1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Ну,  что вы… Как можно!    

– А  вдруг мне самому понадобится?    

– Да  ведь у вас другая есть, новая.    

Чиновник  Трупакин прикусил сухими губами сизый ус, посмотрел в окно и сказал:    

– Так-то  оно так. Это верно. Добрые знакомые всегда должны помогать друг другу. Слава  Богу – не звери же мы, в самом деле. Хорошо, Стефан Семеныч. Я вам дам шубу.  Человек не собака, и замерзать ему невозможно…    

Глаза  пианиста заблистали радостью.    

– Даете?  Ну, вот – спасибо!    

– Уж  раз сказал, что дам – то дам. Отчего же… Ведь шубы от этого не убудет. Не  правда ли?    

– Конечно,  конечно.    

– Я  и сам так думаю. Марья Семеновна! Чиновник Трупакин обратился к вошедшей жене:    

– Вот,  Мари, пианист наш замерзнуть в своей турне боится. Дай ему шубу волчью.    

– И  прекрасно, – сказала жена. – Все равно так лежит.    

– Я  и сам так думаю. А то что ж человека морозить – звери мы, что ли?    

– Я  вам очень, очень благодарен, Исай Петрович!    

– Ну,  какие там благодарности… Все мы должны помогать друг другу! Не дикари ж, в  самом деле, не звери. Хе-хе! Слава Богу, крест на шее есть.    

В  кабинете зазвонил телефон.    

– Алло! –  сказал Трупакин, беря трубку. – Вы, Анна Спиридоновна? Как поживаете… Что?  Спасибо. Что? Зоофилов у меня сейчас сидит… Да… Какой случай: морозы адские, а  ему в концерт ехать нужно. Так уж он у меня волчью шубу берет. Да и пусть.  Лучше уж пусть она живую душу греет, чем даром лежит. Не дикари, слава Богу…  Что? Прощайте.    

Трупакин  повесил трубку и доброжелательно взглянул на Зоофилова:    

– Сегодня  хотите забрать? Сейчас я вам это и устрою. Палашка! Послушай, Палашка, достань  из сундука шубу и, завернув в простыню, отдай барину. Он, видишь ли ты,  Палашка, попросил ее одолжить на время, потому что ехать барину нужно, а  дедушка-мороз, хе-хе, кусается. Да почему, думаю себе, не дать? Сем-ка я выручу  хорошего человечка.    

Трупакин  добродушно засмеялся, и морщинки веселой толпой сбежались около его глаз.  Разогнав эту самовольную сходку, Трупакин покачал головой, вздохнул и  промолвил:    

– Ах,  как было бы хорошо, если бы все люди помогали друг другу. Жилось бы слаще и теплее.  Уходите? Ну, всех вам благ. Шубочку-то не забудьте захватить. Когда едете?  Послезавтра? Ну-ну…    

Зоофилов  еще раз поблагодарил Трупакина в самых теплых выражениях и, захватив волчью  шубу, ушел. А Трупакин решил съездить в клуб. Оделся, вышел и сел на извозчика.    

– Ну  что, ездишь? – спросил извозчика, когда лошадь тронулась.    

– Езжу.    

– Это,  брат, хорошо. Летом-то небось вашему брату легче…    

– Да  оно как будто послободнее.    

– Зимой  холодно ведь, чай?    

– Да,  холодно.    

– То-то  и оно. Бедному человеку, братец ты мой, зимой зарез.    

– Верно.  В самую точку будет сказать.    

– Да-а,  братяга. Тут ко мне вот один музыкант ходит. Такой, братец ты мой, что сплошная  жалость возьмет на него глядеть. Морозы-то большие, а ему, слышь, ехать нужно  музыкарить. Что ж ты думаешь – дал я ему шубу свою волчью. На, мил человек. Мне  не жалко. Верно?    

– Да-с.    

– То-то  и оно. Тут, брат, уж сквалыжничать нечего. Не людоеды, слава Богу. В груди-то  тоже сердце есть. Не правда ли?    

– Верно.  Бедному человеку зачем не спомочь.    

– То-то  и оно. Дал я ему волчью шубу. На, носи. Сам, брат, Христос заповедал помогать  страждущим. Не так ли?    

Извозчик  в ответ на это помолчал и потом шмыгнул носом так сильно, что лошадь побежала  вскачь.    

     II    

     

Провожать  Зоофилова на вокзал собрались несколько приятелей.    

– А  ловко ты устроился, – сказал одобрительно актер Карабахский, похлопывая  Зоофилова по спине.    

– С  чем устроился?    

– Да  с шубой. Ведь ты ее у Трупакина взял. Добрый старичок и очень обязательный.    

– А  ты откуда знаешь о шубе?    

– Он  же вчера в клубе вскользь сказал. Душа-парень, видно. Истый христианин. «Надо,  говорит, ближним помогать. Мы, говорит, слава Богу, не тигры какие-нибудь».  Добрейшей души старикан.    

К  беседовавшим друзьям подлетела, потирая руки, раскрасневшаяся от холода Манечка  Белобородая.    

– Едете? –  сказала она, смотря на Зоофилова влюбленными глазами. И шепнула так, чтобы  никто не слышал: – Не забудете? Не охладеете?    

– Манечка!  Что ты…    

– Положим,  охладеть вам трудно. В крайнем случае трупакинская шуба вас согреет.    

– Тру…  пак…?    

– Ну  да. Я совершенно, совершенно случайно узнала, что вы были такой умница и выпросили  у него шубу.    

– Откуда  же вы узнали? – угрюмо спросил Зоофилов. – От Трупакина?    

– Да  нет же! Это мне сказала сегодня подруга по курсу. Не знаю, кто ей это сообщил.  Милый Трупакин! Если бы он был здесь, я бы его за это расцеловала!    

Пришел  проводить Зоофилова и Трупакин. Он был в отчаянии, что опоздал и успел только к  третьему звонку.    

Поезд  тронулся. Стоя на площадке, Зоофилов посылал друзьям воздушные поцелуи и слышал,  как Трупакин говорил окружающим:    

– Как,  думаю, молодого человека отпустить в подбитом ветром пальтишке?.. Хех-хе. Дал  шубу. Волчью. Хорошая еще шубенка. Пусть, думаю, погреется, бедовая голова.  Слава Богу, не леопарды какие-нибудь. Человек не собака, и замерзать ему  неподходящее дело.    

Через  час Зоофилов стал устраиваться на ночлег. Сквозь закрытую дверь купе он услышал  разговор кондукторов:    

– Куда  же его посадить, ежели все занято? На голову, что ли?!    

– Куда,  куда… Идиётская голова! Ну, посади его в то купе, в котором господин в трупакинской  шубе едет. Невелика птица – подвинется.    

     III    

     

Чебурахинск  был городишка маленький, но собственную газету имел.    

