1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
    
Его ударили под колени и он упал, но не на жесткую крышу, выстланную камнем, а на развернутую мягкую кошму.
    
Кошма полезла в рот и в нос, от нее разило конской мочой и потом, но Ар-Угай не сумел ни крикнуть, ни шевельнуться: ремни плотно перетянули его, так плотно, что он потерял возможность дышать. В последний момент у него мелькнула нелепая мысль, что это Сейр похищает его — по приказу Айгуз. И скоро, совсем скоро…
    * * *
    
Но скоро, совсем скоро в глаза ему ударил не нежный розовый свет, и лица его коснулись не белые пальцы Айгуз.
    
Он лежал на одноосной повозке, и повозка, казалось ему, летела по темной степи. От тряски узлы на ремнях ослабли, и Ар-Угай получил возможность вздохнуть, — хотя вздох принес ему больше боли, чем облегчения. Краем глаза — тем, который был свободен от вонючей кошмы, — он увидел спины всадников, но было слишком темно, чтобы разглядеть их. Он напрягся, пытаясь набрать в грудь воздуха, чтобы крикнуть:
    
— Остановитесь, собаки!..
    
Но движение принесло такую боль, что он застонал из последних сил, выдавив из себя вместо приказа нелепый бессмысленный хрип, — и снова провалился в черную, беззвучную, беззвездную вечную степь. В ту степь, куда рано или поздно уходит каждый. В одиночестве. Лишь оборачиваясь на свет далеких костров.
    * * *
    
У одного из костров ночной дозор окликнул их:
    
— Эй-бой! Кто ночью в степи?
    
Тухта ответил, как отвечал всегда:
    
— Тухта идет.
    
Дозорный поднялся от костра, приложил ладонь к глазам; на запястье болталась камча:
    
— Тухта! Ар-Угай искал тебя!
    
— Ар-Угай нашел меня, — ответил Тухта, засмеялся и пришпорил коня.
    * * *
    
Отсутствие Ар-Угая заметили не сразу. Его странности и склонность к одиноким прогулкам были известны, и лишь в полдень в Арманатте возникло что-то вроде тревоге. По старшинству командовать теперь должен был Шаат-туур, и он, выслушав кровников и слуг Ар-Угая, а также испуганных стражников и дозорных, с неохотой признал, что надо ехать к Айгуз и держать с ней совет.
    * * *
    
Во дворце Айгуз смятение началось с самого утра, когда соглядатай Бараслана доложил, что Ар-Угай не ночевал дома, а конь его стоит в стойле, расседланный, и конюхи со слугами спят.
    
— Сейчас самое время исчезнуть из Арманатты, — сказал Бараслан, когда все собрались на верхнем этаже дома Айгуз.
    
Сейр с сомнением покачал головой, а Домелла спросила:
    
— А может быть, самое время остаться?
    
— Объясни свои слова, — попросил Сейр.
    
— Самое время, — Домелла поднялась и прошла к окну, встав так, что солнце освещало ее сзади и тень скрывала вспыхнувшее лицо, — Собрать расколовшееся государство. Власть, которую вырвали у Ар-Угая, передать законному каану — моему сыну.
    
Сейр зорко взглянул на нее. Сказал без выражения, но твердо и веско, как говорил всегда:
    
— Не собрать развалившуюся страну, как не собрать разбитый кувшин из осколков.
    
Домелла слегка топнула ногой, обутой в красный мягкий полусапожек:
    
— В Нуанне жил врач Хируан. Он мог собрать даже раздробленные кости под кожей ноги!
    
Сейр покачал головой:
    
— Государство — не нога, госпожа. Вернее, не только нога. Нужны еще голова и руки. И сердце тоже.
    
Бараслан повернулся к Сейру и быстро, по-хуссарабски спросил:
    
— Что же ты предлагаешь?
    
— Я думаю, надо сделать главное — защитить маленького каана, который называет себя сейчас таким странным именем — Екте.
    
— Лучше всего, — тоже по-хуссарабски заговорила Айгуз, — его защитит мать, у которой будет много власти. Больше, чем у любого из мужчин.
    
— Да, мать лучше других защитит сына, — согласился Сейр. — Но подумай: вскоре сюда, в Арманатту, направят коней тэнтеки Камды, Амзы, Каран-Гу. И они будут готовы на всё, чтобы захватить власть для своего господина. Начинается война, госпожа, — мягче добавил он. — Война, в которой не смогут победить женщины и дети.
    
От этих слов вздрогнули все — даже Бараслан.
    
Мужчины взглянули на Айгуз, ожидая ее решения.
    
Она поглядела в окно. По немощеной улице, вздымая пыль, промчался гонец.
    
— Хорошо… Но куда нам ехать?
    
— Главное — не куда, — сказал Сейр. — Главное сейчас — как вырваться из Арманатты. Ведь войска просто могут не выпустить тебя, и тем более твоего сына, маленького каана.
   
   
    
     
Киатта
    
    
Старая Арисса, утопая в подушках, полусидела в постели, неподалеку от открытого окна, за которым сиял веселый солнечный день.
    
— Я чувствую тепло солнца, — сказала Арисса. — Но от ветра меня знобит.
    
— Тебе это кажется, госпожа моя. Ветерок весенний, ласковый и теплый. Он не принесет тебе вреда.
    
Они помолчали. Во дворе слышались какие-то команды, потом донесся стук.
    
— Что там, Каласса? — спросила королева. — Я слышу стук, как будто плотники делают помост. Может быть, Фрисс позвал бродячих актеров?
    
— Нет, моя госпожа, — угрюмо ответила Каласса. Она сидела у самого окна, и ей хорошо было видно всё, что происходит во дворе.
    
Арисса помолчала, пожевала беззубым ртом.
    
— Мне не нравится твое молчание, Каласса. — Ты переняла у кого-то вредную привычку не отвечать на вопросы. Вредную и оскорбительную.
    
— От кого же, как не от вашего сынка Фрисса? — проворчала Каласса.
    
Помолчала и добавила:
    
— Но если от ветерка тебя знобит, изволь, я прикрою окно.
    
— Нет, не надо. Я хочу послушать, как работают плотники. Я так и представляю золотистые доски из нашего королевского леса… Что они делают сейчас, Каласса?
    
— Лестницу, ваше величество, — ответила Каласса.
    
— А! Правильно. На помост должна вести лестница. Актеры будут спускаться по ней в толпу, чтобы перенести праздник прямо в гущу народа. А достаточно ли велик помост?
    
— Очень, — хмуро и кратко ответила Каласса.
    
Арисса неодобрительно повернула голову на голос. Она хотела изобразить на лице неудовольствие. Но лицо ее, белое, изборожденное морщинами, с отсутствующими глазами, выражало лишь покой и довольство.
    
— Ты говоришь, Фрисс научил тебя вредным привычкам… Я знаю, ты с детства недолюбливаешь моего среднего сына. Ты и сейчас готова при любом удобном случае…
    
Громкие команды и новый стук во дворе заглушили ее слабый голос.
    
Арисса навострила уши, вытягивая сморщенную шею с отвисшей складкой под подбородком.
    
— А что они делают сейчас?
    
— Поднимают виселицы, — ответила Каласса.
    
— Что?.. — Арисса подумала, перебирая чуткими пальцами покрывало, которым была укрыта, и продолжила дрогнувшим голосом. — Видно, это какая-то новая забава. Если я правильно тебя расслышала…
    
— Нет, это старая забава, моя королева, — ответила тихо Каласса. Поднялась и захлопнула окно. В комнате сразу стало темнее, зато звуки со двора стали неясными и отдаленными.
    
— Зачем ты закрыла окно?
    
— Чтобы ты не слышала грубостей плотников.
    
