1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
    
В служанке тут же проснулись старые привычки. Отбросив с лица жесткие волосы, Амра встала и открыла корзину.
    
— Смотрите, сказала она, — здесь хлеб и мясо.
    
Она хотела постелить на землю салфетку, — но снова заговорила госпожа:
    
— Не делай этого, Амра. Те внизу побьют тебя камнями и не дадут нам пить. Подними кувшин, наполни его и принеси сюда. На сегодня это будет вся твоя служба, дозволенная Законом. Поторопись, Амра.
    
Люди, под чьими взглядами происходила эта сцена, пропустили служанку и даже помогли ей наполнить кувшин — такую скорбь выражало ее лицо.
    
— Кто они? — спросила одна из женщин.
    
— Когда-то они были добры ко мне, — смиренно ответила Амра.
    
Подняв на плечо кувшин, она поспешила назад. В забывчивости, она готова была подойти к ним, но раздался крик: «Нечистые, нечистые! Берегись!» Она поставила кувшин у корзины и, отступив, ждала неподалеку.
    
— Спасибо, Амра, — сказала госпожа, беря припасы. — Ты очень добра.
    
— Могу я сделать еще что-нибудь? — спросила Амра. Рука матери уже лежала на кувшине, горло ее пересохло; но она остановилась и, выпрямившись, сказала твердо: — Да. Я знаю, что Иуда вернулся домой. Я видела его у ворот позапрошлой ночью, когда он спал на ступенях. Видела, как ты разбудила его.
    
Амра сцепила руки.
    
— О госпожа! Ты видела это и не подошла!
    
— Это убило бы его. Я никогда больше не смогу его об нять. Не смогу поцеловать. О Амра, ты любишь его, я знаю.
    
— Да, — сказала добрая душа, снова обливаясь слезами и падая на колени. — Я готова умереть за него.
    
— Докажи свои слова, Амра.
    
— Я готова.
    
— Тогда ты не скажешь ему, где мы, и что ты видела нас — это все, Амра.
    
— Но он ищет вас. Он пришел издалека, чтобы найти вас.
    
— Он не должен найти нас. Он станет таким же, как мы. Слушай, Амра. Ты будешь служить нам, как сегодня. Ты будешь приносить то немногое, что нам нужно — недолго уже… недолго. Будешь приходить каждое утро и каждый вечер и… и… — голос задрожал, воля готова была надломиться… — и рассказывать о нем, Амра, но ему ты не скажешь ничего о нас. Ты слышишь?
    
— Мне будет так тяжело слышать, как он говорит о вас, видеть, как он ищет вас повсюду — видеть всю его любовь и не сказать даже, что вы живы!
    
— Можешь ли ты сказать ему, что нам хорошо, Амра?
    
Рабыня закрыла лицо руками.
    
— Нет, — продолжала госпожа, — а потому молчи. А теперь иди и возвращайся вечером. Мы будем ждать тебя. Пока — прощай.
    
— Моя ноша будет тяжела, о госпожа, нелегко будет нести ее, — сказала Амра, падая лицом на землю.
    
— Насколько тяжелее было бы увидеть его таким, как мы, — ответила мать и подала корзину Тирзе. — Приходи вечером, — повторила она, беря воду и направляясь к гробнице.
    
Амра, стоя на коленях, ждала, пока они не скрылись, затем печально отправилась домой.
    
Вечером она вернулась и с тех пор обслуживала их каждое утро и каждый вечер, так что они не нуждались ни в чем необходимом. Гробница была каменным мешком, но все же менее безрадостным, чем камера в Крепости. Солнечный свет золотил вход, и она находилась в прекрасном мире. А под открытым небом легче сохранять веру в ожидании смерти.
   
   
    
     
ГЛАВА VI
     
Пилатов маневр. Поединок
    
    
Утром первого дня седьмого месяца — Тишри по еврейскому календарю или октябрь по современному — Бен-Гур проснулся в разладе со всем миром.
    
По приезде Малуха время на долгие совещания не тратили. Последний начал поиски с крепости Антония, смело обратившись к самому трибуну. Он рассказал офицеру историю Гуров и все подробности несчастного случая с Гратусом, показав, что в этом событии отсутствовал состав преступления. Целью настоящих розысков было выяснить, остался ли в живых кто-либо из несчастной семьи, чтобы положить к ногам цезаря прошение о возврате имения законным владельцам и восстановлении их в гражданских правах. Такое прошение, несомненно, повлечет за собой имперское расследование, в результатах которого друзья семьи не сомневаются.
    
В ответ трибун детально описал обнаружение женщин в Крепости и дал прочитать сделанную с их слов запись; было дано и разрешение снять копию.
    
После чего Малух поспешил к Бен-Гуру.
    
Бесполезной была бы попытка описать действие ужасного рассказа на юношу. Боль не облегчалась слезами или страстными криками — она была слишком глубокой для выражения. Он долго сидел неподвижно с бледным лицом и колотящимся сердцем. Время от времени, обнаруживая самые мучительные мысли, он бормотал:
    
— Прокаженные, прокаженные! Они — мать и Тирза — они прокаженные! Доколе, доколе Господи!
    
Душой его, сменяясь, завладевали праведное чувство скорби и жажда мести — нужно признать, едва ли менее праведная.
    
Наконец он встал.
    
— Я должен искать их. Быть может, они умирают.
    
— Где ты будешь искать? — спросил Малух.
    
— Для них теперь есть только одно место.
    
Малух запротестовал и в конце концов настоял на том, чтобы взять на себя руководство поисками. Вместе они отправились к воротам, выходящим на гору Злого Совета, где с незапамятных времен просили милостыню прокаженные. Там простояли весь день, раздавая милостыню, раcспрашивая о двух женщинах и предлагая богатые награды нашедшему их. Они делали это день за днем до конца пятого месяца и весь шестой. Ужасный город был тщательно прочесан прокаженными, для которых, мертвых только по закону, предложенная награда оказалась мощным стимулом. Снова и снова поисковые партии заглядывали в разверстую могилу близ колодца и расcпрашивали ее обитательниц, но те хранили свою тайну. Поиски не увенчались успехом. И теперь, наутро первого дня седьмого месяца, имелась только одна дополнительная информация. Недавно двух женщин, больных проказой, выгнали камнями из Рыбных ворот. Сопоставление дат привело к печальному убеждению, что речь шла о Гурах, но главный вопрос оставался неразрешенным. Где они? И что с ними?
    
— Мало того, что их заразили проказой, — снова и снова повторял сын с горечью, которую может вообразить читатель, — этого не довольно. Нет! Их еще должны были прогнать камнями из родного города! Моя мать мертва! Она блуждала в глуши! Она мертва! Тирза мертва! Я один остался! Зачем? Доколе, Боже, ты, Господь Бог моих отцов, доколе будет стоять Рим?
    
Яростный, отчаявшийся, жаждущий мести вышел он во двор караван-сарая и обнаружил его запруженным прибывшими за ночь. За завтраком, прислушиваясь к разговорам, он заинтересовался одной группой, состоявшей в основном из юношей — крепких, подвижных, закаленных, судя по манерам и речи, провинциалов. В их виде, трудноопределимом производимом ими впечатлении, посадке головы, взгляде сквозил дух, не свойственный обычно нижним классам Иерусалима, и по мнению некоторых воспитываемый особенностями жизни в горных районах, а более вероятно — здоровой и свободной жизнью. Вскоре он убедился, что это галилеяне, прибывшие в город по разным причинам, но преимущественно для участия в празднике Труб, который должен был состояться в этот день.
    
Пока, глядя на них, он летел мыслью к свершениям, возможным силою легиона, набранного из таких людей и дисциплинированного в суровом римском стиле, во двор вошел человек с пылающим лицом и возбужденно сверкающими глазами.
    
— Почему вы еще здесь? — спросил он галилеян. — Раввины и старейшины идут из Храма к Пилату. Скорее за ними!
    
Его мгновенно обступили. — К Пилату! Зачем?
    
— Они раскрыли заговор. Пилатов новый акведук должен быть оплачен из денег Храма.
    
— Что, святыми дарами? — вопрошали они друг друга, сверкая глазами. — Это же корван — деньги Бога. Пусть притронется хоть к шекелю, если посмеет!
    
— Идем, — торопил вестник. — Они уже на мосту. Весь город идет следом. Мы можем понадобиться. Скорее.
    
Мгновенно и не сговариваясь, они сбросили лишние одежды, оставшись простоволосыми и в нижних туниках, в каких работали жнецами в поле и гребцами на озере, карабкались по горам за стадами и, не обращая внимание на палящее солнце, собирали виноград. Затянув потуже кушаки, они сказали:
    
— Мы готовы.
    
Тогда Бен-Гур обратился к ним:
    
— Люди Галилеи, я сын Иуды. Примете меня?
    
— Может быть, придется драться, — ответили они.
    
— Я побегу не первым.
    
Они остались довольны ответом и вестник сказал:
    
— Ты выглядишь крепким. Идем.
    
Бен-Гур снял верхнюю одежду.
    
— Думаете, может быть драка? — спокойно спросил он, затягивая кушак.
    
— Да.
    
— С кем?
    
— Со стражей.
    
— Легионерами?
    
— А кому еще доверяет римлянин?
    
— Чем будете драться?
    
Они молча смотрели в ответ.
    
— Ладно, — продолжал он, — сделаем, что сможем; но не лучше ли будет выбрать командира? У легионеров он всегда есть и это позволяет им действовать согласованно.
    
Галилеяне смотрели с еще большим удивлением; похоже идея была новой для них.
    
— Ну, договоримся, хотя бы, держаться вместе, — сказал он. — Я готов, а вы?
    
— Да, идем.
    
Мы помним, что караван-сарай находился в новом городе, и чтобы попасть к Преторию, как в римском стиле назывался дворец Ирода на горе Сион, отряду нужно было пересечь низины на севере и западе от Храма. По улицам, едва заслуживающим такого названия, которые пролегали с севера на юг, пересекаясь, с позволения сказать, переулками, обогнули район Акра и от крепости Mariamne вышли к воротам в обороняющей холм стене. По дороге они обгоняли или бывали обгоняемы людьми, пылавшими тем же гневом. Когда, наконец, достигли ворот Претория, делегация раввинов и старейшин была уже за ними, сопровождаемая множеством людей, но еще большая толпа шумела у ворот.
    
Вход охранялся центурионом с караулом в полном вооружении за прекрасными мраморными зубцами площадки над воротами. Солнце яростно пылало на шлемах и щитах солдат, но они сохраняли строй, несмотря ни на жару, ни на крики толпы. В открытые бронзовые ворота вливался поток людей, и гораздо меньший двигался в обратном направлении.
    
— Что происходит? — спросил у одного из выходящих галилеянин.
    
— Ничего, — был ответ. — Раввины стоят у дверей дворца и требуют Пилата. Он отказался выходить. Они послали сказать ему, что не уйдут, пока не будут выслушаны. Ждут.
    
— Пойдем внутрь, — сказал Бен-Гур в своей обычной спокойной манере. Он видел то, что, вероятно, ускользнуло от провинциалов: помимо дела, ради которого пришла делегация, сейчас решался еще вопрос, кто настоит на своем.
    