Устроитель  концерта через пять минут после приезда Зоофилова доброжелательно подмигнул ему  и, вынув из кармана «Чебурахинский голос», показал отчеркнутое место:    

«Мы  счастливы приветствовать известного пианиста Зоофилова, посетившего наш богоспасаемый  город с целью дать концерт на пианино. Публика, конечно, подарит своей  благосклонностью виртуоза, который приехал, даже невзирая на суровую  температуру. Кстати, несколько черточек из жизни концертанта: рассказывают, что  беззаботный артист собрался ехать в турне налегке, не имея теплого платья, и в  самый последний момент положение было спасено другом талантливого артиста, Трупакиным,  одолжившим ему волчью шубу. Только таким образом талантливый артист мог, как  говорили древние, перейти через Рубикон»…    

После  концерта Зоофилов ужинал со своим импрессарио и с поклонниками.    

Было  много выпито… пили за всех: за Зоофилова, за искусство, за поклонников, за  Бетховена…    

– Спасибо  за теплый прием, – сказал, утирая слезу, Зоофилов.    

– Нет, –  сказал подвыпивший импрессарио… – Давайте выпьем лучше за то, что согрело  Зоофилова лучше нашего приема: за знаменитую трупакинскую шубу!    

Зоофилов  вскочил с места так порывисто, что опрокинул стул.    

– Стойте! –  закричал он. – Не могу больше!! Дайте мне татарина! Ради Бога! Где тут у  вас татарин!    

     IV    

     

– Алло! –  сказал Трупакин, беря телефонную трубку. – Кто у телефона? Анна Спиридоновна?  Мое почтение! Что? Как? Да, плохо. Никак я не могу, старый дурак,  разочароваться в людях. А они и пользуются этим… Сижу я теперь и думаю: стоит  ли делать людям добро. Что? А случилось то, что я по своей доброте одолжил на  недельку этому несчастному Зоофилову хорошую волчью шубу, а он… что бы вы  думали, что он сделал? Ни более ни менее, что продал ее татарину, а деньги  пропил со своими распутными друзьями… Стоит ли после этого… Что? Прощайте.    

Трупакин  повесил трубку и, печально опустив голову, вышел в прихожую.    

– Я  ухожу, Палашка… Вот, брат Палашка, отплатили мне, старому дураку, за мое  доверие. Волчья-то шуба – ау! Не-ет! Видно, добро-то нынче не в цене… Не люди  пошли, а тигры пошли, господа!..    

Выйдя на  улицу и усевшись на извозчика, Трупакин втянул в себя воздух и сказал:    

– А  морозец-то здоровый!    

– Да…  Подковыривает.    

– Бедному-то  человеку, который без шубы, круто.    

– Это  уж и разговору нет.    

– Да  только, брат, нынче не человек пошел, а леопард. Ходил тут ко мне музыкант один  – и дай да дай ему волчью шубу! Холодно, вишь, ему было… Ну-с, дал я ему шубу,  и что ж бы ты, брат извозчик, думал…    

 Опора порядка    

     

     I    

     

Вольнонаемный  шпик Терентий Макаронов с раннего утра начал готовиться к выходу из дому. Он  напялил на голову рыжий, плохо, по-домашнему сработанный парик, нарумянил щеки  и потом долго возился с наклеиванием окладистой бороды.    

– Вот, –  сказал он, тонко улыбнувшись сам себе в кривое зеркало. – Так будет  восхитительно. Родная мать не узнает. Любопытная штука – наша работа…  Приходится тратить столько хитрости, сообразительности и увертливости, что на  десять Холмсов хватит. Теперь будем рассуждать так: я иду к адвокату Маныкину,  которого уже достаточно изучил и выследил. Иду предложить себя на место его  письмоводителя. (Ему такой, я слышал, нужен. А если я вотрусь к нему –  остальное сделано.) Итак, – письмоводитель. Спрашивается: как одеваются  письмоводители? Мы, конечно, не Шерлоки Холмсы, а кое-что соображаем: мягкая  цветная сорочка, потертый пиджак и брюки, хотя и крепкие, но с бахромой. Вот  так! Теперь всякий за версту скажет: письмоводитель!    

Макаронов  натянул пальто с барашковым воротником и, выйдя из дому, крадучись зашагал по  направлению к квартире адвоката Маныкина.    

– Так-то, –  бормотал он сам себе под нос. – Без индейской хитрости с этими людьми  ничего не сделаешь. Умные, шельмы… Да Терентий Макаронов поумнее вас будет.  Хе-хе!    

У  подъезда Маныкина он смело нажал кнопку звонка; горничная впустила его в  переднюю и спросила:    

– Как  о вас сказать?    

– Скажите:  Петр Сидоров. Ищет места письмоводителя.    

– Подождите  тут, в передней.    

Горничная  ушла, и через несколько секунд из кабинета донесся ее голос:    

– Там  к вам шпик пришел, что под воротами допреж все торчал. Я, говорит, Петр  Сидоров, и хочу наниматься в письмоводители. Бородищу наклеил, подмазался –  прямо умора.    

– Сейчас  я к нему выйду, – сказал Маныкин. – Ты его где оставила, в передней?    

– В  передней.    

– После  посмотришь под диваном или за вешалкой – не сунул ли чего? Если найдешь, выброси.    

– Как  давеча?    

– Ну,  да! Учить тебя, что ли? Как обыкновенно. Адвокат вышел из кабинета и, осмотрев понурившегося  Макаронова, спросил:    

– Ко  мне?    

– Так  точно.    

– А  знаешь, братец, тебе борода не идет. Такое чучело получилось…    

– Да  разве вы меня знаете? – с наружным удивлением воскликнул Макаронов.    

– Тебя-то?  Да мои дети по тебе, брат, в гимназию ходят. Как утро, они глядят в окно: «Вон,  говорят, папин шпик пришел… Девять часов, значит. Пора в гимназию собираться».    

– Что  вы, господин, – всплеснул руками Макаронов. – Какой же я шпик?! Это  даже очень обидно. Я вовсе письмоводитель – Петр Сидоров.    

– Лизавета! –  крикнул адвокат. – Дай мне пальто. Ну, что у вас в охранке… Все  по-старому?    

– Мне  бы местечко письмоводителя… – сказал Макаронов, хитрыми глазами поглядывая  на адвоката. – По письменной части.    

Адвокат  засмеялся:    

– А  простой вы, хороший народ, в сущности. Славные детишки. Ты что же сейчас: за  мной, конечно?    

– Местечка  бы, – упрямо сказал Макаронов.    

– Лизавета!  Выпусти нас. Вышли вместе.    

– Ну,  я в эту сторону, – сказал адвокат. – А ты куда?    

– Мне  сюда. В обратную сторону.    

Макаронов  подождал немного и потом, опустив голову, опечаленный, поплелся за Маныкиным.  Он потихоньку, как тень, крался за адвокатом, и единственное, что тешило  его, – это что адвокат его не замечает.    

Адвокат  приостановился и спросил, обернувшись вполоборота к Макаронову:    

– Как  ты думаешь, этим переулком пройти на Московскую ближе?    

– Ах,  как это странно, что мы встретились, – с искусно разыгранным удивлением  вскричал Макаронов. – Я было решил идти в ту сторону, а потом вспомнил,  что мне сюда нужно. К тетке зайти.    

«Ловко  это я про тетку ввернул», – подумал, усмехаясь внутренне, Макаронов.    

– Ладно  уж. Пойдем рядом. А то, смотри, еще потеряешь меня…    

– Нет  ли у вас места письмоводителя? – спросил Макаронов.    