— Ах, глупая Каласса! — Арисса даже покраснела от негодования. — Неужели ты думаешь, я мало слышала грубых слов от простонародья, когда была молода и… могла видеть?
    
Каласса промолчала.
    
— Каласса!
    
Молчание.
    
— Каласса! Я ведь слышу, что ты здесь!
    
— Я здесь, — отозвалась служанка. Она отвернулась от Ариссы и торопливо вытерла ветхим передником красные глаза.
    
— А! — догадалась Арисса. — Ты плачешь. Не надо обижаться на меня, моя милая. Ведь мы — последние в этом замке, последние из тех, кто ещё помнит прежние времена.
    
— Не только в замке, ваше величество, — вздохнула служанка. — Мы последние в этой стране, и даже на этой земле.
    
Арисса подумала, наклонив голову набок.
    
За окном послышалась барабанная дробь.
    
— Что это? — встрепенулась королева. — Военный парад?
    
— Не знаю.
    
— Как ты глупа! Конечно, перед выступлением артистов могут устроить небольшой военный пара…
    
Вскрик, глухой удар, новый вскрик. Потом удары послышались чаще, но и их, и вскрикивания заглушала нараставшая барабанная дробь.
    
— Ничего не понимаю! — всплеснула руками Арисса. — Хоть бы Фрисс поскорее пришел, — он объяснил бы мне, что происходит!
    
— Уж лучше бы он никогда не приходил, — эхом отозвалась Каласса.
    * * *
    
Фрисс заглянул ненадолго, когда уже наступал вечер.
    
— Привет, старушки! — громко сказал он.
    
Каласса подняла голову. Фрисс был навеселе; впрочем, в последнее время это случалось с ним часто.
    
— Сегодня праздник. Слышишь, мать? И ты, старая ведьма. Сегодня разоблачены предатели, которые готовили переворот.
    
Арисса в ужасе закрыла лицо руками.
    
— Это разбойники? — спросила она.
    
— Если бы! — Фрисс пододвинул к себе ногой табурет и сел, уперев руки в колени. На нем был голубой королевский жилет с золотыми лилиями, и сапоги из юфти, спущенные в гармошку.
    
— Все — как будто бы добрые горожане, верные подданные. А в душе у каждого — клубок черных аспидов.
    
Он плюнул, кивнул стоявшему позади слуге, взял кубок и выпил. Скомандовал:
    
— Подай вина матери. Нет, обеим. Оставь им всю бутыль.
    
Слуга поставил стеклянную бутыль на столик, отодвинув старые тарелки с засохшими остатками еды. Фрисс глянул на них с неудовольствием.
    
— Как! С обеда еще не убраны тарелки?
    
Он с грозным видом развернулся к слуге. Слуга побледнел и слегка попятился.
    
— Государь… Обед королеве подают другие… Мадрисс и его поварята…
    
— Ах, Мадрисс! — Фрисс сжал поседевшую бороду в кулак. — Я переведу его в конюхи.
    
Каласса покачала головой.
    
— Прости, великий государь, — сказала она. — Но это не остатки сегодняшнего обеда. Это остатки вчерашнего обеда… Ты ведь знаешь, что обед нам дают через день…
    
— Да? А почему?.. — он еще грозней воззрился на слугу. Слуга попятился, споткнулся о порог и упал. В коридоре загремел поднос.
    
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Фрисс. — Да потому, что это я так приказал!
    
Он снова расхохотался. Потом, внезапно вспомнив, сказал мрачно:
    
— Среди предателей — начальник дворцовой стражи Этисс. И два члена магистрата. И двое из купеческой морской гильдии… Все — неблагодарные твари! Все хотели моей смерти!
    
Арисса всплеснула руками и даже вскрикнула.
    
— Не беспокойся, мать, — Фрисс картинно протянул к ней руку, забыв, что несколько лет назад царь Аххаг лишил ее глаз. — Изменники разоблачены и наказаны. Не далее как сегодня в обед их повесили здесь, во дворе. Потребовалось пятнадцать виселиц.
    
Он хитровато улыбнулся.
    
— Знаешь, почему пятнадцать, мать?
    
И, не дожидаясь ответа, продолжил:
    
— Потому, что я решил заодно повесить весь магистрат и всё правление гильдии. Там, где завелся один предатель, наверняка заведутся и другие.
    
Он сжал кулаками виски, покачался на табурете.
    
— И знаешь, что я решил, мать? Не нужен нам магистрат. Всем в Киа-Та-Оро будут управлять я сам. А в ратуше я открою музей, где будут выставлены высушенные головы предателей. А в башне ратуши сделаю голубятню…
    
Он хохотнул. Взглянул на мать и старую служанку, которые по — птичьи сжались и сгорбились, словно стараясь стать незаметнее. В глазах его появилось осмысленное выражение. Он глубоко вздохнул.
    
— Да, мать… Тяжело управлять государством. Не знаю, как управлялся отец, но мне приходится туго. Все эти вольности, все эти распущенные нравы… Железный кулак! Вот что нужно, чтобы удержать в повиновении эту подлую и рабскую страну.
    
Повисло молчание. Потом Арисса спросила внезапно зазвеневшим голосом:
    
— Ты называешь подлой и рабской Киатту, сын?
    
Фрисс как бы очнулся. С мутной, тяжелой злобой взглянул на мать. Процедил:
    
— Подлой и рабской, да. Мне приходится исправлять дела моего добренького отца. Такого добренького, что он без боя сдал Оро, не сумев даже собрать армию для защиты столицы. Зато сейчас… Сейчас у меня мощная армия. Полторы тьмы солдат, и очень хорошие полководцы, и две тьмы резерва, готового собраться в любую минуту. И конница, которая не уступает ни в чем хуссарабской.
    
— Она и есть хуссарабская, — рискнула возразить Каласса.
    
Фрисс вскочил, с грохотом опрокинув табурет.
    
— Да, она хуссарабская. Но это наёмники, которые служат мне. И служат верно!
    
— Тебе, а не Киатте! — громко сказала Арисса.
    
Каласса в испуге взглянула на нее. Арисса почти поднялась на ноги, чего не могла сделать последние полтора года, лишь держалась одной рукой о золоченую спинку кровати.
    
Фрисс шагнул было к ней, но круто развернулся, не прерывая движения.
    
Бросил через плечо:
    
— Старая дура!
    
И вышел, напоследок с грохотом захлопнув дверь.
    
Старушки обнялись и заплакали.
    
Когда они проплакались и успокоились, — за окном уже стояла ночь и во дворе хрипло каркало воронье, да раздавался пьяный гогот стражи, — Арисса шепнула Калассе:
    
— Как ты думаешь, Крисс вернется?
    
— Вернется, моя госпожа, — убежденно ответила Каласса.
    
— Вот и я думаю, что вернется… И гадательные карты это подтверждают, правда?
    
— Истинная правда. Я раскладываю их при вас каждый день…
    
Они помолчали, прислушиваясь к страшным звукам со двора.
    
— Поскорее бы Крисс вернулся.
    
Каласса заплакала снова, уронила голову на колени старой королевы, и теперь уже королева принялась гладить ее невесомой рукой, утешая.
    * * *
    
Но вернулся не Крисс, а Ибрисс.
    
Он вернулся под улюлюканье оборванцев, которых много развелось за время правления Фрисса.
    
В город их не пускали. Они целыми семьями жили на городской свалке, среди мусорных отбросов, или на старом кладбище, среди заброшенных могил. Целыми днями они сидели у городских стен вблизи ворот, приставая к проходящим, выпрашивая милостыню.
    
Ибрисса они приняли за конкурента и после небольшой словесной перепалки кинулись его бить. Но Ибрисс подбежал к городской страже, громко выкрикивая свое имя.
    