За воротами стоял ряд деревьев со свежей листвой и скамейки под ними. Движущийся в обоих направлениях народ старательно избегал благодатной тени, ибо — сколь ни странным это может показаться — раввины, утверждая, что опираются на закон, запрещали выращивать любую зелень в стенах Иерусалима. Даже мудрый царь, говорят, желая разбить сад для своей египетской невесты, был вынужден искать место у встречи двух долин близ колодца Ен-рогел.
    
Сквозь вершины деревьев блестели фронтоны дворца. Повернув направо, отряд вышел к просторной площади, на западной стороне которой находилась резиденция правителя. Площадь заполняла возбужденная толпа, глядящая на портик над закрытым входом. Под портиком стоял еще один строй легионеров.
    
Толпа стояла так плотно, что друзья при всем желании не смогли бы пробиться вперед и остались в тылу, наблюдая за происходящим. У самого портика им были видны высокие тюрбаны раввинов, чье нетерпение временами передавалось массе народа, и тогда раздавался крик:
    
— Пилат, если ты правишь здесь, выходи! Выходи!
    
Из толпы выбрался человек с красным от гнева лицом.
    
— Здесь не считаются с Израилем, — громко сказал он. — На этой святой земле мы стоим не больше, чем римские псы.
    
— Ты думаешь, он не выйдет?
    
— Выйдет! Разве он не отказывал трижды?
    
— А что будут делать раввины?
    
— То же, что в Цезарии — обоснуются у дверей и будут ждать, пока он не выслушает их.
    
— Он не посмеет тронуть дары, правда? — спросил один из галилеян.
    
— Кто знает? Разве римлянин не осквернил святое святых? Есть ли что-то святое для римлянина?
    
Прошел час, Пилат не отвечал, раввины и толпа не двигались с места. Полдень, принес короткий ливень с запада, но не изменил ситуации, за исключением того, что толпа стала многочисленнее и шумней, а настроение ее более решительным. Почти не умолкая, звучали крики: «Выходи! Выходи!», сопровождаясь, иногда, оскорбительными добавлениями. Тем временем Бен-Гур не давал своим друзьям-галилеянам рассредоточиваться. Он полагал, что римская гордыня должна возобладать над благоразумием, и конец уже близко. Пилат ждет только повода применить силу.
    
И вот конец наступил. В гуще толпы послышались звуки ударов, за которыми немедленно последовали крики боли и дикая суматоха. Почтенные старцы у подножия портика в ужасе оглядывались. Простой народ поначалу ринулся из задних рядов вперед, а из центра — в обратную сторону; на какое-то время встречные потоки сдавили друг друга с ужасной силой. Тысячи голосов одновременно выкрикивали вопросы, и так как ни у кого не было времени ответить на них, удивление быстро перерастало в панику.
    
Бен-Гур сохранял самообладание.
    
— Тебе не видно? — спросил он галилеянина.
    
— Нет.
    
— Я подниму тебя, — предложил он, и тут же выполнил предложенное. — Что там?
    
— Теперь вижу. Несколько человек с дубинками избивают толпу. Одеты по-еврейски.
    
— Кто они?
    
— Римляне, как Бог свят! Ряженые римляне. Не щадят ни кого!
    
Бен-Гур опустил наблюдателя.
    
— Люди Галилеи, — сказал он, — это хитрость Пилата. Но если вы послушаете меня, мы справимся и с дубинками.
    
Галилеяне воспрянули духом.
    
— Да, да! — отвечали они.
    
— Тогда живо назад, к деревьям, и может быть Иродовы посадки, хоть и беззаконные, в конце концов пойдут на пользу. За мной!
    
Они припустили изо всех сил и, повисая по нескольку человек на ветку, наломали крепких дубинок. Очень скоро весь отряд был вооружен. Возвращаясь на площадь, они были встречены бегущей толпой. Из-за ее спин продолжали доноситься вскрики, стоны и проклятия.
    
— К стене! — крикнул Бен-Гур. — К стене! Пропустите стадо!
    
Прижимаясь к каменной кладке, они избежали напора толпы и понемногу продвигались вперед, пока не достигли площади.
    
— Теперь держитесь вместе и не отставайте от меня!
    
К этому времени Бен-Гур стал признанным вожаком; он пробивался сквозь бурлящую толпу, чувствуя за спиной монолитную силу. И когда римляне, избивая людей, веселясь, когда удавалось сбить с ног очередную жертву, столкнулись лицом к лицу с галилеянами, ловкими, рвущимися в схватку и равно вооруженными; они были, в свою очередь захвачены врасплох. Потом раздался короткий яростный клич, и застучали дубинки. Юноши вкладывали в удары всю ненависть, но никто не мог сравниться с Бен-Гуром, который наилучшим образом использовал римскую школу; он не только умел нанести и парировать удар, но длинная рука и несравненная сила делали еврея быстрым победителем в каждой схватке. Он был одновременно и бойцом, и вожаком. Дубинка его имела такие длину и вес, что хватало одного удара. Он успевал следить за каждым из своих друзей и обладал способностью всегда оказываться там, где был более всего нужен. Его боевой клич воодушевлял отряд и пугал врагов. Римляне несли потери, начали отступать и вскоре бежали в портик. Неистовые галилеяне готовы были преследовать их по ступенькам, но Бен-Гур мудро предостерег:
    
— Стойте, ребята! Сзади идет центурион со стражей. Мы не сможем сражаться против мечей и щитов. Мы славно поработали, а теперь пора отходить за ворота, пока есть возможность.
    
Они подчинились, хотя и медленно, потому что приходилось перешагивать через соотечественников, стонущих, молящих о помощи или лежащих молча и неподвижно, как мертвые. Но на земле остались не только евреи, и это утешало.
    
Центурион кричал им вслед; Бен-Гур хохотал и отвечал римлянину на его языке:
    
— Если мы израильские собаки, то вы — римские шакалы. Подождите здесь, мы еще вернемся.
    
Галилеяне повеселели и смеясь вышли за ворота.
    
Снаружи собралось столько народу, скольку Бен-Гуру не приходилось видеть даже в цирке Антиоха. Крыши домов, улицы, склон горы густо заполняли ждущие и молящиеся люди. Воздух был наполнен их криками и проклятиями.
    
Внешняя стража пропустила отряд, но едва он успел выйти, как в воротах появился центурион, охранявший портик.
    
— Ты, оскорбивший меня! — крикнул он Бен-Гуру, — Ты римлянин или еврей?
    
— Я сын Иуды, родившийся на этой земле. Что тебе нужно от меня?
    
— Остановись и сражайся.
    
— Поединок?
    
— Если хочешь.
    
Бен-Гур презрительно рассмеялся.
    
— О храбрый римлянин! Достойный сын ублюдка Юпитера! У меня нет оружия.
    
— Ты получишь мое, — ответил центурион. — Я возьму себе у стражника.
    
Слышавшие разговор замолчали, а от них тишина распространилась дальше. Совсем недавно Бен-Гур побил римлянина перед глазами Антиоха и лежащего за ним Востока; если теперь он побьет другого на глазах Иерусалима, слава может оказаться полезной делу грядущего Царя. Он не колебался. Решительно направившись к центуриону, сказал:
    
— Я готов драться. Одолжи мне свои меч и щит.
    
— А шлем и нагрудник? — спросил римлянин.
    
— Оставь себе. Они вряд ли подойдут.
    
Оружие было честно предоставлено, и мгновение спустя центурион был готов к бою. За все это время строй солдат у ворот не шелохнулся, они только слушали. Что до огромной толпы, лишь когда бойцы сблизились для схватки, из уст в уста полетел вопрос: «Кто он?» И никто не знал ответа.
    
Превосходство римского оружия заключалось в трех вещах: подчинении дисциплине, тактике легионов и особенности использования короткого меча. В бою им никогда не наносили рубящих и режущих ударов — с первого и до последнего мгновения им кололи. Кололи наступая и обороняясь, и целили обычно в лицо. Бен-Гур знал это. Когда схватка готова была начаться, он предупредил:
    
— Я сказал тебе, что я сын Иуды, но не сказал, что учился у ланисты. Защищайся!
    
С последними словами Бен-Гур приблизился к противнику. Мгновение, стоя нога к ноге, они смотрели друг на друга поверх щитов, затем римлянин двинулся вперед и сделал ложный выпад снизу. Еврей только рассмеялся. Последовал укол в лицо. Еврей чуть отступил влево; удар был быстр, но уход еще быстрее. Под руку врага скользнул щит и поднялся так, что рука с мечом легли на его плоскость; еще шаг — на этот раз вперед и влево — и весь правый бок римлянина открылся удару. Центурион тяжело упал на грудь, загремев доспехами о камень. Бен-Гур поставил ногу на спину поверженного врага, поднял над головой щит по обычаю гладиаторов и салютовал невозмутимым солдат.
   
  
  
   
    
КНИГА СЕДЬМАЯ
   
   
    
     
      
Очнувшись, я ее увидел той —
      
В потоках ветра — грезою морской,
      
Сиреной милой, ласковой со мной, —
      
В браслетах алых из подводных трав,
      
В янтарных бусах, что, легко сверкав,
      
Лучились над ее волос волной
     
    
    Томас Бейли Олдрич
   
   
    
     
ГЛАВА I
     
Иерусалим выходит к пророку
    
    
Встреча, назначенная в караван-сарае, состоялась. Оттуда Бен-Гур отправился с галилеянами в их страну, где подвиг на площади Рынка принес ему славу и влияние. До конца зимы он набрал и организовал по римскому образцу три легиона. Можно было набрать еще столько же, ибо боевой дух этого отважного народа никогда не спал, если бы не необходимость держать приготовления в тайне и от римлян, и от Ирода Антипы. Ограничившись пока тремя, Бен-Гур старался подготовить их к регулярным боевым действиям, для чего вывел в покрытую лавой пустыню Васан своих офицеров, обучил их владению оружием, особенно мечом и пикой, маневру легионов и разослал по домам. Вскоре боевая учеба стала основным занятием всего народа.
    
Поставленная задача требовала терпения, искусства, рвения, веры и самоотверженного труда — качеств, из которых вырастает власть над людьми, которых подвигают на большие трудности; и никто еще не обладал этими качествами в большей степени и не использовал их лучшим образом, чем наш герой. Как он работал! С каким самозабвением! И все же он потерпел бы неудачу, если бы не поддержка Симонида, который поставлял оружие и деньги, и Ильдерима, обеспечивавшего охрану и продовольствие. Но и этого было бы недостаточно, если бы не гений галилеян.
    
Под этим именем мы разумеем четыре колена: Асир, Завулон, Иссахар и Неффалим; и области, первоначально выделенные им. Евреи, рожденные близ Храма, презирали своих северных братьев, но даже в Талмуде говорится: «Галилеяне любят честь, а иудеи — деньга».
    
