — Но, по-моему, не  лучше. Я, во всяком случае, предпочитаю говорить так, как сказала.    

Подобным  образом мисс Фанни всегда отвечала на замечания миссис Дженерал. Но это не мешало  ей приберегать их в памяти с тем, чтобы использовать при случае.    

— Я  бы рассказала о том, что мы встретили мистера и миссис Гоуэн, Фанни, —  сказала Крошка Доррит, — даже если бы дядя не поднял этот разговор. Ведь  мы с тобой почти не виделись со вчерашнего дня. Я как раз собиралась заговорить  об этом за завтраком; тем более что мне хочется навестить миссис Гоуэн и  познакомиться с ней поближе — если папа и миссис Дженерал не против.    

— Поздравляю,  Эми! — воскликнула Фанни. — Наконец-то я слышу, что ты хоть с  кем-нибудь в Венеции хочешь познакомиться поближе. Я, правда, не уверена, что  твои Гоуэны — подходящее знакомство для нас.    

— Я  говорю только о миссис Гоуэн, милая Фанни.    

— Да,  да, конечно, — отвечала Фанни. — Но ты не можешь отделить жену от  мужа, разве что по парламентскому акту[85].    

— Вы  мне позволите навестить миссис Гоуэн, папа? — робко и нерешительно  спросила Крошка Доррит. — Или у вас есть какие-нибудь возражения против  этого?    

— Собственно  говоря, — начал мистер Доррит, — я — кхм — а как полагает миссис Дженерал?    

Миссис  Дженерал полагала, что, не имея чести быть знакомой с мистером и миссис Гоуэн,  она лишена возможности применить свою кисточку с лаком. Она только может  заметить, исходя из общего для всех лакировщиков правила, что многое тут  зависит от того круга, к которому принадлежит обсуждаемая дама: позволяет ли  этот круг претендовать на знакомство с особами столь высоко стоящими на  священной общественной лестнице, как члены семейства Доррит.    

Услышав  это мистер Доррит нахмурился. Слова миссис Дженерал навели его на смутное воспоминание  о некоем Кленнэме, довольно докучливом господине, с которым он, кажется,  когда-то где-то встречался; и он уже готов был решительно забаллотировать  Гоуэнов, но тут в разговор вмешался Эдвард Доррит, эсквайр. Он начал с того,  что вставил в глаз стеклышко и прикрикнул: «Эй вы! А ну-ка, проваливайте отсюда!»  Это любезное обращение должно было дать понять двум лакеям, прислуживавшим за  столом, что от их услуг временно отказываются.    

Когда  лакеи послушно вышли за дверь, Эдвард Доррит, эсквайр, продолжал:    

— Как  вы понимаете, я лично не очень-то расположен к этим Гоуэнам — к нему, во всяком  случае, — но, пожалуй, вам не мешает знать, что у них есть очень  влиятельные знакомые. Правда, может быть, это не имеет значения.    

— Напротив, —  возразила несравненная лакировщица, — имеет, и очень большое. Если эти  знакомые в самом деле влиятельные и уважаемые люди…    

— Об  этом, — перебил Эдвард Доррит, эсквайр, — вы можете судить сами. Вам,  верно, приходилось слышать фамилию Мердл?    

— Мердл? —  вскричала миссис Дженерал. — Великий Мердл?    

— Он  самый, — подтвердил Эдвард Доррит, эсквайр. — Так вот, они с ним  знакомы. Миссис Гоуэн — не молодая, а старая, мать моего любезного друга —  близкая приятельница миссис Мердл, и мне известно, что эти двое тоже там  приняты в доме.    

— Если  так, то более надежной рекомендации и быть не может, — сказала миссис  Дженерал мистеру Дорриту, воздев кверху перчатки и благоговейно склонив голову,  словно бы в лицезрении золотого кумира.    

— Я  просил бы моего сына объяснить — кха — просто любопытства ради, — сказал  мистер Доррит, заметно оживившись, — откуда он столь — кхм — своевременно  получил эти сведения.    

— Нет  ничего легче, сэр, — отвечал Эдвард Доррит, эсквайр, — как вы сейчас  сами убедитесь. Начать с того, что миссис Мердл и есть та дама, с которой у вас  вышло недоразумение в этом — как его…    

— В  Мартиньи, — подсказала мисс Фанни, принимая томный вид.    

— В  Мартиньи, — повторил ее братец и выразительно подмигнул ей; в ответ на что  мисс Фанни сперва удивленно вскинула брови, затем рассмеялась и, наконец,  покраснела.    

— Как  это может быть, Эдвард, — сказал мистер Доррит. — Ведь ты мне  говорил, что фамилия джентльмена, с которым ты — кха — вел там  переговоры, — Спарклер. Ты мне даже карточку показывал. Кхм — Спарклер.    

— Так  оно и есть, отец; но из этого не следует, что и мать должна носить ту же  фамилию. Миссис Мердл замужем второй раз, а он, Спарклер, — ее сын от  первого брака. Сейчас она в Риме, и мы, наверно, встретимся с нею, поскольку вы  намерены на зиму переехать туда же. А Спарклер уже несколько дней здесь. Я  вчера провел вместе с ним вечер. Он, в общем, недурной малый, этот Спарклер,  только уж очень ушиблен своей несчастной любовью к одной девице. — Тут  Эдвард Доррит, эсквайр, метнул сквозь стеклышко взгляд на мисс Фанни, сидевшую  напротив. — Мы с ним вчера обменивались своими заграничными впечатлениями,  и попутно я от него узнал то, о чем только что сообщил вам. — На этом он  умолк и только продолжал метать взгляды на мисс Фанни, с трудом удерживая стеклышко  в глазу и стараясь улыбаться как можно многозначительнее, от совокупности  каковых усилий его физиономия чудовищно перекосилась.    

— Если  обстоятельства таковы, — сказал мистер Доррит, — полагаю, я могу не  только от своего лица, но и — кха — от лица миссис Дженерал сказать, что не  вижу никаких препятствий к удовлетворению твоего желания. Эми — скорей даже —  кха-кхм — наоборот. Позволю себе усмотреть в этом — кха — твоем желании, —  продолжал мистер Доррит благосклонно-ободряющим тоном, — некий добрый знак.  Подобное знакомство можно только приветствовать. Ничего кроме хорошего в  подобном знакомстве нет. Имя мистера Мердла — кха — славится во всем мире.  Предприятия мистера Мердла грандиозны. Они приносят ему такие колоссальные  прибыли, что рассматриваются, как — кха — источник национального дохода. Мистер  Мердл — воплощение духа нашего времени. Его имя — имя века. Прошу тебя передать  мистеру и миссис Гоуэн мои лучшие чувства, так как мы — кхм — безусловно не  обойдем их своим вниманием.    

Это  милостивое волеизъявление решило вопрос. Никто не заметил, что дядюшка Фредерик  отодвинул свою тарелку и перестал есть, но дядюшку Фредерика вообще редко  замечал кто-нибудь, кроме Крошки Доррит. Вновь были призваны слуги, и завтрак  благополучно завершился. Миссис Дженерал встала из-за стола и вышла. Крошка  Доррит встала из-за стола и вышла. За столом остались Эдвард и Фанни, которые  перешептывались о чем-то своем, и мистер Доррит, который кушал винные ягоды и  читал французскую газету, — и тут вдруг дядюшка Фредерик привлек общее  внимание. Он поднялся со своего места, стукнул кулаком по столу и воскликнул:    

— Брат!  Я протестую!    

