1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
— И как он рад видеть нас — от этого встреча еще  приятнее, — сказал Сэм. — Присаживайтесь, присаживайтесь!    

Мистер Троттер не сопротивлялся и был усажен на стул возле  очага. Он поднял свои маленькие глазки сперва на мистера Уэллера, потом на  мистера Мазля, но ничего не сказал.    

— Ну-с, а теперь, — продолжал Сэм, — в  присутствии этих леди я бы хотел спросить просто так, из любопытства, считаете  ли вы себя самым милым и воспитанным молодым джентльменом, который прибегает к  помощи розового клетчатого платочка и сборника гимнов номер четвертый?    

— И который собирается жениться на кухарке? — с  возмущением объявила сия леди. — Негодяй!    

— И отказаться от дурных навыков и заняться  колониальной торговлей? вставила горничная.    

— А теперь я вам объясню, в чем тут дело, молодой  человек, торжественно начал мистер Мазль, распаляясь при двух последних  намеках. Вот эта леди (указывая на кухарку) водит компанию со мной, и когда вы  осмеливаетесь, сэр, говорить о том, что откроете с ней колониальную лавку, вы  меня раните в самое чувствительное место, в какое только может один мужчина  ранить другого. Вы меня понимаете, сэр?    

Тут мистер Мазль, который, в подражание своему хозяину, был  высокого мнения о своем красноречии, умолк в ожидании ответа.    

Но мистер Троттер не дал никакого ответа. И мистер Мазль продолжал  тор— жественным тоном:    

— Очень возможно, сэр, что наверху вы не понадобитесь в  течение нескольких минут, сэр, потому что мой хозяин в настоящее время  чрезвычайно занят — сводит счеты с вашим хозяином, сэр, и, стало быть, у вас  найдется свободное время, сэр, для маленького секретного разговора со мной,  сэр. Вы меня понимаете, сэр?    

Мистер Мазль снова умолк в ожидании ответа, и снова мистер  Троттер его разочаровал.    

— Ну, в таком случае, — продолжал мистер Мазль,  мне очень жаль, что приходится объясняться в присутствии леди, но дело важное,  и они мне простят. В людской никого нет, сэр. Если вы пройдете туда, сэр,  мистер Уэллер позаботится, чтобы все было по правилам, и мы можем получить  взаимное удовлетворение, пока не зазвонит колокольчик. Следуйте за мной, сэр!    

Произнеся эти слова, мистер Мазль шагнул к двери и, дабы  выиграть время, начал на ходу снимать куртку.    

Но как только кухарка услышала заключительные слова этого  смелого вызова и увидела, что мистер Мазль собирается приступить к делу, она  испустила громкий и пронзительный вопль и, бросившись на мистера Джоба  Троттера, который тотчас же встал со стула, начала царапать и бить его по  широкой плоской физиономии с энергией, свойственной возбужденным особам  женского пола, и, запустив руки в его длинные черные волосы, выдрала примерно  столько, что хватило бы на пять-шесть дюжин траурных колец самого большого  размера. Совершив этот подвиг со всем пылом, какой внушила ей преданная любовь  к мистеру Мазлю, она, шатаясь, отступила и, будучи леди тонко и деликатно  чувствующей, немедленно свалилась под кухонный стол и лишилась чувств.    

В эту минуту раздался звонок.    

— Это за вами, Джоб Троттер! — сказал Сэм.    

И, раньше чем мистер Троттер мог возразить или ответить,  раньше даже, чем он успел остановить кровь из царапин, нанесенных лишившейся  чувств леди, Сэм схватил его за одну руку, а мистер Мазль за другую; один тащил  вперед, другой подталкивал сзади: так она его и препроводили по лестнице прямо  в гостиную.    

Их взорам открылась поразительная картина. Альфред Джингль,  эсквайр, он же капитан Фиц-Маршалл, стоял у двери со шляпой в руке и улыбкой на  лице, нимало не смущенный своим крайне неприятным положением. Против него стоял  мистер Пиквик, который, по-видимому, внедрял в него какое-то высоконравственное  поучение, ибо левая его рука покоилась под фалдами фрака, а правая была  простерта в воздухе, по привычке, свойственной ему, когда он произносил  торжественные речи. Неподалеку стоял с негодующей физиономией мистер Тапмен,  которого заботливо удерживали двое его младших друзей; в дальнем конце комнаты  находились мистер Напкинс, миссис Напкинс и мисс Напкинс, мрачно величественные  и вне себя от возмущения.    

— Что мешает мне, — со свойственным судье  достоинством произнес мистер Напкинс, когда ввели Джоба, что мешает мне  задержать этих людей как мошенников и самозванцев? Нелепое сострадание. Что  мешает мне?    

— Чванство, старый приятель, чванство, — отозвался  Джингль, сохраняя спокойствие. — Не задержите — не пройдет — заполучили  капитана, э? Ха-ха! Очень хорошо — партия для дочери — попали впросак — предать  огласке — — ни за что на свете — дурацкое положение — весьма!    

— Жалкий человек! — воскликнула миссис  Напкинс. — Мы презираем ваши гнусные намеки!    

— Я всегда его терпеть не могла, — добавила  Генриетта.    

— О, конечно! — продолжал Джингль. — Рослый  молодой человек — старый поклонник — Сидни Поркенхем — богат — красивый малый —  однако не так богат, как капитан, — выставить его — покончить с ним — все  на свете ради капитана — нет равных капитану — все девицы-без ума от него — не  так ли, Джоб?    

Тут мистер Джингль расхохотался от всей души, а Джоб,  радостно потирая руки, издал первый звук с тех пор, как вошел в дом, —  тихое, чуть слышное хихиканье, которое как будто имело целью выразить, что он  слишком дорожит своим смехом, чтобы позволить ему улетучиться в звуке.    

— Мистер Напкинс, — сказала миссис Напкинс, —  этот разговор неуместен в присутствии слуг. Прогоните этих негодяев!    

— Правильно, моя дорогая, — отозвался мистер  Напкинс. — Мазль!    

— Ваша честь?    

— Откройте парадную дверь.    

— Слушаю, ваша честь.    

— Оставьте этот дом! — сказал мистер Напкинс,  выразительно размахивая рукой.    

Джингль улыбнулся и шагнул к двери.    

— Стойте! — сказал мистер Пиквик.    

Джингль остановился.    

— Я бы мог, — сказал мистер Пиквик, —  отомстить сильнее за все, что перенес от вас и от этого вашего лицемерного  друга.    

Джоб Троттер поклонился с большой учтивостью и приложил руку  к сердцу.    

— Я говорю, — продолжал мистер Пиквик, постепенно  начиная раздражаться, — что мог бы отомстить сильнее, но я довольствуюсь  тем, что разоблачил вас, и это разоблачение считаю своим долгом по отношению к  обществу. Это снисходительность, сэр, о которой, надеюсь, вы будете помнить.    

Когда мистер Пиквик дошел до этого пункта, Джоб Троттер с  шутливой важностью приставил руку к уху, словно боялся упустить хотя бы один  слог.    

— И я могу только добавить, сэр, — сказал мистер  Пиквик, окончательно рассердившись, — что я считаю вас мошенником и… и  негодяем… и… и хуже которого не видал… и не слыхал… за исключением этого  святоши и бродяги в шелковичной ливрее.    

— Ха-ха! — отозвался Джингль. — Славный малый  Пиквик — доброе сердце — крепкий старикашка — но горячиться не следует —  вредно, весьма — до свиданья — еще увидимся — не падайте духом — ну,  Джоб, — трогай!    

С этими словами мистер Джингль нахлобучил шляпу па свой  особый лад и вышел из комнаты. Джоб Троттер помешкал, огляделся по сторонам,  улыбнулся, а затем отвесив мистеру Пиквику насмешливо торжественный поклон и  подмигнув мистеру Уэллеру с дерзким лукавством, которое превосходило всякое  описание, последовал за своим неунывающим хозяином.    

— Сэм! — сказал мистер Пиквик, когда мистер Уэллер  двинулся было вслед за ними.    

— Сэр?    

— Останьтесь здесь.    

Мистер Уэллер, казалось, колебался.    

— Останьтесь здесь, — повторил мистер Пиквик.    

— Нельзя ли мне отполировать Джоба в палисаднике? —  спросил мистер Уэллер.    

— Конечно, нет, — ответил мистер Пиквик.    

— Нельзя ли мне вышвырнуть его за ворота, сэр? —  спросил мистер Уэллер.    

— Ни под каким видом, — ответил хозяин.    

Мистер Уэллер впервые с тех пор, как поступил на службу,  состроил на момент недовольную и разочарованную мину. Но его лицо мгновенно  прояснилось, ибо коварный мистер Мазль, спрятавшись за парадной дверью и  стремительно выскочив в надлежащий момент, с большой ловкостью спустил как  мистера Джингля, так и его верного слугу с лестницы прямо в стоявшие внизу  кадки с агавами.    

— Исполнив свой долг, сэр, — обратился мистер  Пиквик к мистеру Напкинсу, — я вместе с моими друзьями распрощаюсь с вами.  Я приношу вам благодарность за то гостеприимство, с каким мы были встречены, и  прошу разрешения заявить от имени всех нас, что мы бы его не приняли и не  согласились на подобный выход из создавшегося положения, если бы нас не  побуждало живейшее чувство долга. Завтра мы возвращаемся в Лондон. Вашу тайну  мы будем хранить.    

Выразив таким образом свой протест против утреннего  инцидента, мистер Пиквик низко поклонился и, несмотря на уговоры всей семьи,  вышел из комнаты вместе со своими друзьями.    

— Наденьте шляпу, Сэм, — сказал мистер Пиквик.    

— Она внизу, сэр, — ответил Сэм и побежал за нею.    

В кухне не было никого, кроме хорошенькой горничной; и так  как шляпы Сэма не оказалось на месте, он должен был ее искать, а хорошенькая  горничная светила ему. Им пришлось осмотреть всю комнату в поисках шляпы.  Хорошенькая горничная, горя желанием найти ее, опустилась на колени и перерыла  все вещи, сваленные в углу за дверью. Это был неудобный угол: до него нельзя  было добраться, не закрыв предварительно двери.    

— Вот она! — сказала хорошенькая горничная. Это  она?    

— Дайте-ка, я посмотрю, — сказал Сэм.    

Хорошенькая горничная поставила свечу на пол. Свет она  давала очень тусклый. Сэму тоже пришлось опуститься на колени, чтобы  разглядеть, действительно ли это его шляпа. Это был удивительно тесный угол, и,  в этом не виноват никто, кроме человека, который строил дом, — Сэм и  хорошенькая горничная поневоле очутились очень близко друг от друга.    

— Да, это она, — сказал Сэм. — Прощайте.    

— Прощайте, — сказала хорошенькая горничная.    

— Прощайте, — сказал Сэм и с этими словами уронил  шляпу, которую стоило такого труда найти.    

— Какой вы неловкий! — сказала хорошенькая  горничная. — Вы опять ее затеряете, если не будете осторожнее.    

И только для того, чтобы шляпа снова не затерялась, она  надела ее ему на голову.    

Может быть, лицо хорошенькой горничной стало еще красивее,  когда она обратила его к Сэму, а может быть, это было случайное следствие того,  что они находились так близко друг от друга, — остается невыясненным по  сей день, но только Сэм ее поцеловал.    

— Ведь вы это сделали не нарочно? — краснея,  сказала хорошенькая горничная.    

— Ну, конечно! — сказал Сэм. — А вот теперь  нарочно.    

И он поцеловал ее еще раз.    

— Сэм! — крикнул мистер Пиквик, перегнувшись через  перила.    

— Иду, сэр! — отозвался Сэм, взбегая по лестнице.    

— Как долго вы возились! — заметил мистер Пиквик.    

— Там было что-то за дверью, сэр, мы не могли ее сразу  открыть, — ответил Сэм.    

Таким был первый эпизод первой любви мистера Уэллера.    

 Глава XXVI,    

     

которая содержит краткий отчет о ходе дела Бардл против  Пиквика     

     

Разоблачив Джингля и достигнув таким образом главной цели  своего путешествия, мистер Пиквик решил немедленно вернуться в Лондон, чтобы  ознакомиться с теми действиями, какие были за это время предприняты против него  мистерами Додсоном и Фоггом. Следуя этому решению со всей энергией и  настойчивостью, свойственными его характеру, он взобрался на заднее место  первой же кареты, которая отходила из Ипсуича утром после памятных событий,  пространно изложенных в двух предшествующих главах, и в сопровождении трех  своих друзей и мистера Сэмюела Уэллера прибыл в столицу, в полном здравии и  благополучии, вечером того же дня.    

Здесь друзья на некоторое время расстались.    

