1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Он мужлан, он грубиян,
          
Родом из страны Ова̀ри, 
          [351]
          
Угодил в свою семью…
        
      
      
Он ведь по материнской линии внук некоего Канато̀ки из провинции Овари.
      
Один раз император стал насвистывать на флейте мотив этой песенки. Бывший возле него Такато воскликнул:
      
— Государь, играйте громче, иначе Сукэтада не услышит!
      
Но император продолжал играть очень тихо, только для себя.
      
Другой раз он пришел из своего дворца в Северный павильон и сказал:
      
— Сукэтады здесь нет. Тогда я сыграю эту песенку…
      
Какая несравненная доброта!
    
    
      
        
239. Бывает, что люди меняются так…
      
      
Бывает, что люди меняются так, словно они вновь родились в образе небожителей.
      
Придворная дама невысокого ранга вдруг назначена кормилицей наследного принца.
      
Она уже не заботится о церемониальном костюме. Ни китайской накидки не наденет, ни даже шлейфа… Какое там, в самом простом платье уляжется возле своего воспитанника, днюет и ночует в его опочивальне.
      
Другие фрейлины у нее на побегушках. То иди в ее комнату с каким-нибудь наказом, то отнеси письмо… Всего и не перечислить!
      
Когда простой придворный служитель получает звание куродо, он сразу возомнит себя важной персоной. Да можно ли подумать, что это тот самый человек, который совсем недавно, в прошлом «месяце инея» 
      [352], нес японскую цитру в торжественном шествии по случаю праздника Камо? Теперь он неузнаваем! Посмотрите, как гордо выступает в компании молодых людей из самых знатных семейств! Невольно спросишь себя: «Откуда взялся этот юный вельможа?»
      
То же самое, наверно, происходит, когда чиновники из других ведомств назначены на должность куродо, но я их просто не знаю, и потому перемена в моих глазах не столь разительна.
    
    
      
        
240. Однажды утром, когда на землю лег высокими холмами снег…
      
      
Однажды утром, когда на землю лег высокими холмами снег и все еще продолжал падать, я увидела несколько молодых придворных пятого и четвертого рангов, с юными свежими лицами. Церемониальные верхние одежды прекрасных цветов, которые они надели поверх наряда ночной стражи, были высоко подоткнуты и заметно смяты там, где их раньше перетягивали кожаные пояса. Пурпур шаровар, казалось, еще более насытился цветом, еще ярче заиграл на фоне чистого снега.
      
Бросались в глаза щеголеватые нижние одежды, алые или, уж на худой конец, ослепительно-желтые, как горная роза-керрия.
      
Молодые люди прикрывались зонтами, но сбоку налетал сильный ветер, осыпая их снегом, и они шли, наклонясь вперед. Не только глубокие башмаки и полубашмаки, но даже ноговицы на них побелели от снега…
      
Великолепная картина!
    
    
      
        
241. Однажды утром дверь, ведущая в длинную наружную галерею…
      
      
Однажды утром дверь, ведущая в длинную наружную галерею, была открыта очень рано. Я увидела, как придворные сановники толпой идут в северную караульню по переходу «Верховая тропа» 
      [353], примыкающему к Покоям для высочайшего омовения.
      
На придворных были выцветшие кафтаны, а шаровары до того распустились по швам, что оттуда лезли нижние одежды и их приходилось все время заправлять обратно.
      
Когда эти вельможи проходили мимо открытой двери, то пригнули вниз длинные крылышки своих шапок и прикрыли ими лица.
    
    
      
        
242. То, что падает с неба
      
      
Снег. Град. Ледяной дождь очень неприятен, но невольно залюбуешься, если он смешан с белым-белым снегом.
    
    
      
        
243. Как хорош снег…
      
      
Как хорош снег на кровлях, покрытых корой кипариса.
      
А еще он хорош, когда чуть-чуть подтает или выпадет легкой порошей и останется только в щелях между черепицами, скрадывая углы черепиц, так что они кажутся круглыми.
      
Есть приятность в осеннем дожде и граде, если они стучат по дощатой крыше.
      
Утренний иней — на темных досках крыши. И в саду!
    
    
      
        
244. Солнце
      
      
Солнце всего прекрасней на закате. Его гаснущий свет еще озаряет алым блеском зубцы гор, а по небу тянутся облака, чуть подцвеченные желтым сиянием. Какая грустная красота!
    
    
      
        
245. Луна
      
      
Всего лучше предрассветный месяц, когда его тонкий серп выплывает из-за восточных гор, прекрасный и печальный.
    
    
      
        
246. Звезды
      
      
«Шестизвездие» 
      [354]. Звезда Пастух 
      [355]. Вечерняя звезда. Падучие звезды 
      [356], что навещают нас по ночам, довольно любопытны. Но лучше бы у них не было такого длинного хвоста!
    
    
      
        
247. Облака
      
      
Я люблю белые облака, и пурпурные, и черные… И дождевые тучи тоже, когда они летят по ветру.
      
Люблю смотреть, как на рассвете темные облака понемногу тают и становятся все светлее.
      
Кажется, в какой-то китайской поэме сказано о них: «Цвет, исчезающий на заре 
      [357]…»
      
До чего красиво, когда тонкое сквозистое облако проплывает мимо ослепительно сияющей луны!
    
    
      
        
248. То, что родит сумятицу
      
      
Искры.
      
Вороны суматошно клюют на дощатой крыше приношение богам, рассыпанное там монахами перед утренней трапезой.
      
Большое стечение паломников в храм Киёмидзу в восемнадцатый день каждой луны.
      
Гость внезапно прибывает в дом, когда сумерки уже спустились, а огни еще не зажжены. Все приходят в волнение… Но воцаряется еще бо̀льшая сумятица, если это прибыл хозяин дома из далекого путешествия.
      
По соседству возник пожар… Правда, у нас не загорелось!
    
    
      
        
249. То, что выглядит грубо
      
      
Высокая прическа простых служанок.
      
Изнанка кожаного пояса, украшенного рисунками в китайском духе.
      
Манеры Святого мудреца.
    
    
      
        
250. Те, чьи слова оскорбляют слух
      
      
Жрицы, читающие моления богам 
      [358].
      
Лодочные гребцы.
      
Стражники, охраняющие дворец во время грозы.
      
Борцы.
    
    
      
        
251. Те, кто напускает на себя уж очень умный вид
      
      
Теперешние младенцы лет трех от роду.
      
Женщины, что возносят молитвы богам о здравии и благополучии ребенка или помогают при родах.
      
Ведунья первым делом 
      [359]требует принести все, что нужно для молитвы. Кладет целую стопку бумаги и начинает кромсать ее тупым ножом. Кажется, так и одного листка не разрежешь, но этот нож у нее особый, и она орудует им изо всех сил, скривив рот на сторону.
      
Нарезав много зубчатых полосок бумаги, она прикрепляет их к бамбуковой палочке. Но вот торжественные приготовления закончены, и знахарка, сотрясаясь всем телом, бормочет заклинания…
      
Вид у нее при этом многомудрый!
      
