1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
Полуослепший, он вскочил и неуклюже бросился за ней. Скрип двери заставил его оглянуться, и он с ужасом увидел — только этого ему не хватало! — ее младшую сестру со вторым длинным хлебным ножом.
   
— Ох, господи, — простонал, содрогнувшись, он и выбил у девчонки нож резким ударом кулака сверху по руке. Он совсем одурел в этой кошмарно бессмысленной свалке. Не зная, кто нападет на него в следующую секунду с третьим длинным хлебным ножом, он сграбастал упавшую на пол младшую сестру Нетлиевой шлюхи, швырнул ее в Нетлиеву шлюху и, выскочив из комнаты, а потом из квартиры, помчался по лестнице вниз. Обе мстительницы выбежали вслед за ним, и он слышал, как они дробно топали вверху по деревянным ступеням, но вскоре их шаги затихли, и лестничная клетка размножила гулким эхом негромкое рыдание. Подняв голову, он увидел шлюху Нетли, которая сидела возле перил на ступеньке и плакала, уткнувшись в ладони, похожая снизу на кучку мятого тряпья, а ее неугомонная дикарка сестра, опасно перевесившись через перила, орала «Bruto! Bruto!» и жизнерадостно размахивала своим длинным хлебным ножом, словно это была новая занимательная игрушка, которую ей очень хотелось поскорее освоить.
   
Погоня прекратилась, но Йоссариан то и дело оглядывался. Прохожие посматривали на него как-то странно, и ему становилось еще тревожней. Он торопливо шел по улице, пытаясь сообразить, что в его облике приковывает внимание людей. Коснувшись ладонью саднящего лба, он ощутил, что пальцы у него слиплись от крови, и все понял. Он промокнул лицо и шею носовым платком. Куда бы платок ни прикасался, на нем оставались кровавые следы. У Йоссариана было расцарапано все лицо. Он поспешно двинулся к зданию Красного Креста, спустился по двум крутым маршам беломраморной лестницы в мужскую уборную, промыл там под краном холодной водой с мылом рваные царапины на лице, поправил ворот рубахи и причесался. Он никогда еще, пожалуй, не видел такого расцарапанного и распухшего лица, как свое собственное, глядящее на него из зеркала изумленными и запуганными глазами. Ну что, спрашивается, ей было от меня нужно, с озлобленным раздражением подумал он.
   
Когда он вышел из уборной, она уже поджидала его в засаде у стены неподалеку от лестницы и, как только он появился, бросилась на него сверху, словно коршун, со сверкающим ножом для бифштексов в правой руке. Он выбил у нее нож, ударив снизу по запястью локтем, а потом легонько тюкнул ее кулаком в челюсть. Закатив глаза, она начала оседать, и он ухватил ее за плечи и бережно посадил на ступеньку. Путь был свободен, и он взбежал по лестнице, выскочил из здания и следующие три часа метался по Риму в поисках Обжоры Джо, чтобы улететь на Пьяносу, пока она не выследила его снова. Он почувствовал себя в безопасности, только когда самолет оторвался от земли. Шлюха Нетли, замаскированная зеленым комбинезоном под механика, ждала его на Пьяносе точно в том месте, куда вырулил, приземлившись, Обжора Джо, и он остался жив лишь благодаря ее туфлям с кожаной подошвой да гравию полевого аэродрома, потому что, метнувшись вперед, чтобы всадить ему в грудь свой нож, она неожиданно поскользнулась и промахнулась. Пораженный до глубины души, Йоссариан мгновенно загрузил ее в самолет и неподвижно держал на полу, заломив ей обе руки за спину, пока Обжора Джо запрашивал у дежурных в диспетчерском пункте разрешение на обратный рейс и тянул до Рима. В Риме он выкинул ее прямо на рулежную дорожку, и Обжора Джо, даже не сбросивший во время этой процедуры обороты двигателей, немедленно взлетел курсом на Пьяносу. Едва дыша и напряженно вслушиваясь в малейший шорох, Йоссариан подозрительно рассматривал каждую встречную фигуру, пока они добирались с Обжорой Джо до палаток их эскадрильи. Обжора Джо пытливо посматривал на него.
   
— Послушай, — не выдержал он в конце концов, — а тебе не примерещилась вся эта история?
   
— Примерещилась? А сам-то ты разве не видел? Не возвращался из-за нее в Рим?
   
— Так может, она и мне тоже примерещилась. С чего бы ей вдруг понадобилось тебя убивать?
   
— Она всегда меня не любила. Ей, к примеру, было известно, что я сломал Нетли нос. А может, она возненавидела меня просто потому, что никого другого рядом не оказалось. Как ты думаешь, она вернется?
   
Йоссариан отправился в офицерский клуб и просидел там до глубокой ночи. Подходя к своей палатке, он опасливо косил во все стороны глазами. Она пряталась именно возле палатки — стояла под прикрытием веток у входа с тяжелым мясницким ножом в руке, закамуфлированная одеждой под пьяносского фермера, — и Йоссариан, сделав большой круг, а потом подкравшись к ней на цыпочках сзади, цепко ухватил ее со спины за обе руки.
   
— Caramba![40] — взвыла она, когда вдруг попалась сама, и сопротивлялась, как дикая кошка, пока Йоссариан затаскивал ее в палатку и укладывал, все еще бешено сопротивляющуюся, между коек на полу.
   
— Эй, что тут творится? — сонно поинтересовался один из соседей Йоссариана по палатке.
   
— Держи ее до моего прихода! — стащив его с койки и наваливая на нее, скомандовал ему Йоссариан. — Да смотри не упусти!
   
— Дайте мне его убить, и я вас всех обслужу, — пообещала она.
   
Остальные соседи Йоссариана тоже пососкакивали со своих коек, и каждый из них постарался не упустить этот чудесный случай, а Йоссариан помчался будить Обжору Джо, который спал в своей палатке как невинный младенец. Йоссариан снял с его лица кошку Хьюпла и торопливо растолкал. Обжора Джо быстро оделся. Запихав ее в самолет, они взяли курс на север, миновали линию фронта и далеко в Северной Италии, когда под ними проплывали пологие холмы, нацепили на нее парашютную сбрую, дернули вытяжное кольцо и выкинули ее в аварийный люк. Йоссариан был уверен, что на этот раз отделался от нее по-настоящему, и ощущал приятную успокоенность. Когда, уже на Пьяносе, он подходил к своей палатке, в зарослях возле тропинки прорисовалась смутная фигура, и ему стало плохо. Он сел на землю в ожидании смертельного удара, почти благословляя его за тот истинный покой, который он должен был ему принести. Вместо удара он почувствовал, что ему помогает подняться чья-то дружеская рука. Это был летчик из эскадрильи Дэнбара.
   
— Как дела? — шепотом спросил он.
   
— Прекрасно, — ответил Йоссариан.
   
— Я увидел, как вы сели на землю, и подумал, не случилось ли чего.
   
— Мне что-то стало плохо.
   
— У нас в эскадрилье ходят слухи, что вы заявили начальству об отказе летать на бомбардировку.
   
— Это правда.
   
— А потом к нам пришли из штаба полка и сказали, что слухи, дескать, ложные и вы, мол, просто валяли дурака.
   
— Это вранье.
   
— Как вы думаете, они вас отпустят?
   
— Не знаю.
   
— А что они с вами сделают?
   
— Не знаю.
   
— Как вы думаете, отдадут они вас под военный трибунал за дезертирство на линии огня?
   
— Не знаю.
   
— Ладно, будем надеяться, что все обойдется, — сказал летчик из эскадрильи Дэнбара и скрылся в ночи. — Дайте мне знать, как у вас дела, — донесся напоследок до Йоссариана из темноты его голос.
   
Йоссариан посмотрел ему вслед и шагнул к своей палатке. Где-то впереди раздалось призывное покашливание, а потом из чащи вынырнул Эпплби.
   
— Как дела? — спросил он.
   
— Прекрасно, — ответил Йоссариан.
   
— Я слышал, они говорили, что припугнут тебя военным трибуналом, — сказал Эпплби, — с обвинением в дезертирстве на линии огня. Но только припугнут, а до суда доводить не станут, потому что не знают, удастся ли им доказать твою вину. И потому что это может повредить им в глазах нового начальства. Так или эдак, а ты не испугался второго захода над Феррарой, и, значит, тебя иначе как великим героем не назовешь. По-моему, ты чуть ли не величайший герой у нас в полку. И я думал, тебе будет приятно узнать, что они просто блефуют.
   
— Спасибо, Эпплби.
   
— Только поэтому я с тобой и заговорил — чтобы предупредить.
   
— Понимаю, Эпплби.
   
— Жаль, что мы подрались тогда в офицерском клубе, — смущенно ковыряя землю носком башмака, пробормотал Эпплби.
   
— Да брось, Эпплби, не вспоминай.
   
— Но драку-то начал не я. Все, по-моему, вышло из-за Орра, который звезданул меня ракеткой по лицу. С чего бы это он?
   
— Ты у него выигрывал.
   
— Так это потому, что я лучше играю, верно? Ну а теперь, когда он погиб, разницы уже нет, лучше я играю или не лучше, правда?
   
— Наверно.
   
— И мне жаль, что я устроил всю эту суетню с атабринными таблетками на пути сюда. Ведь, если ты хочешь подхватить малярию, это твое личное дело, правильно я говорю?
   
— Да брось, Эпплби, не вспоминай.
   
— Но я ведь просто пытался выполнить свой долг. Мне не хотелось нарушать приказ. Меня всегда учили беспрекословно подчиняться приказам.
   
— Да брось, Эпплби, не вспоминай.
   
— Ты знаешь, я сказал полковнику Кошкарту с подполковником Корном, что им не следует посылать тебя на боевые задания, раз ты отказываешься летать, а они сказали, что очень разочарованы во мне.
   
— Так оно наверняка и есть, — грустно усмехнувшись, откликнулся Йоссариан.
   
— А мне плевать. Какого черта, ты уже совершил семьдесят один боевой вылет. Этого, по-моему, вполне достаточно. Как ты думаешь, они тебя отпустят?
   
— Вряд ли.
   
— Ну а если все-таки отпустят, то получится, что они и нас тоже должны отпустить, верно?
   
— Поэтому-то они меня и не отпустят.
   
— А что они с тобой сделают?
   
— Не знаю.
   
— Как ты думаешь, отдадут они тебя под военный трибунал?
   
— Не знаю.
   
— Ты боишься?
   
— Боюсь.
   
— И согласишься летать?
   
— Не соглашусь.
   
— Ладно, будем надеяться, что все обойдется, — прошептал Эпплби. — Я уверен, что обойдется, — убежденно добавил он.
   
— Спасибо, Эпплби.
   
— Мне тоже не очень-то нравится до бесконечности летать на бомбардировку — особенно сейчас, когда мы почти победили. Я дам тебе знать, если услышу что-нибудь важное.
   
— Спасибо, Эпплби, — сказал Йоссариан и шагнул вперед.
   
— Эй, — раздался самоуверенный, опасливо приглушенный голос из чащобы мелкорослого, по пояс человеку, кустарника, разросшегося возле палатки. Там сидел на корточках Хавермейер. Он жевал козинак, и его прыщи и громадные поры с угрями вокруг носа казались темными шрамами. — Как дела? — спросил он, когда Йоссариан подошел.
   
— Прекрасно.
   
— Ты собираешься летать?
   
— Нет.
   
— А если они попытаются тебя заставить?
   
— Откажусь.
   
— Дрейфишь?
   
— Конечно.
   
— Они отдадут тебя под военный трибунал?
   
— Похоже на то.
   
— А что говорит майор Майор?
   
— Он давно не показывается.
   
— Так они его исчезли?
   
— Не знаю.
   
— Что ты сделаешь, если они решат исчезнуть и тебя?
   
— Постараюсь им не даться.
   
— Они предлагали тебе какие-нибудь сделки, чтоб ты согласился летать?
   
— Птичкард и Краббс обещали назначать меня только в безопасные полеты.
   
— Послушай, а ведь это прекрасная сделка, — оживившись, заметил Хавермейер. — Я бы на такую согласился. Ты небось рад?
   
— Я отказался.
   
— Ну и дурак. — Туповато бесчувственное лицо Хавермейера покрылось морщинами хмурого удивления. — Но вообще-то такая сделка была бы несправедливой по отношению к остальным. Ведь, если тебя назначать только в плевые налеты, нам достанется твоя доля опасных, так?
   
— Это верно.
   
— Да, похабные штучки! — воскликнул Хавермейер и, возмущенно вскочив, упер руки в бока. — Очень даже похабные! Они, значит, готовы подло меня облапошить, потому что ты дрейфишь летать?
   
— Обсуди это с ними, — сказал Йоссариан и обхватил на всякий случай рукоять пистолета.
   
— Да нет, я тебя не виню, — сказал Хавермейер, — хотя ты и поганец. Мне, знаешь ли, тоже не улыбается до бесконечности летать. Как бы от этого избавиться, а?
   
— Нацепляй пистолет и присоединяйся ко мне, — с насмешливой ухмылкой посоветовал ему Йоссариан.
   
— Нет, это для меня не выход, — задумчиво покачав головой, отказался Хавермейер. — Я опозорю жену и сына, если буду вести себя как трус. Трусов никто не любит. А кроме того, мне хочется остаться офицером запаса после окончания войны. Запасникам платят пятьсот долларов в год.
   
— Тогда продолжай летать.
   
— Да, видимо, придется. Послушай, а как ты думаешь, могут они освободить тебя от полетов и отправить домой?
   
— Вряд ли.
   
— А все же, если отправят и предложат выбрать еще одного человека, чтоб отправить вместе с тобой, выбери меня, ладно? Не выбирай всяких типов вроде Эпплби. Выбери меня.
   
— Да с чего вдруг они мне такое предложат?
   
— Ну мало ли. Ты, значит, помни, что я первый к тебе обратился, ладно? И дай мне знать, как у тебя дела. Я буду сидеть тут в кустах каждый вечер. Может, если они тебя не затравят, я тоже откажусь летать. Договорились?
   