Мистеры Тапмен, Уинкль и Снодграсс разъехались по своим  домам, чтобы заняться необходимыми приготовлениями к предстоящему визиту в  Дингли Делл, а мистер Пиквик и Сэм нашли себе пристанище в очень хорошем  старомодном и комфортабельном помещении, а именно в таверне и гостинице «Джордж  и Ястреб», Джордж-Ярд на Ломберд-стрит.    

Мистер Пиквик пообедал, покончил со второй пинтой  превосходного портвейна, прикрыл голову шелковым носовым платком, положил ноги  на каминную решетку и откинулся на спинку удобного кресла, но внезапное  появление мистера Уэллера с дорожной сумкой вывело его из спокойного  созерцательного состояния.    

— Сэм, — сказал мистер Пиквик.    

— Сэр? — откликнулся мистер Уэллер.    

— Я только что думал о том, — сказал мистер  Пиквик, — что у миссис Бардл на Госуэлл-стрит осталось очень много вещей и  следовало бы их взять до нашего отъезда.    

— Очень хорошо, сэр, — ответил мистер Уэллер.    

— Я бы мог отослать их на время к мистеру Тапмену,  Сэм, — продолжал мистер Пиквик, — по прежде необходимо их разобрать и  уложить. Вам нужно пойти на Госуэлл-стрит, Сэм, и уладить это дело.    

— Сейчас, сэр? — осведомился мистер Уэллер.    

— Сейчас, — ответил мистер Пиквик. —  Постойте, Сэм, — добавил мистер Пиквик, вытаскивая кошелек, — нужно  уплатить за квартиру. Срок истекает на святках, но расплатитесь и покончите с  этим делом. Я предупреждаю за месяц и отказываюсь от квартиры. Вот  предупреждение в письменной форме. Передайте его и скажите миссис Бардл, что  она может сдать комнаты, когда ей будет угодно.    

— Прекрасно, сэр, — ответил мистер Уэллер. —  Больше ничего?    

— Больше ничего, Сэм.    

Мистер Уэллер медленно пошел к двери, словно ждал еще  чего-то, медленно открыл ее, медленно вышел и медленно прикрыл ее дюйма на два,  когда мистер Пиквик крикнул:    

— Сэм!    

— Сэр? — отозвался мистер Уэллер, быстро  возвращаясь и закрывая за собой дверь.    

— Сэм, я отнюдь не возражаю, если вы попытаетесь  узнать, как расположена ко мне сама миссис Бардл и можно ли считать вероятным, что  это гнусное и ни на чем не основанное дело будет доведено до конца. Я говорю,  что не возражаю против этого, если у вас есть желание разузнать, Сэм, —  сказал мистер Пиквик.    

Сэм слегка кивнул головой в знак понимания и вышел из  комнаты. Мистер Пиквик снова накрыл голову шелковым носовым платком и  приготовился вздремнуть. Мистер Уэллер быстро удалился, чтобы исполнить  поручение.    

Было около десяти часов, когда он добрался до Госуэлл-стрит.  В маленькой гостиной, выходившей окнами на улицу, горели две свечи, и на штору  падала тень от двух женских шляп. У миссис Бардл были гости.    

Мистер Уэллер постучал в дверь, и после довольно длинного  промежутка времени, в течение которого на улице высвистывался какой-то мотив, а  в доме преодолевалось упрямство свечи, не желавшей загораться, пара маленьких  башмаков затопала по коврику в передней, и появился юный Бардл.    

— Ну, сорванец, — сказал Сэм, — как поживает  мамаша?    

— Она здорова, — ответил юный Бардл, — и я  тоже.    

— Какое счастье! — сказал Сэм. — Передайте  ей, что я хочу с ней поговорить, слышите, юный феномен?    

После такой просьбы юный Бардл поставил свечу на нижнюю  ступеньку и исчез вместе со своим поручением в гостиной.    

Две шляпы, бросавшие тень на штору, были головными уборами  двух самых близких приятельниц миссис Бардл, которые только что пришли, чтобы  мирно выпить чашку чаю и разделить с хозяйкой скромный горячий ужин, состоявший  из двух порций поросячьих ножек и поджаренного сыра. Сыр восхитительно  подрумянивался в маленькой голландской печке перед камином; поросячьи ножки  чувствовали себя превосходно в маленькой жестяной кастрюльке, висевшей на  крюке, миссис Бардл и ее две подруги также чувствовали себя прекрасно, мирно  беседуя обо всех своих близких друзьях и знакомых, когда юный Бардл, выходивший  к парадной двери, вернулся и передал поручение, доверенное ему мистером  Сэмюелом Уэллером.    

— Слуга мистера Пиквика! — сказала, бледнея,  миссис Бардл.    

— Ах, боже мой! — сказала миссис Клаппинс.    

— Право же, я бы этому не поверила, если бы это  случилось не при мне, сказала миссис Сендерс.    

Миссис Клаппинс была маленькая, живая, суетливая женщина;  миссис Сендерс — большая, толстая, широколицая особа; и обе пришли в гости к  миссис Бардл.    

Миссис Бардл сочла уместным заволноваться; а так как ни одна  из трех в сущности не знала, следует ли при данных обстоятельствах поддерживать  со слугой мистера Пиквика какие бы то ни было отношения иначе, чем через  Додсона и Фогга, то все они были захвачены врасплох. В таком состоянии  нерешительности было ясно, что первым делом следует угостить тумаком мальчика  за то, что он встретил у двери мистера Уэллера. Поэтому мать дала ему тумака, и  он мелодически заревел.    

— Перестань вопить… негодное создание! — сказала  миссис Бардл.    

— Да, не огорчай твою бедную мать, — вмешалась  миссис Сендерс.    

— У нее достаточно огорчений и без тебя, Томми, с  сострадательной покорностью вымолвила миссис Клаппинс.    

— Ах, вот не везет бедняжке! — сказала миссис  Сендерс.    

От этих поучительных замечаний юный Бардл завыл еще громче.    

— Что же мне делать? — обратилась миссис Бардл к миссис  Клаппинс.    

— Я думаю, вам следует его принять, — ответила  миссис Клаппинс. — Но непременно при свидетеле.    

— Мне кажется, закон предпочитает двух  свидетелей, — сказала миссис Сендерс, которая, как и первая приятельница,  сгорала от любопытства.    

— Пожалуй, лучше всего будет впустить его сюда, решила  миссис Бардл.    

— Разумеется, — ответила миссис Клаппинс, с  живостью подхватывая эту мысль. — Войдите, молодой человек, и, пожалуйста,  закройте сначала парадную дверь.    

Мистер Уэллер мгновенно принял приглашение, и, войдя в  гостиную, изложил дело миссис Бардл в следующих выражениях:    

— Очень сожалею, если причиню личные неудобства,  сударыня, как говорил грабитель, загоняя старую леди в растопленный камин, но  так как мы с хозяином только что приехали в город и собираемся опять уехать, то  уж тут, знаете ли, ничего не поделаешь.    

— Конечно, молодой человек не может отвечать за грехи  своего хозяина, заметила миссис Клаппинс, на которую наружность мистера Уэллера  и его умение вести разговор произвели большое впечатление.    

— Несомненно! — подхватила миссис Сендерс,  которая, если судить по задумчивым взглядам, устремленным на маленькую жестяную  кастрюлю, казалось мысленно подсчитывала предполагаемое количество поросячьих  ножек на случай, если Сэму предложат остаться к ужину.    

— А пришел я сюда вот для чего, — продолжал Сэм,  игнорируя эти замечания: — во-первых, передать отказ моего хозяина от квартиры  — вот он; во-вторых, внести квартирную плату — вот она; в-третьих, сказать,  чтобы все его вещи были собраны и переданы тому, кого мы за ними пришлем;  в-четвертых, сообщить, что вы можете сдать это помещение, когда вам  угодно, — вот и все.    

— Что бы ни произошло, — сказала миссис Бардл, а я  всегда говорила и теперь скажу: во всех отношениях, кроме одного, мистер Пиквик  держал себя как настоящий джентльмен. Деньги всегда были за ним все равно что в  банке, всегда!    

Говоря это, миссис Бардл приложила платок к глазам и вышла  из комнаты написать расписку.    

Сэм прекрасно знал, что ему нужно только помолчать, и  женщины непременно начнут говорить, поэтому он в глубоком молчании рассматривал  по очереди: жестяную кастрюлю, поджаренный сыр, стену и потолок.    

— Бедняжка! — сказала миссис Клаппинс.    

— Ах, бедное создание! — подхватила миссис  Сендерс.    

Сэм ничего не сказал. Было ясно, что они заговорят на тему,  его интересовавшую.    

— Право же, я не могу совладать с собой, — сказала  миссис Клаппинс, когда подумаю о таком вероломстве. Я не хочу задеть вас,  молодой человек, но ваш хозяин — старый изверг, и если бы он был здесь, я бы  ему это сказала в лицо!    

— Скажите! — посоветовал Сэм.    

— Видеть, как ужасно она это принимает к сердцу, бредит  и тоскует, ни в чем не находит удовольствия, разве что зайдут из жалости  подруги посидеть с нею и утешить ее, — продолжала миссис Клаппинс,  поглядывая на жестяную кастрюлю и голландскую печку, — это возмутительно!    

— Бесчеловечно, — сказала миссис Сендерс.    

— А ваш хозяин, молодой человек! Джентльмен со  средствами, он бы и не почувствовал расходов на жену, так бы и не  почувствовал! — продолжала миссис Клаппинс с большим увлечением. —  Нет никакого оправдания его поведению! Почему он на ней не женится?    

— А ведь правда! — сказал Сэм. — Вот в чем  вопрос!    

— Вот именно, вопрос! — подхватила миссис  Клаппинс. — Она бы ему задала вопрос, будь у нее мой характер. Однако есть  закон, защищающий нас, женщин, которых они сделали бы несчастными созданиями,  если бы могли, а в этом, молодой человек, ваш хозяин убедится, поплатившись  раньше, чем успеет постареть на полгода.    

При этом утешительном замечании миссис Клаппинс улыбнулась  миссис Сендерс, которая также ответила ей улыбкой.    

«Делу дан ход, это ясно», — подумал Сэм, когда миссис  Бардл вернулась с распиской.    

— Вот расписка, мистер Уэллер, — сказала миссис  Бардл, — а вот сдача, и, надеюсь, вы выпьете стаканчик, чтобы согреться.  Выпейте хотя бы ради старого знакомства.    

Сэм понял, какую можно извлечь из этого выгоду, и немедленно  согласился. Миссис Бардл достала из шкафчика черную бутылку и рюмку; ее  рассеянность, вызванная глубокой душевной скорбью, была так велика, что,  наполнив рюмку мистера Уэллера, она извлекла еще три винных рюмки, которые тоже  наполнила.    

— Ах, миссис Бардл! — воскликнула миссис  Клаппинс. — Посмотрите-ка, что вы сделали!    

Сэм, конечно, все это смекнул и потому тотчас же сказал, что  никогда не пьет до ужина, если вместе с ним не выпьет леди. Над этим весело  посмеялись, и миссис Сендерс решила его потешить и пригубила из своей рюмки.  Тогда Сэм заметил, что вино следует пустить вкруговую, и все пригубили. Вслед  за сим маленькая миссис Клаппинс предложила тост за успех в процессе «Бардл  против Пиквика», и леди, осушив рюмки под этот тост, тотчас же сделались очень  разговорчивы.    

— Должно быть, вы слышали о том, что происходит, мистер  Уэллер? — спросила миссис Бардл.    

— Слыхал кое-что, — ответил Сэм.    

— Это ужасно, мистер Уэллер, если вас выставляют таким  образом перед публикой! — сказала миссис Бардл. — Но теперь я  понимаю: ничего другого мне не оставалось сделать, и мои адвокаты, мистер  Додсон и Фогг, говорят, что с теми свидетелями, которых мы вызовем, мы должны  выиграть дело. Но я не знаю, что я буду делать, мистер Уэллер, если мне не  удастся его выиграть!    

Одна мысль о возможности для миссис Бардл проиграть процесс  так глубоко задела миссис Сендерс, что она была вынуждена сейчас же вновь  наполнить и осушить свою рюмку; если бы у нее не хватило на это присутствия  духа, ей сделалось бы дурно, как объяснила она вслед за этим.    

— Когда будет слушаться дело? — осведомился Сэм.    

— В феврале или в марте, — ответила миссис Бардл.    

— А свидетелей-то сколько! — сказала миссис  Клаппинс.    

— О да! — подхватила миссис Сендерс.    

— В какое бешенство пришли бы мистер Додсон и Фогг,  если бы истец проиграл! — добавила миссис Клаппинс. — Они ведут все  это дело на свой страх и риск.    

— Еще бы не пришли в бешенство! — сказала миссис  Сендерс.    

— Но истица должна выиграть, — заключила миссис  Клаппинс.    

— Надеюсь, — сказала миссис Бардл.    

