1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Налбандов не отвечал.
    
Он зорко и страстно всматривался в наружные поверхности косо и глубоко вогнутых, очень высоких пролетов плотины. Они напоминали наружную стенку доверху наполненной ванны.
    
Казалось, если бы Налбандов постучал по ним своей громадной палкой — все озеро наполнилось бы колокольным звоном.
    
Он искал в них признака трещин. Иногда ему казалось, что вода просачивается через плотину. Но это был обман зрения. Вода переливалась через плотину, но была не в состоянии просочиться сквозь бетон, положенный Маргулиесом.
    
Да. Маргулиес победил. Но это была случайная победа. Надо надеяться, что на сегодняшнем рекорде Маргулиес сорвется и сломает голову.
    
Они вышли из машины и по железной лесенке поднялись на плотину.
    
Здесь, в ее начале, на простом бетонном цоколе стояла небольшая черная фигура Ленина.
    
    
Ленин стоял, окруженный легкими железными перильцами, на которых висел спасательный круг, в скромной позе капитана некоего бетонного броненосца.
    
Здесь озеро, расширяясь, образовало глубокий и круглый залив.
    
За ним полого возвышалась двугорбая гора. Она закрывала строительство.
    
Две палатки геологической разведки с красными флажками были разбиты на ее склоне.
    
По той стороне горы шла дорога. Она черно и густо дымилась. По возникающим и бегущим клубам пыли можно было догадываться о сильном движении на дороге.
    
— Посмотрите, — заметил Рай Руп, — вы обратили внимание на этот феномен? Неаполитанский залив. Человек вступил в соперничество с природой и повторил в миниатюре Неаполитанский залив с дымящимся Везувием. Вы были, товарищ Налбандов, в Сорренто?
    
— Да.
    
— Не правда ли, удивительное сходство?
    
— Действительно. Никогда не обращал внимания. Похоже.
    
— И эти белые палатки на склоне… Они раскинулись, как два античных города. Налево — Геркуланум, направо — Помпея.
    
Налбандов усмехнулся:
    
— Это палатки геологической разведки. Геркуланум и Помпея столь ненавистной вам техники.
    
У мистера Рай Рупа вспыхнули глазки.
    
— О! Отлично! Отлично! — воскликнул он весело. — Браво! Продолжим сравнение. Но вы знаете их судьбу, Геркуланума и Помпеи? Превосходно! Иногда природа теряет терпение. Тогда она заливает своих непокорных детей раскаленной лавой…
    
Рай Руп остановился. Выработанный такт подсказал ему, что еще немного, и он перейдет меру вольности, допустимую в шутке с малознакомым человеком.
    
Он старчески крепко взял Налбандова за руку повыше локтя и потряс ее.
    
— Впрочем, — сказал он поспешно, — оставим философию. Мы все равно не поймем друг друга. Вы — молодой диалектик, я — старый, быть может, выживший из ума, схоластик. Но, право, мне очень нравится этот скромный памятник Ленину. Какое прекрасное положение! Ленин на фоне Неаполя. Тем более что это вполне соответствует исторической правде.
    
Мистер Рай Руп прямо и добродушно посмотрел на Налбандова.
    
— Я прекрасно знаю биографию этого замечательного человека. Потому что Ленин действительно выдающийся ум. Я отдаю ему только должное, хотя могу во многом с ним и не соглашаться. Но я знаю, что на Капри у Максима Горького была марксистская академия. И у него иногда гостил ваш великий вождь Ленин. И, очень может быть, и даже наверное, он часто любовался оттуда Неаполитанским заливом и Везувием. И, быть может, тогда, любуясь Неаполем, этим великим памятником прошлой культуры, он думал о своей стране и о будущем России. И, быть может, он видел перед собой тогда Неаполь этого будущего и Неаполитанский залив, созданный руками свободных русских рабочих…
    
И, сказавши эти приятные слова Налбандову, мистер Рай Руп, скромно сияя голубыми глазами, пошел и сел в автомобиль.
   
   
    
     
XXXVIII
    
    
Время — пятнадцать часов двадцать минут.
    
Корнеев читает записку:
    
«Не могу дозвониться, ты сошел с ума, есть билет, — пришлось взять международный, ради бога, немедленно приходи: абсолютно ни одной свободной минуты, поезд в 17. 10, не проклинай, все объясню, люблю, схожу с ума.
    
Клава».
    
— Товарищ прораб!
    
Это — Мося.
    
Корнеев сует записку в наружный карман.
    
— Да. В чем дело?
    
Мося подтянут и официально строг. Он страшно спокоен. Это спокойствие стоит ему громадных усилий. Он едва скрывает дикую, мальчишескую радость.
    
Он с трудом удерживает руки, чтобы они не болтались, и ноги, чтоб они не бегали, а ходили.
    
Но с глазами он ничего не может поделать. Глаза ему не повинуются. Они ликуют. Они воровато сверкают. Они неистовствуют.
    
— Товарищ прораб, кончили электропроводку. Можно попробовать механизм.
    
— Хорошо.
    
Они подходят к машине.
    
Бетономешалка стоит на новом высоком помосте у самой стены тепляка, — как раз против пятой батареи.
    
Стена тепляка в этом месте разобрана. Видна громадная, гулкая, тенистая внутренность.
    
Туда, в эту прорву, будут подавать бетон.
    
Корнеев поднимается по гнущемуся трапу на помост. Моторист вытирает паклей шестеренку.
    
Механизм бетономешалки внешне напоминает осадное орудие. Гаубицу. Мортиру. Он стоит на маленьких литых колесах.
    
Поворачивающийся барабан — орудийный короткий ствол.
    
Ковш — лоток с бомбами.
    
Направляющие рельсы, по которым подымается ковш, — правило!
    
Вся машина выкрашена в защитный зеленый, военный цвет.
    