– Ну  и надоел же ты мне, ваше благородие, – нервно вскричал адвокат. –  Впрочем, знаешь что? Я как будто устал. Поеду-ка я на извозчике.    

– Поезжайте, –  пожал плечами Макаронов. («Ага! Следы хочет замести… Понимаем-с».) А я тут к  одному приятелю заверну.    

Маныкин  нанял извозчика, сел в пролетку и, оглянувшись, увидел, что Макаронов нанимает  другого извозчика.    

– Эй, –  закричал он, высовываясь. – Как вас… письмоводитель! Пойди-ка сюда.  Хочешь, братец, мы экономию сделаем?    

– Я  вас не понимаю, – солидно возразил Макаронов.    

– Чем  нам на двух извозчиках трепаться – поедем на одном. Все равно ты ведь от меня  не отвяжешься. А расходы пополам. Идет?    

Макаронов  некоторое время колебался, потом пожал плечами и уселся рядом, решив про себя:  «Так даже, пожалуй, лучше. Можно что-нибудь от него выведать».    

– Ужасно  тяжело, знаете, быть без места, – сказал он с напускным  равнодушием. – Чуть не голодал я, вдруг – вижу ваше объявление в газетах  насчет письмоводителя. Дай, думаю, зайду.    

Адвокат  вынул папиросу.    

– Есть  спичка?    

– Пожалуйста.  Вы что же, адвокатурой только занимаетесь или еще чем?    

– Бомбы  делаю еще, – подмигнул ему адвокат. Сердце Макаронова радостно забилось.    

– Для  чего? – спросил он, притворно зевая.    

– Мало  ли. Знакомым раздаю. Послушайте… У вас борода слева отклеилась. Поправьте. Да  не так!.. Ну вот, еще хуже сделали. Давайте я вам ее поправлю. Ну теперь хорошо.  Давно в охранном служите?    

– Не  понимаю, о чем вы говорите, – обиженно сказал Макаронов. – Жил я все  время у дяди – дядя у меня мельник, а теперь места приехал искать… Может,  дадите бумаги какие-нибудь переписывать или еще что?    

– Отвяжись,  братец. Надоел! Макаронов помолчал.    

– А  из чего бомбы делаете?    

– Из  манной крупы.    

«Хитрит, –  подумал Макаронов. – Скрывает. Проговорился, а теперь сам и жалеет».    

– Нет,  серьезно, из чего?    

– Заходи  – рецептик дам.    

     II    

     

Подъехали  к большому дому.    

– Мне  сюда. Зайдешь со мной?    

Понурившись,  мрачно зашагал за адвокатом Макаронов.    

Зашли к  портному.    

Маныкин  стал примерять новый жакет, а Макаронов сел около брошенного на прилавок адвокатом  старого пиджака и сделал незаметную попытку вынуть из адвокатова кармана  лежавшие там письма и бумаги.    

– Брось, –  сказал ему адвокат, глядя в зеркало. – Ничего интересного. Как находишь –  хорошо сидит жакет?    

– Ничего, –  сказал шпик, пряча руки в карманы брюк. – Тут только как будто морщит.    

– Да,  в самом деле морщит. А жилет как?    

– В  груди широковат, – внимательно оглядывая адвоката, сказал шпик.    

– Спасибо,  братец. Ну, значит, вы тут кое-что переделаете, а мы поедем.    

После  портного адвокат и Макаронов поехали на Михайловскую улицу.    

– Налево,  к подъезду, – крикнул адвокат. – Ну, милый мой, сюда тебе за мной не  совсем удобно идти. Семейный дом. Ты уж подожди на извозчике.    

– А  вы скоро?    

– Да  тебе-то что? Ведь ты все равно около меня до вечера.    

Адвокат  скрылся в подъезде. Через пять минут в окне третьего этажа открылась форточка и  показалась адвокатова голова.    

– Эй,  ты… письмоводитель, как тебя? Поднимись сюда, в номер десятый на минутку.    

– Клюет, –  подумал радостно Макаронов и, соскочив с извозчика, вбежал наверх.    

В  переднюю высыпала встречать его целая компания: двое мужчин, три дамы и  гимназист. Адвокат тоже вышел и сказал:    

– Ты,  братец, извини, что я тебя побеспокоил. Дамы, видишь ли, никогда не встречали живых  шпиков. Просили показать. Вот он, mesdames. Хорош?    

– А  борода у него, что это… Привязная?    

– Да,  наклеенная. И парик тоже. Поправь, братец, парик. Он на тебя широковат.    

– Что,  страшно быть шпиком? – спросила одна дама участливо.    

– Нет  ли места какого? – спросил, делая простодушное лицо, Макаронов. –  Который месяц я без места.    

– Насмотрелись,  господа? – спросил адвокат. – Ну, можешь идти, братец. Спасибо.  Подожди меня на извозчике. Постой, постой… Ты тут какие-то бумажки обронил.  Забери их, забери… А теперь иди.    

Когда  адвокат вышел на улицу – Макаронова не было.    

– А  где этот фрукт, что со мной ездил? – спросил он извозчика.    

– Да  тут за каким-то бородастым побёг.    

– Этого  еще недоставало! Не ждать же мне его тут на морозе.    

Из-за  угла показалась растрепанная фигура Макаронова.    

– Ты  где же это шатаешься, братец? – строго прикрикнул Маныкин. – Раз тебе  поручили за мной следить – ты не должен за другими бегать. Жди тебя тут!  Поправь бороду. Другая сторона отклеилась. Эх, ты… На что ты годишься, если  даже бороды наклеить не умеешь. Отдери ее лучше да спрячь, чтоб не потерялась.  Вот так… Пригодится. Засунь ее дальше – из кармана торчит. Черт знает что! Извозчик!  В ресторан «Слон».    

Подъехали  к ресторану.    

– Ну,  ты, сокровище, – спросил адвокат. – Ты, вероятно, тоже проголодался?  Пойдем, что ли.    

– У  меня денег маловато, – робко сказал сконфуженный шпик.    

– Ничего,  пустое. Я угощу. После сочтемся. Ведь не последний же день вместе. А?    

«Пойду-ка  я с ним, – подумал Макаронов. – Подпою его да и выведаю, что мне  нужно. Пьяный всегда проболтается».    

Было  девять часов вечера. К дому, в котором помещалось охранное отделение, подъехали  на извозчике двое: один мирно спал, свесив набок голову, другой заботливо  поддерживал его за талию.    

Тот,  который поддерживал дремавшего, соскочил с пролетки и, позвонив у дверей,  вызвал служителя.    

– Вот, –  сказал он ворчливо. – Привез вам сокровище. Получайте… Ваш?    

– Будто  наш.    

– Ну,  то-то. Тащите его, мне нужно дальше ехать… И как это он успел так быстро и  основательно нарезаться… Постойте, осторожнее, осторожнее! Вы ему так голову  расквасите. Берите под мышки! Постойте… У него из кармана что-то выпало.  Записки какие-то литографированные… Гм!.. Возьмите… Ах, чуть не забыл… У меня  его борода в кармане. Забирайте и бороду. Ну, прощайте. Когда проспится,  скажите, что я завтра пораньше из дому выйду, – чтоб не опоздал. Извозчик,  трогай!    