— О, тут не может быть никаких сомнений! —  подхватила миссис Сендерс.    

— Прекрасно! — сказал Сэм, поднимаясь и ставя свою  рюмку на стол. — Я могу только одно сказать: желаю вам не остаться в  проигрыше.    

— Благодарю вас, мистер Уэллер, — с жаром  отозвалась миссис Бардл.    

— А что до этих Додсонов и Фоггов, которые ведут такого  рода дела на свой страх и риск, — продолжал мистер Уэллер, — и всех  других добрых и благородных людей той же профессии, тех, что даром, без  гонорара, натравливают ближних друг на друга и засаживают своих клерков за  работу, чтобы выискивать у соседей и знакомых мелкие ссоры, которые потом нужно  решать с помощью судебных процессов, — о них я одно могу сказать: желаю,  чтобы они получили ту награду, какую я бы им дал.    

— Ах, если бы получили они награду, которую готово  присудить им каждое доброе и благородное сердце! — удовлетворенно  воскликнула миссис Бардл.    

— Аминь! — отозвался Сэм. — И после такой  награды зажили бы они сытно и привольно! Желаю вам доброй ночи, леди!    

К великому облегчению миссис Сендерс, Сэм удалился, не  услышав от хозяйки ни единого упоминания о поросячьих ножках и поджаренном  сыре. Дамы с той посильной для младенца помощью, какую мог оказать юный Бардл,  щедро воздали всему этому должное — благодаря их напряженным усилиям ужин  исчез.    

Мистер Уэллер вернулся в «Джордж и Ястреб» и в точности  изложил своему хозяину те указания на ловкие маневры Додсона и Фогга, какие ему  удалось выудить во время своего визита к миссис Бардл. На следующий день  свидание с мистером Перкером более чем подтвердило доклад мистера Уэллера. И  мистер Пиквик вынужден был готовиться к рождественскому визиту в Дингли Делл,  предвкушая, что спустя два-три месяца дело, начатое против него по возмещению  убытков за нарушение брачного обещания, будет разбираться в Суде Общих Тяжб,  причем на стороне истицы окажутся все преимущества, вытекающие не только из  совокупности обстоятельств, но и из хитрых маневров Додсона и Фогга.    

 Глава XXVII    

     

Сэмюел Уэллер совершает паломничество в Доркинг и  лицезреет свою мачеху     

     

Так как оставалось еще двое суток до того дня, который был  назначен для отъезда пиквикистов в Дингли Делл, мистер Уэллер после раннего  обеда уселся в задней комнате «Джорджа и Ястреба», чтобы поразмыслить о том,  как бы получше распорядиться свободным временем. День был удивительно ясный. Не  прошло и десяти минут, как в нем заиграли чувства сыновней любви и нежности; он  с такой силой почувствовал необходимость повидаться с отцом и засвидетельствовать  свое почтение мачехе, что пришел в изумление от собственного пренебрежения  моральным долгом. Загоревшись желанием безотлагательно загладить прежнее  небрежение, он немедленно отправился наверх к мистеру Пикнику и попросил  отпустить его для выполнения этого похвального намерения.    

— Конечно, Сэм, конечно! — сказал мистер Пиквик, у  которого глаза заблестели от удовольствия, вызванного этим проявлением  сыновнего чувства со стороны его слуги и спутника. — Конечно, Сэм!    

Мистер Уэллер отвесил благодарственный поклон.    

— Я очень рад, что у вас такое высокое сознание  сыновнего долга, Сэм, сказал мистер Пиквик.    

— Оно всегда у меня было, сэр, — ответил мистер  Уэллер.    

— Это весьма утешительная мысль, Сэм, —  одобрительно сказал мистер Пиквик.    

— Весьма, сэр, — ответил мистер Уэллер. —  Если мне что-нибудь нужно было от отца, я всегда просил почтительно и вежливо.  А когда он мне не давал, я сам брал, потому что боялся — не будет этого у меня,  и я натворю чего-нибудь похуже. Таким образом, я его избавил от многих хлопот,  сэр.    

— Это не совсем то, что я хотел сказать, Сэм, —  возразил мистер Пиквик, с легкой улыбкой покачивая головой.    

— Все от добрых чувств, сэр, — с наилучшими  намерениями, как говорил джентльмен, удрав от своей жены, потому что, кажется,  ему неважно жилось с нею, — ответил мистер Уэллер.    

— Можете идти, Сэм, — сказал мистер Пиквик.    

— Благодарю вас, сэр, — ответил мистер Уэллер.    

И, отвесив свой самый изящный поклон и надев самый изящный  свой костюм, Сэм уселся на крыше эренделской кареты[95] и отправился в Доркинг.    

«Маркиз Гренби» во времена миссис Уэллер был поистине  образцом лучших придорожных постоялых дворов: он был достаточно велик, чтобы  считаться удобным, но был достаточно мал, чтобы считаться уютным. На  противоположной стороне дороги находилась большая вывеска на высоком столбе,  изображавшая голову и плечи джентльмена с апоплексической физиономией, на нем  был красный фрак с темно-синими отворотами, а над его треуголкой — мазок той же  синей краски, изображавший небо. Еще выше помещались два флага; ниже последней  пуговицы на его фраке помещались две пушки; а все вместе являлось выразительным  и не вызывающим сомнений портретом славной памяти маркиза Гренби.    

В окне буфетной красовалась превосходная коллекция гераней и  блестящий ряд сосудов со спиртными напитками. На открытых ставнях виднелись  различные надписи золотыми буквами, восхвалявшие мягкую постель и добрые вина;  а внушительная группа поселян и конюхов, которые слонялись у дверей конюшни и  возле водопойной колоды, служила показателем превосходного качества эля и  горячительных напитков, продававшихся в буфетной. Спустившись с крыши кареты,  Сэм Уэллер приостановился, чтобы глазом опытного путешественника отметить все  эти мелочи, свидетельствовавшие о процветании заведения; обозрев всю картину,  он немедленно вошел в дом, чрезвычайно довольный тем, что видел.    

— Ну, что такое? — раздался пронзительный женский  голос, лишь только Сэм просунул голову в дверь. Что вам нужно, молодой человек?    

Сэм посмотрел в ту сторону, откуда раздался голос. Он  принадлежал довольно полной леди приятной наружности, которая сидела у камина в  буфетной, раздувая огонь, чтобы вскипятить воду для чая. Она была не одна: по  другую сторону камина, в кресле с высокой спинкой, сидел прямой, как жердь,  человек в потертом черном костюме, с такой же длинной и негнущейся спиной, как  спинка кресла, — человек, который сразу же привлек к себе особое и  чрезвычайное внимание Сэма.    

Это был красноносый джентльмен с длинной, худой ханжеской  физиономией и глазами, напоминающими глаз гремучей змеи, — довольно острыми,  но решительно неприятными. На нем были очень короткие штаны и черные бумажные  чулки, которые, как и весь его костюм, заметно порыжели. Вид у него был  накрахмаленный, но белый галстук накрахмален не был, и его длинные мятые концы  болтались над застегнутым наглухо жилетом весьма неряшливо и неживописно. Пара  поношенных толстых суконных перчаток, широкополая шляпа и полинявший зеленый  зонт с пластинками из китового уса, торчащими сквозь покрышку, словно для  замены отсутствующей ручки, лежали на стуле, размещенные с большой  аккуратностью и заботливостью, свидетельствуя, казалось, о том, что  красноносый, кто бы он ни был, не имеет ни малейшего намерения спешить с  уходом.    

Следует отдать справедливость красноносому: он был бы очень  глуп, если бы питал подобного рода намерение, ибо, судя по всем видимостям, он  должен был бы располагать весьма завидным кругом знакомств, чтобы рассчитывать  на больший комфорт в другом месте. Огонь ярко пылал благодаря раздувательным  мехам, а благодаря общим усилиям огня и мехов чайник весело пел. Маленький  поднос с чайным прибором стоял на столе, тарелка с горячими намазанными маслом  гренками тихонько шипела перед огнем, а сам красноносый был усердно занят  превращением большого куска хлеба в такое же аппетитное блюдо, ибо орудовал  длинной медной вилкой для поджаривания гренок. Перед ним стоял стакан горячего,  дымящегося ананасного грога с ломтиками лимона; и каждый раз, когда красноносый  отрывался от работы, исследуя кусок хлеба с целью установить, как подвигается  дело, он отхлебывал глоток-другой горячего ананасного грога и улыбался  довольной полной леди, раздувавшей огонь.    

Сэм был так поглощен созерцанием этой уютной картины, что  пропустил мимо ушей первый вопрос полной леди. Неприличие своего поведения он  понял не раньше, чем тот же вопрос был повторен дважды, и каждый раз все более  резким тоном.    

— Командир дома? — осведомился Сэм в ответ на  вопрос.    

— Нет, — отозвалась миссис Уэллер, ибо полная леди  была не кто иная, как вдова и единственная душеприказчица покойного мистера  Кларка. — Нет, нету его, да я его и не жду.    

— Должно быть, он сегодня поехал с каретой? —  высказал предположение Сэм.    

— Может быть, да, а может быть, и нет, — ответила  миссис Уэллер, намазывая маслом гренок который только что поджарил  красноносый. — Я не знаю, да и знать не хочу. Призовите благословение  божие, мистер Стиггинс.    

Красноносый исполнил ее желание и тотчас же с удивительной  прожорливостью набросился на гренки.    

Наружность красноносого сразу заставила Сэма заподозрить,  что это и есть тот заместитель пастыря, о котором говорил его уважаемый  родитель. Когда же Сэм увидел, как он ест, все сомнения по этому вопросу  рассеялись, и Сэм мгновенно сообразил, что должен упрочить здесь свое положение  незамедлительно, если намерен временно обосноваться там, где находится. Поэтому  он приступил к действиям — перекинул руку через низенькую перегородку буфетной,  спокойно отодвинул задвижку и не спеша вошел.    

— Мачеха, — сказал Сэм, — как поживаете?    

— Наверно, это какой-нибудь Уэллер! — воскликнула  миссис Уэллер, не очень-то приветливо разглядывая лицо Сэма.    

— Думаю, что так, — сказал невозмутимо Сэм, —  и надеюсь, этот-вот преподобный джентльмен простит меня, если я скажу, что  хотел бы я быть тем самым Уэллером, который имеет счастье называть вас своей,  мачеха.    

Этот комплимент был двойным зарядом. Подразумевалось, что  мистер Уэллер — особа весьма приятная и что у мистера Стиггинса клерикальная  наружность. Он сразу произвел впечатление, и Сэм, на этом не останавливаясь,  подошел к мачехе и поцеловал ее.    

— Убирайтесь! — сказала миссис Уэллер, отталкивая  его.    

— Стыдитесь, молодой человек! — сказал джентльмен  с красным носом.    

— Ничего обидного, сэр, ничего обидного! —  отозвался Сэм. — Впрочем, вы совершенно правы — не годится так делать,  если мачеха молода и хороша собой, не правда ли, сэр?    

— Все это суета, — сказал мистер Стиггинс.    

— Ах, это верно! — сказала миссис Уэллер,  поправляя чепец.    

Сэм тоже так думал, но промолчал.    

Заместитель пастыря, казалось, был далеко не в восторге от  появления Сэма, а когда рассеялось первое возбуждение, вызванное комплиментом,  даже у миссис Уэллер вид был такой, словно она могла обойтись без него, не  испытывая ни малейшего неудобства. Однако Сэм был здесь, и так как его нельзя  было приличным образом выставить за дверь, то все трое уселись пить чай.    

— А как поживает отец? — спросил Сэм.    

Услышав этот вопрос, миссис Уэллер воздела руки и закатила  глаза, будто тема была слишком мучительна, чтобы ее затрагивать.    

Мистер Стиггинс застонал.    

— Что такое с этим джентльменом? — осведомился  Сэм.    

— Он скорбит о пути, по которому идет ваш отец, —  ответила миссис Уэллер.    

— О, вот как! Неужели? — сказал Сэм.    

— И у него есть на то основания, — с важностью  добавила миссис Уэллер.    

Мистер Стиггинс взял еще гренок и тяжко застонал.    

— Он ужасный грешник, — сказала миссис Уэллер.    

— Сосуд гнева! — воскликнул мистер Стиггинс.    

Он откусил большой кусок гренка и снова застонал.    

Сэм ощутил настоятельную потребность дать преподобному  мистеру Стиггинсу какой-нибудь повод для стонов, но сдержал свои чувства и  только спросил:    

— Что же натворил старик?    

— Натворил, вот именно! — подхватила миссис  Уэллер. — О, у него каменное сердце! Каждый вечер этот превосходный  человек, — не хмурьтесь, мистер Стиггинс, я не могу не сказать, что вы  превосходный человек, приходит и просиживает здесь часами, а на него это не  производит ни малейшего впечатления.    

