1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
- Я не выношу вида крови.
   
Я дезинфицирую сама. Руки дрожат, жидкость льется по ранам. Я накладываю стерильные компрессы. Обматываю бинтом.
   
- Кетоган.
   
- Это запрещено правилами.
   
Я поднимаю на него взгляд. Он находит бутылочку.
   
- И амфетамин.
   
В любой судовой аптечке и в любой экспедиции есть лекарства, стимулирующие деятельность центральной нервной системы и снимающие чувство усталости.
   
Он протягивает мне его. Я разламываю пять таблеток над бумажным стаканчиком с водой. Получается очень горько.
   
Трудно сделать что-нибудь с руками. Он находит белые, плотно натягивающиеся хлопчатобумажные перчатки, из тех, что используют аллергики.
   
Когда я выхожу из дверей, он пытается бодро улыбнуться.
   
- Ну, что, лучше?
   
Он настоящий датчанин. Страх, железная воля к тому, чтобы вытеснить из сознания происходящее вокруг него. Несгибаемый оптимизм.
   
Дождь не стал меньше. Он словно водяные нити, протянутые наискосок над окнами мостика, которые теперь отливают серым в слабом дневном свете.
   
- Где Лукас?
   
- В своей каюте.
   
С человеком, который не спал двое суток, бессмысленно говорить.
   
- Он выходит на вахту через час, - говорит Сонне. - В “вороньем гнезде”. Он хочет сам увидеть лед.
   
Экран одного из радаров настроен на радиус 50 морских миль. Недалеко от края на нем штрихами изображен зеленоватый континент. Начало полярного льда.
   
- Скажи ему, что я поднимусь к нему, - говорю я.
   
Палуба “Кроноса” пуста. Она уже больше не похожа на часть судна. Слабый дневной свет отбрасывает глубокие тени, и это уже более не просто тени. В любой темноте таится ад. В моем детстве эта атмосфера сопровождала любую смерть. Где-то начинали кричать женщины, и мы понимали, что кто-то умер, и сознание этого меняло все вокруг. И даже если это был май месяц в Сиорапалуке, когда струится, проникая повсюду, сине-зеленый свет, делающий людей безумными от весны, даже если это был такой свет, он все равно превращался в холодный отблеск царства мертвых, поднявшегося на землю.
   
Лестница поднимается наверх по передней стороне мачты. Наблюдательная “бочка” - “воронье гнездо” - это плоская алюминиевая коробка с окнами впереди и по бокам. Обязательная для каждого судна, плавающего во льдах.
   
До верха двадцать метров. На моем рисунке “Кроноса” это не кажется большим расстоянием. Но карабкаться по этому пути жутко. Судно ударяется о волны, накреняется набок, все движения от центра вращения корпуса усиливаются по мере того, как я поднимаюсь вверх и удлиняется радиус поворота.
   
Ступеньки приводят к платформе, над которой закреплены блоки грузовой стрелы. Оттуда попадаешь на меньшую платформу, а оттуда через маленькую дверцу - в металлическую будку.
   
Здесь едва можно стоять во весь рост. В темноте я вижу контуры старого телеграфного аппарата, креномер, лаг, большой компас, румпель и устройство для переговоров с мостиков. Когда мы войдем в полосу льда, именно отсюда Лукас будет управлять судном - только здесь будет достаточный обзор.
   
У задней стены - сидение. Когда я вхожу, он отодвигается, освобождая мне место, я вижу его как сгусток темноты. Я расскажу ему о Яккельсене. На любом судне у капитана есть какое-нибудь оружие. И у него еще остался его авторитет. Ведь можно, наверное, как-то обуздать Верлена и повернуть корабль. Мы могли бы дойти до Сисимиута за 7 часов.
   
Я опускаюсь на сидение, он кладет ноги на телеграф. Это не Лукас, это Тёрк.
   
- Лед, - говорит он. - Мы идем ко льду.
   
Он едва виден, словно бело-серый просвет на горизонте. Небо низкое и темное, словно угольный дым, с отдельными светлыми участками.
   
Маленькую будочку, в которой мы сидим, бросает из стороны в сторону, меня отбрасывает к нему и потом опять к стене. Он неподвижен. Сапоги лежат на телеграфе, рука - на сидении, и кажется, будто он приклеен к нему.
   
- Ты была на “Гринлэнд Стар”. Ты была в носовой части судна, когда первый раз сработала пожарная сигнализация. Кютсов несколько раз видел тебя по ночам. Почему?
   
- Я привыкла свободно перемещаться на судах. Мне не видно его лица, лишь очертания его.
   
- На каких судах? Ты отдала капитану лишь паспорт. Я посылал факс в Морское управление. На твое имя никогда не выдавалась служебная книжка.
   
На мгновение возникает огромное желание сдаться.
   
- Я плавала на небольших судах. Если это не торговый флот, то никогда не спрашивают твои документы.
   
- Ты узнала о том, что есть эта работа, и связалась с Лукасом.
   
Это не вопрос, поэтому я не отвечаю. Он изучает меня. Ему, наверное, видно не лучше, чем мне.
   
- Об этом плавании не было никакого объявления. Его держали в тайне. Ты не связывалась с Лукасом. Ты заставила Ландера, владельца казино, организовать встречу.
   
Он говорит, понизив голос, заинтересованно.
   
- Ты была у Андреаса Фаина и Винга. Ты что-то разыскиваешь. Кажется, что лед медленно движется навстречу нам по морю.
   
- На кого ты работаешь?
   
Именно мысль о том, что он с самого начала знал, кто я такая, так невыносима. С самого детства, кажется, я не чувствовала себя настолько во власти другого человека.
   
Он не рассказал механику, что я буду на борту судна. Он хотел увидеть нашу встречу, чтобы понять, что есть между нами. Именно за этим он прежде всего и наблюдал, когда нас собрали в кают-компании. Неизвестно, к каким выводам он пришел.
   
- Верлен считает, что ты из полиции. Когда-то я и сам склонялся к такому же мнению. Я осмотрел твою квартиру в Копенгагене. Твою каюту здесь на судне. Кажется, что ты действуешь совсем одна. Без какой-либо организации. Но, может быть, какая-нибудь фирма? Частный клиент?
   
На минуту я чуть было не отключаюсь в ожидании сна, потери сознания и забвения. Но повторение вопроса выводит меня из транса. Ему нужен ответ. Это опять допрос. Он не может с уверенностью знать, кто я. С кем я связана. Что я знаю. Я еще в живых.
   
- Ребенок, в том подъезде, где я живу, упал с крыши. У его матери я нашла адрес Винга. Она получала пенсию за своего мужа от “Криолитового общества“. Это привело меня к архивам общества. К той информации, которая там была об экспедициях на Гела Альта. Все остальное происходит из этого.
   
- Кто тебе помогал?
   
Все это время он говорил настойчиво и все же не заинтересованно. Как будто мы говорили о наших общих знакомых, о взаимоотношениях, которые, строго говоря, нас не касаются.
   
Я никогда не верила в то, что люди могут быть холодны. Неестественны, возможно, но не холодны. Суть жизни - тепло. Даже ненависть - это тепло, только с обратным знаком. Теперь я понимаю, что ошибалась.
   
От сидящего рядом со мной человека, словно физически ощутимая реальность, исходит мощный, холодный поток энергии.
   
Я пытаюсь представить себе его ребенком, пытаюсь уцепиться за что-нибудь человеческое, что-нибудь понятное: недоедающий мальчик без отца, живущий в хибаре в Брёнсхойе. Измученный, тощий как цыпленок, одинокий.
   
Мне приходится отказаться от этой попытки - ничего не получается, картинка рассыпается и исчезает. Сидящий рядом со мной человек - цельная натура, но одновременно он мягкий, гибкий - это человек, который поднялся над своим прошлым, так что не осталось и следов его.
   
- Кто тебе помогал?
   
Этот последний вопрос все определяет. Самое важное - это не то, что я сама знаю. Самое важное - с кем я поделилась этим знанием. Чтобы он мог понять, что его ожидает. Может быть, в этом стремлении все спланировать, сделать свой мир предсказуемым, идущем от бесконечной незащищенности в детстве, и заключается его человечность.
   
Я пытаюсь говорить совершенно бесстрастно.
   
- Мне всегда удавалось обходиться без посторонней помощи. Он некоторое время молчит.
   
- Для чего ты это делаешь?
   
- Я хочу понять, почему он умер.
   
Когда стоишь на краю пропасти с завязанными глазами, может вдруг появиться удивительная уверенность в себе. Я знаю, что сказала то, что надо было сказать.
   
Он задумывается над моим ответом.
   
- Ты знаешь, что мне надо на Гела Альта?
   
В этом “мне” проявление огромной искренности. Нет больше корабля, экипажа, меня самой, его коллег. Вся эта сложная машина движется только ради него одного. В его вопросе нет никакого высокомерия. Просто так все и есть на самом деле. Так или иначе, все мы находимся здесь, потому что он хотел этого и смог это осуществить.
   
Я балансирую на лезвии ножа. Он знает, что я солгала. Что я не сама по себе оказалась здесь. Уже одно то, что я смогла попасть на борт судна, говорит об этом. Но он по-прежнему не знает, кто сейчас сидит рядом с ним. отдельный человек или организация. Именно в его сомнениях заключается для меня надежда. Я вспоминаю лица возвращавшихся домой охотников - чем более унылый у них был вид, тем больше лежало на санях. Я вспоминаю, как моя мать после рыбной ловли изображала ложную скромность, определение которой дал Мориц во время одного из своих приступов ярости - лучше преуменьшить все на 20 процентов, еще лучше - на 40.
   
- Мы должны что-то оттуда забрать. Нечто настолько тяжелое, что требуется судно такого размера, как “Кронос”.
   
Нет никакой возможности узнать, что творится у него внутри. Из темноты ко мне обращено лишь настойчивое внимание, регистрирующее и оценивающее. И снова я представляю приближающегося ко мне белого медведя: бесстрастное осознание хищником своего желания, способность добычи защищаться, всю эту ситуацию.
   
- Зачем, - слышу я свой голос, - нужно было мне звонить?
   
- Я кое-что понял, позвонив. Ни одна нормальная женщина, ни один нормальный человек не поднял бы трубку.
   
Мы одновременно выходим на платформу, покрытую теперь тонким слоем льда. Когда волна ударяет о борт, чувствуются усилия двигателя, по мере того как увеличивается нагрузка на винт.
   
Я пропускаю его вперед. Обычно то впечатление, которое производит человек, слабеет, когда он оказывается под открытым небом. Но с ним этого не происходит. Его собственное обаяние поглощает пространство вокруг нас и серый, водянистый свет. Никогда прежде я так не боялась человека.
   
Стоя на платформе, я вдруг понимаю, что это он был с Исайей на крыше. Что он видел, как тот прыгнул. Осознание этого приходит словно видение, еще без деталей, но с абсолютной уверенностью. В этот момент я чувствую - через время и пространство - страх Исайи, в это мгновение я нахожусь рядом с ним на крыше.
   
Положив руки на перила, он смотрит мне в глаза.
   
- Отойди, пожалуйста, на несколько шагов.
   
Мы прекрасно понимаем друг друга, полностью и без лишних слов. Он представил себе такую возможность: он спускается на несколько ступенек по лестнице, а я, нагнав его, отрываю его руки и ударяю в лицо, так что он с 20-метровой высоты падает на палубу, которая отсюда кажется такой маленькой, что нет никакой уверенности в том, что он на нее попадет.
   
Я отступаю назад к самому ограждению. Я ему почти благодарна за то, что он принял эту меру предосторожности. Искушение, возможно, было бы слишком велико для меня.
   