Если бы  он воззвал к присутствующим на неизвестном языке и тотчас же пал замертво, они  были бы не больше ошеломлены. Мистер Доррит выронил из рук газету и окаменел,  не донеся до рта винную ягоду.    

— Брат! —  повторил старик, и необычное воодушевление зазвучало в его дрожащем  голосе. — Я протестую! Я люблю тебя; ты знаешь, как я тебя люблю. За все  эти годы я ни разу не отступился от тебя даже в мыслях. Я слаб, но я ударил бы  всякого, кто осмелился бы дурно говорить о тебе. Но сейчас я протестую, брат!  Да, да, да, я протестую!    

Казалось  странно и непонятно, откуда взялась такая сила гнева в этом дряхлом старике.  Глаза его сверкали, седые волосы встали дыбом, в чертах проступила решимость,  уже двадцать пять лет им несвойственная, рука вновь обрела твердость и жесты  стали уверенными и энергичными.    

— Мой  милый Фредерик! — с трудом выговорил мистер Доррит. — Что случилось?  В чем дело?    

— Как  ты смеешь! — продолжал старик, повернувшись к Фанни. — Как ты смеешь!  Что, у тебя памяти нет? Или у тебя нет сердца?    

— Дядя! —  воскликнула испуганная Фанни и ударилась в слезы. — За что вы так  набросились на меня? Что я сделала?    

— Что  сделала? — повторил старик, указывая на стул Крошки Доррит. — Где  твой любящий, бесценный друг? Где твоя верная защитница? Где та, что была для  тебя больше нежели матерью? Как смеешь ты заноситься перед сестрой, которая  одна воплотила в себе все это? Стыдись, черствая душа, стыдись!    

— Да  я ли не люблю Эми! — воскликнула мисс Фанни, плача навзрыд. — Я люблю  ее как свою жизнь — даже больше. Я не заслужила таких жестоких упреков. Я так  предана Эми и так благодарна Эми, как никто на свете. Лучше бы мне умереть.  Никогда еще я не терпела подобной несправедливости. И только за то, что я  забочусь о семейном достоинстве!    

— Пропади  оно пропадом, это семейное достоинство! — взревел старик, вне себя от  негодования. — Брат, я протестую против чванства! Протестую против  неблагодарности! Протестую против никчемных претензий, которые хоть на миг  могут выставить Эми в невыгодном свете или причинить ей огорчение — на что  никто из нас, знающих то, что мы знаем, и видевших то, что мы видели, не имеет  права! А если мы допустим что-либо подобное, господь бог покарает нас. Брат, —  я протестую именем господа бога!    

Он с  размаху стукнул опять кулаком по столу, и стол дрогнул, словно под могучим  ударом кузнеца. Несколько минут прошло в молчании; затем кулак разжался, и рука  повисла, расслабленная, вялая, как всегда. Своей обычной шаркающей походкой  старик добрел до кресла брата, положил руку на его плечо и сказал упавшим  голосом: «Уильям, голубчик, я не мог иначе; ты уж прости меня, но я не мог  иначе!» После чего вышел сгорбившись из роскошных покоев, как когда-то выходил  из тюремных ворот.    

Все это  время Фанни не переставала обиженно всхлипывать. Эдвард ни разу не раскрыл рта  (кроме как от удивления) и только молча таращил глаза на всех. Мистер Доррит,  совершенно ошарашенный, тщетно пытался собраться с мыслями. Прервала молчание  Фанни.    

— Никогда  и никто со мной так не обращался! — рыдала она. — Никогда и ни от  кого я не слышала таких грубых, таких незаслуженных, таких злых и жестоких и  несправедливых нападок! Милая, кроткая маленькая Эми, каково бы ей было, знай  она, что из-за нее меня так обидели! Но я ей не расскажу об этом! Конечно же, я  ничего не расскажу моей доброй сестренке!    

Последние  слова помогли мистеру Дорриту обрести дар слова.    

— Дитя  мое, — сказал он, — я — кха — одобряю твое намерение. Гораздо лучше  ничего — кха-кхм — не говорить об этом Эми. К чему — кха — расстраивать ее.  Кхм. Она непременно расстроится, если узнает. Мы должны постараться избавить ее  от огорчения. Пусть все это — кха — останется между нами.    

— Но  каков все-таки дядя! — вскричала Фанни. — В жизни не прощу ему его  жестокости со мной!    

— Дитя  мое, — сказал мистер Доррит, впадая в свой обычный тон, так что лишь  бледность его лица напоминала о недавнем потрясении. — Прошу тебя, не  говори так. Не нужно забывать, что твой дядя уже не — кха — не тот, каким был  когда-то. Не нужно забывать, что его состояние — кхм — заставляет относиться к  нему с чуткостью и снисхождением, да, с чуткостью и снисхождением.    

— Ну  и что ж, — воскликнула, надувшись, Фанни. — Вот из доброго отношения  к нему и приходится предполагать, что у него где-то что-то неладно, иначе он бы  не набросился так — и на кого? на меня, подумать только!    

— Фанни, —  возразил мистер Доррит с братской слезой в голосе, — ты сама знаешь, что  твой дядя, при всех его многочисленных достоинствах, не более чем — кха — обломок  человека; а потому, во имя любви, которую я к нему питаю, во имя моей,  известной тебе, несокрушимой преданности ему, прошу тебя: делай выводы сама и  пощади мои родственные чувства.    

На том и  закончилась сцена, в которой Эдвард Доррит, эсквайр, исполнял роль лица без  речей, сохраняя, однако же, до конца растерянный и недоумевающий вид. Крошка  Доррит была в этот день немало смущена и даже обеспокоена поведением своей  сестры, которая то принималась душить ее в объятиях, то дарила ей свои брошки,  то выражала желание умереть.    

 Глава VI    

Где-то что-то  налаживается    

     

Очутиться,  как мистер Генри Гоуэн, меж двух лагерей: со зла покинув один, не найдя себе места  в другом, и бродить неприкаянным по ничьей земле, посылая проклятья обоим —  положение, не способствующее душевному равновесию, и время тут ничего исправить  не может. Задачи нашей повседневной жизни трудней всего решать там  горе-математикам, которые легко производят вычитание, подсчитывая чужие заслуги  или успехи, но путаются в сложении при подсчете собственных.    

К тому  же и привычка утешаться, козыряя своим разочарованием, таит в себе немалую опасность.  Она побуждает жить спустя рукава, не заботиться о последовательности своих  речей и поступков. Человек, подвластный, такой привычке, начинает находить  извращенное удовольствие в том, чтобы унижать достойное, возвышая недостойное;  а жонглирование истиной в любой игре не проходит для игрока безнаказанно.    

В  оценках таких живописных произведений, которые с точки зрения Искусства ровно  ничего не стоили, Гоуэн был самым снисходительным судьей на свете. Он охотно  утверждал, что у такого-то больше таланта в одном мизинце (если это была  бездарность), чем у такого-то ко всем его существе (если это был настоящий  художник). Когда ему возражали, что картина, которую он хвалит, — дребедень,  он отвечал: «Дружище, а все мы разве не дребедень пишем? Я по крайней мере  только этим и занимаюсь, говорю откровенно».    