— Вот это странно, — сказал Сэм. — На меня  это производило бы очень сильное впечатление, будь я на его месте, я в этом  уверен.    

— Дело в том, мой юный друг, — торжественно сказал  мистер Стиггинс, что у него черствое сердце. О мой юный друг, кто бы мог  противостоять мольбам шестнадцати наших любезнейших сестер и отклонить их  просьбу о пожертвовании для нашего благородного общества, которое снабжает  негритянских младенцев Вест-Индии фланелевыми жилетами и душеспасительными  носовыми платками!    

— А что такое душеспасительный носовой платок? —  спросил Сэм. — Я никогда не слыхал о таких предметах.    

— Платок, который соединяет удовольствие с назиданием,  мой юный друг, ответил мистер Стиггинс, — платок, на котором отпечатаны  избранные изречения с картинками.    

— Знаю! — сказал Сэм. — Этакие платки  развешаны в бельевых магазинах, н на них напечатаны просьбы о подаянии и все  такое?    

Мистер Стиггинс принялся за третий гренок и утвердительно  кивнул головой.    

— Так он не пошел на уговоры этих леди? — спросил  Сэм.    

— Сидел и курил свою трубку и назвал негритянских  младенцев… как он их назвал? — осведомилась миссис Уэллер.    

— Маленькими мошенниками, — ответил глубоко  огорченный мистер Стиггинс.    

— Назвал негритянских младенцев маленькими  мошенниками, — повторила миссис Уэллер.    

И оба испустили стон, вызванный зверским поведением старого  джентльмена.    

Великое множество прегрешений подобного же рода могло бы еще  обнаружиться, да только все гренки были съедены, чай стал очень жидок и Сэм не  выражал ни малейшего желания уйти, а потому мистер Стиггинс вдруг вспомнил о  весьма важном свидании с пастырем и удалился.    

Едва была убрана чайная посуда и зола выметена из камина,  как лондонская карета доставила мистера Уэллера-старшего к двери дома, ноги  доставили его в буфетную, а глаза возвестили о присутствии сына.    

— Эй, Сэмми! — воскликнул отец.    

— А, старый греховодник! — крикнул сын.    

И они обменялись крепким рукопожатием.    

— Очень рад тебя видеть, Сэмми, — сказал старший  мистер Уэллер, — но как ты поладил с мачехой — это для меня тайна. Дал бы  ты мне этот рецепт, вот все, что я могу сказать.    

— Тише, старик! — сказал Сэм. — Она дома.    

— Она не услышит, — возразил мистер Уэллер, —  после чаю она всегда отправляется вниз и ругается там часа два; стало быть, мы  сейчас промочим горло, Сэмми.    

С этими словами мистер Уэллер приготовил два стакана грогу и  извлек две трубки. Отец и сын уселись друг против друга: Сэм по одну сторону  камина, в кресло с высокой спинкой, а мистер Уэллер-старший по другую, в мягкое  кресло, и оба стали наслаждаться со всей подобающей серьезностью.    

— Был здесь кто-нибудь, Сэмми? — бесстрастно  спросил мистер Уэллер-старший после продолжительного молчания.    

Сэм выразительно кивнул.    

— Молодец с красным носом? — осведомился мистер  Уэллер.    

Сэм снова кивнул.    

— Любезнейший он человек, Сэмми, — сказал мистер  Уэллер, энергически дымя трубкой.    

— Похоже на то, — отозвался Сэм.    

— Ловкач по денежной части, — сказал мистер  Уэллер.    

— Вот как? — сказал Сэм.    

— В понедельник берет взаймы восемнадцать пенсов, а во  вторник приходит за шиллингом, чтоб для ровного счета было полкроны; в среду  приходит еще за полкроной, чтобы для ровного счета вышло пять шиллингов; и все  время удваивает, пока не доберется до пяти фунтов, вроде как эти расчеты в  учебнике арифметики о гвоздях и лошадиных подковах, Сэмми.    

Сэм кивком головы дал понять, что припоминает задачу, на  которую сослался родитель.    

— Вы так и не подписались на фланелевые жилеты? —  спросил Сэм после новой паузы, посвященной куренью.    

— Конечно, нет! — ответил мистер Уэллер. — На  что нужны фланелевые жилеты юным неграм за океаном? Но вот что я тебе скажу,  Сэмми, — добавил мистер Уэллер, понижая голос и перегибаясь через каминную  решетку, — я бы подписался с удовольствием на смирительные рубахи кой для  кого здесь, на родине.    

Произнеся эти слова, мистер Уэллер медленно принял прежнюю  позу и глубокомысленно подмигнул своему первенцу.    

— А это и в самом деле чудная фантазия — посылать  носовые платки людям, которые не знают, что делать с ними! — заметил Сэм.    

— Они вечно занимаются такой чепухой, Сэмми, —  отозвался его отец. — В прошлое воскресенье иду я по дороге, и кого же  вижу у двери часовни? Твою мачеху с синей тарелкой в руке! И в тарелке,  пожалуй, не меньше двух соверенов мелкой монетой, Сэмми, все по полпенни, а  когда народ стал выходить из часовни, пенсы так и посыпались, и ты бы не  поверил, что глиняная тарелка может выдержать такую тяжесть. Как ты думаешь, на  что они собирали?    

— Может быть, опять на чаепитие? — предположил  Сэм.    

— Ничуть не бывало, — ответил отец, — на  пастырский счет за воду.    

— Пастырский счет за воду! — повторил Сэм.    

— Да, — ответил мистер Уэллер. — Накопилось  за три квартала, а пастырь не заплатил ни фартинга, может быть потому, что от  воды ему не очень-то много пользы, мало он потребляет этого напитка, Сэмми,  очень мало. Но он проделывает фокусы и почище этого. По счету все-таки уплачено  не было, ему и закрыли водопровод. Тут идет пастырь в часовню, выдает себя за  гонимого праведника, говорит, что авось сердце водопроводчика, закрывшего водопровод,  смягчится и он обратится на путь истины; хотя, конечно, говорит, водопроводчику  уготовано не очень-то приятное местечко. Тогда женщины заводят собрание, поют  гимн, выбирают твою мачеху председательницей, предлагают устроить сбор в  воскресенье и все деньги передают пастырю. И если он не вытянул из них, Сэмми,  столько, что на всю жизнь освободился от водопроводной компании, сказал в  заключенье мистер Уэллер, — ну, значит, и я болван, и ты болван, и не о  чем больше толковать.    

Мистер Уэллер несколько минут курил молча, а затем  продолжал:    

— Самое худшее в этих-вот пастырях, мой мальчик, что  они, регулярно, сбивают здесь с толку всех молодых леди. Господи, благослови их  сердечки, они думают, что все это очень хорошо, и больше ничего не смыслят; но  они жертвы надувательства, Сэмивел, они — жертвы надувательства.    

— Полагаю, что так, — сказал Сэм.    

— Не иначе, — сказал мистер Уэллер,  глубокомысленно покачивая головой, — и вот что меня раздражает, Сэмивел:  видеть, как они тратят все свое время и силы, шьют платья для краснокожих,  которым оно не нужно, и не обращают внимания на христиан телесного цвета,  которым оно нужно. Будь моя воля, Сэмивел, я приставил бы этих-вот ленивых  пастырей к тяжелой тачке да гонял бы целый день взад и вперед по доске шириной  в четырнадцать дюймов. Уж что-что, а это повытрясло бы из них дурь!    

Мистер Уэллер, сообщив с большой энергией этот приятный  рецепт, подкрепленный разнообразными кивками и подмигиванием, осушил одним  духом стакан и с прирожденным достоинством стал выбивать пепел из трубки.    

Он все еще был занят этой операцией, когда в коридоре  раздался пронзительный голос.    

— Вот твоя дорогая родственница, Сэмми, — сказал  мистер Уэллер; и миссис Уэллер ворвалась в комнату.    

— О, так вы вернулись! — воскликнула миссис  Уэллер.    

— Да, моя милая, — ответил мистер Уэллер, снова  набивая трубку.    

— А мистер Стиггинс не возвращался? — спросила  миссис Уэллер.    

— Нет, моя милая, не возвращался, — ответил мистер  Уэллер, искусно зажигая трубку с помощью взятого из камина раскаленного  уголька, зажатого щипцами, — и мало того, моя милая, если он совсем не  вернется, я постараюсь это пережить.    

— Уф, несчастный! — сказала миссис Уэллер.    

— Благодарю вас, милочка, — сказал мистер Уэллер.    

— Ну-ну, отец, — сказал Сэм, — никаких  любовных сцен при посторонних. Вот идет преподобный джентльмен.    

Услышав это сообщение, миссис Уэллер поспешно вытерла слезы,  которые только что пыталась пролить, а мистер Уэллер угрюмо отодвинул свое  кресло в угол у камина.    

Мистер Стиггинс легко пошел на уговоры выпить еще стакан  горячего ананасного грога, и второй стакан, и третий, а затем подкрепиться  легким ужином, прежде чем начать сначала. Он сидел рядом с мистером  Уэллером-старшим, который всякий раз, когда ухитрялся проделать это незаметно  от жены, демонстрировал сыну чувства, скрытые в его груди, потрясая кулаком над  головой заместителя пастыря, — маневр, доставлявший его сыну самую  неподдельную радость и удовольствие, в особенности потому, что мистер Стиггинс  продолжал спокойно пить горячий ананасный грог, не подозревая о том, что происходит  за его спиной.    

Разговор вели преимущественно миссис Уэллер и его преподобие  мистер Стиггинс; а темой, предпочтительно обсуждаемой, служили добродетели  пастыря, заслуги его паствы и великие преступления и грехи всех остальных; эти  рассуждения старший мистер Уэллер изредка прерывал приглушенными намеками на  некоего джентльмена по фамилии Уокер и другими подобными же комментариями.    

Наконец, мистер Стиггинс, который, судя по многим совершенно  неоспоримым симптомам, влил в себя ананасного грогу ровно столько, сколько мог  вместить, взял шляпу и распрощался; и немедленно вслед за этим отец повел Сэма  к предназначенной для него постели. Почтенный старый джентльмен с жаром пожал  ему руку и, казалось, собрался обратиться к сыну с каким-то замечанием, но, услышав  приближение миссис Уэллер, повидимому, отказался от своего намерения и  отрывисто пожелал ему спокойной ночи.    

На следующий день Сэм встал рано и, позавтракав на скорую  руку, собрался обратно в Лондон. Он едва успел шагнуть за порог, как перед ним  предстал отец.    

— Отправляешься, Сэмми? — осведомился мистер  Уэллер.    

— Немедленно в путь, — ответил Сэм.    

— Хорошо, если бы ты увязал его в узел, этого-вот  Стиггинса, и забрал его с собой, — сказал мистер Уэллер.    

— Мне стыдно за вас! — с упреком воскликнул  Сэм. — Почему вы вообще позволяете ему совать свой красный нос в «Маркиза  Гренби»?    

Мистер Уэллер устремил серьезный взгляд на сына и ответил:    

— Потому что я женатый человек, Сэмивел, потому что я  женатый человек. Когда ты женишься, Сэмивел, ты поймешь многое, что сейчас не  понимаешь, но стоит ли столько мучиться, чтобы узнать так мало, как сказал  приютский мальчик, дойдя до конца азбуки, — это дело вкуса. Я думаю, что  не стоит.    

— Ну, прощайте, — сказал Сэм.    

— Погоди, Сэмми, погоди! — отозвался отец.    

— Я могу сказать только одно, — начал Сэм, вдруг  останавливаясь: — будь я хозяином «Маркиза Гренби» и приходи этот Стиггинс и  поджаривай гренки в моей буфетной, я бы…    

— Что? — с большим волнением перебил мистер  Уэллер. — Что?    

— …всыпал ему яду в грог, — закончил Сэм.    

— Да ну! — воскликнул мистер Уэллер, тряся сына за  руку. — Неужели ты бы это сделал, Сэмми, неужели бы сделал?    

— Можете не сомневаться! — сказал Сэм. — Для  начала я не был бы с ним слишком суров. Я окунул бы его в бочку с водой и  прикрыл крышкой; а если бы я увидел, что он нечувствителен к мягкому обращению,  я попробовал бы убедить его по-другому.    

Старший мистер Уэллер взглянул на сына с глубоким,  невыразимым восхищением и, еще раз пожав ему руку, стал медленно удаляться,  перебирая в уме различные мысли, вызванные советом сына.    

Сэм смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за поворотом  дороги, а затем отправился пешком в Лондон. Сначала он размышлял о возможных  результатах своего совета и похоже ли на то, что отец им воспользуется.  Впрочем, он отогнал эти соображения, утешившись мыслью: время покажет; эту же  мысль и мы хотели бы внушить читателю.    