Дважды случалось, что я, уехав в Гренландию, по полгода не видела своего собственного отражения в зеркале. По пути домой я старательно избегала зеркал в самолетах и аэропортах. Стоя потом перед зеркалом в своей квартире, я очень ясно видела физическое выражение хода времени: первые седые волосы, паутинку морщин, более глубокие и отчетливые тени выступающих костей.
   
Никакая другая мысль не была для меня более успокоительной, чем сознание того, что я умру. В эти минуты прозрения - а себя можно увидеть таким, какой ты есть, только если смотришь на себя, как на чужого человека - все отчаяние, вся веселость, вся депрессия исчезают и сменяются спокойствием. Для меня смерть вовсе не была пугающей, она не была для меня состоянием или событием, которое придет и поразит меня. Она была скорее сосредоточенностью на нынешнем моменте, поддержкой, союзником, помогающим мыслями быть в настоящем.
   
Летними ночами бывало, что Исайя засыпал у меня на диване. Я не помню, чем я занималась, должно быть, сидела, глядя на него. Коснувшись его шеи, я чувствовала, что ему слишком жарко. Тогда, осторожно расстегнув его рубашку, я раскрывала ее на груди, вставала, открывала окно на набережную - и мы оказывались в другом месте. Мы были в Иите, в летней палатке - через брезент проникает свет, похожий на свет полной луны. Но это ткань делает свет голубым, потому что когда я откидываю ее, на Исайю падают розоватые лучи полуночного солнца. Он не просыпается - он не спал целые сутки, мы не могли заснуть при этом нескончаемом свете, и теперь он свалился без сил. Может быть, он мой ребенок, так я это чувствую, и я смотрю на его грудь и на его шею, а смуглая, без единого изъяна, кожа движется от его дыхания, и учащенно бьется пульс.
   
Тогда я подходила к зеркалу и, сняв блузку, смотрела на свою собственную грудь и на свою шею. осознавая, что когда-нибудь всего этого не будет, даже того, что я чувствую к нему, когда-нибудь не будет. Но к тому времени он все еще будет существовать, а после него - его дети или другие дети, колесо детей, цепь, спираль, поднимающаяся в бесконечность.
   
Когда я вот так чувствовала конец и продолжение всего, я бывала очень счастлива.
   
По-своему, я и сейчас счастлива. Я сняла с себя одежду и встала перед зеркалом.
   
Если бы кто-нибудь заинтересовался смертью, он мог бы с большой пользой посмотреть на меня. Я сняла свои бинты. На коленях содрана кожа. На животе - широкий желто-синий кровоподтек, в том месте, куда Яккельсен ударил меня свайкой. На обеих ладонях - кровоточащие, незаживающие раны. На затылке шишка величиной с чаячье яйцо, в одном месте лопнула и слезла кожа. И к тому же я еще из скромности не сняла свои белые носки, так что не видно моей вспухшей лодыжки, и не говорю о всевозможных синяках и коже на голове, которая периодически все еще болит от ожога.
   
Я похудела. Превратилась из худой в тощую. Было слишком мало сна - глаза ввалились. И все же я улыбаюсь этой чужой женщине в зеркале. Счастье и несчастье в жизни не подчиняются элементарным законам математики, не подчиняются нормальному распределения. На борту “Кроноса” находится один из немногих людей на земле, из-за которых стоит оставаться в живых.
   
Он звонит ровно в 17 часов. Впервые я испытываю нежность к переговорному устройству.
   
- С-смилла, в медицинской каюте через пятнадцать минут.
   
У него с телефонами так же, как и у меня. Он едва успевает сказать то, что собирался, как уже стремится отойти от аппарата.
   
- Фойл, - говорю я. Я никогда раньше не произносила его фамилию. На языке чувствуется сладость. - Спасибо за вчерашний день.
   
Он не отвечает. Устройство щелкает, лампочка гаснет.
   
Я надеваю синюю рабочую одежду. Делаю я это не случайно. Ничего не бывает случайным, когда я одеваюсь. Конечно же, я могла бы одеться красиво. Даже сейчас я могла бы одеться красиво. Но синяя одежда - это форма на “Кроносе”, символ того, что сейчас мы встречаемся в других условиях, что мы противопоставлены всему миру иначе, чем когда-либо раньше.
   
Я долго стою у двери, прислушиваясь, прежде чем выхожу в коридор.
   
Я не могу представить себе, что может существовать что-нибудь похожее на христианский ад. Но того, что существует старое гренландское царство мертвых, я вовсе не исключаю. Если посмотреть на те неприятности, которые встречаешь на своем пути, пока живешь, трудно поверить, что все это прекратится только потому, что ты умер.
   
Если в царстве мертвых будут тайные свидания с возлюбленным, то их прелюдия будет наверняка такой же, как вот эта. Я двигаюсь от одной дверной ниши к другой. “Кронос” для меня теперь уже не просто судно, это скорее поле риска. Я пытаюсь заранее просчитать, где этот риск может превратиться в опасность. Когда кто-то выходит из спортивной каюты, я захожу в туалет и сижу там, пока не захлопнется дверь за тем, кто вышел. Через дверную щель мне видно, как мимо проходит Мария. Быстро, не глядя по сторонам. Не только мне известно, что “Кронос” представляет собой гибельный мир.
   
Я никого не встречаю, поднимаясь по лестнице. Дверь на мостик закрыта, в штурманской рубке темно.
   
Перед медицинской каютой я останавливаюсь. Я поправляю одежду, без косметики я чувствую свое лицо голым.
   
В каюте темно, занавески задернуты. Закрыв за собой дверь, я встаю к ней спиной. Я ощущаю свои губы. Мне хочется, чтобы он вышел из темноты и поцеловал меня.
   
Тонкий, прохладный, цветочный запах доносится до меня. Я жду.
   
Свет загорается не на потолке, а над койкой. Нечто вроде операционной лампы создает на ее черной коже желтые круги света, погружая оставшуюся часть каюты в полумрак.
   
На стуле, положив сапоги на койку, сидит Тёрк. У стены, в полутьме, стоит Верлен. На краю койки, покачивая ногами, сидит Катя Клаусен. Других людей в каюте нет.
   
Я вижу себя со стороны. Может быть потому, что слишком больно оставаться внутри себя. Мне наплевать на эту троицу, мне наплевать на самое себя. Это с механиком я говорила мгновение назад. Это он позвал меня сюда.
   
Предел, для всех нас есть предел. Есть предел нашей настойчивости, предел тому, сколько раз можно пытаться искать благосклонности у жизни. Тому, сколько ее отказов можно вытерпеть.
   
- Вынимай все из карманов.
   
Это Верлен. Это моя первая возможность увидеть разделение труда между ними. Я предполагаю, что Верлен отвечает за физическое насилие.
   
Я выхожу на свет и кладу свой фонарик и ключи на койку. Непонятно, зачем здесь женщина. И в то же мгновение я получаю объяснение этому. Верлен кивает ей, и она подходит ко мне. Мужчины отворачиваются, пока она обыскивает меня. Она гораздо выше меня ростом, но довольно ловкая. Она начинает с того что, встав на колени, ощупывает лодыжки, а потом поднимается вверх. Она находит отвертку и футляр для иголок Яккельсена. В конце концов, она снимает с меня мой ремень.
   
Тёрк не смотрит на то, что она нашла. Но Верлен взвешивает это на ладони.
   
Как это произойдет? Успею ли я увидеть это?
   
Тёрк встает.
   
- Ты официально находишься под арестом.
   
Он не смотрит на меня. Мы оба знаем, что любая ссылка на формальности - это часть той же самой иллюзии, что и наша взаимная вежливость. Это последнее, что осталось между нами недосказанным.
   
Он стоит, опустив глаза. Потом медленно качает головой, и по его лицу пробегает что-то похожее на удивление.
   
- Ты замечательно блефуешь, - говорит он. - Я бы предпочел сидеть в “вороньем гнезде” и слушать, твою ложь, чем разгуливать среди всех этих скучных истин.
   
Минуту все они стоят неподвижно. Потом уходят.
   
Дверь закрывает Верлен. Он останавливается в дверном проеме. У него усталый вид. Есть что-то искреннее в его молчании. Оно говорит мне, что это не камера, а все это не арест. Это начала конца, который наступит очень скоро.
   
   
  
  
   
    
   
   
ЛЁД
   
   
1
   
   
В воскресной школе нас учили, что солнце - это Господь наш Иисус Христос, в интернате мы впервые услышали, что это непрерывный термоядерный взрыв.
   
Для меня оно всегда будет Небесным Клоуном. В моем первом сознательном воспоминании о солнце я, сощурив глаза, смотрю прямо на него, хорошо понимая, что это запрещено, и думаю, что оно одновременно и угрожает, и смеется, как лицо клоуна, когда он мажет его кровью и пеплом, и берет в зубы палочку, и, незнакомый, вселяющий ужас и радостный, идет навстречу нам, детям.
   
Теперь, прямо перед тем как солнечный диск коснется горизонта, где он на мгновение спасается от черной пелены облаков, отбрасывая огненный свет на лед и на корабль, он повторяет стратегию клоуна - сгибаясь как можно ниже, спасается от тьмы. Опасная сила унижения.
   
“Кронос” движется по направлению ко льду. Я вижу его на некотором расстоянии, неясно из-за десятимиллиметрового непробиваемого стекла, покрытого снаружи кристаллизованными точечками соли. Это ничего не меняет, я чувствую его так, как будто я стою на нем.
   
Это плотный полярный лед, и сначала все вокруг серое. Узкий канал, который пробивает “Кронос”, похож на поток лавы. Льдины, большинство из которых длиной с судно, похожи на слегка приподнятые, разрушенные морозом обломки скал. Это абсолютно безжизненный мир.
   
Потом солнце скрывается за облаками, словно пылающий бензин.
   
Ледяной панцирь образовался в прошлом году в Ледовитом океане. Оттуда он спустился между Шпицбергеном и восточным побережьем Гренландии, обогнул мыс Фарвель и прошел вверх вдоль западного побережья.
   
Он создан в красоте. Однажды в октябре температура за 4 часа падает до минус 30 градусов по Цельсию, и море становится гладким, как зеркало. Оно готовится воссоздать чудо творения. Облака и море сливаются в завесу серого, тяжелого шелка. Вода становится вязкой и чуть розоватой, словно ликер из диких ягод. Синий туман морозного дыма отрывается от поверхности воды и плывет над водным зеркалом. И вода отвердевает. Холод извлекает из темноты моря сад роз, белый ковер ледяных цветов, созданных солеными, замерзшими водяными каплями. Они могут прожить четыре часа, могут прожить двое суток.
   
В это время кристаллы льда строятся вокруг числа шесть. В разные стороны от шестиугольников, словно в пчелиных сотах из застывшей воды, протягиваются шесть рук к новым ячейкам, которые снова - сфотографированные через цветной фильтр и сильно увеличенные - растворяются в новых шестигранниках.
   
Потом образуется ледяная крошка, ледяное сало, блинчатый лед, пластинки которого смерзаются в льдины. Лед выделяет солевой раствор, морская вода замерзает снизу. Лед ломается, поверхностное сжатие, осадки и новый мороз делают его поверхность неровной. И в один прекрасный день лед начинает дрейфовать.
   
Вдали находится hiku - неподвижный лед, континент замерзшего моря, вдоль которого мы плывем.
   
Вокруг “Кроноса”, в том фьорде, который создали - не до конца понятные и описанные - местные особенности течения, повсюду hikuaq и puktaaq - льдины. Опаснее всего синие и черные куски пресноводного льда - тяжелые и глубоко сидящие, которые из-за того, что они прозрачны, принимают цвет окружающей их воды.
   
Лучше виден белый глетчерный лед и сероватый морской лед, окрашенные воздушными включениями.
   