Работа механизма очень проста.
    
В ковш засыпают необходимое количество цемента, щебенки и песка.
    
Ковш поднимается по рельсам к механизму и автоматически опрокидывается в крутящийся барабан.
    
В барабан наливается, также автоматически, порция воды.
    
Через некоторое время перемешивания масса бетона готова.
    
Тогда, продолжая крутиться по вертикальной своей оси, барабан опрокидывается в другую сторону и вываливает массу бетона в наклонный деревянный желоб, откуда его пускают в железные тачки — так называемые «стерлинги» — и везут укладывать, куда надо.
    
А в это время с другой стороны опустившийся ковш опять загружают из тачек песком, щебенкой и цементом.
    
Пока опустошенный, но продолжающий вращаться барабан принимает прежнее положение — ковш ползет вверх. Барабан наклоняется. Ковш опять автоматически опрокидывает в него сухую смесь. Опять пускают воду. И все без остановки начинается сначала.
    
— А ну-ка, включи, — сказал Корнеев.
    
Моторист повернул рычаг.
    
Барабан пошел с мягким, маслянистым шумом.
    
— Хорошо. Поверни.
    
Продолжая крутиться по вертикальной оси, барабан наклонился к желобу. Корнеев заглянул в его горло, как доктор.
    
— Хорошо. Поверни обратно. Так. Дай ковш.
    
С лязгом и грохотом полез вверх по рельсам ковш, опрокинулся над плавно вращающимся барабаном и спустился вниз.
    
— Хорошо.
    
Мося не удержался:
    
— Будьте уверены, товарищ командир!
    
Корнеев подергал носом.
    
— Воду, — коротко сказал он. Воды не было.
    
— Воду!
    
Мося одним духом взбежал по трапу на помост. Он был страшен.
    
— Воду… вашу мать! — закричал он неправдоподобным голосом, срывая с себя кепку. Он с такой силой ударил ею по перилам, что из кепки вылетело облако пыли.
    
И тут же, заметив внизу Винкича и Георгия Васильевича, сделал совершенно любезную улыбку и заметил:
    
— Я, конечно, очень извиняюсь за такое некультурное выражение, товарищи журналисты.
    
Он очень уважал журналистов. Он был с ними льстив и любезен. Он страстно мечтал попасть в газету. Но вместе с тем он щеголял перед ними грубым пафосом крепких выражений, вполне извинительных в такой боевой обстановке.
    
Тем не менее воды не было.
    
— Вода? — спросил Корнеев, розовея.
    
— Водопроводчики задерживают, товарищ прораб.
    
Корнеев вырвал из кармана часы. Вместе с часами вылетела записка. Она упала. Он ее не поднял.
    
— Половина четвертого, и нет воды!
    
Он бросился к водопроводчикам,
    
Они свинчивали последнее колено трубы. Он наступил на ванночку с суриком.
    
Одна туфля сделалась красной.
    
Между тем внизу перед помостом плотники настилали дощатую площадку.
    
Это было нововведение, придуманное и разработанное Маргулиесом и Тригером. Идея нововведения, собственно говоря, была чрезвычайно проста.
    
До сих пор материалы подвозили к ковшу бетономешалки на тачках по специально проложенным узким доскам. Тачки постоянно соскакивали и сталкивались. Это замедляло загрузку, создавало путаницу, нарушало ритм.
    
Не проще ли было сделать сплошной настил?
    
Конечно, эта простая мысль носилась в воздухе. Но простые мысли тем и трудны, что их благодаря простоте и очевидности редко находят.
    
Маргулиес и Тригер пришли к идее сплошного настила разными путями.
    
Маргулиес — по странной ассоциации, наблюдая за подвозкой огнеупора и думая
    
о нововведении Фомы Егоровича, располагавшего материал в порядке, обратном порядку кладки.
    
Тригер — чисто умозрительно, вписывая в тетрадку все воображаемые и возможные причины задержки темпов бетонной кладки и устраняя каждую такую задержку воображаемым, но возможным способом.
    
Их проекты совпали.
    
Тотчас Маргулиес вызвал дежурную бригаду плотников. Пока они работали, Тригер не отходил от них ни на шаг.
    
Он обмеривал карманной рулеткой и проверял площадь настила. Он подавал гвозди, пилил доски, торопил, подгонял, просил, требовал, ругался.
    
От него было трудно отделаться. Маленький Тригер был цепок и настойчив. Особенно в тех случаях, когда требовалось на практике подтвердить то, к чему он пришел теоретически.
    
Настил был готов.
    
Тригер с наслаждением пробежал через него, оставляя на свежей лимонно-золотой тесине пыльные следы сандалий.
    
В конторе прораба переодевалась бригада.
    
Первым оттуда выскочил Сметана.
    
Он был весь в грубом, твердо стоящем брезенте спецовки. Большие, твердо стоящие брезентовые рукавицы делали его руки похожими на ласты.
    
Сметана с восторгом осмотрел настил.
    
— Вот это здорово!
    
Он схватил тачку, поддал ее коленом, вскинул на настил и с грохотом покатил по диагонали, по твердой, негнущейся деревянной площадке.
    
— Это я понимаю! Красота!
    
Он круто повернул тачку и погнал ее в другую сторону.
    
Он наслаждался легкостью ее движения и прочностью пола.
    
Играючи и пробуя силу, он бегал с визжащей тачкой по всем направлениям настила, оставляя за собой следы колеса и ног.
    
Он испятнал всю площадку.
    
Маленький Тригер стоял в стороне, любуясь легкостью и поворотливостью тачки.
    
— А ну-ка, Сметана, погоди, попробуем на пару.
    
Тригер взял другую тачку и погнал ее навстречу Сметане.
    
— Держись правой!
    