Стражники с хохотом оттолкнули его от ворот тупыми концами алебард, но один из них, десятник, кое-что слышал о непутевом сыне короля. Он отогнал попрошаек и завел Ибрисса в караульню, а сам послал за начальником стражи.
    
В конце концов Ибрисса впустили в город, но, по приказу Фрисса, переодели и пронесли во дворец в закрытом паланкине. Ибрисс, однако, то и дело высовывался из окошка и кричал прохожим:
    
— Да здравствует свободная Киатта! Ура Фриссу!
    
Прохожие испуганно жались к домам, а Фрисс, когда ему донесли об этом, пришел в неистовство.
    
Когда стражники, обливаясь потом (Ибрисс был, пожалуй, тяжеловат), поставили паланкин в малом внутреннем дворике королевской крепости, Фрисс сам попытался вытащить брата из паланкина. Однако Ибрисс с величественным видом отверг его руку и выбрался самостоятельно. Он встал с гордым видом возле паланкина, отставил жирную ногу, на которой едва не лопались по швам подобранные не по размеру короткие, до колен, штаны, и произнес:
    
— Приветствую тебя, брат мой, владетельный король свободного Оро!
    
На эту наглую выходку Фрисс, не найдя слов, ответил ударом в ухо. Удар оказался неожиданным и болезненным. Ибрисс присел и спросил:
    
— А что, город уже изменил название? Или ты теперь называешься императором?
    
На что тут же получил вторую увесистую оплеуху.
    
Стражники покатывались с хохоту, но под взглядом Фрисса примолкли.
    
— Ступай за мной! — свистящим голосом велел Фрисс и пошел во дворец.
    
Ибрисс обернулся на стражников, и отвесил им глубокий поклон, отчего и штаны, и жилет на нем наконец-то лопнули по швам. Именно в этот момент Фрисс обернулся; его взгляду представилась оголившаяся обширная бабья задница брата и часть жирной спины.
    
Фрисс побелел. Он молча подскочил и изо всех сил пнул Ибрисса в молочный зад. Ибрисс упал, а стражники, мгновенно прекратив смех, исчезли под навесом караульного помещения.
   
  
  
   
    
Часть третья
    
Сидящие у рва
   
   
    
     
Туманные горы
    
    
Тучи сомкнулись, и дождь хлынул, как из ведра. Но это было далеко внизу; для стоявших на вершинах Туманных гор Аххумана и Намуххи тучи казались слегка всхолмленной ватной поверхностью, над которой там и сям торчали заснеженные пики гор.
    
В далеких долинах вид был еще красочнее: над облаками торчали изумрудные верхушки гигантских туй. Облака двигались, и деревья, казавшиеся кустиками, плыли над ровной молочной рекой.
    
— Здравствуй, брат, — промолвил Аххуман, как обычно, первым.
    
— Здравствуй, — ответил Намухха.
    
Аххуман присел на гигантскую глыбу и сказал ровным голосом:
    
— Мы что-то делали не так, верно?
    
Он помолчал, искоса взглядывая на Намухху.
    
— Я имею в виду, что мы сделали слишком мало, чтобы остановить то, что творится там, внизу…
    
Он показал кивком головы на спрятанную под облаками землю.
    
— Ты говоришь про дождь? — Намухха, как обычно, прятал насмешки под несокрушимой серьезностью. — Тогда изволь: сейчас я разгоню тучи.
    
Аххуман вздохнул.
    
— Ты знаешь, о чем я говорю… Я думал, что ты — воин, и, придя на землю, начнешь карать злых и помогать праведным. Ну, или, во всяком случае, пройдешь по земле, оставляя за собой горы трупов…
    
— Зачем? — спросил Намухха, улыбаясь своей неверной, исчезающей улыбкой.
    
— Ну… — Аххуман помялся, пожал плечами. — А зачем еще нам приходить к людям? Чтобы действовать, верно? Действовать там, где люди оказываются бессильными.
    
Намухха неожиданно свистнул, отчего нескольких круживших в небе орлов будто сбило на лету, и присел на тот же обломок скалы, заставив Аххумана подвинуться.
    
— Не знаю, как насчет тебя… — сказал он. — Ты — объединитель, ты даруешь согласие и общую цель… А у меня всё по-иному, верно? Думаю… — Намухха усмехнулся, припоминая что-то. — Думаю, я сделал не так уж мало. Оживил пару мертвецов, один раз обернулся волком, дважды — собакой. Вернее, даже сворой собак. Это, кстати, было не так-то легко, поверь мне. А главное…
    
Он приблизил узкое лицо к глазам Аххумана, и по лицу его пробежала непонятная ломаная линия — то ли усмешка, то ли выражение боли.
    
— А главное — выполнил свое предназначение. Разъединил их всех.
    
Аххуман молча обдумывал слова брата. И ему теперь многое становилось яснее.
    
— Они перегрызлись между собой, — Намухха отодвинулся от брата, поднял голову к неистово синим небесам и рассмеялся, показывая ослепительно белые зубы. — Они передрались, как псы в клетке. И эта грызня ширится, захватывает всё новые народы и земли. Тем, кто сидит у Рва, скоро станет некем командовать. Армии начали рассыпаться.
    
Намухха подбросил и поймал камешек. Потом подобрал второй и стал подбрасывать и ловить их одной рукой.
    
— Ненависть побеждает всё! И она снова оказалась непобедимой! — почти выкрикнул он. — Она всегда побеждает любовь. А вражда всегда побеждает согласие!
    
Аххуман, не мигая, глядел на него, и в его взгляде отвращение смешивалось с восхищением.
    
— Стоит поджечь угол деревянного дома, и вскоре огонь оближет все четыре стены и сожрет крышу, — продолжал Намухха. — Брось искру на сухой пучок травы — запылает вся степь. По-моему, в этом и было мое предназначение там, на земле. А драться на мечах или ломать ребра в кулачных поединках… Нет, брат. Пусть этим занимаются люди. Кстати, это у них получается иногда совсем неплохо.
    
Он взглянул вниз, куда упал выроненный камешек. Там, в глубоких ущельях, кипела вода, грохотал гром и лишний камень, катящийся с гор, никого не удивит.
    
— Но искры может погасить даже ветер, — проговорил Намухха. — А там — посмотри, какой дождь… Ах, какой дождь!
    
Аххуман проследил за взглядом Намуххи, увидел потоки, смывающие дома, увидел мертвых — их тела бились о камни, крутились в водоворотах, выныривали, словно были еще живыми, и снова пропадали в черной пене. Он увидел живых, с плачем и воплями бежавших куда-то сквозь ночь и ураган, увидел девочку, которая пыталась спасти быка, заставляя его подняться и не зная, что у быка переломаны ноги…
    
Аххуман на мгновение прикрыл глаза. Когда он снова взглянул вниз, то увидел лишь громокипящие тучи, бившиеся друг о друга, как волны.
    
— Хорошо, — сказал Аххуман. — Я понял тебя. Иди, брат, бросай новые искры, раз в этом и состоит твое предназначение.
    
— Пойду, — ответил Намухха поднимаясь.
    
Он сладко потянулся, оглядывая мир. Заметил на северо-западном крае знакомое копошение.
    
— А! — сказал он. — Я снова вижу твою работу. Там новый город, да?
    
— Да, — улыбнулся Аххуман.
    
Намухха поглядел на него сверху вниз. Усмехнулся.
    
— А знаешь… Город новый, но люди-то в нем — прежние.
    
Захохотал и почти бегом кинулся вниз, перескакивая через расселины, прыгая с кручи на кручу.
   