Весь следующий вечер темнота материализовала перед Йоссарианом людей, интересующихся, как у него дела, и выпытывающих с изможденными тревогой лицами сокровенные сведения о нем, потому что их, оказывается, объединяло родство душ, о котором он никогда не подозревал, усиленное болезненным любопытством к его судьбе. Малознакомые ему люди из его эскадрильи материализовались перед ним словно бы ниоткуда, чтобы спросить, как у него дела. Даже летчики из других эскадрилий таились в темноте у тропинок, по которым он ходил, чтобы материализоваться перед ним с теми же вопросами. Куда бы он ни отправился после заката солнца, перед ним то и дело материализовались люди, чтобы спросить, как у него дела. Они выныривали из лесной чащи и кустов, из канав и высокой травы, из-за палаток и машин. Однажды даже его сосед по палатке материализовался перед ним с вопросом, как дела, и просьбой не говорить остальным соседям по палатке, что он к нему обращался потихоньку от них. Йоссариан медленно приближался к материализующимся во тьме фигурам — опасливо настороженный силуэт с рукой на пистолете, — никогда не зная, какая из них по-предательски обернется шлюхой Нетли или, еще того хуже, здоровенным посланцем полковых штабистов, которому поручено измордовать его до потери сознания. Постепенно становилось ясно, что они должны как-то с ним расправиться. Они не хотели отдавать его под военный трибунал, обвинив в дезертирстве на линии огня, потому что, во-первых, полк, размещенный за сто тридцать пять миль от линии фронта, трудно было приравнять к боевым подразделениям на линии огня, а во-вторых, именно Йоссариан разбомбил мост у Феррары при втором заходе на цель, угробив Крафта — он, кстати, почему-то почти никогда не вспоминался Йоссариану среди убитых. Но так или иначе, а начальству надо было как-то разделаться с ним, и его однополчане угрюмо ждали какой-нибудь зверской расправы.
   
Днем они все его сторонились, даже Аафрей, и он понял, что на свету вместе они совсем иные, чем порознь и в темноте. Ему было наплевать на них, и он по-прежнему ходил задом наперед, не выпуская из рук пистолет, в ожидании новых посулов, уговоров и угроз, когда капитан Птичкард и капитан Краббс возвращались после очередного чрезвычайного совещания из штаба полка, куда их систематически вызывали полковник Кошкарт и подполковник Корн. Обжора Джо почти не появлялся в расположении эскадрильи, и единственным человеком, который разговаривал днем с Йоссарианом, был капитан Гнус, ядовито именовавший его Герой-гроза-врагов и рассказавший ему однажды после поездки в Рим, что шлюха Нетли бесследно сгинула. Йоссариан воспринял это известие с горьким раскаянием и тоскливой печалью. Он скучал по ней.
   
— Сгинула? — глухо переспросил он.
   
— Во-во, сгинула, — ответил, похохатывая, капитан Гнус. Глаза у него устало слезились, и он утомленно тер обоими кулаками подглазные мешки на своем заостренном худом лице, поросшем, как всегда, рыжевато-белесой двухдневной щетиной. — Я хотел было побаловаться с этой безмозглой телкой, раз уж мне довелось оказаться в Риме, — просто чтобы вспомнить добрые старые деньки. И чтобы Нетли пропеллером покрутился на том свете, у-ху-ху-ху-хо! Здорово мне удавалось допекать его насчет этой телухи, помнишь? Но ее уже там не было.
   
— А кто-нибудь знает, где она? — спросил Йоссариан, постоянно коривший себя за те невзгоды, которые ей наверняка пришлось из-за него пережить, и почти скучавший по ее непримиримо свирепой ненависти к нему.
   
— Там никого не осталось, — весело объяснил Йоссариану капитан Гнус. — Неужто не понимаешь? Они все сгинули. Их притон погорел.
   
— Погорел?
   
— Ну да, погорел. А их выкинули на улицу. — Капитан Гнус жизнерадостно расхохотался, и кадык у него на шее под щетинистой кожей резво задрыгался вверх и вниз. — Про них пронюхала военная полиция, и курятник распотрошили, а курочек поразогнали. Во смеху-то, наверно, было, а?
   
— Да за что? — воскликнул Йоссариан, и его охватила тревожная дрожь.
   
— А нам-то какое дело? — откликнулся капитан Гнус и широким жестом отстранил от себя эту чепуху. — Их всех повыкинули на улицу. А гадюшник прикрыли.
   
— И куда же делась девчонка — ну, сестренка Нетлиевой шлюхи?
   
— Выкинули, — ответил, хохоча, капитан Гнус. — Вместе с остальными пропадлами. На улицу.
   
— Да она же еще ребенок! — возмущенно вскрикнул Йоссариан. — И никого во всем городе не знает! Как же она теперь?
   
— А как хочет, — равнодушно пожав плечами, ответил капитан Гнус, но потом с радостным любопытством посмотрел на Йоссариана. — Эй, в чем дело? Ишь ведь как тебя проняло! А я, дурак, сразу не рассказал, чтоб ты жрал, оглоед, чего дают. Ну так жри сейчас. Да куда ты? Куда? Жри, тебе говорят, здесь, а я на тебя погляжу!
  
  
   
    
Глава тридцать девятая
    
Вечный город
   
   
Йоссариан летел без всяких документов в самоволку на самолете Мило Миндербиндера, который сидел за штурвалом в кресле первого пилота — самолет шел курсом на Рим — и, благочестиво поджав губы, укоряюще покачивая головой, с набожным смирением говорил Йоссариану, что ему за него стыдно. Йоссариан устраивает недостойный спектакль, разгуливая задом наперед по расположению эскадрильи с пистолетом на боку и отказываясь летать, сказал Мило Миндербиндер. Йоссариан кивнул. Это неуважение к однополчанам и предательство по отношению к командирам. Да и самого Мило он ставит в очень неловкое положение. Йоссариан кивнул. Люди начинают ворчать. Это же безнравственно — думать только о своей безопасности, когда настоящие патриоты вроде Мило, полковника Кошкарта, подполковника Корна и Уинтергрина не щадят усилий для приближения победы над врагом. Летчики, совершившие по семьдесят боевых вылетов, начинают ворчать, поскольку им необходимо дотянуть до восьмидесяти, и есть опасность, что кое-кто из них, зараженный дурным примером, тоже привесит к поясу кобуру с пистолетом и примется шастать по расположению эскадрильи задом наперед. На моральную стойкость личного состава гибельно действует безнравственность Йоссариана. Страна в опасности, а он к тому же ставит под угрозу неотъемлемое право американских граждан на свободу и независимость, пытаясь им воспользоваться.
   
Йоссариан согласно кивал, сидя рядом с Мило в кресле второго пилота, и старался не обращать внимания на его трепотню. Он думал о Крафте, Орре, Нетли, Дэнбаре, Крохе Сэмпсоне и Маквоте, обо всех несчастных, глупых и затравленных людях, которые встречались ему в Италии, Аравии и Северной Африке или бедствовали на пороге гибели в других районах мира, где он никогда не бывал, а Снегги и младшая сестра Нетлиевой шлюхи особенно тяготили его совесть. Он решил, что понимает, почему шлюха Нетли хотела убить его в отместку за смерть Нетли. Да, она имела право ему мстить. Ведь именно мужчины правили делами мира, и ей вместе со всеми женщинами было естественно винить его вместе со всеми мужчинами за те бедствия, которые сыпались на них как из рога изобилия; она имела основания ставить ему в вину злосчастную участь своей малолетней сестры и всех других детей, хотя он был ненавистен ей главным образом из-за Нетли. Кто-то должен иногда совершать поступки, взяв на себя заботу обо всех. Все преступники оказывались одновременно жертвами преступлений своих жертв, и кто-то должен был разомкнуть этот дьявольский, унаследованный от предков порочный круг. В некоторых областях Африки взрослые работорговцы крали детей и продавали их другим взрослым на мясо. Йоссариана поражали дети, которых приносили в жертву чудовищной свирепости людей. Да нет, часто думал он, дети добровольно обрекали себя на эту жертву — скрывая страданья, без всякого страха, — а иначе столь варварский обычай уже давно бы исчез, потому что даже жажду бессмертия или наживы люди не стали бы утолять, отнимая жизнь у детей.
   
Он старается потопить корабль, сказал Мило Миндербиндер, и Йоссариан опять согласно кивнул. Он паршивая овца в стаде, сказал Мило Миндербиндер. Йоссариан кивнул и стал слушать, а Мило сказал, что если ему не нравится, как полковник Кошкарт и подполковник Корн командуют полком, то он должен отказаться от американского гражданства. Йоссариан удержался и не сказал, что если Мило Миндербиндеру, полковнику Кошкарту и подполковнику Корну не нравится, как он воспринимает их командование полком, то они сами могут отказаться к чертям собачьим от американского гражданства. Полковник Кошкарт и подполковник Корн всегда старались помочь Йоссариану, сказал Мило Миндербиндер; разве не дали они ему медаль, не произвели в капитаны после налета на Феррару, когда он не сумел в первый раз точно выйти на цель? Йоссариан кивнул. Разве они не кормят его, не выдают ему каждый месяц прекрасное жалованье? Йоссариан кивнул. Мило был уверен, что они милосердно простят его, если он придет к ним с повинной и согласится совершить восемьдесят боевых вылетов. Йоссариан сказал, что подумает, и, затаив дыхание, возносил молитву об удачной посадке, пока Мило Миндербиндер приземлялся и уводил самолет с взлетно-посадочной полосы. Его самого поражало, как люто возненавидел он полеты.
   
Рим лежал в руинах. Аэропорт разбомбили восемь месяцев назад, и высокие валы каменного крошева громоздились, наваленные бульдозерами, с обеих сторон дороги, ведущей к воротам при въезде на аэродром, который опоясывала изгородь из колючей проволоки. Колизей, правда, уцелел, но Арка Константина была разрушена. А в квартире с тремя коридорами, где жила раньше шлюха Нетли, царил страшный разгром. Девицы сгинули, осталась только старуха. Окна были выбиты, и старуха, по-видимому, натянула на себя все свои кофты и юбки, а голову укутала в темную шаль. Она сидела, скрестив руки на груди, возле включенной электроплитки и кипятила в помятой алюминиевой кастрюле воду. Когда Йоссариан вошел, она громко разговаривала сама с собой, а увидев его, начала слезливо причитать.
   
— Сгинули, — простонала она, не дожидаясь вопроса и уныло раскачиваясь взад-вперед на скрипучем стуле.
   
— Кто?
   
— Все. Все несчастные девочки.
   
— Куда?
   
— Прочь. Их всех прогнали. Все сгинули. Все несчастные девочки.
   
— Кто их прогнал?
   
— Злые здоровенные солдаты в твердых белых шапках и с дубинами. Да еще наши carabinieri.[41] Солдаты с дубинами прогнали бедных девочек на улицу. Им не дали даже как следует одеться. Бедные они, несчастные! Их выгнали, прямо в чем они были, на мороз.
   
— Они арестованы?
   
— Да нет, их просто выгнали. Выгнали, и все.
   
— Да почему они это сделали, если не хотели их арестовать?
   
— Я не знаю, — горестно всхлипнула старуха. — Я ничего не знаю. Кто теперь позаботится обо мне, когда всех бедных девочек выгнали и они сгинули? Кто обо мне позаботится?
   
— Да ведь должна же быть какая-то причина! — настаивал Йоссариан. Он ударил кулаком по ладони и сказал: — Не могли же они просто ворваться сюда без всякой причины и выгнать всех на улицу!
   
— Не было никакой причины, — стонала старуха. — Не было никакой причины.
   
— А по какому праву они явились?
   
— По двадцать второму.
   
— Что-что? — Йоссариан испуганно замер, и по спине у него поползли тревожные мурашки. — Повтори точно, что они сказали!
   
— Они сказали, у них есть такое особое право номер двадцать два, — как бы подтверждая кивками головы свои слова, повторила старуха. — Да-да, номер двадцать два. Они сказали, у них есть право делать что угодно, а мы не имеем права им мешать. Потому что это Поправка двадцать два.
   
— О чем ты мне тут плетешь? — яростно заорал сбитый с толку Йоссариан. — Кто, дьявольщина, тебе сказал про Поправку двадцать два? Откуда ты о ней знаешь?
   
— Солдаты в твердых белых шапках и с дубинами. Девочки плакали. «Разве мы делаем что-нибудь незаконное?» — говорят. А солдаты говорят «нет» и пихают их дубинами к дверям. «Так за что вы нас выгоняете?» — плачут девочки. А солдаты им говорят: «Поправка двадцать два». Девочки их спрашивают: «Какая такая поправка?» А солдаты опять: «Поправка двадцать два». Выгоняют, а сами твердят: «Поправка двадцать два, Поправка двадцать два». Что это хоть такое значит? Почему «Поправка двадцать два»?
   
— Они вам показали ее, эту Поправку двадцать два? — растерянно и злобно расхаживая по комнате, спросил у старухи Йоссариан. — Дали вам ее прочитать?
   
— Они сказали, им не надо давать нам ее читать. Они по закону не обязаны.
   
— По какому закону?
   
— Они сказали, по двадцать второму. Дескать, Поправка двадцать два.
   
— Чтоб им всем провалиться, бандюгам! — горько выкрикнул Йоссариан. — И ведь у них наверняка не было никакого документа. — Он остановился и беспомощно огляделся. — А где старик?
   
— Сгинул, — проскулила старуха.
   
— Куда?
   
— На тот свет, — объяснила старуха и, похлопав себя ладонью по голове, добавила: — Чего-то у него тут лопнуло. То был живой, живой, а через минуту гляжу, он уже мертвый.
   
— Да не мог он умереть! — упрямо заспорил было Йоссариан, однако сразу сообразил, что это правда, притом логичная правда: старик, по своему обыкновению, примкнул к большинству.
   
Йоссариан отвернулся от старухи и хмуро, с мрачным любопытством побрел по квартире, заглядывая в комнаты. Солдаты с дубинами вдребезги разбили все стеклянное. Разодранные занавески и скатерти валялись на полу. Стулья, столы и комоды были перевернуты или сломаны. Все, что можно искорежить и разрушить, было искорежено и разрушено. От обстановки квартиры не осталось почти ничего. Большего разгрома не смогли бы учинить даже самые свирепые дикари. Стекла были выбиты, и ночь заглядывала в окна призрачными черными зрачками. Йоссариан представил себе тяжелую поступь военных полицейских — на головах белые шлемы, в руках массивные дубинки, глаза фанатично полыхают сознанием своей священной правоты и вожделенного, раз навсегда присвоенного права ломать, крушить, истреблять и уничтожать. Все несчастные девочки сгинули кто куда, старик отправился на тот свет, и осталась только старуха, укутанная с головы до ног в древние тряпки, которая тоже здесь долго не протянет.
   