 На «Французской  выставке за сто лет»    

     

– Посмотрим,  посмотрим… Признаться, не верю я этим французам.    

– Почему?    

– Так  как-то… Кричат: «Искусство, искусство!» А что такое искусство, почему  искусство? – никто не знает.    

– Я  вас немного не понимаю, – что вы хотите сказать словами: «Почему  искусство»?    

– Да  так: я вот вас спрашиваю – почему искусство?    

– То  есть как – почему?    

– Да  так! Вот небось и вы даже не ответите, а то французские какие-то живописцы.  Наверное, все больше из декадентов.    

– Почему  же уж так сразу и декаденты? Ведь декаденты недавно появились, а эта выставка  за сто лет.    

– Ну,  половина, значит, декадентов. Вы думаете, что! Им же все равно.    

– Давайте  лучше рассматривать картины.    

– Ну,  давайте. Вы рассматривайте ту, желтую, а я эту.    

– Что  ж тут особенного рассматривать – вот я уже и рассмотрел.    

– Нельзя  же так скоро. Вы еще посмотрите на нее.    

– Да  куда ж еще смотреть?! Все видно как на ладони: стол, на столе яблоки,  апельсины, какая-то овощь. Интересно, как она называется?    

– А  какой номер?    

– Сто  двадцать седьмой.    

– Сейчас…  Гм! Что за черт! В каталоге эта картина называется «Лесная тишина». Как это вам  понравится?! У этих людей все с вывертом… Он не может прямо и ясно написать:  «Стол с яблоками» или «Плоды». Нет, ему, видите ли, нужно что-нибудь этакое  почуднее придумать! Лесная тишина! Где она тут? А потом возьмет он, нарисует  лесную тишину и подпишет: «Стол с апельсином». А я вам скажу прямо: такому  молодцу не на выставке место, а в сумасшедшем доме!    

– Ну,  может быть, это ошибка. Мало ли что бывает: типографщик напился пьяный и допустил  ошибку.    

– Допустим.  Пойдем дальше. А это что за картина? Ну… голая женщина – это еще ничего.  Искусство там, натура, как вообще… Какая-нибудь этакая Далила или Семирамида.  Какой номер? Двести восемнадцать? Посмотрим. Вот тебе! Я ж говорю, что у этих  людей вместо головы коробка от шляпы! И это называется «новым искусством»!  Новыми путями! Может, скажете – опять типографская ошибка? Нарисована голая  женщина, а в каталоге ее называют: «Вид с обрыва»! Нет-с, это не типографская  ошибка, а тенденция! Как бы почудней, как бы позабористее на голову стать. Эх  вы! Просвещенные мореплаватели!    

– Это  не англичане, а французы.    

– Я  и говорю. И я уверен, что вся выставка в стиле «О, закрой свои голубые ноги».  Это что? Четыреста одиннадцатый? Лошадки на лугу пасутся. Как оно там? Ну  конечно! Они это называют «Заседание педагогического совета»!    

– А  знаете – это мне нравится. Тут есть какая-то сатира… Гм! Ненормальная  постановка дела высшего образования в России. Проект Кассо…    

– Нет!  Нет! Вы посмотрите! Тут нормальному человеку можно с ума сойти! Я бы за это новое  искусство в Сибирь ссылал! Вы видите? Нарисован здоровенный мужчинище с  бородой, а под этим номером творец сего увража в каталоге пишет: «Моя мать»…  Его мать! Да я б его… Нет, не могу больше! Я им сейчас покажу, как публику  обманывать. Ты, милый мой, хоть и декадент, а тюрьма и для декадентов и для  недекадентов одинаковая! Эй, кто тут! Вы капельдинер? Билеты отбираете? За что?  Может, и у вас новое течение? Посмотрите вашими бесстыдными глазами – кто это  может допустить?! Это какой номер? Девяносто пятый? Мужчина с бородой? А в  каталоге что? Девяносто пятый – «Моя мать»? Мать с бородой? Юлия Пастрана? Или  зарвавшаяся наглость изломанных идиотов, которым все прощается? Я вас  спрашиваю! Что вы мне на это скажете?    

– Что  я скажу? Позвольте ваш каталог… Вы сейчас откуда?    

– Мы,  миленький мой, сейчас из такого места, которое не вам чета! Там художники  хранят святые старые традиции! Одним словом – с академической выставки,  которая…    

– Вы  бы, господин, если так экономите, то уж не кричали бы, – ведь у вас каталог-то  не нашей, а чужой выставки.    

 Быт    

     

Однажды,  вскоре после того как я приехал в Петербург искать счастья (то было четыре года  тому назад), мне вздумалось зайти закусить в один из самых больших и  фешенебельных ресторанов.    

Об этом  ресторане до сих пор я знал только понаслышке. И вошел я в его монументальный  огромный зал с некоторым трепетом.    

И когда  сел за столик, сразу на меня пахнуло суровостью и враждебностью незнакомого места.  Было как-то холодно, страшно и неуютно… Официанты казались слишком необщительными,  замкнутыми, метрдотель слишком величественным, а публика слишком враждебной и  неприветливой.    

«Господи! –  подумал я. – Как мало в человеческих отношениях простоты, сердечности и  уюта. Ведь они все такие же люди, как я; почему же они все так накрахмалены?!  Так холодны? Чужды? Страшны?»    

– Что  прикажете? – сухо спросил метрдотель.    

– Мне  бы позавтракать.    

– Простите,  завтраков нет. Только до трех часов. А сейчас четверть четвертого.    

– А  вот те едят же, – смущенно кивнул я головой.    

– Те  заказали раньше, – ледяным тоном ответил метрдотель.    

– Значит,  что же выходит: что у вас мне не дадут есть?    

– Почему  же-с. Можно порционно. Но долго придется ждать: пока закажут, пока сделают.    

– Тогда…  ничего мне не надо, – сказал я, густо покраснев от сознания своего глупого  положения. – Если у вас такие нелепые порядки – я уйду.    

Я встал  и, понурив голову, обескураженный, ушел, давая себе слово никогда больше в этот  суровый ресторан не заглядывать.    

     * * *    

     

Как это  случилось – не знаю, но теперь это мой излюбленный ресторан.    

Я в нем  каждый день завтракаю, почти каждый день обедаю и часто ужинаю.    

Швейцар  на подъезде высаживает меня с извозчика и говорит:    

– Здравствуйте,  Аркадий Тимофеевич! Снимая с меня пальто, другой швейцар замечает:    

– Снежком-то  вас как, Аркадий Тимофеевич, занесло… Погодка – прямо беда! А вас тут  спрашивали Анатолий Яковлевич.    

– Он  ушел?    

– Ушли-с.  А Николай Николаевич здесь. Они с господином Чимарозовым сидят.    

Я вхожу  в зал.    

Полный,  вальяжный официант дает мне лучший столик, подсовывает карточку с тайной ласковостью,  радуясь, что может ввернуть такое словцо, говорит:    

– Бульонерши,  конечно? Традиционно?    

– Традиционно, –  улыбаюсь я.    

И  действительно традиционно. Все традиционно… Буфетчик у буфета, наливая мне  рюмку лимонной водки, сообщает, что «были Николай Николаевич и о вас  справлялись», не спрашивая, поливает шофруа из утки соусом кумберленд и, не  спрашиваясь, выдавливает на икру пол-лимона.    