Они ловко вильнули тачками каждый направо и лихо разъехались, как автомобили на узкой дороге.
    
— Шикарно работать!
    
Из конторки прораба гуськом выбегали переодевшиеся ребята.
    
Все в твердом, стоячем, брезентовом, — неуклюже размахивая ластами рукавиц, — они забегали по настилу, притопывая чунями и башмаками, пятная тесину толстыми следами, резвясь, и разминаясь, и пробуя силы, как перед матчем.
   
   
    
     
XXXIX
    
    
Они объехали вокруг озера.
    
По пути остановились на той стороне, как раз против середины строительства.
    
Отсюда, за озером, оно лежало еще шире и грандиознее.
    
Все в дымах и смерчах, в бегущих пятнах света и тени, все в деревянных башнях и стенах, как Троя, — оно плыло, и курилось, и меркло, и снова плыло движущейся и вместе с тем стоящей на месте, немой панорамой.
    
Они вышли из машины и погуляли вдоль берега по зеленой степи, подходящей вплотную к самой воде.
    
По озеру плыла неуклюжая лодка. В лодке пели.
    
Степной бальзамический воздух кружил голову.
    
Мальчики купались с берега.
    
У пловцов в воде вырастали зеленые лягушечьи ноги.
    
Налбандов стоял, облокотясь на горячий радиатор автомобиля. Он всматривался в панораму строительства. Он искал тепляк Коксохима, где сейчас готовились к рекорду.
    
Он нашел его.
    
Тепляк казался отсюда небольшой желтой полоской.
    
— Вавилон, Вавилон, — со вздохом заметил мистер Рай Руп, вслух отвечая на свои мысли. — Неужели мир не прекрасен? Чего не хватает людям?
    
— Здесь, на этом месте, где мы сейчас стоим, через год будет социалистический город, — сказал Налбандов четко.
    
Мистер Рай Руп машинально посмотрел на то место, где они стояли, и увидел в траве странный предмет.
    
Он ковырнул его тростью, зацепил и поднял.
    
Это был старый, растоптанный, ссохшийся лапоть.
    
Мистер Рай Руп с пристальным любопытством смотрел на него и, наконец, сказал:
    
— Ах да, я понимаю. Это род русской национальной обуви. Очень интересно. Но я забыл, как это называется, Леонард.
    
— Это называется по-русски лапоть, — сказал Леонард Дарлей.
    
— Да, да. Я теперь вспоминаю. Ляпоть, — по-русски повторил Рай Руп. — Ляпоть. Крестьянский ляпоть. С одной стороны — Вавилон, а с другой — ляпоть. Это парадоксально.
    
Налбандов сказал еще раз упрямо:
    
— Здесь будет социалистический город на сто пятьдесят тысяч рабочих и служащих.
    
— Да, но разве от этого человечество сделается счастливее? И стоит ли это предполагаемое счастье таких усилий?
    
«Он прав», — подумал Налбандов.
    
— Вы не правы, — сказал он, холодно глядя на американца. — У вас недостаток воображения. Мы победим природу и возвратим человечеству потерянный рай. Мы окружим материки теплыми течениями, мы заставим Ледовитые океаны вырабатывать миллиарды киловатт электричества, мы вырастим сосны вышиной в километр…
   
   
    
     
XL
    
    
— Ох, Костичка, не доеду.
    
— Доедешь.
    
Она покусывала губы от боли и страха.
    
Он — от нетерпенья.
    
Они ехали слишком долго. Родильный дом находился на другом конце строительства.
    
Феня клала голову на плечо мужа, щекотала волосами ухо.
    
Обнимая ее за спину, он полностью чувствовал на себе живой и теплый вес ее тела.
    
Иногда боли отпускали ее. Тогда она становилась оживленно-болтлива. Жарким и торопливым шепотом она рассказывала Ищенко все свои сегодняшние впечатления.
    
— Знаешь, Костичка, там на третьем участке, против самой пожарной команды, цирк строят, целый зверинец, ей-богу… крышу натягивают уже. Слона привезли… Ей-богу… Он там стоит на цепи; его за ногу к столбику приковали, как того каторжника. Сено жрет. Ей-богу. Прямо-таки берет сено хоботом, как рукой, и вверх подымает целую охапку… помахает-помахает и потом в рот засовывает. А ротик у него — ну совсем маленький, прямо крошечный, как кувшинчик, деваться некуда. И народу вокруг! И обезьяны, и волк в клетке, и попугай. Ой, Костичка, какие попугайчики! Красные, синие, зеленые, розовенькие-розовенькие. Кричат, крыльями хлопают. Ну клювы у них — деваться некуда — прямо как щипцы какие-то. Одного хлопца он как хватил за палец, ей-6огу, до самой кости прокусил.
    
— А пусть не лезет.
    
Она доверчиво и нежно заглядывала ему в глаза,
    
— И зачем это, Костичка, на таком ответственном строительстве зверинец делают?
    
Ищенко солидно сопел.
    
— Как это зачем? Очень даже просто, зачем. Для культурного препровождения. Некоторые, чем под бараками в очко играть, пусть лучше зверями интересуются.
    
Она вздыхала.
    
— Это верно.
    
— Очень ясно.
    
— И для деток интересно посмотреть, правда, Костичка?
    
— Очень ясно. Наша партия и рабочий класс занимаются детьми тоже в первую очередь.
    
— Деточки… — сказала Феня и вдруг вся пошла темным румянцем и застенчиво положила ему лицо на грудь.
    
И тут ее опять схватило.
    
— Ох! Ох! Не доеду.
    
— Доедешь.
    