   
    
     
Лаверна
    
    
Гарран с размаху вонзил топор в бревно и поднял голову. Отсюда, с высоты сухого дока, ему была хорошо видна дорога, бежавшая среди холмов. По дороге плелись два человека, едва волоча ноги.
    
— Ом Эро! — крикнул он, свесив голову вниз. — Посмотри, что там за люди идут со стороны пустыни? Пошли за ними повозку!
    * * *
    
Крисс подумал, что это очередной мираж: среди песка возникли ребра гигантских существ — почти такие, какие им встречались в пустыне. Но когда кто-то плеснул ему в лицо чистой холодной воды, чьи-то заботливые руки поддержали его и он почувствовал вкус воды, которую стали лить ему в рот, — он закашлялся, протёр глаза и понял, что это не мираж.
    
И они давно уже были не в пустыне.
    
Там, где зеленый берег вплотную подступал к морю, возвышались шпангоуты кораблей — настоящих кораблей, которые он видел когда-то давным-давно, в прошлой жизни. Потом он разглядел дома и пристани, увидел стружки в зеленой воде и загорелых людей.
    
А потом услышал человеческую речь. Человеческой он счел теперь аххумскую: слишком давно он не слышал ее, чистую, не исковерканную, без хуссарабских и иных словечек.
    
Но он не верил своим глазам и ушам еще долгое время, пока его везли в открытой повозке по песчаной дороге вниз с холма, потом — по улице маленького городка, мимо верфи, мимо штабелей золотистых досок, мимо людей, высыпавших из домов на улицу, чтобы поглазеть на незнакомцев.
    
Тем более он не поверил себе, когда в комнате увидел флотоводца Гаррана, который встал и шагнул ему навстречу, протянув руки…
    * * *
    
— Два года мы плыли вокруг Земли-Корабля, — рассказывал Гарран. — Мы обогнули Землю с юга, вошли в залив Южного Полумесяца — так называют купцы два полуострова, которыми на юге оканчивается земля. Один полуостров называется Арт, другой — Изалла. Между ними залив, который жители страны Дин называют морем. Там богатые города, особенно столица, которая расположена на тысячах островов в громадной дельте Зуары — реки, которая подобна Тобарре, только течет она с севера на юг… Но, прости, — кажется, я утомил тебя?
    
Крисс нежился в чистой одежде на ложе возле стола, заставленного едой и напитками. Он сонно кивнул, снова подумав, что всё это ему лишь снится, и через какое-то время он проснётся в безжизненной пустыне, под хлипким навесом, рядом с телом Эйдо, полузанесенным песком…
    
Крисс протер глаза.
    
— Скажи, почему ты не поплыл дальше, если считаешь, что Землю можно обогнуть вокруг?
    
— Корабль просто пришел в негодность, хотя его и мастерили на Нильгуаме. Они склеили борта из нескольких слоев досок, но все их прогрызли черви, а днище так обросло ракушками, что корабль потерял ход. Этот городок называется Лаверна — я сам построил его и сам назвал. Южнее есть большой город Билуогда, севернее, ближе к Лагуне — Коуз и Тулуд. Но мы с Ом Эро выбрали это место — здесь много сосновых лесов и прекрасная гавань.
    
— Ты знаешь, что пал Ушаган? Что царица Домелла — дочь хуссарабского каана? Что Аххаг погиб в Нуанне?
    
— Конечно. Дорогой мы останавливались во многих местах. И там слушали рассказы о войне и хуссарабах. И плыли дальше… Последние новости рассказали нам беглецы, некоторое время назад перешедшие через плато Боффа. Их вел Раммат.
    
Крисс встрепенулся:
    
— Раммат жив?
    
— Конечно. Он сейчас в Билуогде. А разве…
    
Крисс повернулся к Эйдо, который скромно вкушал жареное мясо и запивал вином за отдельным столиком. Он хоть и переменил платье, но выглядел всё тем же чумазым диким охотником с гор.
    
— Эйдо! Ты случайно не знаешь, где моя рукопись?
    
Эйдо вытер руки о сапоги, достал из-за пазухи толстую пачку истрепанных и грязных листов.
    
— Я думал, что она потерялась. Почему ты не сказал мне раньше?
    
— Когда ты выронил сумку, — неторопливо сказал Эйдо, — это было уже после того, как мы допили последнюю воду и ты хотел убить меня…
    
Крисс взмахом руки поторопил его, прерывая неприятные воспоминания.
    
— Так вот, я поднял рукопись, чернильницу, и перо и положил за пазуху. Ничего не испортилось, как видишь.
    
Эйдо извлек склянку с высохшими чернилами и тростниковое перышко.
    
— И сколько же ты носил их с собой? — изумился Крисс.
    
— Неделю. А может быть, меньше. Я не помню. Но это было после встречи с изгнанниками цай.
    
— Спасибо, Эйдо…
    
— Эйдо! — пожал плечами Эйдо и снова принялся за еду.
    
Крисс протянул рукопись Гаррану.
    
— Я записал все, что видел, начиная с падения Хатуары. Прочти — и ты узнаешь многое о том, как погиб Аххум.
    
Гарран взял рукопись и возразил:
    
— Аххум не погиб. Так я думаю, Крисс. Разве мы говорим с тобой по-хуссарабски?.. А завтра, если пожелаешь, мы съездим в Билуогду, и ты увидишь новые дома и целое предместье, где говорят только по-аххумски.
   
   
    
     
Долина Бонго
    
    
Ставка темника Каран-Гу была настоящей хуссарабской ставкой. На холме неподалеку от берега озера Бонго был воздвигнут гигантский золотой шатер с островерхой крышей. Вокруг главного шатра располагались шатры поменьше — кровников и военачальников Каран-Гу, а еще дальше в степи — военные палатки хуссарабов.
    
Но войск в городке было мало — тьмы Каран-Гу ушли далеко на юг. Одна, под командой Хамата, двигалась по западному побережью, беря за городом город и приближаясь к неизвестным землям, где, как рассказывают разведчики, живут черные люди с золотыми палочками в носах. Другая тьма, под командой Шумаара, воевала в Нарронии.
    
Каран-Гу был ещё молод, подвижен, и худ. Его худоба стала пословицей, и он очень не любил никаких намеков на неё: у хуссарабов считалось, что красивый мужчина — это толстый мужчина, с большим и красивым животом.
    
Когда Тухта и Амнак вошли во дворец, их заставили разуться и оставить всё оружие. В главный зал, где Каран-Гу проводил советы и выслушивал послов, их заставили войти, согнувшись в глубоком поклоне. Они увидели Каран-Гу, восседавшего на затейливом намутском троне, лишь когда подползли едва ли не к самым ногам темника.
    
— Приветствуем тебя, темник, — я, Тухта, тысячник Ар-Угая, и я, Амнак, тысячник Камды.
    
— И я приветствую вас, — ответил Каран-Гу. — Отчего вы здесь, а не при своих командирах?
    
Тухта искоса взглянул на Амнака и понял, что отвечать придется ему.
    
— Прости, повелитель, но это долгая история…
    
— Любую долгую историю можно передать несколькими словами, — поморщился Каран-Гу. — И я не повелитель.
    
Тухта снова взглянул на Амнака и сказал:
    
— Ты можешь не поверить нам… Но в Арманатте зрело предательство…
    
Он замолчал, не зная, как перейти к главному.
    
— Отчего же? — возразил Каран-Гу. — Как раз этому я охотно поверю. И что дальше?
    
— Мы… — Тухта склонился ниже, набираясь духу, потом поднял глаза и выпалил:
    
— Мы схватили и доставили сюда главного изменника, который хотел стать великим кааном. Это мой командир — Ар-Угай…
    
Тухта еще выговаривал это, когда увидел, как из-за трона Каран-Гу вышел сам Ар-Угай. Он был при сабле, в парчовом халате с золотыми разводами, и хотя на лице его были заметны следы побоев, глядел он надменно и сурово.
    