— Сгинули, — горестно заквохтала она, как только Йоссариан вернулся после своего обхода квартиры. — Кто теперь обо мне позаботится?
   
— А подружка Нетли? — пропустив ее жалобу мимо ушей, спросил Йоссариан. — Не было от нее каких-нибудь вестей?
   
— Сгинула.
   
— Я понимаю. Но, может, кто-нибудь слышал про нее? Может, знает, где она сейчас?
   
— Сгинула.
   
— А ее сестра? Что случилось с сестрой?
   
— Сгинула, — монотонно повторила старуха.
   
— Да ты понимаешь, про кого я спрашиваю? — резко выкрикнул Йоссариан и заглянул старухе в глаза, опасаясь, что она бредит. — Что случилось с ее младшей сестрой, с девчонкой?
   
— Сгинула, сгинула, — раздраженно пожав плечами, чуть громче захныкала старуха, разозленная его придирчивой настырностью. — Ее выгнали вместе со всеми на улицу. Выгнали, в чем она была, прямо на мороз.
   
— Ее кто-нибудь увел?
   
— Я не знаю. Я не знаю.
   
— О ней кто-нибудь позаботится?
   
— А обо мне кто-нибудь позаботится?
   
— Она ведь вроде никого здесь в городе не знает?
   
— Кто обо мне позаботится? Кто обо мне позаботится?
   
Йоссариан положил ей на колени пачку лир и, мимолетно подумав, что с помощью зла — а разве деньги не зло? — вполне можно творить добро, вышел из квартиры. Спускаясь по лестнице, он злобно проклинал Поправку-22, хотя понимал, что ее не существует. Поправки-22 не существовало, он давно понял, что она выдумана, да только это не имело ни малейшего значения, поскольку, с одной стороны, все верили в ее существование, а с другой — тут-то и таилась подлая поправка ко всем человеческим законам, — не существовало реального документа, текст которого можно было бы отвергать или опровергать, изменять, критиковать или поносить, уничтожать, ненавидеть, пригвождать к позорному столбу, растаптывать ногами или раздирать в клочья и сжигать.
   
Стояла холодная темная ночь; промозглая пелена тумана окутывала улицы, постепенно оседая мельчайшими каплями на шершавые стены домов и пьедесталы памятников. Йоссариан вернулся к Мило Миндербиндеру и покаялся. Он признал себя виновным и, понимая, что лжет, пообещал летать на боевые задания до самого конца войны, если Мило согласится найти для него с помощью своих влиятельных знакомых младшую сестру Нетлиевой шлюхи, которая, как он надеялся, болталась на улицах Рима.
   
— Она двенадцатилетняя невинная девочка, Мило, — взволнованно объяснил Йоссариан, — и мне обязательно надо отыскать ее, пока не поздно.
   
— Так у меня есть для тебя прелестная двенадцатилетняя девственница, — выслушав его с благосклонной улыбкой, весело объявил Мило Миндербиндер. — Ей всего тридцать четыре года, причем растили ее очень строгие родители на безбелковой диете, и она начала жить…
   
— Мило, я говорю о ребенке! — в отчаянии перебил его Йоссариан. — Неужели ты не понимаешь? Она нужна мне вовсе не для постели. Я хочу ей помочь. У тебя ведь есть дочери, ты должен понять. Это маленькая девочка, о которой некому позаботиться, и она бродит одна-одинешенька по улицам Рима. Я хочу ее спасти! Неужели ты не понимаешь, про что я толкую?
   
Мило Миндербиндер понял и был глубоко тронут.
   
— Йоссариан, я горжусь тобой! — проникновенно воскликнул он. — В самом деле горжусь. Ты даже не представляешь себе, как мне отрадно видеть, что грубая похоть не подорвала твоих нравственных устоев. Да, у меня есть дочери, и я понимаю, про что ты толкуешь. Мы найдем эту девочку, можешь не сомневаться. Поедем со мной, и мы ее найдем, даже если нам понадобится перевернуть вверх тормашками весь город. Поехали, живо!
   
Йоссариан и Мило поехали в штабной машине с буквами «М и М» на дверцах в главное полицейское управление Рима, где их встретил смуглый и неопрятный комиссар с узенькими черными усиками и в расстегнутом кителе, лениво любезничавший до их прихода с дородной, украшенной бородавками и двойным подбородком дамой. Увидев Мило, он разразился такими радостно подхалимскими приветствиями, будто перед ним стоял по меньшей мере элегантный маркиз.
   
— Ах, marchese,[42] Мило! — воодушевленно воскликнул он, равнодушно выпроваживая раздосадованную дородную даму за дверь. — Почему ж вы меня не предупредили, что собираетесь прийти? Я бы устроил грандиозный прием в вашу честь. Входите, входите, marchese. Вы что-то совсем нас забыли.
   
— Привет, Луиджи, — зная, что нельзя терять ни секунды, пренебрежительно, даже почти грубо сказал Мило Миндербиндер. — Мне нужна ваша помощь. Мой друг хочет найти девочку.
   
— Девочку, marchese? — неторопливо почесывая щеку, переспросил комиссар. — В Риме сколько угодно девочек. У американского офицера с этим не должно быть затруднений.
   
— Да нет, Луиджи, вы не поняли. Речь идет о двенадцатилетней девственнице, которую он должен найти как можно скорей.
   
— Так-так, теперь понятно, — проницательно отозвался комиссар. — Девственницу придется немного поискать. Но если ваш друг постоит на конечной остановке автобуса, куда приезжают девочки, чтобы найти работу, я…
   
— Луиджи, вы опять не поняли, — бесцеремонно оборвал комиссара Мило Миндербиндер, чем заставил его испуганно вскочить с побагровевшим лицом и сначала вытянуть руки по швам, а потом попытаться застегнуть китель. — Это именно девочка, старинная подруга семьи, и мы хотим ей помочь. Она еще ребенок. Она бродит одна по улицам города, и нам надо ее найти, пока она не попала в беду. Теперь-то вы понимаете? Мне очень важно ее найти. У меня есть дочь того же возраста, и мне сейчас важней всего на свете спасти несчастного ребенка, пока не поздно. Вы нам поможете, Луиджи?
   
— Да, marchese, теперь я понял, — сказал комиссар. — И сделаю все, что в моих силах. Только вот свободных людей у меня сегодня почти нет. Сегодня почти все мои люди брошены на операцию по пресечению подпольной торговли контрабандным табаком.
   
— Контрабандным табаком? — заинтересовался Мило Миндербиндер.
   
— Мило! — умоляюще вскричал Йоссариан, чувствуя, что все погибло.
   
— Да, marchese, — ответил комиссар. — Барыши от подпольной продажи табака такие огромные, что перекрыть пути контрабанде почти невозможно.
   
— В самом деле огромные? — уточнил Мило Миндербиндер, и его рыжевато-ржавые брови алчно изогнулись, а ноздри жадно втянули воздух.
   
— Мило! — тревожно воскликнул Йоссариан. — Не забывай о нашем деле!
   
— Да, marchese, — подтвердил комиссар. — Доходы фантастические. Контрабанда превратилась в национальное бедствие, это воистину национальный позор.
   
— Вы уверены? — с озабоченной улыбкой спросил Мило Миндербиндер и, словно в трансе, двинулся к двери.
   
— Мило! — завопил Йоссариан и бросился ему наперерез. — Мило, ты же обещал мне помочь!
   
— Контрабандный табак, — завороженно объяснил ему Мило Миндербиндер, продвигаясь к выходу. — Пропусти меня. Мне необходимо его перехватить.
   
— Подожди немного, нам же надо ее найти! — взмолился Йоссариан. — Ты перехватишь его завтра!
   
Мило Миндербиндер, будто оглохнув, стремился вперед — спокойно, но безостановочно и непреклонно, — он взмок от пота, в глазах у него мерцала слепая одержимость, а на подергивающихся губах блестели капельки слюны. Он протяжно, как от привычной боли, пристанывал и машинально повторял: «Контрабандный табак, контрабандный табак». Йоссариан понял, что разговаривать с ним бесполезно, и покорно отступил. Мило мгновенно исчез. Комиссар расстегнул китель и презрительно посмотрел на Йоссариана.
   
— Что вам здесь надо? — холодно спросил он. — Вы хотите, чтоб я вас арестовал?
   
Йоссариан вышел из кабинета и спустился по лестнице на темную, как склеп, улицу, а дородная дама с бородавками и двойным подбородком, увидев, что он уходит, вернулась в кабинет. Мило, разумеется, уже скрылся. Вокруг не светилось ни одного окна. Безлюдная, мощенная булыжником улица всползала на крутой холм. Через несколько кварталов она упиралась в ярко освещенный широкий проспект. Полицейское управление располагалось почти на дне низины; лампочки у входа потрескивали, будто сырые факелы. Сеялся мелкий холодный дождь. Йоссариан побрел по улице вверх. Вскоре его взгляду открылся небольшой уютный ресторан с красными бархатными шторами на окнах и голубой неоновой вывеской над дверью: РЕСТОРАН ТОНИ. ОТМЕННЫЕ НАПИТКИ И ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ЗАКУСКИ. ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Странная вывеска почти не удивила Йоссариана. В той извращенной действительности, которая окружала его, любые отклонения от нормы казались ему нормальными поправками. Черные, расчерченные косой моросью стены домов причудливо дрожали, и чудилось, что вся улица качается и дробится в промозглой тьме. Йоссариан поднял воротник и зябко запахнул свою теплую шерстяную куртку. Из темноты вынырнул босой мальчишка в тонкой рубашке и тонких драных штанах. У него были черные волосы, и он давно нуждался в стрижке, не говоря уж о носках и башмаках. На его болезненно-бледном лице застыла маска угрюмой печали. Он как бы нарочито с громким хлюпаньем чавкал босыми подошвами по лужам, и Йоссариан ощутил такую щемящую жалость к его несчастной нищенской доле, что ему захотелось размозжить ударом кулака, вышвырнуть из реальной жизни это печальное, бледное, болезненное лицо, которое напоминало о печальных, бледных, болезненных лицах всех итальянских мальчишек — несчастных, нестриженых и босых, — застигнутых непогодой в непроглядной ночи. Он заставил Йоссариана подумать про увечных, продрогших и голодных бродяг, про лишенных крова, бессловесных и верных матерей с безжизненно застывшими взглядами и младенцами на руках, которые жадно теребили голодными губами их безропотно обнаженные, мокнущие под льдистой моросью груди. Йоссариан подумал, что они переносят лишения с терпеливой покорностью коров, и сразу же, точно вызванная его раздумьями из небытия, перед ним вдруг возникла женщина с грудным ребенком, завернутым в черные лохмотья, на руках, и его обуяло желание размозжить голову и ей, потому что она напомнила ему о босоногом мальчишке в тонкой рубашке и тонких драных штанах, о дрожащей, замордованной, исстрадавшейся нищете, затопившей мир, способный предоставить кров, пропитание и справедливость лишь горстке бессовестных ловкачей. Господи, что за пакостный мир! Йоссариан попытался представить себе, сколько бедняков мается от голода и холода даже в его собственной процветающей стране, сколько жилищ надо назвать жалкими трущобами, сколько мужчин по-скотски напились, скольких жен беспощадно избили отчаявшиеся мужья, скольких детей запугали, замордовали и бросили. В скольких семействах не было сегодня ужина? Сколько сердец было разбито? Сколько людей покончит к утру жизнь самоубийством, сколько сойдет с ума? Сколько тараканов расплодится и сколько домовладельцев обогатится за счет погибающих бедняков? Сколько удач обернется неудачами, сколько победителей потерпит поражение и сколько богатых встанут утром бедняками? Сколько праведников окажется преступниками, мудрецов — дураками, храбрецов — трусами, честных людей — лжецами, верных — предателями, а хороших — плохими? Сколько высокопоставленных избранников народа продаст за гроши свою душу подонкам и у скольких вообще не окажется души? Сколько счастливых историй завершится несчастьем? Сколько прямых путей превратится в окольные тропы? Сколько уважаемых семей оскандалится, а крепких — развалится? Где искать хорошего человека? Если все это должным образом сложить, вычесть и подытожить, то хорошими окажутся только дети и, возможно, Альберт Эйнштейн да старый скрипач или скульптор где-нибудь в дремучей глухомани. Йоссариан угрюмо подымался по темной улице, страдая от мрачного одиночества и мучительного воспоминания о бледном босоногом мальчишке, пока не вышел на светлый проспект, где увидел группу военных из самых разных стран. Шестеро из них навалились на молодого лейтенанта с бледным мальчишеским лицом, который бился в падучей, и старались удержать ему руки, ноги, голову — каждый одну из частей тела, — чтобы лейтенант не покалечился. Он дергался и стонал и нечленораздельно мычал сквозь стиснутые зубы, а зрачки у него закатились под верхние веки. «Не давайте ему откусить себе язык», — мудро посоветовал самодеятельной команде спасателей стоявший рядом с Йоссарианом низкорослый сержант, и седьмой помощник бросился в общую кучу, чтобы спасти лейтенанту язык. Внезапно спасатели одолели эпилептические корчи и недоуменно уставились друг на друга, не понимая, что же им теперь делать с окостенело вытянувшимся на тротуаре лейтенантом. Их тупо недоуменные взгляды как бы взаимно генерировали во всех семерых паническую дрожь. «А почему бы вам не положить его на капот машины?» — подал им неспешный совет стоявший сзади Йоссариана капрал. В этом был смысл, и семеро спасателей положили молодого лейтенанта на капот автомобиля, плотно прижимая к тонкому железу дергающиеся в эпилепсии части тела. Справившись с этой задачей, они снова вопросительно уставились друг на друга. «А внизу-то ему было лучше», — снова выручил их стоявший за спиной Йоссариана капрал. Мысль была верная, и семерка спасателей принялась перекладывать лейтенанта с капота на тротуар, но, прежде чем они закончили эту операцию, к ним подъехал джип со слепящей поворотной фарой и двумя военными полицейскими на переднем сиденье.
   