Потом она пускается в рассказы:
      
— Недавно в том-то дворце, в том-то знатном доме сильно захворал маленький господин… Совсем был плох, но призвали меня — и болезнь как рукой сняло. За это я получила много щедрых даров. А ведь каких только не призывали ведуний и заклинателей! И все без пользы. С той поры ни о ком другом и слышать не хотят, меня зовут. Я теперь у них в великой милости.
      
При этом выражение лица у нее не из самых приятных.
      
А еще напускают на себя умный вид хозяйки в домах простолюдинов.
      
И глупцы тоже. Они очень любят поучать тех, кто по-настоящему умен.
    
    
      
        
252. То, что пролетает мимо
      
      
Корабль на всех парусах.
      
Годы человеческой жизни.
      
Весна, лето, осень, зима
    
    
      
        
253. То, что человек обычно не замечает
      
      
Дни зловещего предзнаменования 
      [360].
      
Как понемногу стареет его мать.
    
    
      
        
254. Как неприятны люди, которые не соблюдают вежливости в письмах! 
        [361]
      
      
Как неприятны люди, которые не соблюдают вежливости в письмах! Плохо, если в каждой строке сквозит высокомерное пренебрежение к людям.
      
Но не стоит все же совершать ошибку другого рода, употребляя чрезмерно подобострастные выражения, когда пишешь человеку, положение которого вовсе того не требует.
      
Что и говорить, оскорбительно самой получить неучтивое письмо. И даже если такое письмо получат другие, живо переживаешь чужую обиду.
      
Но разве это относится только к письмам?
      
Как не возмутиться, если с тобой разговаривают бесцеремонно, не соблюдая правил учтивости? А тем более гнев берет, если так осмеливаются говорить о высокопоставленных лицах.
      
Меня коробит, когда жена говорит о муже в неуважительном тоне.
      
Зачастую слуги, сообщая гостю о своем господине, употребляют чересчур почтительные слова: «его милость соизволили», «его светлость повелели»… Это дурная манера! Невольно думаешь: «Вот уж не к месту! Достаточно было бы сказать: „Господин мой изволил то-то и то-то…“»
      
Иному человеку можно бы сделать замечание:
      
— Ах, что за тон! Как грубо! Зачем вы так неучтиво разговариваете?
      
Но и он сам, и окружающие только станут смеяться.
      
Заметив свой промах, человек начнет шутливо отговариваться:
      
— Что за мелочные придирки!
      
Фамильярно, без тени смущения, называть придворных сановников и государственных советников просто по именам, не титулуя их, — недопустимая вольность.
      
Лучше никогда не звать по имени даже самую нечиновную даму, у которой нет собственных апартаментов, а величать ее «сударыня» и «госпожа фрейлина». Она будет рада такой непривычной для нее вежливости и от души благодарна.
      
Вообще, придворных сановников и знатных молодых людей (если только не присутствует государь) надлежит именовать согласно занимаемой должности.
      
Разве допустимо перед лицом государя употреблять даже в разговоре друг с другом слово «я» применительно к себе? Я, мол, собственной персоной… Ведь сам император слушает.
      
Можно ли назвать умными людей, которые разговаривают неучтиво, и неужели уронит свое достоинство тот человек, который умеет соблюсти правила вежливости?
    
    
      
        
255. Очень грязные вещи
      
      
Слизняки.
      
Метла, которой подметали пол из грубых деревянных досок.
      
Лакированные чашки в императорском дворце.
    
    
      
        
256. То, что страшит до ужаса
      
      
Раскат грома посреди ночи.
      
Вор, который забрался в соседний дом.
      
Если грабитель проник в твой собственный дом, невольно потеряешь голову, так что уже не чувствуешь страха.
      
Пожар поблизости безмерно страшен.
    
    
      
        
257. То, что вселяет уверенность
      
      
Молебствие о выздоровлении, которое служат несколько священников, когда тебе очень плохо.
      
Слова утешения в часы тревога и печали, которые слышишь от человека, истинно тебя любящего.
    
    
      
        
258. Зятя приняла в семейство…
      
      
Зятя приняли в семейство после долгих хлопот и приготовлений, но скоро он перестает посещать молодую жену. Вдруг зять встречается со своим бывшим тестем где-нибудь в официальном месте… Наверное, он чувствует в душе жалость к старику.
      
Один молодой человек стал зятем влиятельного сановника, но прошел всего месяц, и он забыл дорогу к своей жене. Все в доме бранили изменника на чем свет стоит, а кормилица даже читала страшные заклятия, чтобы несчастия посыпались на его голову.
      
Но в первый же месяц нового года он получил звание куродо.
      
— Что теперь подумают люди! — стали говорить в семье его жены. — Скажут: «Странно, странно! С тестем на ножах, а такой успех! С чего бы, спрашивается?»
      
Все эти домашние пересуды наверняка дошли до ушей зятя.
      
Настало время шестой луны. В доме одного вельможи должны были читаться «Восемь поучений». Собралось множество людей.
      
Новый куродо выглядел очень нарядно в парчовых шароварах и черной безрукавке. Он легко мог бы повесить шнур своей безрукавки на «хвост коршуна» — оглобли экипажа, где сидела покинутая им жена, так близко друг к другу стояли их экипажи.
      
«Как она примет это?» — шептались между собой женщины ее свиты. Не только они, но и все другие бывшие там люди из тех, кто знал о ее горе, были полны сердечного сочувствия к ней.
      
«А он сидел с равнодушным видом, бровью не шевельнул!» — стали рассказывать потом свидетели этой сцены.
      
Но мужчины, они не способны почувствовать сострадание или понять сердце женщины.
    
    
      
        
259. Самое печальное на свете…
      
      
Самое печальное на свете — это знать, что люди не любят тебя. Не найдешь безумца, который пожелал бы себе такую судьбу.
      
А между тем согласно естественному ходу вещей и в придворной среде, и в родной семье одних любят, других не любят… Как это жестоко!
      
О детях знатных родителей и говорить нечего, но даже ребенок самых простых людей привлечет все взгляды и покажется необыкновенным, если родители начнут восхвалять его сверх всякой меры. Что ж, когда ребенок в самом деле очень мил, это понятно. Как можно не любить его? Но если нет в нем ничего примечательного, то с болью думаешь: «Как слепа родительская любовь!»
      
Мне кажется, что самая высшая радость в этом мире — это когда тебя любят и твои родители, и твои господа, и все окружающие люди.
    
    
      
        
260. Мужчины, что ни говори, странные существа
      
      
Мужчины, что ни говори, странные существа. Прихоти их необъяснимы.
      
Вдруг один, к всеобщему удивлению, бросит красавицу жену ради дурнушки…
      
Если молодой человек хорошо принят во дворце или родом из знатной семьи, он вполне может выбрать из множества девушек красивую жену себе по сердцу.
      
Предположим, избранница недоступна, так высоко она стоит. Но все равно, если в его глазах она совершенство, пусть любит ее, хотя бы пришлось ему умереть от любви.
      