 Глава XXVIII    

     

Веселая рождественская глава, содержащая отчет о свадьбе,  а также о некоторых других развлечениях, которые, будучи на свой лад такими же  добрыми обычаями, как свадьба, не столь свято блюдутся в наше извращенное время      

     

Оживленные, как пчелы, хотя и не столь легкие, как феи,  собрались четыре пиквикиста утром двадцать второго дня декабря того  благословенного года, когда они предпринимали и совершали свои похождения,  добросовестно нами излагаемые. Приближались святки со всей грубоватой и  простодушной их непосредственностью. Это была пора гостеприимства, забав и  чистосердечных излияний; старый год готовился, подобно древнему философу,  собрать вокруг себя своих друзей и в разгар пиршества и шумного веселья умереть  тихо и мирно. Веселое и беззаботное было время, и веселы и беззаботны были по  крайней мере четыре сердца среди множества сердец, радовавшихся его  приближению.    

И в самом деле, много есть сердец, которым рождество  приносит краткие часы счастья и веселья. Сколько семейств, члены коих рассеяны  и разбросаны повсюду в неустанной борьбе за жизнь, снова встречаются тогда и  соединяются в том счастливом содружестве и взаимном доброжелательстве, которые  являются источником такого чистого и неомраченного наслаждения и столь  несовместимы с мирскими заботами и скорбями, что религиозные верования самых  цивилизованных народов и примитивные предания самых грубых дикарей равно  относят их к первым радостям грядущего существования, уготованного для  блаженных и счастливых. Сколько старых воспоминаний и сколько дремлющих чувств  пробуждается святками!    

Мы пишем эти слова, находясь на расстоянии многих миль от  того места, где год за годом встречались в этот день в счастливом и веселом  кругу. Многие сердца, что трепетали тогда так радостно, перестали биться;  многие взоры, что сверкали тогда так ярко, перестали сиять; руки, что мы  пожимали, стали холодными; глаза, в которые мы глядели, скрыли свой блеск в  могиле, и все же старый дом, комната, веселые голоса и улыбающиеся лица, шутка,  смех, самые привычные житейские мелочи, связанные с этими счастливыми  встречами, теснятся в нашей памяти всякий раз, когда возвращается эта пора  года, словно последнее собрание было не далее, чем вчера! Счастливые,  счастливые святки, которые могут вернуть нам иллюзии наших детских дней,  воскресить для старика утехи его юности и перенести моряка и путешественника,  отделенного многими тысячами миль, к его родному очагу и мирному дому!    

Но мы так занялись и увлеклись описанием благодатных святок,  что заставляем мистера Пиквика и его друзей зябнуть на крыше магльтонской  кареты, куда они только что взобрались, тепло укутанные в пальто, пледы и  шарфы. Чемоданы и дорожные сумки уложены, и мистер Уэллер с кондуктором стараются  втиснуть в ящик под козлами громадную треску, непомерно большую для ящика,  которая заботливо уложена в длинную коричневую корзинку и прикрыта слоем соломы  и каковую оставили напоследок, чтобы она могла с удобством покоиться на  полдюжине бочонков с отборными устрицами собственность мистера Пиквика, —  выстроенных в образцовом порядке на дне ящика. Физиономия мистера Пиквика  выражает самый напряженный интерес, пока мистер Уэллер с кондуктором стараются  впихнуть треску в ящик, сначала головой вперед, затем хвостом вперед, затем  вверх крышкой, затем вверх дном, затем боком, затем в длину; и всем этим  ухищрениям неумолимая треска стойко сопротивляется, пока кондуктор случайно не  наносит ей удара в самую середину корзины, после чего она внезапно скрывается в  ящике, и вместе с нею — голова и плечи самого кондуктора, который, не  рассчитывая на столь внезапную уступку со стороны пассивно сопротивляющейся  трески, испытывает весьма неожиданное потрясение, к неудержимому восторгу всех  носильщиков и зрителей. Мистер Пиквик улыбается с большим добродушием и,  вынимая из жилетного кармана шиллинг, просит кондуктора, который вылезает  из-под козел, выпить за его здоровье стакан горячего грогу, причем кондуктор  тоже улыбается; улыбаются заодно и мистеры Снодграсс, Уинкль и Тапмен.  Кондуктор и мистер Уэллер исчезают на пять минут — по всей вероятности, выпить  горячего грогу, ибо от них пахнет очень сильно, когда они возвращаются. Кучер  влезает на козлы, мистер Уэллер вскакивает сзади, пиквикисты закутывают ноги в  пальто, а носы в шарфы, конюхи снимают с лошадей попоны, кучер бодро  выкрикивает: «Все в порядке!» — и они отъезжают.    

Они громыхают по улицам, трясутся по камням и, наконец,  выезжают в широкие и открытые поля. Колеса скользят по твердой промерзшей  земле, а лошади, при резком щелканье бича переходя в легкий галоп, мчатся по  дороге, словно весь их груз — карета, пассажиры, треска, бочонки с устрицами и  все прочее — летящее за ними перышко. Они спускаются по отлогому склону и  въезжают на равнину в две мили длиною, такую же твердую и сухую, как сплошная  глыба мрамора. Снова щелканье бича, и они летят вперед быстрым галопом; лошади  встряхивают головами и гремят сбруей, словно опьяненные стремительным бегом, а  кучер, держа одной рукой бич и вожжи, другой снимает шляпу и, положив ее на  колени, достает носовой платок и вытирает лоб: отчасти потому, что такая у него  привычка, а отчасти потому, что не худо показать пассажирам, как он  хладнокровен и какое это легкое дело — править четверкой, если есть у вас такой  же навык, как у него. Проделав это неторопливо (иначе эффект был бы в  значительной мере испорчен), он прячет носовой платок, надевает шляпу,  поправляет перчатки, оттопыривает локти, щелкает снова бичом, и лошади мчатся  еще веселее.    

Несколько домиков, разбросанных по обеим сторонам дороги,  предвещают въезд в какой-то город или деревню. Веселые звуки кондукторского  рожка вибрируют в прозрачном холодном воздухе и пробуждают старого джентльмена  в карете, который, заботливо опуская до половины оконную раму и наблюдая погоду,  выглядывает на секунду, а затем, заботливо поднимая ее снова, уведомляет  другого пассажира, что сейчас будут менять лошадей. Тогда другой пассажир  просыпается и решает вздремнуть позднее, уже после остановки. Снова весело  звучит рожок и будит жену и детей обитателя коттеджа, те выглядывают из дверей  дома и следят за каретой, пока она не заворачивает за угол, а потом снова  укладываются возле пылающего в очаге огня и подбрасывают еще поленьев на  случай, если сейчас вернется отец; а сам отец на расстоянии доброй мили от дома  только что обменялся дружеским кивком с кучером и повернулся, чтобы долгим  взглядом проводить экипаж, уносящийся вдаль.    

А теперь рожок играет веселую мелодию, карета с грохотом  проезжает по скверно вымощенным улицам провинциального городка, а кучер,  отстегнув пряжку, скрепляющую его вожжи, готовится бросить их, как только  остановит лошадей. Мистер Пиквик высовывается из воротника пальто и озирается с  большим любопытством. Заметив это, кучер объявляет мистеру Пиквику название  города и сообщает ему, что вчера был базарный день; и то и другое мистер Пиквик  передает своим спутникам, после чего и они высовываются из воротников пальто и  также озираются. Мистер Уинкль, который сидит у самого края, болтая одной ногой  в воздухе, едва не вылетает на мостовую, когда карета круто поворачивает за  угол возле молочной лавки и выезжает на базарную площадь; мистер Снодграсс,  который сидит рядом с ним, еще не оправился от испуга, а они уже  останавливаются у постоялого двора, где ждут свежие лошади с наброшенными на  них попонами. Кучер бросает вожжи и слезает, другие наружные пассажиры  спрыгивают, — кроме тех, которые, не слишком доверяя своей способности  снова взобраться наверх, остаются на местах и, чтобы согреть ноги, колотят ими  по карете, обратив тоскующие взоры и красные носы к яркому огню в буфетной  гостиницы и к веткам остролистника с красными ягодами, украшающим окно.    

Тем временем кондуктор доставил в лавку торговца зерном  пакет в оберточной бумаге, извлеченный из маленькой сумки, висящей у него через  плечо на кожаном ремне; позаботился, чтобы старательно запрягли лошадей;  сбросил на мостовую седло, привезенное из Лондона на крыше кареты; принял  участие в совещании кучера с конюхом о серой кобыле, повредившей себе переднюю  ногу в прошлый вторник; и вот уже он с мистером Уэллером устроился сзади, а  кучер устроился спереди, а старый джентльмен, сидевший в карете и все время  державший окно опущенным на целых два дюйма, снова поднял его; попоны сняты, и  все готовы тронуться в путь, кроме «двух полных джентльменов», о которых кучер  осведомился с некоторым нетерпением. Вслед за сим кучер, и кондуктор, и Сэм  Уэллер, и мистер Уинкль, и мистер Снодграсс, и все конюхи, и все до единого  зеваки, превосходящие численностью всех остальных вместе взятых, призывают во  всю глотку отсутствующих джентльменов. Со двора доносится заглушенный ответ, и  мистер Пиквик с мистером Тапменом бегут, едва переводя дух, ибо они выпили по  стакану эля и у мистера Пиквика до того окоченели пальцы, что он целых пять  минут не мог выловить шесть пенсов, чтобы расплатиться. Кучер кричит  предостерегающе: «Ну-с, джентльмены!» Кондуктор вторит ему; старый джентльмен в  карете недоумевает, почему иные люди, зная, что нет времени спускаться с крыши,  все-таки спускаются; мистер Пиквик карабкается с одной стороны, мистер Тапмен —  с другой; мистер Уинкль кричит: «Все в порядке!» — и они трогаются в путь.  Шарфы натянуты, воротники пальто подняты, мостовая кончается, дома исчезают, и  они снова мчатся по широкой дороге, и свежий, чистый воздух обвевает им лица и  радует сердца.    

Так совершали свое путешествие мистер Пиквик и его друзья в  «Магльтонском телеграфе» по дороге в Дингли Делл. И в три часа пополудни все  они стояли в целости и сохранности, здоровые и невредимые, веселые и довольные,  на ступеньках «Синего Льва», выпив по дороге вполне достаточно эля и бренди,  чтобы презирать мороз, который сковывал землю своими железными цепями и оплетал  красивыми кружевами деревья и кусты.    

Мистер Пиквик был чрезвычайно занят, он пересчитывал бочонки  с устрицами и присматривал за выгрузкой трески, как вдруг почувствовал, что его  кто-то тихонько дергает за полы пальто. Оглянувшись, он обнаружил, что человек,  который воспользовался этим способом привлечь его внимание, был не кто иной,  как любимый паж мистера Уордля, более известный читателям этой неприукрашенной  повести под наименованием жирного парня.    

— А-а! — сказал мистер Пиквик.    

— А-а! — сказал жирный парень.    

При этом он перевел взгляд с трески на бочонки с устрицами и  радостно захихикал. Он стал еще толще.    

— Ну с, вид у вас довольно цветущий, мой юный  друг, — сказал мистер Никвик.    

— Я спал у самого камина в буфетной, — отозвался  жирный парень, который за час, проведенный в дремоте, раскраснелся, как новая  дымовая труба. Хозяин прислал меня сюда с тележкой, чтобы отвезти домой ваш  багаж. Он выслал бы верховых лошадей, но решил, что день холодный и вы захотите  пройтись пешком.    

— Да, да, — поспешно сказал мистер Пиквик, ибо  помнил о том, как они путешествовали в этих краях. — Да, мы предпочитаем  пройтись. Сэм!    

— Сэр? — отозвался мистер Уэллер.    

— Помогите слуге мистера Уордля уложить вещи в тележку  и поезжайте вместе с ним. Мы отправляемся пешком сейчас же.    

Отдав это распоряжение и попрощавшись с кучером, мистер  Пиквик и его три друга свернули на тропинку, пересекавшую поля, и удалились  быстрым шагом, оставив мистера Уэллера и жирного парня впервые лицом к лицу.    

Сэм взглянул на жирного парня с большим изумлением, но не  проронил ни слова и начал быстро укладывать багаж в тележку, в то время как  жирный парень спокойно стоял рядом и, казалось, считал весьма интересным  занятием наблюдать, как работает мистер Уэллер.    

— Вот! — сказал Сэм, бросая в тележку последний  саквояж. — Вот и готово.    

— Да, вот и готово, — повторил жирный парень очень  довольным тоном.    

— Ну-с, молодая туша в двести фунтов, — сказал  Сэм, — вы недурной образчик премированного юнца.    

— Благодарю вас, — отозвался жирный парень.    

— У вас ничего такого нет на душе, что бы вас  тревожило? — осведомился Сэм.    

— Ни о чем таком я не знаю, — ответил жирный  парень.    