А сбоку  подходит француз-метрдотель и говорит, мило грассируя:    

– Вот,  Аркадий Тимофеевич, говорят: заграница, заграница! А вы посмотрите, какие мы получили  мандарины из Сухума – в десять раз лучше заграничных! Я вам пришлю отведать.    

И все,  что окружает меня в этом ресторане, дышит таким уютом, таким теплом и прочной  лаской, что чувствуешь себя как дома, как в своей собственной маленькой  столовой.    

Когда  меня впервые оштрафовали за какую-то заметку, я пережил несколько очень тягостных,  неприятных часов.    

Так было  странно и неуютно, когда утром пришел околоточный и, несмотря на то что я еще  спал, потребовал, чтобы его провели ко мне.    

– Да  барин еще спит.    

– Ну,  все равно я подожду: посижу здесь, в приемной.    

– Да  он, может быть, еще часа два будет спать…    

– Ну,  что же делать. А я его должен подождать. Дело срочное.    

А когда  я, наскоро одевшись, вышел к нему, меня поразил его неприветливый, гранитный  вид.    

– Что  такое?    

– Здравствуйте.  Тут вот с вас нужно штраф взыскать… По распоряжению администрации.    

– Да  что вы говорите! Какой штраф? За что?!    

– А  вот тут сказано: за статью «Триумф октябристов».    

– Позвольте!  Да статья совсем безобидная!    

– Не  знаю-с. Меня не касается. Мне приказано взыскать деньги нынче же.    

– Ну…  а если я не уплачу?    

– Тогда  я обязан доставить вас в участок на предмет ареста.    

Боже ты  мой, как сухо, как официально. Ни одной сердечной нотки… ни одного знака сочувствия.    

Стоишь  перед холодной гранитной стеной, которая не сдвинется, не пошевелится, хотя бы  облить ее целыми ручьями слез человеческих.    

– А  завтра уплатить можно?    

– Не  могу-с. Циркуляр. Мы отсрочить не имеем права. И вспомнился мне тот величественный  метрдотель, который категорически отказал в завтраке только потому, что было на  пятнадцать минут больше трех.    

Суровый,  безжизненный, холодный гранит! Угрюмый, замкнутый в своем величии мавзолей!    

     * * *    

     

Как это  случилось, не знаю, но теперь я в полиции свой человек.    

Околоточный  входит ко мне утром в спальню (он милый человек, и я его не стесняюсь), потирает  руки и делает несколько веских замечаний о погоде:    

– Собачья  погода. Снегом совсем запорошило. Теперь в наряде стоять – одна мука. Здравствуйте,  Аркадий Тимофеевич!    

– А!  Мое почтение, Семен Иванович. Ну, что? Он улыбается.    

– Традиционно!    

Говорит  он это вкусно-звучащее слово совсем так, будто бы за ним должен последовать «бульон-ерши».    

Я уже не  испытываю тягостного, неприятного чувства живого человека перед мертвой гранитной  скалой. У нас тепло, дружба, уют.    

– За  что это они, Семен Иванович?    

– А  вот я номерок захватил. Поглядите. Вот, видите?    

– Господи,  да за что же тут?    

– За  что! Уж они найдут, за что. Да вы бы, Аркадий Тимофеевич, послабже писали, что  ли. Зачем так налегать… Знаете уж, что такая вещь бывает, – пустили бы  пожиже. Плетью обуха не перешибешь.    

– Ах,  Семен Иванович, какой вы чудак! «Полегче, полегче!» И так уж розовой водицей пишу.  Так нет же, и это для них нецензурно.    

– Да  уж… тяжеленька ваша должность. Такой вы хороший человек, и так мне неприятно к  вам с такими вещами приходить… Ей-богу, Аркадий Тимофеевич.    

– Ну,  что делать… Стаканчик чаю, а?    

– Нет,  уж я папироску выкурю и побегу. Дома-то у меня такая неприятность, жена  кипятком руку обварила.    

– А  вы тертый картофель приложите: чудесно действует. Или чернилами обваренное  место помажьте.    

– Делали  уж; и чернилами и картофельную муку прикладывали.    

– Ну,  даст Бог, пройдет. А Афансий Петрович по-прежнему чертит?    

– Да  уж… горбатого могила исправит. Ну, я пойду. С деньгами как – традиционно? До завтра?    

– Да,  конечно. Я к Илье Константиновичу часа в три загляну. Всего хорошего.    

В три  часа я у Ильи Константиновича.    

– А,  господин анархист, – весело встречает он меня. – Традиционно?  Садитесь! Я знаю, вы моих не курите, так я вам эти предложу, был Петр Матвеевич  и забыл их у меня на столе. Курите контрабанду. Хе-хе.    

– У  Петра Матвеевича папироски хорошие, – соглашаюсь я, закуривая. –  Марфу Илларионовну давно видели?    

– Позавчера.  В театре были. Потом поехали компанией ужинать и очень жалели, что вас не было.    

– Да,  да, очень жаль. Кстати, там у вас есть насчет меня предписание… четыреста  рублей, так я…    

– Знаю!  Завтра, конечно, Аркадий Тимофеевич. А я те книжки, что вы мне дали, уже  прочел. Следующий раз с Семеном Ивановичем их передам.    

О  «следующем разе» мы оба говорим так же хладнокровно, как о завтрашнем дне,  который все равно, неизбежно наступит…    

Однажды  я, по обыкновению, разогнался в свой излюбленный ресторан, и вдруг швейцар  остановил меня на пороге:    

– Сегодня,  Аркадий Тимофеевич, закрыто: по случаю начала ремонта.    

Я  заглянул в залу, и сердце мое сжалось: не было привычных столов, покрытых  белоснежными скатертями, мягкого красного ковра и зелени трельяжей.    

– Э,  черт! Какого же дьявола вы не объявили раньше!    

Однажды  утром ко мне явился околоточный Семен Иванович.    

Он  обругал погоду и сообщил о нескольких новых штрихах в облике неуравновешенного  Афанасия Петровича.    

– Садитесь, –  сказал я. – За какую статью? Сколько?    

– Нисколько.  Я зашел, чтобы вы подписали протокол по делу о столкновении моторов. Вы  свидетелем были.    

Чем-то  чужим, неуютным пахнуло на меня… Будто бы взору моему вместо привычного вида  трех рядов столов, покрытых скатертями и украшенных цветами, предстала суровая,  чуждая картина голых стен и обнаженного от мягкого ковра пола.    

И  разговор на этот раз не вязался. Мы были выбиты из привычной колеи…    

Когда  нет быта, с его знакомым уютом, с его традициями – скучно жить, холодно жить…    

 Рассказ о колоколе    

     

На  случай, который я расскажу ниже, могут существовать только две точки зрения:  автору можно поверить или не верить.    

Автору  очень хочется, чтобы ему поверили. Автор думает, что читателя тронет это  желание, потому что обыкновенно всякому автору в глубокой степени безразлично –  верит ему читатель или нет. Писатель палец о палец не ударит, чтобы заслужить  безусловное доверие читателя.    

Автор же  нижеописанного – в отдельном абзаце постарается привести некоторые доказательства  тому, что весь рассказ не выдумка, а действительный случай.    