Но, едва боль отпускала ее, она снова начинала болтать:
    
— Ах, Костичка, ты знаешь, какая тут у женщин на строительстве последняя мода? Представь себе: ну, чисто у всех женщин на платьях в ряд по двадцать, по тридцать пуговичек на впереди и сзади нашито, деваться некуда. И между прочим, представь себе, очень-таки красиво выходит, очень нарядно получается. Знаешь, Костичка, такие разноцветные пуговички, зелененькие, синенькие, красненькие… Ох!.
    
Ее опять схватывало.
    
— Ох, не доеду.
    
— Доедешь. Должна доехать.
    
И она опять начинала болтать.
    
Он слушал ее жаркий шепот и кусал губы от нетерпенья. Скорее бы уже доехать, сбыть с рук и — на участок.
    
Когда Феню схватывало, все его чувства были с ней. Но когда ее отпускало, тотчас его мысли переносились на участок.
    
Ему никак нельзя было опоздать. Мало того. Ему обязательно нужно было прийти хотя бы за полчаса до начала.
    
Сегодня, наблюдая за работой ермаковской бригады, он заметил мазню, которая происходит от того, что тачки часто съезжают с досок.
    
Теперь ему вдруг пришла в голову простая мысль, что было бы очень удобно сплошь зашить досками все пространство, по которому подвозят к машине материалы.
    
Если нажать на плотников да навалиться самим, всей бригадой, это можно сделать в полчаса.
    
Он ясно себе представил, как это облегчит и ускорит работу.
    
Мысль, что он опоздает и без него не успеют сколотить сплошной настил, приводила его в состояние крайнего беспокойства и даже озлобления против Фени.
    
«Нашла сам-мое подходящее времечко…»
    
Как долго они ехали!
    
Как медленно поднимались перед ними полосатые шлагбаумы на переездах!
    
Как глупо вез кучер!
    
Обжегшись на молоке, он теперь дул на воду — вместо того, чтобы ехать напрямик, он старательно объезжал стороной, делая страшный крюк.
    
И все равно заезжал в тупики и ямы, которых час тому назад здесь не было вовсе.
    
Феня — напротив. Когда ее схватывало, все ее чувства собирались на нем: она особенно любила его, стыдилась, что отрывает от работы, даже жалела. Но, едва боль проходила, ее мысли тотчас рассеивались, глаза разбегались по сторонам.
    
Она отрывисто и подробно, но безучастно замечала все окружающее.
    
…Шел, шаркая голыми ногами, головастый, толстый мальчик. В одной ручке кусок хлеба, в другой волочил по земле, подымая пыль, проволочный дрот.
    
Где-то визжала какая-то машина — будто поросенка режут.
    
Землекопы рыли глубокий котлован. На насыпь вышел бородатый мужик в лаптях и розовой рубахе. Он плеснул вниз воду из кружки. Вода долго летела, сверкая на солнце, как серебряная веревка.
    
Феня видела все это удивительно отчетливо, но тотчас забывала.
    
Наконец, приехали.
    
Улица отличалась от других улиц длиной и шириной. Здесь бараки были штукатуренные и беленые.
    
Тут соединились все медицинские учреждения строительства.
    
«Аптека». «Родильный дом». «Амбулатория». «Больница». «Хирургическое». «Инфекционное».
    
Все эти страшные слова, написанные на вывесках, соединялись с запахом йодоформа и с видом людей в халатах, сидящих на скамейках и ступеньках.
    
Через дорогу торопливо перебегали женщины в белых балахонах, завязанных сзади тесемочками.
    
В бричках везли больных.
    
Шел человек, поддерживая одной рукой другую, страшно забинтованную и похожую на колотушку.
    
У Фени закружилась голова. Она побледнела, осунулась. По обескровленному лицу пошли резкие желтые пятна.
    
Ищенко с трудом втиснул ее в сени.
    
В большой миске на полу горел в пыльном луче солнца громадный кусок льда.
    
Сердитая немолодая женщина в балахоне вышла в сени.
    
— Еще одна! Здравствуйте! Десятая! Когда это вы успеваете? Ну, скажите мне, куда я ее положу?
    
Она посмотрела на Феню.
    
— Ну, матушка, хороша, нечего сказать! Досидела до последнего!
    
Она взяла Феню под руку и повела в дверь. Ищенко пошел за ними.
    
— Туда нельзя. Ты пока здесь посиди.
    
В открытой двери мелькнуло что-то полубелое, полуголубое, масляное, и дверь закрылась.
    
Не зная, что делать, бригадир сел на скамейку. У него в руках лежал узелок с вещами. Все было вокруг тихо. Тишина ужасала.
    
Минут через пять снова вышла женщина и молча протянула бригадиру Фенины вещи: козловые башмаки, юбку, платок с розовой бахромой.
    
Ищенко побледнел.
    
— А где ж Феня? — робко спросил он, ожидая услышать страшное.
    
Он машинально взял вещи. Они пахли ею, были еще теплые ее теплотой. И вместе с тем они уже были как-то страшно и непонятно отчуждены от нее.
    
— Где же Феня?
    
— А как ты думаешь — где? — иронически спросила женщина. — Не беспокойся, не пропадет твоя Феня.
    
— Я ж не попрощался… может, что надо…
    
— Ничего.
    
Женщина взяла кусок мела и на большой черной доске над длинным рядом фамилий написала «Ищенко».
    
Потом она ушла.
    
Ищенко сидел.
    
Часы на стене показывали без десяти три. Потом они стали показывать три минуты четвертого. Лед горел в миске. Тиканье жило самостоятельной от самих часов жизнью. Оно бегало на стальных ножках секунд, прихрамывая, по сеням.
    
Опять вышла женщина.
    
— Ну, чего ты здесь ждешь?
    
Ищенко встал, помялся.
    
— А больше ничего? — спросил он робко.
    
— Больше ничего.
    
Бригадир неумело свернул вещи.
    
— А когда приходить?
    
Женщина усмехнулась.
    
— Да уж как-нибудь приходи.
    