— Что за свалка? — рявкнул водитель.
   
— У него припадок эпилепсии, — объяснил полицейским один из спасателей. — Мы не даем ему изувечиться.
   
— Он, стало быть, под арестом, — заключил полицейский.
   
— А что нам с ним теперь делать?
   
— Держите его под арестом, пока не опомнится! — гаркнул в ответ полицейский и, сипло расхохотавшись над своей шуткой, стремительно укатил.
   
Йоссариан вспомнил, что у него нет отпускного свидетельства, и, решив больше не задерживаться у этой слишком заметной группы, пошел дальше, навстречу смутным голосам, доносящимся из пасмурной тьмы. Широкий, затянутый серой сеткой мороси проспект освещали через каждые полквартала укрепленные на низких столбах фонари, вокруг которых клубилось жутковато сизое марево, слепо глохнущее в пелене бурого тумана. Откуда-то сверху, из окна, до Йоссариана донесся испуганно молящий женский голос: «Пожалуйста, не надо! Пожалуйста, не надо!» Хмурая молодая женщина в черном плаще и с пышной черной шевелюрой вынырнула ему навстречу из темноты и прошла, не подняв головы, мимо. Впереди, у здания министерства внутренних дел, пьяный молодой солдат притиснул пьяную молодую женщину к одной из коринфских колонн, а трое его пьяных товарищей по оружию сидели чуть ниже на широких ступенях с бутылками вина между ног. «Пжалшта, не надо, — уговаривала солдата молодая женщина. — Пжалшта, не надо, мне пора домой». Йоссариан посмотрел на них, и один из сидящих солдат, злобно выругавшись, запустил в него сверху бутылкой. Бутылка упала довольно далеко и с коротким приглушенным звоном разбилась об асфальт. Не меняя темпа и не вынимая рук из карманов, Йоссариан продолжал неспешно и вяло шагать вперед. «Подожди, курочка, — раздался сзади голос пьяного солдата, — теперь моя очередь». «Пжалшта, не надо, — просила его женщина. — Пжалшта, не надо». На следующем углу Йоссариан вдруг услышал звук лопаты, сгребающей снег, — этот совершенно невозможный здесь звук донесся до него из простроченной плотной моросью тьмы, в которой тонула узкая кривая улица, выходящая на проспект. Ритмично размеренный, будто в такт затрудненному от работы дыханию, скрежет металла об асфальт напугал его своей неуместностью до мурашливой дрожи; он торопливо пересек темную боковую улицу и быстро шел вперед, пока навязчивый, знакомый с детства металлический скрежет не заглох в отдалении у него за спиной. Теперь он наконец понял, куда попал: если идти не сворачивая, вперед, проспект вскоре выведет его к бездействующему фонтану в маленьком сквере; а потом, миновав еще семь домов, он доберется до офицерской квартиры. Внезапно ночную черную тишину взрезали пронзительные нечеловеческие вопли. Йоссариан подошел к перекрестку; фонарь на углу не горел, и контуры домов казались призрачно размытыми. На другой стороне поперечной улицы какой-то человек избивал дубиной собаку, мгновенно напомнив Йоссариану крестьянина из сна Раскольникова, зверски избивавшего кнутом свою лошадь. Йоссариан безнадежно силился ничего не видеть и не слышать. Собака, прижавшись к асфальту, пронзительно скулила, то бессмысленно дергая веревку, то обессиленно извиваясь под ударами, и ни разу не попыталась огрызнуться, но человек все бил, и бил, и бил ее по спине своей массивной, овального сечения дубиной. Вокруг стояла небольшая толпа зрителей. Приземистая женщина сделала шаг вперед и попросила его, чтобы он, пожалуйста, перестал. «Иди-ка ты…» — грубо рявкнул он, подымая дубину выше обычного, как бы с угрозой ударить женщину, которая униженно, без всякого протеста отступила в толпу. Йоссариан почти побежал, чтобы скорее оказаться подальше. Слякотная ночь полнилась нескончаемым ужасом, и Йоссариан подумал, что может себе представить, с каким чувством ходил по земле Христос, ощущая горестное отчаяние психиатра среди буйнопомешанных или тоскливое смятение человека, который предожидает кровавое злодеяние, уготованное ему людьми, а его водят по тюрьме для особо жестоких злодеев. Что за чудесное отдохновение должен он был испытать, встретив безобидного прокаженного! Еще через квартал Йоссариан увидел, как взрослый мужчина избивает худого мальчонку под взглядами других взрослых людей, явно не желающих вмешиваться. Йоссариан отпрянул, как если бы он столкнулся со смутно знакомым кошмаром. Ему почудилось, что он уже видел эту страшную сцену. Déjà vu? Зловещее совпадение потрясло его и напугало. То же самое он видел на предыдущем перекрестке, хотя здесь вроде бы все было иное. Во что превратился мир? Выйдет ли сейчас из толпы приземистая женщина с просьбой к мужчине, чтобы он, пожалуйста, перестал? Подымет ли тот руку, будто собираясь ударить и ее? Никто не пошевелился. Мальчонка монотонно скулил. Мужчина гулко бил его открытой ладонью по голове, и мальчонка падал, а он рывком подымал его и бил снова. Зрители угрюмо ежились, но ни один из них, похоже, не считал, что за истязаемого, почти потерявшего сознание мальчонку надо вступиться. На вид ему было не больше девяти лет. Какая-то женщина безмолвно всхлипывала, уткнувшись лицом в грязное посудное полотенце. У чахлого, давно не стриженного мальчонки текла из обоих ушей ярко-красная кровь. Йоссариана замутило, и, чтобы избавиться от этого жуткого зрелища, он поспешно пересек бесконечный проспект, вступил на тротуар и обнаружил у себя под ногами человеческие зубы, лежащие в лужицах слегка загустевшей крови, которую рябили, словно проворные остренькие пальцы, капли мелкого, но частого дождя. Осколки резцов и клыков, ослепительно белые на мокром черном асфальте, устрашающе захрустели. Йоссариан в ужасе отскочил, обошел на цыпочках эту отвратительную россыпь и, подняв голову, увидел в подъезде темного дома плачущего солдата с прижатым к лицу платком, которого поддерживали под руки два других солдата, нетерпеливо поджидая машину военной «Скорой помощи», проехавшую, однако, мимо и остановившуюся кварталом дальше, где несколько полицейских окружили одного штатского итальянца. Полицейские с пистолетами, дубинками и наручниками тесно сгрудились вокруг безоружного человека, который прижимал к груди пачку книг и, отчаянно сопротивляясь, истошно кричал. Глаза у него лихорадочно блестели, веки с длинными ресницами беспорядочно хлопали, будто крылья летучей мыши, а мучнисто-белое, оттененное черными волосами лицо кривилось гримасой безнадежного страха, но дюжие полицейские, не обращая внимания на его вопли, привычно схватили его за руки и за ноги и подняли вверх. Книги беспорядочной грудой ссыпались на мокрый асфальт. «Помоги-и-и-и-ите!» — захлебываясь в собственном вопле, надрывался итальянец, пока полицейские, распахнув задние дверцы, деловито запихивали его в «Скорую помощь».
   
«Помогите! Полиция! Помогите!» — выкрикнул последний раз итальянец, а потом дверцы захлопнулись, и машина с воем умчалась. Вопль окруженного полицейскими человека, взывающего к полиции о помощи, звучал смехотворно, однако отнюдь не смешно. У криво усмехнувшегося было Йоссариана пополз по хребту тревожный холодок, когда он вдруг осознал, что нелепый зов на помощь звучал весьма двусмысленно и предназначался, вполне вероятно, вовсе не полицейским с пистолетами, дубинками и наручниками, а героически предостерегал из могилы тех, кому следовало опасаться полиции, — если, правда, увезенный итальянец не просил помощи у другой, дружественной ему банды полицейских с пистолетами, дубинками и наручниками. Короче, крик: «Помогите! Полиция! Помогите!» — мог быть предупреждением об опасности, и Йоссариан, сочтя за благо понять его именно так, решил потихоньку скрыться. Он сошел с тротуара и едва не наступил на ногу массивной женщине лет сорока, которая двигалась ему наперерез, воровато и шкодливо оглядываясь на ковылявшую вслед за ней старуху лет под восемьдесят с толстыми, много раз обмотанными бинтом лодыжками. Сомневаться не приходилось — сорокалетняя удирала от восьмидесятилетней, и удирала весьма успешно: когда старуха подошла к краю тротуара, та была уже на середине широкого проспекта. Злорадная, глумливо опасливая и подлая ухмылка змеилась по ее губам. Йоссариан знал, что ему не составило бы труда помочь старухе: стоило ей горестно вскрикнуть, оповестить его о своей беде, и он в два прыжка настиг бы убегающую женщину, чтобы задержать ее до прибытия очередной банды полицейских. Но старуха проковыляла мимо со страдальчески злобным ворчанием, даже не заметив его, и вскоре сорокалетнюю скрыла сырая темень, а ее преследовательница беспомощно и одиноко остановилась, не понимая, в какую сторону ей идти. Йоссариан отвернулся и поспешил прочь, презирая себя за то, что не помог несчастной старухе. Теперь он сам воровато и шкодливо оглядывался, убегая от своего стыда и опасаясь, что старуха пустится за ним вдогонку, а поэтому благословляя пронизанную колючей моросью и почти непроглядную ночную тьму с бандой драных туч над крышами домов. Банды, повсюду банды, весь мир задавлен всевластием банд. Банды с дубинками подмяли под себя решительно все.
   
Воротник и плечи его куртки напитались ледяной влагой, а носки промокли и неприятно холодили ноги. Следующий фонарь не горел, осколки его стеклянного колпака тускло серебрились под моросящим дождем у подножия столба. Дома и безликие силуэты людей проплывали мимо Йоссариана, словно бы уносимые в никуда могучим неостановимым потоком. Вот навстречу ему вынырнул высокий монах, его лицо и даже глаза скрывал грубошерстный серый капюшон. Потом послышались хлюпающие по лужам шаги, и Йоссариан тревожно напрягся, опасаясь увидеть еще одного босого мальчишку. Но мимо него проскользнул иссиня-бледный изможденный человек со звездообразным шрамом на щеке и уродливо глянцевой впадиной на виске величиной не меньше куриного яйца. Потом прошла молодая женщина в промокших плетеных босоножках, и лицо у нее, от шеи почти до глаз, было обезображено недавно зарубцевавшимся радужно-розоватым шрамом от ожога. Йоссариана передернуло. Она уже ни у кого не вызовет любви, горестно подумал он, и ему захотелось оказаться в постели с девушкой, которая любовно взволновала бы его, утешила и усыпила. На Пьяносе его поджидала банда с дубинками. А все девушки сгинули. Оставались, правда, две графини, сноха и свекровь, но они ему теперь не подходили: он стал слишком старым для них и у него не было времени на ухаживание. Лючана сгинула — возможно, даже умерла или вот-вот умрет. Распутная и распатланная девка Аафрея тоже исчезла, выбросив предварительно из окна машины свое скабрезное кольцо, а мисс Даккит не хотела иметь с ним дела, потому что он покрыл себя позором, отказавшись летать, и в любую минуту мог вызвать скандал. Единственной девушкой, с которой ему, быть может, светило сегодня переспать, была бесцветная служанка из офицерской квартиры, на которую никто ни разу не польстился. Звали ее Микаэла, но офицеры-отпускники вечно присваивали ей ласковыми голосами похабные клички, а она, не зная английского, думала, что с ней заигрывают, и по-детски радостно хихикала. Все их дикие выходки вызывали у нее очарованное восхищение. Она была счастливой работящей простушкой, которая с трудом выводила при надобности свою фамилию и не умела читать. Волосы у нее напоминали подмокшую солому, глаза близоруко щурились, а тускло-шершавая кожа начисто убивала желание с ней переспать, но в тот день, когда Йоссариан мотался по Риму, надеясь найти младшую сестру Нетлиевой шлюхи, Аафрей изнасиловал ее, продержал до позднего вечера в стенном шкафу — ему пришлось чуть ли не два часа зажимать ей рот — и выпустил, только когда сирены возвестили комендантский час, так что она уже не могла выйти на улицу.
   
Выпустил и выбросил в окно. Ее труп еще лежал на тротуаре, когда Йоссариан подошел к офицерской квартире и вежливо протолкался сквозь толпу соседей по дому, которые сгрудились вокруг Микаэлы с тусклыми фонарями и угрюмо отшатывались от Йоссариана, ядовито показывая на окно вверху, и приглушенно, осуждающе, но так, чтобы он не услышал, толковали между собой о случившемся. Йоссариан в ужасе посмотрел на окровавленное, с перебитыми костями тело и, ощущая тревожную жалость, поднялся наверх, где его встретил беспокойно слоняющийся по квартире Аафрей. Он, как всегда, самодовольно ухмылялся, но на этот раз ухмылка у него была кривоватая, а пальцы, когда он возился с трубкой, слегка дрожали, хотя ничего особенного, по его утверждению, не случилось и волноваться не стоило.
   
— Я ее только разик, — объяснил он Йоссариану.
   
— Да ведь ты убил ее, Аафрей! — оторопело вскричал Йоссариан. — Ты убил ее!
   
— А что мне, по-твоему, оставалось делать? — с чванливой снисходительностью спросил Йоссариана Аафрей. — Не мог же я позволить ей трепаться про всякие насилия в офицерской квартире нашего полка!
   
— Так на кой ты и вообще-то к ней прикасался? — возмутился Йоссариан. — Мало тебе, подлому выродку, продажных девок? Улицы ломятся от проституток!
   
— Ну нет, мне проститутки, знаешь ли, не подходят, — высокомерно сказал Аафрей. — Я никогда в жизни за это не платил!
   
— Ты обезумел, Аафрей! — почти лишившись дара речи, пробормотал Йоссариан. — Ты же убил ее! Тебя посадят в тюрьму!
   
— Ну нет, — силясь усмехнуться, запротестовал Аафрей. — Мне это, знаешь ли, не подходит. Да и кто захочет сажать меня в тюрьму? Нет-нет, старого доброго Аафрея не станут сажать из-за какой-то вшивой итальянки.
   