Поверхность льдин - это пустынный пейзаж, состоящий из ivuniq - скопления льда, нагнанного течением и возникшего в результате столкновения льдин, maniilaq - глыб льда, и apuhiniq - снега, превращенного ветром в прочные баррикады.
   
Тем же ветром созданы на льду agiuppiniq - снежные полосы, вдоль которых едешь на санях, когда на лед опускается туман.
   
Пока что погода, море и лед позволяют “Кроносу” двигаться вперед. Лукас сейчас сидит в своем “вороньем гнезде“, проводя свое судно по каналам, ищет killaq - полыньи, направляет нос корабля на молодой лед, толщина которого менее 30 сантиметров, и раскалывает его весом судна. Он движется вперед. Потому что здесь такое течение. Потому что “Кро-нос” так сконструирован. Потому что у него есть опыт. Но это все только до поры до времени.
   
Специально оборудованное для плавания во льдах судно Шеклтона “Эндьюранс” было раздавлено паковым льдом в море Уэдделла, “Титаник” потерпел крушение. “Ханс Хедтофт” тоже. И “Протеус”, когда он пытался спасти экспедицию лейтенанта Гриливо во время второго международного полярного года. Несть числа потерям в полярном судоходстве.
   
Сопротивление льда слишком сильно, чтобы стоило стремиться к его покорению. Вот сейчас я вижу, как в результате столкновения разбились края льдин и возникли двадцатиметровые нагромождения, под которыми лед уходят под воду на глубину 30 метров. Мороз усиливается. Сейчас, в это мгновение.я чувствую, как море стремится сомкнуться вокруг нас, что лишь только случайное, временное соединение разных факторов - воды, ветра и течения - позволяет нам плыть дальше. В 100 милях к северу паковый лед лежит словно стена, через которую ничто не может пробиться. К востоку высятся прочно замерзшие айсберги, отколовшиеся от ледника Якобсхаун. За один год с него сползли 1000 айсбергов, 140 миллионов тонн льда, вставшего между нами и землей как застывшая цепь гор на расстоянии 75 морских миль от берега. В любой момент времени на четвертой части мирового океана есть плавающий лед, пояс дрейфующего льда в Антарктиде составляет 20 миллионов квадратных километров, вокруг Гренландии и Канады - от 8 до 10 миллионов квадратных километров.
   
И все же они хотят покорить лед. Они хотят плавать по нему, строить на нем нефтяные платформы и таскать столообразные айсберги от Южного полюса до Сахары, чтобы орошать почву в пустынях.
   
Есть проекты, в которых меня совершенно не интересуют предварительные вычисления. Пустая трата времени - пытаться рассчитать неосуществимое. Можно попытаться жить со льдом. Нельзя жить против него или пытаться переделать его и жить вместо него.
   
В чем-то лед такой понятный - вся его история запечатлена на поверхности. Торосы, глыбы, тающий и снова замерзающий лед. Мозаичная смесь льда различных возрастов, большие куски sikussaq - старого льда, созданного в защищенных фьордах, со временем оторвавшегося и выдавленного в море. Теперь из тех облаков, за которые нырнуло солнце, в свете последних солнечных лучей, опускается на землю тонкая пелена qanik - медленно падающего снега.
   
Между белой поверхностью и моим сердцем протянута нить. Словно это продолжение солевого дерева внутри льда.
   
Очнувшись, я понимаю, что спала. Должно быть, сейчас ночь.
   
“Кронос” все еще плывет. Его движения говорят мне о том, что Лукас все еще пробивается через молодой лед.
   
Я осматриваю ящики в шкафчике с лекарствами. Они заперты. Я оборачиваю локоть свитером и выдавливаю стекло дверцы. На полках лежат ножницы, зажимы, пинцеты, отоскоп, бутылочка спирта, йод, хирургические иглы в стерильной упаковке. Я нахожу два одноразовых пластмассовых скальпеля и рулончик лейкопластыря. Соединяю две тоненькие узкие пластмассовые ручки и обматываю их пластырем. Теперь они приобретают некоторую прочность.
   
Не было слышно никаких шагов, дверь просто открывается. Входит механик с подносом. Он кажется более усталым и более ссутулившимся, чем в последний раз, когда я его видела. Его взгляд останавливается на разбитом стекле.
   
Я прижимаю скальпель к бедру. Ладони у меня покрываются потом. Он смотрит на мою руку, и я откладываю скальпели на кровать. Он ставит поднос на стол.
   
- У-урс очень старался.
   
Я чувствую, что меня стошнит, если я посмотрю на еду. Он подходит к двери и закрывает ее. Я отодвигаюсь. Самообладание держится на волоске.
   
Самое страшное - это не гнев. Самое страшное - это желание, скрывающееся за гневом. Можно смириться с чистым чувством без всяких примесей. Но меня всерьез пугает таящаяся в глубине души потребность прижаться к нему.
   
- Ты с-сама бывала в экспедициях, Смилла. Ты з-знаешь, что наступает момент, когда от тебя ничего не з-зависит. когда ты не можешь остановиться.
   
Я думаю, что в каком-то смысле я его совсем не знаю, что я никогда не была с ним вместе в постели. С другой стороны, есть какая-то холодная, благородная последовательность в том, что он ни о чем не жалеет. Как только представится возможность, я вышвырну его из своей жизни, Но сейчас он - мой единственный, хрупкий, нереальный шанс.
   
- Мне надо тебе кое-что показать, - говорю я. И рассказываю, что именно.
   
Он неестественно улыбается.
   
- Это невозможно, Смилла.
   
Я открываю дверь, чтобы он ушел. До этого момента мы говорили шепотом, теперь я уже не думаю об осторожности.
   
- Исайя, - говорю я. - В чем-то это и твоя вина. Теперь оказывается, что и ты стоял на крыше за его спиной.
   
Он хватает меня за плечи и переносит назад на кровать.
   
- От-ткуда т-ты можешь з-знать, Смилла?
   
Он гораздо больше заикается. На его лице написан страх. Наверное, теперь на борту “Кроноса” нет ни одного человека, который бы не боялся.
   
- Ты не с-сбежишь? И в-вернешься со мной назад? Я готова рассмеяться.
   
- Куда я денусь, Фойл? Он не улыбается.
   
- Ландер сказал, что он видел, как ты ходишь по воде.
   
Я снимаю носки. Между пальцами и передней частью стопы приклеен кусочек пластыря. С его помощью держится ключ Яккельсена.
   
Нам никто не попадается по пути. Ют не освещен. Когда я открываю ключом дверь, мы оба ощущаем, что стоим в нескольких метрах от той платформы, где мы менее чем 24 часа назад ждали, чтобы увидеть последнее путешествие Яккельсена. Сознание это не имеет никакого особенного значения. Любовь проистекает оттого, что есть резервы, она проходит, когда живешь на уровне инстинктов, когда остаются только простые потребности в еде, сне и самосохранении.
   
Я зажигаю свет на нижнем этаже. Море света по сравнению с лучом фонарика. Может быть, это неосторожно. Но ни на что другое нет времени. Самое позднее через несколько часов мы будем на месте. Тогда будет включен свет на палубе, тогда все эти пустынные комнаты наполнятся людьми.
   
Мы останавливаемся перед стеной в конце коридора.
   
Я сделала ставку на свое удивление. Удивление по поводу того, что стена, согласно моим подсчетам, выдается на пять футов перед гидравлической системой управления. По поводу того, что где-то за этой стеной есть что-то вроде генератора.
   
Я смотрю на механика. И совершенно не понимаю, почему он все-таки пошел со мной. Может быть, он сам этого не понимает. Может быть, все из-за того, что невероятное способно притягивать. Я показываю на дверь слесарной мастерской. - Там есть молоток.
   
Кажется, он меня не слышит. Он берется за рейку, прибитую по краю стены, и отдирает ее. Разглядывает дырки от гвоздей. Дерево свежее.
   
Он засовывает пальцы в щель между доской и переборкой и тянет на себя. Она не поддается. С каждой стороны примерно по 15 гвоздей. Потом он сильно дергает, и стена оказывается у него в руках. Это кусок фанеры толщиной 10 миллиметров и площадью 6 квадратных метров. В его руках он похож на дверцу шкафа.
   
За ней стоит холодильник. Высотой два метра, шириной метр, сделанный из нержавеющей стали и напоминающий мне магазинчики, где продавали мороженое в 60-х годах в Копенгагене, когда я впервые увидела, что люди тратят энергию, чтобы сохранять холод. Чтобы он не сместился во время качки, его за ножку прикрепили металлической скобкой к тому, что, очевидно, раньше являлось задней стеной коридора. На дверце холодильника висит цилиндрический замок.
   
Он приносит отвертку. Отвинчивает скобку. Потом берется за холодильник, который кажется неподъемным. Напрягаясь изо всех сил, он вытягивает холодильник на полметра вперед. Есть что-то выверенное в его движениях, сознание того, что напрягаться изо всех сил надо только в течение доли секунды. Он делает еще три рывка, и холодильник оказывается развернутым задней стороной к нам. В перочинном ноже у него есть крестообразная отвертка. В задней стенке примерно 50 винтов. Он вставляет отвертку в шлиц и, придерживая винт указательным пальцем левой руки, вращает ее влево, не толчками, а равномерно. Винты вылезают из отверстий сами собой. У него уходит не больше десяти минут на то, чтобы вынуть их все. Он аккуратно собирает их в карман и снимает заднюю крышку вместе с проводами, ребрами охлаждения, компрессором и испарителем.
   
Даже в этих обстоятельствах то, что мы видим, представляется моему сознанию одновременно и банальным, и необычным. Мы смотрим на холодильник сзади.
   
Он заполнен рисом. Сверху донизу аккуратными стопками сложены прямоугольные коробочки.
   
Он берет коробку, открывает ее и достает пакетик. Я успеваю подумать, что мне все равно особенно нечего терять. Потом я вижу, как напрягается его лицо. Я снова смотрю на пакетик. Он матовый, но все же можно рассмотреть содержимое. Это не рис. Это вакуумная упаковка какого-то плотного и желтоватого, словно белый шоколад, материала.
   
Он открывает нож и разрезает пакетик. С тихим звуком тот засасывает в себя воздух. Потом на его ладонь высыпается комковатый, темный порошок, как будто в песок, которым измеряют время в песочных часах, вылили жидкое масло.
   
Он наугад выбирает несколько коробок, открывает, и, заглянув в них, аккуратно укладывает на место.
   
Привинтив заднюю крышку, он заталкивает холодильник на место. Я не помогаю ему, я больше не могу прикасаться к нему. Он привинчивает металлическую скобу, ставит стенку, приносит молоток и аккуратно прибивает ее на место. Все это он делает рассеянно и напряженно.
   
Только потом мы смотрим друг на друга.
   
- Майам, - говорю я. - промежуточный между чистым опием и героином продукт. Содержащий масла, поэтому его надо хранить в холодильнике. Его разработал Тёрк. Мне рассказывал об этом Раун. Это часть сделки между Тёрком и Верленом. Кусочек пирога для Верлена. На обратном пути мы должны зайти в порт. Может быть, в Хольстейнсборг, может быть, в Нуук. Может быть, у него есть связи на “Гринлэнд Стар”. Еще каких-нибудь десять лет назад они привозили сюда контрабандой спиртное и сигареты. Это время уже прошло. Это уже стало “добрым старым временем”. Теперь в Нууке много кокаина. Теперь гренландская верхушка живет как европейцы. Тут прекрасный рынок сбыта.
   
В глазах у него мечтательное, далекое выражение. Я должна добраться до него.
   