Страстно ненавидя Рим, они любили свою землю, при каждом восстании первыми выходили на поле и последними оставляли его. Сто пятьдесят тысяч галилейских юношей погибло в последней войне с Римом. На великие праздники они отправлялись в Иерусалим, двигаясь и останавливаясь лагерями, подобно армии в походе; однако не любили принуждения в вере и были терпимы даже к язычникам. Прекрасные города Ирода, римские во всем, особенно Сефорис и Тивериада, наполняли их гордостью, и они охотно поддерживали царя-строителя. Они принимали в сограждане людей изо всех краев и жили с ними в мире. Они дали еврейской славе поэтов, как певец Песни Песней, и пророков, как Иосия.
    
Этот народ — живой, гордый, смелый, твердый верой и богатый воображением — не мог устоять перед рассказом о грядущем Царе. Того, что он шел повергнуть Рим, было достаточно для привлечения волонтеров под знамена Бен-Гура; но услышав, что миром должен править Царь, более могучий, чем цезарь, и более славный, чем Соломон, и что власть его продлится до века, они предавались новому делу телом и душой. Они спрашивали Бен-Гура, на чем основаны его слова, он цитировал пророков и рассказывал о Балтазаре, ждущем в Антиохе, — и это удовлетворяло их, ибо это была древняя и излюбленнейшая легенда о Мессии, знакомая почти так же, как имя Господа; давно лелеемая мечта. И вот Царь не просто грядет — он уже близко.
    
Так пролетели для Бен-Гура зимние месяцы, и пришла весна, принесшая веселые дожди с моря на западе; и он так серьезно и успешно потрудился за это время, что мог сказать себе и своим последователям: «Пусть славный Царь придет. Ему довольно сказать, где желает поставить свой трон. У нас достанет мечей».
    
И все люди, идущие за ним, знали его только как сына Иуды, носящего то же имя.
    
    * * *
    
    
Однажды вечером к Бен-Гуру, сидящему с несколькими галилеянами у входа в пещеру, прискакал араб-гонец и передал письмо. Сломав печать, он прочитал:
    
     
«Иерусалим, Нисан IV.
     
Явился пророк, которого называют Илией. Многие годы он жил в пустыне, и в наших глазах он — пророк; и такова же его речь, несущая весть о том, кто больше, чем он, кто, как говорит он, придет скоро и кого он ныне ждет на восточном берегу Иордана. Я видел и слышал его, и тот, кого он ждет, — Царь, которого ждешь ты. Приходи и суди сам.
     
Весь Иерусалим вышел к пророку и много других людей, и берег, на котором он живет, стал подобен Елеону в последний день пасхи.
     
МАЛУХ».
    
    
Лицо Бен-Гура вспыхнуло радостью.
    
— Если верить этим словам, друзья, — сказал он, — если верить этим словам, наше ожидание подходит к концу. Провозвестник Царя явился и возгласил о нем.
    
Выслушав письмо, возрадовались и они.
    
— Теперь будьте готовы, — добавил он, — и утром отправляйтесь по домам. Когда придете, известите своих и велите быть готовыми собраться по моему приказу. Я же отправлюсь убедиться, действительно ли Царь близко, и пришлю вам весть. До тех пор оставляю вас в радости.
    
Удалившись в пещеру, он написал Ильдериму и Симониду о полученных новостях и своем намерении немедленно отправиться в Иерусалим. Письма были отправлены с быстрыми гонцами. Когда опустилась ночь и вышли на небо путеводные звезды, он сел в седло и с арабом-проводником отправился к Иордану, планируя выйти на караванный путь между Раввой Аммонитской и Дамаском.
    
Проводник был надежен, а Альдебаран быстр, к полуночи два всадника миновали каменную пустыню и понеслись на юг.
   
   
    
     
ГЛАВА II
     
Трапеза у озера. Ира
    
    
Бен-Гур собирался к рассвету найти укромное место для отдыха, но заря застала его в открытой пустыне, и он продолжал путь, поверив обещанию проводника, что невдалеке находится скрытая скалами долина с источником, шелковичными деревьями и травой для лошадей.
    
Он скакал, размышляя о чудесных событиях, которые должны начаться уже скоро; о переменах, которые принесут эти события в жизнь всех народов; но не терявший бдительности проводник перебил его мысли, указав на незнакомцев, появившихся сзади. Вокруг простирались волны песка, медленно желтеющие в солнечных лучах, и ни пятнышка зелени. Слева вдали лежала невысокая и казавшаяся бесконечной горная цепь. В этой бескрайней пустоте ничто движущееся не могло долго оставаться загадкой.
    
— Это верблюд с седоками, — сказал проводник.
    
— А других за ним нет? — спросил Бен-Гур.
    
— Один. Нет, еще всадник на лошади — погонщик, наверно.
    
Вскоре Бен-Гур сам смог разглядеть белого верблюда необычайных размеров, напомнившего чудесное животное, которое привезло Балтазара и Иру к источнику в роще Дафны. Другого такого быть не могло. Бен-Гур задумался о прекрасной египтянке, и незаметно рысь Альдебарана начала замедляться, превратившись почти в шаг, так что вскоре уже можно было рассмотреть полотняную беседку и двух седоков в ней. Что, если Балтазар и Ира? Объявиться ли им? Но этого не может быть — одни в пустыне! Пока он бился над вопросом, верблюд приблизился. Он услышал звон колокольчиков, увидел богатую сбрую, так поразившую зрителей у Кастальского ключа. Вот и эфиоп — вечный спутник египтян. Высокий зверь остановился рядом с Альдебараном, и Бен-Гур, подняв глаза, увидел саму Иру, глядевшую на него сверху своими огромными влажными глазами, полными изумленного вопроса.
    
— Благословение истинного Бога тебе, — дрожащим голосом произнес Балтазар.
    
— И тебе и твоим мир Господа, — ответил Бен-Гур.
    
— Мои глаза ослабели с годами, — сказал Балтазар, — но они убеждают, что ты — тот сын Гура, которого я видел почетным гостем в шатре Ильдерима Щедрого.
    
— А ты — Балтазар, мудрый египтянин, от кого я услышал святые предвестия, во многом благодаря которым ты находишь меня в этом пустынном месте. Но что делаешь здесь ты?
    
— Не пусто место, где пребывает Бог, а Бог — всюду, — серьезно ответил Балтазар, — но я понимаю, о чем ты спрашиваешь. Недалеко за нами идет караван, направляющийся в Александрию через Иерусалим. Собираясь в Святой Город, я нашел эту оказию удобной. Но нынче утром, не выдержав медлительности движения — с караваном идет римская когорта, — мы встали рано и поехали вперед. От разбойников у меня есть печать шейха Ильдерима, а от хищных зверей защитит Бог.
    
Бен-Гур поклонился и сказал:
    
— Печать доброго шейха — надежный талисман в пустыне, и вряд ли найдется столь быстроногий лев, чтобы догнать этого царя своей породы.
    
Он похлопал по верблюжьей шее.
    
— Однако, — сказала Ира с улыбкой, не ускользнувшей от еврея, чьи глаза — надо признать — несколько раз за время беседы со стариком обращались к красавице, — однако даже ему не мешало бы подкрепиться. И цари знают голод и головную боль. Если ты в самом деле Бен-Гур, о котором говорил мой отец и которого я сама имела удовольствие знать, ты будешь рад показать нам ближайшую дорогу к животворящей воде, чей блеск сделал бы приятнее наш завтрак в пустыне.
    
Бен-Гур не медлил с ответом.
    
— Прекрасная египтянка, я рад видеть тебя. Если сможешь потерпеть еще немного, мы найдем источник, и обещаю, что его струя будет не менее холодной и чистой, чем воды более знаменитого Кастальского ключа. С твоего позволения, поспешим.
    
— С тобой — благословение жаждущего, — ответила она. — В свою очередь могу предложить тебе хлеб из городской пекарни и свежее масло с росных лугов Дамаска.
    
— Редкостные яства в пустыне. Едем же.
    
Через некоторое время путники спустились в неглубокое вади. Русло было гладким после недавних дождей и довольно круто уходило вниз. Оно быстро расширялось; вскоре с обеих сторон поднялись высокие стены с выступающими скалами, изборожденными низвергавшимися сверху потоками. Наконец путешественники въехали в прекрасную долину, после желтых, лишенных растительности просторов показавшуюся обретенным раем. Повсюду журчали ручьи, чье течение можно было определить только по белым полосам гальки, а между ними лежали острова травы, окаймленные тростником. Занесенные из долины Иордана, украшали этот оазис своими крупными цветами странствующие олеандры. В царственном одиночестве стояла пальма. Подножия окружавших низину стен обвивал дикий виноград, а под нависшим утесом приютилась небольшая шелковичная роща, указывающая на источник, которого искали путешественники. Туда и повел их проводник, не обращая внимания на посвистывающих куропаток и ярче расцвеченных пташек, вспархивающих из тростниковых зарослей.
    
Вода струилась из трещины утеса, которую чья-то заботливая рука превратила в сводчатую пещерку. Над ней крупными еврейскими буквами было вырезано слово БОГ. Резчик, очевидно, пил здесь, провел в долине много дней и таким долговечным способом выразил свою благодарность. Из-под свода ручеек весело струился по плите, испятнанной ярким мхом, и спрыгивал в кристально чистое озерко, откуда выскальзывал, чтобы, пробежав меж покрытых травой островков и вспоив деревья, исчезнуть в жаждущих песках. У берега озера можно было разглядеть несколько узких тропинок, в прочих местах мягкий дерн лежал нетронутым, что убедило проводника в возможности отдыха, не опасаясь вторжения людей. Лошадей немедленно отпустили пастись, а с опустившегося на колени верблюда при помощи эфиопа сошли на землю Балтазар и Ира, после чего старик обратил лицо на восток, благоговейно сложил руки на груди и помолился.
    
— Принеси чашу, — с некоторым нетерпением приказала Ира.
    
Раб принес из беседки хрустальный кубок, и она обратилась к Бен-Гуру:
    
— Я буду твоей служанкой у источника.
    
Вместе они прошли к озеру. Он хотел набрать воды, но египтянка опустилась на колени, погрузила чашу в струю и дождалась, пока хрусталь охладится переливающейся через края водой, а затем предложила спутнику первый глоток.
    
— Нет, — сказал он, бережно отводя ее руку и глядя только в большие глаза под дугами бровей, — позволь, служить буду я, прошу тебя.
    
Она настаивала на своем.
    
— В моей стране, о сын Гура, говорят: «Лучше быть виночерпием у любимца Судьбы, чем царским министром».
    
— Любимец Судьбы! — сказал он.
    
Удивление и вопрос были в его голосе и взгляде. Она поспешила объяснить:
    
— Боги дарят успех, чтобы мы могли узнать, на чьей они стороне. Разве не был ты победителем в цирке?
    
Щеки его начали краснеть.
    
— Это был первый знак. Есть и второй. В поединке мечей ты убил римлянина.
    
Краска сгустилась, вызванная не столько лестным напоминанием, сколько свидетельством внимания к его успехам. Мгновение — и удовольствие сменилось размышлением. Он знал, что о поединке говорил весь Восток; но имя победителя известно немногим: Малуху, Ильдериму и Симониду. Неужели они доверились женщине? Загадка смутила его еще больше, чем благодарность. Видя это, Ира выпрямилась и сказала, подняв чашу над озером:
    
— О боги Египта! Благодарю вас за встречу с героем, благодарю за то, что жертвой во дворце Idernee пал не мой царь среди людей. И с этим, о святые боги, я возливаю и пью.
    