Бывает и так. Мужчина никогда не видел девушки, но ему наговорили, что она — чудо красоты, и он готов горы своротить, лишь бы заполучить ее в жены.
      
Но вот почему иной раз мужчина влюбляется в такую девушку, которая, даже на взгляд других женщин уж очень дурна лицом? Не понимаю.
      
Я помню, была одна дама, прекрасная собой, с добрым сердцем. Она писала изящным почерком, хорошо умела слагать стихи. Но когда эта дама решилась излить свое сердце в письме к одному мужчине, он ответил ей неискренним ходульным письмом, а навестить и не подумал.
      
Она была так прелестна в своем горе, но мужчина остался равнодушным и пошел к другой. Даже посторонних брал гнев: какая жестокость! Претил холодный расчет, который сквозил в его отказе…
      
Мужчина, однако, ничуть не сожалел о своем поступке.
    
    
      
        
261. Сострадание — вот самое драгоценное свойство…
      
      
Сострадание — вот самое драгоценное свойство человеческой души. Это прежде всего относится к мужчинам, но верно и для женщин.
      
Скажешь тому, у кого неприятности: «Сочувствую от души!» — или: «Разделяю ваше горе!» — тому, кого постигла утрата… Много ли значат эти слова? Они не идут из самой глубины сердца, но все же люди в беде рады их услышать.
      
Лучше, впрочем, передать сочувствие через кого-нибудь, чем выразить непосредственно. Если сторонние свидетели расскажут человеку, пораженному горем, что вы жалели его, он тем сильнее будет тронут и ваши слова неизгладимо останутся в его памяти.
      
Разумеется, если вы придете с сочувствием к тому, кто вправе требовать его от вас, то особой благодарности он не почувствует, а примет вашу заботу как должное. Но человек для вас чужой, не ожидавший от вас сердечного участия, будет рад каждому вашему теплому слову.
      
Казалось бы, небольшой труд — сказать несколько добрых слов, а как редко их услышишь!
      
Вообще, не часто встречаются люди, щедро наделенные талантами — и в придачу еще доброй душой. Где они? А ведь их должно быть много…
    
    
      
        
262. Только прямой глупец сердится…
      
      
Только прямой глупец сердится, услышав людские толки о себе. Как можно их избежать? Выходит, он мнит себя неуязвимым. Никто не смей о нем и слова сказать, но сам он волен осуждать других.
      
Бывают, правда, недопустимо омерзительные сплетни. Когда они дойдут до слуха того, кто стал их мишенью, то он, естественно, будет глубоко возмущен. Скверная может выйти история!
      
Если в обществе перемывают косточки человека, который еще дорог сердцу, то невольно пожалеешь его и не присоединишься к насмешникам. А в других случаях слишком велико желание позлословить на чужой счет и вызвать общий смех.
    
    
      
        
263. Если какие-нибудь черты в лице человека…
      
      
Если какие-нибудь черты в лице человека кажутся вам особенно прекрасными, то не устанешь любоваться им при каждой новой встрече.
      
С картинами не так. Если часто на них глядеть, быстро примелькаются. Возле моего обычного места во дворце стоят ширмы, они чудесно расписаны, но я никогда на них не гляжу. Насколько более интересен человеческий облик!
      
В любой некрасивой вещи можно подметить что-либо привлекательное… А в красивом — увы! — отталкивающее.
    
    
      
        
264. У господина Наринобу, тюдзё Правой гвардии…
      
      
У господина Наринобу, тюдзё Правой гвардии, великолепная память на голоса. Когда где-нибудь, позади завесы, идет общая беседа, обычно бывает трудно по одному голосу угадать, кто говорит, особенно если это человек не из тех, с кем видишься постоянно.
      
Вообще мужчины плохо различают голоса или особенности почерка, и лишь Наринобу сразу узнает, чей это голос, даже если говорить совсем тихо.
    
    
      
        
265. Я никогда не встречала людей с более тонким слухом…
      
      
Я никогда не встречала людей с более тонким слухом, чем главный императорский казначей Масамѝцу. Право, он мог бы расслышать, как падает на пол ресничка комара.
      
Однажды, когда я жила в правом крыле канцелярия императрицы, Наринобу, приемный сын его светлости Митинага, только что получивший звание тюдзё, нес дежурство во дворце.
      
Пока я беседовала с ним, одна из фрейлин тихо прошептала мне:
      
— Расскажите господину тюдзё историю про картинки на веере.
      
Я ответила ей чуть слышно, одними губами:
      
— Когда вон тот господин уйдет. Даже она не расслышала и, наклонившись ко мне, стала переспрашивать:
      
— Что такое? Что такое?
      
— Возмутительно! — воскликнул Масамицу. — Ну если так, я весь день не тронусь с места.
      
«Но как мог он услышать?» — изумились мы.
    
    
      
        
266. То, что радует
      
      
Кончишь первый том еще не читанного романа. Сил нет, как хочется достать продолжение, и вдруг увидишь следующий том.
      
Кто-то порвал и бросил письмо. Поднимешь куски, и они сложатся так, что можно прочитать связные строки.
      
Тебе приснился сон, значение которого показалось зловещим. В страхе и тревоге обратишься к толкователю снов и вдруг узнаешь, к великой твоей радости, что сновидение это ничего дурного не предвещает.
      
Перед неким знатным человеком собралось целое общество придворных дам.
      
Он ведет рассказ о делах минувших дней или о том, что случилось в наши времена, а сам поглядывает на меня, и я испытываю радостную гордость!
      
Заболел человек, дорогой твоему сердцу. Тебя терзает тревога, даже когда он живет тут же, в столице. Что же ты почувствуешь, если он где-нибудь в дальнем краю? Вдруг приходит известие о его выздоровлении огромная радость!
      
Люди хвалят того, кого ты любишь. Высокопоставленные лица находят его безупречным. Это так приятно!
      
Стихотворение, сочиненное по какому-нибудь поводу — может быть, в ответ на поэтическое послание, — имеет большой успех, его переписывают на память. Положим, такого со мной еще не случалось, но я легко могу себе представить, до чего это приятно!
      
Один человек — не слишком тебе близкий — прочел старинное стихотворение, которое ты слышишь в первый раз. Смысл не дошел до тебя, но потом кто-то другой объяснил его, к твоему удовольствию.
      
А затем ты вдруг найдешь те самые стихи в книге и обрадуешься им: «Да вот же они!»
      
Душу твою наполнит чувство благодарности к тому, кто впервые познакомил тебя с этим поэтическим творением.
      
Удалось достать стопку бумаги Митиноку или даже простой бумаги, но очень хорошей. Это всегда большое удовольствие.
      
Человек, в присутствии которого тебя берет смущение, попросил тебя сказать начальные или конечные строки стихотворения. Если удастся сразу вспомнить, это большое торжество. К несчастью, в таких случаях сразу вылетает из головы то, что, казалось бы, крепко сидело в памяти.
      
Вдруг очень понадобилась какая-то вещь. Начнешь искать ее — и она сразу попалась под руку.
      