— А я, глядя на вас, подумал бы, что вы страдаете от  безответной любви к какой-нибудь молодой особе, — сказал Сэм.    

Жирный парень отрицательно покачал головой.    

— Рад это слышать, — сказал Сэм. — Вы  что-нибудь пьете?    

— Я больше люблю поесть, — ответил жирный парень.    

— Так-так! — сказал Сэм. — Следовало бы мне  догадаться. Но я вот что имею в виду: не хотите ли чего-нибудь глотнуть, чтобы  согреться? А впрочем, вам, должно быть, никогда не бывает холодно с такой  жирной прокладкой.    

— Иногда бывает, — ответил парень, — и я не  прочь чего-нибудь глотнуть, если это вкусно.    

— А, так вы не прочь? — сказал Сэм. — В таком  случае пожалуйте сюда.    

Они тотчас заняли место в буфетной «Синего Льва», и жирный  парень проглотил свой стаканчик виски, даже глазом не моргнув, — подвиг,  который значительно возвысил его в глазах мистера Уэллера. Когда мистер Уэллер  в свою очередь покончил с тем же делом, они сели в тележку.    

— Вы умеете править? — спросил жирный парень.    

— Пожалуй, справлюсь, — ответил Сэм.    

— Так вот, — сказал жирный парень, вкладывая ему в  руки вожжи и указывая на дорогу, — все время прямо — с дороги не  собьетесь.    

С этими словами жирный парень, с нежностью взглянув на  треску, улегся рядом с ней и, подложив под голову устричный бочонок вместо  подушки, мгновенно заснул.    

— Вот так, так! — сказал Сэм. — Из всех  парней, каких мне случалось видеть, этот молодой джентльмен самый  хладнокровный. Эй, проснись, пузырь!    

Но так как юный пузырь не проявлял никаких признаков жизни,  Сэм Уэллер уселся на передок тележки, дернул вожжи, и старая лошадь, тронувшись  с места, не спеша затрусила по направлению к Менор Фарм.    

Тем временем мистер Пиквик и его друзья, у которых благодаря  ходьбе кровь начала энергически циркулировать, весело продолжали путь. Земля  отвердела; трава была тронута морозом и шуршала; в воздухе чувствовался  приятный, сухой, бодрящий холодок; а быстрое приближение серых сумерек (цвет  грифеля более подходит для описания их в морозную погоду) заставило пиквикистов  с удовольствием предвкушать тот комфорт, который их ждал у гостеприимного  хозяина. Был один из тех дней, какие могут побудить двух пожилых джентльменов в  открытом поле снять пальто и начать игру в чехарду исключительно от  неподдельной радости и веселья; и мы твердо убеждены, что, подставь мистер  Тапмен в этот момент спину, мистер Пиквик принял бы его предложение с  величайшей готовностью.    

Однако Тапмен не выдвинул такого предложения, и наши друзья,  весело беседуя, продолжали путь. Когда они свернули на дорогу, по которой им  предстояло идти, гул голосов коснулся их слуха, и не успели они высказать  предположение, кому принадлежат эти голоса, как очутились в самом центре  группы, ожидавшей их прибытия, факт, возвещенный пиквикистам громким «ура»,  сорвавшимся с уст старого Уордля, как только они появились.    

Прежде всего здесь был сам Уордль, казавшийся, пожалуй, еще  жизнерадостнее, чем обычно; засим здесь была Белла со своим преданным Трандлем  и, наконец, Эмили и восемь — десять юных леди, явившихся на свадьбу,  назначенную на следующий день, и пребывавших в том счастливом и торжественном  настроении, в каком обычно пребывают юные леди по случаю таких знаменательных  событий; все они оглашали, вдоль и вширь, поля и дороги своими шутками и  смехом.    

Церемония представления при таких обстоятельствах  совершилась очень быстро, или, вернее, с представлением было покончено вообще  без всякой церемонии. Две минуты спустя мистер Пиквик шутил с молодыми леди,  которые не хотели перелезать через изгородь, в то время как он на них смотрит,  а равно и с теми, которые, гордясь красивыми ногами и безукоризненными лодыжками,  предпочитали стоять минут пять на верхней перекладине, заявляя, будто они  слишком испуганы, чтобы сдвинуться с места, — шутил с такой  непринужденностью и свободою, словно знал их всю жизнь. Следует также отметить,  что мистер Снодграсс помогал Эмили значительно усерднее, чем того требовал ужас  перед изгородью, хотя последняя была вышиной в целых три фута и у перелаза было  положено всего два камня; а некая черноглазая молодая леди в очень изящных  сапожках, опушенных мехом, взвизгнула очень громко, когда мистер Уинкль  предложил помочь ей перебраться.    

Все это было очень мило и весело. И когда трудности,  связанные с перелазом, были, наконец, преодолены и все снова вышли в открытое  поле, старик Уордль сообщил мистеру Пиквику, что они все ходили осматривать обстановку  в том доме, где предстояло после рождества поселиться молодой чете; при этом  сообщении Белла и Трандль раскраснелись не меньше жирного парня у камина в  буфетной, а юная леди с черными глазками и меховой опушкой на сапожках шепнула  что-то на ухо Эмили, а потом лукаво взглянула на мистера Снодграсса; в ответ на  это Эмили назвала ее глупышкой, но тем не менее очень покраснела, а мистер  Снодграсс, который отличался тою скромностью, какой обычно отличаются гении,  почувствовал, как румянец заливает его до самого темени, и пламенно пожелал в  глубине своего сердца, чтобы вышеупомянутая молодая леди со своими черными  глазками, со своим лукавством и со своими опушенными мехом сапожками  благополучно перенеслась в смежное графство.    

Все были счастливы и довольны, шагая к дому, а какой  радушный, теплый прием ждал их, когда они явились на ферму! Даже слуги  ухмыльнулись от удовольствия при виде мистера Пиквика; а Эмма подарила мистеру  Тапмену полузастенчивый, полудерзкий и очень милый взгляд, которого было бы  достаточно, чтобы заставить статую Бонапарта, стоявшую в коридоре, немедленно  раскрыть свои объятия и заключить ее в них.    

Старая леди восседала со свойственным ей величием в парадной  гостиной, но она была чрезвычайно раздражена, и поэтому глухота ее весьма усилилась.  Сама она никогда не выходила из дому и, подобно очень многим старым леди та—  кого же склада, склонна была считать изменой домашним порядкам, если кто-нибудь  осмеливался сделать то, чего она не могла. И — да благословит бог ее старую  душу! — она восседала, выпрямившись, насколько возможно, в своем большом  кресле, и хотя вид у нее был самый гневный, но, несмотря на это,  благожелательный.    

— Матушка, — сказал Уордль, — вот мистер  Пиквик. Вы его припоминаете?    

— Какое это имеет значение! — отозвалась старая  леди с большим достоинством. — Не докучайте мистеру Пиквику из-за такой  старухи, как я. Теперь никому нет до меня дела, и это вполне естественно.    

Тут старая леди тряхнула головой и дрожащими руками  разгладила свое шелковое платье цвета лаванды.    

— Что вы, сударыня! — сказал мистер Пиквик. —  Я не могу допустить, чтобы вы отталкивали старого друга. Я приехал сюда  специально для того, чтобы побеседовать с вами и сыграть еще роббер; и мы  покажем этим юношам и девицам, как танцуют менуэт, раньше чем они успеют стать  на сорок восемь часов старше.    

Старая леди сдавалась, но ей не хотелось сделать это сразу;  посему она сказала только:    

— Ах, я не слышу!    

— Вздор, матушка! — возразил Уордль. — Полно,  полно, не сердитесь, пожалуйста. Вспомните о Белле: ведь вы должны подбодрить  бедняжку!    

Добрая старая леди расслышала эти слова, ибо губы у нее  дрогнули. Но старость имеет свои маленькие слабости, и старушка была еще не  совсем умиротворена. Поэтому она снова разгладила платье цвета лаванды и,  повернувшись к мистеру Пиквику, сказала:    

— Ах, мистер Пиквик, молодежь была совсем другой, когда  я была девушкой!    

— В этом нет никаких сомнений, сударыня, —  отозвался мистер Пиквик. Вот почему я особенно ценю тех немногих особ, которые  сохраняют следы старого закала.    

С этими словами мистер Пиквик мягко притянул к себе Беллу и,  поцеловав ее в лоб, предложил ей сесть на скамеечку у ног бабушки. Выражение ли  ее лица, обращенного к лицу старой леди, напомнило о былых временах, или старая  леди была растрогана ласковым добродушием мистера Пиквика, или почему бы там ни  было, но она расчувствовалась, бросилась на шею внучке, и все ее дурное  расположение духа растаяло в потоке безмолвных слез.    

Счастливы были все в тот вечер. Степенно и торжественно  сыграны были несколько робберов мистером Пиквиком и старой леди, шумным было  веселье за круглым столом. Долго еще после того, как леди удалились, мужчин  обносили снова и снова горячим глинтвейном, искусно приправленным бренди и  специями; и крепок был сон, и приятны сопутствующие ему сновидения. Заслуживает  внимания тот факт, что сновидения мистера Снодграсса неизменно были связаны с  Эмили Уордль, а главным действующим лицом в видениях мистера Уинкля была  молодая леди с черными глазками, лукавой улыбкой и парой удивительно изящных  сапожков с меховой оторочкой.    

Мистер Пиквик был разбужен рано утром гулом голосов и  топотом, которые могли бы нарушить даже глубокий сон жирного парня. Он  приподнялся в постели и прислушался. Слуги и гости женского пола неустанно  бегали взад и вперед; требования горячей воды были так многочисленны, мольбы об  иголках и нитках так бесконечны и так бесчисленны приглушенные просьбы: «О,  будьте так добры, зашнуруйте меня», что мистер Пиквик в невинности своей начал  воображать, будто произошло нечто ужасное, но, разогнав дремоту, он вспомнил о  свадьбе. Так как событие было важное, он оделся с особой тщательностью и  спустился к завтраку.    

Все служанки в одинаковых платьях из розового муслина, с  белыми бантами на чепцах метались по дому, пребывая в том суетливом и  возбужденном состоянии, которое немыслимо описать. Старая леди была одета в  парчовое платье, двадцать лет не видавшее дневного света, за исключением тех  случайных лучей, какие проникали в щели сундука, где оно хранилось в течение  всего этого времени. Мистер Трандль был в прекраснейшем расположении духа, но,  впрочем, несколько нервическом. Добродушный хозяин старался быть очень веселым  и беззаботным, но в этой попытке явно терпел неудачу. Все девушки были в слезах  и белом муслине, за исключением двух-трех избранных, которые удостоились чести  лицезреть наверху невесту и подружек. Все пиквикисты облеклись в  превосходнейшие костюмы, а на лужайке перед домом раздавался ужасающий гул,  производимый всеми мужчинами, юношами и неуклюжими подростками, состоявшими при  ферме, из коих у каждого был белый бант в петлице, и все до единого кричали изо  всех сил, подстрекаемые советом и примером мистера Сэмюела Уэллера, который уже  ухитрился стать весьма популярным и чувствовал себя как дома, словно родился на  этой ферме.    

Свадьба — излюбленная мишень для шуток, но в конце концов в  этом, право же, нет ничего смешного. Мы говорим только о церемонии и  предупреждаем, что не позволим себе никаких скрытых сарказмов, направленных  против супружеской жизни. С удовольствием и радостью, вызванными этим событием,  связаны многие сожаления при прощании с родным домом, слезы при разлуке  родителей с ребенком, сознание, что покидаешь самых дорогих друзей  счастливейшей поры человеческой жизни, чтобы встретиться с ее заботами и  невзгодами среди новых людей, еще не испытанных и малоизвестных, — все это  естественные чувства, описанием коих мы бы не хотели омрачать эту главу и тем  менее вызвать к ним насмешливое отношение.    

Скажем коротко, что обряд был совершен старым священником в  приходской церкви Дингли Делла и что имя мистера Пиквика занесено в книгу,  хранящуюся по сей день в ризнице этой церкви; что молодая леди с черными  глазками написала свое имя очень нетвердым и дрожащим почерком; что подпись  Эмили, так же как и других подружек, почти нельзя прочесть; что все прошло самым  изумительным образом; что молодые леди нашли все это менее страшным, чем они  предполагали, и что хотя обладательница черных глазок и лукавой улыбки заявила  мистеру Уинклю о своей уверенности в том, будто она никогда не могла бы  согласиться на нечто столь ужасное, у нас есть все основания думать, что она  ошибалась. Ко всему этому можем добавить, что мистер Пиквик был первым, кто  поздравил новобрачную и при этом надел ей на шею прекрасные золотые часы с  цепочкой, каких еще не видели глаза ни единого смертного, кроме ювелира. Затем  старый церковный колокол зазвонил так весело, как только мог, и все вернулись к  завтраку.    