Часть содержимого чаши она вернула в поток, а остальное выпила. Отняв хрусталь от губ, рассмеялась.
    
— О сын Гура, неужели все храбрецы так легко побеждаются женщинами? Возьми чашу и поищи, не найдется ли там счастливых слов для меня!
    
Он взял кубок и наклонился, наполняя.
    
— У сына Израиля нет богов, которым можно совершать возлияния, — сказал он, играя водой, чтобы скрыть усилившееся изумление. Что еще знает египтянка? Отношения с Симонидом? Союз с Ильдеримом? Его укололо недоверие. Кто-то выдал его тайны, а они — серьезны. И он едет в Иерусалим, где информация египтянки, попав к врагам, грозила бы наибольшими бедами для него и сподвижников. Но враг ли она? Благо для нас, что мысль бежит быстрее, чем перо. Когда чаша достаточно охладилась, он наполнил ее и встал, изображая спокойствие:
    
— Прекраснейшая, будь я египтянином, греком или римлянином, я сказал бы, — он поднял кубок над головой. — О вы, добрые боги! Благодарю вас за то, что в мире, при всех его несправедливостях и страданиях, остались еще очарование красоты и утешение любви. Я пью за ту, которая несравненно воплощает их — за Иру, милейшую из дочерей Нила!
    
Она ласково положила руку на его плечо.
    
— Ты преступил закон. Боги, за которых ты пил, — ложные боги. Почему бы мне не пожаловаться раввинам?
    
— О, — ответил он смеясь, — станет ли беспокоиться из-за пустяков тот, кто знает столько действительно важного!
    
— А я сделаю больше: я пойду к маленькой еврейке, которая заставляет розы расти, а тени пылать в доме великого купца в Антиохе. Раввинам я расскажу о нераскаявшемся грешнике, а ей…
    
— Ну, что же ей?
    
— Я расскажу, что ты говорил с поднятой над головой чашей, призывая богов в свидетели.
    
Он замер на мгновение, будто ожидая продолжения речи. Воображение немедленно нарисовало Эсфирь у отцовского плеча, слушающую переданные им сообщения, иногда читающую их. При ней он рассказывал Симониду о происшествии во дворце Idernee. Она и Ира знакомы; эта умна и опытна, а та проста и чувствительна — легкая добыча. Симонид не мог обмануть доверие, равно как Ильдерим, — не только ради чести: разоблачение грозило им не меньшим, чем ему. Могла ли египтянка получить свои сведения от Эсфири? Он не обвинял девушку, но подозрение было посеяно, а все мы знаем, что эти сорняки разума растут тем быстрее, чем больше мы с ними боремся. Прежде, чем он успел ответить на упоминание о маленькой еврейке, к озеру подошел Балтазар.
    
— Мы в большом долгу перед тобой, сын Гура, — сказал он в своей обычной торжественной манере. — Этот дол прекрасен: трава, деревья, тень зовут отдохнуть, а этот подобный игре бриллиантов ручей поет мне о Божьей любви. Не достаточно поблагодарить тебя за наслаждение — сядь с нами и вкуси наш хлеб.
    
— Позволь сначала послужить тебе.
    
Бен-Гур наполнил кубок и подал Балтазару, который поднял глаза в благодарственной молитве.
    
Тут же раб постелил салфетки, и, омыв и вытерев руки, они втроем расположились в восточном стиле под шатром, который много лет назад служил Мудрецам, встретившимся в пустыне. И от души поели доброй еды, извлеченной из верблюжьих тюков.
   
   
    
     
ГЛАВА III
     
Жизнь души
    
    
Шатер уютно стоял под пальмой, куда доносилось журчание ручейка. Над головой неподвижно висели широкие листья; неподалеку, в жемчужной дымке, стояли тонкие и прямые, как стрелы, стебли тростника; временами с жужжанием залетала в тень возвращающаяся домой пчела; выглядывала из зарослей куропатка, пила и, свистнув подружке, убегала. Покой долины, свежесть воздуха, красота рощи, субботняя неподвижность, казалось, действовали на дух египтянина:все поведение его, голос, движения были необычайно мягкими, а взгляд, обращаясь к Бен-Гуру, беседующему с Ирой, всякий раз наполнялся сердечной добротой.
    
— Когда мы встретили тебя, сын Гура, — сказал он, завершив трапезу, — ты как будто тоже держал путь в сторону Иерусалима. Не нарушу ли я приличий, спросив, туда ли ты едешь?
    
— Я еду в Святой Город.
    
— Великая необходимость заставляет меня предпринять столь долгий путь, и потому я спрашиваю: нет ли дороги более короткой, нежели через Равву Амонитскую?
    
— Труднее, но короче путь через Гаразим и Равву Галаадскую. Его я и собираюсь избрать.
    
— Я в нетерпении, — сказал Балтазар. — Последнее время меня посещают сны, а вернее, один повторяющийся сон. Голос — в нем только голос — говорит мне: «Спеши! Вставай! Тот, кого ты так долго ждал, близок!»
    
— Ты хочешь сказать, что это — о грядущем Царе Иудейском? — возбужденно спросил Бен-Гур.
    
— Именно так.
    
— Так, значит, ты ничего не слышал о нем?
    
— Ничего, кроме голоса во сне.
    
— Тогда со мной добрая весть, которая заставит тебя возрадоваться так же, как радуюсь я.
    
Бен-Гур достал письмо Малуха. Протянутая рука египтянина отчаянно дрожала. Он читал вслух, волнение его усиливалось; дряблые вены на шее надулись и пульсировали. Закончив, он поднял покрасневшие глаза в благодарственной молитве. Он не задавал вопросов, — сомнений у него не было.
    
— Ты был очень добр ко мне, Боже, — сказал он. — Дай, молю, еще раз увидеть Спасителя, поклониться ему, и твой слуга готов будет отойти с миром.
    
Слова, манера, странно личный характер молитвы, произвели в Бен-Гуре новое и сильное ощущение. Бог никогда не казался таким реальным и близким; он будто склонился над ними или сидел рядом — Друг, к которому можно обратиться с самой задушевной просьбой, — Отец, в чьей любви равны все дети, — Отец не только для евреев, но и для гоев — всеобщий Отец, которому не нужны ни посредники, ни раввины, ни жрецы, ни учителя. Мысль, что такой Бог может послать человечеству Спасителя вместо царя, явилась Бен-Гуру в новом свете, и он спросил:
    
— Теперь, когда он близок, о Балтазар, ты по-прежнему думаешь, что он будет Спасителем, а не царем?
    
Балтазар ответил взглядом столь же задумчивым, сколь нежным.
    
— Как понимать тебя? — отозвался он. — Дух, который был Звездой — моим проводником в далекие времена, не являлся мне после нашей встречи с тобой в шатре доброго шейха; то есть я не видел и не слышал его так, как прежде. Я верю, что голос, говоривший во сне, был им, но других прозрений у меня не было.
    
— Я напомню различие между нами, — почтительно сказал Бен-Гур. — Ты полагал, что должен явиться царь, но не подобный цезарю; ты думал, что его владычество будет духовным, а не от мира сего.
    
— О да, — отвечал египтянин, — и сейчас я держусь того же мнения. Я вижу разницу в наших верах. Ты идешь встретить царя людей, а я — Спасителя Душ.
    
Он помолчал с видом человека, силы которого направлены на внутреннюю борьбу с мыслью, либо слишком высокой для быстрого разрешения, либо слишком тонкой для ясного выражения.
    
— Позволь мне попытаться, сын Гура, — сказал он наконец, — ясно выразить свою веру, чтобы увидев, как духовное царство может быть более прекрасным во всех отношениях, нежели любое великолепие цезаря, ты лучше понял, почему я возлагаю такие надежды на чудесного царя.
    
Я не могу сказать тебе, когда родилась идея Души в каждом человеке. Вероятнее всего первородители вынесли ее из сада, который был их первым домом. Так или иначе, мы знаем, что она никогда полностью не покидала человеческого ума. Некоторыми людьми она потеряна, но не всеми; в иные времена она темнела и увядала; в иные ее одолели сомнения; но в великой благости своей Бог не уставал посылать нам могучие умы, которые возвращали ее в веру людей.
    
Почему должна быть Душа в каждом человеке? Вдумайся, о сын Гура, на минуту вдумайся в необходимость ее. Лечь, умереть и не быть больше — не было человека, который в сердце своем не носил бы надежду на лучшее. Все монументы всех народов — протест против небытия после смерти; таковы статуи и надписи, такова история. Величайший из египетских царей повелел высечь свое изображение из скалы. День за днем приезжал он со свитой на множестве колесниц, чтобы посмотреть на работу; наконец она была завершена, и не было в мире статуи столь же большой и долговечной: она была точной его копией — черты лица и даже выражение их. Разве не справедливо будет представить его в этот момент говорящим: «Пусть приходит Смерть; я останусь жить и после нее!» Его желание осуществилось. Статуя стоит до сих пор.
    
Но жизнь ли то, чего он желал и достиг? Лишь воспоминание — слава, столь же зыбкая, как лунный свет на лице огромного бюста, — история в камне, и ничего более. А во что превратился сам царь? Осталось забальзамированное тело в царской гробнице, осталось изображение, не более приятное взгляду, чем другие в той же пустыне. Но где, о сын Гура, где сам царь? Канул ли он в ничто? Две тысячи лет прошло с тех пор, когда он был живым человеком, как ты и я. Было ли последнее дыхание его концом?
    
Сказать — да, значило бы обвинить Бога; представим лучше иной план, дарующий нам жизнь после смерти — настоящую жизнь, с движением, чувствами, знанием, властью; жизнь, бесконечную во времени, хотя, быть может, меняющую свое состояние.
    
Ты спросишь, каков же Божий план? Дарование Души каждому из нас в момент рождения и простой закон: нет иного бессмертия, кроме бессмертия Души.
    
Посмотри на меня, каков я есть: слабый, уставший, дряхлый телом и лишенный красоты; посмотри на морщинистое лицо, подумай об ослабевших чувствах, прислушайся к дребезжащему голосу. О, какое счастье для меня в обещании, что едва раскроется могила, чтобы принять изношенную шелуху, как невидимые двери вселенной, которая есть дворец Бога, распахнутся, чтобы принять меня — освобожденную бессмертную Душу!
    
Хотел бы я уметь выразить экстаз, который несет приход такой жизни! Не говори, что я ничего не знаю о ней. Я знаю — и этого довольно для меня, — что бытие Души предполагает высшие качества. В таком бытии нет пылинки и громады; оно должно быть тоньше воздуха, неосязаемее света, чище квинтэссенции — это жизнь в абсолютной чистоте.
    