Именно –  автор дает честное слово.    

     Глава I    

     

Однажды,  в конце великого поста, в наш город привезли новый медный колокол и повесили  его на самом почетном месте в соборной колокольне.    

О  колоколе говорили, что он невелик, но звучит так прекрасно, что всякий  слышавший умиляется душой и плачет от раскаяния, если совершил что-нибудь  скверное.    

Впрочем,  и не удивительно, что про колокол ходили такие слухи: он был отлит на заводе по  предсмертному завещанию и на средства одного маститого верующего беллетриста,  весь век писавшего пасхальные и рождественские рассказы, герои которых  раскаивались в своих преступлениях при первом звуке праздничных колоколов.  Таким образом, писатель как бы воздвиг памятник своему кормильцу и поильцу – и  отблагодарил его.    

     Глава II    

     

Едва  запели певчие в Великую ночь: «Христос воскресе из мертвых…», как колокол, управляемый  опытной рукой пономаря, вздрогнул и залился негромким радостным звоном.    

Семейство  инспектора страхового общества Холмушина сидело в столовой в ожидании свяченого  кулича, потому что погода была дождливая и никто, кроме прислуги, не рискнул  пойти в церковь.    

Услышав  звук колокола, инспектор поднял голову и сказал, обращаясь к жене:    

– Да!  Забыл совсем тебе сказать: ведь я нахожусь в незаконной связи с гувернанткой  наших детей, девицей Верой Кознаковой. Ты уж извини меня, пожалуйста!    

Сидевшая  тут же гувернантка прислушалась к звону колокола, вспыхнула до корней волос и  возразила:    

– Хотя  это, конечно, и правда, но я должна сознаться, что, в сущности, не люблю вас,  потому что вы старый и ваши уши поросли противным мохом. А вступила с вами в  близкие отношения благодаря деньгам. Должна сознаться, что мне больше нравится  ваш делопроизводитель Облаков, Василий Петрович. О, пощадите меня!    

– Могу  ли я вас обвинять, – пожала плечами жена Холмушина, – когда мой  средний сын Петичка не мужний, а от доктора Верхоносова, с которым я  встречалась во время оно в Москве.    

– Очевидно,  доктор Верхоносов был большой мошенник? – прислушиваясь к звуку колокола и  покачивая головой, прошептал Петенька, гимназист четвертого класса.    

– Почему?    

– Вероятно,  я в него удался: можете представить, в третьей четверти у меня поставлены две  единицы, а я переправил их на четыре да и показал отцу.    

– Дитё! –  снисходительно улыбнулась старая нянька. – Сколько я у вас, господа вы  мои, сахару перетаскала за все время, так это и пудами не сосчитать. Анадысь  банку с вареньем выела, а потом разбила да на Анюточку и свалила: будто она  разбила.    

– Ничего! –  махнула рукой маленькая Аня. – За банку мне только два подзатыльника и попало,  а того, что я вчера в папином кабинете фарфорового медведя разбила, –  никто и не знает.    

Инспектор  встал, потянулся и сказал:    

– Пойти  разве в кабинете написать в правление нашего общества заявление, что я третьего  дня застраховал безнадежно чахоточного, подсунув вместо него доктору для  осмотра здоровяка, кондуктора конки.    

– Как  же вы пошлете это заявление, – возразила горничная Нюша, – если я  вчера из коробки на вашем письменном столе все почтовые марки покрала.    

– Жаль, –  сказал инспектор. – Ну, все равно – поеду к полицейскому, заявлю ему,  потому что это дело – уголовное.    

     Глава III    

     

Инспектор  оделся и вышел на улицу. Колокол звонил… Нищий подошел к нему и укоризненно  сказал:    

– Вы  мне уже третий год даете то две, то три копейки при каждой встрече. Где у вас  глаза-то были?    

– А  что?    

– Да  я в сто раз, может быть, богаче вас: у меня есть два дома на Московской улице.    

Какой-то  запыхавшийся человек с размаху налетел на них и торопливо спросил:    

– Где  тут принимают заявления о побеге с каторги?    

– Пойдем  вместе, – сказал инспектор. – Мне нужно заявить тоже об уголовном  дельце.    

– И  я с вами, – привязался нищий. – Ведь я один-то дом нажил неправильным  путем – обошел сиротку одну. Лет двадцать как это было – да уж теперь заодно  заявить, что ли?    

Все трое  зашагали по оживленной многолюдной улице, по которой сновала одинаково  настроенная публика. Кто шел на участок, кто к прокурору, а один спешил даже к  любовнице, чтобы признаться ей, что любит жену больше, чем ее.    

Все  старательно обходили купца, стоявшего на коленях без шапки посреди улицы. Купец  вопил:    

– Покупатели!  Ничего нет настоящего у меня в магазине – все фальшивое! Мыло, масло, табак,  икра – даже хлеб! Как это вы терпели до сих пор – удивляюсь.    

– Каяться  вы все мастера, – возразил шедший мимо покупатель, – а того, что я  тебе вчера фальшивую сторублевку подсунул, – этого ты небось не знаешь.  Эй, господин, не знаете, какой адрес прокурора?    

     Глава IV    

     

В  участке было шумно и людно.    

Пристав  и несколько околоточных сортировали посетителей по группам – мошенников отдельно,  грабителей отдельно, а мелких жуликов просто отпускали.    

– Вы  что? Ограбление? Что? Вексель подделали! Так чего же вы лезете? Ступайте домой,  и без вас есть много поважнее. Это кто? Убийца? Ты, может, врешь! Свидетели  есть? Господа! Ради Бога, не все сразу – всем будет место. Сударыня, куда вы  лезете с вашим тайным притоном разврата?! Не держите его больше – и конец. Ты  кто? Конокрад, говоришь? Паспорт! Вы что? Я сказал вам уже – уходите!    

– Господин  пристав! Как же так уходите? А что у меня два года фабрика фальшивых полтинников  работает – это, по-вашему, пустяки?    

– Ах  ты, Господи! Сейчас только гравера со сторублевками выгнал, а тут с вашими  полтинниками буду возиться.    

– Да  ведь то бумага, дрянь – вы сами рассудите. А тут металл! Работа по металлу!  Уважьте!    

– Ступайте,  ступайте. Это что? Что это такое в конвертике? Больше не беру. Ни-ни!    

Полицмейстер  вышел из своего кабинета и крикнул:    

– Это  еще что за шум! Вы мешаете работать. Я как раз подсчитывал полученные от… Эй,  гм! Кто там есть! Ковальченко, Седых! Это, наконец, невозможно! Бегите скорее к  собору, возьмите товарищей, остановите звонаря и снимите этот несносный  колокол. Да остерегайтесь, чтобы он не звякнул как-нибудь нечаянно.    

     Глава V    

     

Колокол  сняли…    

Он долго  лежал у задней стены соборной ограды; дожди его мочили, и от собственной тяжести  он уже наполовину ушел в землю. Изредка мальчишки, ученики приходского училища,  собирались около него поиграть, тщетно совали внутрь колокола ручонки с целью  найти язык – язык давно уже, по распоряжению полицмейстера, был снят и  употреблен на гнет для одной из бочек с кислой капустой, которую полицмейстер  ежегодно изготовлял хозяйственным способом для надобностей нижних чинов  пожарной команды.    