— Но ведь ты выбросил ее в окно! Она лежит на улице мертвая!
   
— Не может она там лежать. Ей запрещается после комендантского часа ошиваться на улице.
   
— Ну, кретин! Неужели тебе непонятно, что ты натворил? — Йоссариану хотелось ухватить его за жирные, мягкие, словно плоть у гусеницы, плечи и как следует встряхнуть, чтобы он наконец понял. — Ты убил человека! И тебя обязательно посадят в тюрьму! А может, и повесят.
   
— Да нет, едва ли, — беспечно ухмыльнувшись, возразил Аафрей, но было заметно, что его беспокойство растет. Набивая трубку, он сыпал табак мимо чубука. — Нет-нет, со стариной Аафреем такого не сделают. — Он коротко рассмеялся. — Она же всего-навсего прислуга. И к тому же итальянка. Вряд ли кто-нибудь станет подымать шум из-за нищей итальянки, когда ежедневно гибнут тысячи людей. Как ты считаешь?
   
— Слушай! — почти обрадованно воскликнул Йоссариан, наблюдая за бледнеющим лицом Аафрея и вслушиваясь в отдаленный вой сирен — полицейских сирен, — который внезапно превратился в пронзительный, надрывный, яростный рев, захлестнувший квартиру, словно всесокрушающий какофонический обвал. — Это за тобой, Аафрей! — сочувственно заорал, чтобы быть услышанным, Йоссариан. — Сейчас тебя арестуют. Пойми, Аафрей, нельзя безнаказанно отнять у человека жизнь, даже если это нищая служанка. Теперь тебе ясно? Ты убедился, что я прав?
   
— Да нет, — деланно рассмеявшись и кривя губы в искусственной ухмылке, возразил Аафрей. — Это не за мной. Старина Аафрей еще погуляет на свободе.
   
Болезненно побледнев и опустившись на стул, он обессиленно, в дрожащем оцепенении съежился, и его пухлые руки с дряблыми ладонями, которые он положил на колени, мелко затряслись. Машины резко затормозили у подъезда. Слепящие поворотные фары мгновенно высветили их окно. Громко просвиристел полицейский свисток. Отрывисто рявкнули хриплые голоса. Аафрей позеленел. Он машинально, с застывшей улыбкой качал головой и еле слышно твердил, что это не за ним, нет-нет, старина Аафрей еще погуляет, он пытался не верить происходящему, даже когда лестничная площадка загудела от тяжкого топота и на дверь обрушилось четыре зловещих, непреклонно властных удара. Потом дверь распахнулась, и в квартиру вступили два высоких широкоплечих полицейских из военной полиции — взгляды у них были такие же безулыбчиво твердые, как массивные, плотно сжатые челюсти с каменными подбородками, — печатая шаг, они вошли в комнату и арестовали Йоссариана.
   
Они арестовали Йоссариана за пребывание в Риме без отпускного свидетельства.
   
Они извинились перед Аафреем за вторжение, взяли Йоссариана под руки — хватка у них была стальная — и вывели его на площадку. Спускаясь по лестнице, они не сказали ни одного слова. Еще два военных полицейских в твердых белых шлемах и с дубинками ждали их возле закрытой машины. Они посадили Йоссариана на заднее сиденье, и машина, с ревом вспарывая слякотную тьму, доехала за несколько минут до полицейского участка. Там Йоссариана заперли на ночь в камеру с голыми каменными стенами. Наутро ему дали бадью, чтобы он помочился, и отвезли в аэропорт, где еще два могучих военных полицейских ждали его около самолета с уже прогретыми, судя по каплям конденсата на зеленых обтекателях, двигателями. Полицейские не обменялись ни единым словом. Даже не кивнули друг другу. Йоссариан никогда не видел таких твердокаменных лиц. Самолет взял курс на Пьяносу. Еще два полицейских присоединились к его конвоирам, когда самолет сел. Теперь их было восемь. Они молча, как бы выполняя четкие команды, разместились в двух машинах и, на предельной скорости миновав палатки всех четырех эскадрилий, остановились возле здания полкового штаба. Здесь их ждали еще два военных полицейских. Десятеро конвоиров — решительных, безмолвных, могучих — отгородили его от мира высокой плотной стеной и повели к штабу. Их тяжелые, строго синхронные шаги с громким хрустом печатались на гравийной дорожке. Ему казалось, что само время неуклонно ускоряет свой ход. В нем подымался обессиливающий страх. Любой конвоир мог выбить из него дух одним ударом. Им было достаточно сомкнуть строй, чтобы их массивные, твердые, как гранитные утесы, плечи раздавили его, словно червяка. О спасении нечего было и думать. Он даже не видел, кто из десятерых ведет его под руки между двумя рядами марширующих друг другу в затылок полицейских. Их шаги звучали все чаще, и ему чудилось, что он летит, не касаясь ногами ступеней, когда они поднимались по мраморной лестнице на второй этаж, где еще два громадных полицейских с безучастно непроницаемыми лицами присоединились к ним, чтобы препроводить его на галерею, протянувшуюся вдоль стены над круглой гулкой ротондой. Их маршевый шаг оглушительно гремел, подобно все учащающимся раскатам зловещего грома, пока они вели его, постоянно наращивая темп, по выложенному обшарпанной плиткой каменному полу, и он с трепетом ощущал дующий ему в уши ветер беспощадной судьбы, а потом настало последнее мгновение, и дверь кабинета открылась, и он увидел, что на служебном столе полковника Кошкарта по-хозяйски сидит подполковник Корн, который сказал ему с добродушной улыбкой:
   
— Мы решили отправить вас домой.
  
  
   
    
Глава сороковая
    
Поправка-22
   
   
Но была, конечно, одна поправка к этому простому решению.
   
— Поправка двадцать два? — спросил Йоссариан.
   
— Конечно, — весело ответил подполковник Корн, отпустив могучих конвоиров небрежным взмахом руки, и чуть презрительно кивнул — откровенно довольный, как всегда, когда он мог быть откровенно циничным. Квадратные, без оправы стекла его очков мерцали коварным блеском. — Ведь мы не можем просто отпустить вас домой, потому что вы отказались летать, а всех других по-прежнему держать здесь, правильно я говорю? Это едва ли было бы справедливо по отношению к ним.
   
— В том-то все и дело, черт бы его побрал! — рявкнул полковник Кошкарт, неуклюже топоча по кабинету вроде запыхавшегося и злобно фыркающего быка. — Я бы с удовольствием засовывал его связанным по рукам и ногам в самолет, чтобы он не пропускал у меня ни одной бомбардировки. С огромным бы удовольствием!
   
— Видите ли, — знаком попросив полковника Кошкарта помолчать, сказал подполковник Корн, — вы очень усложнили жизнь командиру полка. — Подполковник Корн нагловато усмехнулся, словно бы радуясь усложнению жизни у командира полка. — Люди встревожены, и боевой дух в полку начал угасать. А виноваты в этом вы.
   
— Люди встревожены, потому что у нас все время повышается норма боевых вылетов, — сказал Йоссариан. — И винить за это надо вас, а не меня.
   
— Нет, виноваты вы, потому что отказались летать, — резко возразил подполковник Корн. — Люди спокойно воевали, пока знали, что нашу норму необходимо выполнить и другого выхода у них нет. А вы показали им сомнительный выход, и теперь их обуяла тревога.
   
— Пора бы ему понять, что идет война, — мрачно проворчал, не глядя на Йоссариана, полковник Кошкарт, расхаживающий из угла в угол.
   
— Я думаю, он давно это понял, — сообщил полковнику Кошкарту подполковник Корн. — А иначе зачем бы ему отказываться летать?
   
— И это его не смущает?
   
— Вас это не смущает? — имитируя с насмешливой серьезностью тон полковника Кошкарта, осведомился у Йоссариана подполковник Корн.
   
— Нет, сэр, — едва не ухмыльнувшись ему в ответ, сказал Йоссариан.
   
— Так я и думал, — тяжело вздохнув, сказал подполковник Корн и удовлетворенно сцепил пальцы рук на своем гладком, широком, смуглом и блестящем черепе. — А ведь ради справедливости вы должны признать, что относились мы к вам неплохо, верно я говорю? Мы кормили вас, регулярно платили жалованье. Мы наградили вас медалью и даже произвели в капитаны.
   
— Мне не следовало давать ему звание капитана, — удрученно сказал полковник Кошкарт. — Мне надо было отдать его под военный трибунал за головотяпство при бомбардировке Феррары.
   
— Я советовал вам не давать ему капитана, — сказал подполковник Корн, — но вы никогда меня не слушаете.
   
— Как это — советовали? Ну да, именно советовали дать ему капитана. Разве нет?
   
— Конечно, нет. Но вы никогда не прислушиваетесь к моим советам.
   
— Да, на этот раз надо было прислушаться.
   
— Вы никогда меня не слушаетесь, — наставительно сказал подполковник Корн. — И вот вам результат.
   
— Ладно, хватит! Перестаньте зудеть. — Полковник Кошкарт засунул руки в карманы брюк, угрюмо ссутулился и отвернулся. — Вы вот, вместо брюзжания, лучше сформулируйте, что мы собираемся с ним сделать.
   
— Я думаю, мы собираемся послать его домой. — Весело посмеиваясь, подполковник Корн отвернулся от полковника Кошкарта и посмотрел на Йоссариана. — Вы отвоевались, Йоссариан. Мы собираемся послать вас домой. Вы такого благодеяния, разумеется, не заслужили, поэтому-то, в частности, я и готов пойти вам навстречу. Нам сейчас невыгодно рисковать, пытаясь управиться с вами как-то иначе, и мы решили отправить вас домой. Разрабатывая сделку…
   
— Какую еще сделку? — с оскорбительным недоверием перебил подполковника Корна Йоссариан.
   
— Паскудную сделку, можете не сомневаться, — уверил его подполковник Корн и, запрокинув голову, удовлетворенно рассмеялся. — Сделка пакостная. Но вы ее, безусловно, примете.
   
— Так-таки и безусловно?
   
— Безусловно, Йоссариан, хотя от нее разит мерзостью за десять миль. Да, кстати, у меня к вам вопрос. Вы говорили кому-нибудь, что отказались летать?
   
— Нет, сэр, — без запинки ответил Йоссариан.
   
— Прекрасно, Йоссариан. — Подполковник Корн с одобрением кивнул. — Мне нравится, как вы лжете. Вы далеко пойдете в этом мире, если в вас проснется здоровое честолюбие.
   
— Пора бы ему понять, что идет война! — внезапно гаркнул полковник Кошкарт и мрачно дунул в свой изящный мундштук.
   
— Я думаю, он давно это понял, — едко сказал подполковник Корн, — тем более что вы ему уже об этом сообщили. — Подполковник Корн, как бы ища у Йоссариана сочувствия, утомленно нахмурился, и его глаза за стеклами очков блеснули почти нескрываемым презрением. Он оперся обеими руками о столешницу и задвинул свой дряблый зад поглубже, так, что угол стола оказался у него между ляжками, а короткие ноги свободно болтались над полом. Он слегка постукивал каблуками по массивной тумбе желтоватого дубового стола, и было видно, что его бурые носки без резинок съехали к щиколоткам, поразительно тонким и белым. — Вы знаете, Йоссариан, — как бы размышляя, проговорил он дружелюбно, слегка насмешливо и почти искренне, — я, можно сказать, вами восхищаюсь. При вашем недюжинном интеллекте и твердых нравственных принципах вы избрали позицию, которая требует основательного мужества. А я, как человек с кое-каким интеллектом и без всяких принципов, имею возможность по достоинству это оценить.
   
— У нас очень трудное время! — раздражительно буркнул из дальнего угла полковник Кошкарт, не обратив никакого внимания на разглагольствования подполковника Корна.
   
— Очень трудное, — со спокойным кивком подтвердил подполковник Корн. — Нам сменили командование, и мы не можем выставить себя в неблагоприятном свете перед генералом Долбингом и генералом Шайскопфом. Вы об этом, полковник?
   
— Неужели у него нет патриотизма?
   
— Вы готовы сражаться за свою страну? — спросил Йоссариана подполковник Корн, умело подражая брюзгливо самодовольному, всегда уверенному в собственной правоте полковнику Кошкарту. — Готовы отдать жизнь за меня и командира полка?
   
— Что-что? — настороженно воскликнул Йоссариан. — А вы-то с полковником Кошкартом тут при чем? Моя страна и вы — это вовсе не одно и то же.
   
— Мы нерасторжимы со страной, — хладнокровно и чуть насмешливо возразил подполковник Корн.
   
— Вот именно! — пылко вскричал полковник Кошкарт. — Вы или за нас, или против. Ничего другого быть не может.
   
— Боюсь, что он вас поймал, — сказал подполковник Корн. — Вы или за нас, или против своей страны. Третьего, как говорится, не дано.
   
— Э, нет, подполковник. На такое я не клюю.
   
— Я, признаться, тоже, — невозмутимо сказал подполковник Корн. — Но все остальные глотают вместе с крючком.
   
— Вы позорите свое воинское звание! — впервые обратившись прямо к Йоссариану, гневно взвыл полковник Кошкарт. — И как это вам удалось пролезть в капитаны?
   
— Неужели забыли? — подавив довольный смешок, мягко напомнил полковнику Кошкарту подполковник Корн. — Вы же сами дали ему это звание.
   
— Да, просчитался, что и говорить.
   
— А я вас предостерегал, — сказал подполковник Корн. — Но вы никогда меня не слушаете.
   
— Ну ладно, хватит! — вскипел полковник Кошкарт. Он уставился на подполковника Корна, подозрительно нахмурившись и уперев руки в бока. — Вы-то сами на чьей стороне?
   
— На вашей, полковник, на вашей, успокойтесь.
   
— А тогда перестаньте склочничать. Что это вы ко мне цепляетесь?
   
— Я на вашей стороне, полковник. Меня переполняет патриотизм.
   
— Вот и не забывайте об этом. — Полууспокоенный полковник Кошкарт опять принялся мерять шагами кабинет, вертя в руках свой длинный, из слоновой кости и оникса мундштук. — Ладно, давайте-ка с ним кончать. — Он ткнул большим пальцем в сторону Йоссариана. — Я-то знаю, как ему можно вправить мозги. Его надо вывести и расстрелять. Генерал Дридл наверняка бы так и сделал. Безмозглого только могила исправит.
   