— Куда поставить мясной паштет, юный потребитель  опиума? — спросил мистер Уэллер жирного парня, помогая размещать на столе  те яства, которые не были должным образом расставлены накануне вечером.    

Жирный парень указал место, предназначенное для паштетов.    

— Отлично, — сказал Сэм. — Воткните туда  веточку рождественской елки. Другое блюдо напротив. Вот так! Теперь у нас вид  приятный и аккуратный, как сказал отец, отрубив голову своему сынишке, чтобы  излечить его от косоглазия.    

Сделав такое сравнение, мистер Уэллер отступил шага на два,  чтобы оценить эффект во всей его полноте, и с величайшим удовлетворением  обозрел сделанные приготовления.    

— Уордль, — сказал мистер Пиквик, как только все  уселись, — стакан вина в честь этого счастливого события.    

— С восторгом, мой друг, — ответил мистер  Уордль. — Джо… несносный малый, он спит!    

— Нет, я не сплю, сэр, — возразил жирный парень,  выходя из дальнего угла, где, подобно святому патрону жирных мальчиков —  бессмертному Хорнеру[96],  пожирал рождественский пирог, не проявляя, однако, того хладнокровия и  рассудительности, какие вообще характеризовали действия этого юного  джентльмена.    

— Налей вина мистеру Пиквику.    

— Слушаю, сэр.    

Жирный парень наполнил стакан мистера Пиквика и поместился  за стулом своего хозяина, откуда наблюдал с какой-то мрачной и хмурой, но  удивительной радостью игру ножей и вилок и путешествие лакомых кусков с тарелок  к устам сотрапезников.    

— Да благословит — вас бог, старина! — сказал  мистер Пиквик.    

— И вас также, мой друг, — отозвался Уордль, и они  сердечно выпили за здоровье друг друга.    

— Миссис Уордль! — сказал мистер Пиквик. —  Мы, старики, должны вместе выпить винца в честь этого радостного события.    

Старая леди казалась в этот момент весьма величественной,  восседая в своем парчовом платье во главе стола, с новобрачной внучкой по одну  руку и мистером Пиквиком, на которого была возложена обязанность резать жаркое,  по другую. Мистер Пиквик говорил не очень громко, но она поняла его сразу и  выпила полную рюмку вина за его здоровье и счастье. После сего достойная  старушка углубилась в полный и подробный доклад о своей собственной свадьбе,  присовокупив диссертацию о моде носить башмаки на высоких каблуках и некоторые  детали, касающиеся жизни и приключений прекрасной леди Толлимглауэр, ныне  покойной; над всем этим старая леди сама смеялась от души, смеялись и молодые  леди, недоумевая, о чем в сущности толкует бабушка. Когда они смеялись, старая  леди смеялась еще в десять раз веселее и объявила, что эту историю считали  занимательной; это заставило всех снова расхохотаться и привело старую леди в  наилучшее расположение духа. Засим разрезали и обнесли вокруг стола сладкий  пирог; молодые леди припрятали по кусочку, чтобы положить под подушку и увидеть  во сне своего суженого; по этому случаю они сильно раскраснелись и оживились.    

— Мистер Миллер, — сказал мистер Пиквик своему  старому знакомому, здравомыслящему джентльмену, — стаканчик вина?    

— С большим удовольствием, мистер Пиквик, —  торжественно ответил здравомыслящий джентльмен.    

— Вы примете меня в компанию? — осведомился  благодушный старый священник.    

— И меня! — добавила его жена.    

— И меня, и меня! — сказали двое бедных  родственников, которые сидели на другом конце стола, ели и пили с большим  увлечением и смеялись по всякому поводу.    

Мистер Пиквик выражал искреннее удовольствие при каждом  новом предложении; глаза у него сияли радостью и весельем.    

— Леди и джентльмены! — сказал мистер Пиквик,  неожиданно вставая.    

— Внимание! Внимание! Внимание! — кричал от  избытка чувств мистер Уэллер.    

— Позовите всех слуг! — воскликнул старый Уордль,  вмешиваясь, чтобы предотвратить публичный выговор, который в противном случае  несомненно получил бы мистер Уэллер от своего хозяина. — Дайте каждому по  стакану вина, пусть все присоединятся к тосту. Продолжайте, Пиквик!    

Гости замолчали, служанки начали шептаться, слуги пребывали  в неловком замешательстве. Мистер Пиквик продолжал:    

— Леди и джентльмены… Нет, я не скажу — леди и  джентльмены, я вас назову своими друзьями, своими дорогими друзьями, если леди  разрешат мне такую вольность…    

Тут леди, а за ними и джентльмены прервали мистера Пиквика  оглушительными рукоплесканиями, во время которых было отчетливо слышно, как  обладательница черных глазок заявила, что готова расцеловать этого милого  мистера Пиквика.    

Вслед за этим мистер Уинкль галантно осведомился, нельзя ли  это сделать через посредника, на что юная леди с черными глазками ответила:  «Отстаньте!» — и присовокупила к этому требованию взгляд, который сказал так  ясно, как только может быть ясен взгляд: «Если можете».    

— Мои дорогие друзья, — продолжал мистер  Пиквик, — я предлагаю тост за здоровье новобрачных, да благословит их бог.  (Рукоплескания и слезы.) Моего юного друга Трандля я считаю превосходнейшим и  мужественным человеком; и мне известно, что его жена — очень милая и  очаровательная девушка, обладающая всеми данными для того, чтобы перенести в  новую сферу деятельности то счастье, какое в течение двадцати лет она изливала  вокруг себя в доме своего отца. (Тут жирный парень разразился оглушительным  ревом и был выведен за шиворот мистером Уэллером.) Я сожалею, — добавил  мистер Пиквик, — я сожалею, что недостаточно молод, чтобы стать супругом  ее сестры (рукоплескания), но раз это невозможно, я радуюсь тому, что я  достаточно стар, чтобы быть ей отцом, ибо теперь меня не могут заподозрить в  каких-либо тайных замыслах, если я скажу, что восхищаюсь ими обеими, уважаю их  и люблю. (Рукоплескания и всхлипывания.) Отец новобрачной — наш дорогой друг,  благородный человек, и я горжусь знакомством с ним. Он — человек добрый,  превосходный, независимый, великодушный, гостеприимный, щедрый. (Восторженные  возгласы бедных родственников, приветствовавших все эпитеты и в особенности два  последних.) Да насладится его дочь тем счастьем, какое он может ей пожелать, и,  созерцая ее блаженство, да обретет он то сердечное удовлетворение и тот  душевный мир, которых заслуживает, — таково, в этом я убежден, наше общее  желание. Итак, выпьем за их здоровье и пожелаем им долгой жизни и всяческих  благ!    

Мистер Пиквик умолк под гром рукоплесканий, и еще раз легкие  статистов под управлением мистера Уэллера заработали быстро и энергически.  Мистер Уордль провозгласил тост за мистера Пиквика; мистер Пиквик провозгласил  тост за старую леди; мистер Снодграсс провозгласил тост за мистера Уордля;  мистер Уордль провозгласил тост за мистера Снодграсса; один из бедных  родственников провозгласил тост за мистера Тапмена, а другой бедный родственник  провозгласил тост за мистера Уинкля; все были счастливы и оживлены, пока  таинственное исчезновение двух бедных родственников, очутившихся под столом, не  предупредило собравшихся, что пора сделать перерыв.    

За обедом все встретились снова после двадцатипятимильной  прогулки, предпринятой по совету Уордля, с целью избавиться от действия вина,  выпитого за завтраком. Бедные родственники пролежали весь день в постели, чтобы  достигнуть той же вожделенной цели, но, не добившись успеха, там и остались.  Мистер Уэллер поддерживал среди слуг неумолчный смех, а жирный парень разделил  свой досуг на малые доли, посвященные попеременно еде и сну.    

Обед прошел так же весело, как завтрак, и столь же шумно, но  без слез. Затем — десерт и новые тосты, чай и кофе, а затем бал.    

Лучшая гостиная в Менор Фарм была прекрасной, длинной,  обшитой темной панелью комнатой с высоким кожухом над камином и таким широким  камином, что туда мог бы въехать новый патентованный кэб вместе с колесами и  всем прочим. В дальнем конце комнаты сидели в тенистой беседке из остролистника  и вечнозеленых растений два лучших скрипача и единственный арфист во всем  Магльтоне. Во всех уголках и на всевозможных подставках стояли массивные старые  серебряные канделябры о четырех свечах каждый. Ковер был убран, свечи горели  ярко, огонь пылал и трещал в камине, и веселые голоса и беззаботный смех  звенели в комнате. Если бы английские йомены[97] доброго  старого времени превратились после смерти в эльфов, они устраивали бы свои  пирушки как раз в такой комнате.    

И если что-либо могло повысить интерес этого приятного вечера,  то это было появление мистера Пиквика без гетр — замечательное событие,  случившееся впервые на памяти его старейших друзей.    

— Вы собираетесь танцевать? — спросил Уордль.    

— Всенепременно! — ответил мистер Пиквик. —  Разве вы не видите, что я оделся специально для этой цели?    

Мистер Пиквик указал на свои шелковые чулки в крапинку и  элегантно зашнурованные лакированные туфли.    

— Вы в шелковых чулках! — шутливо воскликнул  мистер Тапмен:    

— А почему бы и нет, сэр, почему бы и нет? — с  жаром воскликнул мистер Пиквик, поворачиваясь к нему.    

— О, конечно, нет никаких оснований, почему бы вам их  не надеть, отозвался мистер Тапмен.    

— Полагаю, что нет, сэр, полагаю, что нет, —  сказал мистер Пиквик безапелляционным тоном.    

Мистер Тапмен рассчитывал посмеяться, но обнаружил, что это  вопрос серьезный; поэтому он сделал сосредоточенную мину и заметил, что на них  красивый узор.    

— Надеюсь, — отозвался мистер Пиквик, устремляя  взгляд на своего друга. — Смею думать, сэр, что вы не находите ничего  удивительного в этих чулках как таковых?    

— Конечно, нет. О, конечно, нет! — ответил мистер  Тапмен.    

Он отошел, и лицо мистера Пиквика вновь обрело свойственное  ему благодушное выражение.    

— Кажется, мы все готовы, — сказал мистер Пиквик,  который стоял в первой паре со старой леди и уже четыре раза срывался с места  невпопад в страстном желании поскорее начать.    

— В таком случае начинайте, — сказал  Уордль. — Ну!    

Две скрипки и одна арфа заиграли, и мистер Пиквик двинулся  вперед к своим vis-a-vis, как вдруг все захлопали в ладоши и закричали:    

— Стойте, стойте!    

— Что случилось? — спросил мистер Пиквик, который  остановился только потому, что скрипки и арфа умолкли; никакая иная сила в мире  не могла бы его остановить, даже если бы загорелся дом.    

— Где Арабелла Эллен? — воскликнуло несколько  голосов.    

— И Уинкль? — добавил мистер Тапмен.    

— Мы здесь! — воскликнул сей джентльмен, появляясь  из угла вместе со своей хорошенькой собеседницей, причем трудно было сказать,  кто из них больше покраснел — он или юная леди с черными глазками.    

— Как это странно, Уинкль, — с некоторым  раздражением сказал мистер Пиквик, — что вы не могли занять свое место  раньше.    

— Ничуть не странно, — отозвался мистер Уинкль.    

— Гм… — произнес мистер Пиквик с весьма выразительной  улыбкой, когда его глаза остановились на Арабелле. — Гм… пожалуй, я не  знаю, так ли уж это странно.    

Впрочем, размышлять об этом не было времени, ибо скрипки и  арфа принялись за дело всерьез. Мистер Пиквик выступил — руки накрест; вот он  на середине комнаты и несется в самый дальний угол; резкий поворот у камина, и  он мчится назад к двери. Все кружатся, крестообразно взявшись за руки; наконец,  громко отбивают ногами такт и уступают место следующей паре; повторяется вся  фигура — опять отбивается такт, выступает следующая пара, еще одна и еще —  оживление небывалое. Наконец, когда все фигуры были исполнены всеми  четырнадцатью парами и когда старая леди в изнеможении вышла из круга, а ее  место заняла жена священника, мистер Пиквик не переставал, хотя никакой нужды в  таких упражнениях не было, отплясывать на месте в такт музыке, улыбаясь при  этом своей даме с нежностью, не поддающейся никакому описанию.    

Задолго до этого момента, когда мистер Пиквик устал от  танцев, новобрачные удалились со сцены. Тем не менее внизу был подан  превосходный ужин, после которого долго не расходились; и когда мистер Пиквик  проснулся на следующее утро довольно поздно, у него сохранилось смутное  воспоминание, что он пригласил, порознь и конфиденциально, человек сорок пять  отобедать вместе с ним в «Джордже и Ястребе», как только они приедут в Лондон, —  факт, который мистер Пиквик справедливо расценивал как несомненный показатель  того, что в прошлый вечер он занимался не только танцами.    