Долго бы  пришлось колоколу лежать в бездействии, уходя постепенно в мягкую землю, –  но приехали однажды какие-то люди, взвалили его на ломовика, увезли и продали  на завод, выделывавший медные пуговицы для форменных мундиров.    

     * * *    

     

Теперь,  если вы увидите чиновничий или полицейский мундир, плотно застегнутый на пуговицы, –  блестящие серебряные пуговицы, – знайте, что под тонким слоем серебра  скрывается медь.    

Пуговицы  хорошие, никогда сами собою не расстегиваются, а если об одну из них нечаянно  звякнет орденок на груди, то звук получается такой тихий, что его даже владелец  ордена не расслышит.    

     

 Святые души    

     

Бывают  такие случаи в жизни, в которых очень трудно признаться.    

     I    

     

Сегодня  утром я, развернув газету и пробегая от нечего делать отдел объявлений,  наткнулся на такую публикацию:    

«Натурщица  – прекрасно сложена, великолепное тело, предлагает художникам услуги по позированию».    

Хи-хи, –  засмеялся я внутренне. – Знаем мы, какая ты натурщица. Такая же, как я  художник…    

Потом я  призадумался. Поехать, что ли? Вообще я человек такой серьезный, что мне не мешало  бы повести образ жизни немного полегкомысленней. Живут же другие люди, как  бабочки, перепархивая с цветка на цветок. Самые умные, талантливые люди  проводили время в том, что напропалую волочились за женщинами. Любовные истории  Бенвенуто Челлини, фривольные похождения гениального Байрона, автора глубоких,  незабываемых шедевров, которые останутся жить в веках.    

– Извозчик!!    

В  глубине большого мрачного двора я отыскал квартиру номер седьмой и позвонил с  некоторым замиранием сердца.    

Дверь  открыла угрюмая горничная – замкнутое в себе существо.    

– Что  угодно?    

– Голубушка…  Что, натурщица, вообще… здесь?    

– Здесь.  Вы художник? Рисовать?    

– Да…  я, вообще, иногда занимаюсь живописью. Вы скажите там… Что, вообще, мол, все  будет как следует.    

– Пожалуйте  в гостиную.    

Через  минуту ко мне вошла прекрасно сложенная, красивая молодая женщина в голубом пеньюаре,  который самым честным образом обрисовывал ее формы. Она протянула мне руку и приветливо  сказала:    

– Вы  насчет позирования, да? Художник?    

«Пора  переходить на фривольный тон», – подумал я.    

– Художник?  Ну что вы! Хе-хе! Откуда вы могли догадаться, что я художник?    

Она  засмеялась.    

– Вот  тебе раз! А зачем бы вы тогда пришли, если не художник? В академии?    

– Нет,  не в академии, – вздохнул я. – Не попал.    

– Значит,  в частной мастерской. У кого? Я общительно погладил ее руку.    

– Какая  вы милая! А вот догадайтесь!    

– Да  как же можно догадаться… Мастерских много. Вы можете быть и у Сивачева, и у Гольдбергера,  и у Цыгановича. Положим, у Цыгановича скульптура… Ну, еще кто есть?..  Перепалкин, Демидовский, Стремоухов… У Стремоухова, да? Вижу по вашим глазам,  что угадала.    

– Именно,  у Стремоухова, – подтвердил я. – Конечно, у него.    

Она  оживилась.    

– А!  У Василия Эрастыча! Ну, как он поживает?    

– Да  ничего. Пить начал, говорят.    

– Начал?  Да он, кажется, лет двадцать, как пьет.    

– Ну?  Эх, Стремоухов, Стремоухов! А я и не знал. Думал сначала: вот скромник.    

– Вы  ему от меня кланяйтесь. Я его давно не видала… С тех пор, как он с меня  «девушку со змеей» писал. Я ведь давно позирую.    

– Да?  Вы серьезно позируете? – печально спросил я.    

– То  есть как – серьезно? А как же можно иначе позировать?    

– Я  хотел сказать: не устаете?    

– О  нет! Привычка.    

– И  неужели совсем раздеваетесь?    

– Позвольте…  А то как же?    

– Как  же? Я вот и говорю: не холодно?    

– О,  я позирую только дома, а у меня всегда 16 градусов. Если хотите, мы сейчас  можем поработать. Вам лицо, бюст или тело?    

– Да,  да! Конечно!! С удовольствием. Я думаю – тело. Без сомнения, тело.    

– У  вас ящик в передней?    

– Какой…  ящик?    

– Или  вы с папкой пришли? Карандаш?    

– Ах,  какая жалость! Ведь я забыл папку-то. И карандаш забыл.    

Я  помедлил немного и сказал, обращая мысленно взоры к своим патронам: Байрону и  Бенвенуто Челлини:    

– Ну,  да это ничего, что с пустыми руками… Я…    

– Конечно,  ничего, – засмеялась молодая женщина. – Мы это сейчас устроим.  Александр! Саша!    

Дверь,  ведущая в соседнюю комнату, скрипнула… Показалось добродушное лицо молодого  блондина; в руке он держал палитру.    

– Вот,  познакомьтесь: мой муж. Он тоже художник. Саша, твой рассеянный коллега пришел  меня писать и забыл дома не только краски и холст, но и карандаш и бумагу. Ох  уж эта богема! Предложи ему что-нибудь…    

Я  испугался:    

– Да  что вы! Мне неловко… Очень приятно познакомиться… Я уж лучше домой сбегаю. Я  тут… в трех шагах. Я… как это называется…    

– Да  зачем же? Доска есть, карандаши, кнопки, бумага. Впрочем, вы, может быть,  маслом хотите?    

– Маслом.  Конечно, маслом.    

– Так  пожалуйста! У меня много холстов на подрамниках. По своей цене уступлю. Катя,  принеси!    

Эта  проклятая Катя уже успела раздеться, без всякого стеснения, будто она одна была  в комнате. Сложена она была действительно прекрасно, но я почти не смотрел на  нее. Шагала она по комнате как ни в чем не бывало. Ни стыда у людей, ни  совести.    

Тяжесть  легла мне на сердце и придавила его.    

«Поколотит  он меня, этот художественный назойливый болван, – подумал я  печально. – Подумаешь, жрецы искусства!»    

Катя  притащила ящик с красками, холст и еще всякую утварь, в которой я совершенно не  мог разобраться.    

Муж ее  развалился на диване и, глядя в потолок, закурил папироску, а она отошла к  окну.    

– Поставьте  меня, – сказала эта бесстыдница.    

– Сами  становитесь, – досадливо проворчал я. Она засмеялась.    

– Я  же не знаю, какая вам нужна поза.    

– Ну,  станьте так.    

Я  показал ей такую позу, приняв которую она через минуту должна была замертво  свалиться от усталости. Но эта Катя была выкована из стали. Она стала в позу и  замерла…    

     II    

     

– Что  вы делаете? – удивленно сказал муж Саша. – Вы не из того конца тюбика  выдавливаете краску.    

– Вы  уверены? – нагло засмеялся я. – Покойный профессор Якоби советовал  выдавливать краску именно отсюда. Тут она свежее.    