— Генерал Дридл больше у нас не командует, — сказал подполковник Корн, — поэтому мы не можем вывести его и расстрелять. — Теперь, когда полковник Кошкарт перекипел, подполковник Корн снова чувствовал себя свободно и опять начал постукивать каблуками по тумбе стола. Он повернулся к Йоссариану. — Итак, мы решили отправить вас домой. Это решение пришло не сразу, но в конце концов нам удалось разработать веселенький планчик, при котором ваш отъезд не вызовет слишком сильного неудовольствия у ваших однополчан. Вы рады?
   
— Какой такой планчик? Я вовсе не уверен, что он меня обрадует.
   
— Он вас возмутит, — посмеиваясь, объявил подполковник Корн и умиротворенно сцепил руки на лысой голове. — Вы будете его проклинать. Он действительно гадостный, и ваша совесть наверняка взбунтуется. Но вам придется его принять. Вам придется его принять, потому что он предусматривает ваше возвращение домой недельки через две, а иначе вы домой вообще не попадете. Иначе вы попадете под военный трибунал, так что выбирайте сами.
   
— Бросьте блефовать, подполковник, — с усмешкой сказал Йоссариан. — Вы не посмеете отдать меня под суд за дезертирство на линии огня. Это выставит вас в дурном свете перед вашим новым начальством, да и дезертиром суд меня может не признать.
   
— Самоволки во время войны тоже, знаете ли, не поощряются, а от этого обвинения вам не отвертеться. И если вы немного подумаете, то сами согласитесь, что нам просто необходимо отдать вас под суд. Мы не можем допустить вашего открытого неповиновения. Если вас не наказать, другие летчики тоже откажутся от боевых полетов. Так что выбирайте, повторяю, сами. Или сделка, или военно-полевой суд, который мы обязательно доведем до нужного нам конца, хотя он вызовет массу неприятных для нас вопросов и надолго застрянет в горле у полковника Кошкарта, как горькая кость.
   
При слове «кость» полковник Кошкарт вздрогнул и злобно швырнул свой изящный мундштук на письменный стол.
   
— Господи Иисусе! — возопил он. — Я ненавижу этот треклятый мундштук! — Мундштук отскочил от столешницы, ударился об стену, скользнул вдоль подоконника и упал под ноги полковнику Кошкарту. Тот глянул на него с застарелой ненавистью. — Может, он мне только вредит!
   
— Он для вас подарок судьбы, если говорить о генерале Долбинге, и кость в горле, когда речь идет про генерала Шайскопфа, — с коварным простодушием объяснил ему подполковник Корн.
   
— А кому я должен угождать?
   
— Обоим.
   
— Да как же им обоим угодишь? Они же ненавидят друг друга! Понравишься одному — вроде бы получишь лакомый дар судьбы, но если об этом узнает другой, лакомый дар застрянет у тебя в горле, как острая кость!
   
— Мундштук и марш-парады, полковник, — вот что обернется двойным подарком судьбы.
   
— Правильно! Только этим их и можно ублажить. — Полковник Кошкарт уныло скривился. — Тоже мне, генералы! Они позорят свое звание! Если такие люди дослуживаются до генералов, то мне сам бог велел получить генеральский чин.
   
— Вы далеко пойдете, полковник, — со скрытой насмешкой пообещал ему подполковник Корн и презрительно расхохотался, когда, посмотрев на Йоссариана, увидел его недоверчиво враждебное удивление. — Вот вам суть ситуации, — сказал он. — Полковник Кошкарт хочет стать генералом, а я — полковником, и поэтому нам придется отправить вас домой.
   
— А зачем ему становиться генералом?
   
— Зачем? Затем, чтобы подыматься. И по той же причине я хочу стать полковником. Жизнь учит нас стремиться наверх. Генерал — это ступенька вверх для полковника, а полковник — для подполковника. Мы оба хотим подняться повыше — вы правильно все рассчитали, и я уверен, что наше стремление вверх тоже учли.
   
— Не делал я никаких расчетов! — отрубил Йоссариан.
   
— Да, мне положительно нравится, как вы лжете, Йоссариан. Но скажите по совести, разве вам нечем будет гордиться, если вашему командиру присвоят звание генерала и у вас в полку на каждого летчика придется больше боевых вылетов, чем во всех других? Разве вы не хотите заслужить побольше благодарностей и боевых отличий? Помните про esprit de corps,[43] Йоссариан. Короче, ответьте мне — я спрашиваю вас последний раз, — соглашаетесь вы летать, чтобы внести свою лепту в наш общий послужной список? Да или нет?
   
— Нет.
   
— Значит, вы приперли нас к стенке… — беззлобно начал подполковник Корн.
   
— Стыд и позор!
   
— …и нам придется отправить вас домой. Вы должны сделать очень немногое, чтобы…
   
— Какое такое немногое? — грубо оборвал его с недобрыми предчувствиями Йоссариан.
   
— О, сущие пустяки! Мы предлагаем вам весьма выгодную сделку. Мы издаем приказ об отправке вас в Штаты — причем сами добиваемся его утверждения, — а вы за это…
   
— Ну? Что я должен сделать?
   
— Полюбить нас, — коротко хохотнув, ответил подполковник Корн.
   
— Полюбить вас?
   
— Именно, — сказал подполковник Корн, наслаждаясь ошалелым недоумением Йоссариана. — Полюбить нас. Воспылать к нам дружескими чувствами. Хорошо отзываться о нас, пока вы здесь, и потом в Штатах. Короче, стать нашенским парнем. Одним из нас. По-моему, это не слишком дорогая плата, как вы считаете?
   
— Значит, вы хотите, чтоб я хорошо о вас отзывался? И больше ничего?
   
— И больше ничего.
   
— Так-таки ничего?
   
— Так-таки ничего, Йоссариан.
   
— А у вас и правда небольшие запросы, — ухмыльнулся Йоссариан и едва не расхохотался подполковнику Корну в лицо, когда понял, что тот действительно не хитрит.
   
— Мы запрашиваем даже меньше, чем вам сейчас кажется, — ничуть не обескураженный ехидством Йоссариана, весело уверил его подполковник Корн. — Вы и представить себе не можете, как легко поддерживать с нами добрые отношения, вступивши однажды на этот путь. — Подполковник Корн поддернул свои мешковато необъятные брюки. Темные морщины, идущие у него от крыльев носа к массивному подбородку, раздвинула похожая на оскал улыбка. — Видите ли, Йоссариан, мы хотим вывести вас в люди. Мы присвоим вам звание майора и даже дадим еще одну медаль. Капитан Флум уже готовит материал для прессы о вашей доблести при бомбардировке Феррары, о глубокой и непоколебимой преданности своему полку и воинскому долгу. Все это, кстати, цитаты из будущих репортажей. Мы собираемся прославить вас и послать домой как героя, затребованного Пентагоном для выступлений перед народом и укрепления патриотизма. Вы будете жить лучше всякого миллионера. Вас будут носить на руках. Вы будете принимать парады и произносить речи, призывая людей покупать облигации военного займа. Перед вами откроются великие возможности, когда вы станете нашим парнем. Заманчивая судьба, не так ли?
   
— Я не уверен, что хочу произносить речи, — внимательно выслушав подробности будущей сделки, сказал Йоссариан.
   
— Так забудьте о речах! Гораздо важнее, что вы будете говорить здесь. — Подполковник Корн согнал с лица улыбку и, нагнувшись к Йоссариану, многозначительно отчеканил: — Мы посылаем вас домой отнюдь не из-за вашего отказа летать — вот что вы должны говорить летчикам. А генералу Долбингу и генералу Шайскопфу незачем знать о наших, так сказать, трениях, ясно? Именно на этом будет держаться наша дружба.
   
— А что мне говорить людям, которые спрашивают, почему я отказался летать?
   
— Говорите им, что вам сообщили по секрету про приказ о вашей отправке домой и вы не хотели рисковать жизнью накануне отъезда. Просто легкие недоразумения между своими, понимаете?
   
— И думаете, мне поверят?
   
— Разумеется, поверят, когда увидят, какие мы друзья, и прочитают в газетах ваши панегирики полковнику Кошкарту и мне. Не беспокойтесь о летчиках, Йоссариан. Мы быстренько приструним их, как только вас отправят домой. Они склонны проявлять строптивость, только пока вы здесь. Хороший сорняк, как говорится, из поля вон, — заключил со здравой иронией подполковник Корн. — Больше того — и это будет самое замечательное, — ваша судьба, вполне вероятно, вдохновит их на дополнительные боевые полеты.
   
— Ну а если я надую вас, когда вернусь в Штаты?
   
— После того, как вы согласитесь получить медаль, звание майора и молча примете все наши славословия? Вам никто не поверит, а Пентагон позаботится, чтоб вы не ерепенились… да и зачем вам ерепениться? Вы же собираетесь стать одним из наших, не забывайте. Вас ждут неисчислимые привилегии, богатая и шикарная жизнь, преуспеяние, могущество и слава. Надо быть дураком, чтоб отвергнуть все это ради моральных догм, а вы вовсе не дурак. Ну как — подходит вам наша сделка?
   
— Трудно сказать.
   
— Или сделка, или трибунал, Йоссариан.
   
— Но это ведь подлость по отношению к нашим парням, верно?
   
— Гнусная подлость, — оживленно подтвердил подполковник Корн и безучастно умолк, с тайным удовольствием поглядывая на Йоссариана.
   
— А, собственно, какого черта? — взъярился Йоссариан. — Если они не хотят летать, пусть открыто упрутся, как я, и дело с концом.
   
— Совершенно верно, — согласился подполковник Корн.
   
— Я не обязан рисковать ради них жизнью, правильно?
   
— Совершенно правильно.
   
Йоссариан решительно улыбнулся.
   
— Ну, так, значит, по рукам! — ликующе воскликнул он.
   
— Вот и прекрасно, — откликнулся подполковник Корн — гораздо, впрочем, сдержанней, чем ожидал Йоссариан, — и соскочил со стола. А потом, расправив кое-как складки своих всегда мятых брюк, протянул Йоссариану вялую руку. — Добро пожаловать в наши ряды, — сказал он.
   
— Благодарю, подполковник. Я…
   
— Зови меня Блеки, Джон. Мы ведь теперь свои.
   
— Ладно, Блеки. А меня приятели зовут Йо-Йо. Я…
   
— Приятели зовут его Йо-Йо, — сообщил полковнику Кошкарту подполковник Корн. — Почему бы вам не поздравить нашего друга с разумной сделкой, которую он заключил?
   
— Ты заключил разумную сделку, Йо-Йо, — сказал полковник Кошкарт, неуклюже, но воодушевленно пожимая ему руку.
   
— Благодарю, полковник. Я…
   
— Зови его Чак, — сказал подполковник Корн.
   
— Да-да, зови меня Чак, — нелепо расхохотавшись, сказал полковник Кошкарт.
   
— Ладно, Чак.
   
— Уходят, улыбаясь, — прокомментировал подполковник Корн, положив им руки на плечи и подталкивая их к двери.
   
— Загляни как-нибудь к нам поужинать, — гостеприимно пригласил Йоссариана полковник Кошкарт. — Например, сегодня. В штабную столовую. Договорились?
   
— Благодарю вас, сэр. Я…
   
— Чак, — укоряюще поправил его подполковник Корн.
   
— Верно, сэр, Чак. Я пока не привык.
   
— Привыкай, друг.
   
— Ладно, друг.
   
— Ну, спасибо, друг.
   
— Да чего там, друг.
   
— Пока, друг.
   
Йоссариан по-дружески махнул новым приятелям рукой, вышел на галерею и едва на запел от радости, как только остался один. Он добился своего — прошиб лбом стену, — и ему некого было стыдиться. Весело и бодро зашагал он к лестнице. Какой-то солдат в зеленом рабочем комбинезоне приветственно вскинул руку к лицу. Йоссариан ответил на приветствие, с любопытством вглядываясь в заслоненное рукой лицо солдата. Его облик показался ему странно знакомым. Прежде чем он сам опустил поднятую для ответного приветствия руку, солдат, оказавшийся шлюхой Нетли, стремительно ринулся вперед и всадил ему в бок столовый нож. Йоссариан с пронзительным криком осел на пол и, увидев, что шлюха Нетли заносит нож для нового удара, в ужасе закрыл глаза. Он был уже без сознания, когда полковник Кошкарт с подполковником Корном выскочили из кабинета и спасли ему жизнь, потому что спугнули шлюху Нетли.
  
  
   
    
Глава сорок первая
    
Снегги
   
   
— Режь, — сказал один из врачей.
   
— Режь ты, — сказал другой.
   
— Я вам обоим сейчас врежу, — с трудом ворочая неуклюжим языком, сказал Йоссариан.
   
— Это надо же! — удивился второй врач. — А я-то думал, сельский округ уже отголосовался. Так будем мы оперировать или нет?
   
— А зачем ему операция? — удивился первый. — Рана-то у него маленькая. Надо просто остановить кровотечение, продезинфицировать ее и наложить крохотный шов — два-три стежка.
   
— Да мне, понимаешь, ни разу не удалось кого-нибудь пооперировать. Где у них тут скальпель? Это, что ли, скальпель?
   
— Нет, скальпель вон. Ну что ж, начинай, если ты собираешься начинать. Режь.
   
— Здесь?
   
— Да нет, вот здесь, балбес. Режь.
   
— Я сам вам обоим сейчас врежу, — сказал Йоссариан, уловив сквозь отступающий туман беспамятства, что двое каких-то чужаков собираются его резать.
   
— Смотри-ка, опять голосует сельский округ, — едко удивился один из врачей. — Он что — так и будет трепаться, пока ему делают операцию?
   
— Вы не имеете права начинать операцию, пока я его не приму, — сказал дежурный.
   
— Ты не имеешь права его принимать, пока я не проверю, кто он такой, — сказал обрюзгший, мордастый и усастый полковник, который склонил свое багровое лицо над Йоссарианом, обдавая его, как раскаленная сковорода, нестерпимым жаром. — Где ты родился, парень?
   
Обрюзгший мордастый полковник напомнил Йоссариану обрюзгшего мордастого полковника, который допрашивал капеллана и признал его виновным, напомнив Йоссариану обрюзгшего усастого полковника из летного училища. В глазах у Йоссариана мутилось. Густые пары алкоголя и формалина освежали воздух.
   