- Яккельсен, должно быть, обнаружил это. Он, должно быть, понял это. И случайно выдал себя. Он, наверное, принял дозу и переоценил свои возможности. Стал нажимать на них. Это заставило их принять меры. Тёрк устроил все с телеграммой. Он был вынужден это сделать. Но они с Верленом ненавидят друг друга. Они - из двух разных миров. Они вместе только потому, что могут быть полезны друг другу.
   
Он наклоняется ко мне и берет меня за плечи.
   
- Смилла, - шепчет он, - когда я был маленьким, у меня был такой заводной танк на гусеницах. Если перед ним ставили какой-нибудь предмет, он мог карабкаться вверх по нему, потому что у него была низкая передача. Если предмет нависал над ним, то он, поворачивая, двигался вдоль него и находил другой способ перебраться на другую сторону. Его нельзя было остановить. Ты - такая машина Смилла. Тебя надо было держать подальше от всего этого, но ты все время вмешивалась. Ты должна была остаться в Копенгагене, но неожиданно оказываешься на борту. Потом они сажают тебя под замок, это моя идея - так безопаснее всего для тебя. Дверь запирают, хватит о Смилле, и вот пожалуйста - ты уже выбралась. Ты все время неожиданно возникаешь. Ты такая машина, Смилла, ты вроде такой детской чашки-непроливашки, которая все время поднимается.
   
В его голосе борются несоединимые чувства.
   
- Когда я была маленькой, - говорю я, - мой отец подарил мне плюшевого медвежонка. Раньше у нас были только те куклы, которых мы сами делали. Он продержался неделю. Сначала он испачкался, потом у него выпала шерсть, а потом он порвался, и то, чем он был набит, высыпалось, а кроме этого, у него внутри ничего не было. Ты - такой медвежонок, Фойл.
   
Мы сидим рядом на кровати в его каюте. На столе стоит одна из плоских бутылок, но пьет только он один.
   
Он сидит, согнувшись, опустив ладони между коленями.
   
- Это метеорит, - говорит он, - нечто вроде камня. Тёрк говорит, что он старый. Он застрял подо льдом в чем-то вроде седловины скалы.
   
Я вспоминаю фотографии среди бумаг Тёрка. Мне надо было еще тогда сообразить. То, что напоминало рентгеновские снимки - Видманштеттова структура. Есть в любом школьном учебнике. Иллюстрация сочетания никеля и железа в метеоритах.
   
- Зачем?
   
- Тот, кто находит что-нибудь интересное в Гренландии, должен сообщить об этом в Государственный музей в Нууке. Оттуда они позвонили бы в Минералогический музей и Институт Металлургии в Копенгагене. Находка была бы зарегистрирована как нечто, имеющее национальный интерес, и была бы реквизирована.
   
Он наклоняется вперед.
   
- Тёрк говорит, что он весит 50 тонн. Это самый большой метеорит в мире. У них с собой в 91-м году были кислород и ацетилен. Они отрезали несколько кусочков. Тёрк говорит, что в нем алмазы. И вещества, которых нет на земле.
   
Если бы не эта сложная ситуация, мне бы, наверное, показалось, что в нем есть что-то трогательное, что-то мальчишеское. Воодушевление ребенка при мысли о загадочном веществе, алмазы, золото под воротами радуги.
   
- А Исайя?
   
- Он был в 1991 году. Со с-своим отцом. Так, конечно, и должно было быть.
   
- Он убежал с судна в Нууке. Им пришлось оставить его там. Лойен нашел его и отправил домой.
   
- А ты, Фойл, - говорю я. - Что тебе от него было нужно? Когда он понимает, что я имею в виду, лицо его становится замкнутым и очень суровым. В эти минуты, когда все равно уже слишком поздно, я проникаю в потаенные уголки его души.
   
- Конечно, я его не трогал. Там на крыше. Я любил его, как н-никого. Он заикается и не может закончить предложение. Ждет, пока успокоится.
   
- Тёрк знал, что он что-то взял. П-пленку. Глетчер переместился. Они искали две недели и не могли его найти. Н-наконец Тёрк нанял вертолет и полетел в Туле. Чтобы найти тех эскимосов, которые участвовали в экспедиции 66-го года. Он нашел их. Но они н-не хотели ехать с ним. Так что он попросил их описать маршрут. Эту пленку взял Барон. Ее ты и нашла.
   
- А “Белое Сечение”, как ты туда попал? Я знаю ответ заранее.
   
- Винг, - говорю я. - Это Винг. Он поселил тебя там, чтобы ты приглядывал за Исайей и Юлианой.
   
Он качает головой.
   
- Наооборот, конечно же, - говорю я, - ты был там раньше. Винг переселил туда Исайю и Юлиану, чтобы они были поблизости от тебя. Может быть, чтобы выяснить, что они знают и помнят. Именно поэтому ходатайство Юлианы о том, чтобы ее переселили этажом ниже, не было удовлетворено. Они должны были быть поблизости от тебя.
   
- Меня нанял Сайденфаден. О двух других я раньше и не слышал. Пока ты не добралась до них. Я нырял для Сайденфадена. Он инженер по транспорту. Тогда он торговал антиквариатом. Я доставал ему идолов со дна озера Лиайя, в Бирме, до введения там чрезвычайного положения.
   
Я вспоминаю чай, который он заваривал мне, его тропический вкус.
   
- Потом я случайно встретил его в Копенгагене. Я был безработным. Негде было ж-жить. Он предложил мне приглядывать за Бароном.
   
Нет человека, которому не становится легче на душе, когда приходится рассказывать правду. Механик - не прирожденный лжец.
   
- А Тёрк?
   
Взгляд его становится отсутствующим.
   
- Человек, который всегда добивается своей цели.
   
- Что он знает о нас? Он знает, что мы сейчас здесь сидим? Он качает головой.
   
- А ты, Фойл, кто ты такой?
   
В его глазах пустота. Это тот вопрос, на который он никогда в жизни не пытался дать ответ.
   
- Человек, который хочет немного заработать.
   
- Надеюсь, что ты хорошо заработаешь, - говорю я. - Ведь эти деньги должны компенсировать смерть двух детей.
   
Губы его сжимаются.
   
- Дай мне глоток. - говорю я.
   
Бутылка пуста. Он достает из ящика еще одну. Я успеваю заметить там круглую синюю пластмассовую банку и что-то прямоугольное, обернутое в желтую тряпку.
   
Спиртное пьется быстро.
   
- Лойен, Винг, Андреас Фаин?
   
- Они б-были отстранены с самого начала. Они с-слишком старые для этого. Это должна была быть наша экспедиция.
   
За этими стереотипными формулировками мне слышится голос Тёрка. Есть что-то привлекательное в невинности. Но лишь пока ее не соблазнили. Потом она представляет собой жалкое зрелище.
   
- Так что когда я начала причинять слишком много сложностей, вы договорились, что ты начнешь следить и за мной?
   
Он качает головой.
   
- Я ничего не знал обо всем этом, не знал о Тёрке или Кате. То, что удалось узнать нам с тобой, было неожиданным для меня.
   
Теперь я вижу его таким, каков он есть. Это зрелище не приносит разочарования. Просто все сложнее, чем я раньше думала. Всякое увлечение упрощает. Как и математика. Видеть его ясно - это значит быть объективной, оставить иллюзию о герое и вернуться обратно к действительности.
   
А может быть я просто опьянела от первых глотков. Вот что получается, когда пьешь так редко. Пьянеешь, как только первые молекулы впитываются слизистой оболочкой рта.
   
Он встает и подходит к иллюминатору. Я наклоняюсь вперед. Одной рукой я беру бутылку, другой вытягиваю ящик и ощупываю тряпку. Она обмотана вокруг рифленого металлического предмета цилиндрической формы.
   
Я смотрю на механика. Вижу его тяжесть, его медлительность, его энергию, его жадность и его простодушие. Его потребность в руководстве, опасность, которую он собой представляет. Я вижу его заботу, его тепло, его терпение, его страстность. И я вижу, что он по-прежнему мой единственный шанс.
   
Потом я закрываю глаза и отметаю все лишнее в сторону - нашу ложь друг другу, вопросы, на которые не получены ответы, обоснованные и болезненные подозрения. Прошлое - это роскошь, которой мы более не можем себе позволить.
   
- Фойл, - говорю я, - ты будешь нырять у того камня?
   
Он кивнул. Я не слышала, чтобы он что-то сказал. Но он кивнул. Этот его ответ на минуту заслоняет собой все другое.
   
- Почему? - слышу я свой вопрос.
   
- Он лежит в талых водах. Он почти целиком в воде. Он должен быть близко от поверхности льда. Сайденфаден думает, что не трудно будет спуститься к нему. Либо через туннель с талыми водами, либо по трещинам в шахте, которая находится чуть выше седловины. Сложно будет его поднять. Сайденфаден считает, что нам надо расширить туннель, который идет от озера, и вытащить камень через него. Расширять его надо при помощи взрывчатки. Вся эта работа будет проходить под водой.
   
Я сажусь рядом с ним.
   
- Вода, - говорю я, - замерзает при температуре около 0 градусов. Как Тёрк объяснил тебе то, что вокруг камня - вода?
   
- Дело разве не в давлении льда?
   
- Да, дело может быть в давлении льда. Чем дальше опускаешься в ледник, тем теплее становится. Из-за давления ледяных масс над тобой. Температура материкового льда минус 23 градуса на глубине 500 метров. Еще на 500 метров глубже она минус 10 градусов. Поскольку температура таяния зависит от давления, то, действительно, при температурах ниже нуля встречается вода. Возможно, при минус 1, 6 или 1, 7 градуса. Бывают теплые ледники, в Альпах или Скалистых горах, где на глубине 30 метров или ниже встречаются талые воды.
   
Он кивает.
   
- Так Тёрк это и объяснял.
   
- Но Гела Альта находится не в Альпах. Это так называемый “холодный” глетчер. И он очень маленький. В настоящий момент температура его поверхности будет минус 10 градусов. А температура у основания - примерно такая же. Зависящая от давления температура таяния будет примерно 0 градусов. На этом глетчере не может образоваться ни капли воды в жидком состоянии.
   
Глядя на меня, он пьет. То, что я сказала, нисколько не нарушило его равновесия. Возможно, он этого не понял. Возможно, Тёрк вызывает у людей доверие, которое заслоняет от них весь окружающий мир. А может быть, это совершенно обычная вещь - лед не понятен тому, кто не вырос с ним. Я пытаюсь использовать другую тактику.
   
- Они рассказали тебе, как его нашли?
   
- Его нашли гренландцы. В доисторическое время. О нем говорится в их легендах. Именно поэтому они брали с собой Андреаса Фаина. Тогда метеорит, может быть, еще лежал на льду.
   
- Когда метеор входит в атмосферу, - говорю я, - на расстоянии примерно 150 километров от поверхности земли, сначала он испытывает воздействие ударной волны, как будто он ударился о бетонную стену. Наружный слой оплавляется. Мне попадались такие черные полоски метеоритной пыли на полярном льду. Но при этом снижается скорость метеора и падает его температура. Если он достигает поверхности земли, не разбившись на кусочки, то обычно имеет среднюю температуру земли - примерно 5 градусов. Так что он не вплавляется в лед. Но и не остается на поверхности. Сила притяжения медленно и неотступно тянет его вниз. На поверхности льда никогда не встречали метеоритов заметного размера. И никогда не встретят. Сила притяжения увлечет их вниз. Они будут поглощены и со временем вынесены в море. А если они попадут в подводную трещину, то будут раздавлены. Глетчеру не свойственна деликатность. Он представляет собой помесь гигантского рубанка с камнедробилкой. Он не окружает всякие геологические безделушки волшебными пещерами. Он затягивает их вниз, перемалывает в порошок и высыпает его в Атлантический океан.
   