Тухта услышал, как сбоку охнул Амнак. Потом раздался стук: Амнак ударился лбом об пол. Тухта почувствовал, как внезапный пот залил ему глаза. Он тоже лег на живот и стукнул лбом об пол.
    * * *
    
Но еще до того, как упасть лицом на ворсистый верблюжий ковер, Тухта уже прочел свою судьбу в глазах Ар-Угая и Каран-Гу, и потому молчал, когда телохранители Каран-Гу сбили с него шапку, завернули руки назад и связали сыромятным ремнем. Амнак своего будущего еще не видел, поэтому он кричал, выворачивая шею так, что на ней веревками вздувались вены:
    
— Ты ошибаешься, Каран-Гу! Ар-Угай посылал Верную Собаку убить Айгуз, а потом хотел убить каан-бола! Ар-Угай давно уже…
    
Когда воин, стоявший над ним, рассек камчой его губы и Амнак захлебнулся кровью, Ар-Угай рассмеялся.
    
Когда Амнака за ноги поволокли к выходу, и голова его стала биться о ковер, Каран-Гу засмеялся тоже.
    
А Тухта вдруг понял, что его будущее не совпадает с будущим Амнака.
    * * *
    
Да, будущее у них было разным.
    
Но не настолько разным, как хотелось бы Тухте.
    
Под грохот наккара с Амнака содрали халат и нижнюю рубаху и исполосовали плетьми, пока он не потерял сознание. Потом его отлили водой. И палач длинными тонкими щипцами вырвал у него сначала один глаз, потом другой. А потом, когда Амнака снова привели в чувство и лекари в халатах желтого шелка напоили его дурманом, палач теми же щипцами вырвал ему язык.
    
И язык, и глаза он бросил собакам.
    
А то, что оставалось Амнаком, надели затылком на деревянный кол.
    
Тухта смотрел, как и все, не отворачиваясь.
    
Он знал, что Каран-Гу следит за ним, и вел себя так, как подобает воину благородной крови — родичу первого темника.
    
Когда с Амнаком было покончено и тело его оставили в степи, неподалеку от ставки, на корм стервятникам и псам, Тухту подвели к Каран-Гу.
    
— Ты всё понял? — спросил Каран-Гу.
    
— Всё, повелитель, — ответил Тухта.
    
— Что ты понял?
    
— Что предавший своего командира хуже собаки и заслуживает позорной смерти.
    
Каран-Гу переглянулся с Ар-Угаем. Кивнул.
    
— Это хорошо, что ты всё правильно понял, Тухта. Но я не хочу нарушать закон Тамды и проливать твою благородную кровь.
    
Он махнул рукой воинам, и Тухту бросили на длинный ковер, вынесенный из шатра и положенный на землю. Ноги Тухты оказались снаружи — ковер был недостаточно широк.
    
Но достаточно длинен.
    
Тухту стали туго заворачивать в ковер, и завернули столько раз, что из глубины свертка раздался приглушенный жалкий вопль.
    
Когда ковер закончился, дух Тухты уже отлетел, а его безжизненное, смятое, как тряпка, тело почти ничем не отличалось от ковра.
    * * *
    
После праздничного ужина с шурпой, пилау, зажаренным ягненком, баурсаками, печёной рыбой из озера Бонго и кислым намутским вином, Каран-Гу удалился в свои покои и пригласил с собой Ар-Угая.
    
Каран-Гу лег на низкую удобную тахту с маленькими подушечками, и, улыбаясь, сытно отрыгнул.
    
— Ты знаешь, как я мог бы поступить с тобой, Ар-Угай, — сказал он.
    
— Знаю, — подтвердил Ар-Угай.
    
Он оставался стоять на ногах, и стоял не рядом, не сбоку, а далеко от лица Каран-Гу, и совсем близко от его шерстяных домашних ичигов, провонявшим ножным потом.
    
— Но я считаю, что каждый из нас достоин того, чтобы стать великим кааном. Именно поэтому никто и не будет им. Мы будем править каждый в своем улусе, не мешая, а помогая друг другу.
    
— Это золотые слова, — сказал Ар-Угай.
    
Каран-Гу покосился на него, ибо ему почудилась тень насмешки в словах красавца Ар-Угая. Он всегда был любимчиком Богды, Лисья Шапка, и успел снискать себе не самую добрую славу среди боевых командиров.
    
— Но ты слишком властолюбив, — продолжал Каран-Гу. — Поэтому я не могу отпустить тебя в Арманатту. Я хочу посоветоваться с Камдой, Амзой и Шаат-тууром. Мы должны решить, как быть дальше с Айгуз и её выродком, называющим себя, как я слышал, Екте.
    
Ар-Угай сделал едва уловимое движение.
    
— Я буду пленником? — глухо спросил он.
    
— Нет, — усмехнулся Каран-Гу. — Гостем. Почётным гостем, конечно.
    
Ар-Угай отвернулся, чтобы не выдать себя. Он ещё отомстит этой тощей змее Каран-Гу… Он еще заставит его лизать ему сапоги и молить о прощении… Но не сейчас, не сейчас.
    
— А пока вот что… — сказал Каран-Гу, — Расскажи-ка мне, как ты убил Угду. Только не говори, что он умер сам, или его отравила та девка, которую ты назначил ему в жены.
    
— Он… Умер от желудочных болей.
    
— Сильно мучился? — спросил Каран-Гу безо всякого выражения.
    
— Не знаю, — ответил сквозь зубы Ар-Угай.
    
— А я знаю, — качнул головой Каран-Гу. — Ты нарушил закон Тамды. Ведь Угда умер от кровавых испражнений. Он истек кровью, — голубой кровью каана.
    
Каран-Гу хлопнул в ладоши, вызывая стражу, и прибавил:
    
— Вот еще одна причина, по которой я не могу отпустить тебя, Ар-Угай. Ты нарушаешь древний закон. А это опасно для всех. И для тебя тоже… Тебя будет охранять мой тысячник. Аммар! Теперь Ар-Угай — твой господин. Не спускай с него глаз! И предупреждай его малейшее желание.
    
Ар-Угай обернулся, взглянул на тысячника-аххума, одетого, как хуссарабский каан.
    
Он с ненавистью повернулся к Каран-Гу. Прокричал гневные слова:
    
— Ты окружил себя хумами. Ты забыл обычаи, ты не помнишь своего народа. Кто этот человек? Почему ты обижаешь меня, приставляя соглядатая из хумов?
    
Каран-Гу привстал, погладил жидкую золотистую бородку.
    
— Он — самый лучший страж, — сказал неторопливо. — Знаешь, почему? Потому, что чужой. Его судьба висит на кончике моей камчи. Это значит, что он не струсит, как Амнак, и не предаст, как Тухта.
    
Аммар, слышавший всё, сложил на груди руки. Глянул на Ар-Угая искоса, смеясь одним глазом.
    
— Идём, мой господин, — сказал он. — Мне доводилось прислуживать темнику Берсею. А это славный был воин.
    
Каран-Гу окликнул Аммара, когда тот уже выводил почетного пленника. Аммар вернулся.
    
— Отведи его в дом на берегу, — сказал Каран-Гу. — А потом ты сделаешь вот что…
   
   
    
     
Арманатта
    
    
Степь — широкая и ровная, но в степи есть дороги, а без дорог скачут только те, у кого есть причины скрываться.
    
Большой отряд всадников несся по степи по направлению к Арманатте. Они скакали вдали от дорог, и путь предстоял ещё неблизкий; они скакали открыто, не боясь выдать себя топотом копыт.
    * * *
    
Под утро всадники приблизились к столице. Здесь они пересели на подменных коней.
    