— На поле брани, — ответил он.
   
— Да нет, я говорю про штат.
   
— Меня тогда еще не зачислили в штат.
   
— Да нет, ты не понял.
   
— Сейчас он у меня все поймет, — сказал еще один человек с обликом стервятника — тонкими, злобно поджатыми губами, глубоко посаженными глазами и пронзительным взглядом. — Ты что — умник или, может, псих? — спросил он Йоссариана.
   
— У него бред, — сказал один из врачей. — Почему вы не даете нам зарегистрировать его и привести в себя?
   
— Пусть лежит здесь, раз у него бред. Авось выболтает что-нибудь криминальное.
   
— Ему надо остановить кровотечение. Вы что — не видите? Он может умереть от потери крови.
   
— Туда ему и дорога.
   
— А то больно зажился, — сказал обрюзгший мордастый полковник. — Давай-ка, парень, выкладывай. Нам надо знать правду.
   
— Все зовут меня Йо-Йо.
   
— Не упрямься, Йо-Йо. Мы твои друзья, и ты должен нам доверять. Мы хотим тебе помочь. Помочь, а не навредить, понимаешь?
   
— А может, нам засунуть пальцы ему в рану да и разодрать ее, чтоб он не умничал, а отвечал на вопросы? — предложил человек с лицом стервятника.
   
Йоссариан закрыл глаза в надежде, что его сочтут потерявшим сознание.
   
— Он потерял сознание, — раздался голос одного из врачей. — Почему вы не даете нам увезти его и оказать ему помощь? Он действительно может умереть.
   
— Ладно, черт с ним, увозите. Но лучше б вы не мешали этому выродку умереть.
   
— У вас нет оснований оказывать ему помощь, пока я его не зарегистрировал, — сказал дежурный.
   
Йоссариан лежал, закрыв глаза, и притворялся мертвым, пока дежурный его не зарегистрировал; тот пошуршал какими-то бумажками, и через несколько минут Йоссариана ввезли в душную комнату с яркими лампами под потолком — он по-прежнему не открывал глаза, но понял, что лампы светят сверху, — в этой комнате запах формалина и алкоголя чувствовался еще сильней. Пряная вонь — тут еще и с примесью эфира — приятно пьянила его. Послышалось приглушенное звяканье стаканов. Йоссариан с тайным удовольствием слушал хриплое дыхание врачей. Ему нравилось, что они не знают о его притворстве и он может слушать их разговоры. Все это казалось ему глуповато-смешным, но вдруг один из врачей сказал:
   
— Думаешь, стоит возвращать его к жизни? Они ведь, похоже, нам этого не простят.
   
— Давай-ка сделаем ему операцию, — предложил второй. — Вскроем его, чтоб уж разобраться с ним раз и навсегда. Он вечно жалуется на свою печень. Да она у него и правда какая-то слишком маленькая на рентгеновском снимке.
   
— Это поджелудочная железа, охламон. А печень вот здесь.
   
— Ничего подобного. Это сердце. Я уверен, что правильно определил, где печень. А впрочем, сейчас мы его вскроем и все выясним. Как ты думаешь, руки вымыть надо?
   
— Я сам вас обоих сейчас вскрою, — открыв глаза и пытаясь сесть, сказал Йоссариан.
   
— Опять этот сельский округ голосует, — раздраженно сказал один из врачей. — Как бы нам заставить его умолкнуть?
   
— Мы можем дать ему общий наркоз. Вон стоит эфир.
   
— Я сам сейчас устрою вам обоим общий наркоз, — сказал Йоссариан.
   
— Правильно, надо дать ему общий. Он отключится, и мы сможем делать с ним все, что нам нужно.
   
Они отключили Йоссариана, дав ему общий наркоз. Он проснулся в одноместной палате, мучимый жаждой и запахом эфира. Возле его кровати спокойно сидел на стуле подполковник Корн в мешковатой шерстяной рубахе защитного цвета и мятых брюках. На буром, поросшем щетиной лице у него застыла, будто приклеенная, равнодушно льстивая улыбка, и толстыми ладонями он любовно поглаживал свой шишковатый, глянцево лысый череп. Когда Йоссариан открыл глаза, он, посмеиваясь, наклонился к нему и приветливо сказал, что их сделка остается в силе — если он, конечно, не умрет. Йоссариана вырвало, а подполковник Корн, вскочив при первых рвотных спазмах на ноги, с омерзением удрал, и Йоссариан, снова проваливаясь в душное забытье, подумал, что худа без добра действительно не бывает. Потом чья-то рука с жесткими, как клещи, пальцами грубо растолкала его, и, открыв глаза, он увидел странного человека с угрюмым лицом, который округлил губы в зловещей усмешке и угрожающе рыкнул:
   
— Твой приятель попался, парень. Как миленький попался.
   
Йоссариан похолодел и потерял сознание, а придя в себя, задрожал от холодной испарины и спросил у капеллана, в которого превратился подполковник Корн:
   
— Кто мой приятель?
   
— Может быть, я? — предположил капеллан.
   
Но Йоссариан не услышал его слов и закрыл глаза. Кто-то дал ему напиться и вышел на цыпочках за дверь. Йоссариан уснул и, проснувшись, прекрасно себя чувствовал, пока не повернул голову, чтобы улыбнуться капеллану, а увидел вместо него Аафрея. Хихикнув, Аафрей спросил его, как он себя чувствует, и ему стало тошно, лицо у него страдальчески искривилось, и он болезненно застонал, но все же поинтересовался, почему Аафрей не в тюрьме, чем очень того озадачил. Йоссариан закрыл глаза, чтобы Аафрей сгинул. Когда он их открыл, на месте Аафрея сидел капеллан. Увидев его радостную улыбку, Йоссариан от всей души расхохотался и весело спросил, чему это он так радуется.
   
— Я радуюсь за вас, — искрясь чистосердечным счастьем, ответил ему капеллан. — Мне сказали в штабе полка, что вы тяжело ранены и что, если вам удастся выкарабкаться, вас отправят домой. Подполковник Корн опасался за вашу жизнь. Но здесь я узнал от какого-то врача, что рана у вас легкая и вы, возможно, через день-другой выпишетесь. Неплохо, верно?
   
— Да просто хорошо! — выслушав капеллана с огромным облегчением, воскликнул Йоссариан.
   
— Да, — сказал смущенно раскрасневшийся от бескорыстной радости капеллан, — да, это хорошо.
   
Йоссариану сразу вспомнилась их первая встреча, и он снова расхохотался, а потом сказал:
   
— Мы ведь первый раз встретились с вами в госпитале, помните? И вот я опять оказался в госпитале. Что-то мы последнее время только в госпитале и видимся. Где это вы пропадаете?
   
— Я теперь много молюсь, — неловко пожав плечами, признался капеллан. — И редко выхожу из своей палатки. Правда, молюсь я, только когда сержант Уиткум куда-нибудь уезжает — мне не хотелось бы, чтоб он застал меня за молитвой.
   
— И хорошо вам от этого?
   
— Молитва помогает избавиться от тяжелых мыслей, — снова пожав плечами, ответил капеллан. — Ну, и дает какое-то занятие.
   
— Так это же хорошо!
   
— Да-да, — с воодушевлением подхватил капеллан, как будто Йоссариан неожиданно открыл ему удивительную истину, — да, это, наверно, хорошо! — Он порывисто пригнулся вперед и с неуклюжей заботливостью спросил: — Йоссариан, может, вам что-нибудь нужно, пока вы здесь лежите, может, я что-нибудь могу вам принести?
   
— Вроде сигарет или конфет… или, к примеру, игрушек? — весело поддразнил его Йоссариан.
   
— Да нет, я не про это, — застенчиво зардевшись, проговорил капеллан и уважительно добавил: — Я про книги… или… ну, в общем, про что-нибудь серьезное. Эх, Йоссариан, как бы мне хотелось хоть чем-то вас порадовать! Мы ведь все по-настоящему вами гордимся!
   
— Гордитесь?
   
— Конечно! Вы же рисковали жизнью, когда преградили дорогу этому нацистскому убийце. Вы поступили воистину благородно!
   
— Какому еще нацистскому убийце?
   
— Тому, который пробрался сюда, чтобы убить полковника Кошкарта и подполковника Корна. А вы их спасли. Он же мог вас прикончить, когда вы схватились с ним на галерее! Слава богу, что вам повезло остаться в живых.
   
— Да не было там никакого нацистского убийцы, — хмуро пробормотал, сообразив наконец, о чем речь, Йоссариан и криво ухмыльнулся.
   
— Как это не было? Подполковник Корн все нам рассказал.
   
— Это была девица Нетли. И она хотела прирезать меня, а вовсе не Кошкарта и Корна. Она охотится за мной с тех пор, как я выложил ей про смерть Нетли.
   
— Да не может этого быть! — оскорбленно возразил сбитый с толку и возмущенный до глубины души капеллан. — Они оба видели, как он удирал, — и полковник Кошкарт, и подполковник Корн. В официальном рапорте черным по белому написано, что вы спасли их от нацистского убийцы.
   
— Да не верьте вы официальным рапортам, — кисло сказал Йоссариан. — Они входят в нашу сделку.
   
— Какую такую сделку?
   
— Ту самую, которую я заключил с полковником Кошкартом и подполковником Корном. Они отправят меня домой как великого героя, если я буду их везде прославлять и никому не скажу, что они заставляют моих однополчан летать на боевые задания, пока их не угробят.
   
— Но это же ужасно! Это постыдная, возмутительная сделка! — испуганно полупривскочив со стула, вскрикнул капеллан. Он был мятежно разгневан и смятенно потрясен.
   
— Гнусная сделка, — уточнил Йоссариан, тупо глядя в потолок. — Кажется, мы с подполковником Корном назвали ее именно так.
   
— Да как же вы могли на нее согласиться?
   
— В случае отказа меня ждал военный трибунал.
   
— О боже! — с горестным раскаянием воскликнул капеллан, в ужасе прижав тыльную сторону ладони ко рту. Он опять неловко присел на стул. — Я не должен был вас упрекать, — проговорил он.
   
— Они загнали бы меня в тюрьму, чтоб я сидел там с уголовниками и бандитами.
   
— Д-д-да… Вы, конечно, должны поступить, как считаете правильным. — Капеллан кивнул головой, словно завершая сам с собой немой спор, и страдальчески умолк.
   
— Не печальтесь, капеллан, — грустно рассмеявшись, сказал после паузы Йоссариан. — Сделка не состоится.
   
— Да нет, вам необходимо на нее пойти, — настойчиво возразил капеллан и в тревоге склонился к Йоссариану. — Действительно необходимо. У меня нет никакого права вас упрекать. Или хотя бы давать советы.
   
— Так вы меня и не упрекали. — Йоссариан повернулся на бок и с мрачной самоиздевкой покачал головой. — Господи, капеллан, ну можно ли придумать грех страшней, чем спасение жизни полковнику Кошкарту? Вот уж за такое преступление в моем послужном списке я проклял бы себя навеки.
   
— Ну а что же вам делать? — раздумчиво и серьезно сказал капеллан. — Вы не должны позволить им засадить вас в тюрьму!
   
— Придется, наверно, летать. А впрочем, я, возможно, дезертирую и дам им себя поймать. Они, я думаю, будут рады.
   
— И упекут вас за решетку. Вы же не хотите сидеть в тюрьме, правда?
   
— Значит, буду летать до конца войны. Ведь кто-то из нас должен все-таки выжить?
   
— Но вас могут убить.
   
— Значит, не буду летать.
   
— А что же вам остается?
   
— Не знаю, капеллан.
   
— Так, может, согласиться на отправку домой?
   
— Я не знаю, капеллан. Что-то здесь очень жарко. Видно, жаркая тут у них зима.
   
— Да нет, Йоссариан, погода стоит очень холодная.
   
— А знаете, капеллан, — сказал Йоссариан, — со мной произошел странный случай… или, может, мне пригрезилось? У меня такое ощущение, что сюда явился недавно какой-то тип и сказал мне, что мой приятель попался. Интересно все же — пригрезилось или нет?
   
— Думаю, что нет, — решил капеллан. — Вы начали мне о нем рассказывать, когда я был у вас в прошлый раз.
   
— Ах вон что? Стало быть, не пригрезилось. Он сказал: «Твой приятель попался, парень. Как миленький попался». Более злобной морды я, пожалуй, в жизни своей не видел. Так про кого, интересно, он говорил?
   
— По-моему, про меня, — с робкой искренностью предположил капеллан. — Я ведь и правда по-настоящему попался — как кролик удаву. Они все обо мне знают, они день и ночь за мной следят, я целиком и полностью в их власти, Йоссариан. Вон что они сказали мне на допросе.
   
— Нет, капеллан, вряд ли он говорил про вас, — возразил Йоссариан. — Я думаю, он имел в виду кого-нибудь вроде Нетли или Дэнбара, кого-нибудь погибшего на этой войне — Клевинджера, Орра, Доббза, Кроху Сэмпсона или Маквота. — Йоссариан с трудом перевел дыхание и покачал головой. — Как же я раньше-то не понимал? — удивился он. — Они же все попались, все мои друзья. Нас осталось только двое — я да Обжора Джо. — Капеллан побледнел, и Йоссариан задрожал от страха. — Что с вами, капеллан?
   
— Обжора Джо тоже…
   
— О господи! Сбит при бомбардировке?
   
— Он умер во сне, и возможно, от кошмара. Его нашли мертвым с кошкой Хьюпла на лице.
   
— Бедный ублюдок, — пробормотал Йоссариан и заплакал, стараясь прикрыться плечом. Капеллан молча ушел, он даже не решился сказать ему «до свидания». Йоссариан нехотя поел и уснул. Чья-то рука грубо вытряхнула его среди ночи из сна. Он открыл глаза и увидел костлявого, как скелет, человека в госпитальной одежде, который склонился над ним и, самодовольно ухмыляясь, прокаркал:
   
— Твой приятель попался, парень! Как миленький попался.
   
— Что за дьявольщину ты тут несешь? — панически всхрипнул Йоссариан.
   
— Скоро узнаешь, парень. Скоро узнаешь.
   