Еще он  любил при каждом удобном случае подчеркивать свою бедность; в этом тоже находил  себе выражение его сплин. Впрочем, может быть, это делалось нарочно, чтобы дать  понять, что по праву он бы должен быть богат; точно так же он на всех  перекрестках то расхваливал, то бранил Полипов, чтобы напомнить о своем родстве  с ними. Так или иначе, эти две темы не сходили у него с языка; и он их разрабатывал  столь успешно, что, занимайся он самовосхвалением месяц подряд, это не придало  бы ему и половины того весу, который он приобрел тем, что слегка набрасывал  тень на собственную персону.    

Из той  же легкомысленной болтовни как-то само собой выходило для тех, кто встречал его  с женой в обществе, что он женился против воли своих высокопоставленных  родичей, и лишь ценою больших усилий достиг того, что родня признала его жену.  Он никогда не выказывал себя сторонником подобных предрассудков — напротив, с  презрением высмеивал их; однако сколько он ни умалял свои достоинства, всегда  преимущество оказывалось на его стороне. С первых дней своего медового месяца  Минни Гоуэн почувствовала, что на нее смотрят как на жену человека, для  которого такой брак был явным мезальянсом, но который, как истинный рыцарь,  пренебрег этим ради любви.    

Мсье  Бландуа из Парижа был их спутником до Венеции, а по прибытии в Венецию мсье Бландуа  из Парижа сделался почти неразлучен с Гоуэном. Когда этот бравый господин впервые  представился им в Женеве, Гоуэн не знал, как с ним обойтись: турнуть его или  приветить; за целые сутки он так и не пришел ни к какому решению, и уже готов  был положиться на волю судьбы, подбросив вверх пятифранковую монету: орел —  турнуть, решетка — приветить. Но тут Минни случилось обмолвиться, что  обворожительный Бландуа ей не по душе; да и в гостинице о нем сложилось не слишком  благоприятное мнение. Этого достаточно, чтобы Гоуэн решил вопрос в его пользу.  Откуда взялось подобное упрямство (ибо едва ли можно было предположить тут  великодушный порыв)? Зачем понадобилось Гоуэну, который был не чета мсье  Бландуа из Парижа и без труда мог раскусить этого нагловатого господина, —  зачем понадобилось Гоуэну заводить с ним дружбу? Во-первых, он действовал наперекор  первому самостоятельному побуждению своей жены, потому что ее отец уплатил его  долги, и желательно было как можно скорей доказать свою полную независимость.  Во-вторых, он действовал наперекор общему мнению, потому что, несмотря на заложенные  в нем добрые качества, был человеком злонравным. Ему доставляло наслаждение  утверждать, что в любой стране, где нравы более утонченны, человек с такими  изысканными манерами, как у Бландуа, сделал бы блестящую придворную карьеру.  Ему доставляло наслаждение провозглашать Бландуа образцом изящества и  пользоваться им для высмеивания тех, кто чересчур много мнил о достоинствах  своей особы. Он совершенно всерьез уверял, что поклоны Бландуа — воплощение  грации, что против его обходительности невозможно устоять, что за непринужденную  живописность его поз не жаль бы отдать и сто тысяч франков — если бы дары  природы покупались на деньги. Отсутствие чувства меры, характерное для Бландуа  и ему подобных, из какого бы круга они ни вышли (не меньше, нежели наличие  солнца характерно для солнечной системы), особенно нравилось Гоуэну; это была  карикатура, в которой были доведены до крайности черты, присущие тем, кто  служил предметом его насмешек. Вот почему он отнесся к этому знакомству благосклонно;  а там уже привычка и какое-то ленивое удовольствие, которое он находил в  болтовне с Бландуа, сделали то, что он мало-помалу втянулся в почти  приятельские отношения с ним. А между тем он нимало не сомневался, что его  новый приятель — попросту шулер и плут; угадывал в нем труса, тогда как сам обладал  и мужеством и дерзкой отвагой; знал, что он неприятен его жене, да и сам не  испытывал к нему никаких теплых чувств, так что, услышь он, например, что  неприязнь Минни вызвана хоть малейшим неуважением со стороны этого изысканного  кавалера, он бы, не задумываясь, вышвырнул его из самого высокого в Венеции  окна в самый глубокий канал.    

Крошка  Доррит предпочла бы поехать к миссис Гоуэн одна; но мисс Фанни, которая все не  могла опомниться после устроенной дядюшкой сцены (хотя прошло уже больше  суток), навязалась ей в спутницы. Сестры сели в одну из гондол, дожидавшихся  под окнами, и с большой помпой, в сопровождении курьера, отбыли к месту  назначения. Впрочем, помпа, по совести говоря, была тут совершенно излишней,  ибо сторона, в которой жили Гоуэны, оказалась, по выражению возмущенной Фанни,  «форменной трущобой», и, чтобы попасть туда, им пришлось пробираться через  бесконечную путаницу узеньких каналов, которые та же мисс Фанни  пренебрежительно назвала «канавами».    

Дом,  расположенный на пустынном островке, выглядел так, словно он оторвался  откуда-то, и его случайно прибило сюда вместе с одиноким виноградным кустом, на  вид не менее жалким, чем какие-то потрепанные личности, растянувшиеся под ним в  холодке. Окружающий пейзаж составляли: церковь, взятая в леса для ремонта,  должно быть лет сто, не меньше, тому назад, поскольку за это время сами леса  успели сгнить и частью обвалиться; белье, развешанное для просушки; дома, которые  стояли вразброд, наклонившись в разные стороны, и были очень похожи на  нарезанные кое-как куски сыру доадамовой поры, заплесневелые и кишащие червями;  и фантастическая пестрядь окон с оторванными или покривившимися ставнями и  каким-то грязным тряпьем, свисавшим отовсюду.    

В первом  этаже дома помещался банк — неожиданный сюрприз для каждого солидного коммерсанта,  прибывшего сюда с запасом законов для всего человечества, изготовленных в  Англии; и два сухопарых, бородатых конторщика в зеленых бархатных шапочках,  украшенных золотыми кистями, стояли, похожие на высушенных кузнечиков, за  невысокой стойкой в небольшой комнатке, где не видно было других предметов,  кроме раскрытого несгораемого шкафа, зиявшего пустотой, графина для воды и  обоев с веночками из роз; и где тем не менее, словно по мановению руки, выкладывались  перед предъявителем чека целые горы пятифранковых монет. Под банком находилось  помещение из нескольких комнат с железными решетками на окнах — ни дать ни  взять, тюрьма для проштрафившихся крыс. Над банком была расположена резиденция  миссис Гоуэн.    

Хотя  сырость разрисовала здесь стены наподобие немых карт, по которым любознательные  жильцы могли бы изучать географию; хотя разнокалиберная мебель была покрыта  пятнами плесени, а обивка ее истрепалась и полиняла; хотя во всех комнатах  стоял особый венецианский запах — запах стоялой воды и водорослей, — все  же эта резиденция оказалась лучше, чем можно было ожидать. Двери отворил  человек с физиономией раскаявшегося убийцы — нанятый на месте слуга; он приветливо  заулыбался, гостьям и проводил их в комнату миссис Гоуэн, которой доложил, что  ее желают видеть две прекрасные английские леди.    