- Тогда вокруг него должны быть горячие ключи.
   
- На Гела Альта не обнаружено никакой вулканической активности.
   
- Я видел ф-фотографии. Он лежит в воде.
   
- Да, - говорю я. - Я тоже видела фотографии. Если все это не надувательство, то он находится в воде. Я очень надеюсь, что это надувательство.
   
- Почему?
   
Я думаю, сможет ли он понять это. Но другого выхода нет - придется попробовать сказать правду. То, что я считаю правдой.
   
- Я точно не знаю, но похоже, что тепло исходит от камня. Что он излучает энергию. Может быть, своего рода радиоактивность. Но возможен и другой вариант.
   
- Какой?
   
Я вижу по нему, что и для него эти мысли не новы. Он тоже понимал, что не все здесь в порядке. Но он вытеснял эти мысли из своего сознания. Он - датчанин. Всегда лучше удобное замалчивание, чем удручающая правда.
   
- Передний трюм “Кроноса” переоборудован. Он может быть стерилизован. Он оснащен устройством подачи кислорода и атмосферного воздуха. Он сделан так, как будто они собираются перевозить крупное животное. Мне пришла в голову мысль, что Тёрк, может быть, считает, будто камень, который вы должны поднять, живой.
   
В бутылке больше ничего не осталось.
   
- Ты это хорошо придумал с пожарной сигнализацией. Он устало улыбается.
   
- Только так можно было положить бумаги на место и не привлечь внимания к тому, что они мокрые.
   
Мы сидим на разных концах кровати. “Кронос” плывет все медленнее и медленнее. В моем теле тихо разгорается яростная схватка между двумя видами отравления: кристально ясной нереальностью амфетамина и зыбким наслаждением алкоголем.
   
- Когда Юлиана рассказала тебе, что Лойен регулярно обследовал Исайю, я впервые подумала, что речь идет о какой-то болезни. Но только когда я увидела рентгеновские снимки, я окончательно убедилась в этом. Снимки после экспедиции 66-го года. Их раздобыл Лагерман из больницы Королевы Ингрид в Нууке. Смерть наступила не от взрыва. В их организм проник какой-то паразит. Возможно, своего рода червь. Но размером больше, чем какой-либо из известных. И более быстрый. Они умерли в несколько дней. Возможно, в несколько часов. Лойена интересовало, не заражен ли Исайя.
   
Он качает головой. Он не хочет верить в это. Он ведь ищет сокровище. Алмазы.
   
- Именно поэтому сначала всем этим занимался Лойен. Он ученый. Деньги - это второстепенное. Речь шла о Нобелевской премии. С того момента в сороковых годах, когда он это обнаружил, он предвидел научную сенсацию.
   
- Почему они мне этого не рассказали?
   
Все мы живем, слепо доверяя тем, кто принимает решения. Слепо доверяя науке. Ведь мир безграничен, а любая информация неопределенна. Мы признаем, что земной шар круглый, что ядра атома держатся вместе, словно капли, что пространство изгибается, что необходимо вмешиваться в генетический материал. Не потому, что мы знаем, что это правильно, а потому, что мы верим тем, кто нам это говорит. Все мы - прозелиты науки. И в отличие от последователей других религий мы более уже не можем перешагнуть расстояние, отделяющее нас от наших проповедников. Сложности возникают, когда натыкаешься на прямую ложь, и эта ложь имеет непосредственное отношение к твоей жизни. Состояние механика сродни панике ребенка, впервые поймавшего своих родителей на лжи, которую он всегда за ними подозревал.
   
- Отец Исайи нырял, - говорю я. - Остальные, очевидно, тоже. Большинство паразитов проходит ряд стадий в воде. Ты должен нырять. И ты должен заставить других это делать. Ты - последний человек, которому следует знать правду.
   
От волнения он вскакивает на ноги.
   
- Ты должен помочь мне позвонить, - говорю я.
   
Когда мы встаем, я нащупываю в ящике металлический предмет, завернутый в тряпку, и плоскую, круглую коробку.
   
Радиорубка находится за мостиком, напротив офицерской кают-компании. Мы проходим туда, никем не замеченные. Перед дверью я останавливаюсь. Он качает головой.
   
- Там никого нет. По требованию ИМО здесь два раза в час должен кто-нибудь быть, но у нас на борту нет радиста. Поэтому они настроили УКВ-приемник на 2182 килогерца, международную радиотелефонную частоту бедствия, и подключили к сигнализации, которая сработает, если будет подан сигнал бедствия.
   
Ключ Яккельсена не подходит к этой двери. Мне хочется закричать.
   
- Я должна попасть туда, - говорю я. Он пожимает плечами.
   
- Ты в долгу перед нами обоими, - говорю я.
   
Еще мгновение он колеблется. Потом осторожно берется за ручку и нажимает на дверь. Не слышно треска дерева, слышно лишь, как язычок, царапая стальную рамку, выдавливает ее внутрь.
   
Помещение очень маленькое, тесно заставленное. Маленький УКВ-приемник, двойной длинноволновый передатчик размером с холодильник, ящик, каких я раньше не видела, с вмонтированным телеграфным ключом, стол, стулья, телетайп, телефакс, кофеварка, сахар и пластмассовые стаканчики. На стене часы, стекло которых оклеено бумажными треугольниками разных цветов, радиотелефон, календарь, сертификат технического освидетельствования, лицензия, выданная Сонне на то, что он может работать радиооператором. На столе привинчен магнитофон, лежат разные руководства, открытый журнал радиосвязи.
   
Я пишу номер на листке бумаги.
   
- Это Раун, - говорю я.
   
Он замирает. Я беру его за руку и думаю о том, что последний раз в жизни касаюсь его.
   
Он садится в кресло и преображается. Движения у него такие же, как и в его кухне - быстрые, точные и уверенные. Он стучит по циферблату часов.
   
- Треугольники обозначают установленные во всем мире промежутки времени, когда каналы должны быть свободны для сигналов бедствия. Если мы нарушим это правило, сработает сигнализация. Для УКВ-приемника это с 30 до 33 минут каждого часа и с начала каждого часа до трех минут следующего. У нас есть три минуты.
   
Он дает мне трубку, сам берет наушник. Я сажусь рядом с ним.
   
- Это бессмысленно в такую погоду и на таком расстоянии до берега, - говорит он.
   
Сначала я понимаю, что он делает, хотя и не могла бы это проделать сама.
   
Он устанавливает выходную мощность в 200 ватт. При такой мощности передатчик может заглушить свой собственный сигнал, но пасмурная погода и расстояние от берега не оставляют выбора.
   
Слышен лишь скрип в пустой комнате, потом пробивается голос.
   
- This is Sisimiut. What can we do for you? <Это Сисимиут. Чем мы можем вам помочь? (англ.) (Примеч. перев)>
   
Он выбирает для передачи несущую частоту. В передатчике аналоговое отсчетное устройство и автоматическая подстройка частоты. Теперь он все время будет настраиваться на несущую частоту, а разговор будет идти на боковой полосе частот. Самый точный способ и, может быть, единственно возможный в такую ночь, как эта.
   
Прямо перед тем, как его соединяют, приемник ловит канадскую станцию, которая передает классическую музыку в коротковолновом диапазоне. На мгновение я погружаюсь в детские воспоминания. Это Виктор Халкенвад поет “Гуррелидер”. Потом мы слышим Сисимиут. Механик не просит, чтобы ему дали “Люнгбю Радио”, он просит соединить его с Рейкьявиком Когда его соединяют, он просит дать ему Торсхаун.
   
- Что ты делаешь? - спрашиваю я. Он прикрывает рукой микрофон.
   
- На всех крупных станциях есть автоматический пеленгатор, который включается, когда раздается звонок. Они заносят счета за разговоры на имя того судна, которое называешь. Гарантией для них является то, что они могут определить местонахождение судна. То есть можно всегда отнести разговор к каким-то координатам. Я ставлю преграду. С каждой новой станцией все труднее определить, откуда звонят. После четвертого пункта это невозможно.
   
Ему дают “Люнгбю Радио”, и он говорит, что звонит со славного судна “Кэнди-2”, и называет номер Рауна. Он смотрит мне в глаза. Мы оба знаем, что если я потребую сделать иначе, потребую прямого звонка, при котором Раун сможет определить местоположение “Кроноса”, он отключит все. Я не спорю. Я и так уже долго на него давила. А нам еще кое-что предстоит.
   
Он требует, чтобы ему дали линию безопасности - линию без прослушивания. Далеко-далеко, в другой части вселенной звонит телефон. Гудки тихие и неуверенные.
   
- Какая сейчас погода, Смилла?
   
Я пытаюсь вспомнить ночь и погоду.
   
- Облака из ледяных кристаллов.
   
- Это самое плохое. Высокочастотные волны распространяются в соответствии с искривлением атмосферы. Когда идет снег и пасмурно, отражение может помешать волнам.
   
Телефон звонит монотонно, безжизненно. Я сдаюсь. Отчаяние - это чувство, которое проистекает из желудка.
   
И тут трубку поднимают.
   
- Да?
   
Голос очень близко, совершенно отчетливый, но очень сонный. В Дании должно быть около пяти утра.
   
Я хорошо представляю ее себе. Такой, какой она была на фотографиях в бумажнике Рауна. Седая, в шерстяном костюме.
   
- Можно поговорить с Рауном?
   
Когда она кладет трубку, слышно, как поблизости плачет ребенок. Он, должно быть, спит в их спальне. Может быть, в кровати между ними.
   
- Раун слушает.
   
- Это я, - говорю я.
   
- Поговорим в другой раз.
   
Голос его очень хорошо слышен, поэтому отказ кажется таким определенным. Я не знаю, что случилось. К тому же я зашла слишком далеко, чтобы размышлять на эту тему.
   
- Слишком поздно, - говорю я. - Я хочу поговорить о том, что происходит на крышах. В Сингапуре и в Кристиансхаун.
   
Он не отвечает. Но трубку не вешает.
   
Невозможно представить себе его в частной жизни. В чем он спит? Как он выглядит сейчас, в кровати, рядом со своим внуком?
   
- Давайте представим себе, что сейчас вечер, - говорю я, - Мальчик сам возвращается домой из детского сада. Он единственный ребенок, за которым не приходят каждый день. Он идет так, как обычно ходят дети, неровно, подпрыгивая, разглядывая что-то под ногами. Обращая внимание только на то, что поблизости. Как ходят и ваши внуки, Раун.
   
Я так отчетливо слышу его дыхание, как будто он находится рядом с нами в комнате.
   
Механик снял один наушник с уха, чтобы одновременно следить за разговором и слушать, не идет ли кто-нибудь по коридору.
   
- Поэтому он не замечает мужчину, пока тот не оказывается прямо рядом с ним. Тот ждал в машине. На стоянку не выходит ни одного окна. Там почти совсем темно. Середина декабря. Мужчина хватает его. Не за руку, а за одежду. За клапан непромокаемых штанишек, который не может оторваться и где не остается следов. Но он просчитался. Мальчик сразу же узнал его. Они вместе провели несколько недель. Но не потому он запомнил его. Он помнит его по одному из последних дней. Тому дню, когда он видел, как умер его отец. Может быть, он видел, как мужчина заставлял водолазов опять лезть в воду после того, как один из них погиб. В тот момент, когда они еще не поняли, в чем дело. Или, может быть, это само переживание смерти соединилось в воспоминании мальчика с этим человеком. Во всяком случае, он видит перед собой не человека. Он видит угрозу. Так, как дети чувствуют угрозу. Всем своим существом. И сначала он замер. Все дети замирают.
   
- Это все догадки, - говорит Раун.
   
Слышно теперь хуже. На мгновение я чуть не теряю связь.
   