Ищенко помялся и нерешительно, почему-то на цыпочках, вышел на улицу.
    
Плетенки уже не было. Придурковатый кучер уехал.
    
— Куда ж теперь?
    
И вдруг, со всей трезвостью, очевидностью и ясностью ему представились часы, на которых три минуты четвертого.
    
А до участка километров пять.
    
Он побежал по улице, прижимая к груди разлезающиеся вещи.
    
Показался автомобиль.
    
Ищенко выбежал на середину дороги.
    
— Стой! Эй, хозяин, подвези!
    
Автомобиль вильнул и, обдав черным облаком пыли, пропал из глаз.
    
Ищенко только успел рассмотреть гелиотроповый костюм.
    
Он плюнул и побежал.
   
   
    
     
XLI
    
    
— Товарищи!
    
Мося не справился с голосом.
    
Нужно было начать сдержанно и веско. Но он вдруг восторженно закричал и сорвался.
    
Он захлебнулся.
    
Не находя больше слов, он коротко рубанул перед собой кулаком.
    
Двадцать две бочки с отбитыми крышками дымились на ветру. Ветер тянул в упор. Он извлекал из бочек серо-зеленое облако цемента. Смешиваясь с горячим запахом искусственной сирени, оно плыло и крутилось цветочной пылью.
    
Седой порошок оседал на бровях и ресницах бригады.
    
Не хватало Ищенко.
    
Но это не вызывало опасений. Он придет.
    
Мося стоял лицом к лицу с бригадой. Между ними не было посредников. Он выговорил себе это почетное боевое право у Корнеева и Маргулиеса.
    
Десятнику дано задание, и он его выполнит. Он ручается. Этого достаточно. Никаких посредников. Никакого вмешательства. И точка. За все отвечает десятник.
    
Напряженно и страстно ждал он этой минуты. Он приготовил речь. Теперь эта минута наступила.
    
И слов не было.
    
Мося прошелся туда и назад перед бригадой. Он прошелся по новому настилу, как по эстраде, глубокомысленно склонив лоб и выгадывая время.
    
В голове беспорядочно неслись обрывки неподходящих газетных лозунгов:
    
«Страна ждет дешевых овощей…» Нет, нет! «Система Госбанка — могучий рычаг хозрасчета…» Не то! «Главное сейчас — это… крольчатник…» Нет, нет!.
    
Мося исподтишка бросал по сторонам неистовые взгляды.
    
Вокруг теснились люди и материалы.
    
Он видел обращенные к нему внимательные глаза. Он узнавал их.
    
Синие глаза Сметаны и карие — Нефедова. Анилиновые, туманные — Саенко. (Ах, Саенко пришел!) Были черные серьезные и нежные глаза Винкича и круглые острые глазки Георгия Васильевича.
    
Они смущали его больше всего и лишали последней капли спокойствия.
    
Он видел задранные ручки тачек, дымящиеся бочки и дымящуюся сопку песка. Он видел, как монтеры тянут в контору прораба телефонный кабель и как за ними неотступно, по пятам, ходит маленький Тригер.
    
Свистел паровик. Сталкивались буфера. Падали крюки. С грохотом отваливались борты платформ. Сыпалась щебенка. Бежал Корнеев с бархатными бачками. Появлялась и пропадала в сумраке тепляка высокая круглая кепка Маргулиеса.
    
Шли и остановились двое девчат. Они держали в каждой руке по брезентовой рукавице, наполненной водой. Как видно, несли кому-то напиться. Сверкающая вода капала на землю длинными серьгами. Девушки смотрели на Мосю глянцевыми глазами, полуоткрыв рты.
    
Низко и тяжело бежали тучи.
    
А он не мог сказать ни слова. Прямо скандал. Это было ужасно. Как во сне…
    
Время неслось с такой быстротой, что казалось неподвижным. Оно закрутилось спиралью, стальной пружиной. Оно закрутилось и оцепенело, каждый миг готовое сорваться, зазвенеть и со свистом развернуться, увлекая за собой по кругу длинно и тускло дымящуюся панораму участков.
    
Мося постыдно проваливался.
    
Он собрал все свои силы. Он метнул глазами в сторону журналистов.
    
— Товарищи! — почти жалобно крикнул Мося. — Дорогие товарищи! Мы все — как рядовые бойцы, ударники-энтузиасты второй хозрасчетной нашего авторитетного шестого участка… И пускай будут свидетелями товарищи из центральных газет… Даем твердое, нерушимое слово…
    
Он запнулся.
    
Сметана на цыпочках подобрался к Мосе сзади.
    
— Кончай митинг, — сказал он, подмигивая ребятам. — Будет.
    
Он дружелюбно взял Мосю за плечи и легонько поддал коленом.
    
Мося страшно и матерно выругался, сделал зверское лицо, но тотчас бросил плутовскую и предупредительную улыбку в сторону журналистов.
    
— Я, конечно, очень извиняюсь за выражение.
    
Ищенко шагал через бревна и трубы.
    
Его новые штаны до колен покрывали бархатно-рыжие голенища пыли. Босые ноги были побиты и окровавлены. Рубаха чернела от пота. Мокрые волосы блестели на лбу слипшимися перьями.
    
Грудь широко и сильно раздавалась.
    
Он пробежал, не останавливаясь, пять километров по исковерканной, кремнистой земле четырех участков.
    
Его подстегивала жгучая, неотступная мысль: деревянный настил!
    
Однако произошло чудо!
    
Его идея осуществилась без его ведома и участия: фронт работы покрывал новый аккуратный пол.
    
Бригадир заметил это сразу.
    
Впрочем, он не думал о чуде. Его идею додумали и «дожали» другие. Это было в порядке вещей. Он принял это если не как должное, то, во всяком случае, как вполне законное.
    