Миссис  Гоуэн с некоторой поспешностью сложила в корзиночку свое рукоделие и встала  навстречу сестрам. Мисс Фанни рассыпалась в любезностях, пустословя с  воодушевлением испытанного ветерана светской жизни.    

— Папа  крайне огорчен, — щебетала она, — что не мог нам сопутствовать (он  совершенно не принадлежит себе, ведь у нас столько знакомых, просто ужас!); но  он наказал, чтобы я непременно передала его карточку мистеру Гоуэну. Позвольте  уж мне, для облегчения своей совести, сразу исполнить это поручение, которое я  выслушала раз двадцать, и положить карточку вон на тот столик.    

Что она  и сделала, с непринужденностью ветерана.    

— Нам  так приятно было узнать, что вы знакомы с Мердлами, — продолжала  Фанни. — Мы надеемся, это даст нам возможность чаще встречать вас в  обществе.    

— Семья  Мердл в дружбе с родными мистера Гоуэна, — отвечала миссис Гоуэн. — Я  еще не имела удовольствия лично познакомиться с миссис Мердл, но, вероятно,  буду представлена ей в Риме.    

— Вот  как! — сказала Фанни, великодушно не стараясь подчеркнуть преимущества  своего положения. — Я уверена, она вам понравится.    

— Вы  ее близко знаете?    

— Ах,  мой бог, — отвечала Фанни, выразительно пожимая своими округлыми  плечиками, — в Лондоне все друг друга знают. Мы с ней недавно  повстречались на пути сюда, и признаться, папа было рассердился на нее, что она  заняла одну из оставленных для нас комнат. Но это миленькое недоразумение  быстро уладилось, и мы расстались лучшими друзьями.    

За все  это время Крошка Доррит еще ни словом не обменялась с миссис Гоуэн, но, как  видно, они отлично понимали друг друга и без слов. Гостья смотрела на хозяйку с  живым и неослабным интересом, взволнованно вслушивалась в звук ее голоса, не  упускала ни одной мелочи в ней самой, в том, что ее окружало, что так или иначе  было связано с нею. Еще никогда Крошка Доррит не улавливала так чутко малейшую  смену чужого настроения — разве только в одном случае.    

— Как  ваше здоровье после той ночи в горах? — спросила она наконец.    

— Отлично,  дружочек. А ваше как?    

— О,  я всегда здорова, — смущенно сказала Крошка Доррит. — Я — да,  благодарю вас.    

Ей не  было причины запинаться и путаться, кроме разве того, что миссис Гоуэн, отвечая  на вопрос, коснулась ее руки и взгляды их встретились. Какая-то боязливая  грусть, увиденная Крошкой Доррит в глубине больших ласковых глаз, заставила ее  на миг осечься.    

— А  вы, верно, не подозреваете, что совсем пленили моего мужа, — сказала  миссис Гоуэн, — впору мне приревновать!    

Крошка  Доррит, краснея, покачала головой.    

— Если  он вам повторит то, что говорил мне, вы услышите, что вы — просто чудо по  своему спокойствию и уменью быстро прийти на помощь в беде.    

— Мистер  Гоуэн слишком лестного мнения обо мне, — сказала Крошка Доррит.    

— Не  нахожу; зато я нахожу, что мне следует сообщить ему, что вы здесь. Он мне не  простит, если я отпущу вас — вас и мисс Доррит, — не сказав ему об этом.  Вы позволите? Вас не смутит беспорядок мастерской художника?    

Мисс  Фанни, к которой были обращены эти вопросы, любезно отвечала, что, напротив,  она будет в восторге, ведь это так интересно. Миссис Гоуэн на миг исчезла за  дверью, и тотчас же возвратилась.    

— Генри  вас очень просит зайти, — сказала она. — Я знала, что он обрадуется!    

Первое,  что увидела Крошка Доррит, переступив порог мастерской, был Бландуа из Парижа;  в широком плаще и надвинутой на глаза шляпе он стоял на подмостках в углу,  совершенно такой же, как в тот день, когда он стоял на Большом Сен-Бернаре и  руки деревянных скелетов, словно предостерегая, указывали на него. Она с  испугом попятилась от этой фигуры, несмотря на любезную улыбку, которою была  встречена.    

— Не  пугайтесь, — сказал Гоуэн, выходя из-за двери, скрывавшей его  мольберт. — Это только Бландуа. Он сегодня служит мне моделью. Я пишу с  него этюд. По крайней мере не нужно тратиться на натурщика. Мы, бедные  художники, должны избегать лишних трат.    

Бландуа  из Парижа снял шляпу и издали поклонился дамам.    

— Тысяча  извинений! — сказал он. — Но маэстро так беспощаден со мной, что я  боюсь пошевелиться.    

— И  не шевелитесь! — хладнокровно отозвался Гоуэн в то время, как сестры  осторожно приблизились к мольберту. — Пусть дамы видят перед собой  оригинал, им тогда легче будет решить, что эта мазня изображает. Вот, прошу  вас. Bravo[86],  готовый нанести удар своей жертве, доблестный герой, готовый лечь костьми за отечество,  демон зла, готовый погубить чью-то душу, посланец небес, готовый спасти чью-то  душу — это уж как вам покажется.    

— Скажите  лучше, professore mio[87], —  скромный джентльмен, готовый приветствовать красоту и грацию, — вставил  Бландуа.    

— Или  еще лучше, cattivo soggetto mio[88], —  возразил Гоуэн, подправляя кистью лицо на портрете в том месте, где на живом  лице дрогнул мускул, — убийца после преступления. Где ваша белая рука. Бландуа?  Выньте ее из-под плаща. Только держите спокойно.    

Рука  Бландуа слегка тряслась — должно быть оттого, что он смеялся.    

— Он  боролся с другим убийцей, а может быть, со своей жертвой, — продолжал  Гоуэн, быстрыми, нетерпеливыми и неточными мазками выписывая тени на  руке, — вот и знаки борьбы. Да не прячьте же руку, вам говорят! Corpo di  San Marko[89],  что с вами такое?    

Бландуа  из Парижа снова засмеялся, и рука его затряслась еще сильнее; он поднял ее,  чтобы подкрутить усы, которые обвисли, будто взмокнув; затем снова встал в позу  и приосанился.    

Его  голова была повернута так, что он смотрел прямо на Крошку Доррит, стоявшую  около мольберта. Этот странный взгляд словно завораживал, и, раз взглянув на  него, она уже не могла отвести глаза в сторону. Так они и стояли все время,  глядя друг на друга. Но вот она вздрогнула; Гоуэн, заметив это, решил, что ее  испугало раздавшееся вдруг ворчанье собаки, которую она гладила по голове, —  и, оглянувшись, сказал:    

— Не  бойтесь, мисс Доррит, он не тронет.    

— Я  не боюсь, — торопливо ответила она, — но посмотрите, что с ним.    

В одно  мгновение Гоуэн отшвырнул кисть и обеими руками схватил собаку за ошейник.    

— Бландуа!  С ума вы сошли, дразнить его! Клянусь небом — и не только небом, — он вас  растерзает в клочья! Куш, Лев! Куш! Ты что, не слышишь, каналья?    

Огромный  пес, не обращая внимания на душивший его ошейник, рвался из рук хозяина. Если  бы Гоуэн минутой опоздал схватить его, он успел бы броситься на Бландуа.    

— Лев!  Лев! — Пес встал на задние лапы и боролся с хозяином. — Назад, Лев!  На место! Уйдите прочь, чтобы он вас не видел, Бландуа! Какого демона вы  наслали на эту собаку?    