Что же еще, о сын Гура? Зная столько, должен ли я обсуждать с собою самим или с тобой несущественное: форму души, место ее обитания, пьет ли она и ест ли, есть ли у нее крылья и покровы? Нет. Более подобает довериться Богу. Он творец всех форм, он одевает лилию, расцвечивает розу, осаждает росу, создает музыку природы; одним словом, он устанавливает законы этой жизни; и они настолько убеждают меня, что, доверчивый, как дитя, я предоставляю ему организацию моей Души и ее жизни после смерти. Я знаю, он любит меня.
    
Праведник остановился, чтобы сделать глоток, и рука, подносившая кубок к губам, дрожала. Ира и Бен-Гур разделяли его чувства и хранили молчание. На последнего пролился свет. Он начинал видеть, как никогда прежде, что возможно духовное царство, более важное для людей, чем любая земная империя; и что в конечном счете Спаситель был бы более божественным даром, чем величайший царь.
    
— Я мог бы спросить тебя теперь, — продолжал Балтазар, — неужели человеческая жизнь, столь беспокойная и краткая, предпочтительнее вечной жизни Души? Но прими вопрос и подумай над ним сам: «Из равно счастливых часа и года что предпочтительнее?» И тогда ты сможешь приблизиться к конечному вопросу: что есть трижды по двадцать и десять лет на земле по сравнению с вечностью с Богом? Для меня самым поразительным и самым прискорбным является то, что сама идея жизни Души есть свет, почти ушедший из мира. В том или ином месте можно найти философа, который будет говорить с тобой о Душе, уподобляя ее принципу; но поскольку философы ничего не принимают на веру, они не могут пройти путь до признания за душой бытия, а потому цель ее создания остается для них сгустком мрака.
    
Все живое обладает разумом, соизмеримым с его желаниями. Не кажется ли тебе значительной та странность, что власть рассуждать о будущем в полной мере дана только человеку? Этим знаком, как я вижу его, Бог указывает, что мы созданы для иной и лучшей жизни, что инобытие на самом деле есть величайшая потребность нашей натуры. Но увы, до чего пали народы! Они живут ради одного дня, будто настоящее есть все, и говорят: «После смерти нет завтра; а если есть, то, коль мы не знаем о нем ничего, пусть само заботится о себе». И когда смерть говорит им: «Приди!» — они не могут войти в счастье сияющей вечной жизни, ибо не готовы к ней. Увы, сын Гура, что мне приходится говорить это, но столь же этот спящий верблюд подходит для жизни с Богом, как и святейшие жрецы наших дней, служащие у высочайших алтарей самых знаменитых храмов. Настолько люди погрязли в этой низшей земной жизни! Так близки они к забвению иной, грядущей! Вникни же, прошу тебя, ЧТО должно быть спасено для нас.
    
Что до меня, говорю тебе святую правду: я не отдал бы одного часа жизни Души за тысячу лет человеческой жизни.
    
Здесь египтянин, казалось, забыл о слушателях и погрузился в собственные мысли.
    
— Что сравнится со знанием Бога? Не список его таинств, но сами таинства на час раскроются для меня — даже самое сокровенное и ужасное: власть, о которой не в силах помыслить земной разум, — власть обрамлять берегами пустоту, освещать тьму и из ничего творить вселенную. Все будет открыто. Я наполнюсь божественным знанием; я познаю славу, изведаю все наслаждения, я достигну прозрения. И если в конце этого часа я буду счастлив услышать от Бога: «Я беру тебя на вечную службу себе», — крайний предел желания будет превзойден, и все достижимые устремления земной жизни, всевозможные ее радости будут значить не более, чем звяканье колокольчиков.
    
Балтазар замолчал, будто набираясь сил после исступленного взлета чувств, а Бен-Гуру казалось, что он выслушал исповедь самой Души.
    
— Прости меня, сын Гура, — продолжал праведник с поклоном, торжественность которого смягчил ласковый взгляд. — Я хотел представить жизнь Души, ее возможности, наслаждения, превосходства твоим собственным размышлениям, но мысль эта столь приятна, что я соблазнился выразить ее пространной речью. В этом бледном виде я изложил основания своей веры. Меня печалит слабость слова. Но отправляйся сам по пути истины. Прими в рассуждение высокое существование, которое дается нам после смерти, и прислушайся к чувствам и побуждениям, которые вызовет у тебя эта мысль, — прислушайся к ним, говорю я, ибо это движения твоей собственной Души, старающейся обратить тебя на путь истинный. Вспомни потом, что посмертная жизнь стала столь темной, что заслуживает названия утраченного света. Если найдешь его, возрадуйся, о сын Гура, возрадуйся, как я, ибо тогда, помимо великого дара, который должен быть спасен для нас, ты обнаружишь необходимость в Спасителе, бесконечно большую, нежели необходимость в царе; и тот, навстречу которому мы идем, не будет более являться в твоих мечтах воином с мечом или монархом с короной.
    
Спросишь: «Как мы узнаем его?» Если по-прежнему считаешь его царем, подобным Ироду, то будешь неустанно искать мужа в пурпуре и со скипетром в руке. Тот же, кого ищу я, будет беден и скромен — человек, похожий на других людей; и знак, по которому я узнаю его, будет крайне прост. Он предложит мне и всему человечеству путь к вечной жизни, прекрасной и чистой жизни Души.
    
Минуту все хранили молчание, прерванное снова Балтазаром.
    
— Однако пора, — сказал он, — пора в путь. Собственные слова пробудили во мне нетерпение видеть не покидающего моих мыслей, а потому прости меня, сын Гура, и ты, дочь моя, если тороплю вас.
    
По его знаку раб принес вина в кожаной бутылке, они выпили и, сбросив с колен салфетки, поднялись.
    
Пока раб убирал шатер и припасы в тюки, а араб приводил лошадей, собеседники совершили омовение в озере.
    
Вскоре они обновили свои следы в вади, намереваясь догнать караван, если он прошел мимо.
   
   
    
     
ГЛАВА IV
     
Бен-гур на страже с Ирой
    
    
     
Караван, растянувшийся по пустыне, выглядел очень живописно, однако полз, как ленивый питон. Балтазар недолго смог вынести такую медлительность, и по его предложению маленький отряд отделился, чтобы продолжать путь самостоятельно.
     
Если читатель молод или еще вспоминает с сочувствием романтику своей юности, он разделит радость, с которой Бен-Гур, скачущий рядом с верблюдом египтян, бросил последний взгляд на голову каравана, почти скрывшуюся за горизонтом.
     
Говоря прямо и с полным доверием, признаем, что Бен-Гур находил определенное очарование в присутствии Иры. Поймав брошенный сверху взгляд, он спешил приблизиться к ней; когда она заговаривала, его сердце сбивалось с обычного ритма. Стремление быть приятным ей не покидало его. Самый обычный предмет становился значительным, стоило ей обратить на него внимание: черная ласточка, после того как на нее указал изящный палец, уносила сияющий нимб; осколок кварца или слюдяная чешуйка вспыхивали под поцелуем солнца, и по слову красавицы юноша мчался за придорожным сокровищем, а когда она небрежно отбрасывала находку, равнодушная к его трудам, он стыдился, что такая безделица посмела принять вид драгоценности — рубина или алмаза. Синева далеких гор превращалась в богатый пурпур, стоило ей произнести фразу восхищения; и тусклая муть заволакивала весь пейзаж, когда — и нередко — беседка закрывалась пологом. При таком настроении, такой готовности сдаться в сладкий плен к чему могли привести несколько дней уединенного путешествия по пустыне!
     
Если в любви нет ни логики, ни расчета, плоды ее определяет та, кто обладает влиянием.
     
А в данном случае были приметы, что чары напускаются не бессознательно. Утром на ней откуда-то появилась сетка с золотыми монетами, легшими на лоб и щеки, мешая свой блеск с богатым отливом потока иссиня-черных волос. Из того же тайника были извлечены драгоценные камни: кольца и серьги, жемчужное ожерелье, а также шитая золотом шаль и шарф из тонких индийских кружев, смягчивший своей дымкой весь арсенал. Она обстреливала Бен-Гура кокетливыми замечаниями и жестами, обливала улыбками, смеялась переливами флейты — и все это в сопровождении взглядов, то тонущих в нежности, то вспыхивающих ярко. Такая игра стоила Антонию его славы, а погубившая его не была и наполовину так прекрасна, как эта ее соотечественница.
     
Так прошли день и вечер.
     
Солнце, спустившись за хребет древнего Васана, заставило отряд остановиться у озера чистой дождевой воды в Абилинской пустыне. Там был поставлен шатер, съеден ужин и сделаны приготовления к ночи.
     
Вторую стражу нес Бен-Гур; он стоял с копьем в руке рядом с дремлющим верблюдом, поглядывая то на звезды, то на укрытую ночью равнину. Тишь нарушалась лишь редкими дуновениями теплого ветра, не уносившего от часового чар египтянки. К ним примешивалась только мысль о том, как она могла проникнуть в его тайны, какое собирается дать им применение и как ему вести себя с нею. И во все это проникала ждущая неподалеку любовь — сильное искушение, ставшее сильнее за прошедший день. В ту самую секунду, когда он более всего склонен был поддаться обольщению, прекрасная даже в неясном свете безлунной ночи рука мягко легла на его плечо. Он резко обернулся — это была она.
     
— Я думал, ты спишь, — сказал он.
     
— Сон — для стариков и младенцев, а я вышла повидаться со своими друзьями — звездами юга, теми, что держат сейчас полуночное покрывало над Нилом. Но признайся, ты захвачен врасплох.
     
Он взял скользнувшую с плеча руку и ответил:
     
— Врагом?
     
— О нет! Быть врагом, — значит ненавидеть, а ненависть — болезнь, которую Исида не подпустит ко мне. Она поцеловала меня в сердце, когда я была ребенком.
     
— Твоя речь не похожа на отцовскую. Ты не разделяешь его веру?
     
— Могла бы, — тихо рассмеялась она, — если бы выглядела, как он. Но я еще не стара. Для молодости нет религии — только поэзия и философия; нет поэзии, кроме порождаемой вином, радостью и любовью, нет философии, кроме той, что извиняет дурачества этой поры. Бог отца слишком ужасен для меня. Я не нашла его в роще Дафны. О нем никогда не слышали в римских атриумах. Но, сын Гура, у меня есть желание.
     
— Желание! Где тот, кто скажет ему: «нет!»?
     
— Может быть, ты?
     
— Назови свое желание.
     
— Очень простое: я хочу помочь тебе.
     
Она придвинулась ближе.
     
Он рассмеялся.
     
— О Египет, — я едва не сказал «милый Египет!» — не в твоей ли стране живет сфинкс?
     
— И что же?
     
— Ты одна из его загадок. Сжалься и подари ключик. В чем мне нужна помощь? И как ты можешь помочь мне?
     
Она отняла руку, отвернулась к верблюду и заговорила нежно, лаская чудовищную голову, будто это было чудо красоты:
     
— О ты, последний, самый быстроногий и статный из стад Иова! Порою и ты спотыкаешься, когда путь неровен, а ноша тяжела. Как тебе удается распознавать по слову доброе намерение и отвечать благодарностью, даже если помощь предложена женщиной? Я целую тебя, царственный зверь! — она склонилась и коснулась губами широкого лба, тут же добавив: — За то, что твоя мудрость не знает подозрений!
     