Он остановился и перевел дух.
    
Но тут же его пронзила новая мысль, новая жгучая тревога: щебенка! В какую сторону железнодорожного пути ее сгружают?
    
Надо, чтоб складывали направо, непосредственно к самому настилу. Но могли не сообразить. Могли начать сбрасывать налево.
    
Тогда между щебенкой и бетономешалкой ляжет железнодорожное полотно. Тогда щебенку придется возить на тачках через рельсы.
    
Он бросился вперед.
    
Дробно грохотнула сбрасываемая щебенка.
    
Он увидел, что сбрасывают налево. Он побагровел.
    
Он хотел закричать во все горло, но в тот же миг понял причину.
    
Правая сторона была завалена материалом: лесом и арматурой. Их убрать было немыслимо. Просто — некуда.
   
   
    
     
XLII
    
    
Хозяйственным и наметанным глазом схватил бригадир картину фронта сразу во всех подробностях.
    
Бригада на месте. Все шестнадцать хлопцев налицо. Загиров и Саенко нашлись. Это хорошо.
    
Мося роет землю носом. Хорошо.
    
Цемент в открытых бочках. Плохо. Лучше бы в специальном ларе.
    
Песок расположен удобно. Хорошо.
    
Щебенка слева от полотна. Плохо,
    
Ветер не сильный. Хорошо.
    
Забыл в бараке спецовку. Плохо.
    
Поспел вовремя. Хорошо.
    
Корнеев мерил большими шагами стороны фронта, машинально обходя настил, как бы не желая переступить демаркационной линии поля, где, по уговору, вся власть уже перешла десятнику.
    
Ищенко быстро прошел мимо него, обдавая жарким запахом здорового, потного, возбужденного тела.
    
— Сколько время?
    
— Без четырнадцати минут, — сказал Корнеев, не останавливаясь и не глядя на часы.
    
— А ну, хлопцы…
    
Ищенко остановился и бросил быстрый, пытливый взгляд на Сметану.
    
— Расстановочку сделали? — спросил он скороговоркой.
    
Сметана кивнул.
    
— А ну, хлопцы, — сказал Ищенко, медленно, но неумолимо подымая голос до вибрирующей высоты кавалерийской команды. — Слушай меня! По тач-ка-а-ам! По мес-та-а-ам!
    
И это «по тачкам» получилось у него совсем как «по коням». Вышло точь-в-точь так, как не раз выходило в таких случаях у старшего бригадира Ханумова. Ищенко первый бросился к своей тачке. Хлопцы последовали за ним. Они мигом рассыпались по фронту работы, и каждый — с лопатой или с тачкой — занял заранее назначенное место.
    
Ищенко внимательно осмотрел расстановку, подсчитывая шепотом про себя число хлопцев в каждом пункте. «Моторист — раз. Два — на песке и два — на тачках. Два — на цементе, два — на тачках. Два — на щебенке и два — на тачках…»
    
— Стой! — закричал он. — Стой!
    
Положение со щебенкой меняло дело. Два человека на щебенке — слишком мало. Эту точку необходимо укрепить.
    
Бригадир быстро, в уме, сделал перерасчет. Ему надо было выкроить двух лишних ребят на щебенку. Лишних не было, но можно было ослабить другой, более благополучный пункт.
    
Эта же самая мысль тотчас пришла и другим.
    
— На щебенке — маловато! — закричал Сметана.
    
Маленький Тригер «нажимал» на монтеров. Вместе с тем он, не переставая, следил за расстановкой бригады.
    
— Двух на щебенку! — сказал он поспешно.
    
Ищенко наморщил лоб.
    
Его решение было точным и четким:
    
— Одного — с песка, одного — с желоба. Саенко, Загиров — на щебенку добавочными.
    
Корнеев напряженно прошагал мимо, бормоча в сторону:
    
— Шевелитесь — шевелитесь — шевелитесь…
    
Оля Трегубова вызывающе и обворожительно блеснула глазами.
    
— А ну, Саенко, Загиров, — крикнула она площадным бабьим голосом, — а ну, докажите, какие вы ударники! Снимите с себя пятно!
    
Саенко и Загиров не двинулись с места.
    
Корнеев еще напряженнее прошагал обратно. Он нервно подергивал носом. Теребил ремешок часов.
    
— Ребятки — ребятки — ребятки…
    
Саенко — широкоштанный, сонный — стоял вольно, опустив плечи и слегка расставив ноги. Он нагло посматривал на бригадира. Он усмехнулся презрительно, но напряженно.
    
Затравленно озирался по сторонам Загиров. У него в кармане лежала десятка, только что, по дороге, полученная от Саенко в долг.
    
Ищенко сумрачно посмотрел на товарищей.
    
— Саенко, Загиров — на щебенку добавочными, — не торопясь, повторил он.
    
Они молчали.
    
Ищенко оглянулся вокруг.
    
Собирались любопытные. Он заметил невдалеке золотую тюбетейку Ханумова. Он почернел. Резкая косая черта изуродовала его лицо, как шрам.
    
— Ну! — сказал он негромко.
    
Саенко с отвращением посмотрел мимо него вдаль,
    
— Чего ты на нас нукаешь? Мы тебе что — лошади? Может, ты нас купил или нанял?
    
— Работать отказываетесь?
    
— А ты нам башмаки специальные выдал, чтобы мы по щебенке последние лапти рвали?
    
— Чего?
    
— То самое, что слышишь.
    
— Об спецбашмаках надо говорить после смены.
    
Ищенко был потрясающе спокоен. Он едва сдерживался. Но кулаки его были опутаны веревками вздутых жил.
    
Саенко вольно играл плечами.
    
— Ты нам спецбашмаки выдай.
    
— Говори за одного себя.
    