- И ребенок, который находится рядом с вами, - говорю я. - Он бы тоже замер. Вот тут человек и просчитался. Стоящий перед ним мальчик кажется таким маленьким. Он наклоняется к нему. Мальчик словно кукла. Мужчина хочет приподнять и посадить его на сидение. На минуту он его выпускает. Это его ошибка. Он не предусмотрел энергии мальчика. Неожиданно тот бросается бежать. Земля покрыта плотно утоптанным снегом. Поэтому мужчина не может догнать его. У него нет привычки, как у мальчика, бегать по снегу.
   
Теперь они полны внимания, и тот, кто рядом со мной, и тот, кто находится далеко, на бесконечно огромном расстоянии. И дело не в том, что они слушают меня. Просто нас связывает страх, страх, испытываемый тем ребенком, который есть у всех нас внутри.
   
- Мальчик бежит вдоль стены дома. Мужчина выбегает на дорогу и перерезает ему путь. Мальчик бежит вдоль пакгаузов. Мужчина следует за ним, скользя, покачиваясь. Но уже взяв себя в руки. Ведь отсюда никуда не убежать. Мальчик оборачивается назад. Мужчина абсолютно спокоен. Мальчик оглядывается. Он перестал думать. Но внутри у него работает моторчик, он будет работать, пока не растратятся все силы. Именно этот моторчик мужчина и не предусмотрел. Неожиданно мальчик взбегает на леса. Мужчина - за ним. Мальчик знает, кто именно преследует его. Это сам страх. Он знает, что его ожидает смерть. Это ощущение сильнее, чем страх высоты. Он добирается до крыши. И бежит по ней вперед. Мужчина останавливается. Может быть, он с самого начала этого и хотел, может быть, идея пришла ему в голову только сейчас, может быть, только сейчас он осознал свои собственные намерения. Понял, что есть возможность устранить угрозу. Избежать того, чтобы мальчик когда-либо рассказал, что он видел в пещере на леднике где-то в Девисовом проливе.
   
- Это все догадки. Он говорит шепотом.
   
- Мужчина идет к мальчику. Видит, как он бежит вдоль края, чтобы найти место, где можно спуститься вниз. Дети не могут все сразу увидеть - мальчик, очевидно, не очень хорошо понимает, где он находится, он видит лишь на несколько метров вперед. У края снега мужчина останавливается - он не хочет оставлять следы. Ему бы хотелось обойтись без этого.
   
Связь пропадает. Механик поворачивает ручки. Связь восстанавливается.
   
- Мужчина ждет. В этом ожидании как будто таится огромная уверенность в себе. Как будто он знает, что одного его присутствия достаточно. Его силуэт на фоне неба. Как и в Сингапуре. Ведь это было там, Раун? Или он ее столкнул, потому что она была старше и больше владела собой, чем мальчик, потому что он мог подойти к ней вплотную, потому что не было снега, на котором остались бы следы?
   
Слышится такой отчетливый звук, что мне кажется, он исходит от механика. Но тот молчит.
   
И снова звук, звук, выражающий боль - это Раун. Я говорю с ним очень тихо.
   
- Посмотрите на ребенка, Раун, на ребенка рядом с вами, это - ребенок на крыше, Тёрк преследует его, это его силуэт, он мог бы остановить мальчика, но он этого не делает, он гонит его вперед, как и тогда женщину на крыше. Кто она была? Что она сделала?
   
Он исчезает и снова появляется где-то далеко.
   
- Мне надо это знать! Ее фамилия была Раун!
   
Механик закрывает мой рот рукой. Ладонь его холодна как лед. Я, должно быть, кричала.
   
- ... была...
   
Голос его пропадает.
   
Я хватаю аппарат и трясу его. Механик оттаскивает меня от него. В этот момент снова появляется голос Рауна, отчетливый, ясный, без всяких эмоций.
   
- Моя дочь. Он сбросил ее. Вы удовлетворены, фрекен Смилла?
   
- Фотография, - говорю я. - Она фотографировала Тёрка? Она работала в полиции?
   
Он ничего не отвечает. Одновременно его голос теряется в туннеле шума и совсем пропадает. Связь прервана.
   
Механик выключает верхний свет. В свете аппаратуры на приборной доске его лицо кажется белым и напряженным. Он медленно снимает наушники и вешает их на место. Я вся в поту, как после забега.
   
- Но ведь свидетельские показания ребенка не имели бы силы на суде?
   
- Для присяжных это имело бы значение, - говорю я.
   
Он не продолжает свою мысль, да это и не нужно. Мы думаем об одном и том же. В глазах Исайи могло быть нечто - понимание, не свойственное его возрасту, понимание вне всякого возраста, глубокое проникновение в мир взрослых. Тёрк увидел этот взгляд. Есть и иные обвинения кроме тех, что предъявляются в суде. - Что делать с дверью?
   
Он кладет руку на стальную рамку и, осторожно согнув ее, приводит в прежнее положение.
   
Он провожает меня назад по наружной лестнице. В медицинской каюте он на минуту задерживается.
   
Я отворачиваюсь от него. Телесная боль так незаметна и незначительна по сравнению с душевной.
   
Он смотрит на свои руки, растопырив пальцы.
   
- Когда мы закончим, - говорит он, - я его убью.
   
Ничто не могло бы заставить меня провести ночь - даже такую короткую и безотрадную как та, что ждет меня сейчас - на больничной койке. Я снимаю постельное белье, вытаскиваю валики из кресел и ложусь прямо у двери. Если кто-нибудь захочет войти, он сначала должен будет отодвинуть меня.
   
Никто не захотел войти. Сначала мне удается погрузиться на несколько часов в глубокий сон, потом слышится скрежетание корпуса обо что-то, и на палубе слышен топот многих ног. Мне кажется также, что прогрохотал якорь, может быть, это “Кронос” стал на якорь у края льда. Я слишком устала, чтобы подниматься. Где-то поблизости, в темноте, находится Гела Альта.
   
   
2
   
   
Сон иногда бывает хуже, чем бессонница. Проспав эти два часа, я оказываюсь в большем напряжении, чувствую себя более разбитой физически, чем если бы не ложилась вовсе. За окнами темно.
   
Я составляю в уме список. Кого, спрашиваю я себя, я могла бы привлечь на свою сторону? Все эти размышления возникают не потому, что у меня появилась надежда. Скорее это потому, что сознание не остановить. Пока ты жив, оно само по себе будет продолжать искать пути выживания. Как будто внутри тебя сидит другой человек, более наивный, но и более настойчивый, нежели ты сам.
   
Я оставляю эти мысли. Списочный состав “Кроноса” можно разделить на тех, кто уже настроен против меня, и тех, кто будет против меня, когда дойдет до дела. Механик не в счет. О нем я пытаюсь не думать.
   
Когда приносят завтрак, я лежу на койке. Кто-то нащупывает выключатель, но я прошу не включать свет. Поставив поднос у дверей, он выходит. Это был Морис. В темноте он не мог заметить, что стекло разбито.
   
Я заставляю себя немного поесть. Кто-то садится снаружи у двери. Иногда мне слышно, как стул касается двери. Проходит какое-то время, и включаются вспомогательный двигатель и генераторы. Через две минуты что-то сгружают с юта. Мне не видно, что именно. Окна медицинской каюты выходят на левый борт.
   
Начинается день. Кажется, что рассвет не несет с собой света, а сам по себе является некой субстанцией, которая, дымясь, проплывает мимо окон.
   
Острова отсюда не видно. Но чувствуется присутствие льда. “Кронос” пришвартовался кормой. Кромка льда находится на расстоянии метров 75. Мне видно, что один из швартовочных тросов ведет к ледовому якорю, закрепленному за груду смерзшихся льдин.
   
К кромке льда причалила моторная лодка, ее разгружают. Нет никакого желания высматривать, кто там стоит или что выгружают. Потом, похоже, все уходят, оставив лодку пришвартованной к кромке льда.
   
Я чувствую, что прошла весь путь до конца. Ни от одного человека нельзя требовать, чтобы он прошел больше, чем весь путь.
   
Внутри тех валиков, которые служили мне подушкой, спрятан ключ Яккельсена. Еще там лежит синяя пластмассовая коробка. И тряпка, в которую завернут металлический предмет. Я ожидала, что он сразу же обнаружит пропажу, но он не пришел.
   
Это револьвер. “Баллестер Молина Инунангитсок”. Сделанный в Нууке по аргентинской лицензии. В нем очевидно несоответствие между назначением и дизайном. Удивительно, что зло может принимать такую простую форму.
   
Существованию винтовок можно найти оправдание - они используются для охоты. Иногда в снежных просторах может для самообороны понадобиться крупнокалиберный револьвер с длинным стволом. Потому что и мускусный бык, и белый медведь могут обойти охотника и напасть сзади. Так быстро, что не останется времени на то, чтобы вскинуть винтовку.
   
Но этому тупорылому оружию нет никакого оправдания.
   
У патронов плоские свинцовые головки. Коробка заполнена доверху. Я вставляю их в барабан. В нем помещается шесть штук. Я устанавливаю барабан на место.
   
Засунув палец в рот, я вызываю приступ кашля. Ударяю по тем осколкам, которые еще остались в дверце шкафчика. Они со звоном падают на пол. Дверь распахивается, и входит Морис. Опираясь на кровать, я двумя руками держу револьвер.
   
- На колени, - говорю я.
   
Он начинает двигаться по направлению ко мне. Я опускаю ствол к его ногам и нажимаю на спусковой крючок. Ничего не происходит. Я забыла снять с предохранителя. Он наносит удар снизу здоровой левой рукой. Удар приходится мне в грудь и отбрасывает меня к шкафу. Осколки разбитого стекла вонзаются мне в спину с характерной холодной болью от очень острых режущих поверхностей. Я падаю на колени. Он бьет меня ногой в лицо, разбивает мне нос. и на минуту я теряю сознание. Когда я прихожу в себя, одна его нога находится у моей головы - он, наверное, стоит прямо надо мной. Из кармана для инструментов в рабочих брюках я вытаскиваю обмотанные пластырем скальпели. Немного подтянувшись вперед, я вонзаю скальпель в его лодыжку. С легким щелчком лопается ахиллесово су-хожие. Вытаскивая скальпель, я вижу, что в глубине разреза желтеет кость. Я откатываюсь в сторону. Он пытается шагнуть за мной, но падает вперед. Только вскочив на ноги, я замечаю, что в руке я все еще сжимаю револьвер. Он стоит на одном колене и. не торопясь, нащупывает что-то под своей штормовкой. Я подхожу и ударяю его цилиндром короткого ствола прямо по зубам. Он отлетает назад к шкафу. Я больше не решаюсь к нему приблизиться и выхожу из каюты. Ключ все еще вставлен в замок. Я запираю за собой дверь.
   
Коридор пуст. Но за дверью кают-компании слышны какие-то звуки.
   
Я приоткрываю дверь на сантиметр. Урс накрывает на стол. Я захожу внутрь. Он ставит на стол хлебницу. Сначала он меня не замечает, потом вдруг видит.
   
Я отвинчиваю крышку с термоса. Наливаю кофе в чашку, кладу сахар, размешиваю, пью. Кофе почти обжигающий, вкус жареных зерен в сочетании со вкусом сахара вызывает тошноту.
   
- Сколько мы пробудем здесь, Урс?
   
Он таращится на мое лицо. Своего носа я не чувствую. Чувствую только, как по нему разливается тепло.
   
- Вы под арестом, фройляйн Смилла.
   
- Мне разрешили гулять.
   
Он мне не верит. Он надеется, что я уйду. Никто не любит законченных неудачников.
   