Бен-Гур, подобравшись, отвечал спокойно:
     
— Твой упрек попал в цель, о Египет! Похоже, я сказал тебе «нет»; но что, если на устах моих лежит печать чести, а молчание хранит чужие жизни?
     
— Может, и так! — быстро ответила она. — Да, это так.
     
Изумленный, он отступил на шаг, и голос его был резок:
     
— Что ты знаешь?
     
Она ответила, рассмеявшись:
     
— Почему мужчины не признают, что у женщин чувства острее? Твое лицо было у меня перед глазами весь день. Мне довольно было посмотреть, чтобы сказать, что ум твой обременен, а чтобы определить бремя, нужно было лишь вспомнить твои разговоры с отцом. Сын Гура! — она понизила голос, выявляя большое искусство, и приблизилась так, что теплое дыхание касалось его щеки. — Сын Гура! Тот, кого ты ищешь, должен стать Царем Иудейским, не так ли?
     
Сердце его билось часто и сильно.
     
— Царем Иудейским, подобным Ироду, но более великим, — продолжала она.
     
Он отвернулся к ночи и звездам, потом взгляд встретился с ее глазами и медлил там, а ее дыхание было уже на его губах.
     
— С утра, — говорила она, — нас преследовали видения. Если я поведаю тебе мое, ответишь ли тем же? Что? Ты молчишь?
     
Она оттолкнула его руку и повернулась, будто собираясь уходить, но он схватил ее, требуя:
     
— Стой! Стой и говори!
     
Она вернулась, положила руку на его плечо и приникла к нему, а он обнял и тесно прижал ее; в ласке было обещание, которого она просила.
     
— Говори, расскажи мне свои видения, о Египет, милый Египет! Даже пророк, хоть сам Фесвитянин, хоть Законодатель — не смог бы отказать твоей просьбе. Я в твоей воле. Будь милосердна… милосердна… молю.
     
Будто не заметив просьбы, глядя в небо и покоясь в объятиях, она медленно произносила:
     
— Меня преследовало видение грандиозной войны — войны на земле и на море — с лязгом оружия и идущими в бой армиями, будто вернулись Цезарь с Помпеем и Октавий с Антонием. Облако пыли и пепла поднялось над миром, и Рима не стало; все его владения вернулись Востоку, а из облака вышла новая раса героев; и возникли огромные сатрапии и блистательные короны, затмившие все, что было доселе. И, сын Гура, пока длилось видение и когда оно закончилось, я спрашивала себя: «Что будет недоступно тому, кто раньше и лучше послужит Царю?»
     
И снова Бен-Гур отпрянул. Это был вопрос, не покидавший его весь день. Теперь ему показалось, что ключ найден.
     
— Вот, — сказал он, — теперь я понял тебя. Сатрапии и короны — вот в чем ты хочешь помочь мне. Понимаю, понимаю! И никогда еще не было царицы, равной тебе, такой умной, прекрасной и величественной, — никогда! Но увы, милый Египет, согласно видению, как ты поведала его, короны завоевываются в бою, а ты — только женщина, хоть Исида и поцеловала тебя в сердце. Или тебе известен более надежный путь, чем тот, что пролагается мечом? Если так, о Египет, покажи, и я пойду им, хотя бы лишь ради тебя.
     
Она освободилась из его рук и приказала:
     
— Постели свой плащ здесь, чтобы я могла опереться о верблюда. Я сяду и расскажу тебе историю, которая дошла по Нилу до Александрии, где я услыхала ее.
     
Он повиновался, прежде воткнув рядом копье.
     
— Но что делать мне? — жалобно спросил он, когда она села. — Как принято в Александрии, чтобы слушатели сидели или стояли?
     
Вольготно расположившись под боком старого зверя, она отвечала, смеясь:
     
— Публика у рассказчиков своевольная и иногда делает, как знает.
     
Он немедленно растянулся на песке, положив ее руку себе на шею.
     
— Я готов, — сказал он. И она тут же начала:
    
    
     
      
Как красота пришла на землю
     
     
Во-первых, ты должен знать, что Исида была — и остается — прекраснейшей из богинь; и Осирис, ее муж, хоть и был мудр и могуч, иногда подвергался уколам ревности, ибо любовь — единственное, в чем боги равны смертным.
     
Серебряный дворец Божественной Жены венчал собой величайшую из лунных гор, и оттуда она часто отправлялась на солнце, где, в самом сердце источника вечного света, был дворец Осириса, испускающий слишком яркое сияние, чтобы смертные глаза могли смотреть на него.
     
В одно время — дней для богов нет, — наслаждаясь с мужем на крыше золотого дворца, она бросила случайный взгляд и далеко, на самом краю вселенной, заметила Индру с армией обезьян, летящих верхом на орлах. Друг Живого, как с любовью называли Индру, возвращался после решающего боя с ужасными Ракшасами — возвращался победителем, и в свите были герой Рама и Сита, его жена, уступавшая красотой только самой Исиде. Исида встала, сняла свой пояс из звезд и помахала им Сите — слышишь, Сите — помахала в радостном приветствии. И тут же между летящими и парой на золотой крыше упало нечто, подобное ночи, но это была не ночь — это нахмурился Осирис.
     
Случилось так, что в этот момент предметом их беседы было то, о чем не смог бы помыслить никто другой; и он встал и сказал величественно: «Иди домой. Я сделаю это сам. Чтобы создать совершенно счастливое существо, мне не нужна твоя помощь. Иди.»
     
Глаза Исиды были большими, как у белой коровы, которая в храме ест траву из рук верующих, когда они возносят свои молитвы; и глаза ее были того же цвета, что у священной коровы, и такие же нежные. И она тоже поднялась и сказала: «Прощай, мой добрый господин. Ты скоро позовешь меня, я знаю, ибо без меня ты не сможешь создать совершенно счастливое существо, равно как, — она рассмеялась, зная, насколько правдивы ее слова, — равно как не сможешь сам быть совершенно счастлив без меня».
     
— Посмотрим, — сказал он.
     
И она ушла, взяла спицы и стул, села на крыше своего серебряного дворца и принялась вязать и ждать.
     
А творческая воля Осириса гремела в его могучей груди, будто жернова всех остальных богов, вместе принявшихся молоть зерно; гремела так, что ближайшие звезды тарахтели, как горошины в стручке, а несколько из них сорвались с мест и потерялись. И пока не умолкал звук, Исида ждала, и вязала, и не потеряла ни одной петли.
     
Вскоре в пространстве перед солнцем появилась точка; она росла, пока не стала величиной с луну, и Исида поняла, что создается мир, но когда и луна погрузилась в его тень, так что осталось только одно светлое пятнышко, освещенное самой Исидой, она поняла, как зол муж, и все же продолжала вязать, уверенная, что конец будет таким, как она сказала.
     
Так появилась земля, сначала висевшая в пустоте вялой серой массой. Потом Исида увидела разницу между ее частями: равнины, горы, моря; но по-прежнему все было серым. Потом что-то зашевелилось на берегу реки, и Исида оставила вязанье, заинтересовавшись. Что-то поднялось и простерло руки к солнцу, показывая, что знает, откуда произошло. И этот Первый Человек был прекрасен на вид. И вокруг него были творения, которые мы называем природой: трава, деревья, птицы, животные, даже насекомые и гады.
     
И некоторое время человек был счастлив своей жизнью — видно было, как он счастлив. И в промежутках между проявлениями Осирисовой творческой воли донесся презрительный смех, а потом слова, прогремевшие с солнца:
     
— Твоя помощь — вот еще! Смотри на совершенно счастливое создание!
     
И Исида снова принялась вязать, ибо была столь же терпелива, сколь силен Осирис; и если он мог творить, то она умела ждать; и она ждала, ибо знала, что просто жизни недостаточно.
     
И была права. Немного спустя Божественная Жена заметила перемену в человеке. Он стал вялым и только лежал, простершись ниц, на берегу реки, а если поднимал голову, на лице была грусть. В нем умер интерес к жизни. И когда она поняла это, когда говорила себе: «Творению надоела жизнь», раздался грохот творческой воли и в мгновение ока Земля, бывшая прежде серой, вспыхнула красками: горы стали синими, трава и деревья на равнинах — зелеными; море — голубым; а облака заиграли бесчисленными оттенками. А человек вскочил и захлопал в ладоши, ибо он был исцелен и снова счастлив.
     
А Исида улыбнулась и снова взялась за вязанье, сказав себе: «Хорошо придумано и поможет на некоторое время; но одной красоты в мире недостаточно для такого существа. Моему господину придется попробовать еще раз».
     
Едва она договорила, как гром творящей воли потряс луну, и, взглянув, Исида уронила вязанье и захлопала в ладоши, ибо прежде все на Земле, кроме человека, было приковано к своему месту, а теперь все живые существа и многие неживые получили дар Движения. Птицы весело взлетели; большие и малые животные побежали каждое своим путем; деревья закачали ветвями под любящими дуновениями ветерков; реки потекли в моря, моря закачались в своих ложах, поднимая волны, которые накатывались на берег и убегали, оставляя блестящую пену; и надо всем поплыли облака, подобные парусным кораблям.
     
И человек встал, счастливый, как дитя, а довольный Осирис закричал:
     
— Ха-ха! Смотри, как хорошо я обхожусь без тебя!
     
Добрая жена подняла свою работу и ответила спокойно, как прежде:
     
— Как было, так и будет. Вид движущихся вещей станет человеку привычен. Птицы в полете, течение рек и волнение моря перестанут забавлять его, и тогда будет хуже, чем прежде.
     
И Исида ждала, говоря себе: «Бедное создание! Он теперь несчастнее, чем прежде».
     
И будто услышав ее мысли, Осирис встрепенулся, и гром его воли потряс вселенную так, что только Солнце в центре ее осталось незыблемым. Исида взглянула, но не увидела перемен. Она улыбалась, уверенная, что новое изобретение ее господина не заставит себя ждать; и вдруг человек встал, будто прислушиваясь; лицо его просветлело, и он захлопал в ладоши от радости, потому что впервые на Земле раздались Звуки — звуки беспорядочные и гармония звуков. Ветры бормотали в листве деревьев; птицы пели каждая свою песню или щебетали, переговариваясь; ручьи, бегущие в реки, превратились в среброструнные арфы и заиграли вместе; реки, бегущие в моря, добавили свой торжественный аккорд, а моря с грохотом ударили в берег. Музыка была везде и всегда, и человек не мог не быть счастлив.
     
Исида наслаждалась, думая, как хорошо, как удивительно хорошо потрудился ее господин; но вот она тряхнула головой: Цвет, Движение, Звук — кроме них, у красоты есть только Форма и Свет, с которыми Земля родилась. Осирис исчерпал себя, и если его создание снова станет несчастным, придется просить помощи у нее. И ее пальцы забегали, беря сразу две, три, пять и даже десять петель.
    