— Как это я могу говорить за одного себя? — закричал Саенко «жлобским» голосом и схватил себя за грудь. — Как это я могу говорить за одного себя, когда мой товарищок, может быть, ходит раздетый-разутый и стесняется просить? Верно, Загиров?
    
Загиров стоял серый. У него мелко дрожали шафранные пальцы.
    
— Видите — ему совесть не позволяет, он стесняется. Покажь им, Загиров, свои дырки.
    
— Где же я вам сейчас достану башмаки? — чуть не плача от ярости и от необходимости сдерживать эту ярость, проговорил Ищенко. — Становитесь оба на щебенку, а за башмаки после смены поговорим. Не хочете?
    
— Не станем.
    
— Ты, Саенко, за одного себя лучше ручайся.
    
— Я за нас обоих ручаюсь. Как я — так и он. Верно, Загиров?
    
Загиров молчал в оцепенении.
    
— Так вы перед всей бригадой отказываетесь становиться?
    
— Даешь башмаки!
    
Мося рванулся к Саенко.
    
— Стой!
    
Ищенко на лету перехватил Мосину руку и сжал ее так, что Мося весь вывернулся и присел на корточки. Он скрипел зубами:
    
— Пусти… Пусти… Пускай мне больше не видеть белого света… Пусти меня к этой курве…
    
— Они на барахолке свои башмаки позагоняли! — отчаянным голосом закричала Оля Трегубова и вся, до корней волос, стала пунцовой.
    
Корнеев еще быстрее прошел, глядя в сторону.
    
— Времечко — времечко — времечко…
    
— Не станете? — спросил Ищенко с нечеловеческим спокойствием.
    
Налитыми кровью глазами он смотрел на Саенко и в то же время видел, как Ханумов, усмехнувшись и махнув рукой, повернулся и пошел небрежно прочь, блестя своей золотой тюбетейкой.
    
Саенко напряженно улыбался.
    
— Как я — так и он. Без ботиночек не станем. Факт.
    
Ищенко задыхался.
    
— Что ж вы нас — зарезать перед всеми строителями хочете? Насмешку с нас сделать?. Чтоб в глаза людям не смотреть?. Как раз в такую авторитетную смену?. Есть у вас какая-нибудь совесть, товарищи?
    
Он готов был плакать.
    
А Саенко продолжал стоять, мешковато опустив плечи и нахально облизывая выпачканные анилином губы.
    
— Можешь нам посыпать на хвост соли!.
    
— Подавись! — крикнул Нефедов.
    
Он быстро сел на пол и стал рвать шнурки своих башмаков.
    
— Брось, Саша, — спокойно сказал Тригер.
    
Он быстро подошел вплотную к Саенко.
    
Не глядя на пего и до крови закусив губы, он вырвал из его рук лопату, твердо хлопая по настилу сандалиями, пошел к щебенке и со звоном ударил лопатой в кучу.
    
— Правильно, — сказал Сметана.
    
Ищенко посмотрел на хлопцев.
    
— Ну?
    
Мося сорвал с себя кепку и с силой швырнул ее об пол.
    
— Пусть они идут к… матери!
    
— Кто против? — спросил Ищенко.
    
Ни одна рука не поднялась.
    
— Катитесь, — сказал Ищенко страшным голосом. — Завтра поговорим за башмаки.
    
Саенко сделал дурацкое лицо. Развинченно пожимая плечами и шаркая лаптями, он сошел с настила. Загиров испуганно озирался вокруг. Все глаза смотрели мимо него. Дрожа, он пошел вслед за Саенко.
    
Несколько секунд все молчали.
    
Только Ищенко трудно и шумно дышал. Он крутил головой и растирал кулаками щеки, не в состоянии сразу успокоиться. Его грудь раздувалась широко и сильно. Толстая шея была черна и напружена.
    
Тогда Мося поднял кепку, выколотил ее об колено и аккуратно надел, насунув как раз до кончиков острых, глиняных ушей.
    
Он воровато улыбнулся, сверкнул желтоватыми белками неистовых своих глаз в сторону журналистов, и вдруг в его губах появился трехствольный спортивный судейский свисток.
    
— Приготовились! Начали! — крикнул он бесшабашным мальчишеским голосом, бросаясь к ковшу машины. — Пошли!!!
    
Он дал три коротких, отрывистых, расстроенных свистка.
    
И все бросились с места, все пошло.
    
Лопаты звонко ударили в щебенку. Высокое облако цветочной пыли встало над бочками цемента. Шаркнул песок. Извилисто завизжали колеса тачек. Грянул мотор. Плавно пошел барабан. Громыхнул и полез вверх ковш. Ударила шумно вода.
    
— Сколько? — спросил Маргулиес, счищая с локтей пыль.
    
Корнеев потянул ремешок часов.
    
— Шестнадцать часов восемь минут.
    
— Хорошо.
   
   
    
     
XLIII
    
    
— Клава… В чем дело?
    
— Боже, на кого ты похож!
    
— Что произошло?
    
— Посмотри на свои ноги! Выкрасить серые туфли в белый цвет! Кошмар!.
    
— Почему такая спешка?.
    
— Я еле стою… У меня дрожат колени… Подожди… Я с семи часов на ногах. Я ни разу не присела.
    
— Зачем ты едешь?.
    
— Ах, ради бога, не спрашивай… Я сама не понимаю. Я, кажется, сойду с ума. Как жарко!
    
— Клавдия, оставайся!
    
— Я скоро вернусь. Очень скоро.
    
— Зачем ты уезжаешь?
    
— В августе. Или в сентябре. В средних числах сентября. Который час?
    
— Без пяти пять. По моим.
    
— Еще четверть часа. Пятнадцать минут.
    
— Оставайся! Клава!
    
— Помоги мне, солнышко, поставить чемодан наверх. Не говори глупостей. Господи, какая здесь духота! Вот так. Спасибо. Больше не надо. Нечем дышать.
    