- Drei Tage. <Три дня (нем.)> Завтра еду надо доставить на берег. Тогда мы все будем работать im Schnee. <В снегу (нем.)>
   
То есть тащить камень по настилу из шпал. Значит, он должен быть где-то близко от берега.
   
- Кто на берегу?
   
- Тёрк, Верлен, der neue Passagier. Mit Flaschen. <Новый пассажир. С бутылочкой (нем.)>
   
Сначала я его не понимаю. Он рисует руками в воздухе - кислородные баллоны.
   
Я уже выхожу из дверей, когда он догоняет меня. Ситуация повторяется - мы когда-то уже так стояли.
   
- Фройляйн Смилла.
   
Он, который никогда не решался приблизиться ко мне, настойчиво берет меня за руку.
   
- Sie mьssen schlafen. Sie brauchen medizinische <Вы должны спать. Вам необходима медицинская> помощь.
   
Я выдергиваю руку. Мне не удалось его напугать. В результате я вызвала его сострадание.
   
На море существует правило, согласно которому двери запирают, только когда покидают помещение. Чтобы облегчить проведение спасательных операций в случае пожара. Лукас спит, не заперев дверь. Спит он крепко. Закрыв за собой дверь, я сажусь в ногах его кровати. Он открывает глаза. Сначала они затуманены сном, потом сверкают от удивления.
   
- Я временно сама себя выписала, - говорю я.
   
Он пытается схватить меня. Он оказывается более проворными, чем можно было ожидать, если принимать во внимание то, что он лежал на спине и только что проснулся. Я вынимаю револьвер. Это его не останавливает. Я подвожу ствол к его лицу и снимаю с предохранителя.
   
- Мне нечего терять, - говорю я. Он остывает.
   
- Идите назад. Под арестом вы в безопасности.
   
- Да, - говорю я. - Если Морис стоит под дверями, это действительно внушает спокойствие. Наденьте пальто. Мы идем на палубу.
   
Он медлит. Потом тянется за своим пальто.
   
- Тёрк прав. Вы больны.
   
Может быть, он прав. Во всяком случае, от остального мира меня теперь отделяет панцирь бесчувственности. Оболочка, в которой умерли нервы. У раковины я промываю нос. Делать это неудобно, потому что в другой руке я должна держать оружие и все время наблюдать за Лукасом. Крови не так много, как я думала. Раны на лице кажутся больше, чем они есть на самом деле.
   
Он идет впереди. Когда мы проходим мимо лестницы, ведущей на верхнюю палубу, навстречу нам спускается Сонне. Я встаю вплотную к Лукасу. Сонне останавливается. Лукас делает движение рукой, чтобы он шел дальше. Тот медлит, но срабатывает морская выучка, годы, проведенные во флоте и вся его внутренняя дисциплина. Он отходит в сторону. Мы выходим на палубу. Подходим к борту. Я встаю на расстоянии нескольких метров от него. Это значит, что нам надо говорить громко, чтобы было слышно друг друга. Но при этом ему сложнее дотянуться до меня.
   
После всех этих дней на море остров мне кажется мрачно, болезненно прекрасным.
   
Он такой узкий и высокий, что поднимается из замерзшего моря, словно башня. Только в нескольких местах проглядывают скалы, в основном же он покрыт льдом. Из чашеобразной вершины, словно из холодного полярного рога изобилия, через край по крутым склонам стекает лед. По направлению к “Кроносу” в море спускается коса - глетчер Баррен. Если бы мы смотрели на остров с другой стороны, мы бы наблюдали вертикальные скалистые стены со следами лавин и движения льда.
   
Ветер дует со стороны острова, северный ветер - avangnaq. Он вызывает в памяти другое слово, и сначала есть только звуковая оболочка слова, как будто его произнес кто-то другой внутри меня. Pirhirhuq - снежная буря. Я качаю головой. Мы не в Туле, здесь другие погодные условия, мои измученные нервы рождают галлюцинации.
   
- Куда вы пойдете потом?
   
Он показывает на палубу, на открытое море. На моторную лодку рядом с краем льда.
   
- Feel free, фрекен Смилла. <Чувствуйте себя как дома (англ.) (Примеч. перев.)>
   
Теперь, когда исчезла его вежливость, я понимаю, что у него ее никогда и не было. Это была вежливость Тёрка. И порядки на борту были установлены Тёрком. Лукас же был не более чем орудием.
   
Он идет в противоположную от меня сторону. Он тоже неудачник. Ему тоже больше нечего терять. Я кладу тяжелый металлический предмет в карман. До этого в медицинской каюте я могла бы застрелить Мориса. Могла бы. Или, может быть, я сознательно не сняла револьвер с предохранителя.
   
- Яккельсен. - говорю я вслед ему. - Верлен убил его, а Тёрк послал телеграмму.
   
Он возвращается. Встает рядом со мной и смотрит на остров. Так он и стоит, не меняя выражения лица, пока я говорю. Во время нашего разговора контуры нескольких больших птиц отрываются в вышине от крутого ледяного склона - перелетные альбатросы. Он их не замечает. Я рассказываю ему все с самого начала. Я не знаю, сколько это продолжается. Когда я заканчиваю, ветра уже нет. К тому же кажется, что поменялось освещение. При этом невозможно точно сказать, как именно. Иногда я поглядываю на дверь. Никого нет.
   
Лукас курил сигарету за сигаретой. Как будто считал своим долгом каждый раз добросовестно прикуривать, затягиваться и выпускать дым.
   
Он выпрямляется и улыбается мне.
   
- Им надо было послушать меня, - говорит он. - Я им предложил сделать вам укол. 15 мг диазепама. Я сказал им, что иначе вы убежите. Тёрк стал возражать.
   
Он снова улыбается. Теперь за улыбкой скрывается безумие.
   
- Как будто он хотел, чтобы вы пришли к нему. Он оставил резиновую лодку. Может быть, он хочет, чтобы вы сошли на берег.
   
Он машет мне рукой.
   
- Пора приниматься за работу, - говорит он.
   
Я прислоняюсь к перилам. Где-то там, в низкой пелене тумана, где лед спускается к морю, находится Тёрк.
   
Внизу подо мной виден белый венчик - окурки Лукаса. Они не качаются, не меняют положения по отношению друг к другу. Они лежат без всякого движения. Вода, на которой они плавают, все еще черна. Но она уже больше не блестит. Она покрыта матовой пленкой. Море вокруг “Кроноса” начинает замерзать. Небесный свод надо мной начинает поглощать облака. Вокруг ни ветерка. За последние полчаса температура упала, по меньшей мере, на десять градусов.
   
Похоже, что в моей каюте ничего не тронуто. Я достаю пару коротких резиновых сапог. Кладу в полиэтиленовый пакет свои камики.
   
В зеркале я вижу, что мой нос не особенно вспух. Но выглядит он кривым, смещенным в одну сторону.
   
Через минуту он будет нырять. Я помню пар на фотографии. Температура воды, наверное, десять или двенадцать градусов. Он всего лишь человек. Это не так уж много. Я знаю это по собственному опыту. И все же человек всегда пытается бороться за жизнь.
   
Я надеваю утепленные брюки. Два тонких свитера, пуховик. Из ящика достаю наручный компас, плоскую фляжку. Беру шерстяное одеяло. Наверное, я очень давно готовилась к этому моменту.
   
Все трое сидят, поэтому я их не заметила, пока не поднялась на палубу. Из резиновой лодки выпущен воздух, она превратилась в серый резиновый коврик с желтым рисунком, распластанный на юте.
   
Женщина сидит на корточках. Она показывает мне нож.
   
- Вот чем я выпустила из нее воздух, - говорит она.
   
Она протягивает его назад прислонившемуся к шлюпбалке Хансену. Встав, она направляется ко мне. Я стою спиной к трапу. Сайденфаден нерешительно идет за ней.
   
- Катя, - говорит он.
   
Все они без верхней одежды.
   
- Он хотел, чтобы ты сошла на берег, - говорит она. Сайденфаден кладет руку ей на плечо. Она оборачивается и ударяет его. Уголок его рта подергивается. Лицо его похоже на маску.
   
- Я люблю его, - говорит она.
   
Это ни к кому конкретно не обращено. Она подходит ближе.
   
- Хансен обнаружил Мориса, - говорит она, как бы объясняя. И потом - без всякого перехода:
   
- Ты хочешь его?
   
Мне случалось и раньше сталкиваться с тем, как ревность и безумие, сливаясь, искажают действительность.
   
- Нет, - говорю я.
   
Я делаю шаг назад и упираюсь во что-то неподатливое. За мной стоит Урс. Он все еще в переднике. Поверх наброшена большая шуба. В руке - батон. Наверное, только что из печи. На холоде он окружен ореолом плотного пара. Женщина не обращает на него внимания. Когда она протягивает ко мне руку, он прикладывает батон к ее горлу. Упав на резиновую лодку, она не пытается встать. Ожог на ее шее проявляется словно фотопленка, повторяя надрезы на батоне.
   
- Что я должен делать? - спрашивает он. Я протягиваю ему револьвер механика.
   
- Можешь дать мне немного времени? Он задумчиво смотрит на Хансена.
   
- Leicht, - говорит он. <Немного (нем.)>
   
Бон все еще не убран. Как только я вижу лед, я понимаю, что пришла слишком рано. Он еще слишком прозрачный, чтобы по нему можно было идти. На палубе стоит стул. Я сажусь ждать. Кладу ноги на ящик с тросом. Здесь когда-то сидел Яккельсен. И Хансен. На корабле все время натыкаешься на свои собственные следы. Как и в жизни.
   
Идет снег. Большие снежинки - qanik, как снежинки над могилой Исайи. Лед еще такой теплый, что снежинки тают, попадая на него. Когда я вот так долго смотрю на него, начинает казаться, что снег не падает, а вырастает из моря и поднимается к небу, чтобы лечь на верхушку скалистой башни напротив меня. Сначала как шестиугольные, только что возникшие снежинки. Потом как 48-часовые, разломанные снежинки, с расплывшимися контурами. На десятый день это будет зернистый кристалл. Через два месяца снег уплотнится. Через два года он будет находиться на стадии между снегом и фирном. После трех лет - это neve . Через четыре года он превращается в большой блок ледникового кристалла.
   
Более трех лет он не просуществует на Гела Альта. Затем глетчер столкнет его в море. Откуда он однажды сдвинется и поплывет, чтобы растаять, раствориться и быть принятым океаном. Откуда он снова в один прекрасный день поднимется в виде нового снега.
   
Лед становится сероватым. Я ступаю на него. Он не слишком прочный. Нет более ничего прочного.
   
Насколько это возможно, я стараюсь держаться в тени фальшборта. Скоро лед становится настолько тонким, что мне приходится отойти в сторону. Они и так не должны меня заметить. Начинает темнеть. Свет исчезает, так по-настоящему и не появившись. Последние десять метров мне приходится ползти на животе. Я кладу одеяло на лед и толчками передвигаюсь вперед.
   
Моторная лодка привязана к кромке льда. Она пустая. До берега 300 метров. Здесь образовалась своего рода лестница, где нижняя часть ледника несколько раз оттаивала и снова замерзала.
   
Меня преследует запах земли. После всего этого проведенного в море времени начинает казаться, что остров пахнет, словно сад. Я соскребаю слой снега. Он толщиной примерно 40 сантиметров. Под ним - остатки мхов, увядшая арктическая ива.
   
Когда они выбрались сюда, здесь лежал тонкий слой свежевыпавшего снега - их следы хорошо видны. У них были сани. Механик тащил одни, Тёрк с Верленом - другие.
   
Они поднялись по склону, чтобы не оказаться под крутыми проходами, через которые лед сползает в море. Здесь глубина рыхлого снега полметра. Они по очереди протаптывали дорогу.
   