Йоссариан вскинул руку, чтобы схватить ночного мучителя за горло, но тот легко уклонился и со зловещим хихиканьем выскочил в коридор. Йоссариана сотрясал бешено бьющийся пульс. Тело покрылось липкой ледяной испариной. Кем же был его приятель? Сонный госпиталь затопила темная тишина. У Йоссариана не было часов, чтобы определить время. Сон безнадежно ушел, и он понимал, что ему предстоит томиться, как узнику ночи, прикованному цепью бессонного бессилия к своей койке, целую вечность, пока его не спасет рассвет. Ознобная дрожь всползала по его ногам к животу и спине. Ему стало холодно, и он вспомнил Снегги, который не был его приятелем — он и в знакомые-то ему не навязывался, замерзая до смерти на дюралевом полу в лужице слепящего солнечного света, безжалостно озарявшего его бледное лицо, когда Йоссариан, по мольбе Доббза: «Помоги стрелку, пожалуйста, помоги!», оказался, пробравшись над бомбовым отсеком, в хвосте самолета, где лежал Снегги. При взгляде на Снегги ему стало худо, и он, не в силах справиться с отвращением, замер на четвереньках у рифленой коробки, в которой хранилась санитарная сумка. Снегги безжизненно лежал на спине, словно бы придавленный к серебристому полу громоздкими доспехами летного снаряжения — бронежилетом и спасательным жилетом, в котором не было баллончиков для надувки, парашютной сбруей и тяжелой каской. Неподалеку от Снегги, тоже на полу, лежал мелкорослый хвостовой стрелок — и тоже без всяких признаков жизни. У Снегги на внешней стороне бедра зияла огромная глубокая рана, куда поместился бы футбольный мяч, как почудилось в первое мгновение Йоссариану. Пропитанные кровью клочья комбинезона ничем не отличались от оголенных мышц.
   
Морфина в санитарной сумке не оказалось, но сначала Снегги спасало от боли мертвящее онемение, вызванное раной. Вместо двенадцати ампул морфина в картонной коробочке лежала записка: «Благо для предприятия „М и М“ — это благо для родины. Мило Миндербиндер». Матерно проклиная вездесущего Мило, Йоссариан отыскал среди лекарств аспирин и приложил две таблетки к пепельным губам Снегги, но тот даже и не попытался их разлепить. Это уже было, впрочем, потом, а сперва Йоссариан стал прилаживать жгут, поскольку, ошалев от страха и отвращения, помнил, однако, что главное — расторопность, а у него беспомощно путались мысли, и он боялся окончательно растеряться. Снегги следил за ним безмолвно и безучастно. Артерия на ноге задета не была, но Йоссариан торопливо накладывал жгут, целиком углубившись в это занятие, потому что умел накладывать жгуты. Он трудился быстро и нарочито прилежно, все время ощущая тусклый взгляд Снегги. Накладывая жгут, он почти успокоился, а поэтому сразу же его и ослабил, чтобы уменьшить опасность гангрены. Теперь голова у него совсем прояснилась, и он понимал, как действовать дальше. Требовалось поскорее отыскать ножницы.
   
— Мне холодно, — чуть слышно сказал Снегги. — Мне холодно.
   
— Ничего, все у тебя наладится, парень, — улыбнувшись ему, отозвался Йоссариан. — Все у тебя наладится, парень, не беспокойся.
   
— Мне холодно, — болезненно повторил Снегги, жалуясь, как ребенок. — Мне холодно. Мне холодно.
   
— Ничего, ничего, — отозвался Йоссариан беспомощно и растерянно. — Ничего, ничего.
   
— Мне холодно, — пожаловался Снегги. — Мне холодно.
   
— Ничего, ничего. Ничего, ничего.
   
Йоссариан встревоженно заспешил всерьез. Нашарив ножницы, он осторожно примерился и начал вкруговую резать штанину — выше наложенного жгута, у паха. Плотный габардин разрезался ровно. Хвостовой стрелок приоткрыл глаза, увидел Йоссариана и потерял сознание. Снегги медленно перекатил голову, чтобы не напрягаясь наблюдать за спасителем. Мысль теплилась у него в глазах едва заметно тлеющим угольком. Йоссариан старался на него не смотреть. Вкруговую отрезав штанину у паха, он принялся резать вдоль внутреннего шва — к жгуту и ране, — медленно, осторожно. Вскоре открылось багровое зияние — кость это, что ли, подумал Йоссариан, глядя на розовато-белую трубку под рябью дергающихся вразнобой волоконец во влажной дыре, — прерывающиеся струйки, похожие на вешнюю капель с сосулек, только необычайно алые и тягучие, образовывали быстро густеющие лужицы. Разрезав штанину комбинезона до башмака, Йоссариан развернул ее и выпустил из рук. Густо пропитанный кровью габардин шмякнулся на пол, как мокрая тряпка, обнажив штанину серо-зеленых трусов с проступающими на боку темно-красными пятнами — ткань, словно в жажде, напитывалась кровью. Йоссариана замутило: бледная нога, будто бы вылепленная из воска и неживая, но сплошь поросшая белесым пушком — от икры до бесстыже обнаженной ляжки, — представилась вдруг ему непристойно голой и особенно омерзительной из-за кудрявившегося пуха. А рана, когда он ясно ее увидел, оказалась не круглой, как футбольный мяч, а широкой и длинной, размером с руку, и слишком страшной, чтоб на нее глядеть или, тем более, определять глубину. Порванные мышцы в кровавой траншее шевелились наподобие ожившего фарша. Йоссариан содрогнулся от рвотных спазм, однако потом с облегчением вздохнул: рана явно не была смертельной. Кровь подсыхала, и Йоссариан поверил, что с парнем и правда все будет в порядке, если он умело наложит повязку и заставит его неподвижно лежать, пока самолет не дотянет до Пьяносы. Йоссариан вынул из санитарной сумки несколько пакетиков с сульфаниламидом. Когда он бережно обхватил Снегги, чтоб повернуть его на бок, тот болезненно вздрогнул.
   
— Больно?
   
— Мне холодно, — пожаловался Снегги.
   
— Ничего, ничего, — сказал Йоссариан. — Ничего.
   
— Мне холодно, — пожаловался Снегги. — Мне холодно.
   
— Ничего, ничего. Ничего, ничего.
   
— Мне больно! — вскрикнул неожиданно Снегги и страдальчески сморщился. — Мне больно! Мне больно!
   
Вот тут-то Йоссариан и обнаружил вместо морфина записку Мило о благе для родины; он матерно его проклял, нашел аспирин и попытался дать две таблетки Снегги. Но воды он ему предложить не мог. Снегги отказался принимать аспирин, едва приметно мотнув головой. Лицо у него было отечным и бледным, бесцветные веки бессильно полузакрылись. Йоссариан осторожно снял с него каску и опустил ему голову на дюралевый пол.
   
— Мне холодно, — чуть слышно сказал Снегги. — Мне холодно.
   
Йоссариан заметил, что уголки его губ зримо подернула бледная синева. Теперь ему стало по-настоящему страшно. Он глянул на вытяжное кольцо парашюта, прикидывая, не будет ли Снегги теплей, если его накрыть парашютным шелком. В хвостовом отсеке было тепло. Снегги на секунду приоткрыл глаза, улыбнулся Йоссариану вымученной улыбкой и чуть-чуть повернулся, чтоб тому было легче обрабатывать ему рану сульфаниламидом. К Йоссариану снова вернулась уверенность, и он энергично принялся за дело. Самолет провалился в воздушную яму, и Йоссариана кольнула опасливая мысль, что его-то парашют черт знает где. Ничего не поделаешь, смирился он и начал сыпать кристаллический порошок — пакет за пакетом — на кровавую рану. Когда последние кровавые пятна скрылись под ровной белой дорожкой, он глубоко, со страхом вздохнул, набрал в грудь воздуху и стиснул зубы, чтобы прикоснуться голой ладонью к подсохшим лохмотьям разодранной плоти. Судорожно набросив их сбоку на рану, он пришлепнул сверху ватный тампон и как можно быстрее отдернул руку. Нервическая усмешка искривила ему губы — страшное испытание благополучно завершилось. Да оно оказалось не таким уж и страшным: ему даже удалось убедить себя в том, что надо дотронуться до тампона еще раз, потом еще раз, потом еще — правда, уже пальцами, а не всей ладонью, — но в собственном мужестве он окончательно уверился.
   
Теперь оставалось закрепить тампон, и, бинтуя бедро, при втором витке, Йоссариан обнаружил еще одну ранку, уже на внутренней стороне бедра, — видимо, входное отверстие осколка, круглое, с небольшую монетку отверстие, рваные края которого посинели, а в центре чернела запекшаяся кровь. Присыпав сульфаниламидом и вторую рану, Йоссариан обматывал бедро бинтом, пока не решил, что теперь уж с тампоном при любых обстоятельствах ничего не случится. Потом он отрезал бинт от рулона, разрезал его на повязке вдоль — чтоб с двух сторон обхватить бедро, — а потом завязал концы бинта морским узлом, и работа была закончена. Йоссариан, все еще сидя на корточках, распрямил спину, расправил плечи, вытер бинтом вспотевший лоб и снова дружески улыбнулся Снегги.
   
— Мне холодно, — пожаловался Снегги. — Мне холодно.
   
— Ничего, все у тебя наладится, парень, — уверил его Йоссариан и похлопал по руке, чтоб немного приободрить. — Все, что надо, я сделал.
   
Но Снегги снова шевельнул головой, и его подбородок чуть дернулся вниз — видимо, чтоб Йоссариан глянул ему под мышку. Йоссариан нагнулся и, всмотревшись, заметил странное, постепенно темнеющее пятно над нижней кромкой проймы бронежилета. Сердце у Йоссариана вдруг дало сбой, а потом заколотилось так отчаянно и тревожно, что ему полминуты не удавалось вздохнуть. Он поспешно расстегнул на Снегги бронежилет и почти оглох от собственного вопля, а глаза его видели, как внутренности Снегги расползаются в обе стороны влажными кучами на полы распахнутого бронежилета. Осколок снаряда больше трех дюймов вошел в него — чуть сверху и сзади — через пройму бронежилета, пропахал тело и теперь вывалил сквозь громадную дырку, которую он выломал в нижних ребрах, целые килограммы крапчатых внутренностей и вместе с ними вывалился сам. Йоссариан издал второй дикий вопль и прижал ладони к зажмуренным глазам. Зубы у него оглушительно клацали. Он заставил себя посмотреть на Снегги. Да, много у нас всего внутри, просто чертова прорва, горько подумал он, глядя на то, чем недавно был Снегги, — печень, почки, легкие, сердце, обломки ребер и тушеные помидоры, которые дали им в тот день на обед. Йоссариан ненавидел тушеные помидоры, он отвел глаза, и его стало рвать, а глотку ему жгла нестерпимая боль. Пока Йоссариан, прижав руки к горлу, выблевывал на пол тушеные помидоры, хвостовой стрелок приоткрыл глаза, увидел его и потерял сознание. Когда Йоссариана полностью вывернуло, он — чуть живой от страха и отвращения — опять опасливо повернулся к Снегги, который дышал теперь прерывисто, но чуть слышно, лежа с помертвевшим лицом на спине. Йоссариан думал, как же его спасать.
   
— Мне холодно, — пожаловался Снегги. — Мне холодно.
   
— Ничего, ничего, — машинально сказал Йоссариан неслышным голосом. — Ничего, ничего.
   
Ему было холодно, его била дрожь. Тело покрывали знобкие пупыри. Он угрюмо рассматривал сокровенную сущность, выплеснутую на пол замерзающим Снегги. Сущностью человека была плоть, материя. Выбрось его в окно, и он упадет. Привяжи над костром, и он сгорит. Зарой его в землю, и он сгниет — как любая неодухотворенная материя. Плоть, материя без духа — прах, вот что открыл Йоссариану Снегги. А рожденье и созреванье несет в себе смерть.
   
— Мне холодно, — пожаловался Снегги. — Мне холодно.
   
— Ничего, ничего, — отозвался Йоссариан и дернул кольцо. — Ничего, ничего. — Он накрыл прах — то, чем был Снегги, — раскрывшимся парашютом, словно шелковым саваном.
   
— Мне холодно. Мне холодно.
   
— Ничего, ничего.
  
  
   
    
Глава сорок вторая
    
Йоссариан
   
   
— Подполковник Корн просил меня передать вам, — с лицемерно радушной улыбкой сказал майор Дэнби, — что сделка остается в силе.
   
— Какая еще сделка?
   
— Ваша сделка, — словно бы вскипая от собственного радушия, энергично продолжал майор Дэнби. — Девица, которая вас чуть не убила, была послана нам как добрый подарок судьбы. Все идет прекрасно, и ваша сделка только укрепилась.
   
— Я не собираюсь идти на сделки с подполковником Корном.
   
— Но вы ведь заключили сделку, разве нет? — Кипучий оптимизм майора Дэнби вспузырился у него на лбу капельками пота и мгновенно иссяк. — Вот она и остается в силе.
   
— Я передумал.
   
— Как же так? Вы ведь обо всем договорились и дали честное слово!
   
— Я беру свое слово назад.
   
— Н-да… — Майор Дэнби вздохнул и принялся суетливо, без всякого успеха промокать себе лоб аккуратно сложенным белым носовым платком. — Но почему, Йоссариан? Они же предложили вам очень выгодную сделку!
   
— Это постыдная сделка, Дэнби. Гнусная сделка.
   
— Н-да… — Майор Дэнби еще раз, теперь уже тревожно, вздохнул и начал машинально вытирать ладонью свои темные, коротко подстриженные щетинистые кудри, которые промокли от пота.
   
— Ну а по-вашему-то, Дэнби, разве она не гнусная?
   
Дэнби немного помолчал.
   
— Гнусная, конечно, — неохотно признал он. В его слегка выпученных круглых глазах застыла испуганная растерянность. — Да зачем же вы на нее согласились, если она вам так не нравится?
   
— Я заключил ее в минуту слабости, когда слишком сильно захотел жить, — уныло сострил Йоссариан.
   
— А теперь вы не хотите жить?
   
— Очень даже хочу, поэтому и отказываюсь летать.
   
— Так пусть они отошлют вас домой, и вам больше не придется летать.