— Еще бы. Целый день вагон жарился на солнце. Крыша раскалилась. Может быть, поднять окно?
    
— Нет, нет. Посмотри — какая там пыль. Я лучше потом попрошу проводника. Когда будем в степи. Хотя бы дождик пошел.
    
— Останься.
    
— Я тебе буду писать с каждой станции. Я буду звонить из Москвы. Хочешь ты, чтобы я тебе каждый день звонила? Сядь. Я тоже сяду. Ну, дай же мне на тебя хорошенько посмотреть.
    
Она крепко схватила его голову с боков обеими руками. У нее были короткие, сильные руки.
    
В купе, кроме них, пока не было никого.
    
Она держала его лицо перед собой и смотрелась в него, как в зеркало.
    
Его фуражка свалилась на потертый диван голубого рытого бархата.
    
Он видел ее плачущее и смеющееся, грязное, с черным носом, уже не слишком молодое, но все еще детски пухлое и покрытое золотистым пушком, милое, расстроенное лицо.
    
От слез ее голубые глаза покривели.
    
Он стал гладить ее по голове, по стриженым волосам, гладким, глянцевитым, как желудь…
    
— Ну, прошу тебя… Объясни мне… Умоляю тебя, Клавочка!
    
Он был в отчаянии. Он ничего не понимал.
    
Собственно, в глубине души он всегда предчувствовал, что кончится именно так. Но он этому не верил, потому что не мог этого объяснить. Ведь она его все-таки любит.
    
Что же наконец случилось?
    
Вряд ли сама она разбиралась в этом.
    
Решение уехать сложилось постепенно, как-то само собой. Во всяком случае, ей так казалось. В этом было столько же сознательного, сколько бессознательного.
    
Она так же, как и он, была в отчаянии.
    
Шло время.
    
Снаружи, за окнами купе, порывисто неслись тучи пыли. Они надвигались подряд и вставали друг перед другом непроницаемыми шторами.
    
Иногда порывы ветра ослабевали.
    
Пылевые шторы падали.
    
Тогда совсем близко из дыма возникала временная станция: два разбитых и заржавленных по швам зеленых вагона с медным колоколом и лоскутом красного, добела выгоревшего флага на палке, скошенной бураном.
    
Вокруг — те же плетенки и дуги, лошадиные хвосты, косо стоящие грузовики, ящики с мясными консервами, лапти, чуни, черные очки, сундуки сезонников, бабы, темная, грязная, теплая одежда, серые силуэты бегущих к поезду людей, хлопающие полотнища палаток, черный волнистый горизонт и расстроенные роты бредущих против ветра и пыли, косых и плечистых телефонных столбов.
    
А тут, внутри международного спального вагона, все было чисто, комфортабельно, элегантно.
    
Мягко пружинил под ногами грифельно-серый линолеум коридора, только что вымытый щетками, кипятком и мылом.
    
Всюду пахло сосновым экстрактом.
    
В конце коридора, узкого и глянцевитого, как пенал, в перспективе молочных тюльпанов лампочек и открытых дверей купе, за углом, в жарко начищенном медном закутке, на специальном столике уже кипел жарко начищенный самовар.
    
Проводник мыл стаканы в большой медной, жарко начищенной полоскательнице.
    
В вагон входили пыльные, грязные люди — русские и иностранные инженеры, — втаскивали хорошие, но грязные чемоданы.
    
Они грубо пятнали линолеум.
    
Они тотчас начинали бриться и мыться, надевать прохладные пижамы и туфли, засовывать под диваны невозможные свои сапоги.
    
Корнеев с отчаянием допытывался:
    
— Но что же? Что?
    
Ах, она и сама не знала.
    
Слезы катились по ее грязному носу, но все же она пыталась улыбаться. Слезы сыпались одна за другой, как пуговички, на ее потрескавшееся и вытертое на локтях желтое кожаное пальто.
    
У него нервно дергалась щека.
    
— Муж?
    
Она крепко закусила губы и часто затрясла, замотала головой.
    
— Тебе здесь скучно? Плохо?
    
— Нет, нет.
    
— Ну, хочешь, я устрою тебя в американском поселке? В коттедже? Там — березки, коровы… хочешь? Чудный, дивный воздух…
    
— Нет, нет…
    
— Дочка?
    
Она вдруг отвернулась и упала головой на валик дивана.
    
— Клавочка, Клавдюшка, ну, честное слово, ведь это же дико! Ну, хочешь, мы выпишем сюда Верочку. Это же пара пустяков. В чем дело, я не понимаю?
    
Она истерически мотала головой, кусала валик. Вошел новый пассажир.
    
— Простите. Виноват. У вас которое место? Тринадцатое? У меня четырнадцатое, верхнее.
    
Военный. Три ромба.
    
Пыльный аккуратный сапог осторожно стал на диван. Мелькнул угол легко подкинутого фибрового чемодана.
    
— Больше ничего. Извините.
    
На голубом бархате четко оттиснулся серый след подошвы. Военный тщательно счистил его газетой.
    
Она быстро вытерла кожаным рукавом лицо. Глаза сухо и оживленно горели. Ей было совестно плакать и объясняться при постороннем.
    
Военный раскладывал на столике перед окном брошюры и папиросы.
    
— Ну… а как у тебя на участке? — быстро, деловито спросила она. — Двигается?
    
— Деремся. Прямо бой. За первые полчаса двадцать пять замесов (он опять произнес русское слово замес, как испанскую фамилию Zamess).
    
— Это, милый, что же, собственно, значит?
    
У нее было заботливое, «производственное» лицо.
    
— Если так дальше пойдет — плакал ваш Харьков! Четыреста замесов в смену. Только со щебенкой вышло погано…