Я переодеваюсь в камики. Смотрю под ноги, сосредоточившись только на том, чтобы идти. Как будто я снова ребенок. Мы куда-то направляемся, не помню куда, позади долгая дорога, может быть, несколько sinik, я начинаю спотыкаться, я более уже не владею своими ногами, они идут сами по себе, с трудом, как будто каждый шаг - это неимоверно сложная задача. Где-то внутри растет желание сдаться, сесть и заснуть.
   
Тут моя мать оказывается позади меня. Она все понимает, она уже какое-то время наблюдает за мной. Она, обычно такая молчаливая, говорит, она хлопает меня по голове - полугрубость, полуласка. Какой это ветер, Смилла? Это kanangnaq. Это не так, Смилла, ты спишь. Нет, не сплю, он слабый и влажный, наверное, вскрылся лед. Ты должна хорошо говорить со своей матерью, Смилла. Невежливости ты научилась от qallunaaq.
   
Так мы и говорим, и я снова не сплю, я знаю, что нам надо идти вперед, я уже давно стала слишком тяжелой, чтобы она могла меня нести.
   
Мне исполнилось 37 лет. 50 лет назад для жителя Туле это была целая человеческая жизнь. Но я не стала взрослой. Я так и не привыкла идти в одиночестве. Где-то в глубине души я надеюсь, что кто-нибудь подойдет сзади и подтолкнет меня. Моя мать. Мориц. Какая-то сила извне.
   
Я чуть не падаю. Я стою перед ледником. Здесь они делали передышку. Они прикрепили к ботинкам “кошки”.
   
Вблизи от ледника начинаешь понимать, почему он так называется. Ветер отшлифовал его поверхность, превратив ее в плотное, гладкое покрытие без неровностей, словно это белая, керамическая глазурь. Прямо передо мной она кончается обрывом, глубиной около 50 метров - поверхность нарушена ледопадом. Образовалась система серых, белых и серо-синих лестниц. Издали кажется, что они правильной формы, если подойти поближе, то оказывается, что они образуют лабиринт.
   
Неизвестно, как они нашли дорогу. И их нигде не видно. Поэтому я иду дальше. Следы видны хуже. Но все же их можно разглядеть. На горизонтальных ступеньках остался лежать снег, по которому видно, что они здесь были. В какой-то момент, когда я перестаю ориентироваться и начинаю ходить кругами, я замечаю на некотором расстоянии желтый след мочи.
   
Начинаются галлюцинации, в голове возникают обрывки разговоров. Я что-то говорю Исайе. Он отвечает. Механик тоже с нами.
   
- Смилла.
   
Я прошла мимо него на расстоянии метра, не заметив. Это Тёрк. Он ждал меня. Он так нежно позвал меня. Как тогда по телефону, в последнюю ночь в моей квартире.
   
Он один. Без саней и без багажа. Сидя здесь, он представляет собой живописное зрелище. Желтые сапоги. Красная куртка, отбрасывающая красные блики на лежащий вокруг него снег. Бирюзовая повязка на светлых волосах.
   
- Я знал, что ты придешь. Но я не знал, как. Я видел, как ты шла по воде.
   
Как будто мы всю жизнь были друзьями, но вынуждены были скрывать это от окружающего мира.
   
- По льду.
   
- А до этого ты проходила через закрытые двери.
   
- У меня был ключ.
   
Он качает головой.
   
- С людьми, у которых есть ресурсы, всегда происходят настоящие события. Это похоже на случайности. Но они возникают из необходимости. Катя и Ральф хотели остановить тебя еще в Копенгагене. Но я увидел в этом для нас дополнительные возможности. Ты укажешь нам на то, что мы упустили. Что упустили Винг и Лойен. Что всегда упускают.
   
Он протягивает мне страховочные ремни. Я надеваю их и застегиваю спереди.
   
- А “Северное сияние”. - говорю я. - пожар на нем?
   
- Лихт позвонил Кате, когда получил пленку. Он пытался вытянуть из нее деньги. Нам надо было что-то предпринять. В том, что тут оказалась замешана ты, была моя ошибка. Я предоставил это Морису и Верлену. А Верлен испытывает примитивную ненависть к женщинам.
   
Он протягивает мне конец веревки. Я делаю узел-восьмерку. Он дает мне короткий ледоруб.
   
Он идет впереди. В руках у него длинная, тонкая палка. С ее помощью он проверяет поверхность на предмет трещин. Отойдя на расстояние 15 метров, он начинает говорить. Блестящие стены вокруг создают резкую и вместе с тем интимную акустику, как будто мы с ним вдвоем находимся в одной ванне.
   
- Я, конечно же, прочитал то, что ты написала. Такая тяга ко льду наводит на размышления.
   
Он вбивает ледоруб в снег, оборачивает вокруг него веревку и осторожно выбирает ее, пока я поднимаюсь к нему. Когда я оказываюсь рядом с ним, он начинает говорить снова.
   
- Что бы сказали специалисты об этом глетчере?
   
Мы оглядываемся по сторонам в надвигающейся тьме. На этот вопрос трудно ответить.
   
- Специалисты не знают, что и сказать. Если бы он имел в десять раз большую площадь, он мог бы быть классифицирован как очень маленький ледяной купол. Если бы он находился ниже, они сказали бы что это боту-глетчер. Если бы течение и ветер здесь были немного другими, то выветривание, эрозия за один месяц так бы его уменьшили, что специалисты сказали бы, что никакого глетчера вовсе нет, а есть лишь остров, на котором лежит немного снега. Его нельзя классифицировать.
   
Я снова оказываюсь рядом с ним, он протягивает мне веревку, я остаюсь на месте, он поднимается. Обычно его движения быстрые и методичные, но лед придает им некую неуверенность, как и бывает со всеми европейцами. Он походит на слепого, привыкшего к своей слепоте, прекрасно умеющего пользоваться палкой, но все же слепого.
   
- Меня всегда занимало, насколько ограничены возможности науки что-либо объяснить. Возьмем, к примеру, мою собственную область - биологию, опирающуюся на зоологическую и ботаническую системы классификации, которые развалились. Как наука она более не имеет фундамента. Что ты думаешь о переменах?
   
Он задает этот вопрос без всякого перехода. Я следую за ним, он вытягивает двойную веревку наверх. Мы связаны пуповиной, словно мать и ребенок.
   
- Считается, что они вносят разнообразие, - говорю я.
   
Он протягивает мне свой термос. Я делаю глоток. Горячий чай с лимоном. Он наклоняется. На снегу лежит несколько темных зерен - раскрошенных камней.
   
- 4,6 умножить на 10 в девятой степени. 4,6 миллиардов лет. Тогда солнечная система начала приобретать современный вид. Проблема геологической истории Земли состоит в том, что ее невозможно изучать. Не осталось никаких следов. Потому что с тех пор, со дней Творения, камни, вроде этих, преобразовывались несчетное число раз. То же самое можно сказать про лед вокруг нас, воздух, воду. Их происхождение нельзя больше проследить. На Земле нет веществ, которые сохранили бы свою первичную форму. Именно поэтому метеориты представляют интерес. Они попадают к нам извне, они не подвергались тем преобразованиям, которые Лавлок описал в своей теории о “Гее”. Они по своей природе уходят корнями ко времени происхождения солнечной системы.
   
Да и состоят они, как правило, из первых элементов вселенной. Железа, никеля, силикатов. Ты читаешь художественную литературу? Я качаю головой.
   
- Напрасно. Писатели раньше ученых видят, в каком направлении мы движемся. То, что мы находим в природе - уже более не является ответом на вопрос, что в ней имеется. Все определяется тем, что мы в состоянии понять. Как в романе Жюля Верна “В погоне за метеором” - о метеоре, который оказывается самой большой ценностью в мире. В мечтах Уэллса о других жизненных формах. В книге Пайпера “Уллер”. В ней рассказывается об особой форме жизни на основе неорганических веществ. Тела, созданные из силикатов.
   
Мы выходим на плоское, отшлифованное ветром плато. Перед нами открывается ровный ряд трещин. Мы, должно быть, дошли до зоны абляция, того места, где нижние слои глетчера перемещаются к его поверхности. Здесь скалы разделяют ледяной поток. Я не заметила их снизу, потому что они из светлого камня. Они светятся в опускающейся тьме.
   
Там, где от подножия начинается спуск к трещине, снег притоптан. Здесь они делали передышку. Отсюда он вернулся за мной. Я спрашиваю себя, откуда он знал, что я приду. Мы садимся. Лед образует большое, чашеобразное углубление, словно это открытая раковина моллюска. Он отвинчивает крышку термоса и продолжает говорить, как будто разговор и не прерывался, может быть, он действительно не прерывался внутри него, может быть, он никогда и не прекращается.
   
   
* * *
   
   
- Она красива, эта теория о “Гее”. Важно, чтобы теории были красивы. Но она, конечно, неправильна. Лавлок показывает, что земной шар и его экосистема представляют собой сложную машину. Гея, по сути, не отличается от робота. Он разделяет ошибку всей остальной биологической науки. У него нет объяснения начала всего. Объяснения первой формы жизни, ее возникновения, того, что предшествует цианобактериям. Жизнь на основе неорганических веществ могла бы быть первой такой ступенькой.
   
Я делаю осторожные движения, чтобы сохранить тепло и проверить его внимание.
   
- Лойен приехал сюда в 30-е годы. С немецкой экспедицией. Они хотели подготовить аэродром на узкой полоске плоского северного побережья. Они привезли с собой эскимосов из Туле. Им не удалось уговорить поехать с собой западных эскимосов из-за дурной славы острова. Лойен начал поиски так же, как и Кнуд Расмуссен, когда тот искал свои метеориты. Он серьезно отнесся к эскимосским легендам. И нашел его. В 66-м году он вернулся сюда. Он, и Винг, и Андреас Лихт. Но они слишком мало знали, чтобы решить технические проблемы. Они сделали стационарный спуск к камню. После этого экспедиция была прервана. В 91-м они вернулись. Тогда мы были с ними. Но тогда нам тоже пришлось вернуться домой.
   
Его лицо почти исчезает в темноте, лишь голос остается неизменным. Я пытаюсь понять, почему он говорит. Почему он по-прежнему лжет, даже сейчас, в ситуации, которую он полностью контролирует.
   
- А те куски, которые были отпилены?
   
Его молчание служит объяснением. Понять это - в какой-то степени облегчение. Ему по-прежнему непонятно, как много я знаю и одна ли я. Будет ли кто-нибудь ждать его на острове, или на море, или когда он когда-нибудь вернется домой. По-прежнему, еще некоторое время, пока я не все сказала, я буду ему нужна.
   
Одновременно с этим становится ясно и другое. То, что имеет решающее значение, но не очень понятно. Раз он ждет, раз ему приходится ждать, то это значит, что механик не рассказал ему всего, не рассказал ему, что я одна.
   
- Мы исследовали их. Не нашли ничего необычного. Они состояли из смеси железа, никеля, оливина, магния и силикатов.
   
Я знаю, что это должно быть правдой.
   
- Значит, он не живой?
   
В темноте я вижу его улыбку.
   
- Наблюдается тепло. Совершенно точно, что он выделяет тепло. Иначе бы его унесло льдом. Лед вокруг него тает с той интенсивностью, которая соответствует движению глетчера.
   
- Радиоактивность?
   
- Мы измеряли, но никакой радиоактивности не обнаружили.
   
- А погибшие? - спрашиваю я. - Рентгеновские снимки? Светлые полосы во внутренних органах?
   
Он на какое-то время замолкает.
   
- Ты не могла бы рассказать мне, откуда тебе это известно? - спрашивает он.
   
Я ничего не отвечаю.