Как не почувствовать себя на вершине радости, если выиграешь в состязании, все равно каком!
      
Я очень люблю одурачить того, кто надут спесью. Особенно, если это мужчина…
      
Иногда твой противник держит тебя в напряжении, все время ждешь: вот-вот чем-нибудь да отплатит. Это забавно! А порой он напускает на себя такой невозмутимый вид, словно обо всем забыл… И это тоже меня смешит.
      
Я знаю, это большой грех, но не могу не радоваться, когда человек, мне ненавистный, попадет в скверное положение.
      
Готовясь к торжеству, пошлешь платье к мастеру, чтобы отбил шелк до глянца. Волнуешься, хорошо ли получится! И о радость! Великолепно блестит.
      
Приятно тоже, когда хорошо отполируют шпильки — украшения для волос…
      
Таких маленьких радостей много!
      
Долгие дни, долгие месяцы носишь на себе явные следы недуга и мучаешься им. Но вот болезнь отпустила — какое облегчение! Однако радость будет во сто крат больше, если выздоровел тот, кого любишь.
      
Войдешь к императрице и видишь: перед ней столько придворных дам, что для меня места нет. Я сажусь в стороне, возле отдаленной колонны. Государыня замечает это и делает мне знак: «Сюда!»
      
Дамы дают мне дорогу, и я — о счастье! — могу приблизиться к государыне.
    
    
      
        
267. Однажды, когда государыня беседовала с придворными дамами…
      
      
Однажды, когда государыня беседовала с придворными дамами, я сказала по поводу некоторых ее слов:
      
— Наш бедственный мир мучителен, отвратителен, порою мне не хочется больше жить… Ах, убежать бы далеко, далеко! Но если в такие минуты попадется мне в руки белая красивая бумага, хорошая кисть, белые листы с красивым узором или бумага Митиноку, — вот я и утешилась. Я уже согласна жить дальше.
      
А не то расстелю зеленую соломенную циновку, плотно сплетенную, с широкой белой каймою, по которой разбросан яркими пятнами черный узор… Залюбуюсь и подумаю: «Нет, что бы там ни было, а я не в силах отвергнуть этот мир. Жизнь слишком для меня драгоценна…»
      
— Немного же тебе надо! — засмеялась императрица, — Спрашивается, зачем было людям искать утешения, глядя на луну над горой Обасутэ̀? 
      [362]
      
Придворные дамы тоже стали меня поддразнивать:
      
— Уж очень они короткие, ваши «молитвы об избавлении от всяческих бед».
      
Некоторое время спустя случились печальные события 
      [363], потрясшие меня до глубины души, и я, покинув дворец, удалилась в свой родной дом.
      
Вдруг посланная приносит мне от государыни двадцать свитков превосходной бумаги и высочайшее повеление, записанное со слов императрицы.
      
«Немедленно возвратись! — приказывала государыня. — Посылаю тебе эту бумагу, но боюсь, она не лучшего качества и ты не сможешь написать на ней Сутру долголетия для избавления от бед».
      
О счастье! Значит, государыня хорошо помнит тот разговор, а я ведь о нем совсем забыла. Будь она простой смертной, я и то порадовалась бы. Судите же, как глубоко меня тронуло такое внимание со стороны самой императрицы!
      
Взволнованная до глубины души, я не знала, как достойным образом поблагодарить государыню, но только послала ей следующее стихотворение:
      
        
          
С неба свитки бумаги,
          
Чтобы священные знаки чертить,
          
В дар мне прислала богиня.
          
Это знак, что подарен мне
          
Век журавлиный в тысячу лет 
          [364].
        
      
      
— И еще спроси государыню от моего имени, — сказала я, — «Не слишком ли много лет прошу я от судьбы?»
      
Я подарила посланной (она была простая служанка из кухонной челяди) узорное синее платье без подкладки.
      
Сразу же потом я с увлечением принялась делать тетради из этой бумаги, и в хлопотах мне показалось, что все мои горести исчезли. Тяжесть спала с моего сердца.
      
Дня через два дворцовый слуга в красной одежде посыльного принес мне циновку и заявил:
      
— Нате!
      
— А ты кто? — сердито спросила моя служанка. — Невежество какое!
      
Но слуга молча положил циновку и исчез.
      
— Спроси его, от кого он? — велела я служанке.
      
— Уже ушел, — ответила она и принесла мне циновку, великолепную, с узорной каймой. Такие постилают только для самых знатных персон.
      
В душе я подумала, что это — подарок императрицы, но вполне уверенной быть не могла. Смущенная, я послала разыскивать слугу, принесшего циновку, но его и след простыл.
      
— Как странно! — толковала я с моими домашними, но что было делать, слуга не отыскался.
      
— Возможно, он отнес циновку не тому, кому следовало, и еще вернется, — сказала я.
      
Мне хотелось пойти во дворец императрицы и самой узнать, от нее ли подарок, но если бы я ошиблась, то попала бы в неловкое положение.
      
Однако кто мог подарить мне циновку ни с того ни с сего? «Нет, разумеется, сама государыня прислала ее», — с радостью подумала я.
      
Два дня я напрасно ждала вестей, и в душе у меня уже начали шевелиться сомнения.
      
Наконец, я послала сказать госпоже Укё:
      
«Вот, мол, случилось то-то и то-то… Не видели ли вы такой циновки во дворце? Сообщите мне по секрету. Только никому ни слова, что я вас спрашивала».
      
«Государыня сохраняет все в большой тайне, — прислала мне ответ госпожа Укё. — Смотрите же, не проговоритесь, что я выдала ее секрет».
      
Значит, моя догадка была верна! Очень довольная, я написала письмо и велела своей служанке потихоньку положить его на балюстраду возле покоев императрицы. Увы, служанка сделала это так неловко, что письмо упало под лестницу.
    
    
      
        
268. Его светлость канцлер повелел 
        [365]…
      
      
Его светлость канцлер повелел, чтобы в двадцать первый день второй луны был прочитан Полный свод речений Будды в святилище Сякудзэ̀ндзи храма Хокоѝн.
      
На торжестве должна была присутствовать вдовствующая императрица-мать, и потому молодая государыня — моя госпожа — загодя, уже в самом начале луны, поспешила прибыть во дворец на Втором проспекте. Но, как назло, в тот вечер меня от усталости сморил сон, и я ничего не успела толком разглядеть.
      
Когда я встала на другое утро, солнце уже ярко светило в небе, и недавно построенный дворец свежо и нарядно белел в его лучах. Все в нем сияло новизной, бамбуковые шторы и те, как видно, были повешены только накануне.
      
Когда же успели так великолепно украсить покои? Даже поставили Льва и Корейского пса 
      [366]в императорской опочивальне.
      
Возле лестницы, ведущей в сад, я заметила небольшое вишневое дерево, осыпанное пышным цветом.
      
«Как рано оно зацвело! — удивилась я. — Наверно, оттого, что растет в сени дворца. Значит, сливы уже давно распустились».
      
Вдруг гляжу, цветы на вишне ручной работы. Но они сверкали чудесными красками ничуть не хуже настоящих! Изумительное мастерство!
      