Они ворвались в город с трех сторон, с гиканьем и шумом. Метали зажигательные стрелы. Сразу же запылали сторожевые башни и шатры, в которых отдыхал караул. Стражу, метавшуюся наверху, расстреливали на скаку.
    
Оставшиеся в живых стражники прыгали вниз, ломали ноги.
    * * *
    
Солнце еще не встало, лишь порозовели дальние западные вершины, и в этот ранний час Арманатта еще спала.
    
Всадники понеслись по улице, продолжая метать зажигательные стрелы. Пожары быстро охватывали легкие деревянные постройки. Тяжелее давались огню каменные здания, которых, впрочем, в Арманатте было немного. Треск огня, мятущиеся тени разбудили Сейра, спавшего перед дверью спальни Домеллы.
    
Он вскочил, выглянул в окно. Снизу по лестнице с воплем бежали служанки, и Сейр, загородив им дорогу, грозно крикнул:
    
— Молчать! Перепугаете госпожу. Быстро помогите ей одеться. А ты — приведи Каршу.
    
Когда появился полуодетый Карша, на ходу завязывавший пояс, Сейр сказал:
    
— Выставь стражу у ворот. Пусть держатся до последнего. Выводи из конюшни лошадей. Мы должны бежать сейчас же.
    
Карша безропотно повиновался.
    * * *
    
Они покинули город через задние дворы, перескакивая через ограды. Оказавшись в степи, полетели во весь опор, пригнувшись к конским гривам.
    
Оказавшись в нескольких милях от города, свернули к реке, спешились, напились сами и напоили загнанных коней.
    
— Надо найти мальчика, — сказал Сейр, улегшись прямо на траву на покатом склоне берега.
    
Домелла и Харрум присели на корточки внизу, у самой воды; до них было довольно далеко, а Сейр говорил вполголоса.
    
Карша бросил на Сейра быстрый и странный взгляд.
    
— Иногда мне кажется… Прости, если обижу тебя… Но иногда мне кажется, что ты похож на человека, которого я знал очень хорошо.
    
— Что же это был за человек? — Сейр прикусил травинку.
    
— Мой командир, — Карша нагнул голову, приподнял колени, обхватив их руками. — Его прозвали Безумным.
    
Он снова бросил быстрый взгляд на Сейра.
    
— Он умер… Уже давно.
    
Сейр пожевал травинку и сказал:
    
— И похоронен, конечно?
    
— Да. Сожжен по аххумскому обычаю и присоединился к героям на лестнице, ведущей в чертоги Аххумана. Но перед тем, как предать огню, тело его бальзамировали канзарские маги; они сделали плоть нетленной, — так говорили.
    
— Что ж, — сказал Сейр. — Иногда в жизни встречаются очень похожие люди.
    
Он помолчал.
    
— Мальчик сейчас должен быть на летней стоянке, вместе с Шаат-тууром и небольшой охраной. Домелла знает, где это. На запад от Арманатты, выше по течению Тобарры. Как думаешь, зачем этих головорезов кто-то послал в Арманатту?
    
— За каан-болом, думаю. И за царицей.
    
— Вот именно. Так что нам надо спешить.
    
— Нас мало. Надо было взять отряд телохранителей, которых Ар-Угай…
    
Карша осёкся.
    
Сейр усмехнулся и сказал:
    
— Вот видишь. Ты и сам понимаешь, что здесь никому нельзя доверять.
    
Карша повернул голову и на этот раз прямо посмотрел ему в глаза. Раздельно спросил:
    
— А тебе? Тебе доверять можно?
    
Сейр приподнялся, оглядывая степь; вдали, отделенные от земли дымкой, сияли белые снежные вершины; казалось, они парили в воздухе, — высоко над бренной землей.
    
— А разве у царицы есть выбор? — вопросом ответил Сейр и свистом подозвал коня.
    
И это, наверное, было самое удивительное: конь понимал его свист.
    * * *
    
Горбясь и почти заваливаясь на один бок, трясясь, словно сидел не на коне, а на полудохлом ишаке, Шаат-туур ехал по черной степи.
    
Он ехал в ту сторону, откуда в небо поднималось красное зарево пожара.
    
Когда Сейр предложил ему поехать с ними, Шаат-туур только покачал седой головой.
    
— Зачем мне бежать? Хуссарабы построили этот город, хуссарабы сожгли. Я — хуссараб. И я отвечаю за это, — и за то, что построили. И за то, что сожгли…
    
Сейр с беспокойством оглянулся: ему почудился далекий топот копыт. Тронул коня.
    
— Но тебя могут убить. Эти хуссарабы посланы для того, чтобы убивать.
    
— Сынок, — сказал Шаат-туур и усмехнулся, — три года назад хуссарабы были посланы, чтобы убивать. С тех пор мы непрерывно убиваем всех, кто пытается нам сопротивляться. А вражда в степи началась еще раньше, и много крови пролилось, пока все племена и роды не признали великим кааном Богду-баатура… Я воюю шестьдесят лет. Я убивал хуссарабов, тсуров, рутов, аххумов, арлийцев… Столько войн не пережил никто из моего рода. Все давно уже убиты, все похоронены в широкой степи, и могилы их заровняли дожди… Если по справедливости, то мне давно уже следовало бы быть убитым.
    
Каан-бол сидел на коне рядом с матерью и со страхом слушал Шаат-туура. Старик кивнул ему.
    
— Не бойся, маленький каан. У тебя есть друзья, которые защитят тебя, и ещё будет много-много друзей. А меня защищать больше некому: все друзья мои лежат в земле.
    
Каан-бол сделал круглые испуганные глаза и шмыгнул носом. Неуверенно взглянул на мать.
    
— И помни своё имя, сынок. Нет слёз.
    
Мальчик медленно кивнул и… улыбнулся.
    
Сейр пожал плечами и, поворачивая коня в степь, обернулся:
    
— Те, что сейчас жгут Арманатту — разбойники, а не воины. Они могут убить тебя, и смерть будет глупой и обидной. На что ты рассчитываешь?
    
Шаат-туур посмотрел на него мудрым взглядом змеи — из-под тяжелых коричневых век. И сказал:
    
— На свою старость.
    
И вот теперь он, не торопясь, ехал к пылавшей на горизонте зарнице.
    
Когда ветер донес до него запах дыма, он почему-то вспомнил, как мальчишкой возвращался домой, когда зимой уезжал в степи охотиться. Степь была голая, безжизненная. Сухая трава не пахла, промерзлая земля тоже не издавала запахов. Холодный ветер щипал щёки, выдувал слезы из глаз.
    
Копыта звенели по земле, как будто земля превратилась в камень. Вечерело, сиреневая тьма наползала на степь с востока, и тонко пели упрямые стебли дрока под злым ветром.
    
А потом его чуткий нос уловил едва заметный запах дыма.
    
Это был родной запах. И Шаат, который тогда еще не был тууром, привстал в стременах, вдохнул полной грудью запах тепла и родного дома, и поторопил коня, который уже и сам почувствовал близость стойбища…
    
И он летел домой, как стрела, обгоняя сиреневую тьму, которая бежала по его следам.
    
Шаат-туур вздрогнул и очнулся. Оказывается, он пел — и только сейчас понял это. Он поудобнее уселся в седле — седло сползало, потому, что руки его теперь тряслись, и он не мог как следует затянуть подпругу. И это тоже была причина: никто не должен был видеть, как Шаат-туур поедет в последний поход.
    
Он ударил коня ногами, копыта зацокали по твердой земле. Шаат-туур припомнил слова и снова запел — на этот раз во весь голос.
    