— Я  ничего ей не сделал.    

— Уйдите  прочь, иначе мне не сдержать этого зверя! Совсем уйдите из комнаты! Клянусь всеми  святыми, он загрызет вас насмерть.    

Собака с  яростным лаем рванулась вслед уходящему Бландуа, потом утихла; но тут хозяин,  рассвирепевший, пожалуй, не меньше собаки, сильным ударом по голове свалил ее  на пол и принялся пинать каблуком, так что скоро вся морда у нее оказалась в  крови.    

— А  теперь марш в угол и лежать смирно! — крикнул Гоуэн. — Не то выведу  на двор и пристрелю!    

Лев повиновался  и, улегшись в углу, стал зализывать следы ударов на морде и на груди. Хозяин  Льва перевел дух, а затем, вновь обретя свое привычное хладнокровие, повернулся  к жене и ее гостьям, которые испуганно жались друг к другу у мольберта. Вся эта  сцена заняла не более двух минут.    

— Ничего,  ничего, Минни! Ты же знаешь, какой он всегда кроткий и послушный. Бландуа, верно,  корчил ему рожи, вот и раздразнил его. У Льва есть свои симпатии и антипатии,  и, надо сказать, Бландуа он невзлюбил с первого же дня; но ты можешь  подтвердить, Минни, что с ним никогда ничего подобного не бывало.    

Минни  была слишком взволнована, чтобы отвечать; Крошка Доррит успокаивала и утешала  ее; Фанни, успевшая два или три раза вскрикнуть от испуга, держалась на всякий  случай за руку Гоуэна; Лев, глубоко пристыженный тем, что наделал такой  переполох, подполз на брюхе и лег у ног своей хозяйки.    

— Зверь  дикий! — сказал Гоуэн, снова пнув его ногой. — Я тебя проучу за это,  будешь знать! — И он пнул его еще и еще.    

— Ах,  не надо больше его наказывать! — воскликнула Крошка Доррит. —  Пожалуйста, не бейте его. Смотрите, какой он смирный!    

Гоуэн  внял ее просьбам и оставил в покое собаку, которая вполне того заслуживала, так  как в эту минуту являла собой воплощение покорности, смирения и раскаяния.    

После  случившегося трудно было наладить простую и непринужденную беседу, даже не будь  тут Фанни, чье жеманство мешало бы этому при любых обстоятельствах. Поговорили  немного о разных пустяках, а затем сестры стали прощаться; однако и за этот  короткий разговор, у Крошки Доррит успело сложиться впечатление, что мистер  Гоуэн, хотя и любит жену, но так, как можно любить хорошенького ребенка. О  глубине тех чувств, что таились под прелестной внешностью этого ребенка, он,  видимо, и не догадывался; и это заставляло усомниться, способен ли он сам на  сколько-нибудь глубокое чувство. Быть может, думалось Крошке Доррит, отсюда и  проистекает присущая ему легковесность; быть может, люди, как корабли — где  мелко и дно каменисто, там не за что зацепиться якорю, и судно несется по воле  волн.    

Гоуэн  проводил сестер вниз, шутливо извиняясь за свое невзрачное жилье — что  поделаешь, бедному художнику не приходится привередничать; вот если его знатные  родичи, Полипы, когда-нибудь заглянут сюда и, устыдясь, предложат ему квартиру  получше, он не станет огорчать их отказом. У причала стоял Бландуа и проводил  дам учтивейшим поклоном; он еще был бледен после недавнего происшествия, но позаботился  превратить все в шутку и весело засмеялся при упоминании о Льве.    

Гондола  с прежнею помпой заскользила по водам канала, и вскоре за поворотом остался и  дом, и виноградный куст, и Гоуэн, который лениво обрывал листок за листком и  бросал их в воду, и Бландуа, поторопившийся за курить, как только гондола  отошла от причала. Спустя несколько минут Крошка Доррит стала замечать, что  Фанни как-то уж очень неестественно себя держит — манерничает, принимает картинные  позы, хотя, казалось бы, не для кого; в поисках причины этого странного  поведения младшая сестра посмотрела в окно, потом в раскрытую дверь и увидела  другую гондолу, которая словно бы сопровождала их.    

Сообразуя  свой ход с их ходом, эта гондола выделывала весьма замысловатые эволюции: она  то стремительно вырывалась вперед и потом останавливалась, пропуская их мимо  себя; то шла с ними борт о борт, там, где это допускала ширина русла, то  следовала вплотную сзади; и так как Фанни не пыталась скрыть, что все ее ужимки  рассчитаны на пассажира этой таинственной гондолы, который, однако, не должен  был знать, что замечен ею, — то Крошка Доррит, наконец, спросила, кто это  там.    

Ответ  был краток, но выразителен:    

— Да  тот оболтус.    

— Кто? —  переспросила Крошка Доррит.    

— Ах  ты душенька! — сказала Фанни (тоном, позволявшим предположить, что до  протеста дядюшки Фредерика она сказала бы: «Ах ты дурочка!»). — Ну можно ли  быть такой недогадливой! Мистер Спарклер, конечно!    

Она  опустила окно со своей стороны, небрежно облокотилась на него и, слегка  откинувшись назад, принялась обмахиваться роскошным, черным с золотом,  испанским веером. Как раз в эту минуту вторая гондола снова прошмыгнула мимо  них, и в окне мелькнул чей-то глаз, прилипший к стеклу. Фанни кокетливо  засмеялась и сказала:    

— Видала  ты когда-нибудь такого дурня, милочка?    

— Неужели  он собирается провожать тебя до самого дома? — спросила Крошка Доррит.    

— Сокровище  мое, — возразила Фанни, — я, право, не могу предвидеть, на что  способен охваченный страстью идиот, но думаю, что это вполне возможно. Не такой  уж в конце концов далекий путь. Да он бы, верно, не задумался проехать всю  Венецию, раз он так влюблен.    

— А  он влюблен? — простодушно спросила Крошка Доррит.    

— Ну  знаешь ли, душенька, мне самой словно бы неловко отвечать на такой  вопрос, — сказала старшая сестра. — Но, кажется, влюблен. Ты спроси  лучше Эдварда. Он ему говорил о своих чувствах. Впрочем, он, кажется, о них  твердит во всеуслышание, на потеху всем посетителям Казино и других подобных  заведений. Спроси Эдварда, он тебе расскажет.    

— Удивляюсь,  что он ни разу не был у нас с визитом, — задумчиво сказала Крошка Доррит.    

— Если  я правильно осведомлена, милая Эми, тебе недолго придется удивляться. Можно  ждать его даже сегодня. Просто этот недотепа никак не соберется с духом.    

— А  ты выйдешь к нему, если он явится?    

— Право,  не знаю, душенька, — сказала Фанни. — Там видно будет. Смотри,  смотри, вот он опять! Ну и мозгляк!    

Мистер  Спарклер в самом деле не производил особо внушительного впечатления в рамке  окна гондолы, к которому он так приклеился лицом, что его глаз можно было  принять за пузырь на стекле. И вовсе ему незачем было останавливать гондолу,  если не считать того, зачем он ее остановил.    

— Когда  ты спросила, выйду ли я к нему, душенька, — продолжала Фанни, принимая  новую позу, грациозная небрежность которой сделала бы честь самой миссис  Мердл, — что у тебя было на уме?    