Было грустно думать, что они погибнут при первом же дожде.
      
На том месте, где был воздвигнут дворец, раньше стояло много маленьких домишек, и потому сад еще был беден деревьями, но сам дворец восхищал своей изысканной красотой.
      
Вскоре пожаловал его светлость канцлер. На нем были серые с синим отливом шаровары, украшенные плотно вытканным рисунком, и кафтан «цвета вишни», поверх трех пурпурных одежд.
      
Дамы, во главе с императрицей, блистали великолепными нарядами из гладких или узорчатых тканей всех оттенков цветущей сливы — от густого до светлого. Китайские накидки на них были весенних цветов: «молодые побеги», «зеленеющая ива», «алые лепестки сливы».
      
Господин канцлер сел перед императрицей и начал с ней беседовать.
      
О, если бы я могла хоть на короткий миг показать эту сцену людям, обитающим вдали от дворца! Пусть бы они своими ушами услышали, как превосходно отвечала государыня!
      
Поглядев на придворных дам, канцлер сказал:
      
— Что еще осталось пожелать вам в этой жизни, ваше императорское величество? Сколько замечательных красавиц окружает вас, глядеть завидно! И нет среди них ни одной низкорожденной. Все — дочери знатных семейств. О, какая великолепная свита! Прошу вас, будьте милостивы к вашим придворным дамам. Но если б они только знали, что у вас за сердце! Тогда лишь немногие согласились бы служить вам. А я ведь, несмотря на вашу низменную скупость, верой и правдой служил вам с самого вашего дня рождения. И за это время вы хоть бы обноски пожаловали мне со своего плеча! Нет, уж я вам в глаза все выскажу.
      
Он насмешил нас до слез.
      
— Но ведь это святая истина. По-вашему, я глупости болтаю? Как вам не совестно потешаться надо мной! — воскликнул канцлер.
      
В это время вдруг явился какой-то секретарь министерства церемониала с посланием от императора к императрице. Дайнагон Корэтика принял письмо и подал своему отцу. Развернув его, канцлер сказал:
      
— До чего приятное послание! Прочесть, что ли, если будет дозволено?
      
Но, взглянув на дочь, добавил:
      
— О, какой гневный вид! Словно я совершаю святотатство! — и отдал письмо.
      
Государыня взяла его, но не торопилась развернуть. Как спокойно и уверенно она держалась!
      
Одна из фрейлин вынесла откуда-то из глубины покоев подушку, чтобы усадить на нее императорского посла, а три-четыре других остались сидеть возле церемониального занавеса, поставленного перед императрицей.
      
— Пойду распоряжусь, чтобы послу выдали награду, — сказал канцлер.
      
После того как он ушел, императрица принялась читать послание. Потом она написала ответ на тонкой бумаге, алой, как лепесток сливы, под цвет ее наряду.
      
«Но увы! — подумала я с сожалением. — Никто не сможет даже отдаленно представить себе, до чего хороша была императрица, кроме тех, кто, как я, видел ее в этот миг своими глазами».
      
Пояснив, что сегодня особый день, канцлер пожаловал в награду посланному женский церемониальный наряд вместе с длинной одеждой цвета алой сливы.
      
Была подана закуска, и гостю поднесли чарочку, но он сказал дайнагону Корэтика:
      
— Сегодня у меня очень важные дела. Господин мой, прошу меня извинить, — и с этими словами покинул нас.
      
Юные принцессы, дочери канцлера, изящно набеленные, не уступали никому красотой своих нарядов.
      
Госпожа Третья 
      [367], Микусигэдоно, была ростом повыше госпожи Второй и выглядела настолько взрослой, что хотелось титуловать ее «сударыня».
      
Прибыла и ее светлость, супруга канцлера, но сейчас же скрылась позади церемониального занавеса, к большому сожалению новых фрейлин, еще не имевших случая увидеть ее.
      
Придворные дамы собрались тесным кругом, чтобы обсудить, какой наряд и какой веер лучше всего идут к сегодняшней церемонии. Каждая надеялась затмить всех остальных.
      
Вдруг одна заявила:
      
— А зачем я буду голову ломать? Надену первое, что под руку попадется.
      
— Ну, она опять за свое! — с досадой воскликнули другие дамы.
      
Вечером многие фрейлины отправились к себе домой, чтобы приготовиться к торжеству, и государыня не стала их удерживать.
      
Супруга канцлера навещала императрицу каждый день и даже иногда ночью. Юные принцессы — сестры государыни — тоже часто наведывались к ней, и в ее покоях все время царило приятное оживление. Из дворца императора ежедневно являлся посол.
      
Дни шли, и цветы на вишне ничего не прибавили к своей красоте, но выгорели на солнце и потускнели. Вид у них стал самый жалкий.
      
А когда они ночью попали под дождь, на них совсем уж нельзя было смотреть.
      
Рано утром я вышла в сад и воскликнула:
      
— Вот уж не скажешь теперь про цветок вишни, «светлой росой увлажненный 
      [368]», что он похож на лик красавицы…
      
Государыня услышала меня и пробудилась.
      
— В самом деле, мне показалось ночью, будто пошел дождь. Что случилось с цветами? — встревоженно вопросила она.
      
Как раз в эту минуту из дворца канцлера явилась толпа людей его свиты и разных челядинцев. Подбежав к вишневому дереву, они стали срывать с него ветки самодельных цветов, тихо переговариваясь между собой:
      
— Господин наш велел нам все убрать, пока еще темно. А солнце уже встает. Какая досада! Скорей, скорей! Поторапливайтесь.
      
Я глядела с любопытством. Если б это были люди, сведущие в поэзии, я бы напомнила им слова поэта Канэдзу̀ми 
      [369]:
      
        
          
Хоть говори, хоть нет.
          
Ветку цветущей вишни'
          
Я все равно сорву..
        
      
      
Вместо этого я громко спросила:
      
— Кто там крадет цветы? Не смейте, нельзя.
      
Но они со смехом убежали, таща за собой ветки.
      
Я подумала, что канцлера посетила счастливая мысль. В самом деле, кому приятно глядеть, как некогда столь прекрасные цветы вишни обратились в мокрые комки и прилипли к дереву?
      
Вернувшись во дворец, я никому не сказала ни слова о том, что видела.
      
Скоро явились женщины из ведомства домашнего обихода и подняли решетчатые створки ситоми. Женщины из службы двора прибрали покои. Когда они управились с работой, императрица поднялась со своего ложа.
      
Она сразу заметила, что цветов на вишне больше нет.
      
— Ах, странное дело! Куда исчезли цветы? — удивилась государыня. — Ты как будто крикнула утром: «Воры крадут цветы!» Но я думала, что унесут всего несколько веток, беда невелика. Видела ли ты, кто они?
      
— Нет, — ответила я, — было слишком темно. Только смутно двигались неясные тени… Мне показалось, будто какие-то люди воруют цветы, и я прикрикнула на них.
      