Он пел старинную сказку-быль о том, как юноша похитил любимую из стойбища богатого и злого Улут-дэ, и они помчались по степи, а за ними гнались слуги Улут-дэ. И день и ночь продолжалась погоня, и еще немного — и догнали бы влюбленных когтистые стрелы, и жеребенок, который нёс их, уже шатался и падал от усталости.
    
Тогда они встали перед ним на колени и взмолились: Спаси нас, Тельконур! Еще немного — и мы сможем укрыться в камышовых зарослях великого озера Макканай! Там враг не найдет нас!
    
И жеребёнок поднялся на ноги, заржал, и ответил: Садитесь на меня, я унесу вас от погони!
    
И он помчался, как ветер, и погоня отстала, и лошади под воинами стали падать и испускать дух. А Тельконур домчал влюбленных до камышовых джунглей, пронёсся над ними до самого берега. И когда влюбленные оказались в спасительном месте, на берегу, где плещутся солоноватые воды, под защитой высоких непроходимых камышей, — Тельконур помчался дальше, не касаясь ногами воды. Он поднялся в небо — и остался там навсегда созвездием под названием Тельконур.
    * * *
    
Аммар сидел на коне, в окружении своих воинов, у въезда на главную улицу Арманатты. Только не было уже улицы, и не было Арманатты: за спинами воинов догорали деревянные дома, светились ядовито-багровые угли, и где-то возле пожарищ, невидимые во тьме, ржали кони и плакали женщины.
    
Аммар вглядывался во тьму. Старческий голос, слегка дребезжащий, приближался. Аммар ухмыльнулся.
    
— Он сам едет сюда, — сказал он полутысячнику, который служил в тысяче личной гвардии Каран-Гу.
    
Полутысячник негромко сказал: Ххэ! и твердой рукой удержал шагнувшего вперед коня.
    
Когда Шаат-туур поднял голову, он увидел перед собой темную массу всадников, ожидавших его. Они казались черными на фоне догоравших огней, на фоне светящегося пепла, который остался от Арманатты.
    
Шаат-туур поднял глаза к небу. Дым затянул небосвод, и звезд почти не было видно. Он хотел обернуться и посмотреть на север, но передумал. Он и так знал, что за его спиной горит единственная звезда, звезда, ведущая домой — Екте. К тому же, если он обернётся, — что подумают о нем эти чёрные люди, пропахшие злым дымом?..
    
Он подъехал поближе к темной, слегка шевелившейся массе всадников и громко сказал:
    
— Я — Шаат-туур, завоевавший это имя в походах. От самого северного острова земли, где жили люди с крестами, до перевалов Туманных гор, на которых нет воздуха, и лошади падают и не могут идти. А кто вы?
    
Полутысячник хотел было ответить, но заметил повелительный жест Аммара.
    
— Мы будем спрашивать тебя, Шаат-туур, — сказал Аммар, безбожно коверкая хуссарабскую речь. — Мы спрашиваем, ты отвечаешь. Так?
    
Он подождал ответа.
    
— Спрашивайте, — согласился Шаат-туур, и заметил, что голос его предательски дрогнул.
    
Он одряхлел, старый воин. И голос уже отказывается повиноваться ему.
    
— Где Хумбаба и её выродок, назвавший себя каан-болом?
    
— Не знаю, о ком ты спрашиваешь, — сказал Шаат-туур. Голос его налился неожиданной силой — слишком поганы и неправедны были слова вопрошавшего.
    
— Не знаешь, старик?
    
Всадник вплотную подъехал к Шаат-тууру, так что конь старика слегка попятился.
    
— Не знаешь? — повторил Аммар.
    
Он обернулся:
    
— Снимите его с коня. Мы будем спрашивать иначе.
    
Шаат-туур молча ждал. Несколько всадников спешились, подобрались к нему с двух сторон, нерешительно взялись за стремена.
    
— Никто не смеет снять меня с коня, — сказал Шаат-туур.
    
И медленно, с кряхтеньем, слез с седла, спрыгнул на землю.
    
— Ведите его к берегу, — велел Аммар.
    
Шаат-туур шел по земле, и какие-то люди шли рядом с ним, а сзади — он слышал — тяжело топала громадная масса всадников.
    
Начинало светать. Это был второй рассвет после гибели Арманатты. И, может быть, последний.
    
Впереди был обрывистый берег Тобарры. Великая река дышала внизу, в непроницаемой тьме. А наверху воздух постепенно серел, и розоватый свет уже загорался на дальних западных вершинах, вырисовывая их на фоне темного неприветливого неба.
    
Когда они подошли к обрыву, рассвет уже залил горы и стали видны серые полосы дыма, затянувшего пожарище.
    
Шаат-туура остановили неподалеку от обрыва.
    
— Скажи нам, куда поскакала Хумбаба, и кто их ведёт, — и смерть твоя будет легкой, — сказал Аммар, не слезая с коня.
    
Шаат-туур поглядел на него из-под тяжелых век. Голова его мелко тряслась, шапку с него сняли, и длинные редкие пряди белых волос шевелил утренний ветерок.
    
Шаат-туур молчал.
    
Аммар вздохнул и приказал:
    
— Бросьте его на землю. Перебейте руки, а потом, если он будет молчать, ноги.
    
Шаат-туур оказался на влажной холодной земле. Он чувствовал её затылком — сквозь тепло невысокой колючей травы.
    
Воины из личной тысячи Каран-Гу были настоящими великанами. В одинаковых кожаных нагрудниках с нашитыми квадратиками вороненой стали, с воронеными налокотниками и наколенниками, в черных шлемах с меховой черной опушкой и пучками вороновых перьев на шишаках.
    
Они спустились вниз, к реке, и вскоре вернулись, неся в руках груды булыжника. Шаат-туур глядел вверх, не мигая. Только голова слегка подрагивала.
    
Его руки и ноги привязали к колышкам и он стал похож на животное, с которого приготовились снимать шкуру.
    
Камни полетели в него. Раздался явственный хруст.
    
Шаат-туур, не мигая, глядел вверх; над ним наливалось утренней синевой небо, и гасла утренняя звезда Мерген. Глаза его стали влажными, но темное, изборожденное глубокими морщинами лицо не дрогнуло.
    
Аммар махнул рукой.
    
Затрещали кости.
    
Нагнувшись с седла, Аммар заглянул в лицо Шаат-туура и сказал:
    
— Мы не прольем твоей крови, старик, согласно обычаю. Мы перебьем тебе все кости и бросим в реку… Скажи, кто и куда ведет Хумбабу.
    
— Это… — прошептал Шаат-туур, и Аммар склонился ниже, хищным взглядом впившись в лицо старика. — Это не твой обычай, хум.
    
Аммар вздрогнул, выпрямился в седле. Тронул коня.
    
— Бросьте его вниз. Так, чтобы он упал в воду.
    
Он поехал прочь, и полутысячник, помедлив, поехал за ним.
    
Воины освободили Шаат-туура от веревок — ноги и руки старика, перебитые в нескольких местах, болтались, ломаясь под непривычными углами. Его взяли за эти неживые конечности — старик сильно охнул и кровавая слеза выкатилась из открытого глаза, — раскачали и бросили вниз.
    
Старик упал с плеском и темная вода сомкнулась над ним.
    
Воины удовлетворенно проследили, как тонет, уносимый течением, Шаат-туур, потом собрали веревки, сели на коней.
    
Вскоре на берегу никого не осталось.
    
А потом из серых полос тумана вынесся старый конь. Он ржал и носился вдоль обрыва взад и вперёд, взрывая копытами тяжелую землю. А после, от отчаяния и усталости, от того, что почувствовал необратимость потери, повернулся к обрыву и без разбега прыгнул вниз.
    * * *
    
Войско ушло.
    