— У  меня на уме… — сказала Крошка Доррит, — у меня на уме было узнать, что у  тебя на уме, милая Фанни.    

Фанни  снова засмеялась, снисходительно и в то же время лукаво, и сказала, с шутливой  нежностью обнимая сестру:    

— Ты  мне вот что скажи, малышка. Когда мы встретились с этой женщиной в Мартиньи, как  по-твоему, что она подумала, увидя нас? Какое сразу же приняла решение, ясно  тебе?    

— Нет,  Фанни.    

— Ну  так слушай, я сейчас объясню. Она сказала себе: «Никогда я не обмолвлюсь ни  словом, что уже встречалась раньше с этими девушками, никогда не подам виду,  что узнала их». Вполне в ее духе — вот так выйти из затруднительного положения.  Что я тебе сказала, когда мы возвращались с Харли-стрит? Что это самая  беззастенчивая и самая лживая женщина в мире. Но по части первого свойства, моя  душенька, могут найтись такие, что не уступят ей.    

Красноречивое  движение веера к груди Фанни весьма недвусмысленно говорило о том, где именно  такие могут найтись.    

— Она  не только решила так за себя, — продолжала Фанни, — но и за молодого  Спарклера тоже; и не дает ему встретиться со мной, пока она не вдолбила в его  дурацкую башку (головой ведь этот предмет не назовешь), что он должен вести  себя так, будто до Мартиньи и в глаза меня не видал.    

— А  зачем? — спросила Крошка Доррит.    

— Зачем?  Ах ты господи, ну можно ли задавать такие наивные вопросы! («такие дурацкие вопросы»,  слышалось в тоне). Неужели ты не понимаешь, душенька, что я теперь выгодная  партия для этого болвана? Неужели не догадываешься, что она хочет свалить все  со своих плеч (которые у нее, признаюсь, очень недурны, — заметила мисс  Фанни, самодовольно поводя собственными плечиками) и сделать вид, будто этот  обман затеяли мы, а она лишь поддерживает его, щадя наши чувства.    

— Но  ведь мы всегда можем восстановить истину.    

— Да,  только с твоего позволения мы и не подумаем ее восстанавливать, —  возразила Фанни. — Нет, нет, Эми, об этом и речи быть не может. Не я  начала плести эту ложь; она начала, вот пусть и плетет на доброе здоровье.    

И в  упоении своим торжеством мисс Фанни так крепко сжала талию сестры, как будто ей  в руки попала сама миссис Мердл и она собиралась раздавить ее.    

— Да, —  повторила Фанни, — теперь я с нею сквитаюсь. Она мне показала дорожку, вот  я по этой дорожке и пойду. И если судьба мне поможет, я с ней заведу настолько  близкое знакомство, что в один прекрасный день у нее на глазах подарю ее  горничной платье от моей портнихи в десять раз лучше и дороже того, что она  когда-то подарила мне!    

Крошка  Доррит молчала; она знала, что в вопросах семейного достоинства ей голоса не  дано, и не хотела понапрасну рисковать столь неожиданно возвращенным ей  благорасположением сестры. Поддакивать она не могла, оставалось только молчать.  Фанни отлично понимала, о чем она думает — именно потому и не преминула  спросить.    

— Ты  намерена поощрять мистера Спарклера, Фанни? — был ответ.    

— Поощрять,  милочка? — с презрительной усмешкой повторила старшая сестра. —  Смотря по тому, что ты разумеешь под этим словом. Нет, поощрять я его не  намерена. Но я из него сделаю своего раба.    

Крошка  Доррит устремила на нее тревожный испытующий взгляд, но Фанни не так-то легко  было смутить. Она закрыла свой черно-золотой веер и легонько хлопнула им  младшую сестру по носу с видом горделивой и мудрой красавицы, шутя поучающей  скромную подружку.    

— Я  из него веревки буду вить, душенька, он передо мной на коленях ползать будет. А  если мне не удастся поставить на колени и его маменьку тоже, то не по  недостатку усердия с моей стороны.    

— Милая  Фанни, ты не обижайся на меня, раз уж мы разговорились по душам — но представляешь  ли ты, чем все это может кончиться?    

— А  я пока и не стараюсь себе это представить, — отвечала Фанни с поистине  царственным равнодушием, — все в свое время. Словом, теперь тебе известны  мои намерения, душенька. И я так долго объясняла их, что мы уже успели доехать.  А вот, кстати, и молодой Спарклер, справляется, должно быть, принимают ли!  Подумать только, какое совпадение!    

И в  самом деле, названный джентльмен тянулся из своей гондолы с визитной карточкой  в руках, адресуясь к стоявшему у подъезда слуге. Случаю, однако, было угодно,  чтобы минутою спустя сей буколический герой предстал перед дамами в положении,  которое в древности едва ли могло быть сочтено предзнаменованием успеха; дело в  том, что гондольеры сестер, недовольные гонками, которые он устроил, так ловко  подтолкнули, причаливая, его гондолу, что он потерял равновесие и опрокинулся  как подбитая кегля, являя предмету своей страсти подметки своих башмаков в то  время, как более благородные части его существа барахтались на дне гондолы в  объятиях одного из слуг.    

Тем не  менее когда мисс Фанни осведомилась, весьма участливо, не ушибся ли джентльмен,  мистер Спарклер сверх ожиданий тотчас же воспрянул и самолично пролепетал:  «Ничуть!» Мисс Фанни его лицо не показалось знакомым, и, слегка кивнув головой,  она уже хотела войти на крыльцо, но тут он поторопился назвать свою фамилию.  Однако и после этого ей все не удавалось его припомнить, пока он не объяснил,  что имел удовольствие познакомиться с ней в Мартиньи. Тогда она, наконец,  вспомнила и выразила желание знать, как чувствует себя его матушка.    

— Благодарю  вас, — залопотал мистер Спарклер, — очень хорошо — то есть,  собственно говоря, неважно.    

— Она  в Венеции? — осведомилась мисс Фанни.    

— Нет,  в Риме, — ответствовал мистер Спарклер. — А я тут сам по себе, сам по  себе. Вот решил навестить мистера Эдварда Доррита. Ну, и мистера Доррита тоже.  И вообще все семейство.    

Грациозно  повернув головку к слуге, мисс Фанни спросила, дома ли папенька и братец. Так  как ответ последовал утвердительный, мистер Спарклер робко предложил ей руку.  Предложение было принято, и мисс Фанни проследовала наверх, опираясь на руку  своего верного поклонника, который в простоте души, быть может, все еще  полагал, что имеет дело с девицей «без всяких там фиглей-миглей», — но  если так, то он сильно заблуждался.    

Поднявшись  по лестнице, они вошли в гостиную, украшенную пятнами сырости и линялыми драпировками  цвета морской волны, такими обвислыми и мятыми, что можно было усмотреть в них  фамильное сходство с водорослями, которые плавали по каналу или, прибившись к  подножию стен, словно оплакивали своих томящихся в неволе родственников. Мисс  Фанни тотчас же снарядила гонцов за отцом и братом, а пока что расположилась в  изящнейшей позе на диване и завела речь о Данте — чем окончательно добила  мистера Спарклера, у которого имелось лишь смутное представление, что был такой  чудак, почему-то любивший сидеть на скамеечке перед собором во Флоренции, нацепив  на голову венок из листьев.    