— Но все же, если б это были воры, — заметила императрица, — вряд ли они похитили бы все цветы до единого. Скорее всего, мой сиятельный отец приказал потихоньку убрать самодельные цветы.
      
— Что вы, как это возможно? — возразила я. — Нет, во всем виноват весенний ветер.
      
— Ах, вот как ты заговорила! Значит, что-то скрываешь. Видно, боишься бросить тень на его светлость.
      
В устах императрицы остроумный ответ не редкость, но все же я пришла в восхищение.
      
Тут показался канцлер, и я скрылась в глубине покоев из страха, что он увидит мой еще помятый сном «утренний лик» 
      [370].
      
Не успел канцлер войти, как изумленно воскликнул:
      
— Что я вижу! Пропали цветы на вишне. Вот новость! Но как вы не устерегли их? Хороши же ваши фрейлины, нечего сказать! Спят мертвым сном и не знают, что делается у них под носом.
      
— Но мне сдается, что об этом «узнал ты раньше меня» 
      [371], — тихонько прошептала я. Канцлер поймал мои слова на лету.
      
— Так я и думал, — заявил он с громким смехом. — Другие и не заметили бы! Я боялся только госпожи сайсё и вас.
      
— Да, верно, — подтвердила императрица с очаровательной улыбкой. Сёнагон знала правду, но старалась меня уверить, что всему виной весенний ветер.
      
— Ну, она обвиняла его напрасно. — И канцлер с утонченным изяществом начал декламировать стихотворение:
      
        
          
Время пришло возделать 
          [372]
          
Даже поля на горах.
          
[Не обвиняй же его,
          
Этот ветер весенний,
          
Что сыплются лепестки.]
        
      
      
Ах, досадно все же, что мои люди не убереглись от чужих глаз. А я-то наказывал им соблюдать осторожность. Уж очень зоркие стражи здесь во дворце.
      
И он добавил:
      
— Но Сёнагон очень удачно сказала про весенний ветер, — и снова начал декламировать: «Не обвиняй же его…»
      
Императрица молвила с улыбкой:
      
— В нескольких простых словах она хорошо выразила свое сердечное огорчение. Какой страшный вид был у нашего сада сегодня утром!
      
Молодая дама по имени Ковакагѝми тоже вставила слово:
      
— Ведь что ни говори, а Сёнагон первая все заметила. И еще она сказала: только настоящий цветок вишни прекрасен, «светлой росой увлажненный»… а самодельные цветы погибнут.
      
У канцлера был забавно огорченный вид.
      * * *
      
На восьмой или девятый день той же луны я собралась вернуться на время к себе домой. Императрица попросила меня: «Побудь еще хоть немного», — но я все же покинула дворец.
      
Однажды в полдень, когда солнце ярко сияло на безоблачном небе, мне принесли письмо от государыни:
      
«Не обнажились ли сердца цветов? 
      [373]Извести меня, что с тобой?»
      
Я ответила:
      
«Осень еще не наступила, но… девять раз в единую ночь к вам душа моя возносилась».
      * * *
      
Помню, в тот вечер, когда императрица должна была переехать во дворец на Втором проспекте, фрейлины подняли ужасную суматоху и, не соблюдая пристойного порядка, толпой ринулись к экипажам. Каждая старалась первой отвоевать себе место.
      
Я с тремя моими приятельницами стояла в стороне и смотрела на это.
      
— Неприятная картина! — говорили мы между собой. — Такую толкотню увидишь, только когда люди разъезжаются с праздника Камо. И не подступишься. Но пусть их! Если все экипажи будут заняты и мы не сможем уехать, государыня непременно заметит наше отсутствие и пошлет за нами.
      
Словом, мы остались спокойно ждать, а между тем другие дамы, тесня друг друга, осаждали экипажи. Наконец они кое-как расселись по местам и уехали.
      
Распорядитель, наблюдавший за нашим отъездом, воскликнул:
      
— Я, кажется, не жалея голоса, старался навести порядок, и вот, пожалуйста, четыре фрейлины еще здесь.
      
Подошел чиновник службы двора:
      
— Кто, кто остался? — изумленно спросил он. — Странно, очень странно! Я был уверен, что все уже отбыли. Как же вы так замешкались? Сейчас мы собирались посадить служанок вместе с вещами… Небывалый случай!
      
И он велел подать экипаж.
      
— О, если так, — сказала я, — посадите сперва этих ваших служанок. А нас уж как-нибудь потом…
      
— Нет, это возмутительно! Вы нарочно со злобы говорите такие нелепости.
      
И посадил нас в последний экипаж. Предназначенный для простых служанок, он был еле-еле освещен тусклым факелом. Мы отправились в путь, умирая от смеха.
      
Тем временем паланкин государыни уже прибыл, и она находилась в приготовленных для нее покоях.
      
— Позовите сюда Сёнагон, — повелела императрица.
      
— Но где же она, где? — удивлялись юные фрейлины Укё и Косако̀н, посланные встречать меня. Но экипажи подъезжали один за другим, а меня все не было.
      
Дамы выходили из экипажа и группами по четверо, в том порядке, как ехали, направлялись к государыне.
      
— Как, ее нет до сих пор? Почему же это? — спрашивала императрица.
      
Но никто не знал.
      
Наконец, когда все экипажи опустели, молодые фрейлины приметили меня.
      
— Госпожа наша то и дело спрашивает вас, а вы так запоздали! упрекнули они меня и поскорей повели к императрице.
      
По дороге я глядела кругом. Удивительно, как за самое короткое время сумели так благоустроить дворец, словно императрица уже давно обитала в его
      
— Почему ты так долго не являлась ко мне? Тебя искали повсюду, но не могли найти, — спросила государыня.
      
Я промолчала. Одна из фрейлин, приехавших со мной, сказала с досадой:
      
— А как могло быть иначе? Разве возможно ехать последними, а явиться раньше всех? Еще спасибо служанкам, пожалели нас, пустили в свою повозку. Там было так темно, что мы набрались страха.
      
— Распорядитель не знал своего дела, — воскликнула императрица. — Но вы-то почему молчали? Фрейлины, не искушенные в этикете, ведут себя бесцеремонно. Одна из старших дам, Эмо̀н, например, должна была бы призвать их к порядку.
      
— А зачем же они гурьбой бросились к экипажам? Лишь бы обогнать друг друга, — возразила Эмон.
      
Я подумала, что разговор этот принимает очень неприятный оборот для окружающих.
      
— Ну скажите, умно ли вы поступили? Нарушили все приличия, лишь бы сесть первыми в хороший экипаж. Благородно вести себя, следуя строгому чину, вот что самое главное, — с огорчением выговаривала фрейлинам государыня.
      
— Наверное, я слишком задержалась со сборами и все устали меня ждать, — заметила я, чтобы сгладить неловкость.
      * * *
      
Узнав, что государыня завтра утром отправится слушать чтение священного канона, я в тот же вечер поспешила во дворец.
      
По дороге я заглянула в передние покои на северной стороне Южного дворца 
      [374]. Там горели светильники на высоких подставках, и я увидела многих знакомых мне придворных дам. Одни сидели позади ширм группами по две, по три или четыре, других скрывал от глаз церемониальный занавес.
      