– Да  ведь краска будет сохнуть!    

– Ничего.  Водой после размочим.    

– Водой?..  Масляную краску?!    

– Я  говорю «водой» в широком смысле этого слова. Вообще жидкостью… Вот странная  вещь, – перебил я сам себя. – Все краски у вас есть, а телесного  цвета нет.    

– Да  зачем вам телесный цвет? Такого и не бывает.    

– Вы  так думаете? В… художественных письмах Александра Бенуа прямо указывается, что  тело лучше всего писать телесным цветом!    

– Позвольте…  Да вы писали когда-нибудь масляными красками?    

– Сколько  раз! Раз десять, если не больше.    

– И  вы не знаете смешения красок?    

– Я-то  знаю, но вы, я вижу, не читали многотомного труда члена дрезденской академии искусств  барона Фукса «Искусство не смешивать краски».    

– Нет,  этого я не читал.    

– То-то  и оно. А что же тут нет кисточки на конце? Одна ручка осталась и шишечка…    

– Это  муштабель. Неужели вы не знаете, что это такое?    

– Я-то  знаю, но вы, наверное, не читали «Записок живописца» Шиндлера-Барнай, в которых…  Впрочем, не будем отрываться от работы.    

– Подвигается? –  спросил Саша.    

– Да…  понемногу. Тише едешь – дальше будешь, как говорится.    

Саша  встал и взглянул из-за моего плеча на холст.    

– Гм!    

– Что?  Нравится?    

– Это…  очень… оригинально. Я бы сказал – даже не похоже.    

– Бывают  разные толкования, – успокоил я. – Золя сказал: «Жизнь должна  преломляться сквозь призму мировоззрения художника».    

– Так-то  оно так… Но вы замечаете, что у нее грудь – на плече?    

– Так  на своем же, – резонно возразил я.    

– Странный  ракурс.    

– Вы  думаете? Этот? Я его сделаю пожелтее.    

– При  чем тут «желтее»? Ракурс от цвета не зависит.    

– Не  скажите. Покойный Куинджи утверждал противное.    

– Гм!  Может быть, может быть… Вы не находите, что на левой ноге один палец немного…  лишний?..    

– Где?  Ну что вы! Раз, два, три, четыре, пять… шесть… А! Это тень. Это я тень так  сделал… Впрочем, можно ее и стереть.    

– Конечно,  можно. Только вы напрасно все тело пишете индейской желтой.    

«Вот  осел-то, – подумал я. – Телесной краски, говорит, нету, а потом сам  же к цвету придирается».    

– Я  вижу, – саркастически заметил я, – что вам просто моя работа не  нравится.    

– Помилуйте, –  деликатно возразил Саша. – Я этого не говорю. Чувствуется искание… новых  форм. Рисунок, правда, сбит, линия хромает, но… Теперь вообще ведь всюду  рисунок упал. – И он с неожиданной откровенностью закончил: – Сказать вам  откровенно: сколько я ни наблюдаю – живопись теперь падает. Мою жену часто  приходят писать художники. Вот так же, как вы. И что же! У меня осталось  несколько их карандашных рисунков, по которым вы смело можете сказать, что  живописи в России нет. Мне это больно говорить, но это так! Поглядите-ка сюда!    

Он  вытащил из угла огромную папку и стал показывать мне лист за листом.    

– Извольте  видеть. С самого первого дня, как жена поместила объявление о своем позировании  – к нам стали являться художники, но что это все за убожество, бездарность и  беспомощность в рисунке! О колорите я уже не говорю! Полюбуйтесь! И эти люди –  адепты русского искусства, призванные насаждать его, развивать художественный  вкус толпы. Один молодец – вы видите – рисует левую руку на поларшина длиннее  правой. И как рисует! Ни чувства формы, ни понятия о ракурсе! Так, ей-богу,  рисуют гимназисты первого класса! У этого голова сидит не на шее, а на плече,  живот спустился на ноги, а ноги – найдите-ка вы, где здесь колено? Вы его днем  с огнем не сыщете. И ведь пишут не то что зеленые юноши! Большею частью люди на  возрасте или даже старики, убеленные сединами. Как они учились? Каков их  художественный багаж? Вы не поверите, как все это тяжело мне. Мы с женой  искренно любим искусство, но разве это – искусство?!    

Действительно,  никогда мне не приходилось видеть большего количества уродов, нарисованных  беспомощной рукой пьяного или ребенка: искривленные ноги, вздутые животы,  глаза, вылезшие на лоб, и губы, тянущиеся наискось от уха к подбородку.    

Бедная  Катя!    

Я бросил  косой взгляд на свой этюд, вздрогнул и сказал с тайным ужасом:    

– Ну,  я пойду… Докончим это когда-нибудь… после…    

Саша  ушел в свою комнату. Катя закуталась в халатик, подошла к моему этюду и вдруг…  залилась слезами.    

– Что  с вами, милая?! Что такое?    

– Я  не понимаю: зачем он меня успокаивает, зачем деликатничает!    

– Кто?    

– Саша.  Я сама вижу, я все время, на всех рисунках вижу, какая я отвратительная,  безобразная. А он говорит: «Нет, нет – ты красива, а только тебя не умеют  рисовать». Ну, предположим, один не умеет, другой, третий, но почему же –  все?!!    

 Замечательный человек    

     

     I    

     

Однажды  я зашел в маленькую, полутемную типографию с целью заказать себе визитные  карточки. В конторе типографии находилось двое людей: конторщик и полный, рыжий  господин с серьезным, озабоченным лицом.    

– Меньше  ста штук нельзя, – монотонно говорил конторщик. – Меньше ста штук  нельзя. Нельзя меньше ста штук.    

– Разве  не все равно: сто или шесть штук? Куда мне сто? Мне и шести штук много.    

– Шесть  штук будут стоить то же, что и сто. Что же за расчет вам? Что же за расчет?..  Вам-то – какой расчет? – спрашивал печально и лениво конторщик.    

– Ну  ладно! Печатайте сто, только так: пятьдесят штук одного сорта и пятьдесят штук  – другого.    

– На  разной бумаге?    

– Нет  – я говорю, разного сорта. На одних напечатайте так: «Светлейший князь Иван  Иванович Голенищев-Кутузов», а на других просто: «граф Петр Петрович Шувалов».  Ну там коронки разные поставьте, вензеля – как полагается.    

Я с  любопытством смотрел на этого представителя знаменитейшей дворянской русской фамилии  и только немного недоумевал в душе: какая же из двух фамилий принадлежала  озабоченному господину?    

– Будьте  добры напечатать мне сотню визитных карточек, – сказал я, приближаясь к конторщику, –  моя фамилия – Александр Семенович Пустынский.    

Незнакомый  господин издал легкий звук, похожий на радостное икание.    

– Пустынский?!  Вы и есть знаменитый писатель Пустынский?    

– Ну  уж и знаменитый!.. – сконфузился я. – Так просто… пишу себе.    

– Нет,  нет! – захлопотал озабоченный господин. – Не оправдывайтесь! Вы –  знаменитый писатель. Очень рад познакомиться!    

– Вы  меня смущаете, – улыбнулся я, пожимая его руку. – А как ваша фамилия:  князь Голенищев-Кутузов или граф Шувалов?