   
   
    
     
ГЛАВА V
     
У Вифавары
    
    
Третий полдень путники встретили у реки Иавок, где более ста приезжих, большею частью из Переи, давали отдых себе и своим животным. Не успели они спешиться, как подошел человек с кувшином воды и чашей и предложил напиться, а когда они поблагодарили, сказал, глядя на верблюда:
    
— Я возвращаюсь с Иордана, где сейчас много людей из дальних краев, путешествующих, как вы, но ни у кого из них нет слуги, равного вашему. Благороднейшее животное! Могу ли я спросить, какой он крови?
    
Балтазар ответил и собрался отдохнуть; Бен-Гур же проявил больший интерес к замечанию.
    
— В каком месте реки эти люди? — спросил он.
    
— У Вифавары.
    
— Это был уединенный брод, — сказал Бен-Гур. — Не понимаю, почему он привлек такой интерес.
    
— Вижу, — ответил незнакомец, — что вы тоже издалека и не слышали о благой вести.
    
— Какой благой вести?
    
— Явился человек из пустыни — святой жизни человек, — и уста его полны странных речей, которые привлекают всех слушающих его. Он называет себя Иоанном Назореем, сыном Захарии, вестником, посланным перед Мессией.
    
Даже Ира стала прислушиваться к дальнейшему.
    
— Об этом Иоанне говорят, что он провел свою жизнь с самого детства в пещере близ Ен-геди, молясь и живя более строго, чем ессеи. Толпы приходят послушать его проповеди. И я ходил вместе с другими.
    
— Все ли эти твои друзья побывали там?
    
— Большинство только идет, но некоторые уже возвращаются.
    
— Что он проповедует?
    
— Новое учение, какого до сих пор не знали в Израиле, — так говорят все. Он называет это покаянием и крещением. Раввины не знают, что делать с ним, и мы тоже. Некоторые спрашивали его, не Христос ли он, другие — не Илия ли; но он отвечает всем: «Я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу».
    
Тут человека позвали, и Балтазар спросил вдогонку:
    
— Добрый чужестранец, скажи, найдем ли мы проповедника там, где ты оставил его?
    
— Да, у Вифавары.
    
— Кем может быть этот назорей, — сказал Бен-Гур Ире, — если не провозвестником нашего Царя?
    
Так быстро он стал полагать дочь заинтересованной в чудесном Царе, которого искал, больше, чем ее древний отец! Тем не менее последний поднялся с огнем решимости в запавших глазах и сказал:
    
— Поспешим. Я не устал.
    
И они принялись помогать рабу.
    
На привале западнее Рамофа Гилеадского они говорили так.
    
— Встанем рано, сын Гура, — сказал старик. — Спаситель может прийти прежде нас.
    
— Царь не может надолго отстать от своего герольда, — шепнула Ира, готовясь занять свое место на верблюде.
    
— Увидим завтра! — ответил Бен-Гур, целуя ее руку.
    
На следующий день, около трех часов, свернув с дороги, по которой, огибая основание горы Галаад, они ехали от Рамофа, путники углубились в голую степь к востоку от священной реки. Впереди лежал верхний предел древних земель Иерихона, простирающихся до самых гор Иудеи. Кровь Бен-Гура побежала быстрее, ибо он знал, что брод близко.
    
— Радуйся, добрый Балтазар, — сказал он, — мы почти у места.
    
Погонщик заставил верблюда бежать быстрее. Вскоре они увидели палатки, шатры и стреноженных животных; а затем реку и толпы на берегу, и другие толпы за рекой. Понимая, что идет проповедь, они заспешили еще более, однако, когда подъехали, масса людей пришла в движение и начала расходиться.
    
Опоздали!
    
— Остановимся, — сказал Бен-Гур заламывающему руки Балтазару. — Назорей может пойти этой дорогой.
    
Народ был слишком воодушевлен услышанным и занят обсуждением проповеди, чтобы заметить новоприбывших. Когда мимо прошло несколько сотен и казалось, что возможность хотя бы увидеть назорея потеряна, чуть выше по реке показался приближающийся человек столь странной наружности, что они забыли обо всем остальном.
    
Внешне человек был груб, неуклюж и даже дик. На худой, изможденный лик цвета старого пергамента, на плечи и до середины спины падали слипшиеся пряди выгоревших волос. Глаза его сверкали. Вся правая сторона тела была обнажена, имела тот же цвет, что лицо, и столь же изможденный вид, рубаха из самой грубой верблюжьей шерсти — грубой, как та, что идет на шатры бедуинов, — покрывала остальную часть туловища и ноги до колен, подпоясанная широким поясом сыромятной кожи. Ноги были босы. К поясу привязана сыромятная же сума. Он опирался на суковатый посох. Движения его были быстрыми, решительными и странно настороженными. То и дело он отбрасывал волосы с глаз и осматривался, будто ища кого-то.
    
Прекрасная египтянка смотрела на сына пустыни с удивлением, чтобы не сказать с отвращением. Подняв полог беседки, она заговорила с Бен-Гуром, не слезавшим с коня.
    
— И это провозвестник твоего Царя?
    
— Это назорей, — ответил он, не глядя на нее.
    
По правде говоря, и сам он был озадачен. Несмотря на знакомство с аскетами Ен-геди — их одеждой, равнодушием к мнению мира, приверженностью обетам, подвергающим тело всевозможным мукам и отделяющим их от рода человеческого так, будто они не были рождены подобно другим людям; несмотря на то, что был подготовлен увидеть назорея, называющего себя только гласом вопиющего в пустыне, — все же мечты о Царе, который должен быть столь велик и сделать столь многое, окрашивали все, связанное с ним, и Бен-Гур не сомневался, что найдет в провозвестнике знак божественной воли и царственного величия. Пораженный, пристыженный, изумленный, он мог ответить только:
    
— Это назорей.
    
Не то было с Балтазаром. Он знал, что пути Господни не таковы, какими думают видеть их люди. Он видел Спасителя Младенцем в яслях, и вера приготовила его к встрече с грубым и простым, связанным с явлением Божества. Поэтому, сидя на своем месте, он скрестил руки на груди, и губы его шевелились в молитве. Он ждал не царя.
    
В это время, когда новоприбывшие были столь сильно и по-разному возбуждены увиденным, другой человек, до сих пор одиноко сидевший на прибрежном камне, вероятно, размышляя над услышанным, поднялся и медленно пошел от берега наперерез назорею. Они должны были встретиться неподалеку от верблюда.
    
Проповедник и незнакомец шли так, пока не оказались — первый в двадцати ярдах от животного, второй в десяти футах. Тогда проповедник остановился, убрал волосы с глаз, посмотрел на незнакомца и вскинул руки, будто давая знак всем окружающим. И все тоже остановились, приготовившись слушать, и когда тишина стала полной, посох назорея указал на незнакомца.
    
Все, кто готовился слушать, напрягли зрение. В то же мгновение и подчиняясь тому же импульсу, Балтазар и Бен-Гур всмотрелись в указанного человека, который произвел на них одинаковое впечатление, но в разной степени. Был он чуть выше среднего роста, сухощав, даже хрупок. Движения его были спокойны и неторопливы, что свойственно человеку, постоянно размышляющему о серьезном, и одет он был соответственно: нижнее одеяние с длинными рукавами, достигающее лодыжек, и верхняя одежда, называемая талиф на правой руке висел обычный головной платок со шнуром. Кроме шнура да узкой голубой каймы по подолу талифа, вся его одежда была из полотна, пожелтевшего от пыли и дорожной грязи. К исключению можно было причислить еще голубые и белые кисти, предписываемые законом раввинам. Сандалии его были самыми простыми. Ни сумы, ни пояса, ни посоха не было.
    
Однако эти детали наружности были лишь бегло отмечены тремя взирающими, и то лишь как обрамление головы и лица, которые — особенно впоследствии — явились настоящим источником обаяния, воздействовавшего на них, как и на всех, кто стоял там.
    
Под безоблачным сиянием голову укрывали только длинные, слегка вьющиеся волосы, разделенные посередине, золотисто-каштановые, местами выгоревшие до рыжеватого золота. Под широким лбом, под дугами черных бровей блестели большие синие глаза, смягчаемые такими длинными ресницами, какие порой встречаются у детей, но какие очень редко, если вообще можно найти у мужчин. Что до остальных черт, трудно было решить, греческие они или еврейские. Тонкие ноздри и рот были необычными для последнего типа, а если к ним прибавить ласковое выражение глаз, бледность кожи, тонкие волосы и мягкую бороду, волны которой достигали груди, то не нашлось солдата, который не посмеялся бы над таким противником; женщины, которая не доверилась бы ему с первого взгляда; ребенка, который, повинуясь мгновенному инстинкту, не дал бы ему руку и всю свою безыскусную веру; никого, кто не назвал бы его прекрасным.
    
Лицо хранило выражение, которое, по выбору наблюдателя, могло быть с равной справедливостью объяснено проявлением ума, любви, сожаления или грусти, хотя на самом деле сочетало их все — выражение, которое можно представить как отпечаток безгрешной души, обреченной видеть и сознавать законченную греховность тех, среди кого она проходит; однако никто не нашел бы в лице признак слабости; по крайней мере этого человека не заподозрил бы в слабости тот, кто знает, что любовь, сожаление и грусть происходят чаще от сознания силы вынести муку, чем от силы деятельной: такова духовная мощь мучеников и подвижников. И такое впечатление производил этот человек.
    
Медленно приближался он — приближался к троим. Бен-Гур на прекрасном скакуне, с копьем в руке должен был привлечь внимание царя, однако глаза устремились выше — не на Иру, чья красота так часто упоминалась, но на Балтазара, старого и ни к чему не пригодного.
    
Замерли все.
    
И вот назорей, по-прежнему указывая посохом, громко воскликнул:
    
— Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира!
    
Народ, замерший в ожидании, был поражен ужасом слов, столь странных и недоступных; но для Балтазара они имели огромное значение. Он приехал , чтобы еще раз увидеть Спасителя людей. Вера, принесшая ему исключительную привилегию в давние времена, по-прежнему жила в сердце, и если теперь она давала ему способность видеть более, чем другие, назовем это силой души, до сих пор не вполне прекратившей божественное общение, в которое была некогда принята, или достойной наградой за жизнь, в те годы, не знавшие примеров святости, являвшую чудо. Идеал его веры был перед ним, совершенный лицом, фигурой, одеждой, движениями, возрастом; он видел и, видя, узнавал. О, если бы произошло нечто, отметающее все сомнения!
    
И нечто произошло.
    
В точное мгновение, будто поддерживая дрожащего египтянина, назорей повторил свой возглас:
    
— Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира!
    
Балтазар упал на колени. Ему не нужны были объяснения, и, будто зная это, назорей обернулся к другим, глядящим в удивлении, и продолжал:
    
— Сей есть, о Котором я сказал: «за мною идет Муж, который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня». Я не знал Его; но для того пришел крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю. Я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем. Я не знал Его; но Пославший меня крестить в воде сказал мне: «на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым». И я видел и засвидетельствовал, что сей есть… — он подождал, все указывая посохом на человека в белом одеянии, будто желая придать больше убеждения и словам, и содержащемуся в них, — я засвидетельствовал, что Сей есть СЫН БОЖИЙ!
    