Но некоторые были на виду. Собравшись в круг, они поспешно шили, подбирали одна к другой и бережно складывали парадные одежды, прикрепляли завязки к шлейфам, белили свои лица… Но не буду тратить слова, нетрудно вообразить себе эту картину.
      
Дамы так усердно занимались прической, словно завтрашний день главное событие в их жизни.
      
— Государыня должна отбыть в час Тигра 
      [375], — сообщила мне одна из фрейлин. — Почему вы не пришли раньше? Один человек искал вас, он хотел передать вам веер.
      
Я поторопилась надеть свой церемониальный наряд на случай, если государыня в самом деле отбудет в час Тигра.
      
Начало светать, занялось утро. Нам сказали, что экипажи подадут к «Галерее под китайской крышей». В галерею эту, расположенную в западном крыле двора, вел крытый переход. Все мы, сколько нас было, пустились чуть ли не бегом, лишь бы поспеть вовремя.
      
Фрейлины, которые, подобно мне, недавно поступили на службу, легко робели и поддавались смущению, а тут еще в этом западном крыле находился сам канцлер, и государыня направилась к нему.
      
Она пожелала прежде всего посмотреть, как будут усаживать в экипажи дам ее свиты. Позади плетеных занавесей возле государыни стояли ее сестры: госпожа Сигэйся и две младших принцессы, а также ее матушка супруга канцлера — с тремя своими сестрами.
      
Господин дайнагон Корэтика и его младший брат Самми-но тюдзё встречали каждый очередной экипаж и, став по обе его стороны, поднимали плетеные шторы, откидывали внутренние занавески и подсаживали дам. Ехать надо было вчетвером.
      
Пока мы стояли тесной толпой, можно еще было прятаться за спиной других, но вот стали выкликать наши имена по списку. Волей-неволей пришлось выйти вперед. Не могу описать, какое мучительное чувство одолело меня. Из глубины дворца сквозь опущенный занавес на меня смотрело множество людей, и среди зрителей была сама императрица. Я оскорблю ее глаз своим неприглядным видом… При этой горькой мысли меня прошиб холодный пот. Мои тщательно причесанные волосы, казалось мне, зашевелились на голове.
      
С трудом передвигая ноги, я прошла мимо занавеса, но дальше, к моему конфузу, стояли два принца и с улыбкой глядели на меня. Я была как во сне. Но все же удержалась на ногах и дошла до экипажа. Не знаю, можно ли гордиться этим как геройством или мной владела дерзость отчаяния.
      
Когда все мы заняли свои места, слуги выкатили экипажи со двора и поставили вдоль широкого Второго проспекта, опустив оглобли на подставки.
      
«Такую длинную вереницу экипажей можно увидеть на дороге разве что в самые торжественные дни праздничных шествий. Наверно, все так думают, глядя на нас», — при этой мысли сердце мое забилось сильнее.
      
На дороге собралась большая толпа чиновных людей средних рангов: четвертого, пятого и шестого… Они подошли к экипажам и, слегка рисуясь, стали заговаривать с нами.
      
А больше всех асон Акинобу, как говорится, задирал голову и надувал грудь.
      
Но вот все придворные, начиная с самого канцлера и верховных сановников и кончая теми, кто даже не имеет доступа во дворец, двинулись навстречу вдовствующей императрице-матери. После ее проезда должна была тронуться в путь наша молодая государыня. Я боялась, что придется ждать целую вечность, но едва лишь взошло солнце, как показался кортеж вдовствующей императрицы.
      
В первом экипаже, украшенном на китайский образец, восседала сама престарелая императрица-инокиня. Далее в четырех экипажах следовали монахини. Экипажи сзади были открыты, и можно было увидеть в их глубине хрустальные четки, рясы цвета бледной туши поверх других одеяний: необычайное благолепие!
      
Сквозь опущенные плетеные шторы смутно виднелись пурпурные занавески с темной каймой.
      
В остальных десяти экипажах ехали придворные дамы. Китайские накидки «цвета вишни», шлейфы нежных оттенков, шелка, блистающие густым багрянцем, верхние одежды бледно-алые с желтым отливом или светло-пурпурные радовали глаза переливами красок.
      
Солнце уже поднялось высоко, но зеленоватое небо было подернуто легкой дымкой, и при этом свете наряды придворных дам так чудесно оттеняли друг друга, что казались прекрасней любой драгоценной ткани, любого пышного одеяния.
      
Его светлость канцлер со своими младшими братьями и весь двор в полном составе почтительно встретили престарелую императрицу. При виде ее величественного кортежа поднялся ропот восхищения.
      
Но, надеюсь, зрители любовались также и вереницей наших экипажей, выстроившихся вдоль дороги в ожидании своей очереди.
      
Я сгорала от нетерпения: скорее бы в путь! Время тянулось бесконечно. Меня мучила тревога: в чем причина задержки?
      
Но вот наконец восемь дев — унэмэ — выехали верхом на конях, которых служители вели за повод. По ветру красиво струились зеленые шлейфы с темной каймой, ленты пояса, шарфы…
      
Среди этих дев одна — по имени Фусэ̀ — находилась в любовной связи с начальником ведомства лекарственных снадобий Сигэма̀са. Она надела на себя светло-пурпурные мужские шаровары.
      
Дайнагон Яманои заметил со смехом:
      
— Кажется, Сигэмаса получил право на недозволенный цвет императорского пурпура?
      
Но вот остановились ехавшие друг за другом унэмэ, и в тот же миг появился паланкин нашей госпожи. Слов нет, кортеж вдовствующей императрицы был великолепен, но разве можно сравнить его с нашим?
      
Как прекрасен был паланкин молодой государыни! Золотая луковица, венчающая кровлю паланкина, ослепительно сверкала на солнце. Даже блиставшие яркими красками занавески в паланкине были неописуемо хороши.
      
Телохранители натянули священные шнуры, висевшие по четырем углам паланкина, и он тронулся в путь. Занавески тихо колебались на ветру,
      
Говорят, в минуту сильного волнения волосы шевелятся на голове. И на поверку это оказалось сущей правдой! Вообразите, в каком положении оказались дамы, у кого были плохие волосы, когда они еще вдобавок встали дыбом.
      
Все с восторгом глядели на паланкин. Изумительно! Великолепно! Меня охватила гордость при мысли, что я служу такой государыне и приближена к ней.
      
Лишь только паланкин императрицы проследовал мимо нас, как оглобли наших экипажей сразу сняли с подставок. Припрягли быков. Мы двинулись вслед за императрицей. Нет, я не в силах описать наше счастливое волнение!
      
Когда кортеж прибыл к храму, музыканты у главных ворот заиграли корейские и китайские мелодии, а танцоры стали исполнять пляски Льва и Корейского пса.
      
Раздался многоголосый хор инструментов, застучали барабанчики — и голова моя пошла кругом. Уж не попала ли я заживо в царство Будды? Мне казалось, что я возношусь к небесам на волне этих звуков.
      