Мистер  Доррит, приветствуя гостя, блеснул изысканностью обхождения и  аристократичностью манер. Он с особым интересом осведомился о миссис Мердл. Он  с особым интересом осведомился о мистере Мердле. Мистер Спарклер. ответил,  точней, по кусочкам выдавил из себя через воротничок сорочки, что миссис Мердл  надоел ее загородный дом и ее вилла в Брайтоне[90],  и гостить у знакомых ей нынешний год тоже не хотелось, ну а в Лондоне, сами  понимаете, нельзя же оставаться, когда там нет ни души, вот она и надумала  ехать в Рим, где такую женщину, как она, видную из себя и без всяких там  фиглей-миглей, непременно с восторгом примут в обществе. Что касается мистера  Мердла, так вся эта публика в Сити и разных там банках и конторах просто не  может без него обойтись, уж очень он большой дока по денежной части и по  торговой тоже, и если ему уехать, так там все кувырком пойдет; хотя мистер  Спарклер готов был признать, что здоровье этого финансового и коммерческого  феномена подчас несколько страдает от столь бурной деятельности и что невредно  бы ему съездить проветриться куда-нибудь за границу. Что же касается его,  мистера Спарклера, собственных планов, то он дал понять, что весьма важные дела  призывают его как раз туда, куда собирается семейство Доррит.    

Этот  ораторский шедевр потребовал времени, но все же был завершен. После его  завершения мистер Доррит выразил надежду, что мистер Спарклер сделает им честь  как-нибудь у них отобедать. Мистер Спарклер отнесся к этой перспективе с таким  энтузиазмом, что мистер Доррит спросил: а что, например, он делает нынче  вечером? Поскольку оказалось, что нынче вечером он ничего не делает (обычное  его занятие, к которому он имел исключительные способности), то приглашение на  обед состоялось немедленно; а после обеда ему было предложено сопровождать дам  в Оперу.    

Точно в  назначенное время мистер Спарклер вышел из волн, точно сын Венеры[91], следующий  материнскому примеру, и в полном блеске совершил восхождение по главной  лестнице. Если Фанни была очаровательна с утра, то сейчас, в туалете искусно  подобранных цветов, она была втрое очаровательней; а небрежный взгляд, которым  она подарила мистера Спарклера в знак приветствия, еще туже стянул его оковы и  наглухо заклепал их.    

— Я  слышал, мистер Спарклер, — сказал за обедом хозяин дома, — что вы  знакомы с — кха — мистером Гоуэном. Мистером Генри Гоуэном.    

— Верно,  сэр, — отвечал мистер Спарклер. — Его родительница с моей  родительницей подружки.    

— Как  это мне не пришло в голову, Эми, — заметил мистер Доррит величественно-покровительственным  тоном, достойным самого лорда Децимуса. — Ведь ты могла бы написать им и  от моего имени пригласить их тоже к обеду сегодня. Кто-нибудь — кха — мог бы даже  съездить за ними, а потом отвезти их домой. У нас нашлась бы — кхм — лишняя  гондола. Жаль, я раньше об этом не подумал. Прошу тебя, Эми, напомни мне о них  завтра.    

Крошка  Доррит отнюдь не была уверена, что это милостивое приглашение обрадует мистера  Гоуэна, однако пообещала напомнить.    

— А  позвольте узнать, мистер Генри Гоуэн пишет — кха — портреты? — осведомился  мистер Доррит.    

Мистер  Спарклер высказался в том смысле, что мистер Генри Гоуэн пишет все, на что ни  подвернется заказ.    

— Так  у него нет никаких пристрастий? — спросил мистер Доррит.    

Мистер  Спарклер, которого любовь вдохновила на остроумие, ответил, что всякое  пристрастие требует особой обуви: для охоты нужны охотничьи сапоги, для игры в  крикет спортивные туфли. А мистер Генри Гоуэн, как он мог наблюдать, всегда  ходит в обыкновенных башмаках.    

— Никакой  специальности? — спросил мистер Доррит.    

Слово  было слишком трудное для мистера Спарклера, к тому же непривычное напряжение  уже утомило его мозг, и он отвечал.    

— Нет,  благодарю вас. Я этого не ем.    

— Так  или иначе, — сказал мистер Доррит, — мне было бы весьма лестно  чем-либо выразить — кха — отпрыску столь уважаемого рода свою готовность быть  ему полезным и способствовать — кхм — развитию его таланта. В качестве — кха —  скромного знака внимания я, пожалуй, закажу ему свой портрет. А если этот опыт  — кха — удовлетворит обе стороны, можно будет распространить его и на других  членов моего семейства.    

Исключительно  смелая и оригинальная мысль осенила мистера Спарклера: пользуясь случаем, заметить,  что перед некоторыми членами упомянутого семейства (слово «некоторыми»  подчеркнуть голосом) бессильна кисть любого художника. Однако за отсутствием  подходящих слов эта мысль так и не обрела выражения.    

Последнее  было тем огорчительней, что мисс Фанни сразу же загорелась идеей портрета и стала  просить отца привести эту идею в исполнение. Ведь похоже на то, говорила она,  что мистер Гоуэн ради союза со своей хорошенькой женой отказался от куда более  выгодных и заманчивых перспектив; любовь в шалаше, писание картин ради куска  хлеба — все это так интересно, что папа непременно должен дать ему заказ, хотя  бы он даже совсем не умел писать портреты; а он, кстати сказать, умеет, они с  Эми сегодня имели случай убедиться в этом, сравнив потрет его работы с  оригиналом, который на полотне выглядит как живой. Эти слова повергли мистера  Спарклера в полное отчаяние (на что, весьма возможно, и были рассчитаны); ибо  если по ним и выходило, что мисс Фанни не глуха к голосу страсти нежной, то, с  другой стороны, она так явно находилась в полнейшем неведении относительно его,  мистера Спарклера, чувств, что у него глаза на лоб полезли от ревности к неизвестному  сопернику.    

После  обеда они вновь нырнули в объятия волн, и вновь вынырнули из них у подножья  Оперы. Сопровождаемые одним из гондольеров, который шел впереди на манер  Тритона[92]  с большим парусиновым фонарем в руке, они поднялись по широкой лестнице и вошли  в свою ложу, которой суждено было стать для мистера Спарклера камерой пыток. В  зале было темно, а в ложе светло; туда то и дело являлись разные джентльмены,  засвидетельствовать свое почтение барышням Доррит, и Фанни так оживленно  болтала с ними, принимала такие обольстительные позы, обмениваясь милыми шутками  или споря насчет того, кто да кто сидит в дальних ложах, что злосчастный  Спарклер возненавидел весь род человеческий. Лишь после представления два  обстоятельства несколько утешили его. Надевая мантилью, она дала ему подержать  свой веер, а затем он вновь удостоился редкостной привилегии вести ее по  лестнице. То была лишь малость, но и эту малость мистер Спарклер счел достаточной  для поддержания своего духа; не исключено, что и мисс Фанни рассуждала так же.    

Тритон с  фонарем уже стоял наготове у двери ложи, и такие же Тритоны с такими же  фонарями дожидались у дверей других лож. Дорритовский Тритон низко опустил  фонарь, освещая лестницу, и зрелище прелестных ножек, мелькающих на ступенях,  прибавило еще несколько массивных звеньев к тяжелым оковам мистера Спарклера. В  толпе у театрального подъезда случился Бландуа из Парижа. Он приветствовал мисс  Фанни и пошел с ней рядом.    