— Так, стало быть, моя милая, сегодня вечером всем  домом устраиваются игры на кухне? — осведомился Сэм у Эммы.    

— Да, мистер Уэллер, — ответила Эмма. — У нас  заведено праздновать так каждый сочельник. Хозяин ни за что не откажется от  этого.    

— У вашего хозяина правильное понятие о  развлечениях, — заметил мистер Уэллер. — Никогда еще я не видывал  такого разумного человека и такого настоящего джентльмена.    

— Вот это верно! — сказал жирный парень,  вмешиваясь в разговор. — Каких он славных свиней разводит!    

И жирный парень по-каннибальски подмигнул мистеру Уэллеру  при мысли о жареных окороках и свином сале.    

— О, наконец-то вы проснулись! — сказал Сэм.    

Жирный парень кивнул.    

— Вот что я вам скажу, молодой удав, — внушительно  произнес мистер Уэллер. — Если вы не будете поменьше спать и побольше  двигаться, вы подвергнетесь, когда станете постарше, такой же неприятности,  какая случилась со старым джентльменом, носившим косицу.    

— А что с ним сделали? — прерывающимся голосом  осведомился жирный парень.    

— А вот послушайте, — сказал мистер Уэллер. —  Это был такой толстяк, какого редко встретишь, такой жирный мужчина, что за  сорок пять лет ни разу не видел собственных башмаков.    

— Господи! — воскликнула Эмма.    

— Да, не видел, моя милая, — сказал мистер Уэллер.  И если бы вы положили перед ним на обеденный стол точную модель его собственных  ног, он бы их не узнал. Ну, так вот, отправляясь в свою контору, он всегда  надевал красивую золотую цепочку от часов, спускавшуюся этак на фут с  четвертью, и носил в брючном кармашке часы, которые стоили… боюсь сказать,  сколько, но не меньше, чем могут стоить часы… большие, тяжелые, круглой  фабрикации, как раз под стать такому ужасному толстяку, и с огромным  циферблатом. «Вы бы лучше не носили этих часов, — говорят старому  джентльмену его друзья, — их у вас украдут». — «Украдут?» — говорит  он. «Да, говорят, украдут». — «Ну, говорит он, — хотел бы я  посмотреть на того вора, который может вытащить часы, потому что, будь я  проклят, если я сам могу их вытащить, так они тут плотно прижаты; и когда мне  хочется узнать, который час, я должен, говорит, заглядывать в булочные». Тут он  хохочет так, что вот-вот лопнет, и опять отправляется с напудренной головой и  косицей, переваливается по Стрэнду, а цепочка свешивается ниже, чем когда бы то  ни было, а огромные круглые часы чуть не разрывают серые шерстяные штаны. Не  было во всем Лондоне ни одного карманника, который не дергал бы за эту цепочку,  но цепочка никогда не рвалась, а часы не вылезали из кармана, и скоро воришкам  надоело таскать за собой по тротуару такого грузного старого джентльмена, а он  возвращался домой и хохотал так, что косица болталась, словно маятник голландских  часов. Но вот однажды катится старый джентльмен по улице и видит, что  карманник, которого он знал в лицо, идет под руку с маленьким мальчиком, а у  того огромная голова. «Вот потеха, — говорит себе старый  джентльмен, — они хотят еще разок попытаться, но это не пройдет». Тут он  начинает весело смеяться, как вдруг мальчик выпускает руку карманника и  бросается вперед, прямо головой в живот старого джентльмена, и тот на секунду  сгибается вдвое от боли. «Убили!» — кричит старый джентльмен. «Все в порядке,  сэр», — говорит ему на ухо карманник. А когда старый джентльмен опять  выпрямился, часов и цепочки как не бывало, и — что еще хуже — у него  пищеварение с тех пор никуда не годилось до конца жизни. Примите это к  сведению, молодой человек, и позаботьтесь, чтобы не слишком растолстеть!    

Когда мистер Уэллер закончил эту поучительную повесть,  которая, казалось, произвела большое впечатление на жирного парня, они  отправились все втроем в большую кухню, где к тому времени собрались все  домочадцы согласно обычаю, связанному с сочельником и соблюдавшемуся праотцами  старого Уордля с незапамятных времен.    

К середине потолка в кухне старый Уордль только что подвесил  собственноручно огромную ветку омелы, и эта самая ветка омелы мгновенно вызвала  веселую возню и суматоху, в разгар коих мистер Пиквик с галантностью, которая  сделала бы честь потомку самой леди Толлимглауэр, взял старую леди под руку,  повел ее под мистическую ветку и поцеловал учтиво и благопристойно. Старая леди  подчинилась этому акту вежливости со всем достоинством, какое приличествовало  столь важному и серьезному обряду, но леди помоложе, не будучи в такой мере  проникнуты суеверным почтением к обряду или воображая, будто прелесть поцелуя  увеличивается, если он достается с некоторым трудом, визжали и сопротивлялись,  разбегались по углам, угрожали и возражали — словом, делали все, только не  уходили из комнаты до тех пор, пока некоторые из наименее предприимчивых  джентльменов не собрались было отступить, после чего молодые леди тотчас же  нашли бессмысленным сопротивляться дольше и любезно дали себя поцеловать.    

Мистер Уинкль поцеловал молодую леди с черными глазками,  мистер Снодграсс поцеловал Эмили, а мистер Уэллер, не придавая особого значения  обряду, который требовал целовать, находясь под омелой, целовал Эмму и других  служанок, как только ему удавалось их поймать. Что касается бедных  родственников, то они целовали всех, не исключая даже самых некрасивых молодых  леди, гостивших в доме, которые в крайнем смущении бросились, сами того не  ведая, под омелу, как только она была повешена. Уордль стоял спиной к камину,  созерцая всю эту сцену с величайшим удовольствием, а жирный парень не упустил  случая присвоить и уплести без промедления особенно лакомый мясной паштет,  который был припасен для кого-то другого.    

Затем визг затих, лица раскраснелись, кудри растрепались, и  мистер Пиквик, поцеловав, как упомянуто было выше, старую леди, стоял под  омелой, взирая с довольным лицом на все, что происходило вокруг, как вдруг  молодая леди с черными глазками, пошептавшись с другими молодыми леди,  бросилась вперед и, обвив шею мистера Пиквика, нежно поцеловала его в левую  щеку, и не успел мистер Пиквик хорошенько сообразить, в чем дело, как все  молодые леди его окружили, и каждая подарила его поцелуем.    

Приятно было видеть в центре группы мистера Пиквика,  которого тащили то в одну сторону, то в другую и целовали в подбородок, в нос,  в очки, и приятно было слышать взрывы смеха, раздававшегося со всех сторон, но  еще приятнее было видеть, как мистер Пиквик, которому вскоре после этого завязали  глаза шелковым носовым платком, натыкался на стены, шарил по углам и проходил  через все таинства жмурок, получая величайшее удовольствие от игры, пока,  наконец, не поймал одного из бедных родственников, и тогда ему самому пришлось  убегать от жмурки, что он делал с легкостью и проворством, вызывавшими  восхищение и рукоплескания всех присутствующих. Бедные родственники ловили тех,  кому, по их мнению, это должно было понравиться, а когда игра затягивалась,  сами давали себя поймать. Когда всем надоели жмурки, началась славная игра в  «кусающего дракона»[98],  и когда пальцы были в достаточной мере обожжены, а изюминки выловлены, все  уселись возле очага, где ярко пылали дрова, и подан был сытный ужин и огромная  чаша уоселя, чуть-чуть поменьше медного котла из прачечной; и в ней так  аппетитно на вид и так приятно для слуха шипели и пузырились горячие яблоки,  что положительно нельзя было устоять.    

— Вот это поистине утеха! — сказал мистер Пиквик,  поглядывая вокруг.    

— Таков наш неизменный обычай, — отозвался мистер  Уордль. — В сочельник все садятся с нами за один стол, вот как  сейчас, — слуги и все, кто находится в доме. Здесь мы ждем, пока часы не  пробьют полночь, возвещая наступление рождества, и коротаем время, играя в  фанты и рассказывая старые истории. Трандль, мой мальчик, расшевелите  хорошенько дрова в камине.    

Лишь только пошевелили дрова, как посыпались мириады  сверкающих искр. Багровое пламя разлило яркий свет, который проник в самые  дальние углы комнаты, и отбросило веселый отблеск на все лица.    

— Теперь затянем песню, рождественскую песню, —  сказал Уордль. — Я вам спою одну, если никто не предлагает лучшей.    

— Браво! — воскликнул мистер Пиквик. —  Налейте стаканы! — крикнул Уордль. — Пройдет добрых два часа, раньше  чем вы увидите дно этой чаши сквозь темно-красный уосель. Наполните стаканы и  слушайте!    

Затем веселый старый джентльмен без дальнейших разговоров  запел приятным, звучным, сильным голосом:    

Рождественский гимн     

     

Что весна мне!    

Пусть под ее крылом    

Расцветают цветы в полях.    

Но под утро холодом и дождем    

Она все их развеет в прах.    

Вероломный эльф не знает себя,    

Не знает, что верен часок,    

Улыбается он, навек губя    

Беззащитный первый цветок.    

     

Что мне солнце!    

Пусть за тучи, в свой дом    

В летний день идет отдыхать.    

Мне и так легко, не стану о нем    

Я скорбеть и к нему взывать.    

Его сын любимый — жестокий бред    

По следам горячки идет.    

     

Коль сильна любовь, недолго согрет…    

Это каждый — увы! — поймет.    

     

Лунный свет порой осенних работ,    

Пронизая ночную тень,    

Мне милей и больше меня влечет,    

Чем бесстыдный и яркий день.    

Но увижу — лист на земле лежит,    

И на сердце тоска легла.    

Опадают листья — сердце щемит,    

Разве осень тогда мила?    

     

Я веселым святкам гимн пою.    

Золотая пришла пора!    

     

В честь ее я чашу налил свою    

И тройным встречаю «ура».    

Распахнем мы дверь принять Рождество,    

Старика совсем оглушим.    

Пока есть вино, потешим его    

И друзьями простимся с ним.    

     

Как всегда, он горд, и к чему  скрывать    

Загрубелую сеть рубцов!    

     

Не позор они — их легко сыскать    

На щеках лихих моряков.    

И я славлю вновь, и песня звонка —    

Пусть гудит и дом и земля, —    

Этой ночью славлю я старика —    

Четырех времен короля.    

     

Этой песне бурно аплодировали, ибо друзья и слуги составляют  чудесную аудиторию, — в особенности бедные родственники были в подлинном  экстазе. Снова подбросили дров в камин и снова наполнили стаканы уоселем.    

     

— Какой снег! — тихо сказал один из слуг.    

— Снег? — переспросил Уордль.    

— Суровая, холодная ночь, — отозвался  слуга. — И ветер поднялся. Он гонит снег по полю густым белым облаком.    

— Что говорит Джем? — осведомилась старая леди.  Что-нибудь случилось?    

— Нет матушка, — ответил Уордль. — Он  говорит, что поднялась метель и ветер холодный и пронизывающий. Я бы мог  догадаться об этом по тому, как он гудит в трубе.    

— А! — сказала старая леди. — Помню, такой же  был ветер и так же шел снег очень много лет назад — за пять лет до того, как  скончался бедный ваш отец. Тогда тоже был сочельник, и помню, что в тот самый  вечер он нам рассказывал историю о подземных духах, которые утащили старого  Гебриела Граба.    

— Какую историю? — спросил мистер Пиквик.    

— О, пустяки! — отозвался Уордль. — Историю о  старом пономаре, которого будто бы утащили подземные духи, как думают здешние  добрые люди.    

— Думают! — воскликнула старая леди. — Да  разве найдется такой смельчак, который бы этому не верил? Думают! Да разве вы  не слыхали с самого детства, что его похитили подземные духи, разве вы ничего  не знаете об этом?    

— Отлично, матушка, если вам угодно — его  похитили, — смеясь, сказал Уордль. — Его похитили подземные духи,  Пиквик, и конец деду.    

— О нет! — возразил мистер Пиквик. — Уверяю  вас, не конец, потому что я должен узнать, как и почему, вообще все  подробности.    

Уордль улыбнулся, видя, что все вытянули шеи, чтобы лучше  слышать; щедрой рукой налив уоселя, он выпил за здоровье мистера Пиквика и  начал следующий рассказ…    

Но да помилует бог наше писательское сердце — в какую  длинную главу дали мы себя втянуть! Заявляем торжественно: мы совсем забыли о  таких пустячных ограничениях, как главы. Но так и быть, подземного духа мы  выпустим в новой главе. Подземные духи — на сцену, и никакой им пощады, леди и  джентльмены!