Туман еще плыл над рекой. И в тумане по реке плыл всадник. Казалось, он не плыл — он просто ехал по воде, серый, как туман, и такой же невесомый.
   
   
    
     
Наррония
    
    
Армизий шел по городу и не узнавал его. Надвигалась пыльная буря, и горизонт заволокло красным облаком, которое разрасталось, набухало, и в центре его стоял темный, почти черный ветряной столб.
    
В городе было на редкость тихо. Жители попрятались по домам, стража — под навесы. Даже у городских ворот стражи не было видно, а по пустой широкой площади струились змейки красного песка.
    
Песок собирался у стен, заполняя углы.
    
Песок колол глаза и хрустел на зубах.
    
Стая бродячих собак, невесть каким образом проникшая из-за стен, сбилась в кучу у ворот, там, где песка было поменьше. Услышав шаги Армизия, собаки подняли головы. Шерсть их была красной от пыли и стояла дыбом, и глаза тоже были красными.
    
Надо выгнать собак, — решил Армизий.
    
Он пошел по главной улице, направляясь к магистрату. Улица была пустынна, и площадь перед магистратом, обычно оживленная, тоже оказалась пустынной. В фонтане журчала вода, а на парапете, закатав штаны и сняв сандалии, сидел Селло и болтал ногами в воде.
    
Армизий подошел к нему.
    
— Что происходит? — спросил он.
    
— Надвигается буря, — отозвался Селло.
    
— Это я вижу сам. Но куда подевались люди?
    
— Попрятались, наверное, — задумчиво ответил Селло. — Смотри.
    
Он показал на дно бассейна. Дно было покрыто слоем багрового песка.
    
— Я иду в магистратуру, — сказал Армизий.
    
Селло пожал плечами.
    
Армизий двинулся вокруг фонтана, приблизился к арке входа, и понял, что что-то не так.
    
Прежде всего, двери магистратуры были распахнуты настежь. И из темного здания сквозняк выносил тростниковые и пергаментные свитки. Они скатывались по ступеням лестницы, ветер шевелил их, подхватывал, и катил дальше по мостовой.
    
Армизий остановился, в удивлении оглянулся на Селло.
    
— Все ушли, — крикнул ему Селло. — Еще утром магистрат покинул здание, а следом за ним разбежались эдилы, писари и слуги. Казначей тоже ушел.
    
Армизий, не веря ушам, спросил:
    
— Куда?
    
— Не знаю. Наверное, домой.
    
Армизий развел руками, вошел в здание.
    
Здание было выстроено из мрамора, и сквозняк свистел между колоннами, завывал в галереях.
    
На мозаичном полу пересыпался под ветром слой красного песка. И на этом слое не было ни единого следа — кроме следа самого Армизия.
    
Триумвир пересек зал, поднялся по лестнице на второй этаж. В коридоре весь пол был усыпан документами, черепками битой посуды, каким-то мусором.
    
Они что, посходили с ума? — задал самому себе риторический вопрос Армизий. Он знал, что во время песчаных бурь люди впадают в безумие. Бывало, что магистратура не работала по нескольку недель. Но ещё не бывало такого, чтобы все двери были распахнуты настежь, а по разбросанным листам и свиткам бегали крысы.
    
Армизий тупо проводил взглядом крысу, зигзагом пронесшуюся прямо у него под ногами. Вздохнул и вошел в кабинет магистрата.
    
Мебель была перевернута, шкафы с документами раскрыты. Груды цензовых книг валялись прямо на полу. Армизий нагнулся. На книгах уже образовался слой красноватой пыли. Книга регистрации рождений и смертей лежала раскрытой, кто-то безжалостно выдрал несколько пергаментных страниц, — обрывки торчали, как гнилые зубы.
    
Армизий ругнулся вполголоса и прошел в кабинет магистрата.
    
В кресле за огромным столом сидел человек. У него была непропорционально огромная, вытянутая вверх голова с венчиком жестких волос, с выкаченными глазами. Человек мурлыкал какую-то песню и рисовал на столе, обмакивая палец в чернильницу из горного хрусталя.
    
Увидев Армизия, он глупо ухмыльнулся и сказал:
    
— Укх!
    
Армизий вздрогнул. Он смутно вспомнил, что этот человек — больной от рождения — исполнял в магистратуре работу уборщика. Он вечно ковылял по коридорам с небольшой тачкой, в которую складывал мусор и ненужные бумаги. Колесо тачки при этом пронзительно скрипело.
    
Армизий на мгновение закрыл глаза.
    
— Укха! — неожиданно ответил он. Потом, внезапно разъярясь, рявкнул:
    
— Где магистрат??
    
Идиот наклонил голову, похожую на баклажан. Блаженно улыбнулся и ответил:
    
— Ушел!
    
Ответив, он снова макнул палец в чернильницу, высунул язык, скосил глаза, и принялся усердно рисовать что-то на столе.
    
Армизий глянул мельком. Это был до странности хороший рисунок, изображавший бегущую антилопу.
    
Триумвир услышал шум: на подоконник уселся жирный голубь. Он тоже склонил голову и скосил глаза, словно подражая рисовальщику. В хвост голубю дунул ветер. Хвост был набит пылью и казался не хвостом, а метлой.
    
Армизий вышел и сбежал вниз по лестнице.
    
Селло по-прежнему сидел у фонтана, но струи уже иссякли, и Селло, повернувшись к Армизию, сказал:
    
— Песок забил водопроводные трубы.
    
Армизий оглядел площадь. Над городом пухла, разрасталась темно-бурая туча, набитая песком. Еще немного — и песок обрушится на улицы.
    
— Надо уходить, — озабоченно сказал Армизий. — Такой бури я что-то не припомню.
    
— Да, — сказал Селло.
    
Он поднялся, раскатил штанины, обул сандалии.
    
— Все, кто мог, уже ушли. В городе осталось совсем мало людей, — сказал он.
    
— Почему же ты не задержал их? — сердито спросил Армизий.
    
— А зачем? — Селло пожал плечами. — Всё равно в этом городе нельзя жить. С самого начала нельзя было жить, но магистр… Кстати, как называл его варвар? Да, менгисту. Смешное слово, верно?
    
— Подожди… — Армизию на миг показалось, что он уловил связь явлений. — Варвар ушёл, и увел всех?
    
— Не совсем так. Просто, уходя, он сказал: Ваш бог умер. Уходите, пока не поздно. А перед дворцом как раз собралась большая толпа, все хотели поглазеть на диковинного воина, не побоявшегося в одиночку войти в город, не побоявшегося самого магистра. Впрочем, чего его было бояться? Ведь магистра забрали демоны.
    
Армизий дико поглядел на Селло.
    
— Селло… Друг мой… Неужели несколько слов варвара так напугали людей?
    
— Конечно, нет, — вздохнул Селло. — Просто люди внезапно поняли, что варвар прав, и что жить здесь действительно нельзя. Потом всю ночь скрипели повозки, ржали кони, ревели ослы. Горожане уходили семьями, нагрузив в повозки самое необходимое… Неужели ты не слышал?
    
— Нет… Я слушал магистра… Но стража?
    
— Стража тоже ушла. Открыла ворота и ушла. Потом, уже утром, я закрыл ворота, но оставил калитку незапертой.
    
Внезапно ветер над их головами заревел. И сейчас же захлопали где-то ставни, с мертвым стуком стала сыпаться с крыш черепица. На площади внезапно потемнело, и хотя ветра здесь почти не чувствовалось, но словно горячее жаркое дыхание обдало обоих. Армизий поёжился, посмотрел по сторонам.
    
— Бежим! — крикнул Селло, хватая Армизия за рукав.