Крошка  Доррит шла впереди с братом и миссис Дженерал (мистер Доррит предпочел остаться  дома), но у самой воды все маленькое общество снова сошлось вместе. Увидев  рядом с собой Бландуа, галантно помогавшего Фанни войти в гондолу, Крошка  Доррит вздрогнула снова.    

— Гоуэна  сегодня постигла утрата, — сказал Бландуа, — уже после того, как вы  осчастливили его своим посещением.    

— Утрата? —  переспросила Фанни, расставшись с обездоленным Спарклером и проходя на свое место.    

— Да,  утрата, — повторил Бландуа. — Его пес, Лев. Он в это время держал в  руке руку Крошки Доррит.    

— Околел, —  сказал Бландуа.    

— Околел? —  откликнулась Крошка Доррит. — Этот чудесный пес?    

— Что  поделаешь, милые барышни, — сказал Бландуа, с улыбкой пожимая  плечами. — Кто-то отравил этого чудесного пса. Доги, как и дожи, смертны!    

 Глава VII    

Преимущественно Плющ и  Пудинг    

     

Миссис  Дженерал, уверенной, как всегда, рукой натягивая бразды приличий, неустанно  заботилась о придании внешнего лоска своей милой юной приятельнице, а милая  юная приятельница прилагала все силы, чтобы эти заботы не пропали зря. Ничто в  ее прошлой нелегкой жизни не давалось ей таким тяжелым трудом, как нынешние  старания приобрести с помощью миссис Дженерал лакированную поверхность. Ей,  правда, было очень не по себе под ровными взмахами кисточки с лаком; но она так  же покорно подчинялась семейным требованиям теперь, в дни блеска, как подчинялась  им прежде, в дни нищеты, и ее личные склонности значили для нее не больше, чем  чувство голода в те времена, когда она отказывала себе в обеде, чтобы накормить  отца ужином.    

Среди  испытаний, которым ее подвергала миссис Дженерал, была у нее одна отрада, один  источник силы и бодрости; правда, натуре менее преданной и нежной, и не столь  привычной к борьбе и жертвам, показалось бы безрассудным находить в этом  какое-либо утешение; но так уж повелось в жизни, что натуры, подобные Крошке  Доррит, не обладают рассудительностью, свойственной тем, кто ими верховодит.  Благорасположение сестры — вот что давало отраду Крошке Доррит. Нужды нет, что  это благорасположение выливалось в форму снисходительного покровительства; она  к тому привыкла. Нужды нет, что ей отводилось лишь скромное место где-то на  запятках сверкающей колесницы, на которой восседала Фанни, принимая почести;  она не искала лучшего. Восхищаясь красотой Фанни, ее изяществом, ее  находчивостью и остроумием, она щедро дарила ей всю сестринскую нежность,  заключенную в ее большом сердце, никогда не задумываясь о том, чего тут больше,  заслуг сестры или ее собственных.    

Изрядные  количества Плюща и Пудинга, которыми миссис Дженерал уснащала семейный обиход,  в сочетании с беспрерывными вылазками мисс Фанни в общество, давали такую  смесь, где лишь на дне отстаивался очень незначительный естественный осадок.  Вот почему разговоры по душам со старшей сестрой были еще дороже для Крошки  Доррит и приносили ей еще больше облегчения.    

— Эми, —  сказала Фанни однажды, когда они остались вдвоем после утомительного дня, который  довел Крошку Доррит до полного изнеможения, тогда как Фанни с величайшей охотой  нырнула бы в общество еще разок. — Я хочу заронить одну мысль в твою  маленькую головку. Ты, верно, и не догадываешься, о чем идет речь?    

— Как  же мне догадаться, милая Фанни, — сказала Крошка Доррит.    

— А  ты попробуй, я тебе подскажу, — возразила Фанни. — Миссис Дженерал.    

Плющ и  Пудинг во всевозможных комбинациях заполнили весь этот нескончаемый день — все  было сплошной лак, и лоск, и внешность, лишенная содержания; и Крошка Доррит,  уставшая донельзя, явно надеялась, что миссис Дженерал, уютно свернувшись в  теплой постели, угомонилась на несколько часов.    

— Ну  что, не догадываешься? — спросила Фанни.    

— Нет,  милая Фанни. Может быть, я что-нибудь не так сделала? — сказала Крошка  Доррит, испугавшись: вдруг где-нибудь потрескался лак или сошел лоск по ее  вине.    

Фанни ее  испуг показался до того забавным, что она схватила свой любимый веер с  туалетного столика (служившего арсеналом смертоносных орудий, из которых многие  были обагрены кровью Спарклера) и со смехом несколько раз хлопнула сестру по  носу.    

— Ах  ты Эми, Эми! — воскликнула Фанни. — Трусишка ты моя глупенькая!  Впрочем, ничего смешного тут нет. Напротив, душенька, я вне себя от злости.    

— Но  ведь не на меня же, Фанни, а раз так, мне все равно, — с улыбкой сказала  младшая сестра.    

— Зато  мне не все равно! — вскричала старшая. — И тебе тоже будет не все  равно, когда ты узнаешь, в чем дело. Скажи, Эми, ты никогда не замечала, что  кое-кто до безобразия любезен с миссис Дженерал?    

— С  миссис Дженерал все любезны, — сказала Крошка Доррит. — Потому что…    

— Потому  что она примораживает всех, хочешь ты сказать? — перебила Фанни. —  Нет, я не об этом; тут любезность совсем другого рода. Полно, Эми! Неужто ты и  в самом деле не замечала, что папа до безобразия любезен с миссис Дженерал?    

Нерешительное  «нет» Эми соответствовало растерянному выражению ее лица. — Ну, разумеется,  нет! Где тебе! А тем не менее это так. Это именно так, Эми. И вот что я тебе  скажу. Миссис Дженерал имеет виды на папу.    

— Фанни,  милая, неужели тебе кажется, что миссис Дженерал может иметь виды на кого бы то  ни было?    

— Кажется? —  подхватила Фанни. — Мне не кажется, я уверена. Запомни мои слова, душенька:  она имеет виды на папу. И более того: папа считает ее таким образцом  совершенства, таким чудом из чудес, таким ценным приобретением для нашей семьи,  что я не удивлюсь, если в один прекрасный день он вовсе потеряет голову. А  тогда — хорошенькая нас ждет перспектива! Представь себе меня с миссис Дженерал  в качестве маменьки!    

Крошка  Доррит не возразила на это: «А представь себе меня с миссис Дженерал в качестве  маменьки!» Но она заметно встревожилась и спросила сестру, что дало ей повод  так думать.    

— Ах  бог мой, Эми! — нетерпеливо вскричала Фанни. — Ты бы еще спросила,  почему я знаю, когда кто-нибудь влюблен в меня. Знаю и все. Это случается  нередко, и я всегда знаю с первой же минуты. Вот и тут, должно быть, то же  самое. Словом, я это знаю совершенно точно.    

— Папа  тебе ничего такого не говорил?    

— Говорил? —  откликнулась Фанни. — Ах ты мое золотце бесценное, да для какой надобности  ему сейчас говорить об этом?    

— И  миссис Дженерал тоже не говорила?