Когда мы въехали во двор, то увидели шатер из многоцветной парчи. По сторонам ярко зеленели новые бамбуковые шторы, а вокруг шатра были повешены большие занавеси.
      
Все, все было так красиво, словно видение нездешнего мира. Слуги подвезли экипажи к многоярусной галерее для императрицы. Но и здесь стояли в ожидании все те же два принца.
      
— Выходите побыстрей, — повелели они.
      
Я не помнила себя от смущения даже тогда, когда садилась в экипаж, а ведь здесь двор залит солнцем и негде спрятаться от чужих глаз.
      
Мои накладные волосы сбились в космы под китайской накидкой. Я выглядела, наверное, очень смешно. При ярком солнечном свете легко можно было отличить черные пряди настоящих волос от рыжеватых поддельных. Эта мысль меня ужаснула, и я не в силах была первой выйти из экипажа.
      
— Позвольте мне пропустить вперед другую даму. Я выйду потом, попросила я, но фрейлина, сидевшая позади меня, как видно, тоже была смущена.
      
— Нет, разрешите мне во вторую очередь, я боюсь, — взмолилась она.
      
— Ну и робки же вы, — заметил дайнагон. Еле-еле он уговорил ее покинуть экипаж.
      
Потом он подошел ко мне и сказал:
      
— Императрица повелела мне: «Выведи ее из экипажа незаметно, чтобы она не попалась на глаза кому-нибудь вроде Мунэтака̀». Вот почему я здесь, но вы так бесчувственны ко мне…
      
Он помог мне выйти из экипажа и отвел к галерее императрицы. Меня глубоко тронуло сердечное участие ко мне государыни.
      
Восемь ранее прибывших дам уже успели занять самые лучшие места на нижнем ярусе, откуда можно было хорошо видеть церемонию. Государыня сидела на самой верхней площадке, высотой в один или два сяку.
      
— Вот она, я привел ее, — сказал дайнагон, — и ничьи глаза ее не видели.
      
— Где же она? — молвила императрица и появилась из-за церемониального занавеса.
      
Она еще не сняла своего шлейфа. Кто видел что-нибудь более прекрасное, чем ее китайская накидка? И как пленительно красива нижняя одежда из багряного шелка. Или другая, из китайской парчи «цвета весенней ивы». А под ними надеты еще пять одинаковых одежд цвета бледно-алой виноградной кисти. Два самых верхних одеяния поражали своим великолепием. Одно — алое китайское и второе — прозрачное из шелковой дымки: светло-синий узор по белому фону. Оба украшены золотой каймой «слоновий глаз». Подбор цветов несравненной красоты.
      
— Ну, как, по-твоему, выглядел мой кортеж? — спросила императрица.
      
— Смею сказать, замечательное зрелище! — воскликнула я, но — увы! как мало выражали эти избитые слова!
      
— Тебе пришлось долго ждать. А знаешь, почему? Мой сиятельный отец решил, что неприлично ему оставаться в тех самых одеждах, в которых он встречал вдовствующую императрицу, а новые одежды были не готовы. Их пришлось спешно дошивать. Он ведь такой щеголь! — заметила с улыбкой государыня.
      
Здесь, на открытом месте, где все было залито солнечным светом, она в своем ослепительном наряде казалась еще более прекрасной, чем обычно. Видно было даже, ниточка пробора в ее волосах сбегает немного вкось к диадеме, надетой на лоб. Не могу сказать, как это было прелестно!
      
Два церемониальных занавеса высотой в три сяку, поставленных наискось друг к другу, отгораживали места для знатных придворных дам на верхнем ярусе галереи. Там, вдоль возвышения, на котором сидела государыня у самого края помоста была расстелена циновка. На ней расположились две дамы: Тюнагон — дочь начальника Правой гвардии Тадагѝми, родного дяди канцлера, и госпожа сайсё — внучка Правого министра То̀ми-но ко̀дзи.
      
Бросив на них взгляд, императрица повелела:
      
— Сайсё, спустись ниже, к остальным фрейлинам. Сайсё сразу поняла, в чем дело, и ответила:
      
— Мы потеснимся, здесь хватит места для троих.
      
— Хорошо! Садись рядом с ними, — приказала мне государыня.
      
Одна из фрейлин, сидевших внизу, стала смеяться:
      
— Смотрите, словно мальчишка для услуг затесался в дворцовые покои.
      
Другая подхватила:
      
— Нет, скорее конюший сопровождает всадника 
      [376].
      
— Вы думаете, это остроумно? — спросила я.
      
Но, несмотря на эти насмешки, все равно для меня было большой честью глядеть на церемонию с вершины галереи.
      
Мне совестно говорить это, ведь мои слова звучат как похвальба. Хуже того, злопыхатели, из числа тех, кто с многомудрым видом осуждает весь свет, будут, пожалуй, порицать саму императрицу за то, что она приблизила к себе такую ничтожную особу, как я, и тогда по моей вине возникнут толки, неприятные для моей госпожи.
      
Но разве могу я замалчивать истину? Ведь государыня в самом деле оказала мне честь, неподобающую для меня в моем скромном положении.
      
С того места, где мы находились, открывался прекрасный вид на галерею вдовствующей императрицы и другие галереи для зрителей.
      
Его светлость канцлер первым делом направился к вдовствующей императрице, побыл там некоторое время, потом наведался к нам. Двое старших его сыновей, оба в звании дайнагона, и третий сын, Самми-но тюдзё, несли караульную службу, как гвардейцы, и красовались в полном воинском наряде, с луком и колчаном, что очень подходило к торжественности случая.
      
Многочисленный почетный эскорт, сопровождавший канцлера, тесными рядами сидел возле него на земле: высшие сановники, придворные четвертого и пятого рангов…
      
Его светлость канцлер взошел на нашу галерею и поглядел на нас. Все дамы, вплоть до юной принцессы Микусигэдоно, были в церемониальном наряде, на всех китайские накидки и шлейфы.
      
Госпожа супруга канцлера изволила надеть поверх шлейфа еще одну одежду с широкими рукавами.
      
— Ах, что за собрание красавиц, словно я гляжу на картину! Сегодня даже моя старуха вырядилась не хуже других. Принцессы Третья и Четвертая, снимите шлейф с государыни. Ваша госпожа — вот она, ее величество императрица! Это перед ее галереей установлена караульня для гвардии, пустяковое ли дело! — говорил канцлер с радостными слезами.
      
Глядя на него, все тоже невольно прослезились.
      
Между тем господин канцлер заметил, что я надела китайское платье, на котором пятицветными нитями были вышиты по алому фону ветки цветущей вишни.
      
— Ах, вот кстати. Мы пришли в большое смятение. Хватились, что недостает одного красного одеяния для священника. Надо было нам одолжить ризу у какого-нибудь бонзы. А пока мы медлили, вы, как видно, ее стащили…
      
— Кажется, это риза епископа Сэй, — весело заметил дайнагон Корэтика.
      
Все узнали мое имя — Сэй-Сёнагон — и засмеялись.