— Это он, это он! — вскричал Балтазар, подняв полные слез глаза. В следующее мгновение он упал без чувств.
    
В это время, заметим, Бен-Гур изучал лицо незнакомца, хотя и с совершенно иным интересом. Он не остался слеп к чистоте черт, задумчивости, нежности, смирению и святости, но в этот момент его сознание вмещало только одну мысль: «Кто этот человек? Мессия или царь?» Невозможно было представить внешность менее царственную. Нет, при виде этого спокойного, благожелательного лица сама идея войны и завоеваний, жажды власти казалась оскверняющей. Он сказал, будто обращаясь к собственному сердцу: «Балтазар прав, а Симонид ошибается. Этот человек пришел не для того, чтобы восстановить трон Соломона; в нем нет Ирода; он будет царем, но не нового Рима».
    
Понятно, что это было не умозаключением, но непосредственным впечатлением, и, пока оно складывалось, стало пробуждаться воспоминание. «Несомненно, — говорил он себе, — я видел этого человека, но где и когда?» Этот взгляд, спокойный, сочувствующий, любящий — несомненно, он устремлялся на него когда-то в те времена, когда видел этот взгляд Балтазар. Сначала смутный, а потом яркий свет, вспышка солнечного сияния — встала сцена у колодца в Назорете, когда римские стражники волокли его на галеры. Бен-Гур затрепетал всем своим существом. Эти руки помогли ему в величайшем несчастье. Это лицо было одной из картин, которые с тех пор не покидали его. В возбуждении чувств все объяснения проповедника были забыты, все, кроме последних слов — слов столь чудесных, что мир до сих пор звенит ими:
    
— Сей есть СЫН БОЖИЙ!
    
Бен-Гур спрыгнул с коня, чтобы преклониться перед своим благодетелем, но Ира крикнула ему:
    
— Помоги, сын Гура, помоги, или мой отец умрет!
    
Он остановился, оглянулся и поспешил на помощь. Она подала чашу, и, предоставив рабу опустить верблюда на колени, он поспешил к реке за водой. Когда вернулся, незнакомец уже ушел.
    
Наконец сознание вернулось к Балтазару. Простирая руки, он слабо вопрошал:
    
— Где он?
    
— Кто? — спросила Ира.
    
Лицо праведника струило неиссякаемый свет, будто удовлетворено было его последнее желание.
    
— Он… Спаситель… Сын Божий, которого я увидел снова.
    
— Ты веришь в это? — тихо спросила Ира, обращаясь к Бен-Гуру.
    
— Наше время полно чудес. Подождем, — кратко ответил он.
    
На следующий день, когда все трое слушали назорея, тот прервался на полуслове, благоговейно произнеся:
    
— Вот Агнец Божий!
    
Взглянув, куда он указывал, они снова увидели незнакомца. Рассматривая тонкую фигуру и святое, прекрасное лицо, полное печали, Бен-Гур вдруг подумал:
    
«Балтазар прав, но прав и Симонид. Почему Спаситель не может быть также и царем?»
    
И он спросил у стоявшего рядом:
    
— Кто это идет там?
    
Тот ответил, презрительно рассмеявшись:
    
— Сын плотника из Назорета.
   
  
  
   
    
КНИГА
    
ВОСЬМАЯ
   
   
    
     
      
Кто в мире устоит перед ней? — Она
      
Дышала нектаром; ее волна
      
В счастливые края меня несла.
      
И как младенца на руки взяла
      
Она меня средь роз, и я приговорен,
      
Ток жизни моей прежней прегражден,
      
И пред капризной царицей чувств
      
Склонился я, встревоженный вассал.
     
    
    Китс
   
   
    
     
ГЛАВА I
     
Гости в доме Гура
    
    
— Эсфирь, Эсфирь! Скажи слуге принести чашку воды.
    
— Не выпьешь ли лучше вина, отец?
    
— Пусть принесет то и другое.
    
Это происходило в летнем доме на крыше старого дворца Гуров в Иерусалиме. Перегнувшись через парапет, Эсфирь крикнула человеку во дворе, и в это же время другой слуга, поднявшись по лестнице, почтительно приветствовал ее.
    
— Пакет для господина, — сказал он, подавая письмо в полотняном запечатанном пакете.
    
Удовлетворяя любознательность читателя, прервемся, чтобы сказать: был двадцать первый день марта, почти три года спустя после явления Христа у Вифавары.
    
За прошедшее время Малух, действуя по указанию Бен-Гура, который не мог более терпеть пустоты и заброшенности отцовского дома, выкупил его у Понтия Пилата, ворота, дворы, лестницы, террасы, комнаты и крыша были вычищены и полностью восстановлены, так что теперь не только не напоминали о губительных для семьи обстоятельствах, но стали еще богаче, чем прежде. В любой детали посетитель мог заметить тонкий вкус хозяина, воспитанный годами жизни на вилле близ Мисен и в Риме.
    
Но не следует делать вывод, что Бен-Гур стал официальным владельцем. По его мнению, час для этого еще не пришел. Не принял он и своего настоящего имени. Проводя время в галилейских приготовлениях, он терпеливо ждал действий Назорея, который с каждым днем становился для него все более загадочным, а чудеса, совершаемые нередко на его глазах, подогревали сомнения в характере Мессии. Временами он приезжал в Святой Город, но останавливался в отцовском доме под видом чужеземца и гостя.
    
Нужно также отметить, что визиты Бен-Гура имели своей целью не только отдых от трудов. В доме обосновались Балтазар и Ира, а чары дочери не утратили ни силы, ни свежести, тогда как отец, хотя и сильно ослабевший, неизменно оказывался жадным слушателем рассказов о поразительной силе странствующего чудотворца.
    
Что до Симонида и Эсфири, они прибыли из Антиоха лишь за несколько дней до описываемых событий — утомительное путешествие для купца, который передвигался в паланкине, качающемся меж двух верблюдов, не всегда шагавших в ногу. Зато теперь он не мог насмотреться на родную землю. Большую часть дня проводил на крыше, сидя в кресле — точной копии того, что осталось в кабинете дома над складом. В тени летнего дома он мог упиваться бодрящим воздухом знакомых гор, видел восход солнца, его путь по небу и закат, и рядом с Эсфирью под открытым небом Израиля легче было призывать из прошлого другую Эсфирь, любовь его молодости, все усиливавшуюся с годами. Однако не забывал он и о деле. Каждый день гонец приносил депешу от Санбалата, которому было поручено вести торговлю, и каждый день Санбалату отправлялась депеша со столь детальными указаниями, что исключалась всякая иная воля и всякая случайность, за исключением тех, которые Всемогущий не позволяет предусмотреть даже самым мудрым.
    
Когда Эсфирь повернулась, мягкий солнечный свет залил ставшее уже женственным лицо с правильными чертами, розовой, благодаря молодости и здоровью, кожей, светящееся умом и чистой преданной душой — лицо женщины, рожденной быть любимой, ибо любовь была неотъемлемой частью ее жизни.
    
Она взглянула на пакет, потом еще раз, внимательнее, и щеки ее покраснели — там была печать Бен-Гура. Она поспешила к отцу.
    
Симонид некоторое время тоже изучал печать. Сломав ее он подал дочери свиток.
    
— Читай.
    
Он смотрел ей в лицо с тревогой.
    
— Ты знаешь, от кого это, Эсфирь?
    
— Да… от… нашего господина.
    
Несмотря на запинающуюся речь, она встретила взгляд со скромной искренностью. Подбородок старика медленно опустился в жирные складки.
    
— Ты любишь его, Эсфирь?
    
— Да, — ответила она.
    
— Ты хорошо все обдумала?
    
— Я пыталась, отец, думать о нем только как о господине, с которым связана долгом. Это не прибавило мне сил.
    
— Славная девочка, славная девочка, такой же была твоя мать, — сказал он, погружаясь в воспоминания, от которых она отвлекла его, развернув письмо. — Да простит меня Господь, но… Но твоя любовь не осталась бы безответной, держи я то, что имел, крепко, как мог бы. Деньги — большая сила!
    
— Так хуже было бы для меня, отец, тогда я была бы недостойна взглянуть на него и не могла бы гордиться тобой. Не начать ли мне чтение?
    
— Чуть погодя, — сказал он. — Позволь мне ради тебя открыть самое плохое. Быть может, тебе будет не так ужасно узнать это из моих уст. Его любовь отдана.
    
— Я знаю, — спокойно ответила она.
    
— Египтянка поймала его в свои сети, — продолжал он. — Она обладает хитроумием своей расы и красотой. Большой красотой и великим хитроумием, но, как свойственно этой расе, лишена сердца. Дочь, презирающая отца, принесет горе мужу.
    
— Она презирает отца?
    
Симонид продолжал:
    
— Балтазар — мудрый человек, удивительно для гоя отличенный Богом, но она смеется надо всем этим. Я слышал, как она говорила о нем вчера: «Дурачества простительны молодости, а у старости не остается ничего достойного восхищения, кроме мудрости, когда же уходит и она, старикам лучше умирать». Жестокая речь, достойная римлянина. Я примерил ее к себе, зная, что дряхлость Балтазара придет и ко мне — уже скоро. Но ты, Эсфирь, никогда не скажешь: «Лучше бы он умер». Нет, твоя мать была дочерью Иуды.
    
Со слезами на глазах она поцеловала его, сказав:
    
— Я дочь моей матери.
    
— Да, и моя дочь — моя дочь, которая для меня все, чем был Храм для Соломона.
    
Помолчав, он положил руку на ее плечо и заключил:
    
— Когда он возьмет египтянку в жены, Эсфирь, он будет думать о тебе с раскаянием и неспокойным духом, ибо в конце концов поймет, что стал лишь прислужником ее дурного тщеславия. Рим — вот ее мечта. Для нее он сын дуумвира Аррия, а не сын Гура, князя иерусалимского.
    
Эсфирь не пыталась скрыть действие этих слов.
    
— Спаси его, отец! Еще не поздно!
    
Он ответил с неясной улыбкой:
    
— Можно спасти тонущего, но не влюбленного.
    
— Но он слушает тебя. Он один во всем мире. Покажи ему опасность. Скажи, что это за женщина.
    
— Это может спасти его от нее. Но отдаст ли тебе, Эсфирь? Нет, — брови его затенили глаза. — Я раб, как многие поколения моих предков, и все же я не могу сказать ему: «Посмотри, господин, на мою дочь! Она прекраснее египтянки и любит тебя больше». Годы свободы и власти слишком изменили меня. Слова эти были бы для меня ядом. Камни на тех старых горах перевернулись бы от стыда, пройди я рядом с ними. Нет, Эсфирь, клянусь патриархами, я лучше уложил бы нас обоих рядом с твоей матерью, чтобы уснуть ее сном!
    
Краска залила все лицо Эсфири.
    
— Я не хотела, чтобы ты говорил это, отец. Я думала только о нем — о его счастье. Если я осмелилась полюбить его, то должна быть достойной его уважения, и только тогда смогу прощать себе это безумие. Позволь мне читать письмо.
    
— Да, читай.
    
Она начала, торопясь уйти от неприятной темы.